Danseur noble

— У тебя с ним что-то есть? Луран стоит в проходе, скрестив руки на груди. С того дня, как он узнал об общении Чимина и Юнги, прошла почти неделя, а каждое утро всё так же начинается с одного и того же. — Нет, папа. — Почему нет? — с упрёком спрашивает он. — Ты же понимаешь, кто он? Сколько раз тебе повторять, что тебе не хватает навыков для первенства, поэтому хоть через связи добейся чего-нибудь! — родитель повышает голос, взмахнув руками, и совсем не обращает внимания на то, какой побитый взгляд у младшего омеги. На него будто вылили ведро раскалённой лавы. Чересчур больно. Даже не придумали ещё таких речей, которые могли бы приблизительно передать степень тяжести того, как ранят слова. Простые, казалось бы, слова. — У нас новая постановка… Я постараюсь… — Ты не сможешь! — перебивает его Луран, нервно топчась на месте. Чимин завязывает на кедах шнурки, пряча взгляд, и кусает дрожащие губы. Мин Юнги не соврал, когда сказал, что будет приходить. Он несколько раз наведывался в Академию, иногда подходил к омеге, а иногда просто наблюдал. Пак понимал это, потому что чувствовал запах, ставший любимым. И ему было так спокойно, как никогда. Наверное, из-за альфы Чимин и преуспел. Придумать концовку для важного балета — очень ответственно, волнительно, но у Чимина получилось. Он не знает, насколько она хороша, но он чувствует на сто процентов то, что будет танцевать перед наставником. Ведь это самое важное? Скоро показ. — Почему ты всегда говоришь такие вещи? — обиженно спрашивает младший, становясь напротив родителя. Он собрал в кулак всю свою смелость, решившись задать этот вопрос, часто терзающий. — Потому что это правда, милый, — заботливым тоном поясняет Луран. Так, будто его сыну год, ходить не умеет, красиво танцевать — тем более. — Ты никогда не видел, как я выступаю, — подмечает Чимин. — И не хочу. Честно и больно, прямо и навылет. Спасибо всем родителям, которые рождают для того, чтобы наносить урон. Неужели квест? Кто первым сломает своё чадо — оригинально. Интересно. Броско.

Les parents ne sont pas choisis Родителей не выбирают

Но и они детей своих тоже — нет.

🩰

Alseyda — Lullaby

Каждый раз Чимин выкладывается на максимум. Среди всех тех ночей, среди всех этих дней… Чтобы, да, до изнеможения, до самой последней капли, даже если солёной. Со стороны он — прекрасный цветок, тонкий, грациозный, будто не сломать его, не надломить даже. Его руки тянутся к солнцу, перебирают меж пальцев тёплые лучи, что струятся из окон, они даже пробираются меж ряды ресниц, чтобы поцеловать все участки прелестного тела. Юнги заворожен. Юнги з а в о р о ж е н Его глаза кричат о том, что невозможно такое, что иллюзия, а альфа повторяет им, что это всё правда, просто мальчик перед ними превратился в сказку, хоть и не совсем счастливую. Мальчик перед ними — сказка, а ещё, кажется, мания. Агония. Состязание. Юнги сражается за него с ними, а он сражается с собой. Дверь приоткрыта, как и каждый раз, Чимин чувствует Мина, как и каждый раз. Чем дальше движется время, тем меньше горя под веками видит омега. Его не колют шипы роз, кстати, а перед глазами белеет всё, отгоняя мрак, как в Раю. — Рай — это реальность, в которую входят в будущем, но в то же время это реальность, которая уже присутствует, — Пак вздрагивает от неожиданного голоса за спиной и поворачивается, застывая. Он всё ещё себя вести не научился рядом с Юнги, у него будто и манеры пропадают, оставляют бороться в одиночку. — Что? — ко лбу прилипли взмокшие волосы, а спина покрывается бисеринками пота не от физических нагрузок, а от взгляда, который ему дарит вошедший в зал парень. Никто никогда так не смотрел. Даже он. Каждый раз по-разному глядит, каждый раз глубже. — Пребывая на земле, странствуя по этой местности, поражённой катастрофой греха, мы принадлежим другому измерению реальности — Раю. Мы граждане того города, где нет вражды, ненависти, злобы и лжи. Где все встречают друг друга с бесконечным ликованием. Чимин не моргает, внимательно слушая. А ещё он забыл, как дышать. Вспоминал ли? — В каком-то смысле мы чужие в этом мире, — альфа делает неопределённый жест рукой. Его тело выглядит идеально, а одежда будто создана лишь для него: массивные кроксы, бережно обрамляющие стопы, широкие шорты и футболка цвета мяты. Чувствуется её запах в помещении, вот насколько сильной может быть энергетика. Чимин лишь танцор, лишь в своём тренировочном костюме. Чёрном, как ночь, печальном, как жизнь. — Ты — Рай. Я — твой граждан, Пак Чимин, — Юнги оказывается вмиг слишком близко, заставляя омегу отступить назад настолько, что лопатками он ощущает стену. — Я не Рай… — шепчет он, тяжело сглатывая. Его зрачки бегают по лицу перед ним, пытаясь найти подвох, он должен же когда-нибудь раскрыть мотивы старшего! — Насквозь вижу тебя, насквозь… — так же тихо говорит брюнет, костяшками пальцев дотрагиваясь до щеки Чимина. Он прикрывает глаза, а ноги подкашиваются. Если бы не стена — упал, а стена — Юнги, бережно помогает присесть. — Не видишь… — Вижу, — его рука скользит по шее, перемещаясь на плечо. Чимин сидит, уставший и измученный, а Юнги — на коленях. Боже, снова! — Ты настолько грешен, насколько и свят, — альфа говорит шёпотом, вглядываясь в невинное личико со смущённо прикрытыми глазами. Чимин в его руках маленький, хрупкий, трепетный, дрожит, пока пальцы старшего скользят ниже. — Талантлив, старателен… — они оба чувствуют, как искры мечутся от одного к другому, не находя пристанища. Воедино бы слиться. — Истерзан, — печально продолжает Юнги, а младший не верит ушам. — Окутан несправедливостью, — он щекочет колено омеги своими прикосновениями, понимает, но не остановится сегодня. — Нет, нет, — обессилено мотает светловолосый головой. Всё правда, правда, только она лишь его, она должна храниться только в его душе. И боль причинять только ему. — Вижу, солнышко, — нежничает старший, когда маленькая ножка Чимина оказывается в его руках, а пальцы разминают неторопливо стопу. — Я видел твоего предполагаемого парня, видел одного из твоих родителей, вижу, как ты убиваешь себя в этой Академии. Не ради себя, — кивает мыслям, будто отмечая каждую сказанную строчку в прозрачном блокноте. Он себе каждое слово записал, чтобы не забыть. Забыл, чёрт возьми. Забыл. — Смотри налево, — говорит. Чимин поворачивается, как осиновый лист, дрожа. Дрожит, дрожит, дрожит. Юнги не сдержится. Не сдерживается. Целует большой пальчик на ноге, проходится по каждой венке и каждой ранке почти невесомыми прикосновениями. — Ничего нет… — хрипит младший. Ему бы вырваться, убежать, улететь, но не потому, что хочется. Потому, что очень не. А он привык действовать вопреки своим желаниям. — Французский знаешь? — Немного, — Пак возвращается взглядом к Юнги и жалеет, потому что тот непозволительно близко, непозволительно интимно и доверительно между ног, в руках держа конечности, ведущие к успеху. К скорейшей гибели. — Croyez en vous, — мажет он губами по коже на пальцах ног, обдаёт жаром, вызывая мурашки. — Переводи, — этот тон жёстче, чем все те, что доводилось слышать прежде. — Верь в себя. — Je crois en moi. — Я… Я верю… Юнги молчит, целует снова. Целует каждый палец, израненные ногти, задерживаясь надолго на мизинце, не желая отрываться. — В себя, — выдыхает Чимин. В мозгу пусто, в сердце тепло, внизу живота тянет и ноет. — Je crois en vous. — Я верю в тебя. — Верю, слышишь? — Юнги поднимает взгляд, выжидающе смотрит, дожидаясь кивка. — В тебя, danseur noble, верю. — Я не… — Смотри направо, — его руки опускают ногу на пол, перебираясь к другой, тоже жаждущей ласки. — Ничего, — шепчет Чимин, взглядом буравя стену. А Юнги любуется точёным профилем. Нет в этом зале цитат, нет надписей и нет лишних мыслей. В этом зале только труд и старания, не мотивация, а вынужденные меры. — А ты представь, — и омега прикрывает глаза. — Aime toi toi-même. — Люби себя, — послушно переводит Чимин. Поцелуи покрывают его кожу, поджатые пальчики выдают волнение. Ему стыдно, он будто голый, без нервов даже. — J'aime moi-même. — Я… Люблю себя… — с трудом. Лишь перевод, не констатация факта, ни в коем случае. Мы всё помним, Пак Чимин себя ненавидит. — Je t'aime, — выдыхает альфа, лбом упираясь в хрупкое колено. — Переведи, — просит жалобно, будто просто услышать хочется, будто это самое важное. — Ты мне не нужен, — вспоминает те свои слова. И плачет. Опять его слёзы неприятно стягивают кожу на щеках. — Ложь. — Ложь, — признаёт омега. Одна секунда — и их носы сталкиваются. Вот так просто, вот так сложно. Среди вороха мыслей, уверенных и сомнительных, — два взгляда, множество роз. Шипы не ранят, а слова не звучат, медлят. Чего ждут? Того самого момента. А когда он — тот самый? Мы скитаемся по свету, о своём предназначении не зная, ожидаем Рая, ожидаем Ада. А оно всё есть? А всё это — реально? — Реален ли ты? — А ты? — Всегда лишь ты, — выдыхает в губы Юнги. Среди вороха мыслей, уверенных и сомнительных, — два взгляда, два человека. Мин Юнги

сведён с ума

П-а-к Ч-и-м-и-н

т-о-ж-е

Всё остальное ушло на второй план, если не на десятый. — Завтра показ? — уточняет альфа. Он осведомлён, но нужно сказать что-то, лишь бы не сорваться. Не съехать окончательно с катушек. — Да, — кивает младший. Его грудь тяжело вздымается, а сердце выпрыгнуть хочет, не сидится ему на месте. Вот ноги наоборот — ни движения, приросли к паркету. — Я приду, знаешь? — Не надо, — мотает головой, поджимая губы. Его не выберут первым, он не может разочаровать и его. — Если не ради себя, то ради меня, — Юнги размещает руки на талии, он отчётливо чувствует виноградный запах, от него не скрыть эту сладость никакими блокаторами, — покушай, выспись и станцуй не потому, что надо, а потому, что хочешь. Знаю же, ты любишь балет, — альфа утыкается своим лбом в лоб омеги. — Какие цветы тебе нравятся? — Викарии. — Не розы? — удивлённо. — Нет.