Тиамат

Я протягиваю Алисе стаканчик с глясе, купленным в передвижном кофе-ларьке. И, когда тонкие холодные пальцы подхватывают бумажное донышко, с надеждой осведомляюсь: — Всё? Ты закончила? Она не спешит отзываться. Сперва расслабленно откидывается на спинку водительского сиденья, выпуская из рук увесистую чёрную папку. Алые губы в нетерпении размыкаются, являя кончик жадного языка. Он тянется к шапке из взбитых сливок, покрытой россыпью шоколадной стружки. Медленно, с оттяжкой проводит по волнообразному краю — и скрывается за плотно сомкнувшимися губами. В ложбинке меж которых остаётся белеть вспененная капля. — Закончила? — задумывается Алиса, перекатив эхо моего вопроса во рту. Безжалостно чеканя: — Нет. — Она разрезает трубочкой сливочную шапку и делает глоток, обагряя белый пластиковый край, оставляя на нём горящий след помады. — К нотариусу надо, — отставив стаканчик, с деланой обречённостью объявляет она. Я бросаю на неё умоляющий взгляд. — Опять?! Мы уже полдня колесим по одному и тому же маршруту. Начинающемуся от дверей нотариальной конторы, заканчивающемуся у крыльца регпалаты. Разбросанным — удачнее не бывает! — по разным концам города. И «Тойота», постояв на одной парковке, дождавшись Алису, направляется к другой. Чтобы потом, ворча мотором, потянуться обратно на предыдущую. Обрекая меня изнывать от безделья на пассажирском сиденье и глазеть в телефон, отсчитывать мучительно долго тянущиеся секунды, минуты, часы. Когда следишь за дорогой, время идёт быстрее. Но сегодня мне не позволено садиться за руль «Тойоты»: я-то плетусь как старая кляча, а у Алисы дел невпроворот. Подолгу стоять на светофорах она не намерена. В унынии я провожу пальцем по экрану, переставляя местами красный и синий шарики, чтобы получился одинаково стройный ряд, — и выигрываю комбо. Экран вспыхивает всполохами победного салюта. Поздравляем! Четырнадцатый уровень в нескончаемой глупой игре пройден. Впереди ещё миллион таких же. Я выхожу на рабочий стол и удаляю приложение ко всем чертям. Да какие дегенераты в это играют?! Сплошная тягомотина! — И не говори, — соглашается Алиса, будто прочитав мои мысли. — Скука смертная. Наша работа вся такая, — и обхватывает руль, краем глаза заглядывая в зеркало заднего вида. — Но иногда бывает весело, — губы её искривляются в обнадёживающей улыбке. — Иногда тебе везёт, — загадочно уточняют они. И, помолчав, добавляют: — Посмотрим, повезёт ли сегодня мне. — А что там такое-то? — спрашиваю. Но ответа не получаю: завидев впереди беспомощно раскорячившуюся на светофоре «Кию», Алиса в бешенстве ударяет по рулю, разрывая воздух требовательным воем клаксона. Машина испуганно дёргается — и тут же, не зная куда податься, замирает. Доли секунды как раз хватает на то, чтобы «Тойота», не успев остановиться, с глухим стуком толкнулась в её блестящий оранжевый зад. Две чёрные бездны, гневно сверкнув, разверзаются. В них отражаются изумление, недоверие, распаляется не знающее пощады осатанение, готовое уничтожить всё на своём пути. И в первую очередь — нерасторопную хозяйку «Кии». — Сука! — взвивается Алиса, с ожесточением стискивая руль. — Я её убью, — сообщает она таким беспощадно ледяным тоном, что у меня не остаётся никаких сомнений в неизбежности скорой кары. И прежде чем я успеваю раскрыть рот, выскакивает из машины. Не посчитав нужным включить «аварийку» и захлопнуть за собой дверцу. Торопясь обрушить волну возмущения на боязливо замершую «Кию», в недоумении моргающую фарами. Я переползаю на удачно освободившееся водительское сиденье. И в нетерпеливом предвкушении зрелища выглядываю на дорогу. О да, посмотреть тут есть на что. — Идиотка! — свирепо алые губы дрожат от исступления. — Какого хера ты стоишь?! — кипятится Алиса, выплёскивая бушующую злость. Рассекая воздух досадливым взмахом руки. — У тебя зелёный! — указывая на повелительно горящую стрелку светофора. О назначении которой, судя по всему, владелица «Кии» и не догадывалась. Стоя у машины, хлопая ресницами, прижимая к груди сумочку, она с опаской смотрит на взбесившуюся Алису. И искренне не понимает, о чём идёт речь. — Да красный же! — с опрометчивой беспечностью протягивает она. В её чуть раскосых глазах не мелькает ни тени сомнения. Я мысленно присвистываю. Тяжёлый случай. И кто ей только права выдал? Впрочем, тут дело нехитрое: ты можешь быть кем угодно, хоть слепоглухонемой умственно отсталой обезьяной, ни разу не открывавшей ПДД, — главное бабки занеси. И получишь вожделенные права на блюдечке с золотой каёмочкой. Деньги решают всё. Но не делают из обезьяны человека. — Красный, — вкрадчиво соглашается Алиса. Чтобы в следующее мгновение огласить дорогу яростным вскриком: — Только, блядь, для левого потока! — на который негодующе оборачивается семейная пара с коляской, идущая по тротуару. И спешит увезти ребёнка подальше от неприятных уху возгласов. — Ты светофоры читать не умеешь? — с сочувственной брезгливостью, будто наблюдая за увечной собакой, интересуются чуть сощуренные мглистые глаза. Лицо дамочки, вытянувшись от изумления, озаряется запоздалым пониманием. По очереди бросив взгляд сперва на «Тойоту», замершую в неловком поцелуе, затем на нескончаемо горящую зелёную стрелку светофора, она наконец высказывает первую здравую мысль: — Да-давайте в ГАИ… — охотно поясняя: — Тут недалеко, в паре кварталов… Но Алиса, не намереваясь слушать, ураганом мечется по полосе, отбивая каблуками расстрельную дробь. В тенётах чёрных локонов путаются то красные, то зелёные всполохи. — Дура! Ты машину мне побила! — неумолимо напоминают они. Не желая принимать оскорбительное предложение. — Да ты хоть соображаешь, сколько это стоит?! — её надсадный крик смешивается с гудками проезжающих мимо автомобилей. Взмётывается в воздух и обрушивается смертным приговором: — Тут ремонта на двести тысяч! Я едва борюсь с желанием выйти посмотреть на ущерб. Понимая, что она явно перегнула палку. Чего там побиться-то могло? Значок треснул? Бампер поцарапался? Мы же не впечатались в «Кию» на полном ходу, а едва тюкнули её носом. И в то же время с молчаливым упоением наслаждаюсь умопомрачительной, затмевающей всё наглостью Алисы. Ведь в аварии виноваты мы. Но девица, имеющая об авторемонте ровно то же представление, что и о правилах дорожного движения, побледнев от ужаса, спешит задобрить раздосадованную Алису: — Да я сейчас… я вам… — и трясущимися пальцами открывает кошелёк. Не глядя вынимает оттуда все имеющиеся пятитысячные купюры. — Больше нет, и-извините, — упрашивает она немилосердно стиснутые пальцы с остро заточенными ногтями. Исповедуясь в надежде на их сострадание: — Завтра ипотеку платить. Они, пораздумав, нехотя размыкаются. По большому одолжению принимают деньги, зажимая их в кулак. Напоследок с неудовольствием бросая: — И ездить научись! Круто развернувшись на каблуках, Алиса распахивает дверцу с пассажирской стороны. Я жду, что сейчас последуют возмущения и требования освободить место. Но она в изнеможении опускается на сиденье, забрасывая ноги на приборную панель. Запрокидывает голову и заполняет салон беспардонно самодовольным смехом. Он озаряет темноту её глаз, отражается на подрагивающих губах. Вытесняет собой недавнюю ярость, от которой не остаётся ни следа. — Сорок тысяч, — резюмирует Алиса, пересчитав вырученные деньги. И выжидающе оборачивается. — Неплохо, да? — брови её кокетливо изгибаются. — А сколько надо было? — интересуюсь я, выворачивая руль, оставляя лобное место позади. Искромётное веселье Алисы, едва утихнув, вспыхивает с новой силой. — Да нет там ничего, царапина на грязи. Шлифану, никто и не заметит. И снова я смеюсь, поражённый её беззастенчивым цинизмом. Я бы так не смог. Нет, ну, так-то я бы тоже попытался устроить скандал, рассчитывая на откровенный идиотизм водителя, в тачку которого въехал. Но каков шанс, что это прокатит? Где вообще взять такого идиота, который поверит?! Такая карта могла сыграть только у Алисы. Она была слишком убедительна. Только ей доступно поменять день и ночь местами и потребовать солнечные очки, чтобы смотреть на звезды. Что ж, у неё действительно к этому талант. — А что там с её тачкой, сильно побилась-то? — интересуюсь, терзаемый неотступной мыслью. Алиса так плотно обхватывает губами трубочку, что на щеках её темнеют ямочки. С влажным причмокиванием она вытягивает из стакана последние капли ледяного кофе. Высовывает наружу удивлённый кончик ненасытного языка и равнодушно хмыкает: — Рублей на пятьсот, — успев забыть о происшествии, потерять к нему интерес. Рассосав остатки пены, растворив её в жаркой ложбинке между нёбом и языком, считает нужным пояснить она. И тут же спохватывается, подгоняя меня, как дрянную лошадь: — Давай быстрее! — торопливо постукивая неумолимыми пальцами по обтянутому чулком колену. — Они на обед скоро уйдут! Я, взвизгнув покрышками, понимающе прибавляю скорость. Проносясь на красный свет, подрезая зазевавшееся такси — вылетая на мост. Потому что знаю: если опоздаем — вина будет возложена на меня. О том, что мы потеряли время в дорожной перепалке, Алиса и не подумает вспомнить. Прихватив святая святых — папку с документами, — она распахивает дверцу, не дожидаясь, пока машина окончательно затормозит. Острые каблуки чиркают по асфальту — скрежет этот заставляет меня неприятно передёрнуться. С нервным стуком пересчитывают металлические ступени — и скрываются за дверью нотариальной конторы. В третий раз за день. Только теперь я выдыхаю. Накопившееся напряжение, сковавшее тело, медленно отступает. Чтобы уже через десять минут смениться ожиданием. Через двадцать — муторным унынием безделья. Но всё-таки это не та тошнотворная тоска, снедавшая меня в родительском доме. Странное дело, после тайного побега я почувствовал лишь облегчение. Не испытал ни сомнений, ни угрызений совести. Будто ничего и не было. А вернувшись, понял, чего именно не хватало. Дело не столько в Алисе, сколько в её умении взбудоражить лениво текущий ручей жизни. Заставить его кипеть, бурлить, нестись бешеным потоком, сметающим всё на своём пути. В том числе и меня. Она возвращается через час. Не глядя швыряет папку назад и опускается на сиденье. — В регпалату? — дежурно уточняю я, по привычке вжимая кнопку зажигания. Алиса собирает волосы с затылка, перекидывает через плечо, открывая вырез декольте. И отрицательно качает головой: — В банк. — А там-то что? — интересуюсь, терзаемый нескромным любопытством. За весь день она ни разу не упомянула, чем занимается, для чего направляет «Тойоту» по одному и тому же маршруту. Я даже не знаю, что находится в непроницаемо чёрной папке, какие секреты она хранит. Безмолвные губы растягиваются в таинственной полуулыбке. — Тут недалеко, — сообщают они. И мне ничего не остаётся, кроме как повиноваться. Ладно, если разговорить её невозможно, придётся ждать, когда она сама посчитает нужным раскрыть карты. Рано или поздно это случится. Если по каким-то причинам ей нужна моя компания, придётся посвятить меня в тонкости игры. Но чтобы понимать, что означает беззаботно брошенное «недалеко», надо знать Алису. Ей нужно не на соседнюю улицу, не в ближайший квартал, а всего лишь в другой район. Мне приходится исколесить полгорода, промаяться в вечерней пробке. Чтобы втолкнуться на переполненную парковку одного из жилых домов, в котором располагается вожделенный банк. — А что, ещё подальше не было? — сварливо осведомляюсь у опустевшего салона. И, глянув на часы, ликую: регпалата вот-вот закроется. Нотариус наверняка уже ушёл. Значит, это последняя остановка. «Тойота», укоризненно фыркающая заведённым мотором, затихает, погружаясь в долгожданную дремоту. Оставляя меня сидеть в тишине, барабанить пальцами по рулю — неотрывно смотреть на дверь банка. Ждать, когда Алиса торжествующим вихрем ворвётся в машину, втянув за собой блаженно растеплевший ветер. Вынет из сумки сложенные в упаковки, скреплённые бумажными полосами деньги, припечатает ими мои колени. И, заметив удивление, кивнёт: — Это всё ты, — в глубине чёрных глаз сияет переливчатый смех. — Ты приносишь мне удачу, — искры его вспыхивают в уголках алых губ, горят на кончиках ногтей, оглаживающих края купюр. — Никогда тебя не отпущу, — бескомпромиссно объявляет она. А на следующий день отсылает меня обратно к Раисе Николаевне и её тёплой компании хвостатых престолонаследников. Глупо было бы рассчитывать на то, что старуха вынырнет из тумана маразма и вспомнит о моём прошлом визите. Поэтому на всякий случай я позаботился о пропуске. — Да успокойся ты! — шикаю, заглядывая в испуганно округлённые жёлтые глаза. Ещё раз вжимая кнопку дверного звонка. Но облезлый полосатый котёнок, больно вцепившийся в мою руку, не унимается. Пытается выбраться из тёплых объятий и оглашает лестничную площадку потерянным «мя-я-яу». Взглядом умоляя отпустить его обратно к излюбленному мусорному контейнеру. Там, дескать, тепло, сытно и безопасно. А здесь, помимо борща, пахнет чужими — не настроенными на гостеприимство — кошками и старостью. — Нет, мужик, — я поглаживаю беспомощно растопыренные дрожащие уши, — не ссы. Тебе понравится. Вместо ответа он в последнем жесте отчаяния впивается в палец, оставляя на коже два крохотных точечных следа от зубов, похожих на укусы Дракулы из старых ужастиков. И я с неприязнью поёживаюсь. Надо будет попросить у старухи спирт или перекись. Кто знает, какая зараза водится на этих помойках? Надеюсь, у него хотя бы нет бешенства. По-хорошему, конечно, стоило отнести кота к ветеринару, на всякий случай сделать прививку. Но все гениальные мысли, как известно, приходят уже после того, как ты облажался. Отступать и жалеть о содеянном поздно: дверь наконец-то распахивается, и на пороге показывается Раиса Николаевна — на этот раз без тюрбана и в клетчатом сарафане. Морщинистое лицо её озарено неподдельной радостью. Ещё бы! Я собираюсь кивнуть и с важностью представить нового принца, ёрзающего в моих руках. Но старуха не сводит восторженного взгляда с моего лица. Всплёскивает руками, с озабоченной суетливостью тараторя: — Ой, проходи-проходи, я так тебя ждала! Отчего я в замешательстве замираю на пороге, на мгновение позабыв о живом подарке, от ужаса ещё сильнее вцепившемся когтями в запястье. Серьёзно? Ждала? Меня — водопроводчика, газовщика и соцработника в одном лице? А это уже интересно. Но, может, кроме кошек, ей попросту не с кем поговорить? И я стал единственным собеседником за последние десять — двадцать, сорок — лет? — Познакомьтесь, — едва захлопнув дверь, с гордостью демонстрирую самого стеснительного вампира на свете, — это Дракула, — выпаливая незатейливую кличку, вертящуюся на языке. В подслеповатых старческих глазах вспыхивает такой искренний восторг, что я разом отметаю терзавшие меня сомнения. — Ой, какой хорошенький! — ахает Раиса Николаевна. Заключая съёжившегося от ужаса котёнка в материнские объятия, бережно поглаживая дрожащими узловатыми пальцами по серо-коричневой шёрстке. — Ну что ты, маленький. Не бойся, зайчик, — вполголоса увещевает она, слегка покачивая его на руках, как младенца. — Это саванна, — торжественно объявляю. — Знаете такую породу? Очень дорогая, — киваю, заметив на её лице недоумение, смешанное с нерешительным любопытством. Пробуя на вкус новый, ещё не изведанный сиюминутный азарт, пытаясь понять, нравится ли он мне. — Прирождённые хищники. У них гены, э-э… — на мгновение теряюсь, пытаясь вспомнить, как называется африканская кошка, то ли по неосторожности, то ли по требованию селекционеров умудрившаяся спариться с домашней. Но, безуспешно покопавшись в памяти, не придумываю ничего лучшего, кроме как выпалить: — Гены леопарда. А, нет, кажется, я перепутал саванн с бенгалами... Или у последних тоже другие дикие предки? Боже, какой стыд! Остаётся надеяться, что старуха, несмотря на всеобъемлющую любовь к кошкам, понимает в фелинологии ровно столько же, сколько и я. То есть ровным счётом ничего. От неожиданности услышанного она замирает, разжимая пальцы. Отчаянно жаждущий свободы Дракула, воспользовавшись замешательством новой матери, наконец вырывается из рук, неуклюже, ещё не обретя кошачьей грациозности, приземляется на обувницу. Чтобы потянуться носом к рассохшимся старушечьим ботинкам — в нерешительности тронуть лапой шнурки. Будто раздумывая: стоит ли? Не случится ли чего? — Ой, ну что ты… — не сомневаясь в истинности моих слов, бормочет опешившая Раиса Николаевна. И от растерянности принимается теребить завязки на сарафане. — Я не могу! — почти умоляюще отпирается она. В голосе её звенит знакомая неуверенность. Которую я слышал десятки, сотни раз, когда перезванивал по клиентским заявкам. Когда предлагал дополнительные акционные товары. Постулат продажника гласит: даже если человек отнекивается, подсознательно он уже согласен на покупку. В противном случае давно бросил бы непримиримое «нет» и положил трубку. А значит, нужно лишь дожать. Здесь принцип мало чем отличается — разве что продавать ничего не требуется. И я с горячностью принимаюсь убеждать: — Нет-нет, берите! — поднимая несчастного Дракулу с обувницы, почти насильно впихивая в старушечьи руки. — Это подарок. У вас такое доброе сердце, — заверяю с восхищённым придыханием. И, выдержав благоговейную паузу, играю финальный аккорд: — Ну сами подумайте, куда он без вас? В глазах Раисы Николаевны вспыхивает благодарный восторг. Поколебавшись ещё пару секунд, она коротко кивает. И, не зная, как выразить признательность, с радушием протягивает: — Голодный, наверно, — обращаясь не то ко мне, не то к баснословно дорогому котёнку. — Ну пойдём, я как раз борща наварила. По украинскому рецепту, — со значением добавляет она, снимая с сушилки тарелку. По простодушной привычке принимаясь посвящать меня в детали своей запутанной биографии: — Это меня тётя Галя научила. Когда мы с Тошей ездили в Бердянск… — не уточняя, кто такой Тоша: то ли первый муж, то ли второй. А может, и вовсе один из домовых, беспрестанно бегающих по потолку. Но какая, в общем-то, разница? Наученный опытом, я стараюсь не вслушиваться в воодушевлённый рассказ. В приступе брезгливости сдёргиваю с табурета грязную накидку, молча усаживаюсь за стол, на котором громоздятся всевозможные банки, кружки, коробки с лекарствами. И, с придирчивостью оглядев тесную душную кухню, заставленную самодельными мисками, вырезанными из упаковок от сметаны, коробок из-под молока, пластиковых бутылок, успеваю пожалеть о том, что согласился остаться на обед. Надеюсь, секретный ингредиент пресловутого украинского борща — это не кошачья шерсть. Но уйти было бы невежливо, неправильно. По негласному общественному договору требуется завершить обмен любезностями: раз уж я преподнёс дорогой подарок, меня нужно отблагодарить, пусть даже тарелкой супа. В противном случае мой поспешный уход вызовет лишь недоумение, смешанное с подозрением. Чего ни в коем случае нельзя допускать. Алиса не простит промаха. Кредит её доверия строго ограничен — я почувствовал это, когда она в последний раз распахнула входную дверь. Прочитал в непроницаемой тьме сощуренных глаз. Заметил, как плотно стиснулись пальцы на ножке бокала. Не объявляя прямо, она дала мне последний шанс. Подведу её, не выполню очередное туманное поручение — навсегда лишусь манящего, горячащего кровь исступления. Снова вернусь в отчаяние обыденности. Сойду с ума от тоски, как эта старуха. Она, едва вынув поварёшку из кастрюли, опускает её обратно, в алую гущу борща. Очевидно, вспомнив, что здесь имеется более почётный гость, сперва наливает молоко в отрезанное бутылочное донышко и опускает на пол перед Дракулой: — Кушай, мой хороший. Тот в нерешительности тянется к импровизированному блюдцу, несмело принюхиваясь. И, вдруг растеряв остатки робости, в голодном забытье набрасывается на молоко. Принимаясь лакать с такой жадной поспешностью, что брызги летят на стену, на пол, собираются в лужицы и растекаются по линолеуму. Тарелку, щедро наполненную борщом, старуха ставит уже передо мной. Собирается продолжить вдохновенный монолог, но не успевает раскрыть рта: по квартире прокатывается надрывная трель дверного звонка. Кого там нелёгкая принесла? Не удивлюсь, если сантехника или газовщика. Какая ирония! — А чем это у вас так вкусно па-ахнет? — раздаётся бойкий женский голос из прихожей. — Чего меня-то не позвали? А, Раис Николаевна? Я с неудовольствием повожу плечами и оборачиваюсь. В дверях стоит грузная тётка лет пятидесяти в махровом розовом халате и резиновых тапочках — судя по всему, соседка. Не дожидаясь приглашения, она бесцеремонно переступает порог. Но, завидев меня, с недоверием хмурит тонко выщипанные брови. Бросая сварливое и обличающее: — А это ещё кто? — Это Юрочка, мой крестник, — с непоколебимой убеждённостью заявляет старуха, пропуская нежданную гостью на кухню. Ах вот оно что! Теперь всё встаёт на свои места. А я-то гадал, с чего вдруг Раиса Николаевна обрадовалась моему визиту. Разгадка оказалась проще, чем думалось: она попросту приняла меня за кого-то другого. И я, сам того не подозревая, умело отыграл роль заботливого родственника. Даже подарок принёс, какая любезность! Всё могло сложиться как нельзя более удачно. Если бы в мои планы не вмешалась некстати заявившаяся соседка. Которая с хозяйской непосредственностью поднимает крышку кастрюли с борщом, берёт самую глубокую тарелку и без тени смущения наполняет её до краёв. Так, будто это она владелица квартиры. На кухне становится слишком тесно. — Какой ещё крестник? — взяв неприлично толстый ломоть чёрного хлеба, фыркает женщина. С безапелляционной уверенностью отрезая: — У вас же нет никого. — И, не отрывая испепеляющего, полного необъяснимой злобы взгляда от моего лица, опускается за стол. Обдавая меня острым запахом пота и духов, от которого мгновенно пропадает аппетит. — Вы кого в квартиру пускаете?! — продолжает набрасываться она на притихшую старуху. — Вы что, не видите?! — и, обернувшись ко мне, с самозабвенной наглостью требует: — Документы покажи. Я чувствую, как внутри вскипает ответное возмущение, смешанное с неприязнью. Обжигает язык и нёбо, жирной плёнкой пересоленного борща стягивает губы. — С какой стати? Вы кто такая, чтобы я перед вами отчитывался? — Думаешь, я не понимаю? — с набитым ртом взвизгивает она. — Припёрся тут! — и взмахивает широкой, как лопата, ладонью, едва не сбрасывая со стола упаковки с лекарствами. — Сидит вынюхивает! Всё, поди, посчитать успел: метры, хрусталь, фарфор… — А, так вы за фарфор переживаете, — скрестив пальцы в замок и подавшись вперёд, протягиваю я. Вкрадчиво интересуясь: — Сами хотите? — скорее для того, чтобы её позлить. — Боитесь, что вам не достанется? — испытывая удовлетворённое наслаждение от того, что сумел уличить соседку в лицемерии. Ведь, судя по всему, попал точно в цель. В округлившихся глазах её вспыхивает нескрываемая ярость. Не обращая внимания на старуху, она вскакивает и в самозащитном гневе праведно восклицает: — Да на хер он нужен, побитый весь! — Так если побитый, чего дёргаетесь? — с ехидством осведомляюсь я. Вот откуда её возмущение, настойчивое стремление вывести меня на чистую воду: она, оказывается, имела планы на старухино барахло. А тут вдруг объявился я — непонятный, подозрительный тип. Потенциальный конкурент. И соседка воспылала лютой ненавистью. Двуличная мразь! Не сдержав рвущееся наружу негодование, я тоже поднимаюсь из-за стола. В пренебрежении хватаю её за локоть и, навалившись всем весом, выталкиваю из кухни. Но настойчивая, неподвижная, как глыба, женщина уходить не намерена. Она широко расставляет ноги, с мерзким скрипом скользя тапками по полу, и хватается за дверной косяк. Взвизгивая: — Нет! Рая! — и в последнем приступе отчаяния, обернувшись, голосит: — Вы глаза-то разуйте! Я вам только до… — и, вдруг замолкнув на полуслове, с брезгливостью ахает: — Гос-споди, — поднимая ногу из зловонной коричневой лужи, растекающейся по полу коридора. Которую, по всей видимости, оставил недовольный преподнесённым молоком Дракула. Забившись в угол, поджав куцый хвост, он наблюдает за тем, как соседка, матерясь и проклиная меня, старуху и её котов, раздосадованной бестией вылетает в подъезд. Оставляя меня в долгожданной, упоительной тишине. — Совсем забыл, — говорю побледневшей старухе, — им нужна специальная диета. Овсянка на воде. И чёрный хлеб. После чего, не дожидаясь ответа, тоже делаю шаг за дверь. Чувствуя себя свернувшим горы победителем. Когда я прихожу домой, Алиса, одетая в чёрный шёлковый пеньюар, сидит на кухне за барной стойкой, забросив ногу на ногу. Скучливо оглаживает босой стопой металлический штырь стула, медленно проводя пальцами вверх-вниз, вниз-вверх. И, стуча кончиками ногтей по экрану смартфона, пригубливает вино из широкобёдрого бокала. — Не рановато пить? — обличающе интересуюсь я. Зная, что она, скорее всего, встала совсем недавно. Потому что до утра не смыкала глаз, ходила туда-сюда по квартире, то распахивала, то настежь захлопывала окна, зажигала и гасила свет. Порывы ветра метались по коридору, вздыбливали края лежащих на кухонном столе купюр, лизали холодом кожу, заставляли ёжиться в полудрёме. И я проснулся разбитым, с тягостным ощущением навалившейся усталости. Алиса, не удостаивая меня ни ответом, ни взглядом, смыкает бескровные губы на ободке бокала и с разочарованием объявляет густой толще чуть мутноватого вина: — Господи, цирк уродов какой-то, — отчего белёсый экранный свет, бликами дрожащий в нём, расплывается по поверхности. — Это ж надо! — Вино, сделавшееся полупрозрачным, касается её выжидающе приоткрытых губ — медленно втекает в тёмную падь рта, прокатывается по языку. — Один страшней другого! Залпом осушив бокал, она поднимает голову. В смурой черноте померкших глаз вместо привычных искр смеха отражается мучительная грусть. — Арчи, объясни мне одну вещь. — Какую? Я готовлюсь услышать любой вопрос. О том, есть ли в жизни смысл, действительно ли каждый из нас рождается и умирает в одиночестве, какова вероятность того, что на Землю упадёт метеорит и убьёт всех. Любой — только не этот: — Как мужики умудряются в двадцать пять выглядеть на сорок? — произнесённый с такой леденящей душу тоской, будто речь идёт по меньшей мере о неизбежности скорой смерти. — Они что, пережили ядерную войну? — Ну… — обескураженно протягиваю я. И, не найдя что сказать, отшучиваюсь: — Если так подумать, каждый проведённый с женщиной день считается за два, — в надежде увидеть тень улыбки на её беспощадно равнодушных губах. Запоздало озаряясь пугающей мыслью ревнивца: — Ты что, сидишь в «Тиндере»? — А что мне ещё делать? — мрачно усмехается Алиса. — Не могу же я пропустить увлекательный диалог с Виталиком Двадцать Пять. Хочешь послушать? — без интереса к ответу осведомляется она. Принимаясь зачитывать: — «Привет, красавица. Выглядишь отпадно. Хочу устроить тебе экскурсию по мистическим местам нашего города». И два смайлика: сердечко и роза. Я не могу удержаться от колкости: — Главное мистическое место — это его член? — Разумеется, — тем же невозмутимо холодным голосом отзывается Алиса. — Исчезает ровно в полночь, когда дело доходит до секса. — И что ты ответила? Она возвращает к жизни мертвенно пустое тело бокала, вливая в него винную кровь. Тёмную, почти чёрную, как мгла её глаз. С задумчивостью стискивает тонкую ножку, глядя в искрящееся в переливах света стекло. И говорит: — Спросила, где находится клитор. — Острый кончик языка очерчивает почти незримую, неощутимую линию непривычно бледных губ, будто желая убедиться в их существовании. — А то в профиле написано: «я логист, поэтому знаю, как доставить удовольствие». На пару секунд я зависаю, пытаясь понять, при чём тут логика. И, только сообразив, что речь идёт о логистике, заливаюсь одобрительным хохотом. А что, неплохо! Король пикапа-то, оказывается, с юмором. Конечно, при условии, что сочинил искромётную фразу сам, а не умыкнул у более остроумного конкурента. — Ну и как? Ответил? Алиса отрицательно качает головой — кончики её локонов скользят по обнажённым плечам, оглаживают абрисы сосков, виднеющиеся сквозь черноту шёлка. — Пообещал показать при встрече, — с огорчением протягивают они. — Я сказала, что это, конечно, очень великодушно. Но всё-таки хотелось бы знать точный маршрут. Чтобы понимать, как будет происходить процесс доставки. А то, может, стоит выбрать другую логистическую компанию. — Я страшно заинтригован, — признаюсь вкрадчивым полушёпотом, опускаясь на соседний стул. С неудовольствием замечая, что вина больше не осталось: дно бутылки покрывает лишь тонкий, едва заметный осадок. — А я-то как, — саркастически соглашается Алиса. — Минут десять уже жду. Прочитал и не отвечает. Я вдохновенно подхватываю: — Гуглит, наверно, — и с презрением собственника фыркаю: — На что он вообще надеется? — в злорадстве осознавая, что нерадивому логисту ничего не светит. В отличие от меня. На губах её наконец появляется едва заметная сардоническая улыбка. — А на что рассчитывают мужчины, когда пишут женщинам? — Ну ты же согласилась встретиться со мной. Почему? — прямо задаю давно мучающий, не дающий покоя вопрос. — Просто ты был ближе всех. В паре километров, — поясняет она. И запросто, не утруждая себя кокетством, признаётся: — Мне было лень ехать куда-то ещё. Я чувствую саднящий укол разочарования. Надо же! Всё это время я тешил себя мыслью, что нас свела не просто случайность, не мимолётная прихоть фортуны. Что у Алисы был тайный мотив. Но нет, она и вправду хотела провести ночь с незнакомцем — и бесследно, не давая надежды на продолжение знакомства, исчезнуть. Ей было настолько плевать, что она даже не вспомнила о ключах. Проклятые — благословенные — ключи! — Оксана Тридцать Один, — с нескрываемой тоской продолжает Алиса, одну за другой отклоняя предложенные анкеты, — в профиле пишет: «по знаку зодиака я Лев. Но для тебя могу стать и Раком». Я снова, не удержавшись, принимаюсь хохотать. Алиса же, судя по всему, сегодня не намерена веселиться. В голосе её разливается стылый яд: — Очень смешно, Арчи, — пробуждающий во мне стыд, заставляющий умолкнуть и потупиться. Ну да, похабная, глупая шутка уровня средней школы. Нашёл над чем ржать, идиот! Но ведь в этом что-то есть! Неожиданный поворот, игра слов, в конце концов. — Всё бы ничего, но она уже тридцатая по счёту, — нехотя объясняют своё недовольство сердитые пальцы, неумолимо смахивающие анкеты влево, не оставляя им шанса. — С точно такой же цитатой. — И когда «Тиндер» успел превратиться в филиал «КВН»? — Думаешь, дело в платформе? — язвительно искривляется уголок её губ. — Это же расхожий стереотип. Мужики уверены, что юмор помогает быстрее заманить тёлочек в постель. — А женщины? — любопытствую. — О чём думают они? Алиса поводит плечами, не отрывая взгляда от смартфона. — Да о том же. Умением делать минет уже никого не удивишь. А конкуренция растёт, все хотят смешных, то есть умных. Иногда это действительно возбуждает, — подумав, признаётся она. Фотографии появляются и исчезают так быстро, что у меня рябит в глазах. — Но у некоторых другая тактика, — продолжают глянцево блестящие ногти, стучащие по экрану. — Вот, например, Рико Двадцать Три пишет: «люблю секс, фригидные мимо», — она одобрительно кивает: — Коротко и честно, — c деланым огорчением вздыхая: — Жаль, что страшный как моя жизнь, — и переходит к следующей фотографии: — А вот Андрей Пятьдесят уверяет, что любовь нельзя купить. Аж три восклицательных знака влепил, вот это сила самоубеждения! Сразу чувствуется богатый жизненный опыт. И трагизм, — с придыханием заключает она. Но вместо того чтобы по привычке смахнуть анкету влево, задерживается взглядом на фотографии. Склоняет голову набок, напряжённо хмурясь. — Андрей, Андрей… — раскатывая имя на языке, будто пытаясь вспомнить вкус. И оборачивается: — Почему мне кажется, что я его уже где-то видела? — глаза её подёрнуты дымкой задумчивости. Я с интересом заглядываю в экран. И, озарившись воспоминанием, в ужасе ахаю: — Да это ж тот мужик! Его нельзя не узнать. Несмотря на то, что фотография явно сделана несколько лет назад: под глазами нет тёмных страдальческих кругов, седина в аккуратно подстриженных волосах закрашена. Он стоит на фоне лазурного моря, и тень от пальмовых листьев падает на лицо. Вот так встреча! Воистину, бывают странные сближенья. Кто бы мог подумать: интернет гораздо теснее, чем кажется. — Ну тот, из бара! — торопливо поясняю я, заметив недоумение на лице Алисы. Напоминая: — С машиной. С «Лэнд-Крузером». И тут же успеваю об этом пожалеть. Потому что бескровные губы складываются в понимающую ухмылку: — А-а-а… — тут же заинтересованно вытягиваясь: — О-о-о! В тёмном мареве её глаз мгновенно разгорается пугающий огонь желанного куража. И я, предчувствуя недоброе, в отчаянии взмаливаюсь: — Ты же не будешь ему писать? — с обречённостью понимая, что остановить её не удастся. — Я свайпнула вправо, — смешливо объявляют непреклонные кончики ногтей. — Сам напишет. Я ударяю себя ладонью по лбу. Господи! Да кто меня за язык тянул?! Неужели было не понятно, что сама мысль о знакомстве с этим человеком раззадорит Алису, пробудит в ней нестерпимую жажду безрассудства? И что теперь будет? Она подставит меня, скажет, что это я украл машину? Потребует провернуть этот номер снова? — Написал. Зовёт в ресторан, — сверкают воодушевлённые чёрные глаза. — Поедем? — испытующе осведомляются они, не ожидая отказа, не подозревая о возможности такового. — Я не хочу одна, — лаская меня искусительным блеском. Обещающим губительность веселья, острое исступление азарта. Уже знакомого и оттого неодолимо привлекательного. — Да он же меня узнает! — из последних сил противлюсь я. Чувствуя, как страх наказания уступает место роковому любопытству. — Арчи, не тупи! — она рассекает воздух досадливым взмахом руки. Язвительно интересуясь: — Ты лицо своё видел? Так, что я успеваю ещё раз испугаться и пробормотать: — А что с ним? — на всякий случай принимаясь ощупывать скулы, нос, подбородок. Может, утром я нечаянно порезался бритвой и не заметил? Запачкался кровью? Заливистый смех заполняет кухню, звенит в пустом бокале с каплей вина на дне, блестит в глубине восторженных глаз. — Оно никакое! — по слогам чеканит Алиса. — Его нет! Тебя невозможно узнать. Ресторан кажется сделанным из шоколада — тёмного, горького, глянцево блестящего. С резными деревянными панелями, глубокими креслами, благородно тяжёлыми, светонепроницаемыми портьерами и узорчатой плиткой над камином. На постаментах, расставленных по углам, сверкают мраморные, почти музейные бюсты. Подходящее место для мужчин, которым глубоко за пятьдесят. Мой старый знакомый не только поставил в профиль давнишнюю фотографию, но и с кокетливостью барышни сбросил себе несколько лет возраста. Наверное, для того чтобы не спугнуть потенциальных спутниц. Когда тебе пятьдесят, ты ещё статен, красив и полон жизненных сил. Но с каждым годом, неумолимо приближающим старость, дряхлеешь — и в какой-то момент уже не можешь конкурировать с молодыми, становишься нелепым и жалким. Рано или поздно двадцатилетние девчонки, листающие анкеты, поднимут тебя на смех. Дедуля, очнись! Пора готовиться к пересадке печени и присматриваться к каталогам ритуальных агентств, а не сидеть в приложениях для знакомств на одну ночь. Если указать истинный возраст, с тобой никто никуда не пойдёт: ни в ресторан, ни тем более в постель, — кроме больных на голову геронтофилок и меркантильных стерв, считающих главным достоинством мужчины наличие кошелька. И кроме Алисы, но это уже другой разговор. Она сидит в обитом замшей кресле и вертит в руках бокал с вином. На ней длинное белое платье, плотно обтягивающее плечи, бёдра, клиновидным вырезом открывающее грудь, — то самое, которое я отыскал для неё в бутике. В свете ламп оно искрится, как снег. Вызывающе ярким пятном горит в полумгле пафосного итальянского ресторана, притягивает любопытные взгляды. Тоже пригубливая вино — терпко-кислое, вяжущее, — я не могу отвести от неё глаз. А она даже не смотрит в мою сторону, обласкивая улыбкой и беззвучным смехом сидящего напротив Андрея Ребикова. На лице его попеременно отражаются интерес, скепсис, удивление, медленно сменяющиеся восхищением. Ради свидания с Алисой он разоделся как павлин: поверх рубашки набросил жилет, вместо галстука повязал шёлковый платок. Чтобы, принявшись что-то рассказывать, оживлённо жестикулируя, демонстрировать всё это благолепие, сверкая перстнями. Жаль, отсюда нельзя услышать разговор. Я собирался взять столик поближе, но оказалось, что тот уже забронирован. Пришлось садиться у стены. Одно хорошо: здесь можно избежать ненужного внимания. Ненавижу, когда меня разглядывают как уродца в Кунсткамере. Наугад открыв меню, указываю пальцем на первое попавшееся в списке блюдо. Мысленно досадуя на то, что никто не потрудился перевести названия с итальянского. По всей видимости, ужинают здесь только носители языка и профессора лингвистики. Простым смертным с улицы, знающим лишь «mi scusi» [Извините. — ит.] — и то по сцене из «Евротура», — вход заказан. — Orata agli agrumi? — уточняюще гнусавит официант. Это звучит как что-то среднее между заклинанием для вызова дьявола и изысканным ругательством в мой адрес. Не разобрав ни слова, не спросив, как это переводится с арго на русский, киваю. Но не потому, что боюсь показаться необразованным идиотом, а для того, чтобы побыстрее отправить официанта восвояси. И обернуться к Алисе. Она, подперев голову рукой, возит кончиком вилки по тарелке, размазывая тёмный соус, даже не прикасаясь к блюду. Не слушая распалившегося Ребикова, патетически размахивающего руками. По всей видимости, он наглядно объясняет, почему любовь нельзя купить. И рассказывает историю несчастного брака, проклиная бывшую жену. Скука смертная. Я читаю это в темноте её погасших глаз. С оттяжкой проводя острыми зубьями вилки по краю тарелки, она смотрит мне прямо в лицо. Снедаемая унынием, хмарью неудовлетворения, томящаяся в ожидании чуда. И требует, не размыкая губ: Развлеки меня. Этого хотят её напряжённо сведённые колени, измученные праздностью пальцы, стучащие по краю бокала. Она подаётся вперёд, изнывая, почти умоляя сбросить с неё удавку тоски. Давай! Ну же! Я с готовностью поднимаюсь. Не обращая внимания на официанта, несущего мой таинственный заказ, прохожу мимо сидящих за столиками незнакомых людей. И замираю в центре зала, приветственно окликая: — Алиса! Её спутник замолкает на полуслове, с подозрением оглядывает меня с головы до ног. Впрочем, ничего не говорит, не торопится прилюдно изобличить преступника, стоящего в шаге от него. — Доктор Шпенглер! — алые губы растягиваются в благодарственной улыбке. Обжигая меня беспощадным: — Was für ein Zufall! Warum sind Sie hier? Ist alles in Ordnung? [Какое совпадение! Что вы здесь делаете? Всё в порядке? — нем.] — и смеются дрожащими уголками. Чувствуя прилив раздражения, я мысленно проклинаю Алису и её сумасбродство. Конечно, она не предупредила, что будет говорить со мной как с берлинским врачом. И что на самом деле знает немецкий, вопреки собственным заверениям. Но нет, дорогая. На этот раз ты не выставишь меня дураком. — Ваш пациент скончался, — объявляю без предисловий, смотря ей прямо в глаза. В надежде заметить в них блеск удивления, секундного замешательства — и получить преимущество. Она пригубливает вино, держит его во рту, перекатывая на языке. И с невозмутимостью интересуется: — Опять? — досадливо бросая: — Господи, доктор! Что вы с ними делаете? — Глаза её обличающе смеются. Хорошо, Алиса, мы сравняли счёт. Один — один. — А вы… — начинаю. Но договорить не успеваю: Ребиков с невесть откуда взявшейся прытью вскакивает из-за стола. С запоздалым осознанием хватает меня за ворот рубашки и принимается ожесточённо трясти. Вопя, брызжа слюной, обдавая кислым запахом вина: — Это ты! Мудила! Ты машину мою спиздил! — оглашая зал возмущённым криком. Заставляя сидящих неподалёку людей непонимающе обернуться, а официантов — испуганно замереть с подносами в руках. Кроваво-красные губы как ни в чём не бывало снова смыкаются на ободке бокала. Одними уголками беззвучно объявляя: Один — два. Чёрт бы побрал эту стерву! Не узнает он, ага, как же! Не запомнит лицо козла, укравшего из-под носа тачку! Каким придурком надо быть, чтобы в это поверить?! А ведь я понимал! Понимал, что именно этим всё и кончится. Что Алиса подставит меня и не шелохнётся. Сука! Но она вдруг отставляет бокал и взмаливается: — Андрей, Андрей! — с горечью глубокого, непереносимого оскорбления увещевая: — Вы что, это мой друг! Он только вчера прилетел из Берлина! Что вы делаете?! — возмущённое эхо взвивается к огромной люстре, закручивается в свисающих хрустальных нитях. И обрушивается повелительным вскриком: — Отпустите его! Я безуспешно пытаюсь освободиться из хватки, скользя подошвами по глянцевому полу. — Мужик, харе! Рехнулся, что ли?! Но взбесившийся Ребиков и не думает слушать, продолжая держать меня за ворот и исступлённо орать: — Да это ж тот мудак! Я говорил! — Андрей, успокойтесь, — поняв, что выбранная тактика не сработает, Алиса меняет одну маску на другую. Мягко, почти вкрадчиво просит: — Пожалуйста, сядьте, — в голосе её не остаётся ни намёка на прежнее негодование. Он течёт ровным, спокойным ручьём. — Выпейте вина. У вас тяжёлый период, я понимаю, — добавляет Алиса, помолчав. И, не меняясь в лице, играет финальный аккорд: — Но вы не могли встречать этого человека. Я только вчера забрала его из аэропорта, — украдкой бросая на меня торжествующий взгляд. Один — три. Потерянный Ребиков наконец разжимает пальцы. Отчего я, поскользнувшись, едва не валюсь на соседний столик, на котором стоит блестящая табличка «бронь». Но вовремя успеваю схватиться за спинку кресла — удержаться на ногах. — Извините ради бога… — виновато бормочет он, растеряв запал. Измождённое лицо его с набрякшими под глазами мешками выглядит бледным и осунувшимся. От прежней бахвальной самоуверенности не осталось и следа. — Что-то я совсем… — он неопределённо взмахивает рукой. И опускается в заботливо подставленное Алисой кресло, дрожащими пальцами стискивая бокал с вином. К своему столику я добираюсь на негнущихся ногах. Ощущая полыхание не успевшей уняться тревоги, опаляющей грудь. Твою-то мать, Алиса! Никогда ещё я не был так близок к провалу. Меня ждёт загадочное блюдо с непроизносимым итальянским названием. Оказывающееся всего лишь рыбой в дольках апельсина. Но кусок не лезет в горло. Жестом я подзываю официанта и прошу счёт. Они выходят из ресторана через полчаса после меня. Сидя в глухой темноте спящей машины, я смотрю, как Алиса в сопровождении Ребикова скользит вниз по лестнице, едва касаясь каблуками ступеней. Свет фонарей перебирает её волосы, целует смеющиеся губы, ласкает тонкие бледные пальцы с длинными ногтями. Провожает до блестящего чёрными боками «Рэндж-Ровера». Разумеется, наш доблестный герой хочет продолжить приятное знакомство. И намерен реабилитироваться в глазах несправедливо оскорблённой девушки. Никто не сомневался. Фигура в белом платье исчезает в душной мгле салона. Не оборачиваясь, не удостаивая меня взглядом. Я почти физически ощущаю, как она медленно забрасывает на приборную панель сперва одну ногу, обнажая темноту узкой щиколотки, полусумрак колена, яркую вспышку бедра. Затем другую. И в кипучем бешенстве стискиваю руль. Вжимаю кнопку зажигания, пробуждая послушно урчащий мотор. Незаметно, держась поодаль, трогаюсь следом. Неужели он в самом деле думает, что сможет затащить её в постель? Какая самонадеянность! Только теперь, тенью двигаясь по тёмным улицам вслед за ними, я понимаю, почему Алиса не взяла что-то посолиднее: «Тойота-Королла» — очень удобная, неброская машина. Простая и примелькавшаяся. Такие сотнями, тысячами колесят по городу, не привлекая к себе ненужного внимания. В отличие от «Рэндж-Ровера», чей неповоротливый толстый зад видно издалека. Джип с вальяжной нерасторопностью плетётся по проспектам, подолгу стоит на светофорах перед пустыми пешеходными переходами. Тяжело, как старик, взбирается на мост. Я невольно усмехаюсь. Что, дядя, комплексуешь из-за размеров члена? Захотел компенсировать машиной? Не переживай, тебе всё равно ничего не светит. Во всяком случае, сегодня. Когда в глазах Алисы разгорается всепожирающий огонь, можешь быть уверен: ей нужен не секс. Оргазм — это слишком банально. Гораздо интереснее то, что способно пробудить волю к жизни. Адреналин. «Рэндж-Ровер», вынырнув из темноты тоннеля, сбрасывает ход. Сворачивает в один из дворов и замирает у ограды высокого дома, стеклянным фаллосом вздымающимся к буро-розоватому небу. Нетерпеливо моргает фарами, дожидаясь, когда ворота послушно распахнутся. Высвечивая ряды брусчатых дорожек, керамогранитные ступени и спортивную площадку в глубине двора. Пафосный муравейник. Для тех, кто хочет, чтобы им завидовали. В самый раз для молодой жены, никогда не знавшей роскоши, не научившейся отличать лощёность от нарочитой вульгарности. Ведь она наверняка сама захотела купить квартиру здесь — на одном из последних этажей. Чтобы поутру обнажённой выходить на лоджию, во время секса прижиматься грудью к стеклу и свысока оглядывать набережную, мост, крыши рядом стоящих старинных домов. Это естественное желание человека, едва выбравшегося из сутолоки рутины: взлететь повыше, не вспоминать об убогости оставленной жизни, которая продолжает бурлить где-то там, внизу, в другом мире. И Ребиков исполнил этот почти детский каприз. Бросил к её ногам город, расстелившийся под панорамными окнами, одарил драгоценностями, дал путёвку в безбедную жизнь. Только слишком поздно понял: любовь нельзя купить. А, осознав, вставил в конце предложения восклицательный знак, к которому с болью утраты и разочарования добавил второй, третий. Нажал на кнопку «опубликовать анкету» в надежде получить обезболивающее для старческого сердца, не повторить неудачный сценарий. Чтобы встретить Алису, которой не нужны ни любовь, ни деньги — ничего, кроме куража. Бедный мужик! Он ведь совсем её не знает. Не понимает, кто перед ним. Я глушу «Тойоту», стараясь держаться в тени. И не выхожу из машины до тех пор, пока звонкий перестук каблуков, оглашающий ночной двор, не смолкает, не растворяется в тишине. Пока подъездная дверь не захлопывается, и фигура в белом платье не исчезает в стеклянном нутре дома. Обрекая меня остаться в пустоте парковки. Опёршись подбородком о руль, смотреть на ряды горящих окон. Томиться от нетерпения, смешанного с подспудной тревогой, и ждать. Она подаёт сигнал через полчаса. Когда я успеваю измерить шагами двор, продрогнуть от стылого ветра, отправить десяток сообщений и по-настоящему забеспокоиться. В одном из окон на предпоследнем этаже трижды вспыхивает и гаснет свет. Требовательно призывая меня, повелевая подняться. Разделить с ней оголтелое веселье. Задыхаясь от волнения, я наугад набираю на домофоне номера квартир, представляясь то курьером, то нерадивым пьяным жильцом, забывшим ключи. В ушах гулко стучит кровь, пальцы охватывает дрожь. Которая не унимается, когда я тяну на себя поддавшуюся дверь и делаю шаг в залитый светом подъезд, к сверкающим створкам лифта. Колкий страх подгоняет меня вперёд и одновременно удерживает на месте. Заставляет нажать кнопку возле цифры «24» — и тут же отдёрнуть руку. Чёрт подери! Надеюсь, несчастный мужик всё ещё жив. Но, в конце концов, я сам согласился. Сам выбрал этот путь — захотел пройти его вместе с Алисой. Чего бы это ни стоило. Значит, поздно отступать. Створки пригласительно распахиваются, выпуская меня из тесноты стеклянного лифта в ослепительную белизну коридора с чёрными прямоугольниками дверей. Такую яркую, что саднит глаза. — Где тебя носит? — тут же обрушивается гневный голос, эхом разбивающийся о плиточный пол. Осколками вонзающийся в уши, заставляющий вздрогнуть и поднять голову. Алиса стоит у одной из дверей, поддевая каблуками коврик. — Господи! — досадует она. — Все мозги мне вынес своей женой! Я чуть не чокнулась, — в беспощадной черноте её глаз на мгновение вспыхивает торжествующий блеск. — Думала, он никогда не заткнётся. Но вместо этого я слышу: — Думала, он никогда не сдохнет. Мучительные слова сжимают горло, обжигают язык. С трудом размыкают губы: — Что ты с ним сделала? — Ничего, — безмятежно отзывается Алиса. И, заметив мой испуг, заходится изобличающим хохотом: — Боже, Арчи! Успокойся. — С почти ласковой сострадательностью поясняя: — Он спит, — одаривая меня слегка глумливой улыбкой. — Вырубился, даже штаны снять не успел. И распахивает дверь в полумрак незнакомой квартиры. — Не волнуйся, он не услышит, — уверяют острые лопатки, обтянутые белизной платья. — Угу. А ещё не узнает меня, — напоминаю, не скрывая издёвки. С недоверием делая шаг в темноту, хранящую едва уловимый запах одеколона и вина. Поблёскивающую зеркальным шкафом, вытянувшимся во всю стену от пола до потолка. Отполированными дверными ручками, кухонной техникой, виднеющейся в полумгле за аркой. — А он и не узнал, — отзывается ничуть не смущённая темнота. — Ему просто показалось, что ты похож на одного мудака. — И призывным полушёпотом добавляет: — Иди сюда. Голос её расплывается по необъятной квартире, похожей на лабиринт. Путая меня, вынуждая блуждать по коридору, слепо толкаться в запертые двери. — Сюда, — повторяет вспыхнувший свет, золотом растекающийся по паркету. Касаясь моих кроссовок, загораясь в огромном зеркале. Которое отражает кабинет с дубовым столом, глубокое начальническое кресло. И сидящую в нём Алису. Она без тени стеснения упирается каблуками в клавиатуру компьютера. Игриво постукивая кончиками ногтей по тёмной бутылке: — «Шато Латур» девяноста седьмого года, — со значением хмыкают они. — Неплохо. Хочешь? — искусительно оглаживая округлые плечики, поднимаясь к горлышку. — Я бы лучше водки выпил, — говорю, опускаясь на кожаный диван. Измученный нервными потрясениями, страхами, вытягиваюсь во весь рост, упираясь подошвами в подлокотник, оставляя едва заметные пыльные следы. И понимаю, что на самом деле не хочу пить. Лучше бы уснуть прямо здесь и сейчас под мерный стук напольных часов. Медленный и тяжёлый, как биение старого сердца. — Водки нет, — спешит объявить Алиса, с хозяйской непосредственностью распахивая дверцу ящика. — Зато есть виски, коньяк и бренди. Сойдёт? И, не дожидаясь ответа, бросает мне непочатую бутылку в виде восьмиугольника. Свет преломляется на острых гранях, отражается в огненной толще жидкости, из-за чего бутылка походит на драгоценный камень. Даже жалко открывать. Боюсь представить, во сколько она обошлась. — От него не убудет, — усмехаются беспардонно алые губы. — Тут ещё штук пять таких. Пораздумав, киваю. Да какая ему разница? Надо будет — ещё купит, не обеднеет, в конце концов. Он даже по машине не особо тосковал — успел обзавестись новой. К тому же, не стану скрывать, есть в этой дурацкой затее что-то нестерпимо притягательное. В первую очередь потому, что хозяин квартиры беззвучно храпит в соседней комнате и в любой момент может проснуться. Выйти — обнаружить нас, посторонних людей, с разнузданной беззастенчивостью торчащих в кабинете. Распивающих дорогой алкоголь. Мысль эта леденит и одновременно будоражит кровь. Я отвинчиваю крышку, делаю глоток. — Ну и какого чёрта мы тут делаем? — спрашиваю. Её мучимые жаждой губы нетерпеливо смыкаются на горлышке бутылки, оставляя жгучий помадный след. Запрокинув голову, Алиса пьёт «Шато Латур» девяноста седьмого года жадными, поспешными глотками, как воду, не разбирая вкуса. — Хочу понять, чем он живёт, — наконец поясняет она, отставляя бутылку. — Узнать, права ли я, — и тянется к кнопке пуска компьютера. — Люди довольно предсказуемые существа. — Свет потревоженного монитора выбеливает её лицо, отражается в тёмной глубине задумчивых глаз. — Они хотят одного и того же, у них одинаковые страхи, фрустрации. Но иногда… — замерев на полуслове, Алиса оборачивается ко мне. Губы её растягиваются в сардонической улыбке. — Иногда они могут удивлять. И, несколько раз клацнув мышкой, заливается смехом. — Нет, ты глянь! Он оглашает сумрачный кабинет, пересчитывает корешки стоящих на полках книг, звенит у меня в ушах. Пробуждая нескромное любопытство, рассеивая сонливость. Я подхожу к столу, краем глаза заглядывая в монитор. И тоже принимаюсь хохотать. На фотографии, беззастенчиво вынутой из недр компьютера, Ребиков стоит в тёплой компании ярко накрашенных тайских трансвеститов в блестящих коротких платьях. Ничем не смущённый, раскрасневшийся от солнца, счастливо улыбается, демонстрируя волосатую грудь и бутылки с ромом. — Ну надо же! — присвистываю, делая ещё один глоток. Чувствуя, как тело наливается дурманящей лёгкостью. И, озарившись плутоватой мыслью, осведомляюсь: — А там есть его жена? Принимаясь жадно наблюдать за мелькающими на мониторе фотографиями сквозь поволоку опьянения. Всматриваясь в сменяющие друг друга пейзажи, интерьеры, лица. И, приглядевшись, захожусь высокоморальным возмущением: — Ей что, двенадцать? Девчонка, что называется, мечта педофила. Маленькая, худенькая, с пышной шапочкой светло-голубых волос, похожих на сахарную вату. В коротких шортиках и майке, обтягивающей плоскую, почти отсутствующую грудь. Она могла бы сойти за нимфетку. Если бы не сжимала в почти детских пальчиках сигарету. — Явно побольше, — усмехаются проницательные чёрные глаза. — Тринадцать? Алиса откидывается на спинку кресла, склоняет голову набок и изучающе рассматривает фотографию. С видом эксперта заключая: — Ставлю на девятнадцать. Сейчас узнаем. Она принимается беззастенчиво выдвигать ящики, вытаскивать груды бумаг и припечатывать ими стол. Скользить пальцами по строчкам, раскрывать увесистые папки, вынимать ксерокопии из файлов. Отыскивая вожделенный, самый главный документ. Свидетельство о браке. И, не найдя, обрушивает на бумаги всю силу нетрезвого гнева, досадливым взмахом руки сбрасывая их со стола. Листы вздымаются в воздух, медленно кружатся и опадают на длинноворсный ковёр к её ногам. — А здесь? — подсказываю я, ударяя носком кроссовка по дверце незамеченного ящика. Но документов не находится и там. Зато обнаруживаются толстые кубинские сигары и чёрная шляпа-котелок. Завидев которую, Алиса озаряется новой идеей, воплощение которой не терпит ни секунды отлагательства. Натягивает шляпу мне на лоб, вставляет в рот сигару и, довольная получившимся образом, кивает: — Ты похож на детектива из нуарных фильмов, — обласкивая смехом, оглаживая кончиками ногтей мою шею. Вместо ответа я захожусь надрывным кашлем, хватаюсь за грудь и со свистящим страдальческим рокотом медленно сползаю на пол. Выпуская из горла клокочущий хрип. В хмельно блестящих чёрных глазах мелькает недоумение, сменяющееся чем-то неясным, незнакомым, прежде не виденным. В бессострадательной мгле отражается тень испуга. — Эй! — Алиса хватает меня за ворот рубашки и принимается трясти. Хлопать по щекам, обжигая холодом колец. — Эй! Арчи! — Детектив… — хриплю из последних сил, как умирающий, — я ранен… — изображая нестерпимую, мучительную боль, — ранен в самое сердце, детектив… И в качестве гонорара за отыгранную роль получаю самую лучшую награду из всех существующих: звонкий одобрительный смех. Он эхом отдаётся в голове, отзывается в горле. Лёжа на полу, стискивая зубами сигару, я тоже захлёбываюсь хохотом. Не в силах остановиться, не беспокоясь о том, что нас могут услышать. А она ведь поверила! Решила, что я и вправду сейчас отброшу копыта! Какая дичь! Алиса, будто услышав эти мысли, резко умолкает. Выпрямляется в кресле, ставит ногу мне на грудь, беспощадно ледяным голосом чеканя: — Вы лживая свинья, детектив. У вас даже крови нет. С этими словами она хватает бутылку «Шато Латур» и в горячечном запале выплёскивает вино мне на рубашку. Прежде чем я успеваю осознать, что происходит. Я смотрю, как по белой ткани расползается тёмное пятно. Омрачающее веселье непереносимой горечью обиды. — Ты охренела? И, поражённый, вскакиваю, выхватывая бутылку из её рук. Вот же сука! Это была моя любимая рубашка! — Я тебе… щ-щас! Но Алиса успевает резко податься назад вместе с креслом как раз в тот миг, когда я взмахиваю бутылкой как мечом. Вино льётся на листы бумаги, струится из щелей между клавишами, расплывается тёмной лужицей на столе. Медленно капает на светлый ковёр, растекается пятнами крови. Оставленными раненым выстрелом в грудь детективом. — Молодец, — глумливо заключают дрожащие алые губы. И снова озаряются смехом. Он звенит в воздухе, отражается в черноте окон. Смешивается с надрывным «дзынь-дзынь», звучащим откуда-то из глубины коридора. — Кажется, это Маша, — откликается на зов любопытная темнота. С удивлением объявляя: — Говорит, соскучилась. — Ой, да пошла она! — со взвинченной поспешностью отмахиваюсь я. Не успевая вспомнить, что за Маша, не удосуживаясь уточнить, какого чёрта ей понадобилось. Понимая одно: это определённо какая-то невоспитанная тварь. Нет, ну что за отвратительная манера названивать посреди ночи?! Человек спит! — Вот и я думаю, — соглашаются острые кончики ногтей, стучащие по экрану. Вдохновенно диктующие набираемое сообщение: — Машенька! В этой жизни мы должны делать то, что у нас получается лучше всего. У тебя есть особенный талант. Никто не сосёт так хорошо, как ты. Где-то в глубине спутанного сознания мелькает озарение, на миг заставляющее меня протрезветь. Это была она. Его неприлично молодая жена. Та, из-за которой мы все здесь. Но мысль эта, не успев вспыхнуть, тут же гаснет. Теряется в тумане пьянящего угара. Согнувшись пополам, я снова принимаюсь хохотать. И уже плохо понимаю, что именно меня развеселило: то ли собственная остроумная шутка про мечту педофила, то ли сообщение Алисы. — Пошла на хуй, шлюха, — голосом беспощадного, глубоко оскорблённого супружника объявляет она. С неукротимой самовольностью отсекая последний путь к примирению. И, потеряв интерес, передёргивает плечами, распоряжаясь: — Всё, поехали отсюда. Но вместо того чтобы шагнуть за дверь, перекручивается на каблуках, замирает у шкафа в прихожей. Вынимает из сумки патрон помады, обнажая алый кончик. Резким взмахом рассекает зеркальную гладь, деля собственное отражение на несколько треугольников. И с азартом художника очерчивает неровный круг. В благодарность за гостеприимство оставляя радушному хозяину ярко горящую перевёрнутую пентаграмму.