Поздней ночью танцуют лишь с болью, поздней ночью танцуют и неуклюжие. Всё для того, чтобы стало лучше, всё для того, чтобы казалось, что стало проще. Он танцует со скорбью даже, я вижу, как отчаянно жмурит глаза. Сам себе ни за что не поможет, А я, Господи, не представляю как.
🩰
Юнги не знает, почему он здесь. Сидя на полу в кабинете, непозволительно мрачном, он думает лишь о том, что запах пластинок и газет почти не завораживает, если сравнить с тем омегой. Он откидывает голову назад, опираясь на стол, и вздыхает тяжело, понимая, что никакое чудо света несопоставимо с ним. Альфа анализирует всё ещё раз, воспроизводит в памяти каждую мелочь, но на все вопросы один неизменный ответ. Магия. Он потерял ориентиры, когда увидел, как тот парень красив, как старателен и как напорист. Он потерял всё, когда к нему тихонько подошла Жизнь и выбила из-под ног почву, оставляя опасно болтаться в петле и кружиться над гранью, пока перед ним глаза, почему-то хранящие в себе страх, покрывались влагой. А губы — чужой слюной. Это не любовь с первого взгляда, не мимолётный интерес, а что-то большее. Что-то, не вылезающее из головы, как не проси и как не долби кулаками по вискам. Это чувство, которое подталкивает к действиям, пока непонятным. Но… Узнать его — стало вдруг таким важным. Помочь ему — стало необходимым. То, как он беззащитен, но как в это же время и силён, ранит. Юнги не всемогущий, далеко нет, но он готов отдать всё своё ради того, чтобы голубые глаза не блестели от слёз, а сияли от счастья. Это кажется глупым, учитывая ситуацию, кажется наивным, но, о Боже, он не может его забыть. Как кружился, путаясь в тканях и страсти, живущей в танце. Как бесшумно шагал, порхал, напоминая ветер, способный куда угодно пробраться. Как падал, морщился, поднимался, уходил, не оборачиваясь. Мин вздрагивает, когда до его ушей доносится звук скрипки.Edvin Marton — Tosca Fantasy*
Поздней ночью, когда гаснет свет в окнах многоэтажных домов, счастливые засыпают. Это похоже на игру, когда в сознании остаются лишь те, у кого в сердцах и лёгких бреши, для кого в огромном мире нет кислорода. Счастливые и сны видят такие же: радостные, беззаботные, яркие. Поэтому поздней ночью счастливые не танцуют. Поздней ночью…танцуют лишь с болью
…танцуют даже те, кто в танцах не смыслит. Всё внутри Юнги замирает в воздухе, отказывается работать и существовать, пока он небольшими шагами идёт туда, откуда льётся мелодия, вперемешку с печалью. Ноги сами ведут, руки непослушно тянутся, а мурашки на коже сплетаются вместе с шипами роз на стенах. Они такие же насыщенно-красные, как кровь, но в этой непозволительной темноте чернее, чем могут быть грешные души. Не хочется быть лишним, не хочется мешать и вторгаться в чьё-то пространство, но дверь так заманчиво открыта, что остаётся лишь встать в её проёме и смотреть, не веря своим собственным глазам. Чимин…он танцует со Скорбью даже
…держит её за руку, направляет и подчиняет, потому что, видимо, знает очень хорошо. Близок с ней, как с давней подругой. Скорбь слушается, повинуется, ласкает его кожу, пока ноги путаются вместе с крупицами воздуха, создавая что-то нереальное. Юнги не смыслит ничего в балете, не знает, как именовать те движения, что видит, но на ум просится лишь одно, то же, что и ранее вертелось между извилинами. Магия. Но уже иная. Танцор перед ним выглядит не так, как на сцене в дневное время. Сейчас небольшой зал, созданный для искусства, принимает его и обычным: в домашней одежде, со спутанными волосами и в стареньких пуантах, избитых прыжками, как и пальчики на ногах. Небольшой зал казался бы покинутым без Чимина. С ним — кажется одиноким. Чимин вокруг ничего не замечает, никого, ведь его поглощает танец, а он поглощает в ответ, грозясь никогда не насытится. Он спотыкается о молекулы, перебинтованная нога ноет, но не сильнее, чем жизненно важные органы внутри, не сильнее, чем лопающиеся капилляры, расцветающие на теле как бутоны цветов. Под одеждой уже на утро синяки будут видны отчётливее, но лицо не имеет изъянов. Спасибо Чжинхо за то, что знает, куда бить и под каким углом. В голове рой мыслей, противно жужжащих под порами, между нервами. — Я оступился, — воспоминания режут без ножа, калечат, уродуют. Он так сильно ошибся, он так сильно хочет всё исправить. Он так сильно любит. — Не позорь нас, умоляю. И никогда не смей быть слабым. Танец обволакивает, но не успокаивает, распаляет, раздувает огонь, плещущийся между рёбрами. Чимин должен оправдать надежды, он у родителей один, он для них обязан самым хорошим сыном стать. Пусть сильным альфой ему не быть, он всё ещё может достойным омегой попробовать. Может, попробует, пробует, спотыкается, морщится, давится собственной бездарностью. Он знает, каким его считает Чжинхо, но не винит. Не винит и за то, что так жесток, ведь понимает — тоже навязали, тоже родители как лучше хотят. Понимает, что тот очень сильно другого человека любит, замечает, как смотрит во время репетиций. Не винит, понимает, принимает. Ему до того рыжеволосого омеги, что воскрешает танцем, далеко. Но и так же близко. Одна позиция. Чимин…сам себе ни за что не поможет
…постарается для других, напряжёт все мышцы, соберёт все силы, закроет глаза на то, что может ему помешать. А потом, если он с этим справится когда-нибудь, доверится и внутреннему голосу, что скулит почему-то жалобно, пока омега вновь и вновь кружится между нотами, между струнами и смычками. Он, конечно же, падает. Грудь вздымается тяжело, пока тело, прилипшее к полу, горит, вспоминая страшные прикосновения. Здесь тусклый свет, струящийся из самих стен, витающие в воздухе пылинки и запах такой, словно он сейчас в другом месте, у покойной бабушки на даче. Чимин прикрывает глаза, представляет утро, кухню, её за плитой, перепачканную мукой. Она улыбается и подкидывает в воздух, как профессионал, томящиеся на сковородке оладушки, аромат которых гуляет меж атомами, проекциями, а на лице её улыбка — тёплая, нежная. Нужная. Она зовёт к столу, беспокоится, вкусно ли, предлагает разные виды варенья, а Чимин от понимания, что всё лишь в его голове, горько плачет. Он не замечает, как слёзы градом по щекам, как его ладонь крепче сжимает Скорбь и трепетно поглаживает большим пальцем. Слышится шёпот хриплый, который почти всю жизнь по пятам преследует. Лучше бы не слышал, лучше бы оглох, да и ослеп. Слёзы…иллюзия
стыд
срам
Артисты…рыдать не умеют
точно нет
Композиция затихает, Чимин слышит шаги, но и не думает открывать глаза, сильнее жмурится. Так страшно, что это Чжинхо, так страшно, что это родители, заметившие его пропажу, так страшно… Скорбь тоже боится, скользит между пальцами на прощанье, очерчивает каждый изгиб руки и целует вздувшиеся венки на запястье, в круговорот отпуская свою горесть. Омега полон ей до краёв, это она выливается, забирая с собой и его океан, но Скорбь слишком щедра, чтобы не отдать всю себя без остатка. — Ты пахнешь виноградом, — совсем близко слышится шёпот, и Пак испуганно поворачивает голову направо, широко раскрывая глаза. — Верно? Перед собой он видит смутно знакомое лицо, скользит своими волнами по выпуклостям, впадинкам, мысленно указательным пальцем проходится по скулам, линии носа, губам, опускается к ключицам, выпирающим из-под футболки, следует за тканью расстёгнутой рубашки к паркету. Возле его ладони ещё одна — лишь повести пальцем чуть правее и не останется тех несчастных миллиметров, что отделяют тело от тепла руки, на которой отчётливо виднеются косточки. — В-верно, — на грани слышимости говорит омега, возвращаясь к лицу. При виде его спокойного выражения тоже становится лучше, забываются мысли, терзающие ранее, оставляя на уме лишь одно: цвет глаз альфы при этом свете не разобрать, а очень, на удивление, хочется. Они лежат неподвижно, бесшумно, не решаясь пошевелиться и удобнее расположиться, а настенные часы отсчитывают громко время, неизвестно точно, кем придуманное. Поздней ночью… — Что ты делаешь здесь? — Танцую. И, о Господи, если существуешь, то награди печаль в глазах невозможных за силу, но и за робость их радужки тоже поощри. Пожалуйста. Юнги не думает ни о чём сейчас, он просто вдыхает и выдыхает так идеально ему импонирующий виноградный аромат, ощущает его лёгкость, тонкость, трепетность, представляет, как прогуливается между кустарниками, а его кожу щекочут листья, но в то же время за него цепляется и насыщенность, яркость, словно плоды давно стали вином и настаиваются в погребах. Ему так хорошо это знакомо, ведь все года во Франции он мечтал создать духи с её вкусом…в рассаднике виноградном
— Почему в такое время? — Мы не должны разговаривать, — разбирает слова Юнги на пухлых губах, усеянных трещинками, пылающих лавой внутри. Он откровенно наслаждается тем, что видит, но не может выносить спокойно то, что слышит. И он взрослый парень, который, конечно же, понимает, что здесь просто гость, для собеседника — скоростной поезд, но знал бы светловолосый омега, что Мин Юнги не прочь остановиться. Не прочь заглушить мотор, вырвать с корнями всё оборудование и закинуть на остров безлюдный, чтобы никогда не тронуться…умом
…с места. Он, конечно же, понимает и то, чтоaimer c'est avant tout prendre un risque любить, это прежде всего рисковать
Нет, нет, нет… Не то слово, не подходит, не вписывается… Он готов убивать. Других — за его слёзы. Себя — за его слёзы.Étre au bord de la mort Умирать
То слово. Два человека, рассыпанные в пространстве между толстыми стенами, обещающие оставить в тайне каждый звук. Розы всё так же вьются, но почему-то кажется, что кроны винограда вокруг смотрелись бы лучше, величественнее. Свет, предатель, мигает, грозясь во мрак погрузить помещение. Юнги не выдержит подобного. Чимин тоже. Всё так же тикают часы, но никто не знает, на каких цифрах остановились стрелки. Два человека, рассыпанные в пространстве между толстыми стенами, обещающие оставить в тайне каждый звук. Мин Юнгиальфа, пахнущий счастьем, излучающий глазами тепло
П-а-к Ч-и-м-и-нв-т-о-р-о-й т-а-н-ц-о-р, нога покалечена, а мозг не понимает, почему перед ним человек, смотрящий так
Они не должны разговаривать, потому что это невообразимая роскошь, неисполнимая мечта. Разговаривать — значит довериться и доверить. А омега себя, ни на что не способного, не посмеет вложить кому-нибудь в руки. Чимин не принадлежит себе. Значит, кому-нибудь другому тоже ни за что. Тем более кому-нибудь такому. — Можем молчать, — серьёзно предлагает альфа, действительно без насмешек. — Молчат только танцы, — профессионально отступает назад, обходя преграды за спиной. — Они кричат. — Умоляют, — вертит печально головой Чимин, закусив губу. Он не должен вновь разрыдаться, он не слабый. — Значит, я готов умолять, — брюнет моргает медленно, наблюдая за реакцией на уставшем лице. Омега вздрагивает, хмурится, не понимает. Но они оба всё так же неподвижны в глазах Луны, заглядывающей в окна. — Только танцем, — губы Чимина дрожат, руки, кажется, тоже. Он должен отвертеться, отстреляться, отступить, не дать себе привыкнуть к человеку, который с ним, Господи, разговаривает. Разговаривает не как с неудавшимся танцором, неспособным стать благородным, а как… с равным себе. — А ты научишь меня? — Я не умею, — говорит тихонько спустя несколько минут тишины, с трудом отогнав от себя монстров, хватающих за щиколотки. Они часто появляются, когти свои вгоняют до костей, пуская глубокие трещины. Они, монстры, шепчут ужасные вещи, это их голоса, монстров, преследуют постоянно. Лиц не видно, даже очертания их смутны, но мерзкие хрипы из приоткрытых уст… — Думаю, тебе достаточно. — Да, ты увлёкся. — Умеешь, — теряется среди прочих.🩰
Сотни иголок вонзаются в тело, и Чимин резко садится, встревоженно оглядываясь по сторонам. Он рвано дышит и руками сгребает в охапку рубашку, соскользнувшую с плеч. Омега, пока не забыл, указательным пальцем на ней сонно выводит скулы, линию носа, губы, ниже рисует острые ключицы, следует за тканью тёмно-зелёной рубашки к паркету. Возле него никого, лишь холодное дыхание летних ночей. Он подносит к носу не элемент гардероба, оставленный незнакомцем, а воспоминания. Вдыхает несмело, но глубоко, плотно втаптывая ногами в стенки. Он всхлипывает, прикрывая ладошками лицо, не понимая, что вообще произошло, не понимая, почему такой глупый, почему даже имени не узнал. Влага на ресницах щиплет, наверняка ей стыдно быть на виду, но эмоций слишком много, а вокруг никого, так что… Ему пора домой, надо успеть до шести. Чимин горько улыбается и тихонько скулит, потому что он не Золушка, у него всё намного хуже… Поэтому, когда он проскальзывает в прихожую и натыкается на свирепый взгляд папы, не удивляется, лишь испуганно меж пальцев сжимает края рубашки, кажущейся невероятно тёплой. — Что за лохмотья на тебе? — презрительным взглядом осматривает его Луран, не решаясь даже коснуться убогой одежды. Младший опускает взгляд, пытаясь совладать с собой, и покорно молчит, ожидая продолжения, потому что главный вопрос… — Где ты шлялся? — будто не сыну, не человеку вовсе. — Я… Мы с Чжинхо… поссорились… — он говорит тихо, зная, что виноват, не должен был сбегать как подросток. — Тебя надо учить общаться с альфами? Извинишься перед ним утром! — кричит старший шёпотом. — Если он не захочет с тобой под венец, то все планы отца будут нарушены, ты понимаешь?! — он замахивается для пощёчины, но останавливает себя в нескольких сантиметрах от лица сына. — Убирайся, — шипит, указывая в сторону комнаты, и уходит, не дожидаясь никакой реакции. Чимин сначала приоткрывает один глаз, убеждаясь, что рядом уже никого, потом второй, и выдыхает облегчённо, напоминая маленького котёнка. Он бесшумно разувается и, подобно вору, пробирается в собственную комнату, дверь закрывая предельно аккуратно, после чего упирается в неё лбом. Ему спокойней, чем могло бы быть, ведь с ним рубашка, хранящая вкусный запах, он не один. То, что Луран спросонья не обратил внимания на это, можно сказать, спасло жизнь. Сев на кровать, Чимин перематывает ногу, и вновь, как и в зале, не замечает, что его в свои объятия забирает сон.