Тиамат

Я впервые не стал подниматься к Алисе по лестнице — вызвал лифт. Пафосно блестящий, сверкающий ослепительно-ярким светом, дробящимся в зеркалах. Но не потому, что захотелось с вальяжным комфортом проехаться до четвёртого этажа, нет. Пешком я бы попросту не дошёл: всю дорогу от офиса меня била отчаянная истерическая дрожь, из-за которой я с трудом держался на ногах. Задыхаясь от нестерпимо склизкой, удушливой моральной тошноты. Я ведь сломал человеку жизнь. Так легко, запросто, не подумав, будто и в самом деле рассчитывал на благоприятный конец. С пьяной, гипнотической лёгкостью полагая, что это всего лишь забава, у которой не будет последствий. Запретная, пугающая, но всё-таки игра. И на кон оказалась поставлена судьба не случайного, малознакомого прохожего, а хорошо известного коллеги. Тихого, милого, семейного Мишани Тарасова. Носящего толстые очки, сидящего на диете, чтобы не расстраивать жену. Смотрящего вместе с дочкой «Кота Саймона». Но ведь, в конце концов, я сделал это не по собственной воле. А исключительно потому, что Алисе захотелось развлечься за мой счёт. Именно она придумала, как обкрутить ни в чём не повинного Тарасова — и уничтожить его. А заодно подставить под удар всю контору. И я, бесхребетный идиот, разумеется, согласился. Потому что не смог найти в себе сил отказать — она это знала. Понимала даже лучше меня. Господи, да как вообще можно было такое придумать?! Кем надо быть, чтобы вертеть людьми, как марионетками? У неё что, совсем нет принципов?! — Это всё ты! — ору с порога в лениво приоткрывшуюся дверь. Разъярённое эхо разносится по этажу, взвивается к потолку, со злобой отчаяния ударяет в захлопнутые створки лифта. — Всё из-за тебя! И без приглашения влетаю в квартиру, задевая пакет с винными бутылками, стоящий в прихожей, поднимая громыхание стекла. Алиса стоит с бокалом, наполненным почти до краёв, и выжидающе смотрит на меня. Медленно смыкает напомаженные губы на ободке и делает глоток. Зрелище это, давно ставшее привычным, теперь поднимает во мне неожиданное негодование: — А тебе хорошо, ты сидишь вино пьёшь! — вдруг визгливо вскрикиваю я. — Дорогое? Дорогое, а? Хорошее вино?! — с возмущением бросаю, ощущая, как терпкий душистый алкоголь перекатывается в её горле. — Тебе хорошо, да?! Ну ещё бы! Целыми днями пить! Конечно, тебе хорошо! Ты вообще когда-нибудь просыхаешь?! На блестящих багровых губах играет лёгкая любопытствующая улыбка. Они нехотя размыкаются, снисходительно интересуясь: — А что, тебе тоже налить? Я вспыхиваю и принимаюсь мерить шагами коридор. Оставляя на блестящем плиточному полу грязные следы, не удосуживаясь снять обувь. Сознание заволакивает яростная обида, бешенство порицания. — Да как ты можешь так жить?! — не выдерживаю, оборачиваясь. Мой голос срывается на истерический фальцет. А она опускается на кожаный пуф, расслабленно вытягивая ноги в плотных чёрных чулках, забрасывая одну на другую. И молча, не меняясь в лице, делает ещё один глоток. — Это ты виновата! — обличающе воплю я, воздевая сжатые кулаки. — Из-за тебя его посадят! Упекут лет на десять! — и со злой издёвкой интересуюсь: — Что, повеселилась, да? Понравилось? В чёрном омуте её глаз блестит колкая саркастичная насмешка. — Ты понимаешь, что у него семья?! — голосом ненужной, неведомой совести продолжаю вопить я. — Ребёнок маленький! Тебе вообще плевать? Никого не жалко, да? — не унимаюсь, пытаясь достучаться до бесчувственно сжатых губ. Беснуясь в запале праведного обличения. С греющим душу самоупоенным облегчением осознавая, что я не такой, как она. Алиса не сразу удостаивает меня ответом. Сперва неторопливо делает глоток. Медленно проворачивает бокал в руках, стискивая тонкую ножку, вглядываясь в густую тёмную толщу вина, терпко-кислый запах которого остро ударяет в нос. — Жалость — унижающее чувство, — наконец отрешённо сообщает она. — Разрушительное. Оно делает сильных слабыми. Как болезнь, — и со значением кивает, пригубливая вино. — Жалость придумали люди. Придумали и заразили остальных. А ведь природа её не знает. Спокойный, бесстрастный голос, в котором не слышится ни нотки раскаяния, дёргает меня за нервы, поднимает новую волну бешенства. — Господи, да что ты вообще несёшь?! — исступлённо ору, не помня себя. — Ты жизнь человеку сломала! Понимаешь? Жизнь! — Я? — искренне удивляется она, сводя брови к переносице. Так, словно только сейчас расслышала. И воздух взрывается острым сардоническим смехом, от которого всполохи света, отражающиеся в тёмной глади вина, разбегаются испуганной рябью. — А ты ведь так гордился собой, — вспоминает Алиса, в несколько глотков осушив бокал. И, небрежно поставив его на пол, поднимает голову, заглядывая мне в лицо. В мареве её хмельно блестящих глаз вспыхивает презрительная злоба. С хлёсткой проницательной беспощадностью объявляющая: — Тебе на него плевать, — обжигающая желчью. — Ты боишься за свою шкуру. Потому что в первую очередь он заподозрит именно тебя, — раскатистым полушёпотом твердит Алиса, высовывая острый кончик языка. — Вот откуда твоё вшивое благородство. И поднимается, неслышной тенью делая шаг навстречу, заставляя меня попятиться к стене. — Жалость к нему возвышает тебя в собственных глазах. Сглаживает чувство вины, — продолжает она, не отводя цепкого взгляда, распиная, уничтожая меня. — Всегда приятно думать, что ты хороший, правда? — интересуясь с едкой насмешкой. Заранее зная ответ. Её тёмно-багровые губы дрожат от отвращения. И, стремясь избавиться от определения, вертящегося на языке, ядовито выплёвывают: — Ты жалкий лицемер. Испепеляя моё болезненно задетое самолюбие. — Пошёл вон отсюда, — не выдерживает она, в порыве яростной безжалостности распахивая дверь, впуская в квартиру стылый воздух. Он ударяет в лицо, мертвенным холодом опаляет затылок. — Мне не нужна такая размазня. Я вылетаю не оборачиваясь. Возмущение бурлит в крови, бешеной пеленой застилает глаза, подталкивает в спину. Заставляет выжимать педаль газа и исступлённо мчаться по опустевшим улицам, не останавливаясь на светофорах. Голос Алисы по-прежнему отдаётся в моей голове, поначалу ровный и флегматичный, затем язвительный, полный нескрываемой высокомерной злобы. Заполняя сознание, вынуждая продолжать мысленный спор: — Ты что, самая умная? — не унимаюсь, проворачивая ключ в замке. — Да откуда тебе вообще знать, что я думаю? — А тут не надо быть телепатом, — смеётся она. Беспощадно отчеканивая: — Ты такой же, как все. Люди предпочитают жить по шаблонам. У них одни и те же модели поведения. — И, помолчав, соглашается сама с собой: — Так что каждую твою глупую мысль очень легко предсказать. Я щёлкаю выключателем, едва не поскальзываясь на разорванных листах церковного календаря, валяющихся на полу. — То есть, по-твоему, испытывать угрызения совести глупо? Быть порядочным человеком может только конченый идиот? — Подменять понятия — вот что глупо. Называй вещи своими именами: вина, самолюбование. Неспособность противостоять социуму. Страх ощутить всеобщее осуждение. — Да иначе все перебьют друг друга к чёртовой матери! — огрызаюсь я, заходя в комнату. — И от нас ничего не останется! — Как будто в этом есть что-то плохое. — Если ты ненавидишь людей, при чём тут я? — А ты любишь? — смешливо отзывается она. — И своих клиентов, и Королёва, и Тамару Георгиевну? Кстати, как она поживает в психушке? Неужели тебе не было её жалко? Ты хоть представляешь, какие препараты там колют? — и добавляет: — Ты решил, что вправе вершить её судьбу. Но предпочитаешь не думать о последствиях. Я снимаю футболку и небрежно перекидываю её через спинку стула. Сдёргиваю джинсы, раздражаясь: — Ты что, издеваешься? Да она же больная! Совсем поехавшая! Ей там самое место. Иначе её бы не забрали, — и опускаюсь на кровать. — А Тарасов? — А что Тарасов? Он-то как раз нормальный мужик. И не заслужил тюрьмы. Ты его даже не знала! — О чём я и говорю, — подтверждает Алиса. — Ты сам определяешь, что хорошо, а что плохо. И выгораживаешь себя, когда это соответствует твоим представлениям о прекрасном. Ты жалкий лицемер, — безжалостно повторяет она. Я в бешенстве отбрасываю подушку, хранящую прикосновения её волос. И взвиваюсь: — Нравится ходить по головам?! Ты от этого кайфуешь, да? Кончаешь? — А ты? — осведомляется насмешливое эхо. — Что ты чувствовал, когда запер старуху в квартире? — Ничего, — отвечаю быстрее, чем успеваю подумать. В раздражении бросая: — Да не помню я! — откидывая одеяло, комкая его в ногах. Мечась на кровати и не находя себе места. На потолке отражаются полосы уличного света, вспыхивающие и медленно затухающие. Я смыкаю веки, пытаясь заглушить ожесточённый спор, идущий в голове, чтобы наконец-то уснуть. — Врёшь, — снова раздаётся вкрадчивый голос. — Тебе было хорошо. Очень-очень хорошо. Заставляющий распахнуть глаза и подскочить на кровати. В яростном безнадёжном бессилии ударить кулаком по деревянной спинке и заорать: — Заткнись! Слушая, как вопль этот испуганно отражается в стёклах и набатом звенит в ушах. — Не я приказала тебе подставить Тарасова, — спокойно продолжает Алиса. — Ты сам этого захотел. Поднимая во мне бурю немощного самозащитного негодования: — Я хотел тебя! — Всё в мире связано с сексом, — задумчиво отзывается она. — Кроме самого секса. Потому что это сила. Так что тебе нужно на самом деле? И неожиданно замолкает, оставляя меня в звенящей тишине квартиры, болезненно вытягивающей нервы. Сплю я плохо, проваливаясь в зыбкую полудрёму, вздрагивая от звуков за окном. Всю ночь ворочаясь, укладываясь то на бок, то на живот. Или подолгу лёжа на спине и вглядываясь в полумрак комнаты. Окончательно пробуждаясь только от мучительно яркого солнечного света, ударяющего в глаза. Поднимающего из глубины сонного сознания паническую, охватывающую ужасом мысль: проспал! Я поспешно вскакиваю, принимаясь натягивать футболку, путаясь ногами в брошенных на пол джинсах. И, схватившись за телефон, вдруг с желанным облегчением вспоминаю, что на работу больше не надо. Не нужно на ходу прожёвывать сухой бутерброд, чтобы побороть тошноту утреннего голода, толкаться в пробках, изнывая в боязни не успеть в офис ровно к девяти часам и столкнуться с озверевшим Королёвым. Больше не придётся бесстыдно врать обманутым клиентам. Окунаться в вязкую серость обыденности и считать дни, оставшиеся до выходных. Потому что конторы больше не существует. Меня охватывает окрыляющая радость, какая бывает у человека, вдруг ощутившего пьянящую, будоражащую свободу. Я завариваю давно надоевший кофе и, кажется, впервые за долгое время чувствую его терпкий вкус. Включаю ноутбук, с беззастенчивым блаженством бездельника опускаясь обратно на кровать, вытягивая ноги. Господи, до чего же хорошо! Там, за окном, шумят автомобили, гудит переполненное метро, слышится торопливый перестук каблуков — улицы заполняет предрабочая суматоха, звенящая в воздухе, подгоняющая: быстрее, быстрее! Нужно спешить! Забраться на конвейер будней, втиснуться в колесо должностных обязанностей, крутящееся с девяти до шести пять дней в неделю. Всем и каждому! Только не мне. Я с удовольствием наблюдаю, как этот кипучий суетливый поток проносится мимо. И листаю новостную ленту, отыскиваю страницы бывших одноклассников в соцсетях, зависаю на автофорумах. Испытывая непривычную лёгкость от понимания того, что торопиться некуда. Которая через пару часов сменяется нестерпимым надсадным разочарованием, оседающим на дне сознания мутной серой скукой. Заставляющей несколько раз обойти квартиру, разобрать ненужный хлам, вымыть полы — лишь бы отвлечься от острого осознания бессмысленности собственной жизни. Я стою посреди коридора с мокрой тряпкой в руках и с обескураживающим недоумением понимаю, что заняться совершенно нечем. Интернет надоел до тошноты, все нормальные сериалы я пересмотрел ещё на работе — в перерывах между обработкой заявок и выслушиванием воплей Королёва, — а выходить на улицу не хочется. Может, по телику идёт что-нибудь интересное? Сто лет его не включал. Опускаюсь в старухино кресло и щёлкаю пультом, пробуждая спящий экран. Попадая на безвкусный вырвиглазный клип. — Любимое сердце больше не ждё-ёт, — трагически воет ряженый горе-певец, взмахивающий торчащими из рукавов павлиньими перьями. И, хватаясь за грудь, душераздирающе убеждает: — Любовь от сна нас не спасё-ёт. — Спасите! — умоляет блондинка двух накачанных полицейских с пистолетами. — Здесь был человек… он пытался меня убить! — Убивает микробы на девяноста девять процентов, дарит свежесть и чистоту! — радостно тараторит реклама антибактериального мыла. — Чистота помыслов — вот что необходимо в мире греха и разврата, — убеждает поп с огромным крестом. Я переключаю канал. Я переключаю канал. Я переключаю канал. И в поднявшемся раздражении заставляю телевизор умолкнуть. Мелькающие картинки схлопываются в точку, сменяются чёрной пустотой, и в квартире снова повисает тоскливая тишина. В которой отчётливо раздаётся голодное урчание моего желудка. Неизбежная мысль о том, что придётся одеваться и спускаться в магазин, вызывает во мне усталое негодование. Потому что сперва нужно будет зайти в банк: терпеть не могу рассчитываться картой. Виртуальные деньги превращаются во что-то эфемерное, несуществующее и тратятся в разы быстрее, чем наличные — их-то можно подержать в руках и положить в кошелёк. Что ж, надеюсь, с прошлой зарплаты ещё хоть что-то осталось. «Осталось, — подтверждает банкомат у метро. И высвечивает на экране сумму: три тысячи двести одиннадцать рублей. Будто спрашивая: — Ты нормальную работу вообще собираешься искать?» С ехидством выплёвывая толстую пачку сторублёвых купюр, которая — разумеется! — не помещается в бумажник. Распихивая деньги по карманам, я затылком ощущаю недовольное сопение стоящей позади женщины и чувствую, как внутри проклёвывается злость. Да найду я работу! Правильную, хорошую, честную. Где не надо будет ежедневно врать, заключать сделки с совестью и оправдываться. Приду домой — сразу открою сайты с вакансиями, составлю резюме. Уж что-нибудь должно отыскаться. Уборщиком пойду, кассиром в «Пятёрочку». Да на биржу встану, в конце концов! С этими мыслями замираю на пешеходном переходе, не обращая внимания на предупреждающе-нетерпеливое гудение автомобилей. Вот, значит, как? Вот чего я добился? Выходит, Алиса права. Я ни на что не способная размазня. Изнутри поднимается желчная досада, отравляющая кровь. То неясное, пагубное — остро пьянящее — чувство, когда понимаешь, что сейчас совершишь что-то неконтролируемое. Я стискиваю кулаки, делаю шаг вперёд. И толкаю стеклянную дверь уже знакомого ресторана с видом на залив. Меня встречают как дорогого гостя, ведут на террасу, усаживают за стол с отглаженной, сверкающе белой скатертью. Галантно улыбающийся официант с зачёсанными назад, блестящими от лака волосами подаёт меню и винную карту. С вежливостью осведомляясь: — К вам ещё кто-нибудь присоединится? Я молча отрицательно качаю головой, и он понимающе отходит, оставляя меня наедине со списком блюд и разгуливающим по террасе ветром. До чего приятно почувствовать себя уважаемым человеком! В какой-нибудь невзрачной кафешке на меня бы посмотрели как на вшивого проходимца, с усталой хмарью в глазах, в которых всегда читается единственная мысль: «жри быстрее и проваливай». Но только не здесь. В этом дорогом, лощёном ресторане персонал, если потребуется, будет ждать час, три, полдня, пока я соизволю доесть. И непременно примется с ненавязчивым почтением суетиться по первому взмаху моей руки. Деньги — или уверенность людей в том, что они вообще у тебя есть, — делают из обезьяны человека. Придают значимость даже самой последней пустышке. Ведь если я пришёл сюда, пусть в застиранных джинсах и дешёвой футболке с распродажи, значит, у меня хватит бабок, чтобы расплатиться за бифштекс из мраморной говядины. Или за ризотто с белым трюфелем. Я чувствую, как в желудке беснуется обжигающая волна голода. И с зудящим нетерпением перелистываю страницу меню. Что такое карпаччо, мы выяснили в прошлый раз. Но это скучно. А вот лобстер по-каталонски — совсем другое дело. Всегда было любопытно узнать, какой вкус у всех этих омаров, камчатских крабов и устриц. Что едят пресытившиеся богатеи с бизнесами и дорогими тачками, отдающие миллионы за тряпки? Те, кому точно никогда не придётся мечтать о работе уборщика. Сейчас узнаем. Продегустируем, так сказать. Упиваясь едкой неиссыхающей ненавистью к ним — демонстративно успешным, высокопарным, — заказываю и лобстера, и аргентинских креветок на гриле, и салат с уткой конфи. А заодно угря с фуа-гра и мятой, севиче из тунца и оладьи из кабачков с лососем. Даже не глядя в сторону цен. Нет никакой гарантии в том, что я всё это сожру. Прямо скажем, шансы опустошить тарелки и не умереть от заворота кишок крайне невелики. Но уйти отсюда, не попробовав каждое заказанное блюдо, непозволительно. Отведаю райские яблоки, пойму, каково это — жить, ни в чём себе не отказывая. На короткий миг почувствую себя в шкуре Алисы. Официант, составляющий список, сдержанно намекает, что я слегка — самую малость — погорячился. Потому что порции у них не сказать чтобы маленькие. — Прекрасно, — говорю, захлопывая меню, — я очень голодный. И он, не меняясь в лице, беспрекословно кивает. Проводив взглядом уверенную широкоплечую фигуру, я в снедающем нетерпении откидываюсь на мягкую бархатистую спинку стула. Меня сковывает мрачное оцепенение ожидания. Там, внизу, тяжело бьются об опоры моста тёмные волны. Взвизгивают покрышки вечно спешащих автомобилей, раздаются сигналы клаксонов. А где-то далеко, забросив ногу на ногу, жадно размыкая губы, пьёт вино Алиса. Что бы она сказала, увидев меня здесь? Удивилась бы? Или коротко снисходительно кивнула? А может, вообще сделала бы вид, что мы незнакомы? Ведь она с позором выставила меня за дверь, как провинившегося щенка. Но я не поползу на коленях вымаливать прощение — слишком много чести. Не хочу, надоело. Да и не за что извиняться. Лучше буду ждать свой заказ в презентабельном ресторане. Первым приносят салат. С блестящими в солнечных лучах листьями шпината, россыпью гранатовых зёрен и покрытым густым бордовым соусом утиным мясом. На которое я жадно набрасываюсь, не дожидаясь ухода официанта. Не пользуясь заботливо подложенным ножом, спешно запихивая куски в рот, слизывая с губ липкий кисловатый соус. Ощущая приятное тепло удовлетворения, растекающееся в животе. Угря с фуа-гра я с разочарованием отодвигаю, едва проколов вилкой: слишком жирно и неприятно сладко. Аргентинские креветки оказываются куда лучше, хотя, в общем-то, ничего особенного в них нет. На вкус такие же, как обычные, магазинные, разве что побольше и посвежее. Во мне снова поднимается вязкая досада, терзающая душу и печень. Вся надежда на лобстера по-каталонски. Уж если выяснится, что он не так вкусен, как мечталось, я выскажу всё, что думаю об этом заведении. Лобстера подают с полным снаряжением: к нему прилагаются щипцы, острая вилка с крючком, отдельная тарелка, пиала с водой и тканые салфетки. Приходится лезть в интернет, дабы узнать, что надо делать со всем этим благолепием. Оказывается, щипцами требуется сломать клешни. Затем вилкой вытащить из них мясо. Оторвать ножки от туловища, вырезать хвост, убрать скорлупу. Сложить её в тарелку для отходов. Господи, сколько сложностей! Я даже успеваю на долю секунды пожалеть о том, что вообще заказал этого чёртового лобстера. Но ведь богатые идиоты как-то справляются. Значит, и я смогу. Разламываю его пополам, слушая упоительный хруст панциря, глядя, как сок вытекает на тарелку, на скатерть. И тщательно следую инструкции с кулинарного сайта, по очереди выкручивая клешни, ножки, хвост. Вынимая вилкой белое сладковатое сочное мясо. — Всё в порядке? — с дежурной любезностью осведомляется официант, подходя к моему столику. И я медленно, испытывая злорадное удовольствие, набираю в лёгкие воздух. Окунаю липкие от сока руки в воду. — Нет, — говорю с глумливой оттяжкой, вытирая пальцы о тканые салфетки с вышитым золотым логотипом. Настойчивое раздражение, мучающее меня весь вечер, поднимается к горлу. Разливается жаром на языке и выплёскивается в истерическое: — Нет! Не в порядке! Спокойное лицо официанта недоумённо вытягивается. Он открывает рот, чтобы поинтересоваться, что именно случилось, но я уже не собираюсь останавливаться. Меня несёт на волнах экстатической ярости: — Ничего не в порядке! — ору в самоупоенном восторге наглости, ударяя ладонью по столу, отчего приборы испуганно взвизгивают. — Вы мне что принесли?! — и тычу пальцем в несчастного расхристанного лобстера. — Почему он несвежий?! — Нет, что вы, — пытается оправдаться официант, отчаянно встающий грудью за свой ресторан, — у нас с этим очень строго. Все продукты... — А я не понимаю, думаете?! — набрасываюсь, не давая договорить. Вкрадчиво-любезно уточняя: — Не разбираюсь? — задыхаясь от праведного негодования. И в запале бешенства вынимаю из кармана деньги. Ветер треплет края, алчно выдирает их из рук. — Да вы знаете, кто я?! — разжимаю пальцы — купюры взвиваются ввысь и, как конфетти, опадают на дощатый пол. — Я обедаю у Алена Дюкасса! У Куйона! — визжу, вытаскивая из недр памяти громкие фамилии шеф-поваров. — Меня вся Ницца знает! И Париж! От лица официанта разом отливает кровь. Он бросает на меня умоляющий взгляд, но я уже ничего не вижу и не слышу — кроме собственного голоса, торжествующим набатом бьющего в ушах: — Я вас всех сгною! В Роспотребнадзор позвоню! — и достаю из кармана телефон, размахивая им, как кирпичом, едва не запуская его в официанта. — Вы хоть знаете, с кем связались?! Просрочку они мне совать будут! Мне! — горячо, убеждённо воздевая руки, ещё мокрые от воды и липкие от сока лобстера. — Да я вашу рыгаловку с дерьмом смешаю! И это ресторан?! Это ресторан?! В конце концов на мои вопли сбегается весь персонал: официанты, администратор, сомелье, шефы. И, испуганно прильнув к панорамным окнам, с нескрываемым ужасом наблюдают за развернувшейся трагедией сквозь стекло. А я вытаскиваю новую пачку купюр и принимаюсь, как расщедрившийся барин, бросать их помертвевшему официанту в лицо: — Вот тебе чаевые! — торжествующе объявляю. С великодушным умилительным сочувствием сообщая: — Бери-бери! Ты один тут нормально работал. И, вдоволь насладившись устроенной сценой, откидываюсь на спинку стула, шумно выдыхая. Чувствуя пульсирующее в пальцах, в висках, в паху почти оргазменное упоение от безнаказанности. Со злорадным удовольствием понимая, что денег за заказ с меня уже не возьмут. Ну что, можно сказать, теперь я на мели: из трёх тысяч осталось рублей шестьсот-семьсот. Придётся запастись самыми дешёвыми макаронами и овсянкой, чтобы протянуть хотя бы недели две. А куда деваться? Не ползать же, в самом деле, по полу, собирая брошенные купюры! Тем более стоило заплатить за ужин — хотя бы частично. Я ведь не какая-нибудь последняя сволочь, чтобы наесться до рези в животе — и уйти, не оставив ни копейки. К тому же это было единичное выступление. Проворачивать хитрый бесстыдный номер в каком-нибудь другом ресторане я не собираюсь: надо знать меру, уметь вовремя останавливаться. Не хочу возвращаться домой. Почему-то именно сегодня бесцельная прогулка по городу оказывается приятнее, чем всегда. Может, потому что, когда мир гудит вокруг проезжающими автомобилями, вспыхивает ярко-огненным закатом и пламенеет в свете догорающего солнца крышами домов, окрикивает рыночными зазывалами, кажется, что и сам живёшь. Что ты не просто зритель, сидящий в дальнем ряду, а непосредственный участник, для которого тоже нашлась роль в театральной постановке. Не так остро переживаешь собственную отчуждённость. Не ощущаешь себя выпавшим из ровного строя бытия. Я иду в набрякающую темноту, подставляя лицо ночному ветру. В чёрную пустоту узкой улицы, в конце которой истошно мигает яркая неоновая вывеска бара. Розово-жёлтые блики прыгают по крышам припаркованных машин, расплываются по асфальту, отражаются всполохами в стёклах стоящего напротив здания. Воздух вибрирует от рок-музыки, доносящейся из приоткрытых дверей. И взрывается полупьяным мужским воплем: — Ты меня заебала! Я с опаской ускоряю шаг и перехожу на другую сторону. — К ёбарю своему пиздуй! — бешеным зверем орёт лысый мужик. Взмахивая жилистым кулаком. — Манатки собирай и выматывайся! Стриженая блондинка лет двадцати в короткой кожаной куртке отчаянно-испуганно закрывает лицо ладонями. Вся её миниатюрная дрожащая фигура съёживается и почти сливается с темнотой. — Ром, я тебе клянусь… — голос девушки дрожит от рыданий, — да не было у нас ничего! — Что ты мне пиздишь-то, а?! Думаешь, я не в курсе? Не знаю, что ты с ним трахаешься? Что вы все мои бабки на бухло и наркоту спускаете?! — вопит мужик, горой нависая над ней, взмахивая рукой в опасной близости от лица. — Да ты на себя-то глянь! — и грубо хватает за плечи, принимаясь трясти, как тряпичную куклу. — Тебе, бля, уже лечиться надо! Дебилка! — Ро… Рома… — умоляюще вздрагивает тихий надтреснутый голос, — Ромочка, я никогда… ты же знаешь… Он размыкает пальцы и с брезгливостью отталкивает её от себя. Не удержавшись на тонких неустойчивых каблуках, девушка, оступившись, с грохотом падает на асфальт, ударяясь головой о водосточную трубу. Сумка, перекинутая через плечо, раскрывается. Оттуда выкатываются патроны помады, зеркальце, пачка сигарет и с болезненным звоном выпадает связка ключей. А мужик, не оборачиваясь, забирается в чёрный внедорожник и, взвизгнув покрышками, разъярённо моргнув фарами, отъезжает. Оставляя девушку беспомощно лежать на асфальте и содрогаться в рыданиях. Меня захлёстывает острое сочувственное возмущение. Это ж каким мудаком надо быть, чтобы поднимать руку на женщину?! Которая в два раза меньше, слабее и — ты совершенно точно это знаешь — не сможет дать отпор. — Лежи! — прикрикиваю, замечая, что блондинка пытается дрожащей рукой дотянуться до сумки. — Не трогай! — и подбегаю, опускаясь рядом. — Я сам! — убеждаю голосом благородного спасителя. — Я помогу! — принимаясь собирать выпавшие вещи. — Те…те-те… — невнятно бормочет она, поднимая заплаканное, распухшее от рыданий лицо с чёрными подтёками туши на щеках. И, отдышавшись, с трудом ворочая языком, связно, по слогам, просит: — Телефон, — кивком указывая на сумку в моих руках. После чего снова захлёбывается в истерике. Прижимая покрытые ссадинами и дорожной пылью костяшки к губам. Её надрывный плач болезненно отзывается в моих натянутых нервах и поднимает волну горячего сострадания. — Скорую? Скорую вызвать? — тут же принимаюсь тараторить. — Тошнит? Плохо? — ощупывая её стриженый взмокший затылок. На пальцах остаются только следы холодного пота — крови вроде нет. — Сильно болит? Она отчаянно мотает головой, смахивая длинную, слипшуюся от лака чёлку, упавшую на глаза. С безысходным отчаянием поясняя: — Разбился, говорю, — так, будто это самая большая и страшная трагедия, которую только возможно вообразить. — Телефон разбился… — надломленным голосом повторяет она. С надеждой хватаясь за мою согнутую в локте руку. Я помогаю ей подняться, опереться о меня. Пройти через арку во двор, сесть на скамейку. От девушки остро пахнет приторно-сладкими духами и спиртом. — Точно врача не надо? — обеспокоенно спрашиваю, когда она, порывшись в сумке, вынимает сигарету из упаковки и, сложив ладони лодочкой, чиркает зажигалкой. В воздух поднимается тонкая струйка дыма. — Он… я ему… да я никогда, а он… — путано, словно не слыша, бормочет девушка, шевеля дрожащими губами. Сжимается, обхватывая себя руками. Истошно, как раненый зверь, взвывая: — Мне больно! — роняя на колени горячие слёзы, ловя раскрытым ртом воздух. — Так больно… — с растерянностью, будто только сейчас осознав собственные чувства, повторяет она, выпуская из пальцев тлеющую сигарету. — Больно-больно-бо… — душераздирающим эхом отзывается пустой двор, — бо… о… — путающимся в ветвях деревьев. И оно ещё долго гудит в моей голове. Я понимаю, что речь идёт не о разбитых ладонях, не о ноющем затылке — о чём-то гораздо более страшном, мучительном. Терзающем душу, выворачивающем её наизнанку. И проникаюсь такой острой, истошной жалостью к этой испуганной плачущей девушке, что инстинктивно подаюсь вперёд и прижимаю её к себе — пытаясь защитить, уберечь, утешить, как младшую сестру. Одной рукой доставая из барсетки упаковку бумажных платков. — Ну что ты, не надо… — приговариваю, бережно вытирая слёзы, катящиеся по её щеке. — Зачем тебе этот козёл? — гладя по голове, по спутанным волосам. — Ты же молодая, красивая. Да знаешь, сколько ещё у тебя их будет, этих мужиков? И в самом деле, на кой чёрт нужен этот подонок, который ни во что её не ставит? Как вообще можно было бросить такую хорошую, милую девочку?! — Но я его люблю! — пронзительно взвизгивает она, утыкаясь мокрым носом в моё плечо. Преданную, порядочную — совсем не похожую на Алису. — Он не всегда такой, — поясняет, будто угадывая мои мысли. — Раньше всё было хорошо, пока он… пока я… — и с тягостным вздохом замолкает, не решаясь закончить речь. Отстраняется, стыдливо прикрывая волосами распухшие от слёз веки, нервными поспешными движениями оправляя юбку. — Я пойду, наверно, — говорит, поднимаясь. — Спасибо тебе, — добавляет на прощание так, словно извиняется. И выбегает обратно на улицу, оставляя меня в недоумении сидеть на скамейке, сжимать в кулаке мокрый платок. Надо было всё-таки вызвать врача. Куда она пойдёт в таком состоянии, да ещё и ночью? А вдруг у неё сотрясение? Но думать об этом уже поздно. Ладно, я сделал всё, что мог. Обхожу двор, отыскивая взглядом урну, и, не найдя, запихиваю салфетку в задний карман. Меня вдруг жалит смутное, неясное беспокойство, причину которого пока не удаётся объяснить. Дело не в девочке, тут что-то другое… Я с надеждой ощупываю один карман, второй — сердце боязливо, недоверчиво сжимается. Нет, не может быть! В отчаянном исступлении выворачиваю наизнанку барсетку, вываливая на асфальт ворох чеков, бумажник, ключи, уже не нужный рабочий пропуск, — всё. Кроме, разумеется, денег. Которых нигде нет. Во мне мгновенно вскипает, пенится бешеная обжигающая злость. Раздирающая нервы, охватывающая лихорадочной дрожью пальцы. Вот же сука! Я вылетаю на улицу — меня встречает лишь насмешливая безлюдная пустота. Ряд спящих у тротуара машин. Сука, сука, сука! Малолетняя тварь! Вот, значит, чем она решила отплатить за мою доброту? Стянуть последние деньги? Да если бы я только знал! Бросил бы её там, у бара! И в рожу плюнул бы! Никому нельзя помогать. Ни единой сволочи. Этот убогий мир — говно. И населяют его одни мрази. Которые только и ждут подходящего момента, чтобы облапошить тебя, подставить, утопить в дерьме. Потому что всем на всех плевать. Некого тут жалеть! Молодец, девчонка, надула меня как лоха. И правильно! Нечего было расслабляться. Алиса права. Надо брать всё, что захочешь. Пользоваться всем, чем только можешь. И не размениваться на мелочи. Я толкаю дверь бара, выпуская наружу гвалт музыки. Она взвивается в воздух, короткими ударами обрушивается на крыши: бам-бам-бам! Отзывается в ушах, дёргает за нервы, распаляя оголтелую насладительную ярость. Решили оставить меня в дураках? Кинуть? Втоптать в грязь? Думали, я всю жизнь буду молча терпеть ваши плевки, как последний осёл? Ничего, сейчас мой черёд возвращать долги. И с этими мыслями вваливаюсь в горланящий полумрак. В воздухе тяжёлой завесой висит кальянный дым, перемешанный с запахом пота. Удушливая духота тут же ударяет в нос, стискивает лёгкие. Вызывая мутное раздражение разочарования. Нечего здесь делать. Сплошная скука. Я уже касаюсь двери, чтобы толкнуть её и выйти на свежий воздух. Но неожиданно раздающийся хлёсткий негодующий вскрик заставляет меня с любопытством обернуться: — Да потому что всё зло от баб! — уверяет мужик лет пятидесяти пяти, сидящий за стойкой, и патетически взмахивает рукой. Задевая блестящими чёрными запонками край стакана, наполненного то ли виски, то ли коньяком. Едва не сбрасывая на пол лежащие рядом ключи от машины. — Вот ты женат? — с пьяным панибратством обращается он к бармену, молча наполняющему пивную кружку. И тот без особого энтузиазма, очевидно, не намереваясь поддерживать разговор, качает головой из стороны в сторону. — А ты женись, — с едкой злорадной усмешкой продолжает мужик, — ну так, знаешь… Чтоб жизнь мёдом не казалась. По всей видимости, он уже успел напиться до того муторного состояния, когда оживление и бахвальство сменяются желчностью обиды на мир. Или, если судить по теме разговора, на главного врага народа, Ирода в юбке — бывшую жену. На нём тёмно-серая рубашка с логотипом Ralph Lauren, чёрный шёлковый галстук, матовые кожаные туфли. Волосы, блестящие сединой, аккуратно подстрижены и уложены. На большом пальце сверкает тяжёлый перстень. Я мысленно усмехаюсь. Солидный мужик, явно небедный. И каким чёртом его сюда занесло? Не мог найти заведение поприличнее? Или приспичило срочно надраться — неважно где? — Только и будешь успевать отстёгивать, — распаляется он. — Сегодня у них пилинги, завтра эти… как их там… — и напряжённо хмурит лоб, отчего глубокая вертикальная морщина, залёгшая между густых взлохмаченных бровей, очерчивается ещё ярче. — Шугаринги, во, — с радостью озарения вспоминает мужик. Тут же разъярённо взвиваясь, принимаясь загибать пальцы: — В среду дай на ногти, в пятницу — на ресницы. Потом у неё масса-аж, — глумливо изрыгает, одним глотком опустошая стакан. Серые глаза, затянутые поволокой опьянения, вспыхивают яростью: — И не абы какой! Аппаратный! — по слогам, подчёркивая значимость процедуры, нарочито чеканит он. Изливая гнетущую боль досады на бармена, который совершенно не слушает и только молча плещет виски на дно стакана, покрывая подтаявшие кубики льда. — Машеньке же плохо, Машенька на море хочет! — мужик в запале ударяет ладонью по стойке, и его узкие, напряжённо поджатые губы дрожат от возмущения. — Ну я ей квартиру в Турции взял, — исповедуется он перед полупустым стаканом. — Все бабки из меня выдоила и ускакала, — с непрошеной пьяной доверительностью раскрывая душу. Делясь главной бедой, нестерпимой мукой, приведшей его в этот убогий бар: — А там и ёбаря помоложе нашла... Как предсказуемо! Ну конечно, кто бы сомневался. Сколько, интересно, лет его тёлке? Держу пари, что не больше двадцати пяти. Такие богатые, потасканные жизнью мужики всегда предпочитают юных девочек, вчерашних студенток. Чтобы демонстративно выводить их в свет, показывая всем вокруг, упиваясь восторгом самолюбования. Красивая молодая жена — точно такой же предмет для гордости, как особняк или презентабельный автомобиль. Разумеется, ни одной из них — кроме, разве что, отчаянных извращенок — не нужен седой пресытившийся старик, чьи жизненные импульсы давно заглохли, а мышление закостенело. Что он может дать полной энтузиазма, горящей безумством молодости? У него, небось, встаёт только с двойной дозой виагры — и то через раз. Конечно, для двадцатилетней девчонки этот хрыч не более чем ходячий кошелёк. А чего ты, дядя, собственно, ожидал? Что она будет скакать на твоём старческом члене до тех пор, пока тебя не хватит удар? — Сволочи они, бабы, — со злостью отчаяния подытоживает он. — И суки, — залпом допивая виски. — Суки-суки, — тут я искренне соглашаюсь. Вспоминая брезгливую усмешку Алисы и наивно-беспорочные глаза девчонки, облапошившей меня на скамейке. — Ещё какие. Несчастный рогоносец оборачивается и исподлобья оглядывает меня. С неожиданно захлестнувшей нетрезвой братской любовью протягивая: — Во-о, правильный пацан! — одобрительно кивая: — Наш человек! И по барской привычке вынимает из бумажника несколько тысячных купюр, припечатывая ими столешницу. Обращаясь к бармену, на лице которого читается нескрываемое облегчение от того, что его избавили от почётной роли молчаливого психотерапевта. И что все пьяные жалобы на шлюху-жену, раздвинувшую ноги перед молодым турком, теперь придётся выслушивать мне. — А дай-ка нам её всю, — мужик указывает на початую бутылку виски. И тяжело, нетвёрдо поднимается. Бросая: — Пошли-ка посидим, — начальственным тоном, не знающим возражений. Но я, в общем-то, не против. Зачем отказываться от бесплатного угощения? Тем более мне уже давно хочется выпить, плеснуть на язык обжигающий спирт, снять напряжение — почувствовать облегчение. Ради этого можно даже вытерпеть слезливый рассказ. Мужик, пошатываясь, стискивая пальцами стеклянное горлышко, неуклюжим увальнем плетётся через весь зал, по пути наталкиваясь на стулья, на вешалку, едва не врезаясь в троицу развесёлых парней, идущих к выходу. И, добравшись до плохо вымытого стола, с грохотом водружает на него бутылку, кладёт рядом ключи с логотипом «Тойоты», мешком падает на стул. Отвинчивает крышку, наполняя стакан, и с надсадным звоном ставит его передо мной. Продолжая горячиться: — Знаешь, из какой грязи я её вытащил? Да без меня она… — отхлёбывая прямо из горла. Я откидываюсь на спинку и тоже делаю глоток, глядя на ключи, чтобы не видеть неэстетично раскрасневшееся пьяное лицо. Терпкая горечь виски приятно обжигает язык, охватывает жаром тело. — Дом делить собралась, — не унимается он, шевеля неповоротливым языком. И неопределённо взмахивает рукой: — Вот половину вынь и положь, — ударяя по столу. — А с хера ли? — проглатывая вместе с виски невнятный нервный смех, не ожидая ответа, не желая прерывать монолог. Он что-то продолжает говорить, но я уже не вслушиваюсь. Его рваная речь превращается в неразборчивый гул, сливаясь с грохочущей музыкой. До меня доносятся только отдельные фразы: — А я ей говорю… — А она… В конце концов сменяющиеся нечленораздельным мычанием: — Да бл… пр… а-а… В его глазах уже не отражается гнев обиды: они становятся мутными и бездумными. Издав короткий надсадный хрип, мужик обмякает на стуле и роняет голову на блестящий от жира стол. Отчего бутылка нервно вздрагивает. Сделав ещё один глоток, я поднимаюсь. Кровь, разгорячённая алкоголем, жарко бежит по венам, распаляет алчный безумный кураж. Что-то неясное, тёмное беснуется в глубинах сознания. Заставляет меня схватить бесхозные автомобильные ключи, сжать их в кулаке. Почувствовать торжествующее бессострадательное удовлетворение. Удачи, дядя. Забрав заодно и полупустую бутылку — не оставлять же, в самом деле, её здесь, — не оборачиваясь, иду к двери. С восторженным нетерпеливым предвкушением выбираясь в гулкую тишину ночной улицы. Оглядываю ряд припаркованных автомобилей — и нажимаю на кнопку разблокировки. В ответ, помаргивая фарами, отзывается импозантный чёрный крузак. Громадный, как танк, горой возвышающийся над невзрачностью «Опелей» и «Ниссанов». Я распахиваю дверь, забираясь в просторный салон, пахнущий одеколоном. Опускаюсь на мягкое кожаное сиденье и по-хозяйски откидываюсь на спинку. Упиваясь острым мальчишеским восторгом обладания, касаюсь кнопки зажигания, пробуждая урчащий движок. Сжимаю пальцами кожу руля — такую же гладкую, как тёплые колени Алисы, обтянутые нейлоновой темнотой чулок. Интересно, что бы она сказала теперь? Ей бы понравилось? — Хорошая машина, — обласкивают темноту дьявольские губы, кажущиеся почти чёрными в ночной полумгле. И размыкаются ещё шире. Острый влажный кончик языка пробует на вкус, как вино, душный воздух салона. И удовлетворительно скрывается в горячем нутре насмешливого рта. — Чья она? Я смотрю, как свет вывесок путается, трепетно замирает, с экстатической дрожью млеет в губительной черноте волос. И, высвободившись из раздражающих оков ремня безопасности, закинув его за подголовник, имитировав защиту собственного фантома, выжимаю педаль газа и вылетаю на воющий от ветра, сияющий золотыми огнями проспект. Запоздало отзываясь: — Моя, — не вдаваясь в подробности. Она скользит любопытствующими пальцами в тесноту беспардонно раскрытого бардачка, нащупывает права, придавленные бутылкой, — и щёлкает выключателем. Вспышка тусклого света выхватывает из темноты тонкое белое запястье, ряд серебряных колец и остро заточенные чёрные ногти. — Ребиков Андрей Вениаминович, — зачитывает Алиса, чеканя каждое слово. И, перекатывая права в пальцах, с ухмылкой поворачивается ко мне. — Как-то ты помолодел. — Да просто душу дьяволу продал, — мрачно отшучиваюсь я. Она выключает свет и вынимает из бардачка полупустую бутылку. — Это христианский миф, — проводя кончиками ногтей по стеклу. Оглаживая донышко, скользя по широким квадратным плечам. — Настолько устоявшийся в культуре, что в него веришь даже ты, — стискивая горлышко, как эрегированный член. Я выкручиваю руль, вылетая на мост. Отчего виски взмывает к краю бутылки, облизывает стенки и стекает вниз. — Сатане не нужны рабы, — продолжают всезнающие пальцы, отвинчивая крышку. — Люди должны быть свободными. Освобождёнными, — уточняют они. — От догм, условностей, самообмана. И знать себе цену. Жадные губы нетерпеливо размыкаются, обхватывают горлышко. Впускают обжигающий виски в алчную бездну рта. Я почти чувствую, как алкоголь опаляющей волной окатывает её горячий язык, жидким пламенем стекает по горлу. И хочу попросить бутылку, чтобы тоже сделать глоток. Но не успеваю: напомаженные губы возмущённо-брезгливо искривляются. — Это что, виски?! Какая дрянь! — разрывая тишину негодующим вскриком. — Ненавижу! Прежде чем я успеваю что-либо сказать, Алиса опускает стекло, отчего в салон влетает яростный ветер, принимающийся хлестать меня по щекам. Замахнувшись, она выбрасывает бутылку в окно. Попадая в припаркованную у края дороги машину, поднимая надрывный визг сигнализации и звон бьющегося стекла. Отзывающиеся во мне злорадным ликованием, желанием буйства, скорости, драйва. Я выжимаю педаль газа — стрелка спидометра прыгает к отметке «80»… «100»… «140»… И вылетаю на встречную. Перед глазами вихрятся, мельтешат полосы разметки, дорожные знаки, рекламные плакаты, огни фонарей и вывески магазинов, сливаясь в единый многоцветный поток. Кипучий, безумный, как сама жизнь. Один за другим предупреждающе вспыхивают красные сигналы светофоров: стой! стой! стой! А во мне бурлит, клокочет бешеный азарт. Я ещё прибавляю, со свистом пролетая очередной квартал. Навстречу, заполошно визжа клаксонами, сверкая обезумевшими от ужаса фарами, несутся автомобили. Истерично призывая меня к благоразумию, в паническом страхе умоляя остудить пыл. Никому не хочется умирать. У всех семьи, дети, работа, незаконченные проекты, несбывшиеся мечты. Какой бы пустой и ничтожной ни была твоя жизнь, это единственное, что у тебя есть. В последний момент, едва не задев чужой бампер, я увиливаю обратно на свою полосу, уходя от столкновения. И, завидев неторопливо плетущийся «Мерседес», обгоняю его. А потом намеренно резко даю по тормозам, вынуждая даму за рулём испуганно вильнуть в сторону. Тут же срываясь с места, взвизгивая покрышками, оставляю её далеко позади. Алиса царапает каблуками приборную панель, пачкая пылью чистую кожаную поверхность. С хохотом высовывает руки в открытое окно, ловя промозглый ночной ветер, впуская его в салон. Волосы её разлетаются по плечам, спутываются, лезут в лицо. Нас захлёстывает общий, один на двоих, разнузданный восторг. — Стой, — неожиданно говорит она, захваченная какой-то новой мыслью. И крузак тут же замирает на перекрёстке под разъярённым красным глазом светофора. Впереди нет ни души, улица пуста, мы могли бы спокойно проехать. Я недоумённо оборачиваюсь: — Что такое? — Подождём, — отзываются развеселившиеся глаза, в которых алым блеском отражаются вспыхивающие на табло цифры, отсчитывающие секунды: 0:20… 0:19… 0:18… За нами законопослушно выстраивается ряд автомобилей, покорно дожидающихся зелёного сигнала. — Так где ты взял машину? — снова спрашивает она, поднимая стекло. Отчего в салоне повисает непривычная тишина, гулом отдающаяся в ушах. Я утираю горячо взмокший лоб и нехотя отзываюсь: — У бара, — барабаня пальцами по рулю, глядя на сменяющиеся красные цифры светофора. — А что? — Интересно, где раздают такие тачки, — со смешливой задумчивостью растягиваются тёмно-багровые губы. Её туфли, ноги, расслабленно заброшенные на приборную панель, обтянутые чернотой чулок, заливает долгожданный зелёный свет. Но я не спешу трогаться с места. Потягиваюсь, разминая спину, шею, с наслаждением похрустываю пальцами. Позади раздаётся нетерпеливый клаксонный визг. Все куда-то торопятся, готовы рваться вперёд. А нам некуда спешить. Мы бесцельно колесим по ночному городу. Наслаждаемся густой темнотой, манящей пустотой улиц, скоростью, дорожной игрой. — Подождём, — со злорадной усмешкой повторяю слова Алисы, глядя на быстро текущие, сменяющие друг друга секунды на табло: 1:13… 0:52… 0:37… Сзади напирают, беснуются сигналы. Поначалу недоумённые, затем яростные, надсадные. Наполняя воздух истошным воем, дёргающим за нервы, захлёбываясь бешенством, истерикой, бессильным разочарованием. А крузак, вальяжно замерев у пешеходного перехода, как вожак племени, никого не пускает вперёд себя. Только когда светофор принимается предупреждающе мигать и на табло высвечиваются три нуля, я наконец резко выжимаю педаль газа. Оставляя вереницу машин стоять перед сызнова вспыхнувшим красным. Вслед несутся разрывающие воздух, проклинающие гудки. А мы, хохоча, летим дальше в ночь, на воющую эстакаду. Оставляя позади надоевшие улицы, застройку однотипных бетонных многоэтажек, пыльную тесноту. По обеим сторонам чёрными стенами высится лес. А впереди, кажется, нет ничего. Только нескончаемые дорожные полосы, уходящие к горизонту, растворяющиеся в темноте. И в голове у меня тоже пусто и чисто. Я стряхиваю пелену обыденной скуки, пробуждаясь от муторного многолетнего сна. С неудовольствием замечая, что крузак становится тяжёлым, неповоротливым, тащится всё медленнее: стрелка на индикаторе уровня топлива, судя по всему, неуклонно приближалась к отметке «Е». И теперь замерла на самом её краю. Двигатель, издав глухой всхрип, затихает, и машина, по инерции проехав ещё какую-то часть пути, останавливается у края дороги. Меня охватывает мрачная досада разочарования. Отлично. Вот и покатались. Распахнув дверь, я выбираюсь наружу, в глухую тишину пустого КАДа. Безжалостно бросая ставшую ненужной, бесполезной машину. — Может, вызовешь такси? — предлагаю, когда острый каблук высовывается из душной мглы салона и касается залитого золотом фонарей асфальта. А потом второй. Свет трогает её лодыжки, подбирается к коленям, выхватывает из темноты край короткого чёрного платья, едва прикрывающего кружевной ободок чулка и горячую белизну оголённых бёдер. — Это банально, — поравнявшись со мной, говорит Алиса, размыкая горько-багряные губы. — Предсказуемо, — добавляет она, с непреклонной своевольностью отвергая мою разумную идею. — Да мы же до утра будем идти! — пытаюсь втолковать, глядя вперёд, в далёкое мутно-жёлтое небо, висящее над городом. — Ну и что? Алиса перестукивает каблуками и замирает посреди дороги, подставляя под поцелуи неугомонного ветра белизну изящных рук, шею, волосы. И я неожиданно понимаю, что её безрассудная мысль мне нравится. В конце концов, если мы разъедемся по домам, эта ночь закончится как обычно. И дурманящий азарт угаснет, стоит только перешагнуть порог квартиры. Сменится уже знакомой муторной скукой, неясным, подспудным раздражением. Не хочу расставаться с Алисой. Потому что только в её присутствии я ощущаю себя по-настоящему живым. Сделав несколько шагов, она сгибает одну ногу в колене, оглаживая лакированной платформой щиколотку, голень. И, подцепив пальцами каблук, стаскивает туфлю, выпрастывая теплоту строптивой ступни. С невозмутимой уверенностью опуская её на холодный пыльный асфальт. — Не знала, что пойдём так далеко, — поясняет, касаясь задника второй туфли. И я, не дожидаясь, пока она застынет в долгой холодной неподвижности рядом с первой, наклоняюсь, принимаясь расшнуровывать кроссовки. — Что ты делаешь? — смеются удивлённые колени, ярко белеющие в темноте. — Компанию составляю! — поясняю, высвобождая сперва одну ногу, следуя примеру Алисы. А затем вторую, чувствуя колючий холод жёсткого асфальта, обжигающий ступни. И, покрутив кроссовки в руках, с неожиданно захлестнувшим запалом бросаю их вниз с эстакады под одобрительный хохот за спиной. Мы идём босиком вдоль трассы, вдыхая прохладный ночной воздух. Изредка мимо, разрезая темноту светом фар, со свистом проносятся автомобили. И меня обуревает такой пьянящий восторг, что я почти не замечаю остро впивающиеся в пальцы камни, не чувствую, как они раздирают стопы. — Знаешь, — говорю, поворачиваясь, — в последний раз так далеко я ходил лет в восемь. — И принимаюсь вдохновенно рассказывать: — Мы ехали с дядей на рыбалку, а у нас на полпути спустилось колесо. Такой облом был, не представляешь! Самое большое разочарование детства! — признаюсь, со смехом вспоминая собственную мальчишескую досаду. — Я-то никогда не пробовал удить, а мне страшно хотелось узнать, что это вообще такое. А тут — бах! — и хлопаю в ладоши. — Спускается колесо… Пришлось тащиться обратно, да ещё и пешком: инструментов-то у нас не было. Ну и представь: жара, пекло, кругом поле — даже присесть отдохнуть негде… — в красках рисую удручающую картину, заглядывая в вопрошающую черноту глаз. — Я думал, мы будем идти всю жизнь. И, когда доберёмся до деревни, я стану таким же старым, как бабушка. Седым и дряхлым. Багровые губы трогает едва заметная покровительственная улыбка. — Но ей было тогда лет пятьдесят пять, — продолжаю тараторить. — А она казалась мне древней старухой. Мы даже с родителями из-за этого пару раз ругались… — Я замолкаю, с неудовольствием вспоминая, что в последний раз так и не перезвонил матери. Смотрел сериал на работе, перевёл телефон в беззвучный режим. Написал, что вечером наберу, — и забыл. Не хотел, чтобы она опять расстраивалась и предлагала вернуться домой. Зачем вообще я начал этот разговор? Алиса никогда не интересовалась моим прошлым, не задавала вопросов. Поставив молчаливое условие ничего не спрашивать, не лезть не в своё дело. Но почему?! Во мне вскипает горькая, почти детская обида. Это нечестно! Мы знакомы уже столько времени, а я до сих пор не знаю о ней ничего. Кроме того, что она, оказывается, ненавидит виски, предпочитая ему джин и вино. Живёт по принципу «делай что изволишь», не зная ни сочувствия, ни страха. И любит клокочущий, будоражащий кровь азарт. Ну что ж, это чуть больше, чем ничего. Но всё же… — А у меня никого нет, — будто невзначай бросает Алиса, почувствовав, предвосхитив повисший в воздухе вопрос. Не позволив ему прозвучать в тишине почти пустой трассы. — И кажется, что никогда не было, — со странной задумчивостью добавляет она. Замирает, всматриваясь в темноту. В глухой бесчувственной мгле её глаз на мгновение вспыхивает что-то неясное, похожее на замешательство. Но тут же растворяется, исчезает, словно мираж. — Завтра тяжёлый день, — запросто, почти равнодушно, уходя от разговора, объявляет Алиса. — Нужно кое-куда съездить. По делам, — с нажимом уточняет она, удостаивая меня начальственным кивком. Не интересуясь моими планами, не спрашивая согласия. Зная, что я не стану возражать и отвезу её куда угодно. Не только потому что она приказала, — потому что сам этого хочу.