Тиамат

Нам открывается портал в преисподнюю. Встречающую грохотом музыки, всполохами истошно пульсирующего розовато-красного света. Он инфернальным пламенем вспыхивает на стенах, искрами перекидывается на столики, загорается в плотно задвинутых шторах кабинок для привата. Бешеными вспышками молнии пронзает полуобнажённые женские тела. И губы Алисы, в дымной темноте попеременно кажущиеся то чёрными, то неистово алыми. Они почти касаются поверхности столика, отражаясь в опалённом дыханием мареве стекла. Отчего кажется, будто это кто-то незнакомый, призрачный тянется её поцеловать. И чужой кончик языка, забелённый порошком, сплетается с её собственным, исчезая во мгле разверстого рта. — Сойдёт, — выносит вердикт она и подаётся назад, увязая во мраке. Чтобы тут же вынырнуть к свету со скрученной в трубочку купюрой. Снова наклониться над столиком, обласкать его прикосновениями кончиков волос — втянуть нахально горящую в темноте дорожку. А потом ещё одну. Не обращая внимания на всевидящих церберов, стерегущих вход, на демониц, извивающихся на шестах. Ей наплевать на всех, в том числе и на меня. Она упивается своим бесстыдством, пьянеет от него, наслаждается дарованной им свободой. Откидывается на спинку дивана и, кажется, только теперь вспоминает о моём присутствии. — У меня есть ещё, — буднично сообщает Алиса, не повышая голоса, не трудясь перекричать музыку, бьющую по ушам. — Будешь? В экстатической черноте её глаз отражается одна из танцовщиц. Испещрённая бликами, она скользит спиной по шесту, обвивает его ногами. На ней нет ничего, кроме портупеи, очерчивающей обнажённую грудь, и светящихся рогов, острыми краями разрезающих тьму. У меня перехватывает дыхание, немеет язык, обожжённый предвкушением драйва, распутного безрассудства. Я смотрю, как демоница взмывает ввысь, к свисающим с потолка цепям. В такт музыке, удары которой напоминают ритм совокупления, перекручивается на шесте, отчего алый свет полупрозрачной чадрой струится по груди, обагряя соски. — Давай, — бросаю не задумываясь. Почему бы и нет? В прошлый раз нас с головой захватил безудержный вихрь веселья, окунул в омут вседозволенности, низвергнул в сладострастный рай. Такое бывает не каждый день. Нельзя упускать шанс. На столике снова вспыхивают две царапины, из которых струится белая кровь. Манящая запретностью, притягивающая взгляд. Заставляющая склониться и втянуть порошок — почувствовать, как он, словно иней, леденит нос, холодной волной спускается по горлу. На миг я перестаю ощущать сладость дыма, раздражавшего ноздри. Откинувшись на спинку рядом с Алисой, наблюдаю за тем, как танцовщица просительно изгибается, виляя бёдрами, скользит каблуками по пилону, стискивает его ногами. Кажется, будто она здесь, совсем рядом, елозит на моих коленях, обхватывает не шест, а член. Я физически ощущаю жар её кожи, раскалённой в адском пламени софитов. Слегка влажной и солёной от пота. Она перекручивается ещё несколько раз — чтобы соскользнуть вниз, зазмеиться по сцене как раз в тот миг, когда в преисподнюю сходит падший ангел. Девушка, закованная в цепи, спускается из темноты в истошно пульсирующее отблесками пламя, прямо в центр окруживших её алчных демониц. Ослепляя меня белизной пышного платья и размашистых крыльев, перья которых в красных отсветах кажутся перепачканными кровью. Она собирается сделать шаг вперёд, освободиться от мучающих её оков, но не успевает. Из адской бездны тянутся чужие — или, может быть, мои — ненасытные руки, стискивают обтянутые платьем лодыжки, медленно поднимают подол, открывая беспомощную наготу ангельских ног. Жадные пальцы скользят по её плечам, оглаживают грудь. Словно в насмешку касаются крыльев. И, не внимая душераздирающим мольбам девушки, принимаются безжалостно выдёргивать перья одно за другим, бросая их в воздух. И те искрятся в переливах света, растворяются в дымовой завесе, снежными хлопьями опадают на танцпол. Одно из них, медленно кружа, опускается на колени Алисы. Чтобы она могла подхватить его и в отрешённой задумчивости провести острым кончиком по губам, обагрив перо порочностью помады. А потом зачем-то протянуть мне. — Забавно, — усмехается она, — в прошлый раз было наоборот. Я не сразу понимаю, о чём идёт речь. Эхо её голоса мягко журчит в ушах, сладостной волной прокатывается по телу, искажая смысл слов, — они доносятся как сквозь толщу воды. — Что? — Шоу, — почти беззвучно поясняют алые губы. — В прошлый раз все были ангелами. А она — демоном. Я сминаю взмокшими руками перо. Вырывая бородки, пачкая пальцы всполохами помады Алисы. Ярко-красные полосы, похожие на ссадины, горят на коже, обжигают её, просачиваются в кровь. Меня охватывает жар — и танцовщицу тоже. Я чувствую, как языки незримого пламени сминают подол её платья, лижут колени, раздвигают бёдра. Поднимаются выше, по животу, очерчивают округлую грудь в блестящем лифе. — Всё в жизни циклично, — говорит кто-то вместо меня. И я сам удивляюсь: какая неожиданная, глубокая мысль! Откуда она вообще взялась? Алиса не слушает. Лишь неотрывно смотрит, как поверженная, полуобнажённая танцовщица лежит на сцене в ворохе перьев. Без крыльев, платья, связанная цепью. Стыдливо прикрываясь длинными белыми волосами, она медленно скользит животом по мерцающему танцполу. Тянется к шесту — так, будто это её единственное спасение. Маяк, сверкающий в темноте разрушительной бури похоти. Но обратного пути на небеса нет: алчные руки тянут девушку назад. Вставляют ей в рот шарик, служащий кляпом, завязывают алой лентой глаза. Вокруг шеи наматывают цепь, приминая волосы. И лишь после этого с хохотом толкают к пилону: попробуй улети! Где же твои крылья, ангел? — Может быть, — запоздало соглашается Алиса, когда я уже успеваю позабыть о беседе. — А может, просто сплошное дежавю. Я пробую это слово на вкус: «де-жа-вю». Известное и незнакомое. Сладкое и холодное, как вынутая из стакана коктейльная вишня, оно взрывается брызгами во рту, теплея, стекает вниз по гортани. Меня снова кидает в жар. Не дожидаясь, когда опороченный ангел примется сбрасывать бельё, не обращая внимания на подошедшую к нам демоницу, я отыскиваю во тьме губы Алисы. Горячие и горькие от джина, пахнущие можжевеловой хвоей. Они обжигают язык пьянящей терпкостью. И ускользают от меня, предательски исчезают во мгле. Я хватаю ртом раскалившийся воздух. Оглядываюсь по сторонам, пытаясь понять, куда она подевалась, за какие грехи оставила меня в одиночестве. Чтобы наконец заметить её у одной из кабинок для приватов, о чём-то переговаривающейся с демоницей. Будто почувствовав мой взгляд, Алиса передёргивает плечами и оборачивается. — Иди сюда, — молча требуют возбуждённо блестящие чёрные глаза. Я поднимаюсь и иду следом — за плотную тканевую стену. Инфернальное пламя беснуется на полу, поднимается по стенам, охватывает края портьеры, но ему не удаётся проникнуть внутрь, в интимную тесноту кабинки. Это позволено лишь нам. Только мы можем видеть, как девушка перекручивается на невообразимо высоких каблуках. Наклоняется вперёд, скользя ладонями по обтянутым сеткой чулок ногам. Свет закутывает её в ярко-розовое покрывало, пытаясь скрыть распутную наготу. Я ощущаю её дыхание, слышу торопливое биение сердца. Она приближается ко мне, позволяя коснуться шнурка корсета, и с поддразнивающей медлительностью подаётся назад — намереваясь подступить к Алисе. Но та жестом приказывает замереть. У неё есть более важное дело: нужно высыпать остатки порошка на столик. Разделить на две дорожки — втянуть в себя, не прибегая к помощи свёрнутой купюры. И только после этого смилостивиться, подозвать танцовщицу. Чтобы она опустилась на её плотно прижатые друг к другу колени, провела пальцами по шее. Без тени смущения, играя бесовской улыбкой, коснулась языком обелённого кончика носа Алисы. Заглядывая в магнетическую черноту лишённых зрачков глаз. Распробовав порошок, ощутив — я знаю, чувствую, — как он холодом искрится во рту, будто по молчаливому приказу, демоница тянется к застёжкам корсета. После чего забирается на столик, прижимаясь грудью к холодной стеклянной поверхности. Выгибается, позволяя розовому свету скользнуть в ложбинку между ягодицами, растечься по спине. И игриво заглядывает мне в лицо. Конечно, я знаю: это всего лишь работа. Они танцуют для каждого, кто оплатил приват. Не замечая разницы между мной и Алисой, между мужиком в костюме от Armani и прыщавым студентом. Но мы из подвида Homo Clientis, и мы всегда правы. Как странно устроен этот мир: сегодня сосёшь ты, завтра — тебе. А некоторые умудряются и вовсе жить так, чтобы получать удовольствие, ничего не отдавая взамен. Не опускаясь на алтарь социальных догм, не принося себя в жертву богам нравственности. Разве это возможно? Оказывается, да. Я смотрю на старательно извивающуюся на шесте обнажённую танцовщицу, на подрагивающие уголки алых губ Алисы. Эйфорический блеск в её глазах сменяется искрами ярости. Она залпом допивает джин и вскакивает с дивана. Поднимая ураган несправедливого гнева: — Господи, идиотка! Кто так танцует?! И, не желая выслушивать ответ незаслуженно оскорблённой девушки, тенью нависает надо мной. Осеняет изрезанной всполохами растлевающей темнотой волос, насквозь пропитанных удушливо-сладким дымом. Обжигает непреклонностью колена, с оттяжкой проводя им по моей груди. Заставляя сердце вздрогнуть от горячего тока возбуждения и выжидающе замереть. Запрокинув голову, она широко разводит ноги — так, что я чувствую нахрапистый жар бёдер даже сквозь ткань брюк. И откидывается назад, ложась спиной на столик. Будто требуя взять её прямо здесь и сейчас. Прочитав эту мысль в моих глазах, Алиса соскальзывает на пол. Чтобы отползти к стене, перестукнуть каблуками — схватиться за шест как за эрегированный член. С глумливой неспешностью провести пальцами вверх-вниз. Прижаться к нему и, забросив ногу, обнажив кружевной верх чулка, закрутиться вихрем, уничтожающим всё на своём пути: стеснение, благоразумие, бремя запретов. Свет прижимается к её губам, втискивается в жаркую бездну полуоткрытого рта. Оргазменными толчками бьётся в тенётах волос. Со смехом взлетает к потолку. Нас не сдерживает ничего, мы бесстыдно счастливы и свободны. Пьяны от кокса, джина, висящего в воздухе запаха распутства. Вкус которого можно ощутить на онемевшем языке, распробовать, впитать в кровь. Я хочу лишь одного: чтобы ночь не заканчивалась. Я ещё не насытился. — А хочешь, кое-что расскажу? — шепчут хмельно горячие губы. Лёжа на полу, я вбираю в себя надрывный смех Алисы. Чувствуя, как он взрывается во рту, обжигает нёбо, жаркой волной проходит по телу. Накрывает собой мир, не оставляя ничего, кроме темноты. У неё нет сил дотянуться до выключателя. Сидя на моей груди, с трудом удерживая полупустую бутылку, скользя по горлышку непослушными, слепыми пальцами, она отчаянно хватает ртом воздух, чтобы не захлебнуться хохотом. И снова наклоняется к моему лицу — так, что дыхание её опаляет кожу проспиртованным можжевельником. — Не хочешь? — обижаются мглистые глаза, не получив ответа. Тут же соглашаясь: — И я не хочу. — Скользнув по моей шее, она трижды спускает невидимый курок: — Ни-че-го! — Разрывая воздух смертоносным выстрелом: — И тебя тоже не хочу. А какого хрена тогда уселась?! Я собираюсь воспылать негодованием, но вместо этого требую: — Д-дай… сюда! — и пытаюсь дотянуться до бутылки. Алиса с удивлением вертит её в руках. Так, будто не понимает, откуда та вообще взялась, для чего нужна. И, наконец осознав, запрокидывает голову, обхватывает губами горлышко, с неуёмной жадностью допивая джин. По издевательской привычке не оставляя мне ни капли. — Вы ж ни хуя не соображаете, — с сочувственной улыбкой объявляют насмешливые губы. И горячо убеждают, выплёвывая: — Все вы! Безмозглые кретины. Падаль, — подумав, с оттяжкой добавляют они. — Вас даже жрать нельзя. Где-то в глубине затуманенного сознания проклёвывается ярость. Естественная злость обиды, всколыхивающая самолюбие. Заставляющая вспомнить о его существовании. Конечно, Алиса. Ты-то у нас самая умная. Ни дня не можешь прожить без того, чтобы не втоптать кого-нибудь в грязь, не рассечь острыми каблуками. Привыкла, что я всегда молчу? Как удобно! Я хочу пошевелить языком, но он застыл неподвижной глыбой, намертво приклеился к нёбу. Всё, что мне удаётся — лишь возмущённо промычать: — Зткнс! Алиса, впрочем, не намерена униматься: — Думал, будет хорошо? — иссушающим шёпотом втискиваясь мне в рот. — Да? Хорошо? — сардонически интересуется острый кончик языка, скользящий по моим губам, обжигающий можжевеловой горечью. — Думал, это и есть жизнь? В блаженной пустоте её глаз на мгновение вспыхивают искры осмысленности. — А жи-изнь, — она подаётся назад, замирая в темноте, растворяясь в ней, — нужна, чтобы мы могли сдохнуть. Ты ещё не понял? Жадные пальцы спускаются вниз по моему животу, нащупывают ремень брюк. И с разочарованием констатируют: — О, так вы… вы импотент, де-тек…тив. У вас даже не стоит. Она снова заходится хохотом. Глумливое эхо которого рассыпается на сотни осколков. Пронзает молнией бешенства. Не помня себя, я с размаху ударяю её по щеке. Почти бессознательно, рефлекторно, разом выплёскивая накопившиеся обиды и свербящий гнев. Отчего Алиса, не удержавшись, с грохотом валится на пол. В недоумении умолкает, пытаясь осмыслить произошедшее, понять, как к нему относиться. На мгновение опьянение отступает, сменяясь пугающей осознанностью. Но тут же захлёстывает снова. Обрушивается тёмной разрушительной волной похоти. Импотент, говоришь? Я вжимаю Алису в пол. Бесполезный кретин? Наваливаюсь сверху, раздавливая её собой. Впитывая пряный можжевельник, которым отдают упрямые, плотно сжатые губы. Втискиваясь в горечь влажного рта. Меня бьёт дрожь неистового, одуряющего возбуждения. Сила его готова смести, уничтожить всё на своём пути. И прежде всего Алису, которая безуспешно пытается сопротивляться. Путаясь в собственных волосах, она скользит нетрезвыми, обессиленными пальцами по ковру и никак не может сжать кулаки. У неё не остаётся ничего, кроме слов. Единственное оружие, теперь оно не в состоянии её защитить. Бессильно против всеразрушающего смерча одержимости. — Уйди-и… — вяло требует заплетающийся, насквозь проспиртованный язык. — Идиот! Архилох? Одной рукой я задираю её юбку. С ослепляющим наслаждением сминаю ткань, скрывающую жар неуступчивого тела. И обжигаю, испепеляю его своим. Чувствуя, как под пальцами бьётся жилка на тонкой шее, ярко белеющей в темноте. Как разрастается терзающее меня мрачное, мучительное напряжение, огнём горит в пальцах, на языке, в паху. Я подаюсь вперёд, разводя в стороны её строптивые бёдра. Такие никогда не переступают черту? И рывком вколачиваю на всю длину. Отчего меня тут же обуревает бешеный сумрачный восторг. Невыносимо болезненный, сумасшедший, затмевающий всё. Пусть он не оставит после себя ничего — лишь мертвенное опустошение. Плевать! Пускай уничтожит меня, выжжет, изотрёт в порошок. Чтобы Алиса могла втянуть его носом, развеселиться, забыться в экстазе. Стискивая её плечи, наматывая на кулак разметавшиеся волосы, я остро понимаю: это единственное, ради чего вообще стоит жить. Наслаждение бесчинства. Оголтелая разнузданность хаоса. Алиса вдруг в самом деле принимается захлёбываться исступлённым, противоестественным смехом. Он проходит по её телу как высоковольтный разряд. Дрожит в горле, волной охватывает грудь, отдаётся в разверстых коленях. Током пронзает меня — заставляет инстинктивно вздрогнуть и отпрянуть. Я ожидал чего угодно: новых оскорблений, проклятий в свой адрес. Думал, она начнёт умолять. Стукнет меня бутылкой по затылку, в отместку полоснёт ногтями по лицу. В глубине души я был готов ко всему. Только не к этому. Запрокинув голову, разметав всклокоченные волосы, она снова содрогается от хохота, как в эпилептическом припадке. — Давай ещё! — алчно требуют дрожащие в полубезумном восторге губы. — Ударь! — совращают они, рдеющие в предвкушении нездорового наслаждения. — Я хочу ещё! Иногда люди могут удивлять? Ей понравилось. Я понимаю это, всматриваясь в голодную мглу её глаз. И меня охватывает странная смесь ужаса и восторга. — Чего ты ждёшь?! — не унимается Алиса, захваченная новой идеей. — Ни хрена не можешь? Тупое чмо! Ничтожество! — бросает она. Не задумываясь выпаливая всё, что приходит в голову. Раззадоривая, раздувая костёр помешательства и вожделения, требуя спалить её дотла. — Да ты даже трахаться не умеешь! Да тебя… Я отвешиваю ей звонкую оплеуху — только для того, чтобы она закрыла рот. А потом, не давая пальцам остыть, добавляю ещё одну. Чувствуя, как упоенное пламя растекается под кожей. Горячит кровь, охватывает огнём член. Наконец даёт выход снедающему меня нетерпению. Заставляет провалиться в омут безумия. Туда, где только тьма — и больше ничего. Черноту рассеивает вспышка света. Нестерпимо болезненная, изнуряющая, она прознает глаза тысячами раскалённых игл, наотмашь ударяет по лицу. Я с трудом размыкаю веки. И обнаруживаю, что мы лежим не на полу в квартире, а на траве, прямо под палящим солнцем. Приподнявшись на локтях, успеваю заметить возвышающееся невдалеке колесо обозрения, — и тут же без сил падаю обратно. Твою-то мать! Где мы вообще? И как здесь оказались? — Али-иса-а… — сделав над собой последнее усилие, заставив язык шевелиться, бормочу я. Она вздрагивает, с досадливым стенанием переворачиваясь на спину. Волосы её спутались, тушь истлевшими искрами осыпалась на щёки. Мертвенно бледная, в порванных чулках и помятом платье, перепачканная помадой, как кровью, Алиса всё равно остаётся самой прекрасной женщиной на земле. — Заткни-ись, — страдальчески искривляются её пересохшие губы. Озвучивая мои мысли: — Я сейчас сдохну… Не поднимаясь, она нащупывает бутылку, лежащую в траве, и подтягивает к себе. С жадностью припадает к горлышку в надежде отыскать на дне хоть каплю болеутоляющего раствора. Но тщетно: там нет ничего, кроме пустоты. — Су-ука… — в голосе Алисы слышится столько трагизма, столько разочарования, что мне становится безгранично её жаль — а заодно себя. Мы отчаянно беспомощны, как младенцы. Лишённые кожи, выброшенные в инфернальный парк аттракционов, где что-то грохочет, лопается, взрывается — захлёстывает волнами жгучей боли. Музыка, детский визг, собачий лай, скрип покрышек — всё сливается в мучительную какофонию, кувалдой ударяющую по голове. — А что вообще было-то? — спрашиваю, силясь восстановить в памяти события минувшей ночи. Но не могу вспомнить ничего, кроме темноты. Раздражающей ноздри запахом можжевельника, пробуждающей животное возбуждение, граничащей с безумием. Мы ездили в стрип-клуб, занимались сексом — может, даже не один раз. Но что произошло потом? Каким чёртом нас занесло сюда, в парк? — Без понятия, — отзываются тонкие пальцы, пытающиеся сдержать разрушительную мощь солнечного диска, защититься от неё. Но ослепительно яркий свет всё равно проскальзывает, бьёт в глаза, заставляет Алису изнывать. Измученная и обессиленная, она закрывает лицо руками, прячется в сень собственных волос. И, озарившись внезапной радостью, вскрикивает, возвещая о чуде: — Там бар! — указывая куда-то вдаль, очерчивая кончиком ногтя линию за рядами аттракционов. Которую я, сколько ни стараюсь напрячь зрение, не могу разглядеть. — Там, через дорогу! Пойдём! — требует Алиса, больно дёргая меня за руку. Мы спасены, мы не умрём! Мироздание смилостивилось над нами, нужно лишь доковылять до бара — и мукам настанет конец. Пройти сквозь пёструю галдящую толпу, мимо продавцов воздушных шариков, пробиться через стену из мыльных пузырей, обогнуть чёртово колесо. Чтобы, схватившись за ручку входной двери, запоздало заметить издевательскую табличку «закрыто до 20:00». — Твари! — запальчивый, полный неизбывного отчаяния крик оглашает узкую улицу, вспугивает сидящих на фонарном столбе голубей. — Чтоб вы сдохли! Уёбки! — не желая смиряться с неотвратимостью потери, Алиса ударяет коленом по двери. Колотит кулаками по стеклу, оцарапывая его острыми ногтями. Выплёскивая накопившуюся похмельную злость. Я, страдая от боли, склонен согласиться. И, прежде чем двинуться дальше по улице, в отместку обрушиваю на негостеприимную дверь ещё один удар. Чувствуя, как под костяшками разливается приятное тепло. Неудовлетворённость терзает нас как лихорадка, саднящая жажда. Нам нужно снова ощутить пьянящий запах веселья, впитать его в себя, раствориться в буре удовольствий. Нельзя уходить ни с чем! Это преступление против свободы и достоинства! Должен же быть хоть один бар, хоть один клуб… Но все заведения погрузились в полуденный сон. Везде нас встречают наглухо запертые двери и таблички «закрыто». — Да они что, издеваются?! — не выдерживает Алиса, устав обрушивать гнев. И замирает посреди улицы, непонимающе оглядываясь по сторонам. — Ну и что нам делать? — осведомляются обнажённые лопатки. Она перекручивается на каблуках и испытующе смотрит на меня. Так, будто ожидает услышать ответ на давно мучающий её вопрос: — Чем вообще люди занимаются днём? — Работают, — пожимаю плечами. — Гуляют с детьми. Ходят по магазинам. Может, ты не в курсе, но это называется жизнью, — добавляю, не скрывая ехидства. — Жизнью? — удивлённым эхом повторяют бескровные губы. Тут же искривляясь в привычной сардонической усмешке. — Ты можешь лежать в коме, с трубками в носу и срать под себя. Кажется, это тоже называется жизнью. — Ты утрируешь. — А в чём разница? — В выборе, — в усталом раздражении бросаю я. Мне совсем не хочется продолжать разговор: каждое слово даётся с трудом. — Никто не выбирает кому. Ты оказываешься там случайно. — Или после того, как неудачно вздёрнулся в собственной квартире, — со странной задумчивостью парируют сощуренные чёрные глаза. — Тебя нашла жена, — вкрадчиво добавляют они. — Хорошая, милая, ты предпочёл её всем женщинам мира. Вы определились с именем будущего ребёнка. Запланировали ремонт, решили, какую машину возьмёте, когда поднакопите денег. Ты выбрал музыку, которую будешь слушать по пути на работу. Куртку на зиму, демисезонные кроссовки. Кофе и мюсли на завтрак, бургер в обеденный перерыв. — Закончив перечислять, Алиса замирает у входа в полуподвальный продуктовый магазин — из тех, что торгуют дешёвой водкой и сигаретами. И, мазнув кончиками локонов по лопаткам, вполголоса осведомляется: — Почему же ты возненавидел всё это? А, детектив? Она говорит это так, словно речь и вправду идёт обо мне. Я почему-то вспоминаю её полубредовый ночной монолог и невольно вздрагиваю. — Мы ненавидим всё, к чему привыкаем, — продолжают острые каблуки, медленно, с долгим отстуком пересчитывающие ступени. Звук этот бередит оголённые нервы, заставляет передёрнуться. — А быстрее всего свыкаешься с собственным существованием. Поэтому в первую очередь люди ненавидят себя. Себя и свою жизнь. — Алиса оборачивается. Глаза её подёрнуты беспроглядной темнотой. И я, как ни силюсь, не могу рассмотреть в них ничего. — Что бы ты ни выбрал, рано или поздно это заведёт тебя в тупик. — И что тогда? — спрашиваю прежде, чем она успевает схватиться за дверную ручку. — Тогда выбираешь не выбирать. Дверь с грохотом захлопывается. Мне ничего не остаётся, кроме как томиться в ожидании спасения и мерить шагами узкую улицу. Превозмогая боль, которая железным обручем стискивает голову, давит на глаза, оцарапывает горло. Я не задумываюсь над словами Алисы — на это не хватает сил, — лишь покорно жду её возвращения. Она взлетает по ступеням с двумя бутылками в руках. Торжествующе кружится, оглашая улицу звонким смехом и цокотом каблуков. — Не помню, когда в последний раз пила водку за сто рублей. — А мы не сдохнем? — с опаской интересуюсь я, отвинчивая крышку и принюхиваясь. В нос ударяет резкий химозный запах спирта. Когда узнаёшь вкус коньяка за пятьдесят тысяч, палёная водка кажется оскорблением человеческого достоинства. Но сейчас это неважно. — Сдохнем, — подтверждают мучимые жаждой губы, сомкнувшиеся на стеклянном горлышке. — Когда-нибудь обязательно, — с иронией добавляют они. — Но не сегодня. Сегодня я хочу на чёртово колесо. Над нами высится паутинообразный остов, сверкающий блеском новомодных стеклянных кабинок. Сооруженных, очевидно, для того, чтобы никто из детей случайно не вывалился за борт. В конце концов, это же безобидный аттракцион для всех от нуля до девяноста девяти лет — здесь не полагается чувствовать себя на волоске от смерти. Колесо должно быть оплотом комфорта и безопасности. Апофеозом счастья, которое олицетворяет собой семейная жизнь. В кабинке стоит смертоносная духота. Солнце нагрело стеклянные панели, раскалило сиденья, как адские сковородки, — до такой степени, что Алиса, едва опустившись, досадливо вскрикивает и с нарочитой непосредственностью забирается мне на колени. Неделю или две назад я с робким трепетом провёл бы пальцами по её лопаткам, вопросительно тронул бы выпирающие бусины позвонков, будто спрашивая позволения. Но не теперь. Минувшая ночь, не отложившись в памяти, тем не менее что-то перевернула в душе. Выжгла из неё всё, оставив лишь похоть. Неуёмную, почти болезненную, густой липкой волной охватывающую тело. Краем глаза я смотрю на медленно мельчающие силуэты людей, деревья, автомобили, яркие полосатые тенты кафе с трепыхающимися на ветру воздушными шарами. На то, как благостно суетливый парк — мир семьи, любви и верности — остаётся там, внизу. И сминаю край чёрного платья, который податливо скользит вверх, покоряясь нахрапистости моих рук. Здесь же, на высоте нескольких десятков метров, нет ничего, кроме свободы и испепеляющего зноя распутного блаженства. Он висит в воздухе, кружит голову, согревает мертвенно ледяные пальцы Алисы, ещё сильнее горячит её бёдра — так, что я невольно отдёргиваю руку, почувствовав жар наготы. И в исступлении расстёгиваю замок, выпрастываю её плечи из тесноты платья, задираю мятый подол. — Сколько оно идёт? — хрипло спрашиваю, вжимая пальцы в ложбинку меж напряжённых ягодиц. — Колесо. Это единственное, что сейчас стоит знать. — У тебя целых десять минут, — флегматично отзываются горячие от солнца локоны, лезущие мне в лицо. — Ещё и покурить успеешь, — не скрывая издёвки, добавляют они. Я самоупоенно оттягиваю резинку её белья. Ты можешь не принадлежать никому. Но быть моей, когда я захочу. С одним, разумеется, условием: я должен преподносить тебе самое вожделенное, дозу излюбленного наркотика, к которому ты успела пристраститься. Неизведанные ощущения, манию азарта — день за днём, ночь за ночью. Не прерывая марафон ни на миг, не опасаясь получить передозировку. Мы заключили негласную сделку: я тебя развлекаю, ты делаешь вид, что не ненавидишь меня. Услуга за услугу, очень удобно, все в выигрыше. И, кажется, я наконец-то начал понимать, для чего ты ищешь этого, почему не можешь остановиться. Всё, что у нас есть, — мгновение. Мы всегда живём здесь и сейчас, балансируем на краю пропасти. Только пока двигаешься, не срываешься вниз. В стылую скуку постоянства, которая слишком похожа на смерть. Я расстёгиваю джинсы и в алчном нетерпении насаживаю Алису на себя. Ощущая душевынимающий экстаз, жарко бегущий по венам. Удесятеряющийся от незримого присутствия всевидящих наблюдателей. Нас наверняка замечают из кабинки сверху, могут разглядеть с земли. Бешено толкаясь в самую глубину, возя ладонями по покрытому испариной животу, я почти слышу мысли этих людей, знаю, что они шепчут друг другу, с какими словами закрывают детям глаза. Да, мы бессовестные твари и когда-нибудь обязательно сдохнем. Но не сегодня. Даже не надейтесь. Вдыхая терпкий запах разгорячённых тел, щекочущий ноздри, усиливающий возбуждение, я упиваюсь нашей всеобозримой безнаказанностью. Замечая, как смялась, встопорщилась задранная юбка, напитавшись духотой и потом. А может быть, не сейчас — ещё ночью. Когда я бил Алису по лицу. От нахлынувших воспоминаний по телу проходит дрожь. Я изо всех сил стискиваю в пальцах тонкие запястья, растеплевшие под солнечными поцелуями. Так, словно боюсь, что она может ускользнуть — распахнуть дверцу, раствориться в воздухе, недовольная тем, что я кончил раньше неё. Но Алиса, соскользнув с меня, как ни в чём не бывало оправляет платье и усаживается напротив. Ноздри её слегка подрагивают, раздражённые запахом пота и спермы, густо повисшим в тесноте кабинки. — Сигаретку? — с елейной заботливостью осведомляются дьявольские глаза. — Иди ты на хер, — пытаясь отдышаться, беззлобно огрызаюсь я. И, отвинтив крышку бутылки с водкой, прижимаюсь губами к горлышку. Обжигая рот горечью дешёвого спирта, утоляя жажду, саднящую горло. Похоть, как ненасытное чудовище, получившее в качестве откупа оргазм, ненадолго отступает. Обещая вернуться снова — как только колесо пройдёт полный круг и спустит нас на землю. Но колесо — это, в конце концов, слишком скучно. Тут есть ещё американские горки, катапульта и ракета, обещающие яркий укол адреналина в самое сердце. Именно то, что нужно. Смотрители на аттракционах, впрочем, так не считают и разворачивают нас отовсюду: никто не хочет брать ответственность за смерть двух надравшихся идиотов. — Кто пьяный? Я пьяная?! — ярится несправедливо оскорблённая Алиса. — Ты, блядь, глаза разуй! Я свою норму знаю! Но мужик в светоотражающей жилетке, стерегущий вход на катапульту, неумолим: — Девушка, у нас правила! Не знаю, что именно его смутило: то ли внешний вид Алисы, то ли бутылка, которой она рассекает воздух. Но пропускать нас на аттракцион мужик явно не намерен. — Да в рот я их ебала! — запальчивый вопль оглашает площадку и заставляет играющих неподалёку детей испуганно сжаться. Один из мальчиков — по всей видимости, самый младший — хмурит белёсые брови, складывает губы в гримасу и разражается надрывным плачем. Мне становится невыносимо смешно. Я сгибаюсь пополам и принимаюсь хохотать. Не обращая внимания на скапливающуюся толпу, на возмущающихся мамаш с колясками. — Сейчас полицию вызову! — угрожает одна. — Вы как себя ведёте?! — закатывает истерику другая. — Совсем стыд потеряли?! Тут дети! В ответ Алиса разворачивается на каблуках и взмётывает руку ввысь, в непристойном наслаждении оттопыривая средний палец с острым, как нож, ногтем. — И детей твоих тоже ебала! — упиваясь собственным безрассудством, во всеуслышание заявляет она, содрогаясь от хохота. Меня захлёстывает оголтелое веселье, смешанное с озлобленностью. Какого чёрта они все уставились?! Думают, этот парк принадлежит им? Значит, если ты припёрлась с ребёнком, тебе можно диктовать правила, говорить остальным, как надо себя вести? С какой стати?! Что за дискриминация?! — Чё пялитесь, коровы?! — ору, стискивая кулаки. И, обхватив пальцами тонкое запястье Алисы, волочу её за собой. Подальше от праведно беснующейся толпы, уверенной в собственной непогрешимости. Готовой распять нас, двух безумцев, посмевших потревожить болото обыденности. Хрен с ними, с этими каруселями, найдём другой способ развлечься! — Дуры недотраханные! — не унимаются шипастые каблуки, чиркающие по асфальту. — Ненавижу их! Всех ненавижу! — Она падает на скамейку и закрывает руками лицо, прячась от назойливого солнечного света. Я размыкаю горлышком бутылки её досадливо сжатые губы. Глядя, как водка мерцающей струйкой стекает по подбородку, капает в ложбинку груди, исчезая во всескрывающей темноте платья. Словно спирт, меня обжигает возбуждение, стискивающее горло. Она это чувствует. И, широко распахнув глаза, топя меня в чёрном омуте помешательства, подаётся вперёд. Чтобы я мог впитать горечь бескровных губ, влагу острого языка. Вжать, вдавить, втиснуть юбку во впадину между её ног. Растереть пальцами ткань, почувствовать зной взмокшей кожи. Мимо ходят люди, со всех сторон раздаются голоса, тонущие в гвалте музыки. Кажется, какая-то старуха пытается зайтись возмущением. Но я не вижу и не слышу ничего. Истязая, пытая, сводя с ума собравшуюся в складки юбку, жадно ловя ртом судорожно алчные вздохи. Обжигающие, испепеляющие наслаждением. Мы отдаёмся ему, позволяем завладеть собой. Посылаем к чёртовой матери всех, кто осмеливается вознегодовать, — вместе с проклятым солнцем, медленно исчезающим за крышами домов. А потом с визгом провожаем закат, радостно встречаем сумерки, тёмной вуалью опускающиеся на парк. Ночь — наше время. Мы — и только мы — властны над ним, и больше никто не смеет указывать нам. Расходитесь по домам, да-да, забирайте детей! Возвращайтесь в свою тягостно приличную жизнь и оставьте нас в покое! Нам не нужна скука, мы алчем безумия. Того, которое возвращает ночь, принёсшая с собой почти осеннюю стылость. — Холодно как-то, — признаются обнажённые плечи. И я, как ни силюсь, не могу унять их зябкую дрожь. Кожа не теплеет от прикосновений моих пальцев, не отогревается под поцелуями. Если бы только у нас был огонь… Мысль эта ударяет наотмашь. Заставляет вскочить, натаскать поломанных веток, разорванных газет, бумажных стаканчиков с остатками газировки, вынутых из урны. Чиркнуть зажигалкой — лизнуть огненным кончиком уголок одной из этикеток. Пламя набирает силу, взмывает ввысь, пожирает отданные ему дары, дьявольскими искрами отражается во тьме глаз Алисы. И так же быстро угасает, оставляя после себя лишь тлеющие бумажные угольки. Я мечусь по газону, собирая ветки, в надежде отыскать что-нибудь ещё, что можно бросить в костёр. Траву? Листья? Они сгорят, не успев зажечься, не дадут вожделенного тепла. Нужно что-то побольше… Взгляд мой падает на барсетку. Которую я, озарившись идеей, тут же сдёргиваю — приношу в жертву голодному пламени. Под неуёмный смех Алисы оно принимается жадно лизать ремешок, раскрывает джинсовые карманы, опаляя нутро ярко-оранжевыми языками. Только тогда на границе затуманенного сознания вспыхивает запоздалое осмысление: — Паспорт! Мой паспорт! Я самоотверженно бросаюсь в костёр, не чувствуя, как огонь жжёт ноги сквозь подошвы тонких кроссовок, как дым разъедает глаза. Вытряхиваю из объятой пламенем барсетки всё содержимое: ключи, права, истлевший, превратившийся в прах мусор и, наконец, паспорт. Пламя не пощадило его: обуглило уголки, дочерна опалило фотографию. Стёрло моё имя. — Да плевать! — раздаётся взвинченный голос за спиной. — Бросай! — подначивающий, усиливающий радость бешенства. Не помня себя, я кидаю барсетку обратно в костёр.