Liberté, Égalité, Fraternité Свобода, равенство, братство
«Свобода состоит в возможности делать всё, что не наносит вреда другому.»* «Все граждане равны перед ним (законом) и поэтому имеют равный доступ ко всем постам, публичным должностям и занятиям сообразно их способностям и без каких-либо иных различий, кроме тех, что обусловлены их добродетелями и способностями.»* «Не делай другим того, что не хотел бы получить сам; делай по отношению к другим такие благие поступки, какие хотел бы по отношению к себе.»* Эти три, казалось бы, простых слова для Юнги сложились в настоящую истину, он смело может называть их своими заповедями. И он всю сознательную жизнь старается следовать им. Не для кого-то, а для себя, для того, чтобы чувствовать себя окрылённым, уверенным. На своём пути он встречал всякое, но только сейчас, вернувшись в Корею совсем ненадолго, взяв отпуск, он столкнулся с ужасным: цепями, что обвили Ангела, который должен летать выше облаков, подниматься выше Бога. Захотелось помочь, укрыть… Но не держать рядом, как безвольную куклу, а отпустить, наблюдая за тем, как широко раскрываются крылья. Юнги перед сном представляет эту картину: кружась в танце, Чимин взлетает в воздух, обернувшись птицей. Это не сложная фантазия, ведь альфа уже видел подобное, видел, что омега, его ума лишивший, неземной. Так вот, во Франции замки, честно говоря, Академию превосходящие в сотню раз (не удивительно). Чтобы пересчитать всех их, а так же дворцы, понадобится очень много времени. Так вот, Юнги бы забрал Чимина с собой, подарил ему все крепости, обустроил бы их под танцевальные залы, даже отвоевал бы Амбуаз, которому уже более тысячи лет. Мысль о том, что он должен вернуться, бьёт по голове тяжёлой булавой с шипами. Он должен вернуться без танцора, у него тут семья, учёба, смысл, у него в жилах — танцы, мелодии, розы, оплетающие Академию, викарии, цветущие в душе. А Юнги бы отвоевал и Версаль, ему для этого лишь зелёный свет от омеги, у которого он в ногах. Да, тот самый дворцово-парковый ансамбль, памятник «короля-солнца» Людовика XIV. Пусть уж простят, но появился король-ветер. А Юнги бы отвёл Чимина в парижские катакомбы, прошептав на ухо «вот так я в тебе заблудился». И хоть для простых людей там из трёхсот километров доступно не более трёх, попроси омега ему показать остальное, Мин бы нашёл способ. А Юнги бы указал Паку на форт Бояр, рассказал историю и объяснил, почему ближе подходить нельзя, признался бы, что там тюрьма. Чимин бы сдуру спросил не тюрьма ли он для альфы, завороженно глядя на волны. — Если тюрьма, то персональная. Если тюрьма, то я самый опасный преступник, — прошептал бы брюнет. Юнги бы водил младшего везде, знакомил бы со своими любимыми парижскими улицами, показывал бы свои пекарни, а затем подвёл к Нотр-Дам де Пари и спросил, читал ли омега книгу. — Шутишь? «Собор Парижской Богоматери» — самое лучшее чтиво! — воскликнул бы он мечтательно. Получил бы поцелуй в маленький носик.Когда человеком владеет одна мысль, он находит ее во всем.**
Мин с Гренгуаром согласен на все сто, ведь альфа во всём, абсолютно во всём находит Чимина. Даже в своём отражении в зеркале он видит его, на его футболке очки, во Франции купленные, поэтому и боится. Уехать — страшно. Чимина с собой позвать — страшно. Отказ — страшно. Согласие — страшно. Юнги лучше бросит всё своё и останется здесь, лишь бы Ангелу было хорошо.Тот ад, в котором будешь ты, — мой рай!**
🩰
Юнги стоит посреди широкого коридора, в руках держа огромную корзинку с викариями, и прислушивается к звукам. Он бы мог, как озорное дитя, подсматривать за показом в окна, мог бы, как взрослый человек, устроиться спокойно среди рядов стульев и насладиться. Но он, как трус, не может заставить себя вновь увидеть, не может заставить влюбиться ещё сильнее. Его сердце уже как воздушный шар, наполненный гелием, а что будет, если продолжить его вдыхать? Юнги взлетит, это хорошо, наверное, но он не жаждет улетать слишком далеко. Лишь во Францию, а потом обратно. Он уже всё решил. Он беспокоится за Чимина, но не потому, что сомневается. Наоборот — уверен, у омеги всё получится. Отсюда и волнение. Чем ты выше, тем большего от тебя ожидают, а омегу и так не спускают с привязи. Ужасно, что в мире существует подобное, даже если того требует равновесие, глупо себя вознёсшее на трон среди живых существ. Если такое равновесие — правильно, то Юнги тогда тоже — танцор балета. А он в этом совсем не смыслит. Оказавшись в зале, предусмотрительно обставленном заранее десятками таких же корзинок викарий, как и в руках, Юнги шумно выдыхает, потеют ладошки. Он терпеливо ждёт, надеясь, что Чимин прибежит сюда, в своё любимое место, и осматривает всё вокруг. Хоть викарии с розами не очень ладят, выглядит неплохо. Выглядит так, будто шипов нет, лишь нежные лепестки и тех, и других. Под веками появляется образ таких же нежных голубых глаз, радужки которых хочется путём самых новейших технологий отсканировать и повесить на стену качественное фото. Молиться перед сном. Обрамить в рамку, желательно золотую. Как его руки, ноги, вьющиеся в танце. Альфа слышит хлопки и свист довольно часто. Видимо, после показа каждого танцора так благодарят за труд, фантазию и тому подобное. Звучит величественно, особенно учитывая тот факт, как эхом разливаются по всей Академии звуки. И аромат винограда тоже. Странно, что Юнги его чувствует. Постоянно чувствует. Поставив корзинку на пол возле остальных, Мин двигается к двери и хочет уже выйти, не в силах дышать в помещении, но пальцы замирают на ручке, не найдя в себе силы её провернуть. Он слышит шаги. Прикрывает глаза. Маленькие шажки врезаются в барабанные перепонки, звуча очень громко, но на самом деле — тише всего в этом здании. Шаг, шаг… Раз, два, три… Будто танец. Какие там движения существуют в балете? Важны ли названия, когда это, Боже, они? Когда это, Боже, его… Пальцы альфы резко теряют опору, он слышит скрип двери, тяжёлое дыхание, но не свое, и чувствует грудью, как в него врезается самый незаменимый танцор. В этом проёме, забыв о том, что вокруг существуют другие люди, их взгляды встречаются, Чимин испуганно прикрывает ладонью рот, и Юнги целует. Прямо так, в маленькие пальчики, представляя, как позже поцелует Ангела и в губы. Младший стоит, не двигаясь, будто в тяжёлых оковах, и не верит тому, что перед собой так близко видит трепещущие реснички, а пальцы, прижатые ко рту, горят синим пламенем не от огня. Когда Юнги отрывается, ощутив своей кожей сполна его, то Чимин медленно-медленно свою ладонь убирает, заставляя сглотнуть, быстро взгляд устремив в глаза. — Меня… — хрипит Пак, не понимая, почему голос так его подводит. — Меня выбрали… — не веря, сообщает с блестящими глазами. Не из-за того, что он откроет «L'appel du vide», а потому, что ему опять не соврали. Его опять ждут. С цветами. Юнги вдруг улыбается широко и обнимает, прижимая к себе покрепче, так, что кости почти хрустят. Он не поделится омегой ни с кем, прикрывает дверь, блокируя вход щеколдой, и прижимает светловолосого к ней, отрываясь немного, чтобы в губы шепнуть: — Я знал, — искренне. Так, что у Чимина сердце разрывается, потому что никто другой не сказал бы такого, не скажет. — Теперь и ты знаешь, — делится он словами, впиваясь в губы. Омега спиной чувствует деревянную опору, а грудью — стальную. Его поддержку, надежду, страсть, окутывающую обеих, неугомонную такую, ранее невиданную. Отдаётся, ныряет в омут с головой, зарывается пальцами в волосы и несильно оттягивает, стараясь не причинить боли. Он блуждает среди его тёмных, как ночь, волос, словно в Академии, когда только поступил, словно в себе до того момента, пока не встретил Юнги. Он чувствует запах любимых цветов, любимых оладушек, чувствует даже свой, приятно смешавшийся с остальными. Так уютно, будто в сказочном сне, нереальном мире, выдуманном. — Всё реальность, солнышко, — будто читает мысли старший, подхватывая под бёдрами, чтобы поднять ввысь и оказаться в объятиях ног, размещённых на талии. — Реальность, — шепчет он в поцелуй, поглаживая каждый допустимый для этого момента участок тела. Чимин верит, верит… Ход времени им неизвестен, но о нём скажут распухшие и покрасневшие губы, взмокшие волосы, что прилипли ко лбу, отсутствие шума за стенами. Полчаса точно прошло, а они всё так же единое целое, без трещин. Даже поверхностных. Омега вынужден выбраться из крепкой хватки, найдя паркет под ногами, чтобы рассмотреть получше то, чего никогда не видел. Не думал, что увидит. Не думал, что ему подарят целый зал цветов. Любимых. — Неужели мне?.. — не верит он, присаживаясь на корточки и вдыхая аромат лепестков. — Только тебе, — слышит он над ухом, не пугается шёпота. Этот голос не страшный, это голос Юнги, а не монстров. Те ушли тогда рассматривать дом альфы, так к младшему и не вернувшись. В который уже раз он спасён, в который уже раз так благодарен… — Спасибо, — хрустальные капельки слёз падают, разбиваясь о ладонь Юнги, подставленную снизу. Чимин глядит на него удивлённо, хлопая глазами так, будто никогда прежде человека перед собой не встречал. — Буду хранить твои слёзы, благородный, — объясняет старший, присаживаясь рядом, и сжимает влажную руку в кулак. — Позволишь? — омега кивает, поджимая дрожащие губы. — Значит — благородный мой, — заключает, скрепляя немую клятву поцелуями в ресницы, щёки, вслед солёным дорожкам. Младший теряется, к такому не привыкший, опускает смущённо голову, пытаясь увернуться, но его подбородок ловят умело отточенным движением. — Но важнее — я твой, — смотрит альфа пронзительно и с корточек перемещается на колени, уткнувшись лбом в плечо младшего. — Пожалуйста, — почему-то говорит он такое страшное в данный момент слово, заставляя всхлипнуть. — Спасибо, — находит в себе силы омега и целует нежно в висок, рукой проходясь вдоль хребта Юнги, считая каждый выступ, в надежде успокоиться. Если бы он мог, то забрал бы всё, находящееся в этом зале, домой: и цветы, и Юнги. Да, так смело! Уместил бы всё в своих руках, распихал бы по карманам, нёс бы домой, не взирая на тяжесть, и бережно бы там расставлял, поливал, ухаживал. Но проблема в том, что там даже его не всегда принимают, даже его — не принимают, понимает Чимин, прокручивая моменты с родными перед сном в голове, как киноленту. — Провести тебя домой? — заботливо спрашивает альфа, поднимая на Пака свой взгляд, а танцор упорно пытается вновь не разреветься. — Если хочешь, — говорит он, криво улыбаясь, а внутри буря. Юнги понимает, целует в лоб, опускается по перегородке носа вниз. Те места, по которым он проходится губами, обдувает мнимый холодный ветерок. Или не мнимый, ведь открыто в зале окно. Он всё понимает, а так же то, что омеге обязательно надо с родителями поделиться новостью, обрадовать их, дать им то, чего так сильно ждали. Это событие очень важное, семейное, решает альфа, несмотря на ситуацию, что успела предстать в его голове. Перед домом Юнги на прощанье младшего целует, обнимает долго, суёт в сумку листик со своим номером телефона, понимая, что уже скучает, а поздно вечером жалеет о том, что отпустил. Чимин звонит и плачет, прося его забрать, пока на заднем плане, как гром, шум улицы.