Danseur noble

Юнги испугался, когда позвонил Намджун. В любое другое время — не среди ночи — он был бы рад звонку отца, в этот же раз ему пришлось со скоростью света возвращаться домой. Как же щемило всё внутри, когда он понимал, что дома у папы прихватило сердце, а он совсем один, ведь муж в другом городе, а сын непонятно где. Как же щемило всё внутри, когда он был вынужден оставить посреди танцевального зала омежку, уснувшего из-за усталости. В какой-то параллельной Вселенной Юнги не ушёл и всё-таки нерешительно провёл большим пальцем по щёчке с высохшими слезами, смотрел, как дрожат реснички и хмурятся брови каким-то снам. Он заметил, как красиво рассыпаются волосы, стоит к ним невесомо прикоснуться, и ласкают кожу Чимина, заставляя ворочаться. Альфа бы понял, что мальчишка боится щекотки и потом обязательно бы использовал это знание против него. Но в этой он сидит у кровати папы, очень волнуясь, и греет его руки в своих, спрашивая постоянно, стало ли легче. Джин отмахивается, ссылаясь на то, что Намджун всё очень преувеличил, говоря, что пора в больницу. Они разговаривали по телефону, когда кольнуло сердце, вызвав судорожный вздох, и это незамеченным не осталось. За него слишком беспокоятся. Даже занавески волнуются, покачиваясь в такт дыханию, а Луна и вовсе прячется, не зная, что же ей делать. Она перед людьми бессильна, перед тем, что людей делает несчастными, и рядом не стоит. Мин Юнги ненавидит себя за то, что в этой комнате, обставленной мебелью и цветами, неизменно викариями, он больше всего внимания обращает на измученные глаза, в которых, как и в детстве, видит лишь мир. Ему стыдно, что он не знает, какого они цвета, потому что видит там весь спектр и спектры спектров, выделяя самые важные диапазоны. Они блестят, потому что там горят яркие огни, которые вобрал в себя вечер, когда Сокджин учил кататься его на велосипеде, параллельно обучаясь и сам. Он не признавался, что не умеет и что ему страшно, а смело садился и крутил педали, пытаясь показать, что всё не так боязно, как кажется. Юнги касается ладонью его светлых волос и приглаживает, улыбаясь. Он не может контролировать свои мышцы на лице, перед ним день, когда Сокджин учил запускать воздушного змея. Тогда, кстати, у альфы всё получилось, а вот омега запутался в длинной верёвке, кружащейся над землёй. В его глазах — они втроём, держащиеся за руки. Это так удивительно, что папа пахнет спелой клубникой, а отец — зелёной. Они совпадают, как иногда прожилки на листочках совпадают с линиями на ладонях.

как оладьи и виноград

Дополняют друг друга, как Бонни и Клайд. — Я порядочный человек! — любит возмущаться Сокджин, наигранно складывая губы в трубочку. Он всегда после этого получает заветный поцелуй, Юнги приходится смущённо отворачиваться, потому что к любви он не привык. А она, к слову, прекрасна.

L'amour Любовь

Мин Юнги ненавидит себя за то, что в этой комнате, обставленной мебелью и цветами, неизменно викариями, он больше всего внимания обращает на измученные глаза, в которых мир однажды прекратит своё существование. Он так сильно себя корит за то, что не сможет назвать их цвет, хотя бы приближённый. Он к ним может применить лишь — мир. — Отец очень любит тебя, — оправдывает взволнованного Намджуна брюнет. — Я тоже тебя сильно люблю, — оправдывает себя. — Так что не забывай пить таблетки, ладно? — он наклоняется и целует улыбающегося омегу в лоб, задерживаясь на несколько секунд. Если бы он знал, что ничего серьёзного, что ничего не грозит, то безусловно примчался бы всё равно. — И я люблю тебя, сынок.

🩰

В его руках не рубашка моя должна быть, а сердце. Или возле ног, к слову, тоже уютное место. Смотрю, как сквозь дрожащие пальцы утекают людские надежды. Я хочу с ним их оставить касанием нежным. Уже ненавижу всех тех, кто пытается драгоценности те присвоить. Я наглых людей мысленно расчленил, чтобы Ангела не тревожить.

🩰

Раньше балет нравился, теперь это — средство достижения цели.

Lindsey Stirling — Crystallize*

Но у Чимина дом — этот зал, но у Чимина сердце — под его фундаментом, а ноги замурованы навечно серым веществом. У Чимина дом — этот зал, а не те стены, что каждое утро он покидает. Те стены, кажется, его не ждут, а люди, что внутри, в него, кажется, не верят. Он не уверен в этом, ведь в собственного ребёнка нельзя не верить. Верно? Верно же? Пак бросает взгляд на ту вещь, с которой расставаться почему-то не хочется, и заносит ногу для прыжка, кружась в воздухе. Он действительно не чувствует боли и не ощущает, как его грызёт изнутри совесть за то, что себя не бережёт. Её не бережёт. У него в руках, соединённых в круг над головой, горе. Оно, подобно тёмным облакам, куполом разрастается над ним, таким маленьким в своём отчаянии, и осыпает дождём, воплощённым в каплях чёрной горячей смолы. Розы усмехаются, в их жилах такая же. А в шипах яд, убить способный. Но только тех, кто первым замахивается. Чимин снаружи, как нераскрывшийся бутон розы, шипами усеян невозможно плотно, потому что хищники же везде, недоброжелатели же повсюду. Он расцветать не думает, если только в танце, если только однажды — в прощальном. Раньше балет нравился, а сейчас он без него не сможет жить. Не может. Вновь и вновь разгоняется, кувырками на паркете выводя

aidez moi спасите меня

Скрип открывающейся двери и кое-что очень родное, пробирающееся в жилы. Чимин почти застывает, замечая в зеркале позади себя две фигуры. Омега всегда танцует с закрытыми глазами, когда нет никого рядом, и сейчас вновь спокойно прикрывает веки, потому что те двое позади — всё равно что он сам. Знают о нём больше, чем кто-либо. Пак чувствует, как они оказываются по обе стороны. Три пары ног, две из которых без пуант и бинтов. Или же просто одна пара — Чонгук и его Тэхён. Они перед тем, как начать всё повторять за увлечённым светловолосым, переглядываются коротко, кивая, и забывают о том, что босиком танцевать слишком больно и непоправимо. У них, Господи, кружится с горем в руках лучший друг. О Боже, конечно же, друг, он для них почти что святой. Святой. Часть печали они заберут себе. Так, как Чимин всегда. Среди крови и боли, разводов на зеркалах, отдают себя танцу три человека. У каждого под веками своя история, свой тяжкий груз, неподъёмные глыбы. И у каждого — обязательно, как минимум, два дорогих сердцу человека. Два из которых в этом зале. Для Чонгука — Тэхён и Чимин. Для Тэхёна — Чонгук и Чимин. Для Чимина — Чонгук и Тэхён. Среди крови и боли, разводов на зеркалах, отдают себя танцу три человека. Чон Чонгук

альфа, танцор

Ким Тэхён

омега, танцор

П-а-к Ч-и-м-и-н

в-т-о-р-о-й т-а-н-ц-о-р, который не осознаёт до конца, что его, как таблицу умножения, посчитать можно в-т-о-р-о-й т-а-н-ц-о-р, который любит, жертвует, мечтает о том же в-т-о-р-о-й т-а-н-ц-о-р, который в детстве всё самое лучшее — дорогим друзьям, который в юношестве — от них, сломя голову, чтобы уберечь в-т-о-р-о-й т-а-н-ц-о-р, который принимать отказывается то, что родители его окружение ненавидели, что родители ему угрожали, глядя в глаза в-т-о-р-о-й т-а-н-ц-о-р, который смело сказал, что это он ненавидит, а потом тихо плакал, сжимая в руке браслет

У всех под веками фильм, качественная кинолента о дружбе и о любви. Три мальчика бегут по лужайке, один из них, тот, что с квадратной улыбкой, постоянно отстаёт и собирает цветы, хвастаясь своими находками. Три мальчика, наверное, они главные герои, решают математическую задачу, а один из них кроличьими зубками слишком усиленно грызёт карандаш, чтобы потом жаловаться на некрасивый внешний вид предмета. Три мальчика, точно — главные герои, один из которых говорит страшные вещи, убегает, оставляет после себя стены пыли и мост. Целый. Невредимый. Чтобы однажды вернуться, но, чтобы больше никто другой, прячет его глубоко-глубоко. А браслет, которых ещё в мире два лишь, сплетённых тремя мальчиками друг для друга, упрекает, как не взгляни. Винит. Ненавидит. Пак Чимин себя так сильно ненавидит! Никаких адажио, никакой медлительности, лишь резкие движения, прыжки, вместе с которыми вверх поднимаются песчинки Вселенной. Она и правда рассыпается, когда подглядывает в танцевальный зал, она и правда не понимает, что сделала не так, почему люди, отражающиеся в зеркалах, кажутся такими печальными. Вселенная не хотела, чтобы так. Ей жаль. Она бы вошла, приласкала, успокоила. Она бы сказала, что всё обязательно будет хорошо, что, если всё плохо, то это ещё не конец, но на неё в тишине кричат сотни голосов, тысячи, миллиарды. Они людские, понимает Вселенная. Они разочарованы ей, понимает. Не сберегла. Ей жаль. А Тэхёну не жаль, что его ресницы превращаются в месиво, смешиваясь с солью. Он чувства свои открывает, так проще, так дышится легче, он и для Чимина хочет того же. А тот лишь упорно сжимает в тонкую линию губы, кусает изнутри щёки, отказывается воспринимать то, что в сантиметрах от него люди, почему-то вновь всё ещё такие близкие. Знал бы глупый Чимин, что от него никто никогда не отворачивался. Знал бы, с какой нежностью они смотрят на него замершего, когда затихает музыка. Он знает, но не признаёт на самом деле. — Спасибо, — говорит, смотря снизу вверх на них, а ему в ответ улыбаются так тепло, что даже плавятся ногти, и видит он перед собой две руки, протянутых смело. Приглашают подняться, с ними пойти. И он вкладывает свои ладони. Безмолвно. Боясь. Дрожа. Чонгук и Тэхён сильнее сжимают их, ведут омегу, как маленького ребёнка, по коридору. Безмолвно. Настолько тихо, что слышно, как даже по трубам плетутся розы, подобно змеям. Шипят. Недовольны, что три мальчика парня так обессилены, еле ступают, но не останавливаются ни на секунду. А у них — собрание сейчас, а у них — вся жизнь ещё впереди. Как они могут остановиться, розы? — Ребята! — хлопает наставник в ладоши, осматривая юношей перед собой, выстроившихся в несколько линий. Чимин поворачивает голову назад, встречая взглядом Тэхёна, он подмигивает незамедлительно, а Чонгук прикрывает ему ладошкой глаза, подмигивая сам. Они стоят в дальнем ряду, им хорошо там вдвоём. — У меня для вас замечательная новость! — он достаёт смартфон, проверяя что-то, и наконец показывает экран, издалека на котором ничего не разобрать. — Нас приглашают выступить с новым балетом, я намерен поставить «L’appel du vide**», — все взрываются аплодисментами, визжат, альфы свистят громко, а Чимин тихонько хлопает, пытается из общей массы радости не выделяться. Ему интересно, какую постановку придумал Хан Доын, ему безумно хочется, чтобы балет с его участием стал легендарным, будь он хоть самым последним танцором, но родителям не важен танец. Важно первенство. Пак Чимин себе позволить этого не может. Поэтому он чувствует, как тупой палкой его грудь пробивает насквозь. — Как всегда, будет отбор! — наставник улыбается и ожидаемо смотрит на рыжеволосого омегу, тот кивает. — Любопытно, кто в этот раз займёт первую позицию, — это всегда, Боже, Чон Хосок. К чему весь фарс? — Ким Тэхён, займите своё место! — строго говорит он в момент, когда плечо Чимина накрывает тёплая ладонь. — Мы всегда рядом, — шепчет он на ухо. И Чимин, не будь тут всех этих людей, склонился бы перед этим солнечным светом в низком поклоне, лбом бы разбил под ногами почву, но склонился бы. Склоняется. Тэхён в глазах видит, кивает. — Ким! — повторяет наставник Хан, хмурясь. Шатен с волосами, в пряди которых вплетены лучи, рукой скользит вниз по коже Чимина, пока не отходит слишком далеко. Без его касания холодно, зубы не попадают друг на друга. Чимин пытается внимательно слушать Хана, не распыляясь. Тот активно жестикулирует руками, объясняя в очередной раз, как всё будет, а к горлу омеги подкатывает тошнота. Ему так сильно страшно, танцы для удовольствия созданы, а не соревнований. Он готов отдать все места мира лишь бы быть свободным. Как птица, парящая над океаном. Только бы не зацепиться крылом за высокие волны. Светловолосый вздрагивает и резко поворачивается в сторону выхода, откуда доносится тот самый аромат, возвращающий его в прошлое. Он не слышит, что недовольно бормочет Доын, как удивляются остальные, перешёптываясь, бросает всё и быстрым шагом выходит за дверь, осматриваясь. Он точно чувствует его, воспоминания… Чимин бежит к танцевальному залу, хватает рубашку, не сомневаясь ни секунды, и бежит к центральному выходу. Это ни в коем случае не предлог встретиться, он правда должен вещь владельцу вернуть, правда. Вылетев из Академии он понимает, что вид у него не из лучших. Растрёпанный, влажный, одежда напоминает бесформенный мешок, а обувь он и вовсе надеть не соизволил. Камешки на земле колют пятки, пока он спешит к воротам, где видит ускользающую из виду тёмную макушку. — Подожди, прошу! — Юнги оборачивается, узнав голос, застывает. Чимин останавливается тоже, между ними метров тридцать, нотные грамоты, музыкальные ключики. Мин мысленно перебирает меж пальцев разные: золотые, серебряные, бронзовые, из медицинской стали… Выбрасывает, ни один не подходит. Наверное, к нему ключ нужен лёгкий, как пёрышко, нежный, как облака, мягкий, как его вьющиеся волосы. Такого пока нигде не видно, но очень, слышите, очень надо. В его руках…

не рубашка должна быть

…сердце. Оно успокаивается, когда чувствует, что в безопасности. До этого билось бешено, а Юнги скучал, нуждался. У него такой сложный день был, понимает альфа, наслаждаясь виноградными до, ре, ми. Сейчас всё хорошо. Чимин так быстро бежал, что из головы вылетели слова, Юнги подходит сам, оставляя пол метра между их телами. — Привет, — он улыбается, впервые так широко, и Пак осознаёт, что в дёснах его заблудился, меж белоснежных зубов застрял. Пропал, не найдут. Это не улыбка, а лабиринт, незаконно, если так. Преступление, если так. Похититель перед ним, непонятно только пока, что посмел украсть. — Привет, — говорит блондин на выдохе, всё так же пристально рассматривая человека перед собой. Он кажется ещё красивее, когда окутан дневным светом. Хотя куда ещё?.. — Вот, — Чимин протягивает рубашку и тут же каменеет, когда его запястья попадают в плен. — Я не возьму, — говорит похититель. А что же ему нужно? Он так и не отпускает. Смотрит…

как сквозь дрожащие пальцы утекают людские надежды

…и не думает о том, чтобы перестать касаться. Чимин снаружи, как нераскрывшийся бутон розы, шипами усеян невозможно плотно, потому что хищники же везде, недоброжелатели же повсюду. Он расцветать не думает, если только в танце, если только однажды — в прощальном. Лепестки его подрагивают, а колючки, глупые, почему-то прячутся под кожу, нанося увечья, уберечь пытаясь того, кто перед ними. Ещё рано, он не должен, не время цвести. Омега вырывает свои руки, но не настолько сильно, чтобы спастись, а Юнги, такой добрый Юнги, думает Чимин, всё понимает. Смотрит нежно, всё так же приветливо, и не смеет задавать неловких вопросов, к чему-то против воли принуждать. Ангел, думает Чимин. Ангел, думает Юнги.

Аnges Ангелы

И один из них ступает по Адской дорожке, не представляя пока, что второй себе крылья вырвет и пойдёт следом, ими прикрывая от слишком жаркого пламени. Они вспыхнут обязательно, сгорят, оставив после себя горсть пепла, из которой вряд ли восстанет Феникс. — Как тебя зовут? — омега в этот раз не должен упустить свой шанс узнать, ему без этого спится неспокойно. Черноволосый парень перед ним смеётся, вновь заставляя чувствовать себя потерянным. Если теряются так, то не обязательно искать, противопоказано находить. — Ты обещал научить меня танцевать, — говорит он, склонив голову набок. Господи, запястья уже осыпались бы давным-давно на асфальт, если бы их не придерживали так бережно. — Я не обещал, — Чимин пытается возмутиться, но он бессилен против такого тёплого взгляда карих глаз. — Пообещай. Пальцы непослушные, такие непослушные… Почему-то еле заметно дёргаются, пытаясь быть ближе к своему похитителю, совсем не жалеют хозяина, издеваются, извиваются. — Нет. — Тогда ты не узнаешь моего имени, увы, — наигранно расстраивается альфа, смотря обижено из-под ресниц, и убирает, Боже, свои руки в карманы, в момент становясь слишком деловым для этого разговора. Пак испугано хватается за его локоть, будто котёнок, но пытался быть крутым, честно. — Тогда ты не узнаешь моего! — почему-то он уверен, что это интересная информация. — Чимин, к чему эти игры? — Ч-чимин?.. — повторяет он своё имя, будто ему несколько месяцев. Он и чувствует себя так же сейчас, слишком маленьким. Юнги мягко убирает его руку со своего локтя и ерошит вьющиеся белоснежные волосы, совсем не думая о том, что так омегу никто никогда не касался. Нежно. — Я скажу тебе, как меня зовут, когда ты потанцуешь со мной, — он рассматривает лицо младшего, подолгу задерживаясь на каждом сантиметре. — И рубашку потом отдашь, она очень дорога мне, — врёт, надеясь, что так получится убедить. — Ладно? — ищет рычажки нужные, а сам уже давно одним из них придавлен. Бесповоротно. — Я сейчас очень спешу, — будто ребёнку объясняет, сожалея. Он так сильно не хочет уходить. …хватает рубашку, не сомневаясь ни секунды, и бежит к центральному выходу. Это ни в коем случае не предлог встретиться, он правда должен вещь владельцу вернуть, правда. Это ни в коем случае не предлог встретиться… — Ладно, — говорит наконец Чимин, поздно осознавая, что альфа скрылся за поворотом несколько минут тому назад.