Тиамат

— И куда мы едем? — спрашиваю, когда серебристая «Тойота» оставляет суетливый утренний город позади и вылетает на эстакаду. Алиса сидит, по обыкновению расслабленно, с самоуверенной непосредственностью упираясь острыми каблуками в приборную панель. И листает какой-то глянцевый дамский журнал, который подобрала со столика на заправке. Вместо ответа принимаясь вдохновенно цитировать содержание нелепой статьи: — Десять признаков того, что он тебе изменяет, — со значением сообщают ярко-алые губы. — У твоего мужчины неожиданно появился игривый блеск в глазах. Если это не связано с успехами в карьере или спорте, значит, всему виной повышенное женское внимание. Пора готовиться к худшему, — трагически резюмируют они. — Если он ещё ни с кем не переспал, это обязательно случится в ближайшее время. Алиса нетерпеливо перелистывает страницу и, не отрываясь от чтения, не меняясь в лице, наконец считает нужным вспомнить о дороге. Между делом бросая: — На съезде налево. И продолжает тем же убийственно серьёзным тоном, какой обычно бывает у строгих преподавательниц: — Он стал менее активен в постели. Всё чаще оправдывается работой или усталостью, хотя ты точно знаешь, что начальник дал ему дополнительный выходной. Подолгу не может кончить или, наоборот, оргазм наступает у него слишком быстро. Я перестраиваюсь в крайний левый ряд и разражаюсь хохотом. Бедный мужик! Он как кот Шрёдингера: одновременно импотент и скорострел. Конечно, дорогая, в обоих случаях он тебе изменяет. — Твой мужчина стал тщательно следить за собой, — объявляют невозмутимые алые губы. — Регулярно бреется, пользуется парфюмом и мылом с отдушками. Ещё бы! Нормальный мужик моется раз в год, на праздник весеннего солнцестояния, — и то по большому одолжению. — Разумеется, он установил пароль на свой телефон. И подолгу сидит с ним в ванной и в туалете. Потому что ты его уже достала! Мужику даже поссать спокойно нельзя! Господи, кто вообще сочиняет этот бред? — А там случайно нет, — говорю, — статей типа «Пятнадцать способов поумнеть»? Или «Двадцать три способа перестать читать женские журналы и начать жить»? Алиса отвечает не сразу. — М-м-м... — перелистывая страницу за страницей, проводя кончиками ногтей по портретам улыбающихся девиц, по фотографиям купальников и губной помады, без которых нельзя представить это лето. И пожимает плечами: — Видимо, нет. Зато есть пять способов получить самый яркий оргазм! — воодушевлённо декламирует она. — Твоя сексуальная жизнь, — зачитывая с горячим придыханием, — заиграет новыми красками, если ты будешь соблюдать эти несложные советы… — Нужен всего лишь один большой советский… — с энтузиазмом продолжаю я, вспоминая бесконечные кликбейты, заполонившие криво сделанные сайты. — По наблюдениям сексологов, — выразительно утверждает Алиса, — клиторальный оргазм могут получить практически все женщины, вагинальный — примерно половина, а анальный — одна треть. — Остальные довольствуются ушным, глазным и спинномозговым. — Способ первый, — деловито продолжает она, пропустив мою остроумную шутку мимо ушей. — Настройся на позитив. Стоит ли говорить о том, что размышления о девальвации рубля и недавней ссоре с подругой не лучшим образом воздействуют на уровень твоего возбуждения? Во время секса твой внутренний мир должен сосредоточиться на партнёре и расстоянии между вами. Не думать о плохом — вот залог успешного оргазма. Правильно! А ещё лучше не думать вообще! Она на мгновение замолкает, скользя любопытствующим взглядом дальше по строчкам. И невозмутимые алые губы предательски вздрагивают, размыкаются. Алиса наконец сбрасывает маску серьёзности, запрокидывает голову и принимается звонко хохотать, едва не выпуская журнал из рук. — Нет, ты только послушай! — Её острый глумливый смех взрывает салон, ударяется в окна, звенит у меня в ушах. — Я не могу! Это нечто! — Кое-как отдышавшись, она продолжает читать: — В момент переноса оргазма из клитора на новые зоны в мозгу фор… формируются новые нейронные связи! — с трудом заканчивает она. И, захлопнув журнал, снова захлёбывается заразительным хохотом. — Правда, потом отмирают во время чтения этих статей, — охотно подхватываю я. Да уж, тут никаких сборников анекдотов не надо. Не верю, что кто-то может воспринимать всё написанное как непреложную истину. Это в голове не укладывается! — Сейчас направо, — отсмеявшись, напоминает Алиса. Я с недоверием смотрю на непреклонный красно-белый знак «движение запрещено», возвышающийся у обочины. — Да тут же… — Направо-направо, — беспечно повторяет она, снова уткнувшись в журнал. И, поднимая взгляд, со снисходительной улыбкой добавляет: — Не бойся, есть там проезд. Ладно, в конце концов, ей лучше знать: я-то никогда не ездил в этих местах. И если в городе ещё могу худо-бедно ориентироваться без карт, понимать, в какую сторону двигаться, то здесь чувствую себя беспомощным слепцом. Остаётся только полагаться на указания поводыря. Не уточнившего, что гладкий асфальт вскоре сменится гравийным бездорожьем, ухабами и колдобинами, и машина примется болезненно вздрагивать и трястись. Заставляя меня подпрыгивать в кресле. Я сбрасываю скорость и вцепляюсь в руль. Чтобы тут же получить в ответ неугомонное: — Давай быстрее! Что ты ползёшь как старая кляча?! — Да мы сейчас подвеску угробим! — взвиваюсь, когда «Тойота» ухает в очередную яму, поднимая столб пыли. — Быстрее! — не унимается Алиса, захваченная новой безумной идеей. Во мне поднимается возмущение обиды. Да почему я один должен беспокоиться о состоянии машины? Мне что, больше всех надо?! Хочет полететь в кювет, переломать себе кости — пожалуйста! Это же, в самом деле, очень весело! Обхохочешься. И я со злостью отчаяния прибавляю скорость. Краем глаза глядя, как Алиса умудряется с саркастичной улыбкой продолжать читать журнал: — Гадание на суженого. Как скоро ты выйдешь замуж? Звёзды подскажут. — И неожиданно поворачивается ко мне, с беззаботным любопытством осведомляясь: — Когда, говоришь, у тебя день рождения? — В декабре, — нехотя отзываюсь, скрипя зубами. — Тогда назови три любых числа от десяти до ста. Подумать только! Я изо всех сил пытаюсь удержать «Тойоту» на бездорожье, а она развлекается! — Двадцать пять, тринадцать, сто, — бросаю, не утруждая себя размышлениями. Понимая, что иначе она не успокоится. Алиса ненадолго замолкает, что-то прикидывая в уме. И наконец торжествующе объявляет: — У тебя число семь. Это значит, что отношения с избранником могут быть яркими, но, к сожалению, долгой семейной жизни тебе не видать, — со смехом резюмируют острые каблуки, царапающие приборную панель. — Стоит просто смириться с этим и двигаться дальше. Но не расстраивайся: твой принц ещё найдёт тебя, — обнадёживают они. — Ага, — говорю, — жду не дождусь! — и обрушиваюсь запоздалым возмущением: — Ты что, не могла выбрать другую дорогу?! — А что? — безмятежно отзываются расслабленные плечи. — Я сто раз тут ездила. — Перелистнув очередную страницу, Алиса с выражением зачитывает: — В середине «девяностых» в Россию пришла мода на экзотические имена. В песочнице с Катями и Сашами стали играть Анжелики, Снежаны, Артуры и Эдуарды. Сейчас детям всё чаще дают имена, широко употреблявшиеся до начала двадцатого века: Серафима, Василиса, Арсений, Демьян, Елисей… Если ты твёрдо решила дать своему будущему ребёнку необычное имя, то советуем обратить внимание на следующий список. Остро заточенный кончик длинного ногтя обводит строчки и объявляет: — В детстве Зиновий спокоен, терпелив, хорошо воспитан. Он почти не доставляет проблем родителям, во всём их слушается. Вырастает целеустремлённым, настойчивым человеком. Обожает животных. Я наконец с трудом выбираюсь на более-менее ровную дорогу и утираю лоб. Продолжая слушать тайное значение идиотских имён: — Архилох, — сообщает Алиса, — обещает вырасти решительным, грозным, властным мужчиной. Стремится перевернуть мир, ничего не боится, ничего не стыдится. Всегда уверен в себе, способен на любую острую авантюру, готов к подвигам и приключениям. Она радостно припечатывает ладонью журнал и оборачивается. Бездонная чернота её глаз вспыхивает искрами самодовольного смеха: — Ой, слушай, так это ж про тебя! Точно! — и озаряется неожиданной догадкой. — Ты у нас Архилох, — с твёрдым убеждением кивает Алиса, прикладывая ко мне убогое, нелепое, оскорбительное имя. Пробуя его на вкус, с наслаждением раскатывая на языке. И вместо того чтобы тоже расхохотаться, я гневно поджимаю губы. Чувствуя острый болезненный укол по самолюбию. Ну да, мало было называться просто лохом — теперь меня повысили до почётной должности архилоха. — Издеваешься, что ли? — не выдерживаю, выплёскивая негодование. Хотя, наверно, стоило промолчать: она бы уже успела забыть. А теперь, наоборот, принимается потешаться ещё больше: — Тебе не нравится? Хорошее имя, греческое. Между прочим, так звали одного античного поэта. Архилох, — нараспев повторяет она, наслаждаясь звучанием имени, с удовольствием наблюдая за тем, как я напряжённо, до боли в пальцах, стискиваю руль. — Арчи, — подумав, милостиво сокращает до домашней собачьей клички. Ну хоть не Лох — и на том спасибо. Она вдруг сбрасывает ноги с приборной панели, спешно объявляя: — Стой! Я даю по тормозам, взвизгивая покрышками, замирая у блёклой выцветшей вывески с незамысловатым названием «Кафе». Учредители которого явно не были обременены ни фантазией, ни вкусом. У входа стоят разноцветные пластиковые столики и стулья, спрятанные от солнца под тёмно-зелёным тентом с логотипом пива. У стены тарахтят три холодильника: два с газировкой и соками, один с мороженым. Я никак не могу отделаться от ощущения, что мы переместились на машине времени лет эдак на пятнадцать назад. Неужели такие дешёвые придорожные забегаловки ещё существуют? Как они выживают-то вообще? — Сюда? — с недоверием распахиваю дверь, нехотя выбираясь следом за Алисой. Которая, напротив, идёт в это убогое кафе как в дорогой ресторан. С той же привычной невозмутимостью и царственной самоуверенностью опускается на скрипучий пластиковый стул, без тени сомнения ставит острые обнажённые локти на липкую клеёнчатую скатерть. Забрасывая ногу на ногу, открывая наготу бедра. Принимаясь внимательно изучать одностраничное меню, покрытое жирными пятнами. Я с брезгливостью усаживаюсь на самый край стула и отодвигаюсь назад, чтобы ненароком не задеть край скатерти. К горлу подкатывает тошнота. Мне боязно даже прикасаться к куску хлеба, лежащему в плетёной корзинке на столе. Мысль о том, чтобы заказать здесь что-то, в том числе воду из холодильника, и вовсе кажется дикой и совершенно недопустимой. Уж сколько раз я бывал в грязных кафешках, в дешёвых столовых, пропахших прогорклым маслом и хлоркой, но такую муторную гадливость испытываю впервые. И тем страшнее смотреть, как Алиса с голодным азартом, вспыхивающем во мгле задорно блестящих глаз, заказывает шашлык у подошедшей дородной тётки в фартуке. Так, словно ожидает получить по меньшей мере салат со щупальцами осьминога. В какое-то мгновение мне кажется, что я либо сошёл с ума, либо сплю. Она не должна быть здесь. Не может охватывать изящными белыми пальцами замызганную солонку, брать кетчуп с присохшими подтёками на пластиковом флаконе. Не имеет права преспокойно слушать шлягер, звучащий из настенных колонок, больно бьющий по перепонкам. Вызывающий то мучительное, страдальческое состояние, которое в народе попросту называется «кровь из ушей». Но она сидит за пластиковым столиком, придвинув к себе одноразовую тарелку, и невозмутимо обхватывает жадными алыми губами кусок пережаренного мяса. — А ты почему не ешь? — с неожиданным вниманием осведомляется она. Я смотрю, как в тени у холодильников облизывается серый полосатый кот с ободранными ушами, явно вышедший победителем из битвы с соплеменниками. Как по столу ползёт, тяжело переваливаясь с бока на бок, жирная муха. И с подступившим к горлу отвращением признаюсь: — Да вообще-то перехотелось. — Зря, — упрекают обнажённые плечи. — Мы поздно приедем, — невзначай напоминают они. И в самом деле, когда «Тойота» наконец окольными путями добирается до нужного места, вокруг стоит непроглядная темнота. Такая колючая, неприветливая, что мне становится не по себе. Кажется, там, за стеклом, ничего нет: ни машин, ни города, названия которого я даже не знаю, ни людей, — сплошная непроницаемая мгла. Поглотившая, как голодная бездна, свет фонарей, автомобильных фар, погрузившая в беспробудный сон вывески, здания, ряды окон. На улицах не гудят клаксоны, не свистит ветер, не раздаётся скрип тормозов — висит стылая мертвенная тишина. — Куда теперь? — в смятении, не разбирая пути, спрашиваю у густого всеведущего мрака внимательных глаз. — Где свернуть? — Ну это ж ты за рулём, — отзывается язвительная мгла. Весь день направлявшая меня в неизвестность, заставлявшая колесить по неторёным дорогам, объезжать главную трассу. Сделавшая всё, чтобы запутать, сбить с толку и не позволить запомнить маршрут. Я чувствую себя астронавтом, выброшенным в холодное негостеприимство чёрной космической пустоты. От убийственной ярости которой защищает лишь тонкостенный кузов «Тойоты». Но стоит только открыть дверь, выйти наружу, окунуться в темноту с головой — и меня тут же разорвёт на части. — Здесь, — милостиво бросает Алиса, когда я уже почти отчаиваюсь получить от неё ответ. И кивком указывает на узкий проезд рядом с грозно возвышающимся знаком «кирпича». Я молча безоговорочно повинуюсь. Выруливая на разбитую неасфальтированную дорогу, освещая фарами уходящую во тьму бетонную стену, изуродованную граффити, перекопанные траншеи, ряды гаражей, грязные кирпичные здания, переплетения ржавых труб. И едва сдерживаю рвущееся наружу раздражение. Не надоело ей издеваться?! Сколько можно? Почему нельзя выбрать нормальный маршрут? Нет же, надо обязательно заставить меня петлять по колдобистым пустырям, ползти, утопая колёсами в грязи, через какую-то промзону. Ощущая ноющую боль в занемевшей пояснице. И всё ради чего? Чтобы понаблюдать за моими мучениями и повеселиться?! — Всё, стой, — неожиданно говорит она. — Приехали. «Тойота», неодобрительно ворча мотором, с неохотой замирает перед синим строительным забором, за которым слышится надрывный собачий лай. Во мне поднимается колкая застарелая тревога. Где мы? На полузаброшенном заводе? На складах? Что вообще могло ей здесь понадобиться? — Иди, — с начальственной невозмутимостью распоряжается Алиса, расслабленно откидываясь на спинку сиденья. Заставляя меня поперхнуться воздухом: — Я?! — почувствовать, как он тяжёлым комом оседает в лёгких. И по-настоящему испугаться. Нет, это, должно быть, шутка. Очередная саркастичная забава. Разве можно привезти меня неизвестно куда — и отправить неведомо за чем? Туда, в угрюмый полумрак, к заходящимся воем собакам? Меня охватывает панический страх неизвестности. Мутный, липкий, скручивающий внутренности, поднимающий волну тошноты. И даже проносится нереалистичная, но оттого не менее пугающая мысль: а если меня убьют? Вдруг из-за угла выйдет какой-нибудь тип с монтировкой и проломит мне голову? — Кабинет сто тринадцать, — неумолимо добавляют блестящие в свете фонаря каблуки. И с обнадёживающей уверенностью убеждают: — Тебе всё отдадут. — Да как? — пытаюсь воспротивиться, взывая к бесчувственной темноте. В замешательстве принимаясь тараторить: — Кто мне что отдаст? Да что вообще… — Иди-иди, — с лёгкой усмешкой, играющей на губах, перебивает она. Решительно повторяя: — Тебе отдадут. Мысленно чертыхаясь, я выбираюсь из машины. Неровным шагом двигаюсь в сторону бетонных построек, стараясь держаться подальше от забора, за которым раздаётся визгливый лай. Прохожу мимо горящих окон сторожевой будки. — Вы куда? — тут же окликает скрипучий мужской голос. Заставляющий в растерянности остановиться. Бдительный седой охранник откладывает в сторону кроссворд и с подозрением оглядывает меня поверх съехавших на нос очков. Жестом требуя предъявить документы. — Да я тут… — начинаю, чувствуя, как от подступившего волнения противно немеют пальцы. Вот только этого для полного счастья не хватало! Как объяснить, зачем мне понадобилось пройти на незнакомую территорию? Алиса ведь даже не удосужилась уточнить, что именно нужно забирать. Но делать нечего: приходится достать из барсетки паспорт. Протянуть его в требовательно раскрывшееся окошко и с вынимающим душу беспокойством пронаблюдать за тем, как охранник дотошно вписывает мои данные в журнал. Нехотя бросая: — Проходите. Чтобы не вызвать лишних подозрений, я не спрашиваю, в какой стороне искать нужный кабинет. Сам как-нибудь разберусь. Обойду обитые досками времянки, вагонетки, груды сваленного металлолома, полуразобранные шлакоблочные постройки с торчащими прутьями арматуры. Даже по очереди загляну в несколько зданий, — чтобы обнаружить внутри только мешки с цементом, полупустые банки из-под краски и сброшенную грязную рабочую одежду. Отчаявшись, я подхожу к таджикам-гастарбайтерам, кучно сидящим за складным столом возле одной из времянок. Они грязными руками разрывают куски хлеба, глотают горячий чай из бумажных стаканчиков и о чём-то, оживлённо жестикулируя, спорят. — А где тут сто тринадцатый кабинет? — спрашиваю, прерывая их жарко торопливую беседу, из которой не разбираю ни слова. — Сто тринадцать, — повторяю медленно и по слогам, когда они дружно оборачиваются, с недоумением сводя чёрные косматые брови. Гастарбайтеры, оглядев меня с головы до ног, снова принимаются галдеть, видимо, делясь соображениями по данному вопросу. И наконец один из них указывает чёрной от грязи немытой рукой в сторону невысокой кирпичной постройки. На ломаном русском бросая: — Туда. Втарой ытаж. Где оказывается всё то же самое, что и в других зданиях: кучи строительного мусора, сваленные мешки с цементом, полупустые бутылки из-под водки, заполненные окурками. На весь этаж тускло горит одинокая лампочка, над которой вьются мошки и мотыльки. Остро пахнет потом, табачным дымом и застарелым перегаром. Я с недоверием замираю около неплотно прикрытой деревянной двери с покосившимся номером «113» и прислушиваюсь. Оттуда раздаётся громкий мужской хохот, перемежающийся ругательствами, доносится приглушённое бормотание радио. Меня сковывает мучительное оцепенение, я никак не могу отделаться от предчувствия чего-то смутного, необъяснимого, но, несомненно, недоброго. Боже, во что я ввязываюсь? Но повернуть назад, прийти в машину ни с чем — значит расписаться в собственной трусости, навсегда закрепить за собой статус никчёмного, бесполезного идиота. Архилоха, годного лишь на то, чтобы над ним насмехались, втаптывали в грязь. И от этой мысли становится ещё противнее. В конце концов, неужели забрать какую-то посылку сложнее, чем угнать машину?! Не постучавшись, я толкаю дверь и переступаю порог. Тут же обращая на себя внимание четырёх суровых здоровяков. Которые, едва завидев меня, будто по команде замолкают, опуская на стол веера игральных карт. В тесной комнатушке повисает тишина. Тяжёлая, напряжённая, давящая на плечи, приколачивающая к полу. Только невозмутимо продолжает тараторить радио: — В четверг небо над столицей обещает быть ясным, осадков не ожидается… Бультерьер с крысиной мордой, лежащий под столом, рядом с чёрной спортивной сумкой, с готовностью вскакивает и, ощерившись, заливается сварливым лаем: — Гав-гав-гав! — поднимающим во мне неконтролируемую истерику. Заставляющую в панике отшатнуться обратно в коридор. Да пошло оно всё! Я туда больше не сунусь! Пусть Алиса думает, что я конченая бесхребетная размазня — плевать! Ненавижу этих тварей! Из приоткрытой пасти на пол капает слюна, чёрные мелкие глаза злобно поблёскивают. На боку виднеется розоватое плешивое пятно с вылезшей шерстью — я тут же вспоминаю, какие круги ада мне пришлось пройти после нападения соседской собаки. И к горлу подступает вязкий ком ужаса. Я хочу убежать, но отяжелевшие ноги не слушаются, не двигаются. Когда-то давно, ещё в детстве, на меня набросилась сорвавшаяся с цепи шавка. Повалила на землю и вцепилась в лицо. Разодрала ухо, чудом не задела глаз. Сосед с трудом её оттащил — вовремя успел. Потом меня долго водили по врачам: зашивали мочку, кололи прививки от бешенства и столбняка. И если теперь мне велят составить список самых отвратительных, ненавистных созданий, первое место в нём по заслугам достанется именно собакам. — Рич, сидеть! — на помощь приходит лысый мужик, ударяющий по столу татуированным кулаком. — Фу! И пёс с неудовольствием затихает, опускаясь на задние лапы. Но продолжает поглядывать на меня с плохо скрываемой ненавистью. — Хочешь погладить? — с обличающей усмешкой предлагает мужик, замечая, как тяжело дрожат мои пальцы. — Ты проходи, проходи, — гостеприимным жестом приглашает он, размахивая зажжённой сигаретой, стряхивая столбик пепла в жестяную банку. Я продолжаю стоять, не в силах пошевелиться и оторвать взгляд от бультерьера. Понимая, как глупо, должно быть, смотрюсь со стороны. И пытаюсь объясниться: — Д… м… — но онемевший язык прилип к нёбу и не поворачивается. — Дай ты ему уже эту сумку! — не выдерживает сидящий с краю носатый бородач. Не спрашивая, кто я, откуда явился и что мне вообще надо. — Пацан от твоей собаки под себя срётся! Не видишь, что ли? — не глядя на меня, обращается он к товарищу. Убеждённо подтверждая: — Я скоро сам заикаться начну! Эта крыса страшнее моей тёщи! И остальные мужики заливаются согласным хохотом. — Да чё ты доебался? — заходится возмущением лысый, поглаживая пса по белым ушам. А тот, прижавшись к татуированной руке, с блаженным умиротворением прикрывает глаза. — Нормальная собака! — качает головой оскорблённый хозяин. — Свою, бля, сначала заведи! А потом умничай! Третий хмурый здоровяк, не дожидаясь окончания перебранки, играя желваками, молча поднимается из-за стола. Достаёт чёрную спортивную сумку и делает шаг в коридор. Нависает надо мной, загораживая широкой спиной свет единственной лампочки, и, не говоря ни слова, отдаёт мне в руки поклажу, от веса которой я едва не отшатываюсь к стене. После чего мужик с тем же бессловесным недовольством захлопывает дверь. С трудом отдышавшись, плетусь к лестнице, выхожу обратно в темноту — свежую, стылую, пробирающую ветром почти до костей. Будто спрашивающую: «А что там? Что в сумке? Посмотришь?» На мгновение я останавливаюсь, бросая любопытный взгляд на молнию. Но тут же передёргиваюсь и ускоряю шаг. Чёрт возьми, нет, не хочу знать! Потому что четверо амбалов с собакой попросту не могли охранять пару платьев или коробочки с помадой. Меня снова окатывает ледяной ужас. И не оставляет подозрение, что, если расстегнуть молнию, из сумки посыплются отрезанные пальцы, завёрнутые в полиэтилен. — А что это у вас? — раздаётся скрипучий голос за спиной, когда я прохожу мимо сторожевой будки, заставляя в страхе замереть и обернуться. Почувствовать, как биение сердца гулко отзывается в висках. Нет, господи! Только этого не хватало! Охранник, тяжело скрипя креслом, приподнимается и с подозрением щурит близорукие глаза. Останавливая бдительный взгляд на сумке, которую я держу за спиной. — Да мне вот… — бормочу, крепче стискивая ручки, — ну, сказали… — мысленно готовясь сорваться с места и побежать не оглядываясь. Потому что открыть сумку — значит сделаться соучастником какого-то страшного преступления. Подписать себе смертный приговор. Он задумчиво жуёт губами, и на его морщинистом напряжённом лице неожиданно отражается понимание: — А, от Алисы, что ли? — потеряв ко мне интерес, охранник опускается обратно в кресло, утыкаясь в журнал с кроссвордами. — Ну иди-иди, — спешно добавляет он, замечая, что я продолжаю поражённо стоять. Да что тут происходит?! Кто все эти люди? Чувствуя себя участником сюрреалистического представления, я кое-как добираюсь до машины, выжидающе сверкающей фарами у строительного забора. Изнеможённо падаю на сиденье, передавая сумку Алисе. Ни о чём не спрашивая, не высказывая возмущений — на это уже не остаётся сил. Тонкие белые пальцы скользят по тканевой поверхности, оглаживают плотно стиснутые зубья молнии, сжимают плетёные ручки. Не открывая, не интересуясь содержимым, она небрежно бросает сумку на заднее сиденье, тут же забывая о её существовании. И, потягиваясь в кресле, с усталостью откидываясь на спинку, распоряжается: — Ну всё. Поехали. Я долго тянусь по незнакомым улицам, виляя из стороны в сторону. Время от времени погружаясь во мрак — в ещё более плотный, непроглядный, заставляющий смыкать веки, наливающий тяжестью пальцы. Темнота, раскрыв голодную пасть бультерьера, пережёвывает полосы разметки, придорожные столбы, ветви деревьев, превращая их в сплошное неразличимое месиво. Проглатывает руль, приборную панель, на которой покоятся острые каблуки. И неожиданно взрывается истошным визгом клаксонов, вспыхивает ярким жёлтым светом фар. Заставляющим меня вздрогнуть, распахнуть глаза и поспешно податься обратно на свою полосу. — Я сейчас вырублюсь, — признаюсь, потирая веки, едва шевеля отяжелевшим языком. Чувствуя, что вот-вот окончательно провалюсь в сон, не справлюсь с управлением, и мы полетим в кювет. — Сворачивай, — отзывается милосердная тьма, — тут есть мотель. Машина послушно повинуется, сбрасывая ход, съезжая на узкую дорогу, ведущую к придорожной двухэтажной гостинице с незатейливым названием «Мотель». Которую, по всей видимости, строили владельцы уже знакомого «Кафе». Решившие на новом месте блеснуть остроумием и переименовать здешнюю забегаловку в «Бистро-24». А заодно расширить бизнес и создать «Шиномонтаж», «Автомойку» и «АЗС». Больше тут ничего нет: мотель стоит на отшибе, и с парковки видно только ленту главной дороги, уходящую далеко в темноту. Внутри оказывается что-то среднее между борделем и поликлиникой. Стены, выкрашенные в светло-голубой цвет, обклеены аппликациями маков, над стойкой администратора висит календарь с полуобнажённой девушкой. А рядом с ним — доска с фотографиями сотрудников месяца и графиком дежурств. Боюсь вообразить, как выглядят сами номера. Но от невыносимой усталости я едва держусь на ногах и, по правде говоря, готов упасть даже в низкое кожаное кресло, стоящее у стены. Уронить голову на красный абажур лампы и не просыпаться ближайший десяток лет. — Арчи, пойдём, — раздаётся требовательный голос, рассеивающий марево дремоты, вынуждающий меня откликнуться на странную кличку и нехотя подняться. Медведем-увальнем взобраться по узкой винтовой лестнице на второй этаж и в изнеможении прислониться к стене, с мучительным нетерпением глядя, как Алиса пытается открыть дверь. Как тонкие белые пальцы бесконечно долго стискивают металлический стержень ключа, то и дело соскальзывают к брелоку в виде квадрата с наклеенным поверх номером «8» и кончики острых ногтей впиваются в ладонь. Это повторяется столько раз подряд, что я не выдерживаю и обессиленно оседаю на холодный пол. Невидящим мутным взглядом рассматривая переплетение узоров на плитке. И вдруг спохватываюсь: — А сумка где? — вытаскивая воспоминание откуда-то из глубин памяти. — В машине, — с невозмутимостью заверяют чёрные каблуки. Дверь наконец-то пригласительно распахивается, впуская нас в душную тесноту номера. Оказывающегося, как и ожидалось, крикливо безвкусным, истошно-алым. С двумя односпальными кроватями, разделёнными столиком. Но какое значение имеет интерьер, когда больше всего на свете хочешь закрыть глаза и провалиться в сон? Я, не раздеваясь, падаю на ближайшую кровать, утыкаясь носом в красное покрывало, ещё хранящее сладковатый запах чьих-то духов. Чувствуя накатывающую усыпляющую расслабленность. Которая, не успев окутать сознание, разрывается от возмущённого возгласа, раздающегося над ухом: — Эй! Ты что, охренел? — отзывающегося болью в висках. Я стискиваю в кулаках уголки подушки и с неудовольствием мычу. Ну чего ещё ей надо? Почему нельзя оставить меня в покое?! Я ведь целый день провёл за рулём, бегал по промзоне в поисках её сумки. Что опять не так? — Вставай! — не унимаются беспощадные руки, тормошащие меня, требующие перевернуться на бок и распахнуть глаза. Запальчивый крик взвивается к потолку, отражаясь в плафонах, ударяясь в зеркала, словно ища выход. Не давая покоя, мучая, терзая, бередя мои нервы. Глумливым эхом повторяя: — Вставай-вставай! — Али-иса-а… — умоляюще протягиваю я, зарываясь в спасительное одеяло как в кокон, прячась от назойливого ослепляющего света. — Я спа-ать хочу-у, — скулю, взывая к её милосердию. Она безжалостным рывком сдёргивает одеяло словно кожу, комкая его, бросая на пол. Обнажая мою беспомощность, беззащитность перед ненасытной чернотой глаз, в которой вспыхивает жадный огонь. — Но я же не хочу! — с непогрешимым убеждением заявляет она. Неумолимо чеканя: — Нет! Мы не будем спать! — заполняя комнату ревущим гвалтом танцевальной музыки. Бешеная кипучая волна которой захлёстывает всё вокруг, обрушивается на стены, втискивается в уши: — We’ll start a revolution! Revolution, revolution! [Мы устроим революцию. — англ.] Алиса принимается ураганом метаться по номеру, распахивать настежь окна, отдёргивать занавески, впуская ледяной ветер и шум трассы. Заставляя меня с надсадным стоном отчаяния сползти с кровати и повалиться на пол. Неужели и в самом деле можно было допустить мысль, что она решила дать мне передышку? О нет! Алиса привезла меня сюда не для того, чтобы позволить выспаться. Ей захотелось кутежа, драйва, смеха. — Cause we are young and temerarious! [Потому что мы молоды и отчаянны. — англ.] Она вынимает из клатча пакетик с каким-то белым порошком. Алчными ногтями разрывает плёнку, высыпает содержимое себе на запястье и торопливо подносит к моему лицу. — Это ещё что? — спрашиваю с недоверием, поднимая голову, заглядывая ей в глаза. Во мгле которых разгорается испепеляющий азарт, не знающий пощады и сострадания. — Это чтобы проснуться, — охотно поясняют они. Смеясь, облизывая меня искусительным блеском. Я смотрю, как порошок ссыпается с её возбуждённо дрожащей руки. Обнажая переплетение ярко-голубых вен, виднеющихся сквозь тонкую кожу, пачкая белизной подол платья, чулки и красный ковёр. И не чувствую ни страха, ни удивления. В глубине души я этого ожидал. Предполагал, что исступлённое веселье Алисы было продиктовано действием стимуляторов. — Ты либо со мной, — выносят вердикт напряжённо выжидающие губы, — либо против меня, — предполагая невозможное, немыслимое. Отчего во мне вспыхивает досада, горькое жжение обиды. Вслед за ней я возненавидел угнетающую обыденную серость, оцепенение постоянства. Почувствовал, каково это — ощущать себя по-настоящему живым и безрассудным. Хочу ли я быть с ней? Разве я когда-нибудь давал повод для сомнений? Не делал всё, чего она хотела? Чёрт возьми, у нас в машине лежит сумка, может быть, доверху набитая чьими-то останками! Зачем задавать такие вопросы?! Я обхватываю её руку и втягиваю носом неизвестный порошок. — Cause our live is just a giant playground! [Потому что наша жизнь — всего лишь гигантская площадка для игр. — англ.] Она возжелала превратить тихий придорожный мотель в парк развлечений. Ничто не способно помешать этому намерению. Даже гневный возмущённый стук, обрушивающийся на стены, на дверь: — Придурки! Вы время видели?! Алиса тут же вскакивает, срываясь на истошный визг: — Ебало завали! — заставляющий меня вздрогнуть и на всякий случай попятиться к окну. — На хуй пошёл отсюда! — Ты что творишь, ненормальная?! Совсем охренела?! — ярится мужик за дверью, ещё не понявший, что если Алисе вздумалось повеселиться, она не остановится ни перед чем. — Щас ментов вызову! — И праведные вопли, угрозы только раззадорят её, подкинут дров в полыхающий костёр азарта. Она запрокидывает голову, открывая шею с ярко очерченными позвонками. Взрывая номер надрывным бесстыдным смехом. Отражающимся в зеркалах, звенящим у меня в ушах, поднимающим волну горячего экстатического веселья. Кровь жарко бежит по венам, пульсирует в висках в такт бешеному стуку в дверь: тук-тук–тук-тук! — Вызывай! — с радостью соглашается Алиса. — Хули, бля, вызывай! — взмахивая рукой, рассекая воздух остро заточенными ногтями. — Кто в эти ебеня поедет?! — Девушка! — из коридора раздаётся голос всполошённой администраторши, в котором звучит неподдельная тревога. — Девушка, вы… Алиса расстёгивает ремешок, обтягивающий щиколотку, и резким движением сдёргивает туфлю. Запуская её в висящее у двери зеркало, поднимая пронзительный грохот стекла. Оно осыпается на пол, дробит отражения ярко-алых покрывал, занавесок, ковра. Из-за чего кажется, будто осколки утопают в крови. — Заткнулись все! — разъярённый вопль взмётывается к потолку, и на мгновение в коридоре повисает испуганная тишина. А мне становится смешно. Я падаю спиной на кровать и захлёбываюсь хохотом. Краем сознания отмечая, что сонливость действительно ушла. Мысли вспыхивают одна за другой, проносясь стремительным потоком, но не сливаясь, не спутываясь воедино. Напротив, они текут ровно и правильно, только очень быстро. — Вставай! — требует Алиса, хватая меня за руку, утягивая за собой, в кипящую опьяняющую бурю музыки. — Пошли потанцуем! Ритм которой ударяет по ушам, отдаётся в глотке, расталкивает застоявшуюся кровь. Не позволяет стоять на месте, подгоняет вперёд. Наполняет тело необычайной лёгкостью, отзывается пульсацией в каждой клетке. Я сам становлюсь музыкой. И двигаюсь по комнате вслед за Алисой, заглядывая в разгорячённо сверкающие глаза, растворяясь в их бездонной черноте, в глубине которой тонет алый свет ламп. Ощущая манкий жар обнажённых плеч, шеи, жадно приоткрытых губ. Наслаждаясь их вожделенной мягкостью, неистовой пылкостью помады, обжигающей язык. — Тебе хорошо? — сквозь смех вопрошают они, впуская меня в жгучую дурманящую тесноту рта. — Нравится? — осведомляются ледяные пальцы, которые я стискиваю в своих руках. Чувствуя, как острые ногти больно впиваются в кожу. С развратительной медленностью скользят по ладони: вверх-вниз–вверх-вниз, поднимая меня к вершинам эйфорической радости, опуская в бездну напряжённо мучительного вожделения. Которое распаляется в крови, терпкой порочной сладостью разливается на языке. Ударяет в голову как алкоголь. Вместо ответа я касаюсь её шеи, покрытых испариной выступающих позвонков, нащупываю собачку замка и тяну вниз. Стаскивая платье, оглаживая им жаркую похотливую наготу. Покрывая алчными влажными поцелуями беззастенчиво выпяченные тёмные соски, чуть подрагивающий плоский живот. Я распластываю её на кровати, заглядывая в расширенные чёрные глаза, в которых плещется, беснуется заразительное безумие. И ощущаю, как оно искрой вспыхивает на коже, на кончике языка, охватывает просительно изнывающий член. Алиса вскидывает руки, нащупывает светильник, стоящий на прикроватной тумбочке, подтягивает к себе. И, крепко стиснув нахальными пальцами, бросает в стену. С дерзким беспардонным хохотом разбивая стекло о картину с изображениями маков. Отталкивает меня и перекатывается к другому краю кровати. Чтобы схватить вторую лампу, замахнуться, выставить вперёд безжалостно острый локоть. — Дай мне, — говорю, задыхаясь от предвкушения необузданного, безответственного восторга, сжимая её запястье. Чувствуя бешено бьющийся, неровно возбуждённый пульс. — Тоже хочешь? — понимающе улыбается она, собирая волосы, перекидывая их через плечо. Протягивая лампу. Снисходительным кивком позволяя запустить её в оконное стекло, за которым чернеет вязкая ночь, — наполнить воздух грохотом, звоном, скрежетом, треском. И ощутить мрачное наслаждение одержимости, разнузданное неистовство хаоса. Раствориться в нём, растлиться, потерять себя. Чтобы к утру нехотя вынырнуть, вернуться в серость неприветливого утра, стылость негреющего солнца. И, страдая от унизительного стыда, изнывая от головной боли, слушать заполошные вопли побелевшей от ужаса администраторши: — Что вы тут устроили?! — она в паническом смятении хлопает длинными кукольными ресницами. Путаясь ногами в сумятице расхристанных подушек, одеял, простыней. Которые покрывают сдёрнутые вместе с карнизом занавески, валяющиеся на прожжённом сигаретным пеплом ковре. И делает шаг вперёд — под её толстым каблуком болезненным хрустом отзывается сломанная деревянная рама с выпростанным и разодранным холстом. — У вас с головой всё в порядке?! — поруганный, истерзанный номер оглашается беспомощным визгом. Администраторша испуганно расширенными глазами оглядывает раскуроченные дверцы тумбочек и шкафа, разбитые окна, плафоны и зеркала. — Да вы хоть соображаете, сколько это стоит?! — дрожа не то от холода, не то от страха перед выволочкой начальства, взывает она к равнодушному безрассудству Алисы. На лице которой не отражается ни тени раскаяния или сомнения. Она сидит на голом реечном дне кровати, забросив ногу на ногу, и, не вспоминая о существовании администраторши, сосредоточенно очерчивает губы свирепой алой помадой. Глядя в маленькое зеркальце, осеняя его сумрачной улыбкой, требуя: — Подай сумку. Так, что я даже не сразу понимаю, о чём идёт речь. И снимаю сиротливо висящий на дверной ручке раскрытый клатч. — Из машины, — поясняют невозмутимые губы. Вздохнув с облегчением, вырвавшись из суматохи скандала, я спускаюсь на парковку. Невдалеке шумит, наполняясь утренней суетой, автострада, приглашающе мигает вывеска «Бистро-24», под которой мы поставили «Тойоту». Не то в спешке, не то от усталой рассеянности забыв закрыть двери. К моему облегчению, чёрная спортивная сумка, пренебрежительно оставленная на ночь в душной тесноте салона, по-прежнему лежит на заднем сиденье. Я вытаскиваю её на свет божий, несу в холл, поднимаю на второй этаж. Опускаю на пол номера, стараясь найти островок, не засыпанный осколками зеркала. Под непрекращающиеся возмущения администраторши Алиса нащупывает собачки замка, рывком расстёгивает молнию. Являя нутро сумки, доверху забитое бережно сложенными, скреплёнными в упаковки деньгами. — Сколько? — с елейной вежливостью осведомляется она. Не дожидаясь ответа от поражённой девушки, не обращая внимания на моё вытянувшееся от изумления лицо, достаёт несколько пачек купюр, припечатывая ими пол. И поднимается, как ни в чём не бывало бросая: — Поехали. Я торопливо подхватываю распахнутую сумку и делаю шаг в коридор. Оставляя позади разгромленный номер, ошеломлённо молчащую администраторшу и небрежно лежащие на ковре деньги. Под неуёмный смех Алисы деньги заполняют салон «Тойоты», взлетают под потолок, кружатся в воздухе и опадают на её обтянутые чулками колени. Скользят вниз, под сиденье, обратно в сумку. Но ненасытный ветер, врывающийся сквозь приоткрытое окно, подхватывает их и снова утягивает вверх. Треплет уголки, сминает — и жадно вытаскивает купюры наружу, за стекло, чтобы тут же поторопиться унести прочь. Опасаясь, что Алисе вот-вот надоест это развлечение — и всё прекратится. Но она не намеревается останавливаться. С ещё большим исступлением высвобождает деньги из упаковок, сминает в пальцах, пригоршнями швыряет в окно. Они, словно перелётные птицы, взмывают ввысь и устремляются к солнцу. Проносятся над дорогой, огибают столбы электропередач и, обессилев, падают в поле. Я выскакиваю из машины и спешу вдогонку. Чтобы раздвинуть колосья пшеницы, подобрать купюры, лежащие на земле, попытаться поймать те, которые ещё кружатся в воздухе. И, вернувшись, встретиться с денежным дождём, окатывающим меня с головы до ног. — Хватит! — ору, дрожащими руками собирая купюры, засовывая их в барсетку, набивая карманы. — Ты с ума сошла?! — в оскорблённых чувствах осуждая взбалмошность расточительства. — А что? — с наигранным удивлением отзываются алые губы. Поверить не могу! Неужели она и вправду готова пустить по ветру несколько миллионов? Бросить их в поле? Эта невыносимо безумная идея нравится ей даже больше, чем перспектива спустить всё на тряпки или развлечения? — Да это же деньги! — душераздирающе воплю я, растеряв остатки самообладания. Размахивая испачканными в дорожной пыли пятитысячными купюрами. Прижимая их к груди, бережно сворачивая пополам, укладывая в карман. В конце концов, если они ей не нужны, пусть отдаст мне! Я-то уж точно найду, куда потратить всю сумму. Сколько там? Миллионов десять? Или меньше? Боже, такими темпами, если она не успокоится, мы вернёмся в город с пустой сумкой! — Вот именно, — соглашается Алиса. В издевательской безмятежности размыкая пальцы, бросая в воздух очередную пригоршню смятых купюр. — Это всего лишь деньги. Я со страдальческим отчаянием смотрю, как они пролетают у меня над головой. Но вместо того чтобы броситься следом, попытаться поймать, выплёскиваю бушующее негодование: — Тебе не жалко?! — не в силах выносить мучительное зрелище транжирства. — Да если бы у меня было столько бабла! — продолжаю, забравшись обратно в машину. — Да я бы… — и, подняв голову, столкнувшись с насмешливым взглядом Алисы, пессимистично замолкаю. С отчётливостью понимая: мне никогда, ни за что не выпадет возможность в прямом смысле кидаться деньгами и не испытывать сожаления. — Заработай, — беспечно пожимает плечами она. И, пресытившись собственным сумасбродством, закрывает сумку, бросает её обратно на заднее сиденье. — Легко сказать! — огрызаюсь я. Ощущая уже знакомое унизительное давление неустроенности, неуспешности, которое в последнюю пару дней, казалось, ослабло. — Ну да, всю жизнь мечтал заработать свой первый миллион на мытье полов в «Пятёрочке»! — А теперь появилось снова — и стиснуло горло сильнее прежнего. Безжалостно алые губы складываются в глумливую гримасу. — Гораздо проще упиваться жалостью к себе, — словесной пощёчиной обжигают они. — Барахтаться в самооправданиях и думать, что контролируешь свою жизнь. Во мне вспыхивает бешенство раненого самолюбия: — А ты что, психолог?! Слишком поздно я вспоминаю наш первый разговор. Чувствуя себя кретином, которого ловко обвели вокруг пальца. Я же спрашивал, чем она занимается. Как это умудрилось вылететь из головы? — Похоже на то, — подтверждают искрящиеся смехом глаза. — И откуда у психолога такая куча денег? — не без затаённой злобы бросаю я. Освобождаясь от давно терзающего вопроса, внутренне готовясь услышать худшее. Потому что чувствую: она солгала — тогда, в баре. Воспользовалась моим простодушием и заставила поверить в немыслимое. — Я помогаю людям, — снисходительно поясняет Алиса, улыбаясь одними уголками бесстрастных губ. Лицо её не выражает ничего, кроме спокойствия и странной умиротворённости. И я, как ни силюсь, не могу разглядеть ни тени прежнего лукавства. — Они мне очень благодарны. Чёрта с два! Невозможно зарабатывать такие астрономические суммы честным трудом, каким бы высококлассным специалистом ты ни был. Это не та сфера, в которой крутятся миллионы. Если, конечно, ты не новомодный коуч, собирающий полные залы, экзальтированно убеждающий аудиторию сказать жизни «да» — и купить VIP-курс. Здесь что-то нечисто. Она опять темнит, водит меня за нос, наслаждается извечной ролью всезнающего победителя. И мне отчаянно хочется сорвать эту маску лицедейства, только ума не приложу как. — А ты не веришь? — осведомляется вкрадчивая мгла, подёрнутая поволокой задумчивости. Вместо ответа я нервно усмехаюсь, трогаясь с места. Если бы она сказала, что ограбила банк, это прозвучало бы гораздо убедительнее. — Мне нравится помогать другим, — с неподдельной искренностью продолжает Алиса. Участливо предлагая: — Я могу помочь и тебе, — обласкивая мою шею трепетным наслаждением, проводя обжигающе ледяными пальцами по подбородку. — Чего ты хочешь? — горячим шёпотом вопрошают вызывающе алые губы. Невозможно разобрать, шутит она или говорит всерьёз. В выжидающей бездне глаз отражаются лишь солнечный блеск и моё недоверчивое лицо. Кто-то уже знакомый, но пока непривычный с ехидством спрашивает изнутри: «А какая разница?» И вслух бросает бесцеремонно нахальное: — Хочу с тобой жить, — прежде чем я успеваю подумать о том, чего мне нужно на самом деле. На долю секунды в салоне повисает мучительная тишина. Я жду, что Алиса уничтожит меня, сотрёт в пыль испепеляющим смехом. Назовёт придурком и с позором выкинет из машины. Но вместо этого она вдруг без раздумий кивает: — Хорошо, — так, будто ожидала услышать именно этот ответ и ничуть не удивилась его непозволительной наглости. — Только сначала заедем кое-куда, — непринуждённо переводя разговор в другое русло. — Я обещала. Ещё с утра мысль о том, что нам придётся снова провести весь день в дороге, вызывала во мне уныние, граничащее с негодованием. А теперь на его место пришёл опьяняющий восторг самолюбования. — Куда? — с готовностью бодро выпаливаю я. Понимая, что отвезу Алису куда угодно, даже если ей понадобится проехать полстраны. — К одному человеку, — отзывается она, отворачиваясь к окну. — Это мой друг, — помолчав, с нажимом добавляет она. — Очень-очень близкий.