Тиамат

— Нет, я всё понимаю, но почему Эдуард? — спрашиваю, сбегая по ступенькам. Сжимая в руках свеженький, хрустящий страницами паспорт — путёвку в новую жизнь. Волшебный артефакт оборотня. — А тебе не нравится? — делано удивляется Алиса, распахивая дверцу «Тойоты» с водительской стороны. — Можем переделать на Архилоха, — глумливо сообщают неестественно тонкие пальцы, смыкающиеся на руле. Я фыркаю и забираюсь следом в салон. Ладно, в общем-то, нет разницы, как будут звать моё альтер эго. Это всего лишь одно из легиона имён, которыми меня одаривали в последние несколько месяцев. Пафосное, претенциозное, но хотя бы звучное. Пожалуй, лучше, чем какой-нибудь Сергей или Игорь. Когда-то я сжился с полуоскорбительной собачьей кличкой — теперь пора привыкать к человеческому псевдониму. — Так что дальше? — осведомляюсь, убрав паспорт в недра папки с документами. И, подумав, забрасываю ноги на приборную панель, пачкая подошвами обитую кожей поверхность. Удобно, однако. Если ещё откинуть спинку сиденья, можно будет с комфортом вздремнуть. — Хождение по мукам, — с прежней невозмутимостью отзывается Алиса, бросая взгляд в зеркало заднего вида. — Ужасная скука. Но иногда, — хищно алые губы трогает лёгкая усмешка, — без неё не обойтись. Приходится чем-то жертвовать. — А поконкретнее нельзя? — бросаю, чувствуя подступающее раздражение. Я уже знаю всю схему, сколько можно темнить? Что там ещё? Чёрная месса с человеческими жертвоприношениями? Но Алиса, судя по всему, не намеревается посвящать меня в план «Барбаросса». Лишь, надев маску былой таинственности, многозначительно сверкает стёклами очков в толстой чёрной оправе. Поводит плечами, нагота которых скрыта под белизной идеально отглаженного пиджака. И нехотя поясняет: — Бюрократические муки, Арчи. Ничего интересного. Надо признать, нотариальную контору, в которую мы приезжаем, по-другому и в самом деле нельзя охарактеризовать. Мученическая скука — вот её второе имя. После первого — шарашка. Тесная, как клетка, душная полуподвальная комнатёнка встречает нас рядами металлических стульев (вынесенных, очевидно, из ближайшей поликлиники), тремя дверьми с табличками и сутолокой собравшейся в очередь толпы. Мест на всех, как водится, не хватило: те, кому повезло, сидят под кряхтящим от старости кондиционером. Остальные стоят хвостом до самого выхода, обмахиваясь папками, как веерами. В воздухе плотной пеленой висит запах приторно-сладких духов и пота. Стоит гомон разговоров, сопровождаемых монотонным душеизматывающим стуком: бам-бам-бам. Похожим на грохот вбиваемых в гроб гвоздей. Если ад и существует, то выглядит именно так. Это не девять кругов с грешниками разной степени безнравственности, а нескончаемая очередь в приёмной у обыкновенного российского нотариуса, где чей-то ребёнок, репетируя роль барабанщика, непрерывно колотит кулаками по спинке стула. — Вадик! — не выдерживает женщина с набрякшими под глазами кругами. — Прекрати! Белобрысый мальчуган в красной куртке на мгновение нехотя затихает. Чтобы тут же снова в упоительном удовольствии застучать ногой по рядом стоящему кулеру: бам… бам… бам. Звук этот отдаётся под низким потолком, отскакивает от увешанных информационными стендами стен и заметно действует на нервы всем присутствующим. Особенно сгорбленной старухе в драном полушубке, сидящей напротив. Перебирая узловатыми пальцами ворох бумаг, она недовольно кривит тонкие морщинистые губы, накрашенные ярко-розовой перламутровой помадой, и бросает испепеляющий взгляд на нерадивого пацана, готовясь вот-вот разразиться негодованием. Но тут же отвлекается на Алису, оглашающую коридор звонким цокотом каблуков. Которая, не удостоив очередь взглядом, не осведомившись, кто тут первый, а кто последний, с непрошибаемой самоуверенностью делает шаг к обшарпанной деревянной двери с табличкой «Бергман-Хабальченко И.Г.» и расписанием приёма. Но коснуться ручки не успевает: потрясённая беспечным нахальством старуха оказывается проворнее. И, вскочив, хватается цепкими костлявыми пальцами за край белого пиджака, заходясь истовым возмущением: — Куда пошла?! — пытаясь усовестить не ведающую стыда темноту локонов. Хриплое старушечье карканье заставляет очередь притихнуть и в любопытстве уставиться на воображаемую сцену мини-театра, где идёт постановка под названием «Умру, но не уступлю». — Мам, сядь! — взвизгивает одутловатая женщина лет сорока, вспыхнувшая стыдливым румянцем. И пытается оттеснить грудью не на шутку взбесившуюся старуху. — Не позорь меня, — сквозь зубы шипит она, уволакивая мать от двери. — Сядь! — Совсем уже охамели! — не унимается та, потрясая документами. — Я тут два часа жду, чтоб эти шалавы без очереди лезли?! Давай всех теперь вперёд пускать! — для лучшей иллюстрации своих слов она взмахивает рукой, и бумаги вырываются из вороха, с долгожданной радостью свободы взмывают вверх, подхватываемые воздушным потоком из кондиционера, улетают к потолку. — Сядь, кому говорю! — Я те сяду! Никакого уважения к матери, вырастила на свою голову! — Нет, а реально, куда она лезет?! — раздаётся мужской голос откуда-то сзади. — Девушка! Под аккомпанемент непрекращающейся семейной перебранки и пересудов в очереди Алиса с ледяной невозмутимостью распахивает дверь. Не оборачиваясь бросая: — Пошли. И прежде чем я успеваю спросить зачем, втягивает меня в кабинет. Где у заставленного папками стеллажа сидит обрюзгшая тётка-нотариус, которая даже не оборачивается в нашу сторону, продолжая стучать по клавиатуре. Экранный свет вычерчивает морщины на густо покрытом тональным кремом лице, искрами недовольства вспыхивает в маленьких заплывших глазах. Не отрывая взгляда от монитора, женщина кивает на стул — тоже металлический, как в приёмной, — и сварливо гаркает: — Проходите. Стрекот каблуков Алисы эхом разносится по кабинету. Множится в керамических цветочных горшках, вылетает в распахнутую настежь форточку, уволакиваясь в глубь двора. Заставляет женщину нехотя поднять голову и смерить нас хмурым взглядом, в котором читаются неизбывная усталость и досада на собственное существование. А заодно полная филантропии мысль «чтоб вы передохли, твари». Тот самый случай, когда фамилия прекрасно характеризует человека. — Мне надо доверенность оформить, — тараторят взвинченные пальцы с острыми ногтями, скользящие по папке с документами. — Вот, на молодого человека, — добавляют они, указывая на меня. От неожиданности услышанного я недоумённо распахиваю глаза, истуканом замирая на пороге кабинета. Это что ещё за фокусы? — А… — и пытаюсь вмешаться, не понимая, какую аферу она намеревается провернуть на этот раз. Алиса приподнимается на мысках туфлей, делая шаг вперёд, позволяя чёрной юбке всколыхнуться, мазнуть по коленям. И как ни в чём не бывало повышает голос: — Генеральную доверенность, — не давая мне вставить ни слова. Тенью усмешки, тронувшей уголки губ, отвечая на мой немой вопрос. — Паспорта давайте, — с плохо скрываемым неудовольствием бросает Бергман-Хабальченко, в нервной поспешности вытягивая руку. Торопясь поскорее отделаться от ненавистных клиентов. И выхватывает документы с такой брезгливостью, будто боится запачкать пальцы. — В коридоре подождите, — с гримасой неприязненности брякает она. Лишь когда я хватаюсь за дверную ручку, считает нужным снизойти до пояснения: — Минут через пятнадцать позову. В коридоре нас встречают злые лица покорно ждущей в очереди толпы. Никто больше не решается повторить самозабвенно наглую выходку Алисы и влететь в кабинет, наплевав на правила приличия, — для этого нужен особый талант, который есть только у неё. Не обращая внимания на обличающий старушечий шёпот, на сварливые перетолки двух женщин, она, прислонившись спиной к стене, утыкается взглядом в мерцающий белизной экран телефона. И принимается быстро стучать кончиками ногтей по его поверхности. А я против воли прислушиваюсь. Не зная, чем ещё заняться: свой телефон я впопыхах оставил в машине. И, сам того не подозревая, обрёк себя на страдания. — Вот ещё три часа сидеть будем, — бубнит неугомонная старуха в полушубке. Видимо, умелые бальзамировщики уже успели заменить её кровь фрионом, готовя тело к мумификации, по-другому объяснить изысканные кошачьи меха в разгар бабьего лета я не могу. — А эта вот, — и кивком указывает на Алису. Яркий свет отражается в стеклянной глади её очков, озаряет блеском невозмутимые алые губы, — шустрее всех, глянь, а! — Мама, хватит! Бам-бам-бам! — Вадик, ремня дам! — А я уже и делать ничего не хочу. Пускай Аньке достанется — ну вас всех… Устала я. — Не знаю, у нас английский в два часа, а потом… — Горелов! Обрывки разговоров смешиваются в моём сознании, смазываются и растворяются, не оставляя после себя следов. Похожие на неразборчивое бормотание телевизионной передачи, в которое стараешься не вслушиваться. Потому что включил ящик только для того, чтобы не скучать в одиночестве в пустой квартире, — для имитации чужого присутствия. Включил — и тут же об этом пожалел. Ведь нет ничего хуже бессмысленной человеческой болтовни — уж лучше тишина, вакуум… — Горелов! — снова доносится досадливый крик из-за двери. — Пошли, чего стоишь? — торопит Алиса. Я обескураженно смаргиваю, не сразу понимая, что в кабинет вызывают не какого-то незнакомого мужика, а именно меня — Горелова Эдуарда Александровича. Надо же, а я и не узнал собственный псевдоним. Ещё не успел к нему привыкнуть. — Проверяйте и расписывайтесь, — рявкает Бергман-Хабальченко, припечатывая стол доверенностью. Удивительно, и как некоторые умудряются обматерить, не произнося ни единого ругательного слова? Это, наверное, тоже талант. Алиса, опустившись на стул, не глядя ставит размашистую подпись. Так быстро, что я не успеваю заглянуть в бланк и узнать, какими безграничными правами меня только что наделили. Она убирает его к остальным документам, в бездну непроницаемо чёрной папки. Со знающим видом осведомляясь: — А в журнале? Забросив ногу на ногу, в нарочитой расслабленности откинувшись на спинку стула, Алиса выжидающе склоняет голову набок, буравя взглядом нервно взбудораженную Бергман-Хабальченко. — Да щас всё дам, обождите! — сварливо отзывается та. И, не вставая с кресла, тянется к крышке сканера, гордым изваянием возвышающегося на тумбе. Пока нотариус делает и подшивает копии, Алиса успевает вынуть из бумажника две тысячные купюры. Но класть на стол не спешит, сжимая их между пальцами, позволяя ветру теребить уголки. — Журнал, — с язвительной оттяжкой повторяет она, будто испытывая на прочность и без того истрёпанные нервы женщины. Наслаждаясь её немым бессильным бешенством, впитывая его, пробуя на вкус. Та бросает на неё гневный взгляд и, пробурчав что-то неразборчивое себе под нос, наконец протягивает огромную учётную книгу. Чтобы Алиса могла расписаться и там, наконец положить деньги и подхватиться. Обернуться ко мне, сверкнув блестящими стёклами очков, — протараторить: — Всё, бегом! На сделку опоздаем! И вихрем вылететь за дверь. Но прежде чем отправиться на безотлагательную сделку, заезжает в небольшой супермаркет. Будто позабыв о существовании времени, решив, что оно подчиняется ей. — А мы разве не опаздываем? — ехидно уточняю, когда автоматические двери покорно впускают нас в торговый зал. По магазину медленно, словно в полудрёме, не ходят — плывут — люди с корзинками, ощупывают упаковки с печеньями, смотрят на срок годности акционного молока, взвешивают яблоки и морковь. В сомнамбулической отрешённости тянутся к единственной работающей кассе. Лишь Алиса не намеревается задерживаться — она, по всей видимости, вообще не хочет ничего покупать. Торопливо стучит каблуками по свежевымытому плиточному полу, минует овощной отдел, на ходу оглядывает стеллажи с хозтоварами, недовольным взмахом руки отвергая назойливые скидочные предложения. Чёрная юбка досадливо всколыхивается, бликует в истошно ярком свете. И наконец успокаивается, мирно обнимает бёдра, облизывает сверкающие в сумраке чулок колени — Алиса замирает с угрюмой усмешкой на губах. — Здравствуйте, Ирина, — вязкую полусонную тишину нарушает звонкий голос, в котором слышится отзвук раздражения. Стоящая у полки с консервами низкая одышливая женщина вздрагивает и оборачивается. Усталое лицо её принимает несколько растерянное выражение. — Ой, Алиса… — она расплывается в извиняющейся улыбке. — Вы так быстро приехали, я не думала… — и виновато замолкает, нервным перебором пальцев поправляя цветастый платок на шее. Со взвинченной поспешностью кивая: — Всё-всё, уже бежим. — Она подхватывается и оборачивается, переходя на ласково укоряющий полушёпот, каким обычно говорят с маленькими детьми: — Алёшенька, не трогай, не надо! Я перевожу взгляд на странного лохматого парня лет двадцати, стоящего около полупустой тележки. Хмуря покатый лоб, потирая тяжёлый подбородок, заросший щетиной, он с искренним любопытством пятилетнего ребёнка проводит пальцем по консервным банкам, пачкая в пыли рукав клетчатой рубашки. И, не желая смиряться с услышанным, ударяет ногой по тележке. — М-м-ма-а-а! — оглашая отдел требовательным утробным басом, складывая мясистые губы в трубочку. Тем самым выражая всё накопившееся недовольство. Отчего я невольно передёргиваю плечами и подаюсь назад, упираясь в стеллаж с крупами. В горле встаёт ком брезгливости. Если при встрече с умственно отсталыми детьми ещё испытываешь нечто похожее на неловкую жалость — по большей части к их родителям, — то взрослые олигофрены не вызывают уже ничего, кроме естественного омерзения. И мысли о необходимости легализации эвтаназии. Кто бы что ни говорил, факт остаётся фактом: Алёшенька — тягостное ярмо на шее общества. Пока мать жива, она, конечно, будет подтирать ему — единственному любимому сыну — сопли. А потом? Какая судьба его ждёт? Он никогда не пойдёт на работу и будет существовать лишь благодаря посильной помощи неравнодушных. Дай боже, чтобы не размножился, в этом нехитром деле, к сожалению, преуспеть несложно. Исподлобья глядя на нас, моргая маленькими, глубоко посаженными глазками, в которых не отражается ни единого намёка на интеллект, парень снова принимается раздражённо мычать. И я тоже чувствую вскипающее негодование. Да что за паршивый день сегодня?! Кажется, будто все кретины мира — в прямом и переносном смысле — сговорились, чтобы стереть остатки моих нервов в порошок. С ума можно сойти! — Пойдём, Алёшенька, — по привычке одёргивает его мать. Поправляет висящую на боку сумку и с неожиданным беспокойством осведомляется: — Слушайте, совсем забыла, а консьерж-то в доме есть? — вопрос этот кому угодно показался бы абсурдным, неестественным, неуместным. Только не Алисе. — Конечно, — она отзывается с такой ледяной невозмутимостью, что я ощущаю укол зависти. И как ей только удаётся сохранять самообладание, не обращать внимания на нечленораздельные мычания Алёшеньки? Может, мне тоже надо было перед выходом хлебнуть коньяка — ради душевного успокоения? Вот, значит, в чём секрет невосприимчивости к выходкам вездесущих идиотов! — И камеры везде стоят, — вдохновенно частит Алиса. — Во дворе, в лифте, на лестничных площадках. — Перестукнув каблуками, она ободряюще кивает: — На территорию никто просто так не зайдёт, не волнуйтесь. Там целая охранная система. — А воду часто отключают, не знаете? — не унимается женщина. — Только горячую — в сезон работ. Но прошлый хозяин поставил бойлер, — в непоколебимой уверенности заверяют алые губы, — на сто двадцать литров. Ирина хмурится, заглядывает в тёмный омут всезнающих глаз, пытаясь уличить их во лжи. Но встречает лишь прямодушную искренность. Уже знакомую мне, хорошо отрепетированную, профессионально безупречную. И, воровато оглянувшись, вполголоса любопытствует: — А Алёшенька разберётся? — будто тот может услышать и оскорбиться. — Там автоматика. Сейчас все современные бойлеры такие. Сами включаются, сами регулируют температуру. Только теперь до меня доходит смысл этого дивного разговора. Ирина покупает квартиру не себе — обожаемому сыну. Вот этому — который не в состоянии додуматься, куда поставить банку с горошком. И вертит её в руках, не понимая, зачем она вообще нужна. — На кой хрен?! — захожусь возмущением, когда мы выходим на парковку к покорно ждущей «Тойоте». — Что он делать будет с этой квартирой? Алиса распахивает дверцу и беззаботно пожимает плечами: — Да какая разница? Пусть хоть десять купят. — И, опустившись на водительское сиденье, мазнув кончиком белого рукава по рулю, добавляет: — Радуйся, что её вообще хоть кто-то берёт. Вызывая у меня наигранное удивление: — Так нормальная квартира же. Даже бойлер, вон, есть, — ухмыляюсь. Со значением поднимая бровь. — На сто двадцать литров! — И, не удержавшись от колкости, интересуюсь: — Ты там что, полную опись составляла? — Издеваешься, что ли? — потешаются над моей недогадливостью насмешливые пальцы, касающиеся кнопки зажигания. Пробуждающие мерно урчащий движок. — Я в том районе ни разу в жизни не была, — добавляют они. Опускают стекло и покровительственно бросают: — Садитесь-садитесь! У нас номерок на два часа! Приглашая дружную семейку забраться в духоту салона. Без возражений, с невиданной доселе благосклонностью позволяя Алёшеньке всю дорогу в наслаждении безнаказанности ударять коленом по спинке моего сиденья. И оглушительно визжать: — И-и-и-а-а-а! Ма-а! Прекрасный день, чудесная компания — в самый раз для того, чтобы окончательно рехнуться. Надрывные вопли эхом стоят в голове, даже когда я, пошатываясь, окунаюсь в тишину огромного, как аэропорт, зала регпалаты. И делаю шаг к одному из кресел, чтобы упасть без чувств — дать отдых измученным нервам и пояснице. Но Алиса с обыденной немилосердностью не позволяет мне задержаться и подгоняет вперёд, к бесчисленным рядам операторских окошек: — Быстрей, быстрей! — дробный стук её каблуков разносится по залу. Расталкивает, пробуждает скучливую тишину, наполняет воздух взволнованной суетливостью. — Мы опаздываем! Ирина семенит следом, одной рукой придерживая болтающуюся на боку сумку, а другой одёргивая беспечно зевающего сына. Который, как и я, не понимает, какого чёрта он тут делает, и, запрокинув голову, выпятив острый кадык, разглядывает потолок. — Алёша! — в отчаянии поторапливает его мать. — Алёша, пойдём! — Но тот, кажется, намертво ввинтился в плиточный пол и шевелиться не собирается. Впрочем, Алисе уже нет никакого дела до нерасторопной семейки: подлетев к одному из окошек, она принимается спешно вынимать из папки документы, сминая листы в возбуждённо дрожащих пальцах. Я наконец-то с облегчением падаю на стул. Но глаза закрыть не успеваю: из-за стекла раздаётся сонный полумеханический голос, искажённый шипением громкоговорителя: — Паспорт давайте. Заставляющий меня вздрогнуть и оторопело сморгнуть: — Мой? — Конечно, Эдуард Александрович, — уголки яростно алых губ дрожат в едва приметной улыбке. — Чей же ещё? Не успев понять, что происходит, я в полудрёме молча протягиваю операторше паспорт. Только для того, чтобы меня поскорее оставили в покое. Позабыли о моём существовании. — Ирина, и ваш! — раздаётся взвинченный голос над ухом. — Давайте-давайте, быстрей! Сквозь поволоку забытья я смотрю, как застекольная женщина с бейджем на широкой груди бесконечно долго вбивает в систему данные, даже не думая поторопиться. Как Ирина приглаживает встопорщенные коротко стриженные волосы и счастливо улыбается Алёшеньке. И на границе сознания отмечаю, что документы самой Алисы, кажется, нигде не участвуют. Во всяком случае, у неё паспорт никто не просил. — Где галочки, распишитесь, — дежурно бормочет операторша, протягивая бумаги. Мне ничего не остаётся, кроме как повиноваться. Я беспрекословно ставлю подпись на одном листе, на другом, на третьем. И только потом в запоздалом осознании пробегаю взглядом по строчкам документа. Утверждающего, что я сейчас на правах собственника продал однокомнатную квартиру на улице Комсомольской. Ту самую — с навороченной охранной системой и бойлером на сто двадцать литров. — Ты как успела-то?! — негодую, когда Алиса, распрощавшись с довольными клиентами, тащит меня к стоящему у входа терминалу. — Я паспорт только сегодня получил! — А ты спи подольше, — язвительно отзываются глумливые пальцы, костяшками стучащие по экрану. И, не собираясь разъяснять, каким образом квартира оказалась оформлена на несуществующего человека, объявляют: — Теперь ещё на получение надо, — выдёргивая чек с номерком. Вынуждая меня страдальчески закатить глаза. А я уж было успел обрадоваться, что с делами покончено. Наивный дурак! Мы умерли и попали в бюрократический ад, обрекли себя на страшные муки. Они будут длиться вечно, напоминая о совершённых при жизни грехах. Получать документы, оказывается, надо в другом крыле. Которое встречает нас суматохой, гвалтом разговоров, детских криков и нарочито доброжелательным голосом робота: — Клиент номер… подойдите к окну номер… Мы с трудом отыскиваем свободные места, усаживаясь между пропахшим перегаром небритым мужиком и беременной женщиной. Я даже успеваю пожалеть о том, что повторить хамскую выходку и влететь к окошку без очереди уже не получится. А жаль, мы бы сэкономили добрых два часа. Но система строга и непреклонна: сказано ждать — значит, сиди, не дёргайся. На электронном табло, висящем на стене, вспыхивают медленно сменяющие друг друга ярко-красные цифры: 15:11… 15:23… 15:40… Измучившись скукой и бездельем, я снова устанавливаю на телефон дурацкую игру, где надо собирать в ряд шарики одинакового цвета. Лишь бы чем-то занять глаза и руки. 16:03… 16:12… 16:34… Но к тридцатому уровню успеваю озвереть и безвозвратно удалить приложение. — Ну когда уже? — не выдерживает кто-то из очереди, самоотверженно озвучивая висящий в воздухе вопрос, терзающий всех и каждого. — Два часа сидим! Сколько можно?! — А мы что сделаем?! — сварливо отзывается женщина-оператор. — У нас система висит! — Кретины, — сквозь зубы бросает истомившаяся Алиса. Пальцы её охватывает нервная дрожь. Зал тоже бурлит беспокойством. Бегают дети, скрипя подошвами по опасно глянцевому полу, снуют старухи с ворохом бумаг, переговариваются семейные пары, звучит мелодичный голос робота. Всё это сливается в неразборчивый шум, похожий на монотонный пчелиный гул, не пробуждающий во мне ничего, кроме желания умереть. Когда я окончательно успеваю смириться с мыслью о том, что никогда не выберусь из этого ада, к окошку вызывают нас. Снова требуют паспорт, просят расписаться в десяти местах — всё ради того, чтобы я стал счастливым обладателем трёхкомнатной квартиры на улице Мира. Какая щедрость! Впрочем, радоваться тут нечему: Алиса с начальственной непосредственностью выхватывает документы и убирает в папку. Объявляя: — А теперь поехали продавать. Не намереваясь осенять меня милостью и давать передышку. Выбегая на парковку, оглашая её торопливым стуком каблуков по асфальту. — Давай быстрее, у нас ещё две сделки, — как бы невзначай бросает она, пробуждая ворчливый мотор. За что я почти готов её возненавидеть. Наши мытарства заканчиваются лишь к вечеру, когда небо заволакивается тяжёлыми тучами и город вспыхивает мириадами огней. Возвещая о скором наступлении ночи, которая всегда знаменует собой кураж, азарт, беззастенчивое веселье. Для того чтобы отпраздновать удачное завершение дня, мы могли бы поехать в любой из десятков ночных клубов, призывно сверкающих неоновыми вывесками. Почувствовать удушающую темноту, вдохнуть её вместе с кальянным дымом и парами алкоголя. Ослепнуть от сполохов софитов, оглохнуть от музыки — погибнуть под натиском чужих тел, чтобы наутро восстать из мёртвых. Получить силы пережить следующий тягостно унылый день. Нам это необходимо. Но, отринув обыденность сияющих огнями танцполов, примелькавшуюся лощёность VIP-залов, мы опускаемся в первобытную мглу. По узким извилистым галереям, ощупывая холодные каменные стены, пробираемся в главный грот пещеры. Туда, где полыхает огромный ритуальный костёр. Ярко-рыжие отблески пламени скользят по сводчатому потолку, высвечивают острые края сталактитов, похожих на бесчисленные зубы архаичного чудовища. Воскресшего для того, чтобы поглотить нас. Оставить лишь тени — гигантские, чёрные, тянущиеся ввысь по исписанным наскальными рисунками стенам. В этих странных символах сокрыто послание, с которым нам надлежит явиться в загробный мир. В них — наша судьба. Но мы, как ни силимся, не можем расшифровать письмена. Это под силу только шаману, одетому в белые шкуры. Охваченный безумием экзальтации, он пляшет у костра, смежив веки, и отсветы огня озаряют его перепачканное сажей лицо. Лишь шаман способен решить нашу участь: приговорить к вечному падению в бездну, которая не имеет дна, или позволить пройти сквозь пламя — очиститься, восстать в новом облике. Получить ещё один шанс на жизнь. Но для этого нужно… — Умереть, — не произнося ни звука, заканчивает мою мысль тень Алисы. Она не может говорить: отобрав тело, каменное чудовище лишило её также и голоса. Но непостижимым образом я слышу каждое слово, различаю сквозь ритмичное биение обрядных барабанов, впитываю вместе с горьким дымом, поднимающимся от костра. И шаман тоже понимает, о чём шепчет безмолвная тень, вобравшая в себя темноту, ставшая её неотторжимой частью. Видит, не размыкая глаз, приступая к камланию. — Не возвращайся, не возвращайся, не возвращайся, заклинаю тебя, — нараспев возвещает он, ударяя в барабан. — Место твоё в нижнем мире, в царстве теней. Единожды пройдя по волосяному мосту, ты не сможешь вернуться назад. — Но я всё ещё здесь. Я помню себя. Вместо ответа шаман ударяет жезлом по углям. Требуя, чтобы искры взметнулись вверх, обрушились огненным дождём на камни. Растеплили их, раскалили докрасна, наполнили мучительным светом. — Танцуй! — раздаётся повелительный голос шамана, который бросает посох в пламя, и тот, напитавшись светом, превращается в змея. Тень его ползёт по стене, подбирается к нам. Раскрывает пасть, демонстрируя клыки и раздвоенный язык. Прикосновения которого обжигают дыханием смерти, заставляют пуститься в бегство по кругу. Нельзя стоять на месте, позволить змею догнать и уничтожить то, что осталось от нас. Тень Алисы мечется по стене, соскальзывает на пол, подбирается к краю пропасти — чтобы снова взлететь к потолку, потянуть меня за собой. Я слышу немой стук её каблуков, сотрясающий своды. Кажется, ещё немного — и он обрушит сталактиты, погребёт нас в утробе каменного чудовища вместе с шаманом и духами-помощниками. Обречёт вечно бродить в царстве теней. Но мы вынуждены исполнять ритуальный танец, у нас не остаётся выбора. С каждым движением терять по воспоминанию — рвать последние тонкие нити, связующие нас с миром живых. Чтобы в конце концов позабыть, кто мы, откуда, как звучали наши имена. Мы таем, истончаемся, уволакиваемся к пропасти родоначальной темноты — туда, откуда возникло само бытие. К первозданной дикости, невежественной свободе. Там нет ничего: ни догм, ни границ, — только нахальство пустоты. Пыл не ведающей запретов необузданности. — Приди сюда, — шепчут безликие духи-помощники, — испей крови. Крови… крови… Густая, тёмная, горячая, как сама жизнь, она обжигает несуществующий язык, стекает по призрачной гортани. Жарко бежит по венам, возвращая мне физический облик и память. Окрашивает алым губы Алисы — пропитывает их пленительной горечью, делает влажными и податливо мягкими. — Пей! Пей! Пей! — скандируют духи, нависая над нами, сжимая в кольцо. Дурманящий шелест их голосов, сопровождаемый ритмичными ударами по ритуальным барабанам, погружает меня в оцепенение транса. Я жадно пью кровь — чару за чарой, не разбирая вкуса. Отдаваясь огню, позволяя ему завладеть сознанием и телом. Превратить меня в один из языков пламени необъятного костра, озаряющего грот всеми цветами радуги. Вокруг пляшут духи, скользят ждущие инициации тени. В центре пещеры неистовствует голосящий шаман. Он воздевает руки к потолку, взывая к хозяевам этого места, умоляя их подняться из бездны, осенить своим присутствием всё сущее. И достаёт из-за пазухи смартфон. Противоестественно яркое свечение экрана белой вспышкой рассеивает чары. Волшебству приходит конец. Я пошатываюсь и хватаюсь за отвесную каменную стену. Снизу, у самого основания, она кажется слишком ровной и гладкой. Сделанной не природой, а рукой безалаберного строителя, который так торопился сдать объект, что забыл стереть пятно шпатлёвки. Острая неудовлетворённость заставляет меня на мгновение протрезветь. Залпом допить коктейль и схватить Алису за запястье, заглянуть ей в глаза — чтобы понять, почувствовала ли она ту же фальшь, что и я. В пещере беснуется толпа, грохочет музыка, стелется искусственный дым — точно так же, как и в любом другом затрапезном клубе. Я видел всё это десятки раз. Алиса — сотни. С плотно сжатых алых губ не срывается ни звука. Но я слышу слово, вертящееся у неё на языке. Чувствую, как оно вскипает в слюне, обжигает дёсны, стекает по горлу — неизвестное и хорошо знакомое. Оставляющее горький привкус разочарования. Дежавю. Я не могу избавиться от этого ощущения и на следующее утро. Когда, зажмурившись — по большей части для того, чтобы мучительно яркий свет не бил по глазам, не вызывал боль и похмельную тошноту, — слушаю певческий бас. Из всех попов города Тамара Георгиевна умудрилась выбрать именно того, который уже проводил надо мной отчитку. Однако здравствуйте. Старуху деликатно выставили за дверь, и теперь она стоит в коридоре, богопокорным эхом повторяя молитву — кажется, ту же самую, что и в прошлый раз: — У подножия твоего во прах распростёртый, поклоняюся ти, честное Древо, — в унисон голосят они, — отгоняющее от нас всякое демонское стреляние и освобождающее нас от всех бед, скорбей и напастей. Каждое слово отзывается в висках пульсирующей болью. Всё, чего мне хочется, — чтобы эти двое поскорее заткнулись, дав мне убраться восвояси. Прочь из пропитанной ладанным дымом квартиры. Подальше от бородатого клоуна в чёрной рясе и утробно завывающей сумасшедшей старухи. Понятия не имею, что она ему наплела. Но, судя по благонамеренному азарту, с которым батюшка читает молитву и дирижирует зажжённой свечой, дела мои хуже некуда. Я стою одной ногой в могиле и, если не пройду отчитку, дальше меня ждёт только гроб. Который полуночным экспрессом доставит мою грешную душу прямиком в ад. Приходится играть роль смиренного полутрупа, не сопротивляющегося ритуалу. Сидеть обмякшей куклой, без лишних слов позволяя брызгать святой водой в лицо и осенять себя крестным знамением. Спасибо, что хоть обошлось без трепетных французских поцелуев с распятием. — Вразуми, научи и благослови мя, недостойнаго, — усердствует поп, — всегда несомненно верующаго в непобедимую силу твою. Огради мя от всякаго врага и супостата. Исцели вся недуги моя душевныя и телесныя… Но боль, терновым венцом стиснувшая голову, глуха к столь убедительным аффирмациям и отступать не собирается. А жаль. Я был почти готов поверить в силу животворящего креста. Разве можно остаться равнодушным, когда на тебя замахиваются пятикилограммовой благодатью? Тут хочешь не хочешь, а проникнешься почтительным ужасом. Дым раздражает ноздри, густой мутью оседает в лёгких, и я, не в силах больше терпеть, закашливаюсь, отчаянно хватаю ртом воздух. На радость самопровозглашённым экзорцистам, решившим, что из меня сейчас вышла парочка жирных бесов. Испугавшись запаха мира, которым поп нарисовал на моём лбу крест, торжественно объявив: — Прими печать дара Духа Святаго. Аминь. — Аминь! — вторит ему обрадованный голос из-за двери. И я облегчённо выдыхаю, открывая глаза. — Это ещё не всё, — спешит обезнадёжить поп. — Тебе надо будет обойти семь храмов — одним днём, пока службы идут, — со знанием дела твердит он. — Можно и три, но лучше семь. Я понимающе киваю: чем больше, тем выше шансы на успех, эту нехитрую премудрость знает каждый дворовой пацан. И может подтвердить: прежде чем идти на стрелку к врагам, заручись поддержкой братвы. — Но перед этим надо выдержать трёхдневный пост, — его испитое бородатое лицо принимает выражение решительной строгости. — И молиться обязательно: Господу нашему Иисусу Христу, Пресвятой Деве, Святой Троице, Николаю Чудотворцу и святому мученику Вонифатию, — он искоса смотрит на меня из-под косматых бровей, а потом бросает старухе: — Запишите, а то забудет. И та, послушно подхватившись, принимается перерывать груду газет, лежащих на коридорной тумбе. — В каждом храме закажешь сорокоуст за здравие, наберёшь святой воды, — покровительственно продолжает батюшка, когда Тамара Георгиевна отыскивает смятый лист бумаги и карандаш. — Свечи возьмёшь: одну зажжёшь у образа Христова, за себя, другую поставишь за здравие своей… — он замолкает, пытаясь вспомнить имя демонической женщины, осчастливившей меня не то порчей, не то легионом бесов. — Алисы, — решаю подать голос. — Не держи на неё зла, — с неожиданной отцовской мягкостью увещевает батюшка. — Прости ей, как завещал Господь наш, ибо не ведает, что творит. Я разочарованно хмыкаю. Неужели не предложит привязать Алису к кровати и читать над ней «Отче наш» до тех пор, пока кровь из пор не пойдёт? А я уж было понадеялся на интересное продолжение ритуала! Но нет, дальнейший инструктаж по избавлению от нечистой силы оказывается донельзя унылым, как в гостовской методичке: — Как со службы придёшь — умойся и переоденься. Святую воду смешай в одну тару и окропи все углы, а что останется — пей натощак утром и вечером. Читай девяностый и сорок пятый псалом, молитву Честному Кресту. И не бойся ничего, кроме Господа, ибо боящемуся его благо будет напоследок. С этими словами поп ещё раз перекрещивает меня, подхватывает кадило и чёрной тучей выплывает в прихожую. Где к нему тут же бросается истово благодарная Тамара Георгиевна, с почтительной угодливостью заглядывает в лицо, хватается дрожащими пальцами за длинный рукав и принимается что-то шептать. — Ну что, Ванечка? — с умильной заботливостью осведомляется она, когда дверь за батюшкой закрывается. — Легче стало? Состояние у меня такое, будто я только что вылетел из газовой камеры, чудом избежав неотвратимой смерти. Голова идёт кругом, от ладанного дыма, смрадно зависшего под потолком, свербит в носу. Мысленно я проклинаю и старуху, и её квартиру, рыночная стоимость которой, как выяснилось, гораздо ниже кадастровой. А вслух говорю: — Даже не представляете насколько, — и растягиваю губы в самой светлой и широкой улыбке, на которую только способен. Бережно принимая лист с ритуальными указаниями, больше похожими на список ингредиентов для коктейля «Сучий потрох» [Отсылка к постмодернистской поэме В. Ерофеева «Москва–Петушки»]: 3 (7) хр. — 1 д.; Сорокоуст, святая вода (натощак); Господь И.Х., Богородица, Троица, Н. Чудотворец, св. Вонифатий; Свечи за здравие; Псалом 90, 45, молитва честному кресту. Со значением покивав, убираю листок в карман. Чтобы в подъезде смять и выбросить в мусоропровод — забыть всё произошедшее как страшный похмельный сон. Вынуть из бардачка «Тойоты» бутылку коньяка, смиренно дожидавшуюся меня весь сеанс христосотерапии. И, остограммившись, с чувством выполненного долга отправиться дальше по маршруту, к давно ждущей меня Раисе Николаевне. Договор она, как ни странно, читает очень внимательно. С невиданной прежде мнительной дотошностью скользит взглядом по строчкам, сдвинув очки на кончик носа. Мусолит уголки страниц, подолгу задерживаясь на каждой из них. И наконец признаётся: — Ничего не понимаю, — хлопая подслеповатыми глазами. С нескрываемым раздражением опускает бумаги на жирную клеёнчатую скатерть, отодвигая их прочь. Я передёргиваюсь от тремора беспокойства, охватившего тело. Если она не подпишет договор, мои старания пойдут прахом. Придётся искать другую старуху и начинать всё сначала: находить — выдумывать — точки соприкосновения, выслушивать неинтересные жизненные рассказы. Завоёвывать доверие, подбирать ключи к запертой двери. Значит, сделка Алисы сорвётся — конечно же, из-за меня. А кому ещё суждено вечно отыгрывать роль козла отпущения? Она не будет слушать объяснений, не поверит, что полная альтруизма старуха ни с того ни с сего передумала помогать бедному несчастному крестнику Юрочке. Тут должна быть причина! И это, разумеется, не дурацкий договор. Который составлен так, что добровольно его может подписать только конченый кретин в двадцатом поколении. — Чего только не придумают в этих собесах, — досадливо вздыхает словоохотливая Раиса Николаевна. — Вот раньше-то как было… — и снова погружается в сладостную ностальгию: — Раньше у меня Тоша этим всем заведовал. Чуть какие бумажки принесут — я ему сую, даже не спрашиваю. Он за меня прочитает, распишется… А сейчас чёрт-те что творится! — она взмахивает костлявой рукой, и чёрная кошка, примостившаяся у неё на коленях, с недовольством спрыгивает на пол. Я собираюсь раскрыть рот, чтобы напомнить, какая мучительная голодная смерть ожидает меня — и моего кота. Но старуха вдруг сварливо осведомляется: — Куда писать-то? — и без тени подозрения снова хватается за шариковую ручку. Принимается листать страницы, продолжая ворчать, изливая накопившееся раздражение: — Понаделают бумажек и ходят туда-сюда. Заняться им, что ли, нечем больше? Лишь бы повод найти походить. — Она поднимает на меня взгляд и, воровато осмотревшись, вполголоса объявляет: — Я, Юрочка, в суд на них подам, — будто боится, что ненавистные домовые могут услышать и в отместку сотворить какую-нибудь новую пакость. Например, сбросить с полки одну из стеклянных банок — аккурат на голову, не прикрытую полотенечным шлемом. — Потолок мне вчера чуть не пробили, — свистящим шёпотом негодует она. — Штукатурка в трёх местах уже осыпалась, а им всё мало! Перегнувшись через стол, я спешу искренне разделить её возмущение: — Да совсем с ума посходили! — с надеждой глядя, как кончик шариковой ручки зависает над бумагами. Медленно, но неукротимо скользит вниз по строчкам, приближается к подзаголовку «Получатель ренты». Секунды растягиваются в минуты, часы, десятилетия. Снедаемый волнительным нетерпением, я ёрзаю на табурете и принимаюсь частить: — Не переживайте, разберёмся. Сейчас закончим — и я пойду всё им выскажу! У меня, — уверяю, с замиранием сердца наблюдая, как на девственной белизне листа появляется первая неровная тёмно-синяя линия, — знакомые участковые есть. Старуха на мгновение отдёргивает руку и, уповая на моё всемогущество, с придыханием уточняет: — Правда? — Конечно! — непоколебимо заявляю я. Продолжая нестись по волнам вожделенного для старческих ушей бреда: — Мы их всех засудим. Всех до единого. Это же статья! — спохватываюсь, припечатывая ладонью стол, отчего стоящие у стены склянки испуганно вздрагивают. И наугад выпаливаю: — Сто тридцать… девятая, кажется, — хотя не имею ни малейшего понятия о том, что говорится в этой статье и существует ли она вообще. — Очень серьёзная. Их на всю жизнь посадят. Уж поверьте, — киваю в подтверждение собственных слов, — я точно знаю, я юрист. И горжусь собой. Потому что ничего не подозревающий острый кончик ручки легковерно царапает бумагу. Каждым новым росчерком приближая неотвратимость моего успеха. Старуха ставит подпись на договоре, мелким убористым почерком заполняет пустые строки в передаточном акте. Под моим надзором аккуратно, по буквам, проверяет паспортные данные, составляет краткое описание квартиры. Пытаясь вспомнить, чем оборудован жилой дом, в исправном ли состоянии коммуникации. Напоследок я самоотверженно вызываюсь снять показания счётчиков, лезу с фонариком под раковину, едва не ложась грудью на переполненное мусорное ведро. И, вписав цифры, от души поблагодарив Раису Николаевну за сердечность, распахиваю входную дверь. Чтобы столкнуться с соседкой, с лица которой вмиг сползает отрепетированная добродушная улыбка, сменяясь кривым оскалом. Я, приосанившись, бросаю на неё победоносный взгляд и, не произнося ни слова, делаю шаг к лифту. Нет нужды разговаривать. Наше короткое противостояние закончилось моим безоговорочным триумфом. Поздно возмущаться, ей придётся смириться с неизбежностью потери. Попрощаться со сладостными мечтами о старухиной квартире. Подумать только, какое несчастье! На неё жалко смотреть: в округлившихся от изумления глазах отражается замешательство, губы беспокойно дрожат. Схватившись за дверную ручку, она потрясённо ахает, не веря увиденному. Но уступать пальму первенства, судя по всему, не собирается. И, заполнив подъезд отчаянным звериным рёвом, тряхнув засаленными волосами, бросается с кулаками: — А ну стой!!! — оттесняя меня к стене, обдавая запахом пота и дешёвых духов. Тянется к папке с документами, которую я сжимаю как щит. Успевает ухватиться за уголок и с лихим упрямством дёрнуть на себя. Но я тоже не намереваюсь сдаваться. В этой папке — мой успех и богатство, нажитое непосильным трудом. Меня охватывает злоба, смешанная со справедливым возмущением. Я-то хотя бы старался! Прикладывал усилия. А что сделала наглая корова, чтобы заполучить желаемое? Борщ ела на халяву? Следила за состоянием хрусталя и фарфора, оценивая, какая вазочка лучше впишется в семейную коллекцию? И за эти заслуги старуха должна была подарить ей квартиру?! Потрясающее самомнение! Вывернувшись из хватки, я с самозабвенной яростью отталкиваю соседку от себя. С виду грузная, как медведь, она оказывается по-женски бессильной. И не может удержаться на ногах — пошатнувшись, огласив этаж истошным скрипом резиновых тапочек, с грохотом ударяется затылком об угол распределительного щитка. Сползает по стене на бетонный пол. Сжав папку, ощущая, как под пальцами разливается удовлетворительное тепло, я смеряю соседку торжествующим взглядом. Внутри бурлит, клокочет злорадство. Ни с чем не сравнимое упоительное чувство собственного превосходства, когда понимаешь, что твой соперник с позором проиграл не один — два раунда подряд. И теперь в беспомощности полулежит у двери, ошарашенно округлив глаза, возя широко разведёнными ногами по грязному коврику. Я не могу удержаться от смеха. Он взмётывается вверх по лестничному пролёту, пересчитывает этажи, требовательно бьёт в створки лифта, заставляя их распахнуться. И последним победным аккордом припечатывает женщину к полу.