Тиамат

— Где ты была? — спрашиваю, отлучаясь от пряной мягкости губ, чувствуя сладковатый вкус помады, смешанный с горькостью кофе. И снова подаюсь вперёд, оглаживая остроту выпирающих лопаток, зарываясь носом в сень волос, щекочущих кожу. Втягивая слабый, едва уловимый запах табачного дыма. Боясь отпустить, потерять Алису в очередной раз, обхватываю тонкие прохладные запястья, притягивая её к себе. — А ты скучал? — иронически отзывается она, отстраняясь и заглядывая мне в лицо. В непроницаемом мраке её глаз вспыхивает уже знакомый инфернальный огонь. Я смотрю на него, не в силах отвести взгляд. И признаюсь: — Очень. — Нащупывая ручку сиденья, откидываю спинку назад. Опускаю Алису на себя, ловлю ртом обжигающее дыхание, опаляющее губы. И упоенное, восторженное, ни с чем не сравнимое наслаждение сладостным маревом заволакивает сознание. Кровью приливает к вискам, когтистой рукой стискивает горло. Я тянусь к подолу чёрного платья, оттягиваю тонкую полоску подвязки, касаюсь бесстыдной знойности обнажённых бёдер. Но Алиса снова отдаляется, оглядывает удушливую тесноту салона и со строптивым недовольством протягивает: — Я не хочу здесь. Соскальзывает с моих колен и распахивает дверь. Оставляя меня глупо полулежать на сиденье. Я выскакиваю следом. Но она не торопится уходить: стоит и смотрит вдаль, на набережную, сквозь сызнова надетые тёмные очки, в которых отражаются проезжающие мимо машины и блеск солнца. — Как думаешь, — говорит Алиса, не оборачиваясь, будто обращаясь не ко мне, — они уже трахнулись? Я подхожу ближе, пытаясь понять, о ком идёт речь. — Кто? — Ну, эти трое, — она кивает на женщину в подвенечном платье и мужчину в костюме, позирующих фотографу с большим объективом. — Трое? — изумляюсь я. — С чего ты взяла? Алые губы растягиваются в сардонической улыбке. — Да видно же. Она несчастна с ним, — длинный острый ноготь очерчивает фигуру жениха, словно пытаясь отделить его от общего фона. — И давно влюблена в фотографа. Но он женат. У него кольцо на пальце, — поясняет Алиса. — Впрочем, мне кажется, это не так уж страшно. Я прищуриваюсь, чтобы разглядеть участников сцены. И замечаю, как фотограф что-то говорит невесте, отчего та приосанивается, но тут же смущённо опускает голову. — Она, как все женщины, любит ушами, — продолжают обличать насмешливые губы. — Или у него просто большой член, — с задумчивостью предполагают они. — А жених? — оборачиваюсь я, заинтригованный рассказом. — Мне-то откуда знать, что у него в штанах? — ухмыляется Алиса. И, помолчав, убеждённо кивает, позволяя ветру тронуть её волосы: — Но он богат. Может быть, она согласилась выйти за него из-за денег. — И забыть фотографа? — Ни в коем случае, — возражает тонкая рука, указывающая на невесту. — Они будут иногда встречаться и дурить мужа. Однажды он вернётся раньше обычного и застанет их в собственной постели. И ему понравится увиденное, — Алиса, проведя мокрым языком по губам, развязным шёпотом добавляет: — Они разрешат ему присоединиться. Хотя, может быть, это уже произошло. — Боже, — ужасаюсь я, наблюдая за тем, как женщина брезгливо отдёргивает руку, освобождаясь от объятий новоиспечённого мужа. И делает шаг к фотографу. — Зачем тогда было жениться? Алиса не сразу удостаивает меня ответом. Вместо этого тянется к сумке и вынимает оттуда блестящий в солнечных лучах портсигар. — Люди обожают ритуалы, — снисходит до пояснения она. — Жизнь становится понятной и предсказуемой. Появляется иллюзия контроля. А на самом деле, — и достаёт сигарету, касаясь фильтра кончиком языка, обхватывает её губами, — если ты вырядишься как клоун и произнесёшь парочку клятв, это не спасёт твою любимую собаку от смерти. Здесь то же самое, — она снова указывает на молодожёнов и облизывает пламенем зажигалки сигаретный кончик. В воздух поднимается тонкая струйка едкого белёсого дыма. — Но чем нелепее ритуал, тем лучше. — А из меня, — говорю, вспомнив о неудачном сеансе экзорцизма, — вчера бесов изгоняли. — И как, успешно? — иронично поблёскивают стёкла тёмных очков. — Не очень. Раз ты всё ещё здесь. Она смеётся и, как соблазнённая Ева, протягивает мне дьявольский подарок: сигарету с алым отпечатком помады на фильтре. Я, не возражая, затягиваюсь. Наполняя лёгкие удушливо-горьким дымом, чувствуя, как никотин задуряет голову. И думаю, что, может, идея бросить курить была не такой уж удачной. — А что скажешь про ожерелье? — спрашиваю, снова кивая на невесту. — Кто его подарил? — возвращая сигарету обратно в выжидающе приоткрытые губы. — Откуда я знаю? — нехотя отзываются они. — Мне отсюда ничего не видно. Я непонимающе замираю, напоминая: — Но ты же только что выложила всю их подноготную. — Неплохо получилось, правда? — Алиса одаривает меня самодовольной улыбкой. И, передёрнув плечами, потеряв интерес к троице на набережной, бросает: — Ладно, пошли. Мы огибаем парк, полный детей, сворачиваем на проспект и замираем перед надземным переходом, сверкающим стеклянными панелями, приглашающе распластавшим многочисленные лестничные ступени, уходящие ввысь. Алиса, не дожидаясь меня, делает шаг вперёд, и тень, спускающаяся с купольной крыши, вычерчивает несколько тёмных полос на голени, облизывает колено и скользит к краю подола. — Уверена? — кричу вдогонку, не решаясь последовать за ней. Терпеть не могу эти переходы: пока поднимешься, успеешь десять раз вспотеть. Гораздо проще и быстрее обойти оживлённую автостраду. Или в крайнем случае перебежать. — Ты же на каблуках! — добавляю голосом разума. Она на мгновение замирает и, наклоняясь вперёд, расстёгивает чёрный ремешок, плотно обнимающий щиколотку. Туфля отрывается пяткой от ступени, замирает на мыске и непринуждённо соскальзывает с ноги, обнажая демонстративное пренебрежение стопы, обтянутой плотной чернотой чулка. Кубарем скатывается по металлическому пандусу и падает на асфальт, едва не задевая мои кроссовки. Вторая повторяет тот же путь. — Как видишь, нет, — заявляют локоны, разметавшиеся по плечам. Алиса, не оборачиваясь, с вальяжностью покачивая бёдрами, поднимается выше, пачкая чулки бетонной пылью. Я трепетно поднимаю туфли, ещё хранящие тепло ступней, и, сжимая их лакированные бока, взбираюсь следом. Перешагнув последнюю ступень, она останавливается на длинной змееобразной площадке, изрезанной полосами света. Внизу, под нами, с шумом проносятся автомобили, сквозь стеклянные стены виднеется ярко-голубое небо. Но вместо того чтобы двинуться дальше, Алиса неожиданно стискивает мою руку, обдавая кожу холодом пальцев. С непреклонностью вжимает меня спиной в нагретую солнцем панель — так, будто хочет проломить стекло и столкнуть вниз. — Здесь? — бормочу, недоумённо оглядываясь по сторонам. Не находя в себе сил пошевелиться. Не желая противиться жгучему мороку алых губ. Разжимаю пальцы, роняя туфли на бетонный пол. — А что? — смеётся она, оглаживая острым ногтем мою шею, пересчитывая кольцами позвонки. Поднимая из солнечного сплетения тяжёлую зыбь смятения, смешанного с восторженным трепетом. А вместе с ними — нестерпимо сладкую боль напряжения. — Не нравится? — искусительно вопрошает всезнающая темнота очков. И я сдёргиваю их, открывая опаляющую бездну возбуждённо блестящих глаз. От взгляда в которые у меня кругом идёт голова. Острое, уже забытое наслаждение вскипает в крови, выкручивает жилы, пульсирует в висках. Не отступая, обрушиваясь жаркой волной похоти. Я высвобождаюсь и рывком вдавливаю Алису лопатками в запотевшее стекло — туда, где только что стоял сам. Она сгибает ногу, разрешая солнечному свету облобызать белизну колена, и проводит им по моему паху. С поддразнивающей медлительностью очерчивает колом торчащий член, будто интересуясь: сможешь? Найдёшь в себе решимость забыть о рокочущей внизу автостраде, о людях, которые в любую минуту могут взобраться по лестнице и всё увидеть? А может быть, они уже смотрят: и водители, и пешеходы? Стекло ведь прозрачное. Нас нельзя не заметить. Не испугаешься? Согласишься? Как далеко ты готов зайти? Я в упоенном самозабвении сжимаю её колено, оглаживая манящую теплоту разгорячённой кожи. Сминаю подол бесстыдно короткого чёрного платья. Сквозь ткань протискиваясь пальцами в тесноту бёдер. Ты ведь этого хочешь? Она нетерпеливо смотрит мне прямо в глаза. И, не говоря ни слова, интересуется: Хочешь больше, чем я? Заставляя нащупать собачку молнии на джинсах, расстегнуть ширинку. Задрать короткую юбку — и наконец вставить. Почувствовать, как сознание застилает пелена исступлённого восторга. Как по телу проходит бешеная экстатическая дрожь. Теперь она никуда не ускользнёт. Не оставит меня томиться в одиночестве, не обречёт метаться по городу в надежде отыскать следы её присутствия. Она здесь, скользит руками по стеклу. Царапая его чёрными ногтями, оставляя на поверхности смазанные отпечатки мокрых пальцев. Я толкаюсь в неё, пылко горячую, вызывающе свободную. И с жадным, разнузданным блаженством понимаю, что сегодня она принадлежит только мне. И сегодня. В это почти невозможно поверить, но я вжимаю Алису в холодную керамогранитную стену вестибюля метро. Провожу ладонями по расслабленным ногам, ощущая жар распалённой кожи под тканью чулок. С вороватой поспешностью припадаю губами к коленям. Вдыхая едва уловимый аромат духов, смешивающийся с запахом стальных рельс и деревянных шпал, обработанных креозолом. — Уважаемые пассажиры! — объявляет голос информатора, вихрем вырывающийся из раскрытых дверей прибывшего электропоезда. — Будьте внимательны: следите за сохранностью своих вещей и документов, не оставляйте их без присмотра… Я, не дослушав, инстинктивно дёргаюсь, отрываясь от вожделенной теплоты коленей. И оборачиваюсь, глядя, как на платформу высыпает разношёрстная толпа, спешащая к эскалатору. Но никто даже не смотрит в конец вестибюля — туда, где притаились мы. За нами наблюдает только Атлант с настенной мозаики, держащий на плечах небесный свод. Причём таким замученным, отрешённым взглядом, что мне становится не по себе. — Не могу, — наконец не выдерживаю, отстраняясь, опускаясь на блестящую лестничную ступень. — Нет, ну правда! — и в попытке вымолить прощение указываю пальцем на Атланта: — Он какой-то стрёмный, — перекладывая вину на него. — Посмотрела бы я на твоё лицо, если бы тебе отрезали член, — задумчиво отзывается Алиса. Я с недоумением поднимаю голову. Бормоча конфузливое: — Что? — опасаясь, что сейчас она взмахнёт немилосердной рукой с остро заточенными ногтями — и оскопит меня. Эта нелепая мысль вызывает почти панический ужас. — Он же кастрат. Ты что, не знаешь? — чёрные глаза округляются, в них мелькает изумление, смешанное с разочарованием. Ну вот. Она опять посчитала меня необразованным болваном. И зачем я только рот открыл?! — Ну… — признаюсь, — я как-то не очень разбираюсь… — чувствуя себя последним идиотом. — Да нет, не вообще, — алые губы кривятся в извиняющей улыбке, — а только этот, — и снисходительно поясняют: — Сначала у него был член. На мозаике. Но потом наши блюстители нравственности решили, что это страшный разврат, — раскатывая на языке свистящую «ш». — Дети же смотрят. — А-а… — глупо протягиваю я, потирая лоб. И тут же с деланым негодованием соглашаюсь: — И правда. Ужас-то какой! Вдруг мальчики увидят. Алиса делает вид, что не замечает сарказма, и кивком указывает на угловатый край белой мозаичной накидки, стыдливо прикрывающий срамное место: — Они тоже так подумали. Вот и отрезали от греха подальше. Не обижай мужика, — с дрожащим в горле смехом резюмирует она. — Ему пришлось нелегко. Поднявшийся ветер спутывает её волосы, колышет подол короткого красного платья, по-хозяйски трогает разгорячённую наготу бедра. Вестибюль наполняется гулом приближающегося поезда, рассекающего воздух. Алиса, не говоря ни слова, тащит меня вниз по ступеням, волочет вдоль платформы и вталкивает в призывно пустой вагон. Прижимается ненасытными губами к моему рту, оставляя на языке горько-сладкий вкус помады. — Осторожно, двери закрываются, — дежурно предупреждает голос на записи. Я с упоением втягиваю острый мокрый язык. Краем глаза глядя, как створки с требовательным знаком «не прислоняться» захлопываются. И с оголтелым ребяческим неподчинением вжимаю в них Алису. Поезд с шумом набирает скорость, оставляя позади вестибюль, и влетает в темноту тоннеля. В ту же секунду, когда я сминаю в кулаке податливо мягкий край юбки. Ощущая неутолимое лихорадочное нетерпение, зудящее в паху. Мы оба знаем: времени почти нет. На следующей станции в вагон хлынет толпа, и нам придётся смешаться с ней, сделать вид, что ничего не было. Надо спешить. Я нехотя отрываюсь от горячей бездны приоткрытого рта. Одной рукой нащупываю застёжку ремня на джинсах. Но тут поезд неожиданно тормозит, и меня с силой утягивает назад. Не успев схватиться за поручень, я валюсь спиной на грязный пыльный пол. Увлекая Алису следом, распластывая её на себе. Покрывая поцелуями ледяные пальцы, стиснутые холодом колец, трепетно впиваясь губами в милостиво подставленную, покрытую испариной шею. Зарываясь носом в душную сень взъерошенных волос. Чувствуя, как кровь бешено гудит в висках. Алиса сама жадно торопливым движением расстёгивает мою ширинку, подаваясь вперёд. Резким толчком насаживается сверху. Позволяя ощутить опьяняющее, пожирающее наслаждение — такое острое, что я едва сдерживаюсь, чтобы не кончить прямо сейчас. Поезд снова трогается с места. Мелькают чёрные стены, опутанные сетью проводов. Сквозь приоткрытые окна врывается ветер, взъерошивающий волосы. Которые лезут мне в глаза, щекочут нос, попадают на язык. Она, двигаясь в такт стучащим колёсам, нетерпеливо елозит носками туфель по полу, упираясь ладонями в мою грудь. Впиваясь ногтями в ключицы, сжимая шею, отчего в теле мелкими искрами вспыхивает сладкая блаженная боль. Дрожью охватывающая пальцы, пеленой застилающая глаза. Усиливающая и без того невыносимое алчное удовольствие. За окнами вспыхивает свет вестибюля станции — поезд выбирается из темноты тоннеля и медленно сбрасывает ход. А я, прижимая Алису к себе, с хрипом изливаюсь меж её широко разведённых бёдер. Задыхаясь, находя ртом алые распалённые губы. Нутром понимая, что сейчас, когда поезд замрёт у края платформы, она выскочит наружу. Снова оставит меня одного. Осенит на прощание коротким эфемерным: — До завтра. И растворится в толпе. Чтобы появиться на следующий день и повести меня на террасу ресторана с видом на залив. Сесть в широкое мягкое кресло, забросив ногу на ногу, и смотреть, как ветер поднимает рябь на воде, всколыхивает солнечные блики, лениво распластавшиеся на поверхности. Играет краями белой скатерти, оглаживая ими плотно прижатые друг к другу колени. С любопытством заглядывает в бокал, наполненный красным вином. И вопросительно-нетерпеливо вздыбливает уголок сырной карты, лежащей передо мной. Я делаю поспешный глоток из стакана — вода застревает в горле, как плохо прожёванный кусок мяса. И снова утыкаюсь в меню, всматриваясь в список блюд с непонятными певучими французско-итальянскими названиями, цепляясь лишь за знакомые слова: «цветная капуста», «говядина», «копчёная вишня». Но на описании карпаччо из муксуна с конкассе не выдерживаю, трагическим полушёпотом спрашивая: — А это… вообще что? — чувствуя себя неотёсанным крестьянином, впервые оказавшимся на аудиенции во дворце. С надеждой посматривая на императрицу в чёрной широкополой шляпе, скользящую расслабленным взглядом по яхтам, пришвартованным к причалу, и неспешно пьющую вино. Ветер путается в её локонах, как в сетях. Колышет листья салата, придавленные влажными щупальцами осьминога, истекающие тёмным соусом, к которым она даже не притрагивается. Я никогда не был в импозантно пафосных ресторанах. По правде сказать, я не ходил никуда, кроме забегаловок с фаст-фудом и дешёвых кафе. И оттого не представляю, как принято вести себя в таком солидном заведении. Где самая низкая цена стоит напротив анчоусов на ржаных сухарях. А за сто пятьдесят грамм простого картофельного пюре требуется отдать ни много ни мало шестьсот рублей. О горячих мясных блюдах и говорить нечего: на стоимость французского голубя, запечённого с фуа-гра, больно смотреть. Я в ужасе захлопываю меню. И убираю руки со стола, опасаясь ненароком запачкать ослепительно-белую скатерть. Задевая стакан с водой, поднимаю недовольный звон блестящего стекла. — Рыба такая, — запоздало поясняют алые губы, смыкающиеся на ободке бокала. — Тонко нарезанная, — добавляют они. — А конкассе? Алиса перекатывает вино на языке, долго держит во рту, прежде чем проглотить. И наконец отзывается: — Шинкованные помидоры. Только без кожи и семян. — Ну почему нельзя было так и написать? — не унимаюсь я. Досадливо бросая: — Зачем всё усложнять? Чтобы звучало красивее? — А почему ты говоришь «котлета», а не «мясное блюдо из фарша в виде лепёшки»? — с язвительной улыбкой отзывается она. И подаётся вперёд, переплетая пальцы в замок. Не давая возразить: — Разница лишь в том, что к этому слову ты привык. А «конкассе» видишь впервые в жизни. И оно, как всё новое и непонятное, вызывает у тебя отторжение. — Неправда, — с внезапно поднявшимся возмущением перебиваю я. — Правда, — беспощадно подтверждают сощуренные глаза. — Но с точки зрения биологии это нормально, — смилостивившись, добавляют они. — Так устроен мозг. Он вообще-то очень ленивая сволочь, — в их тёмной глубине вспыхивают искры смеха. — Привык посылать импульсы по протоптанным дорожкам. И терпеть не может всё незнакомое. Она жадно протыкает острыми зубьями вилки щупальце осьминога. Я смотрю, как на тарелку медленно капает густой тёмный соус. И чувствую поднимающуюся изнутри волну острого голода, обжигающую пищевод. — Да? И почему? — Всё просто. Это экономит энергию, — щупальце исчезает во влажном нутре её рта. — И гарантирует успех выживания. На самом деле мы недалеко ушли от пещерных людей. Наш мозг работает точно так же, как миллионы лет назад. Он не хочет, чтобы ты ходил в незнакомые джунгли. Неизвестность всегда опасна. И может убить. — Алиса раскусывает щупальце, и я почти ощущаю, как оно скользит влажными присосками по её языку. — Не отступай от курса, следуй шаблонам — и твой вид останется в живых. Ксенофобия в самом широком смысле заложена в нас природой, — добавляет она, не отрывая насмешливого взгляда от моего лица. — Но цивилизации же как-то развивались, — бормочу я, следя за движениями её губ. — И общество строилось. Если всё так, как ты говоришь, у нас не было бы ни культуры, ни науки — ничего. — Скажи спасибо жалкой кучке энтузиастов, — Алиса насаживает на вилку креветку, но не торопится отправлять её в рот. — Прогресс всегда двигают единицы, — утверждает она. — Остальные либо слепо подчиняются, либо сопротивляются. И вытягивает руку вперёд, почти касаясь вилкой моих губ. Дразня, искушая, без тени смущения капая соусом на белоснежную скатерть. Я осторожно подцепляю зубами креветку. Чувствуя, как кислая сладость растекается на языке. — Нам не нравится что-то менять самим, — продолжает Алиса. — Это тяжело и страшно, требует много усилий. Гораздо проще принять то, что уже сделано кем-то другим. Или остаться в родной пещере. Она снова подносит вилку к моему рту — на этот раз на зубьях оказывается половинка помидора черри. — Мы воспринимаем всё новое как угрозу, — убеждают длинные тонкие пальцы, стискивающие блестящую рукоять. — Сжигаем книги, ненавидим технологии, боремся против прививок, десятилетиями сидим на одной и той же работе. И к семидесяти годам не понимаем, как включать новый телевизор. А потом забываем собственное имя, — авторитетно, соглашаясь со своими словами, кивает она. Прерывает монолог и снова заглядывает мне в глаза. — Разве ты хочешь стать таким же? Я с уверенностью отрицательно мотаю головой. Как можно пожелать себе старческую деменцию? Это хуже смерти. Страшнее ада. — Если тебе что-то не нравится — сделай это, — заявляет она, протягивая мне щупальце осьминога. — Выучи новое слово. Измени своим привычкам. Только так ты будешь жить. А не просто существовать. Я с алчной покорностью открываю рот, обхватывая губами вилку Алисы. С упоением разгрызая жёсткое щупальце. Никогда в жизни не ел осьминогов. На самом деле очень напоминает кальмара. Если бы не знал, ни за что бы не отличил. Нет, правда, чертовски вкусный салат. Боюсь подумать, во сколько он обошёлся. Но милосердие ей быстро наскучивает. Она опускает вилку на стол и, не оборачиваясь, требовательным жестом подзывает официанта: — Принесите счёт. — Услышав её ледяной голос, ветер, озорно мечущийся по пустой террасе и поднимающий края скатертей, как девичьи юбки, в испуге затихает. Чтобы тут же вздыбить и унести прочь салфетки, лежащие на столе, мазнуть кончиками локонов по вырезу декольте. Не дожидаясь расчёта, Алиса вынимает из кошелька пятитысячную купюру и бросает её на стол, оставляя полную тарелку и бокал с недопитым вином. Поднимается, поправляя шляпу, и распоряжается: — Поехали. И я, вместо того чтобы слепо подчиниться, в последнем жесте отчаяния накидываюсь на несправедливо брошенный салат. Запихиваю в рот креветки, щупальца, овощи, пропитанные соусом. Не разбирая вкуса, жадно глотая непрожёванные куски — лишь бы утолить голод, опаляющий нутро. Соус течёт по подбородку, капает на стол. Расползается тёмным пятном по белой скатерти. — Я не буду тебя ждать, — напоминают недовольно сведённые лопатки, обтянутые чернотой платья. Делать нечего: приходится отступиться. Бросить недоеденное баснословно дорогое блюдо. И с острым разочарованием, потупившись, безнадёжно последовать за ней. С тревожным сомнением перешагнуть порог уже знакомого бутика. Вполголоса взмолиться: — Они же могут нас узнать! — но не отказаться от чести сопровождать её вдоль рядов вешалок с платьями. И девушки-консультантки, стоящие у входа, кажется, в самом деле вспоминают. Но не поднимают шума, не спешат наброситься с обвинениями — наоборот, учтиво улыбаются, провожают Алису восхищёнными взглядами, не обращая внимания на меня. Отчего я облегчённо выдыхаю и расправляю плечи. Они так и не поняли, куда делось красное платье, а значит, любые опасения напрасны. Более того, если ей сейчас вздумается вынести весь магазин, никто ничего не заметит. Я уже знаю, как нужно действовать. И не подведу. Потому что она назначила меня своим фаворитом и позволила быть рядом. Преданной бессловесной тенью следовать по пятам. Идти, ощупывая топорщащиеся рукава, с любопытством разглядывая ценники. Смотреть, как свет скользит по острым каблукам и кружится в переплетении чёрных волос. О большем я не мог и мечтать. Алиса с царственной невозмутимостью снимает с вешалок три платья и благосклонно протягивает мне. Повелевая: — Если увидишь что-нибудь белое — захвати, — игнорируя помощь угодливых консультанток. — Только однотонное, — с нажимом уточняет она. Я спешу исполнить поручение. Придирчиво — по её наущению — оглядываю ряды вешалок, одной рукой перебираю разноцветные подолы, отыскивая кипенно-белый, не осквернённый узорами и кружевными вставками. Помня, как она с неумолимой беспощадностью отвергала все предложенные варианты, не удостаивая их тенью мимолётного интереса. Что бы могло ей понравиться? На что она решила бы обратить внимание? Вот на это, длинное, прямое, с треугольным вырезом, зауженной юбкой? Нет, слишком заурядно-приличное. Такие впору носить чопорным женщинам за сорок — чтобы спрятать дряблость коленей и не подчёркивать неэстетично расплывшуюся талию. Любительницам не выделяться из толпы, трясущимся над каждым своим недостатком. Но не ей — всегда прекрасной и беззастенчиво самоуверенной. Может, её привлечёт шёлковое платье на тонких бретельках? Я снимаю его с вешалки, но тут же разочарованно запихиваю обратно. Боже, какой ужас! Да я выставлю себя придурком, если наберусь смелости показать это Алисе! А, как известно, в мире нет наказания более позорного, чем её едкий обличающий смех. Я хожу по залу, как высококлассный кутюрье, с въедливостью рассматривая платья одно за другим, и не нахожу ничего подходящего. Нет, ну за что такие деньги?! За убогие стразы? За три куска ткани? Да этими тряпками побрезговала бы даже моя мать! Кажется, я начинаю разделять недавнее возмущение Алисы. Неясно лишь одно: если в прошлый раз она осталась недовольна ассортиментом, то для чего пришла сюда снова? Что ей нужно теперь? — А неплохо, — неожиданно раздаётся снисходительный голос у меня за спиной. Я неверяще оборачиваюсь — Алиса, склонив голову набок, скользит взглядом по крупным складкам на юбке, край которой я сжимаю в кулаке. И благоволительно кивает, отчего тень, отбрасываемая полями шляпы, касается её сосредоточенно сдвинутых бровей. — Мне нравится, — выносит она окончательный вердикт, и я, довольный собой — сумел, отыскал! — приосаниваюсь. Позволяя себе остроумную фамильярную шутку: — Ты что, замуж собралась? Понравившееся ей платье больше напоминает свадебное: длинное, в пол, с глубоким вырезом, едва не доходящим до живота. — А ты сильно расстроишься? — тут же с беспощадной улыбкой отзываются блестящие алые губы. Отчего я в смятении распахиваю глаза и бормочу испуганное: — Что, правда? Она передёргивает плечами, перекидывая через мою согнутую в локте руку ещё несколько нарядов. — Я похожа на идиотку? — Да нет, просто… — спешу уверить, давя нервный смешок. Неужели я и впрямь мог допустить мысль, что Алиса поступится собственной свободой ради нелепого и по сути ничего не значащего ритуала? Позволит себе называться чьей-то женой? — Просто ты так сказала, что я подумал… — добавляю, хотя по-хорошему должен был закрыть рот ещё полминуты назад. К счастью, она уже не слушает. И, кивком указывая на безжизненно повисшие на моей руке платья, бросает: — Отнеси в примерочную. Но прежде чем скрыться в кабинке для переодеваний, привстаёт на носках, отрывает каблуки от пола и, резко оборачиваясь, снимает шляпу, натягивает её на мой лоб. Со смехом, плещущимся в омуте глаз, подтверждая: — А тебе идёт. Я недоверчиво бросаю взгляд в большое зеркало, доходящее едва не до потолка. И, вытянув руки в стороны, тоже разражаюсь хохотом. Из меня вышло довольно неплохое пугало. Самое стильное на районе! И в таком нелепом виде опускаюсь на пуф. Не размышляя над тем, что решат консультантки, неотрывно наблюдающие за нами, или случайные посетители, которым вздумается зайти в бутик. Да какая к чёрту разница? Если Алисе так нравится — я готов проходить в этой шляпе до конца своих дней. Портьера распахивается, и свет софитов зыбью отражается на переливчатом тёмно-синем платье. Алиса делает шаг вперёд и замирает в полуметре от меня, выставляя колено, белеющее в тени чулка. Любопытствуя: — Ну как? — будто и вправду желая узнать моё мнение. — Ты бы прекрасно смотрелась даже в мешке из-под картошки, — без тени лукавства, положа руку на сердце, признаюсь, глядя на пылкую наготу плеч. Почти осязая исходящий от них жар. — Умно, — отзываются глумливые губы. — Что бы я без тебя делала? — иронизирует сызнова задвинутая портьера. И являет мне тесную атласную черноту, стягивающую ноги. Алиса расправляет складки, зазывно поводит плечами, позволяя свету скользнуть в глубокий клинообразный вырез, открывающий остро выпирающие ключицы и приманчивую ложбинку груди. — А это? — Мне нравятся оба, — с кивком эксперта заключаю я. Чувствуя себя главным доверенным лицом императрицы. — Правда. И алые губы складываются в разочарованную тонкую линию: — Ну, так неинтересно. — Но чёрный тебе идёт больше. Я имею в виду… вообще, — добавляю, зачем-то поясняя: — В смысле, цвет. — Может, всё-таки это? — интересуется она парой минут позже, крутясь около зеркала, скользя подолом по глянцевому плиточному полу. Ослепляя яркой белизной платья — того самого, которое отыскал для неё я. — А как тебе такой цвет? — спрашивает, выходя в матово-зелёном, плотно облегающем руки. Обнажающем покатость лопаток. — По-моему, красивый, — соглашается она со своим отражением, не дожидаясь ответа. И, сдёрнув с меня шляпу, делает шаг вперёд, выглядывая в зал. — Девушка! — тревожа любезную тишину, терпеливо замершую в ожидании её вердикта. — Унесите всё, — объявляет неслышно подошедшей консультантке с бейджем «Вероника», приколотым к лацкану пиджака. — Ничего не подошло? — с опаской в голосе отзывается та. Очевидно, готовясь заново пройти девять кругов ада. — Да нет, — нетерпеливо поясняет тонкая рука, протягивающая висящие на плечиках платья. — На кассу отнесите. Девушка, не меняясь в лице, с учтивостью спешит исполнить приказ. А у меня изумлённо округляются глаза. — Что, все?! — опешив, охаю я, провожая Алису к стойке. Ответом мне служит лишь язвительное молчание. Когда на терминале появляется итоговая сумма, у меня подкашиваются ноги. К горлу подступает вязкий ком ужаса. Я до последнего не верю, что Алиса действительно расплатится. И мысленно ожидаю негласного указания схватить бумажные пакеты с логотипом бренда и побежать прочь. Кажется, такой сценарий куда более вероятен. У неё не может быть столько денег. Во всяком случае, с собой. И — господи! — невозможно же потратить такую астрономическую сумму на какие-то тряпки. Это безумие! Но она невозмутимо достаёт из бумажника сперва одну банковскую карту, затем вторую. Сжимает длинный чековый рулон, закручивающиеся края которого обвивают её тонкие пальцы. После чего с обольстительной улыбкой протягивает мне честно купленные, бережно упакованные платья. Общая стоимость которых составляет миллион. Всю дорогу я не могу успокоиться. Останавливаю «Тойоту» на очередном светофоре и ёрзаю пальцами по рулю, не в силах смириться с произошедшим. Бросаю взгляд в зеркало заднего вида, в котором отражаются по-хозяйски сложенные на сиденье пакеты. И испытываю неприятно грызущее, разнузданное желание остановиться и выкинуть их с моста. Утопить в холодной темноте воды. Лучше бы она не заплатила ни копейки. Можно было купить две неплохие машины. Начать строительство квартиры. Да положить под проценты, в конце концов, — разве мало вариантов? Но потратить столько денег впустую!.. Боже мой! Выжимая педаль газа, я едва не скриплю зубами. А Алиса, по привычке вальяжно забросив ноги на приборную панель, с демонстративным пренебрежением не замечает моих страданий. Да, знаю, со стороны это смотрится глупо и мелочно: не мне решать, как ей распоряжаться собственными средствами. Кто виноват, что она смогла заработать миллион на тряпки, а я нет? Помню, кто-то из коллег, вернувшись с очередного тренинга, сказал, что деньги — всего лишь одна из форм существования энергии. И нет смысла считать их чем-то большим: они ничего не значат сами по себе. Это просто ресурс. Звучит-то, несмотря на общий градус пафоса, складно и утешительно, но лишь до тех пор, пока не затрагивает лично тебя. Так и получается: сперва годами горбатишься, едва сводя концы с концами. А потом кто-то на твоих глазах выбрасывает чемодан, доверху набитый хрустящими купюрами, прямо в огонь. Заставляя смотреть, как красиво обугливаются уголки. И в этот момент ты понимаешь, что в чемодан уложились несколько лет твоей непрерывной борьбы за место под солнцем. Меня терзает острая мучительная зависть неудовлетворённости. Оседающая тяжестью разочарования и ненависти к себе. Я смотрю на безмятежно расслабленные колени Алисы и с надсадным недовольством понимаю: удобно всё-таки быть женщиной. Можно даже не пытаться рвать жилы в попытках добиться желаемого. Мир сам положит всё к твоим красивым ногам. Потому что ты выиграла в генетической лотерее. Тебе будут поклоняться, ты станешь предметом всеобщего восхищения. И никогда не окажешься в духоте паршивой конторы, не узнаешь, каково это — каждый день просыпаться в клоповнике полоумной старухи. — А где ты живёшь? — будто угадывая мои мысли, осведомляются издевательски алые губы. — А что? — с неожиданной сварливой злостью бросаю я. Чтобы получить в ответ флегматичное, но неумолимое: — Хочу посмотреть. Я разворачиваю «Тойоту», резко выруливая с эстакады — так, что по инерции подаюсь в сторону, прижимаясь к двери. Пакеты, стоящие на заднем сиденье, с шумом сбиваются в кучу и падают на пол. Что, Алиса? Мечтаешь устроить очередное шоу унижения? Не терпится снова полюбоваться моим ничтожеством, рассмотреть его со всех сторон? Прекрасно. Я покажу. Проведу, как Харон, сквозь мутную скуку тесных дворов, вдоль припаркованных грязных автомобилей, к облезлым хрущёвкам, воткнутым в землю как огромные могильные плиты. Мимо круглосуточного магазинчика с вывеской «Здоровое питание», расположенного на первом этаже. Выживающего исключительно за счёт продаж водки и сигарет. И втяну во влажную полумглу подъезда. Пока я пытаюсь попасть ключом в замочную скважину, Алиса внимательно разглядывает надписи на стенах. Так, словно пришла в музей современного искусства, а не в убогую пятиэтажку. Одинокая лампочка, висящая возле щитка, удивлённо мерцает, и её свет опасливо скользит по чёрным локонам, рассыпанным по плечам. Будто пытаясь понять: эта женщина настоящая? Она явилась из другой вселенной. Ей не знакома теснота лестничных клеток, загаженность ступеней, изуродованность стен. Она никогда не просыпалась от шума, который поднимают пьяные соседи из квартиры напротив. Не проклинала любителей затеять ремонт после полуночи. Это не её реальность — моя. Но мне нечего стыдиться, незачем оправдываться, потому что я наконец-то дома. А ей придётся принять правила чужого мира. Но на невозмутимом лице не отражается ни тени смятения. Створка мягко, послушно распахивается, впуская её в душное безмолвие пустой квартиры. Алиса с непринуждённостью переступает порог, придавливая каблуками затёртый полосатый коврик, замирает у церковного календаря. С ухмылкой проводит острым кончиком ногтя по ликам святых, опускается к списку подвижных двунадесятых праздников и, царапая бумагу, очерчивает в рамку графу с Петровым постом. — Соблюдаешь? — размыкаются глумливые губы. Наслаждающиеся ощущением собственного превосходства, смакующие его, как вино. — Я похож на идиота? — говорю её словами, прислонившись к стене. Тонкая насмешливая рука снова тянется к календарю — я перехватываю её, стискивая запястье. Ощущая бьющийся под пальцами горячий пульс. О, конечно! Я знаю, чего тебе хочется. Растерзать, уничтожить всё, к чему прикасаешься. Ты ведь ради этого живёшь? Но только не сейчас, не здесь. Я сам сдираю календарь с гвоздя. Разрываю листы, сминаю их в комки, втираю ногами в пол — лишь бы не позволить ей снова получить преимущество первенства. Не отдавать мрачное удовольствие. — А я хотела его поправить, — сообщает Алиса, с любопытством наблюдая за моим приступом упоенного бешенства. — Он криво висел, — со снисходительной улыбкой добавляет она. И её колкий смех эхом гудит в голове, ввинчивается в уши. Поднимает во мне муть зудящего раздражения. Я зло стискиваю зубы, не находясь с ответом. Ладно, к чёрту! Всё равно давно пора было выкинуть этот календарь. Алиса толкает дверь моей комнаты и переступает порог. Оглядывает стул с перекинутыми через спинку футболками, беспардонно распахивает дверцу шкафа, где по-прежнему висит одинокий галстук, принадлежащий старухе. Не найдя ничего интересного, взвивается на носках и круто разворачивается к кровати. С сомнением опускается на неё, поднимая недовольный скрип реек. По-хозяйски вытягивает ноги, упираясь каблуками в подлокотник кресла. Оглаживает волосами уголки подушки. Бросая недоумённый насмешливый взгляд на меня: как можно спать здесь? И тут же с неудовольствием вскакивает. Что, не понравилось? Ну кто бы сомневался! Зато комната старухи, напротив, вызывает у неё неподдельный интерес. Святые с икон, приколотых к настенному ковру, с подозрением смотрят, как Алиса беззастенчиво выдвигает ящики тяжёлого комода и вынимает оттуда книги. На пол сперва летят «Беседы о духовной жизни» в сопровождении «Великих русских старцев XX века». Через пару секунд к ним присоединяется «Православная кухня на каждый день года». — Тяжёлый случай, — заявляют тонкие пальцы, бегло пролистывающие увлекательный сборник под названием «О грехе аборта». — Полный мрак, — резюмируют они. Чёрное платье плотно натягивается на её спине, обрисовывая ряд позвонков. Облегает талию и едва прикрывает широкие бёдра. Жар которых я чувствую даже отсюда. — Ты впечатлилась? — усмехаюсь. Она не сразу отзывается. Сперва выпрямляется, не потрудившись сложить книги обратно и задвинуть ящик. — Это неудивительно, — подумав, качает головой Алиса. — Таких людей очень много. Больше, чем кажется. — Фанатиков? — Тех, кто панически боится умирать. Всё начинается с этого, — отстранённо, будто думая о чём-то своём, поясняет она. — А кто не боится-то? — Нет, я о другом, — и опускается на край старушечьей кровати, забрасывая одну ногу на другую, стискивая колени. Так привычно, запросто, будто очутилась в собственном доме. — Они не хотят умирать насовсем. Боятся, что их личность растворится в пустоте. Но как может исчезнуть то, чего не существует? Ведь это… — с задумчивым выдохом размыкает маняще алые губы, намереваясь продолжить монолог. И я, не дожидаясь, подаюсь вперёд. Порывисто втискиваюсь в сладкую тесноту её влажного рта, осязая острый горячий язык, упиваясь терпкостью помады. Вкус которой пробуждает во мне яростное, всепоглощающее вожделение. Заставляющее опрокинуть Алису на кровать, вдавить лопатками в цветастое покрывало. Сбросить на пол туфли — обнажить обманчивую незащищённость ступней. Я развожу плотно сжатые непокорные колени и стягиваю чулки, задыхаясь от острого предвкушения наслаждения. Впервые открывая гладкую запретную белизну ног, невидимую для посторонних глаз — доступную только для меня. Поспешно расстёгиваю и стаскиваю платье, высвобождая жаркую строптивую наготу. Сжимаю призывно горящие соски, путаясь в застёжке ремня, сдёргиваю джинсы. И наваливаюсь сверху, разводя в стороны упрямые бёдра, распластывая её под собой. Чувствуя, как вскипевшая кровь алчно нетерпеливо гудит в висках. Не давая остановиться, подгоняя: быстрее, быстрее! И, стискивая обнажённые плечи, резким рывком вставляю — так, что старая скрипучая кровать болезненно охает. А меня охватывает бешеный животный восторг одержимости. Я сминаю под собой горячее тело Алисы, ощущая пылкость напряжённого живота, мягкость груди, дымную спутанность волос. В чёрной пропасти глаз не отражается ничего, кроме безразличной пустоты. Отстранённо наблюдающей за тем, как я вколачиваюсь меж неохотно разведённых ног. И как с настенного ковра на кровать падает недовольная, возмущённая святотатством икона, ставшая свидетельницей греховного совокупления. Голая ступня с неожиданным непристойным интересом касается неодобрительно вытянутого лика Богородицы. Обрисовывает пальцами позолоченный нимб и бесстыдно елозит по фигуре Спасителя, оставляя на поверхности влажные следы. Отпихивая икону к краю кровати, сбрасывая вниз, поднимая разгневанный грохот стекла. Заставляющий меня дёрнуться и сильнее стиснуть разгорячённые плечи. Кончить, не отрывая взгляда от дурманящего марева глаз, — так, чтобы видеть её лицо. И получить молчаливое благосклонное одобрение приоткрытых губ. Она знала, что я захочу поступить именно так. Предугадала это ещё задолго до того, как повести меня в бутик. Позволила насладиться иллюзией обладания. Чтобы в конце концов безжалостно напомнить: это не моя реальность — её. После ухода Алисы опьяняющий экстаз медленно отступает и к утру сменяется вялым безразличием, скукой отрешённости. Неотрывно сопровождающими меня по пути на работу. И это невесть откуда взявшееся стылое спокойствие кажется пугающе странным. Разве так и должно быть? Я с отчётливой предопределённостью понимаю, что Королёв не просто впадёт в истерику — он с позором вышвырнет меня за порог на глазах у коллег. Но мысль эта не пробуждает ничего, кроме скользкой апатии. Сколько времени я не появлялся в офисе? Три дня? Пять? Забывшись, растворившись в сумраке насмешливых глаз, в опаляющем пламени разверстых ног, я жил только ей, отвергнув уныние обыденности, серость рутины. Зачем же мне возвращаться? Ради чего? Чтобы позволить всему этажу понаблюдать за трагикомедией моего увольнения? Я останавливаю машину там же, где и всегда: у магазина военных товаров, делящего двор с нашей конторой. И кто-то другой, незнакомый, внутри меня с ледяным отчуждением соглашается: «Ну и пусть». Пускай Королёв надрывает глотку, брызжет слюной, потрясает бумагами. Разве уже не всё равно? Во всяком случае, стоит забрать вещи. Выйти из всех аккаунтов, открытых на рабочем компьютере, удалить папки с музыкой и картинками, очистить кэш в браузере — не оставить после себя следов. Было бы неприятно узнать, что какой-то зелёный идиот, трудящийся на благо конторы вместо меня, рыщет по моим страницам в соцсетях, пролистывает плейлисты и заглядывает в почтовый ящик. Нельзя пренебрегать цифровой гигиеной. Я прохожу один этаж, второй. Нащупывая в кармане пластиковый пропуск, мысленно готовясь столкнуться с разъярённым цербером, стоящим в коридоре с часами наперевес. Но офис встречает меня неясной тревожной суматохой. Дверь кабинета Королёва почему-то закрыта на ключ. Зато распахнуты все остальные. Из них доносятся споры, ругань и истеричные вскрики, перемешиваясь и заполняя весь этаж. — Четвёртая форма где? — орёт одна кадровичка на другую, размахивая увесистой папкой. — Я откуда знаю?! — едва не плачет вторая, собирая дрожащими руками разбросанные по полу листы. — Всё перерыла! Ну не знаю! — чистосердечно уверяет она. — Мо-может, мы в электронке подавали? — с сомнением поднимает побледневшее лицо. — Оль, ты что, издеваешься?! — ярится первая, сбрасывая на пол новые папки. Заполошно выдирая листы и утрамбовывая их в мусорный пакет. — Да я в марте лично печатала! В воздухе висит удушливо-сладкий запах духов, перемешанный с сигаретным дымом. Который тянется из кабинета рекламщиков. Девочки сидят на полу, прямо под шумящим кондиционером, и, деля один широкий клетчатый платок на двоих, по очереди затягиваются, стряхивая пепел прямо на ковёр. Вика — я её знаю, как-то обменивались парой фраз на корпоративе — судорожно рыдает, утирая распухший красный нос рукавом рубашки. — Ну что ты? — гладит её по плечам длинновязая Ира — матерь таргетологов и общая головная боль продажников. — Не бойся. Тебе ничего не будет. Та лишь сильнее ухватывается за Ирину руку и, возя кедами по полу, горестно всхлипывает. Убеждённо протягивая: — По вам скуча-а-а-ать буду! — Да мы ж не теряемся. Чего ты, в самом деле? — А Ва-а-адик? — с муками страдания протягивает Вика, выхватывая сигарету. — Я ему… а он, он… он меня не лю-юбит! — выворачивая душу наизнанку. И, скурив до фильтра, снова принимается рыдать — по невесть куда пропавшему Королёву. Я отшатываюсь к стене. Господи, что за санта-барбара здесь творится?! Айтишники спешно сматывают кабели, дизайнеры отключают компьютеры. Стоит надрывный визг шредера, пережёвывающего бумагу, неугомонный крик телефонов, к которым никто не спешит подходить. Я замираю у двери нашего кабинета, едва не наступая в распечатанного кота Саймона, валяющегося на полу, беспощадно затоптанного, измятого, изорванного. И с непониманием переступаю порог. Юля и Алёна, занятые сверкой статистики, оборачиваются — папки с грохотом валятся из рук. Звук этот ещё долго отдаётся эхом в потрясённой тишине, отскакивает от пустых стен и больно бьёт по ушам. Не сразу сменяясь едва слышным удивлённым: — Ой… — Девочки, — с изумлением начинаю я. — А что у вас… Но договорить не успеваю. Алёна инстинктивно пятится к столу — так, словно увидела призрака. В её невыразительных, скучливо равнодушных глазах, кажется, впервые вспыхивает неподдельный испуг. — Тебя что, не увезли? — охает она, оседая в кресле. Нервно, напряжённо стискивая пальцы с короткими обгрызенными ногтями. Не решаясь поднять упавшую папку. — Кто увёз? Куда? — переспрашиваю, чувствуя поднимающуюся изнутри волну острой тревоги. — Ты вообще о чём? — А ты разве не знаешь? — тихо отзывается Юля. — Бли-ин… — с беспомощной обречённостью протягивает она, обхватывая себя руками. — Мы не могли до тебя дозвониться. Думали… думали, вас обоих загребли. — Кто? — я непонимающе смаргиваю, оглядывая кабинет, всматриваясь в черноту погасших мониторов. Будто пытаясь отыскать в ней ответ на повисший в воздухе вопрос. Хотя на самом деле знаю, что они скажут, — знаю, но боюсь себе в этом признаться. — Да что тут у вас происходит?! — не выдерживаю наконец. — Ну кто-кто… менты, — устало поясняет Алёна. И, помолчав, объявляет катастрофическое: — Тарасова же взяли. Её слова не сразу долетают до меня. Прорываясь сквозь вязкую пелену непонимания, неверия, сомнения. И обрушиваются липким ужасом осознания, сбивающим с ног. Я пошатываюсь и медленно опускаюсь в кресло, не чувствуя собственного тела. «Разве ты не знал? — с едкой издёвкой спрашивает кто-то незнакомый внутри. — Не предполагал, что всё закончится именно так? Кого ты пытаешься обмануть?» — Мы сами толком не в курсе, как на него вышли, — продолжает Алёна. — Видимо, кто-то нас слил. Всю базу. Тарасов здесь дольше всех, может, его… — и неожиданно замолкает, передёргивая плечами. С отрешённой безысходностью кивая: — Он нас сдаст. На его месте все бы так поступили, — признаётся она. — Так что мы вот… — кивком указывая на разбросанные папки, на смятые листы со статистикой, на разорванные договоры подряда. И заглядывает мне в глаза, ища понимания. Словно спрашивая: «А ты бы смог? Сумел бы подставить обычных людей, которые, по сути, всего лишь выполняли свою работу и ничего тебе — лично тебе — не сделали?» Ещё не зная, что я первым перешёл черту.