Тиамат

Лишь когда поволока опьянения рассеивается, Алиса с ужасом несвоевременного осознания понимает, какой грех я сотворил. И принимается метаться по комнате, отбивая каблуками нервную дробь. — Идиот! У тебя совсем мозгов нет?! — Ага, — вяло соглашаюсь, не отрывая взгляда от экрана телефона. По вечернему обычаю листая новостную ленту — полностью посвящая себя информационной наркомании. Как жить, если не знаешь, что произошло на саммите G7 и на сколько процентов выросли акции Apple в связи с выходом нового «айфона»? Я проглядываю заголовки, смотрю беззвучное видео с душераздирающим названием «Шок! Ветеран ВОВ судится с внучкой, выгоняющей его из квартиры». И на границе сознания отмечаю, что совсем не удивляюсь перепадам настроения Алисы. Вчера ей понравилась развлекательная программа, сегодня она передумала, воспылала гневом — ничего из ряда вон выходящего. Эта женщина постоянна в своём непостоянстве. Стиснув пальцы в кулаки, впившись острыми ногтями в ладони, Алиса рассекает комнату шагами. Чёрная юбка перекручивается, взвивается и беспокойно бьётся о ноги. — Тебе нужен паспорт! — вскрикивает она. Пролистнув ещё одну страницу, флегматично пожимаю плечами. Ну да, пожалуй, нужен. Но восстановить ведь несложно, надо только сходить написать заявление, уплатить пошлину — делов-то на пару часов. По большей части из-за вездесущих очередей. — Срочно! — упорствуют широко распахнутые глаза. Тёмная муть их осела на дно, подняв на поверхность встревоженный блеск. — У меня есть знакомые, завтра с утра поедем! Я поднимаю на неё вопросительный взгляд, не понимая причины столь внезапного беспокойства. Ещё ни разу за всё время нашего знакомства Алиса не пребывала в таком нервном возбуждении, как сейчас. Пальцы её подрагивают, брови смятенно кривятся. Взвинченная и напряжённая, она ходит из угла в угол, не находя покоя. Кажется, бросив паспорт в огонь, я поставил под угрозу судьбу всего человечества. Но в чём дело? Не обо мне же она, в конце концов, печётся. — Зачем? Ты куда-то спешишь? Потрясённая беспечной наглостью вопроса, Алиса замирает посреди комнаты. Губы её трясутся от возмущения. — Ты кретин! — взвивается она. И, оскорблённая в лучших чувствах, негодует: — Ты сделку мне срываешь! — В глазах её поочерёдно вспыхивают ярость, смятение и что-то похожее на страх. — У меня люди ждут, а ты даже сраный договор не подписал! — напрямик бросают они. Не пытаясь отвертеться, изменяя собственной привычке ловко уходить от разговора. — А если она сдохнет не сегодня завтра?! — заломив неестественно тонкие руки, с терзающим душу беспокойством вскрикивает Алиса. В муках отчаяния добавляя: — Мы ни хрена не успеем! Я слушаю её голос, эхом звенящий в ушах, но не понимаю смысла слов — они звучат как белый шум. А может быть, попросту не хочу понимать. Может, дело в том, что мне не нужна правда? Неведение — самая сладкая иллюзия из всех существующих. Как опьянение или сон, в котором ты можешь считать себя кем угодно, где ничто не способно заставить тебя усомниться в собственном могуществе. Кажущимся реальным ровно до тех пор, пока не просыпаешься трезвым. — Ты вообще о чём? — спрашиваю. И не узнаю собственного голоса. В комнате повисает нестерпимая, вытягивающая душу пауза. Отчего нервная дрожь Алисы передаётся мне. Озноб охватывает пальцы, поднимается по плечам, сковывает челюсть. Когда-то я считал, что правда лучше незнания. Я ещё никогда так не ошибался. И теперь больше всего на свете желаю, чтобы Алиса по обыкновению изящно увернулась от ответа. Чтобы губы её тронула загадочная улыбка Мона Лизы — и с них не сорвалось ни звука. Но именно сейчас она решает безжалостно вывалить на меня истину — всю разом, не дозируя, как горькую микстуру, не разбавляя сиропом лжи. — Старуха твоя, — голос Алисы, словно меч, рассекает тишину, — живёт одна, родственников нет. Вот помрёт она завтра, — вкрадчиво извещают алчно блестящие глаза. — Помрёт, а квартира останется. — Тут же заполошно вскрикивая: — Кто её получит?! Чинуши?! — Она наклоняется ко мне — так близко, что я чувствую жар её дыхания, опаляющий кожу. И с безапелляционной уверенностью протягивает: — Не-ет. Обойдутся. Я вскакиваю как ошпаренный. Принимаясь в ужасе метаться по комнате, едва не снося стоящий на столе ноутбук. — Ты рехнулась?! — ору, охваченный липкой паникой. Всклокочившей не совесть — страх перед неизбежным: — Нас посадят! Алисе же, очевидно, не знакомы переживания о будущем. Вскинув подбородок, она в безбоязненной беспечности бросает: — Но не посадили же пока! — Пока?! Как утешительно! К чему врать? Разумеется, я всё знал — знал ещё до того, как она завела разговор. Понимал, что не просто так обхаживаю Раису Николаевну. Что Алиса не от большой любви ездила к ценителю немецкого искусства и неспроста радовалась его удачной кончине. Знал, хотя и не позволял себе признать очевидное. Сложить одно с другим — прийти к лежащему на поверхности выводу. Не заходить далеко в своих догадках — это очень удобно. Можно оставаться в крепости самоубеждений, делая вид, что всё происходящее тебя не касается. Вот только незнание, как известно, не освобождает от ответственности. Я снова вспоминаю несчастного Тарасова, и у меня подкашиваются ноги. Сколько лет тюрьмы дают за мошенничество в особо крупном размере, да ещё и по предварительному сговору? Пять? Десять? — Нас на всю жизнь закроют, — повторяю глухим надтреснутым голосом, обхватив голову. Пытаясь спрятаться, защититься от неминуемого. — Точно закроют. — Ну и пусть, — неожиданно спокойно заявляет Алиса. И опускается на диван, забрасывая ногу на ногу. — А ещё когда-нибудь нас похоронят, — язвительно добавляет острый каблук, касающийся моего колена. — Давай вообще не будем жить! — усмехается он. — Пойдём ляжем и сдохнем. А? Как тебе идея? Не дожидаясь ответа, Алиса бросает мне чёрную папку — ту самую, с которой полдня бегала от нотариуса к регпалате и обратно. — На, посмотри. Передо мной открывается дивный мир зубодробительных договоров, и я поневоле пробегаю взглядом строчки. Формально, конечно, всё в рамках закона. Ты обещаешься ухаживать за одинокой немощной старушкой, а она в качестве благодарности отдаёт тебе квартиру. Разумеется, добровольно. О принуждении не может идти и речи. — Ну ты и мразь! — выплёвываю, задыхаясь от праведного негодования. Захлопываю папку и швыряю её на пол, отчего листы рассыпаются по ковру. — Да как ты живёшь вообще?! — А ты? — ехидно отзываются прищуренные чёрные глаза. С изобличающим смехом, дрожащим в уголках, добавляя: — Напомни, чем там ваша контора занималась? Меня окатывает ледяной волной осознания. Так вот почему Алиса до сих пор не послала меня на все четыре стороны! Я оказался очень удобной кандидатурой, с опытом, так сказать, работы. И ведь проверяла же, смотрела, умею ли я сочинять и выкручиваться! Сам того не подозревая, я успешно прошёл собеседование на вакантную должность подельника. — Не сравнивай! — возмущаюсь, задетый унижающей издёвкой. — Это другое! Я никого не лишал крыши над головой. Никого не оставлял на улице. И посылки, в конце концов, отправлял не наш отдел. Мы знать не знали, что придёт очередному клиенту вместо заказанного товара — это была уже не наша забота. Устав наблюдать за бунтом моей изнемогающей нравственности, Алиса разражается бешенством: — Да какая им на хрен разница?! — голос её звенит под потолком, возмущённо ударяет в стёкла. — Либо тебе, либо городу! Один хер наследников нет! — Я всё равно никуда не пойду! — не унимаюсь. — Даже не надейся! Философия carpe diem, безусловно, прекрасна и притягательна. Ровно до тех пор, пока горизонт наглой беспечности не омрачают вполне реальные тюремные сроки. Как бы там ни было, мне совсем не хочется проводить остаток молодости за решёткой. Алиса пожимает плечами и тянется к портсигару. Оскверняет кончиком языка непорочно белый фильтр, пачкая его развязностью алой помады. И хладнокровно соглашается: — Ладно. — Ноги моей там не будет! — Как скажешь, — уверяет мутная струйка горького дыма, разъедающая глаза. Всю ночь я не могу уснуть, терзаясь мыслями о безрадостном будущем. А с утра, отрёкшись от прошлого, отдавшись воле настоящего, еду делать фото для паспорта — поддельного, разумеется. И не испытываю ничего: ни страха, ни беспокойства, лишь отрешённое безразличие ко всему происходящему. Таинственные умельцы заочно обещают, что я стану невидимкой, оборотнем, принимающим какой угодно облик. Получу неиссякаемый запас жизней, активированный режим бога, как в видеоигре, и имя мне будет легион. Они могут сделать сколько угодно комплектов документов: три, пять, десять, — вопрос лишь в деньгах. — Ну теперь мы точно сядем, — говорю, забираясь в салон «Тойоты». Сомневаясь в том, стоит ли отдавать аккуратно запечатанный белый конверт с фотографиями. У меня ещё есть шанс остаться в стороне, не ступать на скользкую дорожку беззакония. — Господи, как же ты достал, — с тяжёлым, измождённым вздохом выносит Алиса обвинительный приговор. На мгновение мне кажется, что сейчас она вспыхнет гневом и, пользуясь вернувшейся безграничной властью, снова потребует убраться вон. Ведь я в очередной раз оказался в унизительно уязвимом положении, бессильный, связанный по рукам и ногам. Зависимый от решений Алисы, от её душевного расположения. Но она лишь смеряет меня укоризненным взглядом. И снисходит до успокаивающего пояснения: — Это проверенные люди. Они не кинут, — порывисто выхватывая конверт. Тем самым отрезая путь к отступлению, вверяя мою судьбу фортуне. — Сделают как для себя, — без тени сомнения убеждают плотно сжатые пальцы, скользящие в тесноту бардачка. Нетерпеливо рассекают воздух, смыкаясь на руле, и бросают: — Всё, иди гуляй. Мне ничего не остаётся, кроме как выбраться обратно, в тишину полупустой парковки. Проводить взглядом медленно отъезжающую машину, гордо сверкающую серебристыми боками. И окончательно смириться с ролью сообщника. Чёрт подери, я по уши в дерьме. К тому моменту, как я добираюсь до Раисы Николаевны, над головой стягиваются тучи, начинает накрапывать дождь. Ледяной и колючий, почти осенний. Кажется, что капли расцарапывают кожу, проникают в кровь, отчего меня охватывает стылая дрожь. А может, причина тому вовсе не дождь, а собственные опасения. Я с недоверием прислушиваюсь к звукам, доносящимся из-за двери, пытаясь понять, есть ли в квартире старухи кто-то ещё — помимо кошек, разумеется. Не хватало опять столкнуться с пронырливой соседкой, так некстати заявившейся в прошлый раз. Инстинктивным чутьём аферистки угадавшей истинную цель моего визита. Она первая сдаст меня с потрохами. Очень знакомый типаж: такие нагло самоуверенные тётки будут сражаться до последнего, до кровоподтёков и выбитых зубов. Соберут армию знакомых и родственников (желательно сидевших), оббегают все инстанции, начиная от районного отдела полиции, заканчивая собесом. Представят подозрительного проходимца исчадием ада и младенцем сатаны, ублюдком, каких свет не видывал. А всё ради того, чтобы не отдавать вожделенную корову — в смысле, квартиру. Прав на которую имеют ровно столько же, сколько любой другой человек с улицы. Вернувшееся беспокойство тянет меня назад, требует сделать шаг к лифту, спуститься, уйти. И я, противясь ему, вырываясь из пут сомнений и страхов, вжимаю кнопку звонка. Лучше осознанно идти на риск, чем увязать в удушающем спокойствии однообразных будней. Да и с чего я вообще взял, что соседку кто-то послушает? Чем она сможет объяснить свои подозрения, какие доказательства предоставит? Скажет, что в гости к старухе ходит незнакомый человек? Кажется, это не запрещено законом. Я могу быть кем угодно: волонтёром из приюта для кошек, соцработником, внучатым племянником давно почившей подруги. Раиса Николаевна поверит любой моей роли. И всё подтвердит — что бы я ни сказал. Очаровательная женщина, благослови боже её маразм. Она распахивает дверь и вопросительно смотрит на меня поверх очков, обдавая терпкой аммиачной вонью кошачьей мочи. — Это… э-э, — начинаю, силясь припомнить имя, которым старуха назвала меня в прошлый раз. Глеб? Макар? Нет, кажется, не то... Может, Игорь? Хотя какая к чёрту разница? Она и сама уже успела забыть. Наверняка не сможет даже сказать, какой сейчас год, уверенная, что мы живём в доперестроечном Советском Союзе. Там, где навсегда остались многоногие домовые, дорогой сердцу партхозактив, муж-красавец и купленная на тибетской ярмарке халва. Ничего другого не существует — кроме кошек, конечно. Кошки — это святое. — Как дела у Дракулы? — спохватываюсь, с виртуозной непосредственностью меняя тему. В надежде, что старуха сама вспомнит, кто я такой и чем отличился. Морщинистое лицо осеняется трепетной радостью материнства. Всплеснув руками, Раиса Николаевна принимается оживлённо тараторить: — Маркуша громче всех шипел, пару раз подрать его пытался. Оч-чень ревнивый, думает, маленьких любят больше, — умилённым полушёпотом, будто сообщая интимный секрет, говорит она. — Я когда Борьку с Васильком взяла, он их долго принимать не хотел. И они под кроватью всё сидели, вылезти боялись. Только ночью потихоньку полы обнюхивали, — дрожащие губы её расплываются в улыбке. — Засыпаю, слышу: скребётся кто-то. А встану посмотреть — они шмыг обратно под кровать. И глазищами сверкают… — Старуха по безотчётной привычке опускает передо мной тапочки, которые я, разумеется, не собираюсь надевать. И только теперь вспоминает, о чём был вопрос. Беспечно отмахиваясь: — А этот-то сам кого хошь подерёт. Хищник! — весомо прибавляет она. Отчего мне на мгновение кажется, что старая кошатница потешается. — Дракула?! — с недоверием изумляюсь. Вспоминая, как робко он дрожал в моих руках, с какой боязливостью жался к стенам. — Сразу всех на место поставил! — продолжает Раиса Николаевна. — Всем рассказал, какой он тут хозяин. Неожиданно для себя я испытываю что-то смутно похожее на гордость. Ну надо же! Самый хилый, пугливый котёнок в душе оказался отважным лидером. Я грешным делом думал, что, познакомившись со сворой соплеменников, он околеет от страха, а тут такой приятный сюрприз. И, приосанившись, растеряв остатки смятения, говорю: — Слушайте, я спросить-то что хотел… Вы приюты хорошие не знаете? — Знаю, — убеждённо кивает старуха, озаряясь ностальгической улыбкой. — Боню я в «Четырёх лапах» брала, Варька ко мне из «Нового дома» приехала. Тут недалеко, на Ленинском, есть ещё один, как бишь его там... — И напряжённо хмурится, пытаясь вытащить воспоминание из закромов неблагонадёжной памяти. — Тут, в общем, такое дело… — начинаю, не дожидаясь продолжения пламенного монолога. — Мне кота своего, в общем, надо... — и заминаюсь, выбирая выражение поделикатнее. — Ну, пристроить куда-нибудь. Надеюсь, покойный Сёма, ты простишь мне эту маленькую ложь. Она слишком эффектная, чтобы от неё можно было отказаться. Настолько душещипательная, что старуха ахает и на негнущихся ногах опускается на табурет. — Пристроить? — переспрашивает она, будто пытаясь увериться в реальности услышанного. Просьба потрясает её до такой степени, что она, словно ошпаренная, озаряется узнаванием: — Зачем, Юрочка? Почему? Я горько вздыхаю и усаживаюсь за стол, подпирая голову обеими руками. Делясь трагической новостью, терзающей невыносимой болью: — Мне съезжать надо. Вот буквально на неделе, — надтреснутым голосом добавляя: — Платить нечем: нас сократили, весь отдел… Лицо старухи искажается в мучительной гримасе сострадания. Которое обычно испытывают не просто к человеку с улицы — к родственнику. Пусть и к далёкому, полузнакомому, вымышленному. Если верить словам Алисы, эмпатия распространяется исключительно на тех, на кого можно приклеить ярлык «свой». Это незыблемый закон джунглей, обеспечивающий выживаемость каждой отдельно взятой стаи. Чужакам сочувствовать не положено: у них другие гены. А сохранять и укреплять нужно только свои. Даже в метафорическом смысле. И, пожалуй, она права. Против природы, как говорится, не попрёшь. Именно поэтому в глазах старухи я не сантехник или газовщик, а крестник по имени (господи, запомнить бы ещё!) Юрочка. Питающий к кошкам ровно те же нежные чувства, что и она сама. Родной, можно сказать, душевно близкий человек, которому удобно, правильно сопереживать. — А как же Люба? — спохватывается Раиса Николаевна, цепляясь за ещё одно имя из туманного прошлого, как за соломинку. — Не пускает тебя, что ли? Я не имею ни малейшего понятия о том, кто эта таинственная женщина. И, если честно, не горю желанием узнавать. Прежде всего потому, что моё любопытство будет выглядеть подозрительно. — А к Любе любовник приехал, — с деланой обречённостью выпаливаю первое, что по ассоциативной цепочке приходит на ум. — Ну и, сами понимаете… — неопределённо взмахивая рукой, тем самым выражая безнадёжность и отчаяние. — Любо-овник? — изумляется старуха, хлопая короткими белёсыми ресницами. В затянутых пеленой отрешённости глазах мелькает что-то похожее на сплетническое любопытство. — Из Германии, — с решительной самонадеянностью подтверждаю я. Бездумно добавляя: — Какой-то доктор Шпенглер. — И едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться. Бедный Йорик, как его только не эксплуатировали! — Ну на-адо же! — качает головой ничего не подозревающая Раиса Николаевна. Ни на секунду не сомневающаяся в искренности моих слов. Увлечённый ролью бедного родственника, я продолжаю слезливый рассказ: — А мне и идти некуда. Что делать, не знаю. Хозяйка выселяет, денег нет даже за коммуналку заплатить. — Я поднимаю голову, заглядывая старухе в лицо. Встречая понимание, сочувствие и поддержку — именно то, на что и рассчитывал. И с мучительным стоном добавляю финальный штрих на картину бедственности своего положения: — Куда я с котом пойду? Его даже кормить нечем. Раиса Николаевна не выдерживает накала страстей и поднимается из-за стола, принимаясь выдвигать ящики, распахивать скрипучие дверцы кухонного гарнитура. Бережно вытаскивает застиранные пакеты и, тронутая историей до глубины души, раскрывает пакет с «Вискасом». — Вот, я котику передам, — с трогательной заботливостью объявляет она, дрожащими руками ссыпая корм в пакет. Заслышав самый вожделенный звук на свете, семиглавая кошачья гидра в голодном безумстве мчится на кухню. Уверенная в том, что осчастливливать собрались именно её — только по рассеянности забыли позвать. Требовательным гортанным «мяу!» разрывает повисшую тишину, опутывая пушистыми хвостами ноги престарелой матери. Но та, разжалобленная рассказом, не видит и не слышит никого, кроме меня. — Ой, ну что вы! — горячо протестую, когда она опускает на стол доверху полный пакет. — Не надо, я сам как-нибудь… Неумолимо щедрая старуха, не принимая возражений, перекладывает в другой пакет сырые куриные шейки, вынутые из недр холодильника. И с чувством выполненного долга протягивает мне. Не зная, как выразить благодарность, поспешно киваю. — Я… тогда побегу, — говорю, спиной пятясь к двери, сжимая в вытянутых руках великодушно преподнесённые гостинцы, — покормлю как раз. А то голодный сидит… И, стараясь ненароком не наступить на старушечьи ботинки, выхожу в подъезд. Кое-как спускаюсь во двор, где и оставляю пакеты — у мусорных баков. Что ж, бездомным кошкам повезло: сегодня у них будет праздник живота. А у меня есть ещё одно дело. Надо съездить на старую квартиру — забрать осеннюю куртку. Становится зябко. Меньше всего на свете, распахнув дверь, я ожидаю услышать бормотание радио «Радонеж». И, замерев на пороге, с неудовольствием хмыкаю. Ну здравствуйте, Тамара Георгиевна. Давно не виделись. Шаркая тапками, приволакивая ногу, она выходит в коридор, осторожно ощупывая стены, будто боясь упасть. И в застиранной ночной сорочке, безразмерным мешком болтающейся на тощем старческом теле, кажется ещё худее, чем прежде. Коротко остриженная, болезненно осунувшаяся, хозяйка оглядывает меня мутными осоловелыми глазами и, не веря увиденному, протягивает: — Ваня, ты, что ли? — в дребезжащем голосе её звучит удивление, смешанное с недоверием и боязливостью. — А я всё думаю: где ж ты есть? Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас. Но не забывайте их имена. Интересно, когда она успела вернуться? Сколько времени вообще прошло с тех пор, как её увезли в дурдом? Недели три? Месяц, два? Взгляд мой падает на новенький настенный календарь церковных праздников — повешенный на замену предыдущему, который я изодрал на куски. На иконы, стоящие на тумбе в прихожей. В душевную компанию святых, судя по всему, приняли ещё троих. И теперь они вместе со старухой напряжённо рассматривают меня. Видимо, лечение не так уж помогло. Более того, Тамара Георгиевна, кажется, ещё сильнее укрепилась в мысли, что госпитализация была испытанием, ниспосланным Господом. А она, гонимая праведница, стойко вытерпела и врачей, и уколы галоперидола — всё во имя священной веры. За что однажды получит заслуженное место на небесах, прибережённое лично апостолом Павлом. — Да нас вот сократили, весь отдел, — бросаю не задумываясь. — Куда идти, не знаю. Денег нет, жить негде… И не понимаю, зачем вообще надо было это говорить. Нет, пару раз случалось, что, заработавшись, я мог ответить на личный телефонный звонок дежурной, заученной наизусть фразой «здравствуйте, вы оставляли заявку в нашем интернет-магазине». Но сейчас явно не тот случай. К тому же я пришёл сюда за курткой, а не за квартирой. Не намеревался встречаться с Тамарой Георгиевной и давно забыл о её существовании. Но как удачно вспомнил! Это ведь одинокая, бездетная, давно овдовевшая старуха — такими клиентами не разбрасываются. Когда она отдаст душу господу, её квартира перейдёт в муниципалитет. Паршивая, тесная, как конура, с тонкими, почти картонными стенами — не сталинские хоромы покойного старика, конечно. Но всё-таки квартира. Сколько за такую можно выручить? Миллиона три? — Ты в храм-то ходишь? — прерывает Тамара Георгиевна мои мысленные подсчёты. Как трогательно! Старуху не интересует, куда я подевался, оставив её без прибавки к пенсии, зачем пришёл теперь. Она озабочена лишь спасением моей заблудшей души. — Один раз пытался, — говорю. И, обернувшись, тяжело вздыхаю: — Но мне так плохо стало. Даже до конца службы дотерпеть не смог. Может, она забыла, но души у меня нет. Равно как и желания соприкасаться с прекрасным миром Русской православной церкви. Кажется, я сто раз говорил, что не собираюсь участвовать в этом богоугодном карнавале. Или только хотел сказать, но молчал, боясь вступать в конфронтацию, стараясь сидеть тихо и лишний раз не высовываться? В гробу я, конечно, видал её храм. И, если бы не будущая сделка, с удовольствием объявил бы это вслух, не таясь. Что может сделать немощная старуха? Запричитать «изыди, нечистый»? Мы это уже проходили. Надо признать, было даже весело. Редкое в своей абсурдности шоу, Алисе бы понравилось. — Это всё Алиса, — заявляю, охваченный новой идеей. — Всё из-за неё. — И, пошатнувшись, со страдальческим стоном опускаюсь на пуф. Тихим измученным голосом признаваясь: — Я уже ни спать, ни есть не могу, — давая выход накопившейся боли, терзающей моё бедное сердце. — Вы знаете, она сатанистка, — говорю. И поднимаю взгляд на старуху, встречая беспокойство, смешанное с праведным негодованием. — У неё везде пентаграммы. Кресты перевёрнутые. Какой-то… — на мгновение замолкаю, пытаясь отыскать в памяти имя чёрного мага и оккультиста, о котором упоминала Алиса. — Дроули, кажется... Говорить полуправду всегда легче, чем изобретать ложь. Получается убедительно — даже слишком: ядерно православная старуха, возмущённая греховным словом «сатанизм», охает и перекрещивается. — Мне так плохо, Тамара Георгиевна, — продолжаю, постукивая себя по груди. — Дышать тяжело, мешает что-то... — и свистящим шёпотом добавляю: — Она из меня всю душу высосала. — Так брось её! — голосом разума взвизгивает старуха, наблюдающая за моими страданиями. Я отрицательно мотаю головой и в безнадёжности закрываю лицо ладонями. — Не могу, — мученически выдавливаю. И, вскочив, принимаюсь метаться по узкому коридору, собирая в складки полосатый палас. — Думаете, я не пытался? — вскрикиваю в отчаянии. — Да сто раз уходил! Говорил себе: всё, хватит. Видеть её не хочу. — Я останавливаюсь, глядя на поражённую старуху, заломившую тонкие руки. — А всё равно что-то тянет… — сознаюсь надтреснутым голосом. И в самом деле ощущаю себя беспомощной мошкой, отданной на растерзание ненасытной паучихе. — Туда, к ней. Я не вру, лишь рассказываю историю своей одержимости — начистоту, как есть. Исповедуясь перед костлявой бабкой в длинной сорочке, как перед только что восставшим из гроба Христом. Захваченный непереносимой жалостью к себе, снова падаю на пуф и в изнеможении запрокидываю голову. — Я ведь её даже не люблю, — понимаю с неожиданной отрезвляющей ясностью. Но мысль эта отнюдь не утешительна. — Не люблю, а жить без неё не могу, — признаюсь цветастым обоям и посеревшему от пыли потолку. И, глядя в мутные старческие глаза, тихо объявляю: — Я причаститься хочу. Очиститься, — с твёрдой решимостью предлагая: — Пусть батюшка молитвы надо мной почитает, — прежде чем Тамара Георгиевна успевает раскрыть рот. Потрясённая искренностью моего покаяния, она согласно кивает. Намереваясь помочь заблудшему грешнику вернуться к истинной вере. Святая женщина, благослови боже её фанатизм.