Пока его руки на моих скулах, а дыхание — на губах, буду его верным другом, ведь он — победа, хоть и мой крах. Чтобы он вот так улыбался — широко-широко и искренне, стану я его радостью, стану искоркой. Я буду гореть, дымиться, пусть от меня останется пепел, пусть от меня останется прах, всё равно — я останусь верным. И другом, и парнем. И его тенью, что поглотит печаль.
🩰
Чимин чувствует себя подростком. В том смысле, что он взрослый парень уже, серьёзный и рассудительный, наверное, но, наступи поздний вечер, он тихонько выбирается из собственного дома, убегая к Юнги. Каждый божий день, без шуток. Никто из них двоих не знает, как так случилось: это просто есть. После той ночи будто и вариантов других никто не рассматривал. Особенно Юнги, Чимину очень неловко, несмотря на то, что данные махинации они проворачивают уже несколько недель. Но ему спокойно. Ему спокойно рядом с Мин Юнги. С альфой, что, наступи поздний вечер, ждёт недалеко от дома, чтобы взять за руку и повести за собой. К себе. Он так Чимина и в душу свою завёл. Случайно получилось. А разве иначе могло быть? Мин Юнги воплощение чего-то неземного, это правда. Таких людей, как он, не делают больше, закончились. Он единственный. В плане заботы, доброты и понимания. Господи, какой же он понимающий! Когда они с Чимином идут при свете фонарей вдоль дороги и младший ему рассказывает о том, как провёл день, как его упрекали не пойми в чём родители и как Чжинхо приставал — альфа понимает. Каждое слово, слог, кивает рассказу, впитывает в себя. Он ни за что не осуждает и не навязывает своё мнение, он просит лишь об одном постоянно: — Делай то, что ты считаешь нужным, — нежно-нежно, и ладошку прикладывает в груди. А там сердце. Такое глупое и так сильно отбивающее пульс, что кажется, будто его можно ощутить в пятках. Вот так сильно оно… Волнуется? Альфа всё понимает, а потом, не удержавшись, находит того самого Чжихана у Академии и разбивает ему нос. Вот так просто — за то, что полный придурок. В тот момент Юнги хотелось лишь одного: крови и зуб за зуб — как бы жестоко и не современно это не звучало. Он какому-то там второсортному придурку не позволит ни за что прикасаться к своему омеге. Чимин через пару дней в рассказе упоминает, что Чжинхо отстал от него, говорит, это странно, но к лучшему. Юнги кивает и ухмыляется. Это действительно к лучшему. Мин тоже себя подростком чувствует. Тем самым, когда бушуют гормоны, непонятные чувства. Морды хочется бить невыносимо, но он, Господи, должен быть хорошим человеком! Ради него. Юнги и правда завёл Чимина в самую душу. Каждым своим движением и неловким хриплым смехом, взглядом из-под ресниц, линиями ключиц и вен на руках. Он его не завёл, а скорее бросил и запер, когда вдруг среди ночи не смог молчать. Рассказал о себе. Это были мелочи, на первый взгляд не имеющие веса, но, честно признаться, если их материализовать — Чимин не смог бы поднять. Вот настолько те мелочи были важными. Сокровенными. Сокджин видел омегу несколько раз в своём доме, когда тот уходил рано-рано утром, но вопросов задавать не стал. Понял. Только великий слепой или глупец не увидит в том маленьком и невинном создании печаль. Она всё ещё с ним, хоть и не такая явная. А ещё папа Чимина, куда же без него, как-то пришёл к ним домой… Сказать, что Сокджин удивился, — ничего не сказать. Они знакомы не были, но сидели и пили чай, обсуждая какие-то скучные и пресные дела. Только потом Джин понял, что это встреча из ряда «давайте будем сотрудничать во благо наших детей». Пришлось выставить омегу за дверь. Он не Бог, не высшая сила, чтобы судьбы людей решать. Мерзко было, безусловно. Хоть подобное предложение, уверен он, не встретило бы сопротивления у Юнги — всё равно мерзко. Сокджин не лезет в чужие дела, он просто рад, что у Юнги и у Чимина всё хорошо. Непонятно, что у них там, но точно хорошо. Они постоянно вместе, в любую свободную минуту — плечом к плечу. Перед репетициями Чимина, после них. Другого отсчёта, в принципе, нет — омега только и делает, что тренируется. Танцует, танцует, танцует… Он ни за что не признается, что устал, что тяжело или больно, но Юнги замечает. Как он может быть таким внимательным?.. Юнги обращает внимание даже на слегка опущенные плечи, выражающие усталость. В такие моменты садит Пака на кровать, устраивается сзади и массирует спину. Так неумело и глупо, но старается очень. А ещё стопы он младшему разминает, пока тот брыкается и смеётся, говоря, что щекотно. Зря он так, ведь альфе ещё сильнее хочется после данных слов касаться его. Его всего. За несколько дней до того самого дня, до дебюта, Чимин себе места не находит. Он нарезает круги по комнате Юнги, совсем не жалея пол, ведь от таких хождений ему точно дурно. Альфа не может смотреть на такого Чимина, сгребает его со спины в охапку, заключая его руки в свои, а носом тычется в шею, что-то тихонько мурлыча. Спрашивает что, спрашивает как, слушает неразборчивое бормотание младшего, а потом уверенно говорит, что всё будет хорошо. Объясняет. Хвалит. Чимин не понимает за что, он ничего не сделал. Совсем ничего. Ладно бы только танцы, но альфа хвалит его просто за то, что он есть. Омега не думает, что заслужил, он не тот тёплый человек, который Мину нужен. Он считает, его руки недостаточно бережно гладят альфу по волосам, когда тот спит. Он считает, его губы недостаточно нежно касаются, а взгляд пустой. Холодный, как у тех омег, которым нужны только лишь материальные ценности. Чимин не такой, но и не тот, которым можно наслаждаться. — Je t'aime, — шепчет вдруг Юнги ту страшную фразу, которую однажды Чимин отказался переводить, и это становится последней каплей. Он давно не плакал. Альфа пугается слёз, что чувствует на своих костяшках, и разворачивает Чимина к себе, чтобы обхватить ладонями лицо обеспокоенно, боясь, что спугнул, глупость сказал, обидел как-то. Такого хрупкого мальчика обижать нельзя, расстраивать нельзя, поэтому и больно становится. Там, в груди, когда омега плачет, — очень больно и тоскливо почему-то. — Прости, прости… — шепчет Мин, вытирая влажные дорожки со щёк, а Чимин доверительно жмётся ближе к его холодным ладоням. Всегда у него руки холодные. Говорят, такие люди теплее всех остальных. — Прости… — не прекращает, глупости говорит. Чимин давно не плакал. От счастья. — Я… — шмыгает он носом, крепко жмуря веки. — Я тоже, — отправляет он в полёт драгоценные, дороже золота, слова. Юнги так и застывает, последние слёзы не успев стереть. Его руки всё так же касаются кожи Чимина, а ноги подло пустили корни на том месте, где сейчас стоит. А ещё его сердце — с корнями в другое — такое же пылкое. В голове бардак, непонятные мысли, самые худшие из них говорят, что всё это сон. Говорят, что его Чимин, такой хрупкий Чимин, ещё не любит, ещё не готов ему себя доверить. В этот момент его Чимин, такой хрупкий Чимин, хватается маленькими пальчиками за ворот футболки старшего и притягивает к себе, целуя. Глаза закрываются моментально, отгоняя всё лишнее. Один момент, навеки теперь заключённый в сознании. Если Юнги всё-таки попадёт в тот самый Ад, где по кругу — слёзы Чимина, он всё так же не будет справляться. Снова и снова его будет терзать беспомощность, но у него теперь есть вариант побега. Он глаза прикроет, а там — Чимин, всё так же плачущий, но от счастья, говорит, что тоже любит, а затем сам, Боже, целует. И это воспоминание его спасёт. Это воспоминание — достанет его из глотки Адских псов, если потребуется. Достанет из варящихся котелков и полыхающих костров. Чимин его спаситель, не просто Ангел, а проводник — куда угодно и когда угодно. Чимин его спаситель, хоть Юнги и его пленник. Если добровольно, разве пленник? Если взаимно, разве реальность?.. Когда Чимин, не отрываясь, выдыхает носом очень шумно воздух, Юнги забывает о том, что ему дано хоть какое-то имя при рождении, забывает свой возраст, вообще обо всём. Он омегу неосознанно прижимает уже к стене, но совсем аккуратно, как и всегда, беспокоясь. Тот неумело, но так прекрасно, себя полностью отдаёт поцелую, отдаёт в руки альфы, взамен забирая себе тоже его всего. Как Юнги удаётся целовать так страстно и трепетно одновременно — младший не понимает, да и не будет пытаться. Так хорошо. В его объятиях, с его касаниями, воздухом одним на двоих. Тот перекатывается меж губ и языков, как шарик, будто игра, но без конца и края. Они бесконечно и непроходимо желают раунд за раундом пробовать ещё и ещё. Юнги, как детство, счастье, вкусный. Даже губы его отдают чем-то сладким, как и его голову — кружащий запах. Чимин, как Франция и её величие, виноградно-винный. Кружится мир вокруг от сочетания, придуманного если не Господом, то, чёрт бы его побрал, тем самым Дьяволом. Любой из них — ни по чём, пока Юнги с Чимином, а Чимин с Юнги. Пока его руки…на скулах
…блуждают, считают мурашки на коже, гонят прочь лишних всех. А дыхание…на губах
…бессовестно жаркое, словно огонь, синий-синий. — Чимин, Чимин… — пытается достучаться Юнги, с трудом разрывая поцелуй, но младший сильнее цепляется, врываясь с не присущим ему напором в горячий рот. Чтобы сделать всё хорошо, представляет, что всё это сон или его фантазия самая бесстыдная. Представит, что не реальность, из-за которой потом будет мучительно-стыдно смотреть в глаза, прекрасней мира.его верным другом победой крахом
— Я буду… — Да… — тонет в поцелуях, захлёбывается, давится искренностью и касается дна, чтобы, оттолкнувшись, оказаться на вершине вновь. Вновь и вновь. Юнги позволяет свои руки опустить ниже, сжимая легко совсем бёдра, и, не видя перед собой ничего, ведёт их двоих хоть куда-нибудь, чтобы найти опору. Они держатся, хоть голова кругом, Чимин успешно садится на кровать, ложится тоже удачно, ведь его меж лопаток придерживает рука Юнги. Тот нависает сверху, впервые за всё время прекращая любые действия, жестоко отрываясь от губ Чимина, и, оперевшись на руки по обе стороны от головы омеги, смотрит. Он просто смотрит. Чимин тоже. В глазах безумство, что граничит с нечеловеческим обожанием. Так, будто взору попался Иисус Христос, восставший, из плоти и крови, а не обычный человек. Обычный омега. Обычный альфа. Друг для друга — смех, искренность, радость, искорки. В глазах, снаружи. Друг для друга — больше, чем восставшие, чем павшие и поверженные. Друг для друга — пожар, дым, пепел, не развеянный прах. Друг для друга — верность. И… — Ты всё для меня, — говорит Юнги. Он заворожен россыпью светлых волос Чимина на простынях, его голубыми-голубыми глазами, светящимися в темноте, а ещё мокрыми от слёз, что в уголках застыли. Он заворожен пухлыми губами, зацелованными до невозможного, и маленьким носиком-кнопочкой, как у маленького дитя. Он заворожен тем, как мило его щёчки краснеют, даже ночью, без света, что каким-то образом выключен в комнате давным-давно, он это замечает. Заворожен абсолютно всем. Каждой родинкой и выступом, каждым сантиметром, миллиметром. Всеми секундами с ним. — Я вознёс тебя на вершину, — говорит он, опускаясь ниже, чтобы губами пройтись по животу, футболку предусмотрительно вверх задирая непослушными уже руками. Чимин вжимается всем телом в подушки, рвано дышит, а воздух в лёгкие не попадает, как ни старайся. Значит, не дышит, но грудь всё равно вздымается обманчиво. — Не потому, что это моя прихоть, — Юнги не жалеет, снимает с младшего ненужную ткань и чертит на рёбрах узоры, какие-то явно слова. Неразборчиво, ужасный у Мина почерк, как ни крути. — А из-за того, что ты достоин, — Чимин мотает головой отрицательно, жмурится, представляет, что сон, фантазия, ведь наяву не может… — Но мне так жаль, Чимин… — с сожалением говорит Юнги, раздвигая нежно его ноги, чтобы улечься меж них и обнять его всего, маленького, двумя руками. — Мне так жаль, что все вершины, существующие в мире, всего лишь твоё начало, — заканчивает ломающимся голосом и утыкается лбом в шею. Он отчаянно в себе сдерживает странные эмоции, неясное желание разрыдаться прямо перед Чимином, но… Ему так хочется, чтобы Чимин продолжал аккуратно перебирать его волосы и опалять горячим дыханием ухо. Так хочется, чтобы он обнимал, будто успокаивая, будто понимая, что не всё хорошо. Или всё слишком хорошо. Юнги так отчаянно нуждается в нём, Чимине. Ему так его мало. Ему всегда будет его мало, даже будь он переполнен. А Чимин сейчас слишком смел, хоть и весь в слезах, как мальчишка. Да и пофиг! Он целует, обнимает, переворачивает Юнги, послушного сейчас, на спину, отражает позу, что ранее принадлежала старшему, и понимает, что уютней ему не было никогда. Хоть и неловко-смущённо, но слишком правильно. Нужно. Он целует его, лежащего так беззащитно под ним, в открытый лоб и дрожащие веки, проходится по скулам, опускаясь на шею. Ему нравится слышать его, ощущать, понимать, что всё правильно. Он не знает, как верно, но повторяет то, что успели ему показать, снимает футболку, целует живот, ниже и ниже, жарче и жарче. Себе отчёта омега уже не отдаёт, он потерялся во власти над человеком, который ему поддаётся. Когда их глаза вновь встречаются, а носы сталкиваются специально-случайно — Чимин говорит: — Спасибо, — и это одно из самых сильных слов, существующих в мире. Вы значение придавали ему? Нет? Каждый человек знает, но не каждый говорит. Каждый благодарность ощущает, но не каждый выражает. У каждого механизмы для этого есть, но далеко не каждый ими пользуется. Но тот, кто благодарит, священен. Тот, кто благодарит искренне, бесценен. Тот, кто благодарит за простое существование, но не за своё, — не поддаётся земным меркам. Земным рамкам. Силе притяжения. У такого человека магнит, тот самый, к которому тянет, — один. Thanks, grazie, gracias, ありがとう, 감사합니다, 谢谢你, 多謝你, khop kun, dank je, obrigado, tack, cám ơn, köszönöm, asante, धन्यवाद, شكرا, děkuji,merci.
По неизвестным маршрутам — благодарности, касания, даже там, где никто никогда не. А у Юнги там, где многие когда-то да. Но не так. Он впервые доверяет, не думает ни о чём, кроме него. Кроме омежки, что так неуверенно, но нежно ласкает его то тут, то там, смущаясь. И Юнги смеётся на это ласково прямо в губы, когда уже в который раз ловит их своими. Они сгорят этой ночью.