Тиамат

Нужный дом оказывается сталинским, с колоннами и балюстрадами. Я поднимаюсь по лестнице, слушая, как стрекот каблуков идущей впереди Алисы эхом отдаётся в торжественной тишине, взмывает к высокому потолку, украшенному лепниной. И не понимаю, как вообще здесь оказался. Зачем она взяла меня с собой, кому собралась показать? Что это за друг такой, к тому же «очень близкий»? Наверняка любовник — бывший или нынешний. Предвидя недоброе, я делаю шаг назад, проводя взмокшими пальцами по лакированным перилам. Не хватало ещё, чтобы дело дошло до потасовки. Не удивлюсь, если Алиса привезла меня сюда именно за этим. Захотела понаблюдать и повеселиться. Я с подозрением кошусь на двустворчатую резную дверь. Может, спуститься к машине, пока не поздно? Сказать, что не собираюсь участвовать в этом унизительном представлении? В конце концов, у меня нет ни малейшего желания смотреть в лицо человеку, который в неё влюблён. Который с вожделенным нетерпением сминал подол короткого чёрного платья, оставлял следы мокрых поцелуев на напряжённом животе, наслаждался жаром разверстых бёдер. Но уйти — значит отпустить Алису в чужие объятия, позволить кому-то другому прикоснуться к горячей наготе её плеч, зарыться в душную сень волос. Я до боли в пальцах стискиваю кулаки, ощущая болезненный укол собственнической ревности. Нет, пусть всё происходит при мне: и лобызания, и объяснения в чувствах. По крайней мере, буду знать, чем они занимаются на самом деле, а не терзаться догадками в машине, изнывая от подозрений. Даже самая горькая правда лучше неведения. Алиса же не обращает внимания на мои мучения. Раскрывает сумку, взятую из багажника, и обыденным тоном бросает: — На, надень, — протягивая смятый белый халат, оглаживая краями узорчатую напольную плитку. После чего, не удостаивая меня объяснениями, вжимает кнопку звонка. — Чего?! — это происходит так быстро, что я едва успеваю изумиться. — Зачем? Но, заслышав копошение в замке, всё-таки поспешно набрасываю халат на плечи, путаясь в широких рукавах. Правда, пуговицы застегнуть не успеваю: из-за приоткрывшейся двери раздаётся обрадованный голос, скрипучий, как плохо смазанный механизм: — Алисонька! На пороге показывается низенький сгорбленный старичок лет восьмидесяти. Его усеянная пятнами лысина поблёскивает на свету, в округлённых маленьких глазах сияет раболепный восторг. — Приехала, моя хорошая! — старичок обхватывает дрожащими узловатыми пальцами запястье Алисы, принимаясь покрывать её кожу трепетными поцелуями. Со сладострастным придыханием приговаривая: — Зайка моя, рыбка. Ну иди сюда, красавица! Зрелище это, по правде говоря, смешное и нелепое, вызывает во мне острую неприязнь, смешанную, однако, с облегчением. Что ж, во всяком случае, он точно не любовник. Хотя, бьюсь об заклад, больше всего на свете престарелый беспутник мечтает именно об этой роли. — Ефим Матвеевич, — размыкаются алые губы, складываясь в благосклонную улыбку, — как хорошо, что вы дома! А мы всё гадали: застанем вас или нет. Познакомьтесь, — торжественно объявляет Алиса, с деликатностью высвобождаясь из объятий любвеобильного старичка, кивая в мою сторону, — это герр Шпенглер, очень знаменитый доктор. Большой специалист! — со значением добавляет она, не меняясь в лице. Лишь в самой глубине слегка сощуренных глаз, в зловещей тьме, вспыхивают уже знакомые искры дьявольского огня. — Приехал из Берлина, специально для вас! От неожиданности я давлюсь набранным воздухом и захожусь надрывным кашлем. Матерь божья, что она вообще несёт?! В какую авантюру опять меня втягивает? — Проходите-проходите, — принимается суетиться Ефим Матвеевич, делая шаг назад, в квартиру, не спуская жадно благоговейного взгляда с Алисы. — Нет-нет, что ты, куколка! — всплёскивает он руками, когда длинные белые пальцы касаются ремешка, обхватывающего щиколотку, подцепляя его кончиками ногтей. — Не надо, я сам! И с неуклюжей галантностью сколиозного джентльмена бросается на подмогу. Картинно опускаясь на колено, елозя фланелевыми штанами по плиточному полу. Обхватывая лакированную чёрную платформу, с почти экстатическим подобострастием стаскивая туфлю. Ему стоит видимых усилий удержать себя в руках и не стиснуть высвобожденную ступню, не тронуть её губами. На покатом лбу напряжённо вздувается вена, пятнистая лысина покрывается испариной. — Извращенец, — вполголоса фыркаю я — так, чтобы он не услышал. Осматривая широкую прихожую, бордовые стены которой эффектно украшены литографиями с изображениями полуголых девиц: у ног одной из них, вооружённой мечом, валяется отрубленная окровавленная мужская голова. Похотливый старик, догадавшись, что я что-то сказал, с живым любопытством поднимает взгляд, участливо интересуясь: — Gibt es viele schöne Frauen in Berlin? [Много ли в Берлине красивых женщин? — нем.] В воздухе удавкой повисает напряжённое молчание. Слышно только приглушённое оперное пение, доносящееся из глубин необъятной — кажется, четырёхкомнатной — квартиры. Мне становится не по себе, из солнечного сплетения тяжёлой стылой волной поднимается беспокойство. Немецкого я, разумеется, не знаю. И на секунду даже успеваю пожалеть о том, что когда-то в школе выбрал в качестве факультативного предмета французский. Хотя на самом деле сейчас не смогу вспомнить ничего, кроме пары считалок и нескольких песен Милен Фармер: у меня никогда не было способностей к языкам. Но что-то ведь надо сказать, нельзя же молчать как идиот. Заглядывая в мутные осоловелые глаза девушек с литографий, чтобы не смотреть в лицо старику, не видеть неприкрытую насмешку Алисы, киваю: — Берлин, Берлин, — разобрав только название города. Уверенный в том, что Ефим Матвеевич спрашивает, в самом ли деле я прибыл из славной столицы Германии. — Вы можете говорить по-русски, — милостиво вмешивается Алиса, очевидно, решив меня пощадить. На ходу выдумывая искусную ложь: — Доктор Шпенглер билингв, из семьи иммигрантов. А я, — с деланым простодушием напоминает она, — к сожалению, не понимаю немецкого. — Ja, ja, natürlich! [Да-да, конечно! — нем.] — соглашается старичок. И, издав смешок — надсадный, слегка визгливый, — спохватывается, с готовностью уверяя: — Разумеется, моя дорогая, — в голосе его слышится искреннее сожаление. — Но привычка, знаешь ли, почти неистребимая вещь. Бережно поставив снятые туфли на обувницу, носок к носку, он снова обращается ко мне: — Viele Gewohnheiten, weniger Freiheit, Herr Spengler [Чем больше привычек, тем меньше свободы, господин Шпенглер. — нем.]. — И, заметив недоумённо сведённые чёрные брови Алисы, спешит рассыпаться в извинениях: — Бога ради, прости, душа моя! Больше не буду. Это я так… — Ефим Матвеевич, — поясняют смешливо дрожащие уголки кроваво-алых губ, — большой ценитель немецкого искусства. Он прекрасно читает в оригинале и Гессе, и Канта. Я чувствую себя последним кретином на земле, которого к тому же выставили на публику в костюме шута. О, конечно, Алиса знала, что старик бойко болтает по-немецки. Только не посчитала нужным предупредить, бросив меня, как дрянного щенка, в омут неизвестности. И теперь с интересом наблюдает: выплыву ли? — Доктор Шпенглер, расскажите о вашей научной работе, — как ни в чём не бывало требует она, опускаясь на пуф, обжигая наготой лопаток висящее позади зеркало. — Если, конечно, это не был «Закат Европы» [Имеется в виду известная философская работа немецкого публициста Освальда Шпенглера], — подхватывает старик, не давая мне раскрыть рта, — потому что в таком случае я уже читал, — и хохочет, довольный своим остроумием. — Правда, не думаю, что наша культура находится в псевдоморфозе, — вворачивая заумное слово, которое я слышу впервые в жизни. Зато Алиса, очевидно, понимает, о чём идёт речь. И с сомнением поводит обнажёнными плечами: — Если подумать, вся европейская культура паразитирует на греческой. — И ты согласна с тем, что цивилизация её убивает? — тут же набрасывается экзальтированный Ефим Матвеевич, забывая о моём присутствии. — Нет, ты мне скажи, как культура может развиться вне цивилизации? Это невозможно! — в запале чеканит он. Лицо его багровеет, тонкие губы трясутся в праведном гневе. Я, как истукан стоя посреди прихожей, по очереди оглядываю то Алису, то старика. И не понимаю: либо эти двое сговорились, либо я сошёл с ума. — Поберегли б вы сердце, Ефим Матвеевич, — искусно выпутывается из спора она. — Иначе зачем лекарства пьёте? Кстати, а вы, доктор, читали труд вашего знаменитого тёзки? — издевательски щурятся чёрные глаза. Что ж, если придётся выступать в этом театре абсурда, нельзя ударить в грязь лицом. — Нет, не читал, — бросаю нарочито громко, не скрывая раздражения. — Потому что по двенадцать часов в сутки работаю с пациентами. А в остальное время пропадаю то на коллоквиумах, то на симпозиумах… И почти горжусь собой. Потому что в прихожей повисает услужливая тишина. На лице Ефима Матвеевича отражается неподдельное уважение, он вытирает взмокшую лысину и понимающе кивает: — Конечно. Философия — бремя молодых и развлечение стариков. Это я вам точно говорю, — убеждённо кивает он. И вдруг спохватывается, принимаясь суетиться, доставать из зеркального шкафа-купе тапочки: — Ну да что же вы стоите? Может, чаю? А то я совсем заболтался, — губы его кривятся в заискивающей улыбке, — и даже не предложил. Знаете, какой у меня есть хороший чай? Алтайский, с чабрецом. — Нет, спасибо, — выцеживаю, мысленно передёрнувшись. Брезгуя прикасаться к чему-либо в этом доме. — А кофе? — не унимается радушный хозяин. — Есть бразильский, очень вкусный, а ещё… Не дожидаясь оглашения всего списка, я бесцеремонно перебиваю: — Так что с вашим сердцем? — чтобы уже поскорее разделаться с этим унизительным заданием и уйти восвояси. Старик охает, с лица его сползает добродушная улыбка. Он озадаченно замирает посреди коридора с тапочками в руках. Повертев их и так и эдак, убедившись, что я не намерен задерживаться, убирает обратно в шкаф. С горьким вздохом начиная душещипательный рассказ: — Да тут видите, как получилось… Делали мне шунтирование. После инфаркта, — уточняет он. — Тут отрезали, — и хлопает себя по ноге, — здесь пришили, — ударяет в грудь. — Шунт поставили. Я украдкой бросаю взгляд на Алису, которая слушает не перебивая. Закинув ногу на ногу, оглаживая края пуфа заведённой назад босой ступнёй, она выжидающе смотрит на меня. Будто интересуясь: «Сможешь? Не подведёшь?» В беззастенчиво насмешливой темноте её глаз разгорается алчное пламя куража. Кем бы ни был этот человек, он точно ей не друг. О, безусловно, несчастный влюблённый до беспамятства старик боготворит Алису. В своих поллюционных фантазиях мечтает о том, чтобы коснуться её обнажённой стопы, стиснуть обтянутые чулками пальцы. Это читается в его нездорово возбуждённых блестящих глазах. На задворках сознания мелькает тень самодовольства. Он ведь никогда не почувствует пылкость её обнажённого тела, не насладится жарко нетерпеливым дыханием. Ему ни за что не узнать, не ощутить опьяняющего вкуса мучительно сладких губ. Всё это позволено лишь мне. — Лет десять прошло, — продолжает ничего не подозревающий Ефим Матвеевич, — а недавно опять началось. Дышать стало тяжело, за грудиной что-то тянет… — сетует он, изливая накопившуюся боль. С горечью заключая: — Говорят, снова сосуды забились. — Да? Ого, — хмыкаю я. И, заметив, как морщинистое лицо испуганно вытягивается, спешу уверить: — В смысле, да, конечно… Это естественно. С возрастом сосуды изнашиваются, — бросаю не задумываясь, не сводя взгляда с Алисы. А вот чего надо ей? Зачем она привела меня сюда, заставила играть роль первоклассного берлинского врача — меня, ничего не смыслящего в медицине, не знающего ни одного немецкого слова? — А где же ваши инструменты? — вдруг спохватывается старик. По всей видимости, только сейчас заметивший, что светило науки пришёл с пустыми руками и даже не захватил стетоскоп. Впервые в жизни я мысленно благодарю небеса за полученный на работе опыт. Сотни недовольных обманутых клиентов, требовавших объяснить, куда подевались заказанные товары, научили меня искусно выпутываться из любой скользкой ситуации. Сочинять мыслимые и немыслимые оправдания, импровизировать на ходу. — Я только, так сказать, познакомиться пришёл, — говорю, недолго думая. — Очень важно сперва повидаться. Душевный, э-э… контакт установить. Сердце, оно ведь такое… — и, ввернув загадочную фразу, выразительно замолкаю. Чтобы тут же с горячностью продолжить: — В этом деле без доверия никак. А уж в следующий раз... Обескураженный старик только и может пробормотать: — Да-да, разумеется. — Вам гулять надо, — не унимаюсь я, захваченный вдохновением, — часов по шесть в день. И полстакана коньяка на ночь, — от души делюсь методом, которым пользовался мой дед. — Кору дуба с мать-и-мачехой обязательно пейте. Чтоб кровь не застаивалась. Тут он обрадованно взвизгивает: — А у меня и не застаивается! — расправляя худые плечи, выпячивая грудь. — Я нашёл проверенное средство! Хотите, покажу? Вам оч-чень понравится, — с восторженным нетерпением добавляет он, хватаясь за топорщащийся рукав белого халата. И, не слушая возражений, с гордостью ведёт меня через всю квартиру в самую дальнюю комнату. Где нет ничего, кроме кожаного дивана, журнального столика и стенки с плазменным телевизором. Полки которой оказываются доверху заполнены дисками с кричащими, нестерпимо пошлыми обложками. Украшенными фотографиями потрёпанных жизнью, напичканных силиконом порноактрис с жадно раздвинутыми ногами, окружённых блестящими, будто отполированными эрегированными членами. — Именно благодаря этому средству, доктор Шпенглер, — с гордостью сообщает старый затейник — большой ценитель немецкого искусства, — я и дожил до своих девяноста четырёх лет. — А выглядите на восемьдесят, — говорю, не понимая, как выразить переполняющий меня ужас, смешанный с липкой гадливостью. Какое счастье, что я не могу разобрать немецкие надписи на обложках! Потому что знаю: «Горячие Мамки в Безднах Анального Наслаждения best of the best 2000» — ещё самое безобидное, незатейливое название, которое можно вообразить. — А я ж о чём! — радостно подтверждает Ефим Матвеевич, сияя лысиной и улыбаясь беззубым ртом. — Хотите, покажу свои любимые? — он с энтузиазмом тянется к полке с дисками. — Самые действенные! Я собираюсь открыть рот, чтобы высказать всё, что думаю об этой коллекции, но меня опережают: — На самом деле нам уже пора. Алиса стоит в тени коридора, опершись локтями о стену, царапая выступающий плинтус острым каблуком. Пресыщенная спектаклем, она нетерпеливо перекатывает в пальцах ключи от машины, поддевая кольцо кончиками ногтей, скользя ими по металлической поверхности пентаграммы. — Душа моя! — взмаливается старик, протягивая дрожащие руки к обожаемой темноте. Но та, жестоко неприступная, остаётся глуха и равнодушна. — Мы ещё заедем, — после некоторого молчания нехотя соглашается она. — Может, на неделе, — осчастливливая девяностолетнего извращенца, наверное, до предоргазменных сердечных колик. И протаскивает меня мимо незапертого кабинета, спальни, в которой высится кровать с балдахином, вытягивает в прихожую. Под укоризненными взглядами девушек с литографий распахивает входную дверь. — Что это сейчас было?! — отплёвываясь и тщательно обтирая руки о полы халата, запоздало принимаюсь возмущаться я. — Где ты вообще откопала этого старого дрочера?! Господи! — по подъезду прокатывается негодующее эхо. — Да как у него ещё не отвалилось ничего? — Я же тебе сказала, — смеются обнажённые остро выпирающие лопатки, — это мой друг. — Может, хватит уже? Цокот её каблуков смешивается с торопливо гневными ударами моего сердца: тук-тук-тук! — Что? — Издеваться, — сквозь зубы выцеживаю я. Чувствуя вскипающую досаду, желчь которой горечью прожигает язык. — Держать меня за дурака! Устраивать балаган! Сколько можно?! — А я не буду, — нараспев возвещает она, толкая тяжёлую подъездную дверь, выходя во двор, расчерченный полосами света. Покровительственно сообщая: — Завтра пойдёшь сам. — К нему?! Алиса отрицательно качает головой, и кончики локонов трепетно облизывают бусины позвонков. — А куда? Она распахивает дверцу автомобиля, забираясь в духоту нагретого солнцем салона. — Куда?! — не отстаю я. — Зачем? Ты что опять задумала? — На этот раз ничего, — с обманчивой беззаботностью уверяют алые губы. — Можешь делать что захочешь, Арчи. Я не буду возражать. Ночью мы приезжаем в клуб. Бешено пульсирующий огнями, полный оглушительного рёва музыки. Она перехватывает горло, разрывает барабанные перепонки, поднимает кипучую волну адреналина. Отсюда, с высоты площадки VIP-зала, кажется, что под танцполом на первом этаже разверзается адская бездна. Растекается ярко-красной лавой, клубится искусственным дымом, захватывает беснующуюся разгорячённую толпу. Которая не в силах остановиться ни на миг и вынуждена плясать на раскалённых углях. Почти не обращая внимания на полуголых танцовщиц, чёрными змеистыми силуэтами обвившихся вокруг шестов в подвешенных под потолок клетках. Алиса сидит на диване, забросив ноги на стеклянный столик. На ней тёмно-вишнёвое коктейльное платье, обнажающее остроту лопаток и ложбинку между грудей. Такое вызывающе короткое, что едва прикрывает кружевной верх чулок. Сегодня она может позволить себе всё. Взять самые лучшие места, с которых открывается вид на клуб, не задумываясь отдать сто тысяч за две бутылки марочного коньяка и тут же забыть об их существовании. Чтобы, озарившись новой сиюминутной идеей, заказать девушку-текильщицу. — Пробовал такое? — почти беззвучно интересуются напомаженные губы. — В кино видел, — я стою рядом, но, чтобы докричаться сквозь гвалт музыки, приходится склониться почти к её лицу. Заглянуть в блестящую черноту смешливых возбуждённых глаз. — Я покажу, — с благосклонностью отзываются они. Алиса наклоняется к текильщице, с готовностью распластавшейся на столе, проводя кончиками локонов по её животу и бретелькам сверкающего серебристого купальника. В неровно мелькающем свете софитов кажущегося то ярко-розовым, то фиолетовым — того же цвета, что и кожа. Из-за чего девушка походит на фантастическое, неземное существо, которое не поднялось по лестнице клуба, а прилетело с далёкой планеты — специально для нас. Чтобы Алиса могла нетерпеливо коснуться губами её оголённого, высвеченного белёсой вспышкой уха. Очертить кончиком влажного языка узоры цветочной татуировки, спускающейся от затылка к ключицам, скрывающейся под сенью светло-розовых волос. Оставить на коже мокрый, пленительно горящий след. На который густо насыпает соль, глядя, как белые, искрящиеся в темноте горошины скатываются в зону декольте, туда, где груди девушки немилосердно сдавливаются тесным лифчиком. Вкладывает дольку лайма в её послушно приоткрытые губы. И льёт на живот текилу, мерцающей струйкой стекающую в тёмную впадину пупка с блестящим шариком пирсинга. После чего повторяет проделанный путь в обратном порядке: оглаживает языком сперва ключицы, скользит по шее к мочке уха. С медлительной насладительностью слизывая дорожку соли. И, оторвавшись, наклоняется к подрагивающему животу, втягивая разлитую текилу. Поднимается всё выше, в конце концов тенью нависая над лицом девушки. Губы их почти соприкасаются: бледно-бескровные и яростно-алые. Отделяемые друг от друга лишь долькой лайма. Я смотрю, как она исчезает в ненасытной мгле рта Алисы, и чувствую жар пьянящего возбуждения, будоражащего кровь. Ловя себя на мысли, что посмотрел бы на поцелуй. Одновременно терпко-кислый, солёный, горький — неудержимо нескромный. Но Алиса не даёт мне насладиться сапфическим зрелищем и отстраняется, объявляя: — Теперь ты. Кожа девушки слегка влажная и тёплая от прикосновений её мокрого языка. Я обхватываю губами присыпанные солью ключицы, ощущая, как жгучую волну, растекающуюся по языку. Ловлю едкую каплю, торопящуюся скатиться по животу, и спускаюсь к ложбинке пупка, заполненной текилой. Горечь которой разливается на языке, смешиваясь с ярко металлическим привкусом шарика пирсинга, обдаёт жаром горло. Я вынимаю из губ текильщицы дольку лайма — может быть, слишком поспешно, чтобы испытать упоение от их волнующей доступной близости. И понимаю, что со стороны это шоу выглядело куда привлекательней — когда в нём играла главную роль Алиса. В действительности же всё оказалось несколько преснее, чем ожидалось. Да, подача и в самом деле необычная, с ярким оттенком эротизма. Но я всё равно отчего-то чувствую тонкий укол саднящего разочарования. Наверное, Алиса думает о чём-то похожем. Потому что в лукавой черноте её глаз на мгновение мелькает тень кислой скуки. Тут же сменяясь неясным пугающим восторгом. Захваченная новой мыслью, предвкушая очередное развлечение, она торопит: — Пошли-пошли! — оттягивая меня от текильщицы. Напоследок вынимая из клатча ворох пятитысячных купюр, со щедрой небрежностью заталкивая их под бретельки её лифа. И, прихватив непочатые бутылки баснословно дорогого коньяка, спускается по сверкающей лестнице, испещрённой всполохами света, в сутолоку на танцполе. Где истошный грохот музыки становится таким нестерпимо громким, что разрывает сосуды в голове, лихорадит кровь, оргазменными толчками пульсирует в паху. Инстинктивно затягивает в душную круговерть толпы, дёргающейся в истошном ритме, похожей на единый многоногий, многорукий организм. Разноцветные бликующие пятна выхватывают из темноты чьи-то плечи, колени, освещают покрытые испариной лица, взмокшие спины. Меж которых протискивается Алиса. Она подходит к первому встретившемуся парню и, наклонившись так близко, что почти касается губами гладко выбритой щеки, что-то говорит. После чего, получив ответ, рассмеявшись, в царственном великодушии протягивает незнакомцу бутылку. И оборачивается ко мне — так, будто знала, чувствовала, что я стою позади. — Я его беру, — одними губами объявляет она, как покупатель, довольный товаром. И добавляет что-то ещё — её слова тонут в оглушающем гвалте музыки. — Что? — переспрашиваю, подаваясь ближе, безуспешно стараясь докричаться. Алиса притягивает меня к себе, обвивает руками шею, обжигая кожу холодом колец. Я чувствую, как бешено возбуждённо колотится её неугомонное сердце. — Найди ещё! — требует оно. — Кого? — Людей! — её радостно взвинченный голос эхом звенит у меня в ушах. — Я хочу людей! — С этими словами она отдаёт вторую бутылку мне и исчезает в толпе. Я протискиваюсь к бару, выбираясь из всепоглощающей бездны танцпола. Запах потных тел, парфюма, алкоголя и кальянного дыма раздражает ноздри, тяжёлой мутью оседает в лёгких. У барной стойки дышать становится легче. И компания отыскивается быстрее, чем ожидалось. В конце концов, зачем ещё приходят в клуб? Конечно, чтобы напиться и расслабиться — желательно не в одиночку. Почувствовать опьяняющий ритм свободы и вседозволенности. Окунуться во тьму, кипучий азарт которой бурлит в воздухе, ударяет в голову. Захватывает и стискивает тебя так крепко, что становится невозможно сопротивляться. Когда я поднимаюсь обратно в VIP-зал в сопровождении пары студентов, имён которых даже не расслышал, Алиса уже разливает по стопкам марочный коньяк. На диване напротив сидят две девушки и парень — тот самый, которому она отдала бутылку как царский скипетр. Чтобы широким начальственным жестом заказать ещё три. — Ты не сможешь, — безапелляционно утверждают острые ногти, по очереди очерчивающие края каждой из пяти стопок, — выпить всё это за десять секунд. Парень в кожаной куртке с готовностью оживляется, подаваясь вперёд: — Ну это легко! — отчего его длинная, свисающая набок чёлка тенью закрывает пол-лица. — Чё у вас тут, конкурсы? — интересуется один из студентов, с нескрываемой жадностью оглядывая пачку купюр, нескромно лежащих на столе. — Вроде того, — подтверждают лукаво блестящие чёрные глаза. Конечно, ей понадобились не просто собутыльники — она снова захотела устроить игру. Втянуть в неё случайных, незнакомых людей, которых видит в первый и последний раз в жизни. — И чё надо делать? — Всё, что мы скажем, — заявляет Алиса, не отрывая испытующего взгляда от моего лица. С благодушной улыбкой предлагая роль полноправного руководителя банкетом. Не смешивая меня с безликой толпой — поднимая на пьедестал рядом с собой. Гордое понимание этого приятно согревает душу. Я с вальяжностью опускаюсь рядом, откидываясь на кожаную спинку, по-хозяйски касаясь опаляющей наготы открытых плеч. Краем сознания отмечая, что в идее бросить вызов каждому из присутствующих есть что-то магнетическое. В первую очередь из-за того, что наутро, когда дурманящее алкогольное марево рассеется, ни один из них не вспомнит наших лиц. А значит, можно придумывать что угодно: ради денег люди готовы на всё. А если кто-то откажется участвовать — он всегда сможет встать и уйти. Мы никого не будем принуждать. — Раз! Два! Три! — принимается восторженно гудеть толпа, когда челкастый парень обхватывает первую стопку. Я подтягиваю к себе открытую бутылку. Пригубливаю невообразимо дорогой коньяк, чувствуя, как он пылает на губах, тяжёлой густой волной обжигает язык. Между тем парень под ликующие возгласы опрокидывает стопки одну за другой: — Пять! Шесть! Семь! Но какие задания вообще можно предложить? Станцевать на барной стойке? Это скучно. Поцеловать незнакомца? Банально. В конце концов, мы не на дискотеке в пионерлагере. Нужно что-то повеселее. Что бы придумала Алиса? — Десять!!! — ревёт восторженная толпа. Жадно следящая за тем, как она с невозмутимостью отсчитывает купюры и без тени сожаления протягивает их победителю первого раунда. — Охренеть! — взвизгивает впечатлённый студент. Всполохи света отражаются в его расширенных от возбуждения глазах. — Я тоже хочу! — Дамы вперёд, — усмехаюсь, в упор глядя на сидящую с краю ярко накрашенную рыжеволосую девушку, вертящую в руках пузатый бокал с вином. На ней джинсовая жилетка, короткий блестящий топ, привлекательно обнажающий живот. И осматриваю зал в поисках подходящей кандидатуры на роль придворного шута. Отыскивая вместо одного сразу двоих: — Видишь их? — озарившись идеей, указываю на сидящую неподалёку парочку. На их пальцах компрометирующе поблёскивают обручальные кольца. — Иди скажи его жене, что ты беременна, — предлагаю, захваченный неожиданной мыслью. — От него. Вчерашние школьники принимаются одобрительно гоготать, щеря кривые, стиснутые блестящими полосами брекетов зубы. — Давай! Скажи ему! — Да ну блин, — оскорблённой невинностью протестует девушка, хлопая густыми накладными ресницами, — я не могу! Это жесть! — Ты чё такая душная, а? — с нетрезвым хихиканьем отзывается вторая. По всей видимости, уже успевшая дойти до той кондиции, когда всё вокруг кажется невыносимо смешным. — Иди давай! — пихает она несговорчивую подругу. Которая не унимается, голосом совести возражая: — Так нельзя! Я собираюсь махнуть рукой и сказать, что ладно, чёрт с ними, с этими женатиками. В самом деле, не тащить же девицу силком: участие в игре сугубо добровольное. Не хочет — не надо. Но пьяно самоуверенная блондинка решает меня опередить: — Ща, ребят, — она залпом осушает стопку коньяка и поднимается. Даже не подумав оправить некрасиво задравшийся край юбки, оголивший полные ляжки, нетвёрдой походкой направляется к ничего не подозревающей парочке. Мы в нетерпеливом предвкушении спектакля в любопытстве вскакиваем с мест, заглядывая через стеклянное ограждение, отделяющее зоны друг от друга. Уголки безжалостно алых губ Алисы подрагивают в едва заметной глумливой усмешке. — Ах ты подонок! Тварь! — без предисловий начинает подающая надежды актриса. — Ты сказал, что бросил эту шалаву! — и от души отвешивает подзатыльник опешившему мужику. Слегка измождённое лицо законной жены недоумённо вытягивается, впалые щёки в свете софитов кажутся бескровно-белыми, как снег. Оглядывая по очереди то нерадивого муженька, то вдрызг пьяную, невесть откуда взявшуюся блондинку, она задыхается от возмущения. — Что, опять? — и тут же набрасывается на изумлённо потирающего затылок мужа. Ещё не успевшего осознать, что происходит. — Опять, да?! Я только отвернусь — а ты по блядям шляешься?! Я мысленно присвистываю, отпивая из бутылки коньяк. Вот так совпадение! Кто бы мог подумать, что наш доблестный герой окажется бабником-рецидивистом? — Маша, клянусь! Я её не знаю! И никогда не видел! Его дрожащий голос звучит не очень-то убедительно. И не производит эффекта на разъярённую жену. Зато самопровозглашённая любовница патетически задыхается от праведного гнева: — Меня не видел?! — и взвизгивает: — Ни хрена себе! Ты ещё скажи, что о ребёнке не знаешь! Взбешённая, доведённая до крайней степени исступления жена не выдерживает накала страстей. И вскакивает, с истошным воплем раненого медведя хватая разлучницу за мелко завитые волосы. — Шлюха! Блядина! — припечатывая её лбом к столу. Отчего стаканы с недопитыми коктейлями с грохотом падают на пол, разлетаясь сверкающими цветными осколками. — А-а! Сука! Пусти-и, тва…рь! Лягнув её острым каблуком, выиграв пару секунд, незадачливая актриса рывком высвобождается из хватки. Чтобы тут же в оскорблённых чувствах с размаху отвесить сопернице звонкую оплеуху. — Руки, бля, убери! Ебанутая! Я пошутила! — и, нетрезво поскользнувшись на луже разлитых коктейлей, повалиться спиной на диван. Но чистосердечное признание растворяется в грохоте танцевальной музыки — и остаётся неуслышанным. — Я тебе уберу! Сволочь! Покажу, как в мою семью лезть! — А-а-а, да не знаю я его! Уймись! Это был прикол! Вусмерть перепуганный муж мечется меж двух огней, не зная, как угомонить озверевшую жену. Почти готовую собственноручно выдавить беременной разлучнице глаза. — Маша! Маша, хватит! Ты что, не видишь?! Она же пьяная! — Не подходи ко мне! — визжит та, размахивая сумкой. — Урод! Гнида! — её надсадный вопль звенит в воздухе, поднимается к задымлённому потолку. Смешиваясь с гомоном музыки и всполохами развязного смеха Алисы. Запрокинув голову, открыв ярко сверкающую в темноте белую шею, она, довольная разыгравшейся семейной драмой, беззастенчиво хохочет. С алчным любопытством наблюдая за тем, как прилюдно униженная фурия на прощание прикладывает обмякшую соперницу лицом о парапет. Как из носа её капает сверкающая кровь, пачкая задравшуюся рубашку и глянцевый плиточный пол. Я зябко — несмотря на висящую в зале духоту — передёргиваюсь. Чёрт подери, знал бы, что так выйдет — заставил бы девчонку сидеть на месте. Хотя она сама виновата: первая спровоцировала потасовку. Никто не мешал коротко пошутить, извиниться и отойти. Выбрать путь наименьшего сопротивления. Но с позором проигравшая девушка, кажется, не испытывает ни боли, ни сожаления. Потому что, перевернувшись на спину, вытянув руки, принимается тоже захлёбываться хохотом. И ловить падающие, словно конфетти, пятитысячные купюры — первый и последний в жизни актёрский гонорар. До тех пор, пока Алисе не надоедает безвозмездная щедрость, и денежный дождь не прекращается так же внезапно, как начался. А шоу тем временем продолжается. Не кончаясь даже когда всё сливается в единый многоцветный ревущий поток. Стоя у парапета, нетвёрдыми пальцами сжимая полупустую бутылку коньяка, я смотрю, как студенты проталкиваются сквозь толпу на танцполе к пульту ди-джея. Расстёгивают ширинки и синхронно поливают мигающие кнопки тонкими блестящими струями мочи. — Ты! Иди к нему! — слышу я собственный голос откуда-то из-за дымной стены. — Давай-давай, шевели задницей! А задница у рыженькой и в самом деле ничего. Ей бы в зал походить, подкачаться — будет почти топ-модель. Как считаешь, чувак? Думаешь, она елозит на твоих коленях, потому что у тебя костюм от Armani? Нет, это всего лишь задание, которое я ей дал. А ты не можешь дождаться, чтобы засадить ей по самые яйца. Да, признайся, старый извращенец? Может, ты ещё и немецкое порно любишь? И сколько ты за него заплатил? Да, именно ты, именно за свой долбаный костюм. Откуда, мать вашу, у всех столько бабла?! Расслабься, дружище. Выдохни и посчитай буквы, от «А» до «Я», как в детстве, помнишь? «А» — Алиса. Архилох. «Б» — бабло. Боль. Нет, как-то нехорошо началось, давай лучше в обратном порядке. Что бывает в конце, ребята, кто знает? В конце всегда приходит смерть, уничтожая последнюю букву в алфавите. Потому что, дети, ваше эго ничтожно и должно умереть. Сгореть, как купюры, тлеющим пеплом летящие вниз, на танцпол. Алиса, послушай… Алиса. Алиса! Лучше бы ты выбрала текильщицу, в ней было что-то неземное, ангельски космическое. Но губы у этой девчонки красивые, тут ты права. Перепачканные кроваво-алой помадой, податливо мягкие, блестящие от прикосновений твоего языка. Алиса! Алиса. Алиса, послушай… слушай… Слушай мой голос, Арчи. Когда я скажу «стоп», ты закроешь глаза и будешь спать. Повторяй за мной: я останавливаю мысленный диалог я останавливаю мысленный диалог я ос…та…навливаю… Стоп. Наутро разнузданное веселье сменяется мучительным, душевынимающим похмельем. Которое ядом разливается в крови, стягивает пересохший язык, тяжёлой плитой ложится на плечи и вдавливает меня в сиденье «Тойоты», припаркованной у невзрачной серо-зелёной хрущёвки — одной из сотен, тысяч, миллионов. Меньше всего на свете сейчас хочется идти в этот незнакомый дом, искать нужную квартиру — играть очередную роль, не имея даже приблизительного сценария. Алиса не потрудилась объяснить, что именно придётся делать, лишь с будничным жестокосердием подняла меня с кухонного дивана и выставила за дверь. Снисходительно одолжив ключи от машины, потому что моё ведро с болтами в очередной раз отказалось заводиться, будто смалодушничав в предчувствии недоброго. В попытках избавиться от назойливого солнечного света, бьющего в глаза, я надеваю тёмные очки Алисы, найденные в бардачке. Поразмыслив, вынимаю следом и сигареты. Длинные, толстые, с девственно-белыми фильтрами, ещё не опороченными алчностью красной помады. И, опустив стекло, с почти забытым наслаждением закуриваю, наполняя лёгкие едким горьким дымом, от которого начинает приятно кружиться голова. Впрочем, я быстро успеваю пожалеть о том, что решил поддаться никотиновому искушению. Потому что на седьмой этаж приходится подниматься пешком: на дверях единственного лифта висит рукописное объявление «не работает». С трудом переставляя ноги, тяжело дыша, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце, я взбираюсь по лестнице и почти чувствую себя Сизифом, несущим неподъёмное бремя похмельной скорби. Остановившись у обитой чёрным дерматином двери, долго не решаюсь вжать кнопку звонка. Что говорить? Как представляться? Меня же погонят взашей — помятого, пропахшего перегаром, с женскими солнцезащитными очками на голове! И не придумываю ничего лучше, чем нарочито бойко заявить: — Поверка счётчиков водоснабжения! — в недоверчиво приоткрывшуюся дверь. На пороге показывается высокая, тощая, как мумия, старуха в цветастом халате. С намотанным полотенечным тюрбаном, из-под которого торчат выжелченные до неестественности волосы. — А нас никто не предупреждал, что ходить будут, — восковое лицо её со впалыми щеками и острыми скулами недовольно вытягивается. В выцветших, чуть навыкате, глазах мелькает непонимание. — Как не предупреждали? — тут же, подбираясь, принимаюсь ответно возмущаться я. — Объявление у лифта неделю висело! Вы бы хоть смотрели иногда! Эта незамутнённая наглость производит должный эффект: старуха без тени сомнения подаётся назад, пропуская меня в квартиру. Ни о чём больше не спрашивая, не интересуясь, почему у водопроводчика нет ни спецодежды, ни инструментов. — Всё ходят и ходят, топают тут, — продолжает негодовать она. Но причиной её досады оказываются вовсе не проклятые сантехники вроде меня: — Бах-бах-бах над головой! И в том месяце всё ходили — потолок стал сыпаться. И теперь никак не уймутся. Я делаю шаг вперёд — с порога в нос ударяет кислый запах капусты и застоявшейся кошачьей мочи. В темноте коридора мелькают несколько пар любопытных жёлтых глаз — чтобы тут же с демонстративным пренебрежением потерять интерес к моему присутствию и погаснуть. — Нам когда с первым мужем квартиру дали, сначала-то тихо было, — не унимается старуха, выливая на мою бедную похмельную голову ушат параноидального бреда. — А потом слышу: ходят, — и заговорщически понижает голос, выдавая страшную тайну: — Потихоньку и только по ночам, тогда боялись, видать. Зато через неделю ка-ак разошлись! И понеслись табунами... Туда-сюда по потолку! Она рассказывает это с таким искренним, почти бессильным негодованием, что на мгновение мне кажется, что я чего-то недопонял и речь на самом деле идёт о докучливых соседях. Мало ли их на свете, особенно с неугомонными детьми, которые почему-то никогда не вырастают и десятилетиями бегают по потолку. Иногда действительно кажется, что над тобой живут не люди, а многоногие бизоны. Но нет, реальность старухи оказывается не такой прозаичной, здесь всё куда трагичнее: — Я бы, может, потерпела. Ну ходят и ходят, бог с ними. Но они же душу из меня сосут! — с неизбывным отчаянием признаётся она, всплёскивая костлявыми руками. — Как оно, бишь, называется? — и вдруг оборачивается, будто в ожидании подсказки. Но смотрит куда-то сквозь меня, на стену, где висит выгоревший календарь. Судя по едва различимой, осыпавшейся типографской краской дате, сохранившийся с той самой эпохи доисторического материализма, в которой застряла не в меру болтливая старуха, — с шестьдесят третьего года. «Старческий маразм — вот как это называется», — с желчным ехидством замечает мой внутренний злохотник. Но вслух спешит деликатно осведомиться: — Полтергейст? — Всё-таки я пришёл сюда «подружиться», как покровительственно уточнила Алиса. А значит, по долгу службы обязан выслушать всю историю старухиной жизни — или хотя бы покивать для вида. К счастью, отвечать необязательно: моё участие в диалоге явно не требуется. Шаркая тапками, она с вдохновенной словоохотливостью продолжает, не слушая и даже не оборачиваясь в мою сторону: — Ну, я в партхозактив наш пришла, а они мне: ой, Раиса Николаевна, съездили б вы в Сочи! Путёвку, значит, достали, на поезд провожать поехали, конфет тайком в сумку сунули — так меня любили! А я села и думаю: может, ну их, эти Сочи? Чего я там не видела? По-прежнему стоя на коврике в прихожей, я раздумываю, стоит ли вообще разуваться. С пренебрежением оглядывая валяющиеся на полу комки шерсти, забившиеся в щели между плинтусами. Краем уха слыша восторженное: — Вот так меня и отвезли на Тибет! Я даже успеваю пожалеть о том, что потерял нить рассказа. И не понял, какими судьбами советская женщина оказалась в буддийском раю: то ли сошла в горах прямиком с поезда «Москва–Адлер», то ли добралась на ковре-самолёте. — А ты кто, милок? — запоздало спохватывается она, обнаружив, что я стою, прижимая к груди барсетку. Чтобы ненароком не коснуться свисающих с вешалки пыльных пальто. Я собираюсь повторить легенду о счётчиках, с умным видом рассказать, что, дескать, нужно снять показания, осмотреть пломбу — провести поверку. Но Раиса Николаевна уже сама озаряется догадкой, на ходу меняя мою роль: — А-а, газовщик! — и с гостеприимством взмахивает рукой: — Ну пошли на кухню. Замечательно. Знать бы ещё, чем именно занимается газовая служба. Осматривает трубопровод? Плиту? Или, может, лезет в вентиляцию? К нам никогда не заходили с проверками, только рассылали угрожающие предупреждения. — Какую халву там продавали! — восторгается неутомимая старуха. — В жизни ничего вкуснее не ела! Белая такая, с орехами… — В Тибете? — усмехаюсь я. Она с непониманием оборачивается, оглядывая меня с головы до ног. И хлопает подслеповатыми глазами: — В каком Тибете? — восклицает она, по всей видимости, успев позабыть собственный вдохновенный рассказ о поездке в горы. — На базаре. Мать, когда в третий раз замуж вышла, потащила нас с Людкой на ярмарку… «И там нашёлся меч короля Артура, а заодно плащаница Христа, но это уже совершенно другая история», — заканчивает мой внутренний неугомонный скептик. Пока не решающийся проявить себя во всей красе и высказаться вслух. Хотя, кажется, Раиса Николаевна всё равно не заметила бы издёвки, искренне увлечённая бесконечным запутанным монологом: — А со вторым мужем мы познакомились в деревне. Он в нашу школу по распределению приехал. Какой красавец был! Высокий, волосы чёрные, глазищи блестят! Все девки по нему с ума сходили. А он ни на кого даже не смотрел. Го-ордый, городской. Что ему наше бабьё? О чём с ними говорить? Об удоях, что ли? А тут я, — с нескрываемым самодовольством объявляет она. — Я — и Рерих! И Тибет, и плащаница Христа. Золотая невеста, штучный, можно сказать, товар, надо брать. — Его уж двадцать лет как нет, а я до сих пор помню, как мы в амбар бегали, — мечтательно вздыхая, признаётся она, воздевая руки к потолку — к тому самому, по которому денно и нощно бегают домовые, сосущие душу. — Будто вчера было, веришь, нет? Немудрено: ночи на сеновале занимают в её памяти куда более значимое место, чем мой визит. Застыв на пороге кухни, старуха снова безуспешно пытается понять, откуда я взялся и зачем явился: — Так кто ты, говоришь? — И, не давая шанса напомнить о её же словах про газовщика, выдумывает новое объяснение моему приходу: — Из собеса, что ли? — и разворачивается в узком коридоре, проводя по стене длинными костлявыми пальцами, словно отыскивая точку опоры. — Ну пойдём, я документы покажу, —жестом приглашая меня потянуться следом. Надо же, как удачно зашёл! Я-то думал, опять нужно будет выкручиваться, хитрить, на ходу выдумывать реплики — отыгрывать роль «великого комбинатора». А мне даже не пришлось раскрывать рта. Уверен, если сказать, что я потомок одного из цезарей, старуха и не подумает засомневаться в истинности этих слов. А когда мы дойдём до гостиной, с прежней незамутнённой беспечностью переспросит: «Ты, милок, от Ленина, что ли?» Но, оказывается, роли всех двенадцати императоров уже давно заняты. Котами разной степени помоечности, по царскому праву возлежащими на диванных подушках, настенных полках и подоконнике. В презрительно сощуренных жёлтых глазах отражается незыблемая уверенность в собственном великолепии: «Щенок, ты думал, что государство — это ты? Государство — это мы!» [«L’État c’est moi» — фраза, приписываемая Людовику XIV] Заметив, что я разглядываю солнцеликих королей и не выказываю должного подобострастного уважения, старуха спешит разрешить недоразумение: — Ой, сейчас, мои хорошие, сейчас, — принимаясь по очереди осыпать ласками каждого из них. — Это вот Маркуша, — в восхищении представляет она рыжего кота, с изящностью докторской колбасы вытянувшегося на подушке. — Мать у него была ангорка, а отец перс. «Только сын почему-то получился классическим беспородным оборванцем с мордой коренного нижегородца», — снова язвит мой внутренний циник. Заметив, что другая кошка тем временем с нескрываемым упоением терзает диван — и без того изрядно потрёпанный, с торчащими вывороченными нитями, Раиса Николаевна прикрикивает: — Галка, фу! Хулиганка! А ну кыш! — впрочем, слишком добродушно, чтобы та согласилась уйти с недоделанным маникюром. Выгнувшись, выпятив серый полосатый зад и подняв хвост, кошка продолжает без тени стыда драть обивку. Потому что, судя по всему, знает: железной руки в этом доме нет. И через пару секунд старуха не вспомнит о несчастном диване. Чтобы продолжить самозабвенно знакомить меня с хвостатыми венценосными детьми: — А это Борька и Василёк — родные, кстати, братья, — она кивком указывает на двух пятнистых чёрно-белых котов. — Самые молоденькие, им года ещё нет. Я их зимой у «Магнита» увидела. Такие тощие были, страшные, голодные! — от нахлынувших воспоминаний Раиса Николаевна зажмуривается и мотает головой, отчего очередная выжелченная прядь волос выбивается из-под полотенца. — Ну, думаю, если не возьму — так и замёрзнут… Оглядывая кошачий рай, я понимаю: старуха давно позабыла о водопроводчиках, газовщиках и соцработниках. Сосредоточившись на том, что составляет её мир, — на любимых питомцах. — А едят они у вас что? — Не дожидаясь ответа, делюсь почти интимным воспоминанием: — У меня когда-то был кот, так он таскал со стола всё подряд. Пакеты жрал. — И мои, мои тоже! — сморщенное лицо её озаряется восторгом: надо же, нашёлся единомышленник! — Варька сходит с ума по солёным огурцам. Только банку откроешь — из другого конца квартиры бежит, — сквозь смех рассказывает она. — Курицу любят, сосиски. Только у Бони аллергия — ему отдельно консервы беру. Подушечки ещё едят, ну эти, сухие такие... Со значением кивая, слушая новые истории — на этот раз очень внимательно, — я мысленно составляю список: надо будет как-нибудь принести мокрый корм, банку огурцов, сосиски, хрустящие лакомства. Потому что путь к сердцу матери лежит через желудки её детей. Когда я прихожу обратно к Алисе, распахиваю бесшумную дверь, всегда безразличная, почти могильная тишина квартиры встречает меня надрывным женским причитанием: — Понимаешь, он меня не любит! — отражающимся в невозмутимой глади чёрных глаз — не вызывающим в них ничего, кроме скучливого пренебрежения. — Я живу с тираном! С абьюзером! Он эмоциональный вампир! Я в замешательстве останавливаюсь, не решаясь переступить порог и шагнуть в прихожую, на полу которой валяются незнакомые белые балетки. Алиса не предупреждала, что ждёт гостей. Она сидит в кресле, по безотчётной хозяйской привычке забросив ногу на ногу, поигрывая полуснятой лакированной туфлей. И, не утруждая себя лицемерной вежливостью, не демонстрируя ни тени заинтересованности рассказом, с сосредоточенной флегматичностью затачивает бритвенно-острые ногти — чтобы сделать их ещё более смертоносными. Она не могла услышать, как я вошёл, не знает, что нас разделяет лишь выступающий угол стены. Но интуитивно угадывает, чувствует, осязает это, поднимая взгляд. Полный необъяснимого напряжения, подспудного ожидания. Чего она хочет? Чтобы я обратил на себя внимание новоявленной гостьи, лица которой даже не вижу? Отвлёк её и прекратил поток бессвязной истеричной болтовни? Ну уж нет. Хватит на сегодня игр. Ослушавшись молчаливого приказа требовательных глаз, захожу на кухню и в изнеможении опускаюсь на барный стул. Продолжая вполуха слушать трагические стенания: — Почему мне всю жизнь не везёт на мужиков? Я всегда нарываюсь на каких-то уродов! Ну что со мной не так, Алиса?! — умоляюще взвизгивает женщина. С горькой безнадёжностью осведомляясь: — Может, я виктимная, и это… как его… мазохистский комплекс? — вворачивая слова, судя по всему, вычитанные из умных статей. — Может, мне нужен гипноз? Чёрная туфля, с неожиданным любопытством оторвавшись от темноты стопы, принимается раскачиваться как маятник: вперёд-назад–назад-вперёд, — в раздумьях отсчитывая томительные секунды молчания. Соскальзывает с кончиков пальцев и падает на ворсистый ковёр. Беспощадно чеканя: — Садомазохистский комплекс — это другое. Не нужен тебе никакой гипноз. Теперь понятно, почему Алиса вынуждена выслушивать вдохновенную бабскую истерику. Это не подруга — всего лишь клиентка. А я, сам того не подозревая, попал прямиком на сеанс психоанализа. В качестве ненужного, нежеланного наблюдателя. Повинуясь порыву деликатности, я поднимаюсь, намереваясь выскользнуть за дверь так же тихо, как вошёл. Подслушивание чужих исповедей — до невыносимости скучное занятие с ноткой липкой гадливости. И вместе с тем неуловимо притягательное. — Не нужен? — помолчав, в растерянной беспомощности осведомляется клиентка. — А что же тогда делать? — срываясь на плач: — Он мне изменяет! Не признаётся, но я-то чувствую! — в голосе её снова слышатся истерические нотки. Да к чёрту! Делать мне, что ли, больше нечего, кроме как прятаться по углам?! Я же не какой-нибудь вор, забравшийся в чужой дом. Алиса сама разрешила мне остаться, перевезти вещи — расположиться на кухонном диване. Дозволила с хозяйской беззастенчивостью открывать холодильник, поднимая звон стоящих на дверце бутылок. Брать всё, что захочу: гранатовое вино, джин, текилу, ликёры… Боже, она вообще хоть что-нибудь ест? Я выдвигаю ящики один за другим, обшариваю полки, поднимая недовольное громыхание стекла. И, не найдя ни хлеба, ни яиц, ни завалявшегося яблока, в голодном раздражении хватаю бутылку марочного коньяка, чудом уцелевшую во всеразрушительном смерче клубного безумия. — У него странно блестят глаза? — с задумчивостью отзываются сызнова заточенные чёрные ногти. Чтобы получить в ответ почти экзальтированное: — Вот именно! Буквально вчера пришла, говорю: Игорь, ты голодный? А он даже не слышит. Причём смотрит, знаешь, вроде на меня, улыбается. А сам в каких-то облаках витает… Раза три переспросила, веришь, нет? Я опрокидываю стопку, обжигая рот пламенной горечью коньяка. Ну отчего же не поверить? Когда слышишь такую истеричку, единственное, чего тебе по-настоящему хочется, — это выключить звук. Заткнуть уши воском, превратиться в глухонемого истукана, невосприимчивого к внешним раздражителям. Искусством искренне не замечать женскую болтовню, по-видимому, в совершенстве овладеваешь лишь с годами брака. А на бриллиантовую годовщину, после десятилетий аскезы и пыток ультразвуком, обретаешь истинную мудрость просветления и уходишь в благостно молчаливую нирвану. Ничто больше не способно пошатнуть твоё самообладание, нарушить идиллический покой. Может, огульно охаянный муж достиг именно этой стадии? — И он точно не получал повышения? — с ледяной серьёзностью интересуется Алиса. — Да какое повышение! Он же спит и видит, как бы уволиться! Меня посещает странное ощущение дежавю. Кажется, я уже где-то это слышал. Только, как ни силюсь, не могу припомнить, где именно. В сознании всплывает вереница разрозненных образов, похожих на бледные картины минувших снов. Но ни один из них не помогает подобрать ключ к разгадке. — Когда мужчина странно себя ведёт, чаще всего виной тому повышенное женское внимание. Воспоминание ударяет наотмашь — такое яркое, что я едва не давлюсь набранным в рот коньяком. Она что, цитирует тот нелепый дамский журнал со статьёй «двести миллионов признаков измены»?! Вот это профессионализм! Жаль, отсюда нельзя увидеть лица Алисы. Но могу поклясться: в бездне её глаз вспыхивают искры беспардонного смеха, уголки ярко-алых губ подрагивают в едва заметной глумливой улыбке. — Дай-ка угадаю, — тем же умело бесстрастным голосом продолжает она, — твой муж стал носить телефон с собой в ванную, подолгу мыться, бриться каждый день. Купил несколько новых рубашек, запонки и одеколон. А когда ты открыла его ноутбук, там стоял какой-то новый пароль. И это явно не дата вашей свадьбы и не день твоего рождения. Её веселит своенравно разыгранный спектакль. А может, он устраивается именно для меня, для единственного, пусть и невидимого, зрителя? Ведь совсем недавно, до моего прихода, Алису ничуть не трогал душещипательный рассказ несчастной нелюбимой женщины. Которая ожидаемо изумляется — так, словно услышала по меньшей мере пророчество о конце света: — Откуда ты знаешь? — А тут, Лерочка, даже гадать не надо, — с непоколебимой уверенностью заявляет Алиса. По слогам чеканя: — Это же очевидно. В квартире снова повисает драматическая тишина. Нарушаемая лишь короткими отчаянными всхлипами и щелчком зажигалки. — И что мне делать?! В коридор медленно тянется полупрозрачное облако сигаретного дыма. Не добравшись до кухни, оно расплывается в воздухе, словно мираж, не оставляет после себя следа. В заключение отзываясь глухим беспощадным эхом: — Это ведь твоя жизнь. У меня нет права раздавать советы. — Ну а между нами, девочками? — не унимается приставучая Лерочка. — Вот как бы ты поступила на моём месте? — шмыгая носом, интересуется она. С подобострастием внимая всемогущей, всезнающей темноте. Но та лишь невозмутимо уточняет: — Ты принимаешь лекарства? — Да вообще-то, — в некоторой растерянности, будто извиняясь, отзывается женщина, — я так подумала… Всё-таки лишняя химия… — и испуганно замолкает в ожидании неизбежного упрёка. Вместо которого неожиданно звучит оправдательный приговор: — Значит, коньяк тебе можно, — подумав, резюмирует Алиса. И, не дожидаясь ответа, тенью выскальзывает в коридор. Чтобы, не удостоив меня мимолётным взглядом, шагнуть к барной стойке и бессердечно выхватить бутылку из моих рук — обжечь кожу прикосновением колец. Я смотрю, как она, скользя пальцами по горлышку, распахивает верхний шкафчик, подцепляет острыми ногтями два широкобёдрых бокала, поднимая тихий перезвон стекла. И, не веря собственным глазам, вполголоса негодую: — Ты что, пьёшь с клиентами? — А ты что, мой супервизор? [Супервизор — специально подготовленный психотерапевт, осуществляющий супервизию. Основная функция супервизора заключается в консультировании обучающегося психотерапевта, предоставлении ему возможности рефлексировать над своими профессиональными действиями и поведением] — парируют насмешливые алые губы. Прежде чем я успеваю снова открыть рот, Алиса исчезает в дверном проёме. Оставляя меня, как дурака, в замешательстве сидеть перед пустотой. Хотя чему тут, собственно, удивляться? Тому, что она нарушает всевозможные этические кодексы и превращает сеанс в фарс? Я покривлю душой, если скажу, что ничего подобного не ожидал. Но, краем уха продолжая слушать разговор, признаю: психоанализ уровня дамского журнала — именно то, что нужно этой Лерочке. Могу поспорить, она сама пришла сюда не за профессиональной помощью, а за дружеской болтовнёй под коньячок. Такие женщины всю жизнь бегают по психологам, обращаются к гадалкам, высчитывают совместимость знаков зодиака, записываются на курсы тантрического секса — всё ради того, чтобы узнать ответ на мучительный вопрос «почему он меня не любит?» — Потому что он козёл, — раздаётся нескрываемый развязный смех. Узнать — и тут же пристать ко вселенной с новой проблемой: «А как сделать так, чтобы полюбил?» — А ты ему отомсти, — с горячим радушием отзывается вселенная. Я усмехаюсь и поднимаюсь, обжигая язык последними каплями коньяка, оставшимися на донышке стопки. Ну всё, хватит на сегодня драм. Хуже женской болтовни может быть только пьяная женская болтовня. Лучше пойду приму ванну, закроюсь ото всех, расслаблюсь. И когда выйду, меня встретит привычная блаженная тишина: в доме, смею надеяться, уже не будет Лерочки и её невероятно важных проблем. С этими мыслями, перекинув через плечо полотенце, делаю шаг в коридор, в конце которого призывно зияет темнота приоткрытой двери. Тенью проскальзываю мимо кабинета психоанализа, в остальное время служащего спальней. И хватаюсь за дверную ручку. Чтобы тут же получить в спину восторженное: — Ой, а молодо-ой человек! Мысленно чертыхнувшись, я с досадой оборачиваюсь. На диване рядом с Алисой сидит блондинка в белой шёлковой блузке. И, пьяненько хихикая, широким жестом обводит бутылку и бокалы, стоящие на журнальном столике. Предлагая: — Не хотите с нами выпить? — так, будто на самом деле хозяйка здесь она, а не Алиса. Это простодушное самоуправство вызывает во мне злобу негодования. Не говоря ни слова, я падаю в кресло, подтягивая бутылку к себе. Слушая, как ничуть не смущённая женщина с экзальтированным придыханием интересуется: — И откуда только такие мальчики берутся? — Из племянников вырастают, — безмятежно заявляет Алиса. — У меня их четверо, а это младшенький, — уточняет она, упиваясь сардоническим весельем. — Погостить вот приехал, пока в институт не поступил. В исступлённом бешенстве поруганного самолюбия я ударяю по столу, опрокидывая бутылку на ковёр. Глядя, как тёмный янтарный — немыслимо дорогой — коньяк с похабным чмоканьем впитывается в длинный светлый ворс. Расплывается беспощадным пятном, подбираясь к моим ногам. В воздухе повисает острый пряный смолисто-древесный запах. Сколько можно?! Мало ей постоянно подтрунивать надо мной за закрытыми дверьми? Теперь она решила поупражняться в остроумии на публике? Как считаешь, Алиса, младшенький племянник способен тебя трахнуть? Впав в забытье ярости, не замечая присутствия гостьи, я подаюсь вперёд. Зарываясь в маревную паутину чёрных локонов. Оглаживая бусины обнажённых позвонков, охватывая беспощадно острые лопатки. И, ощутив чужое дыхание на коже, с неожиданной уступчивостью разжимаю пальцы, без тени ревности позволяя сидящей рядом женщине коснуться уголка насмешливых губ. Хочет присоединиться? Пускай. Почему бы и нет? Мы попеременно упиваемся сладкой губительностью жадно разверстого рта. Обжигаясь алыми вспышками помады, отдающими терпкой горечью коньяка, перемешанной с сигаретным дымом. Они опаляют губы, жаром возбуждения горят на языках. С разнузданной поспешностью женщина тянется к краю чёрной юбки, сминая её, втискиваясь в строптивость плотно сведённых бёдер. Которые зажимают в тиски пальцы с коротко стриженными ногтями — чтобы не ведающая стыда темнота чулок поглотила обличающий блеск обручального кольца. Алиса притягивает её к себе, требовательным рывком расстёгивает шёлковую блузку. Открывает красивое, вызолоченное загаром тело, упругую маленькую грудь. Ядовитой алостью губ пропитывая бледные капли сосков, рассекая их кончиком разгорячённого, насквозь проспиртованного языка. Отчего по животу, словно кровь, текут капли пота и слюны. Оставляя за собой мокрые, похотливо блестящие следы. Призывно манящие, нестерпимо вожделенные, увлекающие взгляд вниз, к дрожащему в белой тесноте белья лобку. Задыхаясь от снедающего томления, я не знаю, чего хочу больше: отдалиться, чтобы насладиться почётной ролью вуайериста, или с головой броситься в порочный омут всепоглощающей страсти. Впитать её в себя, ощутить языком, кожей, выжидающе взволнованным членом. Кто-то стискивает его взмокшими пальцами, нетерпеливо проводит языком — и берёт в рот. Я откидываюсь на спинку дивана, блаженно смыкая веки. Слушая, как влажное чмоканье, от которого по телу проходит жаркая дрожь, отдаётся в ушах. Гулко пульсирует в висках, будоражит кровь. И, когда распахиваю глаза, ловлю на себе лукавый взгляд Алисы. Она оглаживает кончиками волос трепетно дрожащую жилку на шее клиентки. Чёрные, лишённые зрачков глаза, затянутые поволокой неги, будто вопрошают: «Хочешь ещё?» В молчаливом согласии припадаю к алчно раскрытым губам с дерзко размазанной помадой, втискиваясь в горькое нутро смертоносного рта. Наощупь отыскивая преграду белого белья, упираясь членом в падь меж просительно выпяченных ягодиц. И, не отрывая взгляда от лица Алисы, вставляю на всю длину. В то же мгновение тишину нарушает надрывный умоляющий, почти слёзный стон: — А-а… Острый, как ногти, впивающиеся в мои губы. Я с наслаждением облизываю бесчувственно ледяные мокрые пальцы, задыхаясь от терпко-солёного вкуса возбуждения. Теряясь в переплетении рук, ног, в сени спутанных чёрно-белых волос, барахтаюсь между тьмой и светом — не силясь, не желая, не думая освобождаться. Потому что никогда прежде не испытывал такого упоенно острого, разрушительного наслаждения.