— Я не хочу тебя отпускать… — шепчет Юнги, обжигая кожу на шее.
Раннее утро, а чувство, будто ночь. Занавески задёрнуты, темно. Спать они не ложились, наслаждались друг другом. У каждого своя причина получить дозу счастья сполна: Чимин ищет поддержки, потому что вечером наконец-то выступление, а Юнги ищет успокоение, потому что сегодня у него самолёт.
Он не сказал Чимину.
Юнги всё время думал об этом, возвращаясь к старой привычке (грыз ногти), и не мог спокойно спать. Но решение всё-таки принял. Балет вечером, рейс ночной, так что, когда Чимин удачно выступит — он расскажет ему, что улетает, но обязательно вернётся, они разберутся как-нибудь с тем, что границы их жестоко разделят. Всё просто.
Гораздо сложнее — рассказать своему танцору, который так старается, так упорно трудится и не должен отвлекаться ни на что, в особенности — плохое, что ты после его выступления садишься в такси и мчишься в аэропорт. Он же переживать будет, он же будет думать только о том, что его одного бросают. Но это не так!
Юнги не знал, не мог знать, что, оказавшись летом в гостях у родителей, влюбится в одного из студентов их величественной Академии.
Полюбит его. Захочет быть рядом. Да он Францию бросит! Но на это нужно время: уладить дела.
Мин воспитан лучшими из лучших: Намджуном и Сокджином. Они научили быть ответственным, рассуждать зрело и мудро, даже если ещё юн. Он благодарен своим родителям за это, поэтому искренне не понимает, почему семья Чимина ведёт себя странно…
Не то слово, наверное, но всё же. Осознанно отбивать у собственного же ребёнка любовь к балету, принуждая танцевать до появления травм, хоть и незначительных? Навязывать непонятного жениха ради «блага», а потом броситься на другого, более выгодного, что появился на пути? Это правильно? Много так кто делает?
Шокирует, потому что Юнги не встречал подобного в собственной жизни. Всё, что он хотел, — получал, но не так, чтобы быть избалованным. Он ценит всё то, что дают ему родители. Это не о материальных вещах, не о деньгах или подарках на праздники. Нет. Это о любви, поддержке и, что не мало важно, взаимоуважении.
Юнги в детстве хотел рисовать — ему разрешали. Не говорили, доверяя стереотипам, что это занятие для омежек. Юнги подрался в школе — он мог рассказать, не боясь напороться на осуждение или какие-то бессмысленные нравоучения. Его родители — его лучшие друзья. Были чёрные полосы, но это лишь детали: большую часть своей жизни он знал лишь здоровую сторону их взаимоотношений. Он не знал, что может быть иначе.
Не знал, что родители могут запретить с кем-то дружить или встречаться. Не знал, что могут запрещать носить те или иные вещи, предлагая довольно настойчиво другие наряды. Не знал, что могут ломать карандаши и кисти для рисования, в руки всучивая новенькие пуанты, намекая, что пора бы и растяжку сделать ещё раз.
Не знал до момента, пока лицом к лицу не встретился.
И ему больно.
А как же тогда Чимину?
Он не сказал ему о рейсе, потому что он заботится об омеге. Да, своеобразный метод, да и на ложь очень похоже, но… Пусть лучше Пак обидится на него, надуется, как шарик, но выступит хорошо и им родители будут гордиться, похвалят его, старательного, обнимут. И омега будет собой гордиться, надеется Юнги. Он заслуживает всего самого лучшего, без преувеличений.
Светлый, чистый, невинный. Несмотря на то, чем они занимаются уже который день подряд.
— Не отпускай… — шепчет в ответ Чимин, понимая, что выпутаться из жарких объятий придётся. У него сегодня весь день забит репетициями, нужны силы и энергия, но… Он же может позволить потратить себе ещё немножечко на Юнги? На альфу своего?
Мин придерживает Чимина за поясницу, когда тот сидит на нём, плавно двигаясь на члене, пока собственный изучает силу трения меж их животами. Руки будто вплелись в тела, прижимая настолько близко, что воздуху сложно просочиться между, а омега ещё и ногами обхватил старшего для удобства. Им так хорошо вдвоём.
В Чимине очень хорошо. Тепло, уютно, до скрежета зубов узко, что невыносимо приятно. И он, Чимин, омежка, так нереально красив, что не укладывается подобное в голове. Его взмокшие пряди прилипают ко лбу слишком сексуально, а ресницы трепещут призывно. Это одно из самых любимых занятий Юнги — целовать прикрытые веки омеги, когда тот тихонечко что-то стонет себе под нос, поднимается и опускается, повторяя раз за разом ритмичные движения.
С омегой, что сейчас в его объятиях, хочется быть нежным настолько, насколько позволяет само понятие. Казалось бы, секс и пошлость, поглощающая страсть — но альфа чувствует сильнее всего окутывающую шёлком любовь. Ему не хочется впиваться до крови зубами в его ключицы и кусать адамово яблоко, не хочется сжимать кожу до тёмных отметин, а так же слишком сильно тянуть за волосы. Он непременно всё это сделает, но бережно, как хранитель.
Если Ангел Ангела охраняет, то может ли он называться Ангелом-хранителем?
Ангел вообще Ангела беречь может? Скажите, пожалуйста, да. Очень нужно.
Юнги рукой накрывает член младшего, что болезненно ноет, и слышит тихий скулёж омеги, чьи толчки сбиваются с ритма.
— Тише, — успокаивает альфа, целуя младшего в грудь.
Тот руками обхватывает шею, прижимаясь близко-близко, когда чувствует, как альфа своими руками на талии останавливает его движения.
— Ты устал, солнышко? — спрашивает заботливо Юнги, очень медленно, мучительно медленно толкаясь в тело, которое так сильно ему подходит.
Он своими длинными пальцами, от которых у Чимина сносит крышу, убирает прядь волос со лба Чимина и целует в открытый участок милого личика, входя до упора, задерживаясь на непонятно сколько секунд. В этот момент омега вскрикивает, прикрыв себе рот ладонью, чтобы не быть слишком громким, и хныкает приглушённо.
— Прости, прости, — виновато говорит альфа, укладывая Чимина на лопатки, не выходя из него, не желая оставлять его, даже пусть и в таком извращённом смысле. — Было больно? Прости, я дурак, — целует Юнги его в носик, опускаясь ниже, ко впадинке над губами, а потом минует их, задевая подбородок и прикусывая совсем легко.
— Не больно, — на грани слышимости выдыхает Чимин и мотает отрицательно головой.
Юнги счастливо улыбается на это, заставляя сходить от подобного с ума, и заключает руки в свои ладони, подняв над головой Чимина. Тот, такой беззащитный, без возможности сделать хоть что-либо, нетерпеливо ёрзает, желая тоже трогать Юнги, но тот лишь ухмыляется, возобновляя свои толчки.
Они так искусно-прекрасны, что глаза непроизвольно закатываются от наслаждения, а губы раскрываются в немом крике, который ловит Юнги. Пак может лишь стонать своему искусителю прямо в губы, вибрации отправляя по всему телу. Они к друг другу липнут, комнату заполняют пошлые звуки и шёпот.
— Неземной мой, — в очередной раз повторяет Юнги, уже тычась лбом в лоб младшего.
Он двигается медленнее, желая оттянуть разрядку, чтобы его помучить, чтобы себя помучить, но и чтобы подольше побыть вот так — в нём, с ним, неразрывно.
— Твой, — соглашается Чимин, наконец свои руки вырывая из крепкой хватки, перемещая их на лопатки, чтобы изучать манящие изгибы.
Те двигаются вслед за плечами, удивительно перекатываются на спине, будто и правда — крылья были.
— Тебе хорошо? — еле слышно прилетает от Юнги.
Член Чимина сочится смазкой, бьётся о живот, оставляя капли на коже, а внутри всё горит с каждым толчком альфы всё жарче и жарче. Ему не удавалось подобного чувствовать, да и не хотелось никогда, потому что казалось дикостью. Быть перед кем-то в подобном виде, без одежды, со взмокшей кожей, полыхающими страстью глазами — точно дикость. Но сейчас, здесь, рядом с Мином, кажется обычным делом. В том смысле, что, если существуют большие сумасшествия, которые можно вместе совершать, то омега не откажется. Он впервые хочет быть открытой книгой, ни о чём не беспокоясь. Он знает, что Юнги — надёжный. Знает, что никогда не сделает больно.
— Очень, Юнги-я, — вырывается изо рта стоном, будто песня, и Мина очень кроет, потому что
Юнги-я?
Невероятно!
Они сливаются в поцелуе, не прекращая двигаться. Грохот сердец слышен, должно быть, за несколько миль отсюда, а дыхания громкие, рваные разносятся по округе. Такое чувство, будто их слышит и видит весь мир. Может, так и есть? В случае, если мира — два, и оба спрятаны в этих стенах, оба голышом и будто единое целое.
— Юнги-я, — вновь повторяет младший, хитрый. И зачем он понял, что это невероятно заводит? — Юнги-я, у меня только ты есть, — говорит он так доверительно, так жалобно, что губы дрожат, подбородок тоже. Юнги непрерывно целует, куда только может и как получается: то в скулы, то в носик, то в мочку уха. — И мне никто больше не нужен, — признаётся он, смелости набравшись.
Альфа жмурится от нахлынувших эмоций, потому что мечтать о подобных словах не смел, и толкается несколько раз глубже обычного, доводя до сладкой неги обоих. Чимин запрокидывает голову и стонет мелодично, дрожа, пока руки Юнги, тоже дрожащие, пытаются найти пристанище на любимом теле.
— Правда? — спрашивает Юнги, заглядывая в глаза.
Чимин хмурится сначала, не понимая, как можно сомневаться, когда Мин всё ещё в нём, пульсирует там, внутри, вызывая мурашки, но потом… Он его понимает.
Понимает, что Чимин, что ведёт себя холоднее, чем мог бы. Понимает, что получает больше, чем отдаёт. От этого грустно, но виноват только он сам, никто больше.
У Юнги другие мысли на этот счёт. Он ни в коем случае Чимина не сравнивает с другими особями, он Чимину, конечно же, доверяет, просто… Можно ведь что угодно сказать? В том смысле, что услышать от человека, в которого ты по уши влюблён, которого ты до ужаса сильно любишь, что, кроме тебя, ему больше никто не нужен — очень… Нереально? Мину просто хочется услышать ещё хотя бы раз.
— Если солгу однажды тебе — умру, — говорит Чимин, целуя Юнги, что уже рядом ложится, в висок.
🩰
Чимин старается не нервничать, находясь в гримёрке. Его сильно трясёт, но это нормально для человека, который и так испытывает страх каждый раз перед выходом на сцену, так тут ещё и в качестве самого главного танцора. Ответственность слишком велика.
Одна его ошибка — балет скатится к чертям, потому что сегодня не Хосок, а он, Чимин, лицо, открывающий, ведущий, danseur noble.
Танцор, удостоившись этого звания, должен быть превосходным. Он должен обладать чистотой линий и возвышенностью образа.
Очень часто используют для таких талантов название
еtoile
звезда
Он поправляет костюм на себе, осматривает причёску, макияж и, мысленно пожелав своему отражению в зеркале удачи, направляется к остальным танцорам, что в комнате ожидания.
Выступают они не в своей академии, поэтому обстановка вокруг нова, необычна, отчего ещё более волнующе. Окружающие люди и вещи заставляют обращать на себя внимание, отвлекая от самого важного, но Чимин умело раздаёт себе пощёчины и настраивается на волну балета. Танец и только — ничего больше не важно.
Сколько времени проходит, прежде чем объявляют их выход, не знает.
Вот и момент настал.
Он стоит неподвижно на сцене, один, перед закрытыми занавесками, которые начнут раздвигаться через минуту-две. Тело охватывает дрожь, потому что там, за этими тканями, полный зал людей. Сколько их там человек? Двести, триста? Не это важно, а то, что среди них только один значимый — Мин Юнги.
Тот, понимает вдруг Чимин, благодаря которому он сейчас стоит на этой сцене. Тот, который помог в себя, хоть немножечко, но поверить. Тот, кто заботился, заставлял кушать и пристально наблюдал, чтобы даже без малейших царапин Чимин возвращался с тренировок.
Тот человек, которого Чимин любит, будет смотреть, а омега должен станцевать идеально — лишь для него одного, не взирая на остальных.
Благодаря ему он здесь, так что танец тоже подарит — одному ему.
Когда в глаза бьют первые лучи прожекторов, направленных прямо на Чимина, он не подаёт виду, что ищет среди незнакомых лиц своё счастье. Не подаёт виду, что трепещет от волнения, когда взглядом встречается с ним. Лишь улыбается, но глубоко внутри, ведь постановка не потерпит подобных эмоций.
Чимин ведёт себя как истинный профессионал, как настоящий благородный танцор. Он таковым и является, самому бы ещё понять, что просто так не получают подобные звания.
Он знает, что Юнги смотрит на него, и сливается уверенно с мелодией, когда слышит первые ноты.
Это «Зов пустоты», дорогие ценители прекрасного. Это балет, концовку к которому в одиночку придумал танцор, открывающий выступление.
