Тиамат

В назначенное время меня встречает лишь наглухо запертая дверь. Алиса не появляется ни к трём часам, ни к пяти. Я долго брожу кругами по двору, снова поднимаюсь на четвёртый этаж и, промаявшись у молчаливой двери, спускаюсь обратно, подставляя лицо колючей мороси. Понимая, что Алиса сегодня уже не придёт. Что она в очередной раз забыла об уговоре или попросту не посчитала нужным предупредить о своём исчезновении. Действительно, кто я такой, чтобы передо мной оправдываться? И эта ставшая привычной мысль неожиданно вызывает во мне не угодливое смирение, как прежде, а желчную досаду. Томительная надежда обращается в вязкое муторное разочарование. Я снимаю «двенашку» с ручника и медленно трогаюсь с места. С тягостной обречённостью выруливаю на проспект и ползу к эстакаде, нехотя оставляя респектабельный район позади. Возвращаясь обратно в серое уныние неотличимых друг от друга хрущёвок. Встречающих меня облезлыми неостеклёнными балконами, запылившимися окнами, вандальски изуродованными плитами, клеймёнными рекламой солей и спайсов. Я останавливаюсь у пятиэтажки Тамары Георгиевны и, заглушив болезненно стучащий двигатель, ещё долго сижу в машине, барабаня пальцами по рулю. Мысленно готовясь к очередному концерту в местном филиале Кащенко, стены которого всегда окроплены святой водой. И наконец выхожу, раздражённо хлопая дверью. Так, что эхо вспугивает голубей, сидящих на дубе, и ещё долго отдаётся в голове. Железная дверь, визгливо пища, со скрипом отворяется, и я окунаюсь в душную подъездную вонь. Плетусь наверх, проходя один этаж, затем второй, отпихивая ногой пивную бутылку с плавающими бычками, поставленную прямо на ступень. Остановившись у обитой убогим дерматином двери, пытаюсь провернуть ключ в замке. Который по традиции никак не хочет отпираться. Я налегаю на ручку, дёргаю её на себя, но створка упорно не поддаётся. Да сколько можно?! Сто раз ведь говорил: поменяйте замок. Даже деньги давал. И куда она их дела, спрашивается? Да ясно куда: в церковь отнесла. Ведь надо накупить свечек, икон, заплатить за крещение, отпевание, венчание, причастие — покормить нищих и обездоленных попов, у которых от голода животы пухнут так, что рясы по швам трещат. Всё лучше, чем обустраивать собственный дом. С силой проворачиваю ключ и в злобном бессилии ударяю коленом по обивке. Заставляя упрямую дверь наконец открыться и впустить меня в тесноту старушечьей квартиры. В глубине которой слышится бессвязное бормотание, заглушаемое экзальтированными воплями телеведущего. Я, не разуваясь, отпихнув сваленную у порога обувь, прохожу к себе в комнату и в изнеможении плюхаюсь на кровать. Краем глаза замечая, что футболки не висят на спинке стула, а небрежно свалены на кресло. Из-под них выглядывает чёрный уголок ноутбука, который я перед уходом ставил на стол. Прекрасно. Она снова рылась в моих вещах. Я напряжённо сжимаю кулаки, едва сдерживая неожиданно вспыхнувшее острое желание пойти и впервые закатить скандал. Тамара Георгиевна, шаркая тапками, выходит в коридор. И любовно повязывает голову цветастым платком, заправляя торчащие седые волосы. Оборачивается, замечает меня и всплескивает руками: — Ой, Ванечка. С праздником, — с блаженной радостью добавляет она. — С каким? — хмуро отзываюсь я, не вставая с кровати. Старуха, будто только и ждавшая этого момента, принимается горячечно тараторить, неся заблудшему грешнику благую весть: — Да как же! Троица сегодня. Единосущная и нераздельная. День сошествия святаго духа, — нараспев твердит она, приосаниваясь, и её мутные старческие глаза озаряются трепетным восторгом благодати. — Обязательно надо в храм сходить! — с причмокиванием добавляет Тамара Георгиевна, смотря прямо на меня. — На литургию. Нельзя не пойти, Илюшенька. Я мысленно усмехаюсь. Как будто ей нужен серьёзный повод, чтобы отправиться в церковь! Тамара Георгиевна с педантичной дотошностью не пропускает ни одной службы. На календаре, висящем на вбитом в стену огромном гвозде — наверное, именно такими Иисуса и приколачивали к кресту, — отмечены абсолютно все мыслимые и немыслимые церковные праздники, начиная от Рождества, заканчивая положением трусов Пресвятой Богородицы во Влахерне. Кажется, что, если старуха не придёт в храм хоть раз, променяет блаженный запах ладана и завывания батюшки на уют домашнего кресла и бурчание телевизора, тотчас разверзнутся небеса. И оттуда, гневно потрясая пальцем, самолично сойдёт апостол Пётр. Нестерпимо громким божественным басом зачитает нарушенные заповеди, ударит презренную грешницу по лбу Библией и часословом. После чего пинком под зад отправит прямиком в адский котёл. Нет, уважительной причиной для пропуска службы может быть только сама смерть. И то на этот счёт меня одолевают смутные сомнения. — Да-да, — бросаю, поднимаясь, — обязательно. Вот прямо сейчас и пойду, — говорю, делая шаг в коридор. С нескрываемым злобным восторгом хватая лежащие на тумбочке старухины ключи. И выхожу в подъезд, запирая дверь прежде, чем Тамара Георгиевна успевает осознать происходящее. После чего спускаюсь на улицу, сажусь в машину, завожу двигатель. Проезжаю один квартал, затем другой. Минуя овощные ларьки, трамвайный парк и недавно открывшуюся станцию метро. Но направляюсь, разумеется, не в церковь. А обратно в презрительно равнодушный двор, открывающий пучины блаженного ада, — к дому Алисы. В надежде вырваться из сжавшей меня в тиски серости небытия, убогости несуществования. Но в её окнах по-прежнему зияет пустота. А тяжёлая резная дверь остаётся всё так же безразлична к моим мольбам. В отчаянии я плетусь обратно к лестнице — не могу пользоваться здешним лифтом: его насмешливые зеркала издевательски множат отражения моей юродивости и с хохотом бросают их прямо в лицо. Я ставлю ногу на ступень, слышу звук поворачивающегося в замке ключа. И, оборачиваясь, замечаю импозантного мужчину лет сорока в пиджаке и в шляпе-котелке, уткнувшегося в широкий экран смартфона. — Извините, — говорю, перехватывая его у лифта, — вы не видели девушку из этой квартиры? — кивая на дверь Алисы. — Девушку? — недоумённо моргает тот, с недоверием оглядывая меня с головы до ног. — Ну да. Брюнетку примерно вашего роста, — глупо объясняю я. — На каблуках. — Отсюда? — он, нехотя оторвавшись от экрана, косится на дверь и пожимает плечами: — Не знаю такую. — Да как же… — Послушайте, — с досадой перебивают меня, — я живу тут уже лет десять. И, если честно, вообще не помню, чтобы эту квартиру кто-то покупал или снимал, — добавляет мужчина, нетерпеливо вжимая кнопку вызова лифта. Исчезая в зеркальной пасти, мягко смыкающей стальные зубы. Оставляя меня растерянно мяться в неприветливой тишине. Я спускаюсь по лестнице, замирая перед блестящим металлическим пандусом. Да нет, бред какой-то. Наверняка бдительный сосед просто посчитал меня подозрительным и сделал всё возможное, чтобы я поскорее убрался восвояси. Мало ли нас таких — сомнительного вида идиотов — заявляется по сто раз на дню и трётся около одной из дверей. Обхожу парковку, высматривая серебристую «Тойоту-Короллу». Но на её привычном месте гордо высится чужой «Паджеро», с холодной надменностью глядящий темнотой тонированных стёкол. А машины Алисы будто никогда и не было. В недоумении оборачиваясь, замечаю молодую женщину в длинном летнем плаще, катящую коляску. И с надеждой подбегаю к ней, выспрашивая, не видела ли она темноту чулок, не может ли подтвердить реальность чёрных локонов и беспощадно алых губ. — Ой, нет, молодой человек… — с сожалением отзывается она, кривя тонкие губы в сострадательной улыбке. — Не видела. Я в изумлении отшатываюсь. Несколько раз совершая странный ритуал вызова дьявола — умоляя все силы мира, чтобы он существовал, — обхожу дом против часовой стрелки. Дёргаю намертво захлопнутую железную дверь, поднимаю взгляд к окнам. И мне кажется, что плотные занавески, которые всегда были кремовыми, сделались матово-серыми. Меня охватывает тягучий панический ужас. Господи, не может быть! Я что, в самом деле рехнулся и всё это время гонялся за призраком?! За собственной иллюзией? Нет-нет-нет, я явственно ощущал манящую теплоту её бёдер, горькую влажность разгорячённого джином языка. Запускал пальцы в густые волосы, касался ледяных пальцев. Чувствовал боль от бритвенно-острых ногтей, впивающихся в кожу. Может, Алиса в очередной раз решила посмеяться надо мной и подговорила соседей вместе с прохожими? Они все разыгрывают театральную постановку, чтобы окончательно запутать меня, сбить с толку, свести с ума. А почему нет? Ей ведь нужны развлечения. Кипучий азарт, вспыхивающий алчным блеском в глазах. Пробуждающий интерес к жизни. В последнем жесте отчаяния я бросаюсь к бомжу с клочковатой бородой, вынимающему из мусорного контейнера пустые бутылки и складывающему их в замызганный пластиковый пакет. — Ну, не знаю, — скучливо отзывается он, выслушав меня. Глядя осоловелыми подслеповатыми глазами из-под густых косматых бровей. И, помедлив, протягивает: — Надо подумать. Я понимающе вынимаю из барсетки сторублёвую купюру. Которая тут же исчезает в сжатых грязных пальцах с обгрызенными ногтями. — Видел я тут одну тёлочку, — пожевав губами, начинает бомж, выливая из очередной бутылки остатки пива. Затем, стряхивая капли, бережно кладёт её в пакет к остальным. — Сиськи — во! — и с горячностью сжимает обеими руками невидимые шары, обозначая вожделенные размеры бюста. — Красотка! Ну чисто вылитая Мадонна, базарю! Только молодая. Такой и засадить не грех… — мечтательно вздыхает он. — Да нет, — с нетерпением обрываю я, — не блондинка. — А-а-а… не, брат, — протягивает бомж, громыхая бутылками. — Тогда не помню. Я как-то, знаешь, — и неопределённо взмахивает рукой, выставляя напоказ дырку в растянутой кофте, из которой торчат спутавшиеся подмышечные волосы, — больше по светленьким. А эти все — суки и стервы. Все как одна, базарю! Вот была у меня жена… — с вдохновением начинает он, и я раздосадованно отмахиваюсь, прерывая ненужный, неинтересный рассказ. Как будто мне есть дело до его жены! Да чёрт бы побрал их всех! Это бесполезно. Только время зря трачу. С зудящим, ещё больше распалившимся раздражением возвращаюсь на парковку, дёргаю дверную ручку «двенашки» и бухаюсь на сиденье. Поворачивая ключ зажигания. Слушая вялое гудение насоса, сменяющееся тягостным щелчком в стартере. — Да заводись уже! — ударяю по рулю, выжимая педаль газа. Господи, до чего убогая колымага! Каким местом я думал, когда её брал?! Правильно говорят: не можешь позволить себе нормальную машину — ходи пешком. Катайся на метро, будет даже быстрее. А главное, дешевле. Во сколько сейчас обойдётся ремонт — и подумать страшно. Не проще ли разбить это корыто с болтами ко всем чертям и сдать на металлолом? Всё равно на большее оно не годится. Двигатель, словно услышав эти мысли, принимается испуганно тарахтеть. И я выруливаю из двора, возвращаясь домой прежним маршрутом. К этому времени на город опускается темнота. Стыдливо скрывая увечность однообразных серых панелек, замазывая выщерблины на асфальте, как умелый гримёр. Зажигая отвлекающие внимание фонари и мерцающие вывески магазинов и кафе. Будто говоря: посмотрите, у нас на самом деле красиво. Если не приглядываться, даже можно жить. И не испытывать острого желания вздёрнуться на ближайшем столбе. Я поворачиваю ключ в замке, который поддаётся с неожиданной мягкостью, и отпираю дверь. С порога меня встречает утробно завывающая мгла, не унимающаяся, даже когда я щёлкаю выключателем. У стены на полу в прихожей сидит Тамара Георгиевна и, раскачиваясь из стороны в сторону, скулит, как раненый зверь. Платок её съехал на подрагивающую сморщенную шею, седые клочковатые волосы растрепались, выставив на всеобщее обозрение унизительные проплешины, блестящие в жёлтом свете ламп. Завидев меня, старуха принимается голосить ещё громче, ещё пронзительнее. Но этот надрывный безысходный вой не вызывает во мне ничего, кроме поднимающегося откуда-то изнутри, из глубин подсознания, мстительного наслаждения. Я стою напротив неё и неотрывно смотрю в искажённое страдальческими муками лицо. А потом, не говоря ни слова, ухожу к себе, не потрудившись захлопнуть дверь. Опускаюсь на скрипучую кровать и в безмятежном упоении закрываю налившиеся усталостью глаза. Тамара Георгиевна душераздирающе стонет всю ночь, а я впервые сплю как младенец под звуки заунывной колыбельной, ласкающие душу. И просыпаюсь удивительно отдохнувшим, наполненным бодростью и лёгкостью. Будто один из снующих за окном воробьёв, счастливое чириканье которых отчётливо отдаётся в испуганной утомлённой тишине квартиры. Не нарушаемой даже неугомонным бормотанием радио «Радонеж». — Доброе утро, Тамара Георгиевна, — говорю, улыбаясь, заходя на кухню. Старуха уже успела успокоиться и теперь сидит за столом, положив руки на клеёнчатую скатерть, наблюдая невидящим, мутным взглядом за тем, как я открываю холодильник и вынимаю оттуда контейнер с бутербродами на работу. Чёрт, даже жаль уезжать. Раньше я всегда спешил выйти пораньше: лучше провести лишние полчаса в пробках или в пустом офисе, чем в одной квартире с полоумной старухой. А теперь мне почему-то хочется с ней позавтракать. В милом, почти семейном уюте, в блаженной тишине. Но делать нечего, времени в обрез. Я выруливаю из переулка, следуя за едва плетущимся широкозадым «Ниссаном», и на проспекте втискиваюсь в толкотню затора, растянувшегося до самого моста. На который со слоновьей медлительностью взбираются две фуры, заставляя всех остальных изнывать в напряжённой тесноте. Зажатый в крайнем левом ряду, ползущий под натиском напирающего сзади «Фольксвагена», я чувствую, как невозмутимое спокойствие снова уступает место свербящему раздражению. И мне отчаянно хочется содрать кожу и расчесать мясо до костей, лишь бы избавиться от мучительного зуда. Который не стихает, даже когда я влетаю в офис, промаявшись в пробке добрых сорок пять минут. Столкнувшись лицом к лицу с багровым от злости Королёвым, собирающимся открыть рот и разразиться гневной тирадой, перехватываю инициативу, первым обрушивая возмущение: — А что я сделаю, если вся Типанова стоит?! На вертолёте полечу? Чтобы ты меня статистикой не трахал? — и, не дожидаясь ответа, делаю шаг в кабинет, захлопывая дверь прямо перед носом у опешившего Королёва. Оставляя его в молчании пустого коридора. Коллеги, сидящие за мониторами, недоумённо оборачиваются. Но в следующую секунду дверь распахивается, и стены сотрясает визгливый вопль: — Ты как со мной разговариваешь?! Оборачиваясь, похрустывая пальцами, я взвиваюсь в ответ, не отказывая себе в мелочном удовольствии поскандалить: — Да потому что ты уже задрал, как мамка, у двери караулить! Лишь бы зачморить кого-нибудь! Чё, ни дня прожить без этого не можешь? — Если за вами не следить, вы ж ни хера делать не будете! — ярится ничуть не смущённый Королёв, округляя налитые кровью, как у разъярённого быка, глаза. — Почему я должен за каждым бегать и мордой в часы тыкать?! Мне что, больше всех надо? — А если ты будешь орать, у меня пробки рассосутся быстрее, что ли?! — надрываюсь я, упиваясь острой злобой. — Это форс-мажор! — Да мне насрать! Вообще до пизды, пробки у тебя или похороны троюродной бабки! — не унимается он. — Выходи раньше! Чтобы ровно в девять часов сидеть тут на жопе! Иначе… — Иначе что? — перебиваю, смотря ему прямо в лицо. — Что ты мне сделаешь? Оштрафуешь? — я хмыкаю и в исступлении вынимаю из заднего кармана смятую сторублёвую купюру, которую не глядя бросаю в сторону Королёва. И, как опавший осенний лист, она кружит в воздухе, медленно опускаясь на пол. Королёв на мгновение замирает, обводя взглядом притихший кабинет. А потом, торопливым движением ослабляя узел на галстуке, вытирает взмокшую шею, вкрадчиво предупреждая: — Ты щас доиграешься. — Уволишь? — я выплёвываю нервный смешок. Тут же с самоуверенной невозмутимостью осознавая, что ничего, в общем-то, он мне не сделает. Эта вшивая контора не может позволить себе лишиться третьего по счёту оператора. Потому что иначе наступит апокалипсис. Сначала нужно найти нового идиота, а лучше двух. Заманить их обещаниями премий и процентов от продаж. Потратить пару недель на обучение, объяснить, чем товары с пометкой «А» отличаются от товаров с пометкой «С» и как надо трактовать статьи Гражданского кодекса обманутым клиентам. И не факт, что бедолаги, узнав, чем фирма занимается на самом деле, не сбегут в спасительный закат, сверкая пятками. А работать нужно уже сейчас. — Ну давай! — резко подавшись назад, вскакиваю с кресла. — Открыть тебе заявки? Показать? — я с деланой любезностью снова бросаюсь к монитору, прокручивая колёсиком мыши страницу, заполненную непринятыми обращениями. — Кто всё это будет разбирать?! Девочки? — кивая на Алёну и Юлю, со смятением наблюдающих за трагикомичной сценой. — А может, ты? — интересуюсь, поднимая голову, глядя, как Королёв, сжав кулаки, трясётся от гнева. — Или, так уж и быть, это сделаю я? Он, широко раздувая ноздри, смотрит попеременно то на меня, то на экран. Что-то напряжённо прикидывает в уме, будто разрываясь между желаниями выкинуть меня пинком под зад и нагрузить работой, как вьючного мула. И наконец бросает угрожающее, но ничего не означающее: — Ты первый в очереди на вылет. Дверь с грохотом захлопывается. В кабинете повисает напряжённо звенящее ошеломлённое молчание. Три пары глаз смотрят на меня в упор, и в них отражается смятение, сменяющееся нерешительным одобрением. — Ну ты даёшь, — тихо протягивает Алёна, первой нарушая тишину. И с неожиданным участием осведомляется: — У тебя всё хорошо? На какой ответ она рассчитывает? Неужели, натянув маску вежливости, хочет показать, что ей не наплевать? Чёрт подери, мы даже никогда не разговаривали! Всё наше общение сводилось к фразам «привет» — «пока». А теперь она решила залезть мне в душу? Я смотрю в невыразительные рыбьи глаза, затянутые мутной пеленой, и не нахожу в них ни беспокойства, ни удивления — ничего. Может, она на чём-то сидит? Очень даже похоже. — Лучше не бывает, — говорю, подходя к столику, на котором расставлены упаковки с чаем, сахар, печенье и конфеты — конторская щедрость. Впрочем, не безусловная: стоимость всего этого благолепия вычитается из нашей же зарплаты. И щёлкаю кнопкой, наполняя кабинет громким сопением чайника. Открываю банку с растворимым кофе, насыпаю гранулы в кружку. Коллеги, позабыв обо мне, снова окунаются в омут непринятых заявок, набирают номера, с елейной вежливостью оформляют заказы, обещая скидки и напоминая об акционных промокодах. Я же беру кружку с дымящимся кофе и неторопливо опускаюсь в кресло. Потягиваясь, забрасываю на стол сперва одну ногу, упираясь подошвой в угол монитора. Затем другую, чувствуя ни с чем не сравнимое ехидное удовлетворение. И, свернув окошко с рабочей программой, открываю новостную ленту. Читаю заявления Минфина, смотрю рейтинг самых популярных сериалов от «Нетфликса», прокручиваю месячный график изменений курса доллара и евро к рублю, мысленно подсчитывая, на сколько процентов уменьшилась моя и без того никчёмная зарплата. Растягивая упоенное безделье часа на два. Краем глаза замечая, как на меня недоумённо косится Юля, объясняющая клиенту условия отправки товара: — Нет, послушайте. Мы не работаем с курьерскими службами. Вам надо будет самому прийти на почту и выкупить посылку. Я передёргиваю плечами, отпивая давно остывший крепкий чёрный кофе, на поверхности которого отражается прямоугольный блик окна. И с наслаждением широко зеваю. Боже, какая скука! — А вместо умных весов вам придёт книга «Хочешь похудеть — не жри», — добавляю, не понижая голоса. — Мишаня не даст соврать. Он её самый большой фанат. И оборачиваюсь к бледнеющему заикающемуся Тарасову, горячо извиняющемуся за очередную ошибку на складе. Судя по всему, разъярённый клиент на другом конце провода кроет его матом, угрожая, как Рэйдер-ВТК, вырезать всю семью. Трагедия вселенского масштаба, не иначе. Пора бы уже привыкнуть — за два года-то. — Внизу сайта есть форма обратной связи, — говорит Мишаня, утирая ладонью лоб. — Напишите туда. И техподдержка с вами свяжется. — Не-а, — тут же отзываюсь, доставая из ящика стола блокнот, — делать мне, что ли, больше нечего? Я с громким треском вырываю лист и складываю его пополам. Загибаю верхние края, сворачиваю их к центру. Слушая, как флегматичная Алёна, что-то рисуя в тетради, скучливо угрожает какому-то идиоту чёрными списками всея Сети. И, смастерив бумажный самолётик, запускаю его прямо в доверчиво оголённый стриженый затылок. Принимаясь театрально визжать, подражая Королёву как попугай: — Подъём, принцесса! Она испуганно дёргается, потирая шею. И недоумённо оборачивается. А я сбрасываю ноги со стола, во всеуслышание заявляя: — Что-то мне сегодня лень работать. И, поднимая с пола барсетку, как ни в чём не бывало делаю шаг к двери, провожаемый недоумёнными взглядами ошарашенных коллег. Без тени стыда прохожу мимо кабинета Королёва, спускаясь во двор. Завожу свою колымагу и трогаюсь с места, выезжая через арку на оживлённую улицу. Оставляя позади убогую контору, заваленную десятками заявок на фиктивные товары, покидая опостылевший мир любезного вранья. С трепетным предвкушением направляясь к дому Алисы. И он встречает меня молчаливой глухотой запертой двери. Я умоляюще провожу по ней пальцами, касаюсь непреклонного холода металлической ручки, заглядываю в насмешливую темноту замочной скважины. Жду до тех пор, пока на небе за окном не вспыхивает кровавый закат. И только тогда в замешательстве отступаю. Где она? Почему исчезла, оставив меня томиться в невыносимом ожидании? Куда поехала на этот раз? Задержалась у кого-то из случайных любовников, не снисходя до воспоминаний обо мне? Или, наоборот, размыкает алые губы, отпивая вино, и с обличающим смехом рассказывает о безропотном дураке? Меня снова обуревают злость и негодование. Заставляющие обиженно стиснуть кулаки и спуститься обратно на полупустую парковку. Забраться в пыльную духоту салона, с досадой хлопнуть помятой дверью. Ну и пусть. В конце концов, жизнь не вертится вокруг неё. Найду чем заняться. Устрою себе выход в свет. И мне будет хорошо — без Алисы. Я вылетаю на проспект, проносясь мимо прижатой к обочине белой «Хонды», уткнувшейся носом в бампер чёрного «Субару». Оставляя позади стоящего около них гаишника, который наверняка заметил, что я выжимаю гораздо больше положенных в городе шестидесяти. Но сегодня мне плевать. Сворачиваю в переулок и останавливаюсь у первой попавшейся мерцающей вывески, зазывно обещающей веселье. И, толкая дверь, оказываюсь в оживлённой тесноте, ослепляющей ярко-синими и зелёными неоновыми огнями. В нос тут же ударяет приторно-сладкий кальянный дым, тянущийся из соседнего зала. Я проталкиваюсь к стойке, опускаясь на единственный незанятый стул. И не раздумывая заказываю шот джина. В один глоток осушаю стопку. Мысленно удивляясь, что можжевельниковая терпкость приятно разливается на языке. И прошу повторить. Я мешаю джин с тоником, с сиропом личи, базиликом и огурцом. С вермутом, грейпфрутовым соком, персиковым ликёром. И в конце концов можжевельник насквозь пропитывает воздух, ударяет в голову. Окутывает пьянящей лёгкостью, но терзающая меня острая хмарь не отступает, а лишь распаляется ещё сильнее. Зудит, ноет, грозится выплеснуться через край. — Мне «Белую леди», — говорю бармену, трясущему шейкер, похожий на блестящий космический фаллос. И киваю на девушку, которая сидит с краю: — А ей… И спрашиваю, наклоняясь, едва не ложась грудью на стойку: — Чего хотите? — пытаясь перекричать музыку, бьющую по ушам однообразным незатейливым ритмом. Отдающуюся в горле, заставляющую кровь прилить к вискам. — Оргазм, — с кокетливой улыбкой отзывается девушка, размыкая губы, которые в отблеске неонового света кажутся ярко-алыми. Меня охватывает жгучее возбуждение. Я смотрю на её чёрные локоны, рассыпанные по плечам. Скольжу взглядом по спине, обтянутой темнотой вишнёвого платья. И с пьяной самоуверенностью бросаю: — Да хоть сейчас. Она смеётся и указывает на меню. Где в списке коктейлей действительно значится некий «Оргазм». На деле оказывающийся пышным розовым облаком из «Бейлиза», водки и кофейного ликёра, смешанных со взбитыми сливками и клубнично-банановым сиропом. Сладость которого явственно ощущается на податливо мягких губах, когда я вжимаю незнакомку, чьё имя даже не потрудился узнать, в кафельную стену туалета. Чувствуя вкус мокрого, нетерпеливого, остро пахнущего спиртом языка. Меня бросает в дрожь. Возбуждение стискивает горло, перехватывает дыхание, отзывается в пальцах. Я на мгновение отстраняюсь и заглядываю во взбудораженно блестящие карие глаза. Тусклый свет ламп вычерчивает мелкие морщинки на её лбу. Она оказалась старше, чем я ожидал. Хотя сойдёт. Если не смотреть на лицо. Я разворачиваю её спиной, поспешно задираю подол и отодвигаю резинку белья. Она умоляюще взвизгивает, выгибаясь. Голос у неё пронзительно высокий, слегка истеричный. Не такой, как надо. И я, одной рукой расстёгивая ширинку, другой сжимаю горячо взмокшую шею, чувствуя, как под пальцами просительно пульсирует жилка. — Заткнись, — говорю. И, вынув член, рывком вставляю, вбивая её в холодную плиточную стену. Наматывая на руку разметавшиеся чёрные волосы, утыкаясь в солёный от пота затылок. Такой же солёный, как бесстыдно разведённые бёдра Алисы. Неотступно стоящие перед глазами, пока я вдавливаю её фальшивую копию в стену барного туалета. За незапертой дверью которого раздаётся мужской смех. И я хочу только одного: чтобы сейчас она распахнулась, и нас увидели. Чтобы здесь появились зрители. Преданно молчаливые, как наблюдатели, сидящие по ту сторону экрана. Мечтающие продать душу дьяволу, лишь бы он позволил прикоснуться к нему. Тронуть губами разгорячённый лобок, провести языком. Я дёргано кончаю, зарываясь мокрыми пальцами в растрёпанные волосы. И, с влажным хлюпаньем выскользнув, в бессилии опускаюсь на пол, переводя дыхание. Втягивая тяжёлый смрадный запах секса и дешёвого жидкого мыла, капающего из дозатора на белизну раковины. Когда наваждение отступает, поднимаюсь и открываю кран, подставляя руки под ледяную струю. — Меня давно никто так не трахал, — признаётся фальшивая Алиса, оправляя платье. Господи Иисусе, только не надо со мной знакомиться! Это всего лишь секс. Случайный, ни к чему не обязывающий пьяный перепихон. — Как тебя зовут? — не умея угадывать, спрашивает она. Я молча неспешно умываюсь. Искоса глядя на её выжидающе распахнутые глаза, отражающиеся в глубине усеянного брызгами зеркала. И, стряхивая с пальцев ледяные капли, не оборачиваясь, с усмешкой отзываюсь: — Это неважно. Всю ночь я барахтаюсь в сутолоке беспокойных снов, наполняющих сознание вязкой кашей разрозненных образов. И когда просыпаюсь, не могу вспомнить ни одного из них. Глаза саднит от ослепительно-белого света, пробивающегося сквозь неплотно прикрытые веки. Я болезненно зажмуриваюсь и принимаюсь шарить рукой в поисках телефона. Но нащупываю только руль и коробку передач. Оказывается, я задремал в машине. Сел и не заметил, как уснул. Состояние такое, будто у меня был долгий подъём на Эверест, а потом я в один миг скатился кубарем вниз. Налитая тяжестью голова мучительно раскалывается, в горле першит, пересохший мерзко горький язык приклеился к нёбу. Дышать нечем. Я изнурённо мычу, наощупь отыскивая ручку дверцы, а заодно проклиная себя. Боже, зачем было столько пить?! И медленно, через силу, ставя на асфальт сперва одну ногу, затем другую, выбираюсь из пропахшего перегаром салона на улицу, на отрезвляюще свежий воздух. Не сразу раскрываю налитые болью глаза, пытаясь привыкнуть к досаждающему свету. А когда наконец осматриваюсь, обнаруживаю себя раболепно стоящим перед домом Алисы. Странно. Когда я успел сюда приехать? Вроде выходил из бара, садился в машину… а чтобы заводил — не помню. Но смятение тут же сменяется остро томительным упованием. Она должна была вернуться: прошло уже несколько дней. И даже если сейчас Алиса прикажет мне уйти, раздосадованная моим нежданным визитом, я буду счастлив. Потому что смогу её увидеть — пусть и на мгновение. Вернуть в душу упоенно-иссушающую сладость. Позабыв о похмелье, я взлетаю на четвёртый этаж. Где наталкиваюсь на бесчувственный холод запертой двери. Она не возвращалась. Я понимаю это, раз за разом вжимая кнопку звонка, и меня обуревает безысходный ужас. Она исчезла навсегда. И больше не вернётся. Но, уже садясь обратно в машину, почти смирившись с беспросветным отчаянием, озаряюсь внезапной догадкой. А вдруг Алиса всё-таки приходила? На короткий миг переступала порог, втягивала за собой терпкую темноту, прежде чем в очередной раз ускользнуть. Надо было сидеть и ждать, а не шататься по барам. Идиот! Зачем я вообще туда поехал?! Решил, что если развлекусь — станет легче? Но я же на самом деле не думал напиваться. И не хотел секса. Нужно было лишь подавить в себе зуд неудовольствия. Стряхнуть липнущее раздражение. Чтобы на его место пришла тягостная опустошающая тоска. Я кладу голову на руль и закрываю глаза, пытаясь избавиться от назойливых образов. Но тут же выпрямляюсь, поворачивая ключ зажигания. Разбуженный мотор принимается ворчливо тарахтеть. Может, я всё-таки смогу её отыскать. Даже если для этого придётся спуститься в ад. В аду безлюдно и тихо, свежевымытые, ещё блестящие от влаги столики пусты, только в дальнем углу сидит какой-то прыщавый студент. Я обхожу дремлющий зал, поднимаюсь по лестнице и с высоты второго этажа оглядываю безжизненный померкший танцпол. Инфернальное пламя погасло, и на клуб опустилась скучливая темнота. Делать нечего: приходится идти обратно к стойке. Теперь всё кажется незнакомым. Может, я приехал не туда? Но нет, это оно, то самое место. Алиса сидела здесь, забросив ногу на ногу, и пила «Лонг-Айленд», с голодным любопытством рассматривая моё лицо. И я пошёл за ней. Зная, что обратного пути не будет. Сам остановился у края бездны и, не задумываясь ни на миг, сделал шаг вперёд. Именно отсюда всё и началось. Я опускаюсь на стул, проводя ладонями по поверхности стойки, вглядываясь в чёрную глянцевую темноту, отыскивая на ней следы ледяных пальцев. Но она дочиста, до блеска отмыта лимонным мылом, резкий химический запах которого неприятно щекочет нос. Рыжеволосая грудастая барменша, замечая меня, оборачивается и дежурно поясняет: — У нас идёт акция на дневные коктейли. Берёте любой — второй получаете в подарок. До трёх часов. Что-то слышится родное в долгих песнях ямщика. Я усмехаюсь уголком рта, вспоминая, как говорил почти то же самое собственным клиентам, убеждая их купить заведомо ненужный, бесполезный, несуществующий товар. Интересно, как там Королёв? Уже носится с пеной у рта по коридору, пытаясь до меня дозвониться? Пускай делает что хочет. Мне уже всё равно. — Нет, — качаю головой, — не надо. Я просто кое-кого ищу. Алиса могла быть здесь. Провести тут ночь — одна или с кем-то ещё. Сесть за эту самую стойку и заказать коктейль. Тронуть влажным языком кончик трубочки, жадно обхватить губами, оставляя на ней похотливо алый отпечаток помады. Её должен был запомнить хоть кто-нибудь. — Ой, нет, извините, — барменша, сама того не подозревая, вдребезги разбивает мои надежды. — Я только сегодня с больничного вышла. Меня недели две не было. А вообще, — добавляет она, протирая стакан, — тут всегда столько народу… Всех и не упомнишь. И последняя фраза отзывается в моей голове слегка насмешливым голосом Алисы. Я вздрагиваю, поднимаясь. Тянусь к выходу, оставляя позади ряды пустых столиков и непомнящую темноту. Сажусь в машину и трогаюсь с места, выезжая с парковки. Почти не смотря на дорогу, не обращая внимания на сигналы светофоров, знаки и разметку полос. В лунатической отрешённости следуя по запутанному маршруту, который диктовали немилостивые багровые губы. Не по памяти — по сверхъестественному наитию — плутаю в хитросплетениях переулков, пробираясь сквозь тесноту заторов. Слушая голос, до сих пор отдающийся в ушах так отчётливо, что я оборачиваюсь — мне надо убедиться, что Алиса в самом деле не сидит рядом, забросив ноги на приборную панель. Распоряжаясь: — Прямо. — Направо. — До поворота. Я послушно останавливаюсь у бизнес-центра, сверкающего стеклянным фасадом. По нему, как по гладкому льду, скользят солнечные лучи, спускаясь от самого верха к монотонно крутящимся дверям. Которые с податливостью впускают меня в широкий прохладный холл. Оказавшись в котором, я невольно зажмуриваюсь. На блестящей кремовой плитке пола, на вытянутой вдоль стены футуристической стойке ресепшен отражается белёсый свет ламп. Наотмашь бьющий по глазам, отчего в голове снова вспыхивает мерцающая искрами боль. На быстром бесшумном лифте я поднимаюсь сперва на третий этаж, затем на пятый. Выходя в длинные коридоры, пестрящие рядами офисных дверей. И по очереди распахиваю каждую из них. Оттуда вырывается вихрь голосов, телефонных трелей, перестук каблуков, жужжание принтеров, шум кондиционеров. Мелькают галстуки, накрахмаленные рубашки и чёрные юбки, прилично скрывающие колени. — Алиса? — глупо вопрошаю я, отыскивая взглядом вожделенные смоляные локоны. И, найдя, в предвкушении бросаюсь навстречу. С нетерпением хватаю локоть, обтянутый шёлковой белизной рубашки. Женщина истошно вскрикивает и оборачивается. Я в ужасе отшатываюсь. Это не она. И я, не помня себя, влетаю в следующий офис, скользя по глянцевому плиточному полу, едва не врезаясь в мужчин в костюмах, с деловитостью пьющих кофе. Врываюсь в скучную обыденность, лелея надежду найти в ней яркость напомаженных губ, презрительную насмешливость чёрных глаз. Бросаясь за каждыми каблуками, следуя за каждой юбкой, умоляя их: — Алиса! — Охрана! Охрана! — надрывно отзывается растревоженная рутина. Верещит заполошно звенящими телефонами, в испуге захлопывает двери. Оттаскивает меня к лестнице со словами: — Ты кто такой?! А ну пошёл отсюда! — рассерженно толкая в спину. Так, что я, спотыкаясь, едва не лечу кубарем по скользким, только что вымытым ступеням. — Кто его вообще пустил? — спрашивает фальцет сверху. — Куда вы смотрите?! Почему к нам чужие с улицы ходят?! Я останавливаюсь и оборачиваюсь. Но жилистый пучеглазый охранник тут же злобно ощеривается, повторяя: — Так, пошёл отсюда! — И с деланой любезностью осведомляется: — Или тебя довести? Делать нечего: приходится уходить. Спускаться обратно в холл, выбираться наружу, на разгорячённый воздух, и отпирать дверь машины, в отчаянии опускаясь на раскалённое, как адская сковорода, сиденье. Здесь Алисы нет. И никогда не было. Но куда ещё она могла пойти? Что ей нужно? Может, очередное платье? Одно из десятков, сиротливо распятых на вешалке. Ждущих снисходительного интереса, дозволения обтянуть широкие бёдра, коснуться теплоты вздымающейся груди. Я ощупываю платья, опасливо косясь на стоящих в стороне консультанток. По счастью, ни одна из них меня не узнаёт: заступила другая смена. Интересно, заметил ли бутик пропажу? Господи, как я тогда перепугался! Думал, меня четвертуют на месте. А сейчас, вынимая бирки одну за другой, рассматривая цены, не могу сдержаться и глупо злодейски улыбаюсь: мы украли одну из самых дорогих вещей. Да, надо признать, я давно не ощущал такого яростного бурления адреналина в крови. В конце концов, у них оказалась никудышная система охраны. Может, после этого случая они чему-нибудь научатся. Поставят, скажем, дополнительные камеры видеонаблюдения, наймут громил — вроде тех, что спустили меня с лестницы в бизнес-центре. И вообще, станут более бдительными. Иначе так можно вынести весь зал. Интересно, она приходила сюда за лёгкой добычей во второй раз? Ведь я безвозвратно испортил предыдущую. Даже жаль. Хотя Алиса, кажется, совсем не расстроилась. Я сминаю чёрное и зелёное платья, украдкой прижимаясь к ним носом. Втягивая сладковатый аромат духов и новой ткани, пытаясь угадать, какое из них она могла надеть. А затем двигаюсь к следующей вешалке. Хватая без разбору всё подряд, не обращая внимания на посмеивающихся у меня за спиной консультанток. — Вам помочь? — спрашивает одна из них. Но я молчу, ощупывая, обнюхивая платья одно за другим, с безнадёжностью отбрасывая их, не узнавая запахов тела Алисы. Её не было и здесь. Она не проводила ногтями по тканям, не отдавала им своего тепла. Она исчезла, растворилась. Ушла навсегда. И мне никогда её не отыскать. Домой я приезжаю в унылом бессилии. Ощущая лишь глухую вакуумную пустоту, не в состоянии думать ни о чём. Сейчас бы упасть на кровать и не просыпаться ближайшую сотню лет. Но, открывая дверь, с порога чувствую густую вонь ладана, пропитавшую стены, и слышу гулкий певческий бас: — Спаси нас, Боже, от всякого зла, дьявольского наваждения, чародейства и злых людей. Как воск тает от огня, так и растают все злые ухищрения рода человеческого. Во имя Святой Животворящей Троицы, Отца и Сына и Святого Духа, да спасены будем. В прихожей, держа зажжённую свечу, перекрещивая пламенем стены, голосит бородатый поп. Тамара Георгиевна, кажущаяся на его фоне ещё меньше и худее, чем обычно, стоит позади и вполголоса, как в трансе, повторяет каждое слово. Глаза её благоговейно зажмурены, губы искривлены в восторженной полуулыбке. Мне не хочется ничего, лишь тишины и покоя. А их голоса мучительно дёргают за нервы, отзываются пульсирующей болью в висках. — Господи, — протягиваю с изнеможением, сбрасывая обувь, — вас ещё не хватало. И они оборачиваются, прерывая сеанс изгнания нечистой силы из цветастых обоев. — Это он? — утробным басом осведомляется батюшка, оглядывая меня с головы до ног. — Он, — обрадованно подтверждает Тамара Георгиевна. И на всякий случай с опаской делает шаг назад, прячась за широкую поповскую спину. А тот вплотную подходит ко мне, поднося свечу к лицу, — так, что перед глазами вспыхивают жёлтые круги. Я негодующе отмахиваюсь, отступая. Но священник неумолим: он двигается за мной, нависая горой, и взмахивает огромным животворящим крестом. Отчего на мгновение кажется, что сейчас он размозжит мне голову. И я в ужасе дёргаюсь, подаваясь в сторону. — Целуй, — неумолимо приказывает поп, поднося крест к моим губам. В нос ударяет дымный запах ладана, от которого слезятся глаза. И я, отшатываясь, принимаюсь вопить: — Да вы что, обалдели?! Не буду я ничего целовать! Но, кажется, именно этой реакции они и ожидали. Старуха перекрещивается и принимается с придыханием шептать: — Не убоишися от страха нощнаго, от сряща и беса полуденнаго… И поп со знанием дела кивает, взмахивая зажжённой свечой. Её пламя испуганно вздрагивает. — Яко тает воск от лица огня, — нараспев возвещает он, присоединяясь к молитве, — тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением. Меня охватывает острое чувство сюрреализма происходящего. Я непонимающе смаргиваю и по очереди оглядываю обоих. — Вы совсем рехнулись, что ли? Какие на хрен бесы? — А ты, отродье диавольское, — взвизгивает Тамара Георгиевна, трясущимся пальцем указывая на меня, — не сквернословь пред лицем Божиим! — и тут же с горячностью воздевает руки к потолку, умоляя люстру: — Избави раба твоего Ивана, великий Архангеле Михаиле, от всяких прелестей диавольских… — Да у вас крыша уже поехала! — ору я, хватаясь за голову, наблюдая за обрядом изгнания бесов. И обращаюсь к попу в надежде вразумить: — Да вы что, не видите? Посмотрите на неё! Она же больная! По ней психушка плачет! — указывая на бормочущую старуху, раскачивающуюся в экстатическом благоговении. Но голос разума остаётся неуслышанным. Тогда я влетаю к себе в комнату, захлопываю дверь и придвигаю к ней старый громоздкий телевизор. Чтобы незадачливые экзорцисты не вломились следом и ненароком не привязали меня к кровати. И, хлопнув себя по лбу, принимаюсь истерично хохотать. Да как же я раньше-то не догадался? Это же было очевидно! И, опускаясь в кресло, тянусь к телефону. Набираю номер, краем глаза глядя, как чёрная фигура, расплывающаяся за стеклом, старательно перекрещивает дверь и обливает её святой водой: — Животворящий Кресте Господень, прогоняй бесы силою на тебе пропятаго Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшаго и поправшего силу диаволю, и даровавшаго нам Крест Свой Честный на прогнание всякаго супостата. — Острое психиатрическое отделение, — вторит ему усталый женский голос из трубки. — Понимаете, — вкрадчиво начинаю я, косясь на дверь, — у меня соседка пытается квартиру спалить. Бесов изгоняет. — Наблюдались раньше? — дежурно опрашивает диспетчерша. — На учёте стоите? Госпитализации были? — Я? Нет… — растерянно говорю, но тут же, одёрнув себя, взвиваюсь: — Да откуда ж я знаю?! — И тут же прихожу в чувство, потирая виски: — Нет… наверно, нет… Слушайте, она мне сейчас дверь подожжёт! — напоминаю с искренним беспокойством. И принимаюсь тараторить: — Она вообще сначала на меня с ножом кидалась. Я пришёл домой, ботинки снять не успел, а она с ножом! Беса какого-то увидела. А потом свечки достала… Я в комнате сижу, но здесь даже замка нет. Боюсь, что сейчас… — и выразительно замолкаю. От души упрашивая: — Вы можете побыстрее приехать? И под молитвенные песнопения, раздающиеся из-за двери, диктую адрес. Бригада заявляется через полчаса, когда отчитка достигает кульминации. Два приземистых санитара вваливаются в пропитанную ладаном чадную квартиру и обнаруживают экзальтированно бьющуюся лбом об пол старуху и голосящего попа. Коротко переглянувшись, они выбирают первую, хватают её под мышки и тащат, как тряпичную куклу, в подъезд. Длинная сорочка задирается, с худой варикозной ноги слетает тапка. Я поспешно сую им документы, найденные в ящике комода: потрёпанный паспорт и полис. — Слава тебе, Иисусе! — не унимается Тамара Георгиевна, ничуть не сопротивляясь. Глаза её восторженно блестят, лицо принимает свято-умилённое выражение. — На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою! — ещё громче вопит она, пока санитары спускают её по лестнице. Визгливое эхо отдаётся в тишине полусонного подъезда, перекатываясь по ступеням. — На аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия! Будете ненавидими всеми имене моего ради! — с упоением гонимого праведника, идущего на смерть, объявляет она. — Претерпевый же до конца, той спасен будет! А бородатый поп, следуя за ними, как ни в чём не бывало осеняет всю троицу крестным знамением и размахивает кадилом. Оставляя меня в звенящем молчании опустевшей квартиры. Я, кашляя от дымного запаха ладана, неподвижно висящего в воздухе, распахиваю форточку. Наблюдая, как санитары запихивают послушно обмякшую Тамару Георгиевну в машину скорой помощи. И не чувствую ни раскаяния, ни жалости — ничего, кроме навалившейся, сбивающей с ног усталости. Изнеможение не отступает даже после десятичасового сна. Жмурясь от солнечного света, расплывающегося по асфальту и прыгающего по листве, я иду мимо незнакомых домов, не разбирая дороги. Отшатываясь к краю, лишь когда позади раздаётся визгливая трель велосипедных звонков. Не люблю гулять без цели: бессмысленное скитание по улицам не приносит ни радости, ни вдохновения. И всё время кажется, что я что-то упускаю. Но сейчас нужно подышать свежим воздухом, окончательно проснуться, набраться сил. А сидеть в гнетущей тишине квартиры оказалось слишком тяжело. Нет, я не ощущаю себя виноватым. Старухе давно пора лечиться. Пусть отлежится, попьёт таблетки, поговорит по душам с соседками по палате — хуже точно не будет. К тому же она сама перешла границы допустимого. Я послушно останавливаюсь на «зебре» перед мигающим зелёным сигналом светофора. Отворачиваюсь, прижимая ладонь козырьком ко лбу, чтобы свет не бил в лицо. И замечаю в окне придорожного кафе насмешливые алые губы, блестящие в солнечных лучах. Не веря в реальность увиденного, влетаю в зал и замираю у столика. Алиса сидит и неторопливо пьёт кофе, оставляя на белой пене кроваво-красные следы помады, — так, словно никуда и не исчезала. Глаза её скрыты за темнотой солнцезащитных очков, в которых отражается яркий блик окна. Я с недоверием смотрю, как вычерчиваются позвонки на белой шее, обласканной сенью поднятых, собранных на затылке локонов. Опасаясь, что мираж снова рассеется, и мне придётся окончательно смириться с её несуществованием. Но Алиса поднимает голову, замечая меня, и невозмутимо говорит: — Привет.