Тиамат

Кальянная, в которую я приезжаю по требованию Алисы, наполнена удушливо сладким дымом. Он с порога ударяет в голову, обволакивает меня, утягивает в сумрачный коридор: здесь нет окон, помещение освещается лишь экранами подвесных телевизоров с логотипами PlayStation на синем фоне, и кажется, будто сейчас глубокая ночь. Но рабочий день ещё в самом разгаре, поэтому заведение почти пусто. Не слышно оживлённых разговоров, перезвонов смеха — звучит только приглушённая восьмибитная музыка, пробуждающая туманные детские воспоминания о старых приставочных играх вроде «Марио» или «Червяка Джима». — You can't keep falling asleep, — роботизированным голосом предупреждает вокалоид. [Вокалоид (от англ. vocal — «вокал» и англ. android — «андроид») — программное обеспечение фирмы Yamaha Corporation, имитирующее голос поющего человека на основе заданной мелодии и текста.] — You’ll never win. На мгновение мне явственно кажется, что я опять зашёл не туда. В очередной раз перепутал двери: у таких затрапезных кальянных с претензией на оригинальность почему-то никогда не бывает вывесок, и, чтобы найти заведение, ты вынужден пройти череду замысловатых квестов — доказать, что ты не проходимец с улицы, а преданный клиент. Набрать четырёхзначный код на домофоне, открывающий путь под арку, в лабиринтообразный двор. Проследовать по полустёртым меловым стрелкам, чувствуя себя школьником, играющим в казаки-разбойники. Ткнуться сперва в тату-салон, потом в антикафе, расположенные под одной крышей. И выяснить: нет, Алиса не собиралась набивать пентаграмму на затылке и платить шестьдесят рублей в час, чтобы литрами пить облепиховый чай. Значит, она всё-таки где-то здесь. В одной из кабинок, растворённая в мареве сладкого дыма. Густого, едкого, пропитавшего всё: ковры, стены, флоковые поверхности диванов, подушки, оформленные под пиксельные блоки из «Майнкрафта». И шторы, которые я отдёргиваю одну за другой. Чтобы наконец заметить острые чёрные каблуки, покоящиеся на столике возле кальянной колбы. — Вы опоздали, — без тени упрёка обличают они. — Ничего страшного, — хриплым голосом заядлого курильщика спешит уверить девушка, сидящая в углу п-образного дивана. На ней безразмерная мужская толстовка с провокационной надписью «Fuck off» и рваные джинсы, подвёрнутые до середины голени — так, что виднеются края цветной татуировки. Волосы наспех забраны в хвост. — Я всё равно ещё не прошла, — говорит она. И, не отрывая взгляда от экрана, ничуть не смущённая моим визитом, с нервной поспешностью бьёт по кнопкам на геймпаде, управляя рыцарем в латах, уворачиваясь от ударов похожего на дракона существа. Свет отражается в её напряжённо сощуренных глазах, вычерчивает морщину, залёгшую меж бровей. Я вопросительно смотрю на Алису. Конечно, она по привычке не удосужилась пояснить, что будет не одна. Лишь сбросила SMS с адресом заведения и добавила приписку «срочно» — с тремя восклицательными знаками, подражая стилю нашего общего старого друга. И, наученный опытом, я понял: если меня так отчаянно жаждут видеть, значит, на крючке висит слишком жирная рыба, которую невозможно вытянуть в одиночку. Либо Алисе снова до смерти скучно, и она согласна стерпеть моё общество, лишь бы не удавиться от тоски. Второй вариант кажется даже более правдоподобным. Она медленно выдыхает густой белёсый дым, плотной вуалью скрывающий её лицо. Я успеваю лишь заметить, как алые губы на мгновение вздрагивают, складываясь в сумрачную улыбку. Прежде чем с напускной торжественностью объявить: — Женя, это Эдуард Александрович. Гештальтист, специалист по трансактному анализу. Надо признать, так изящно меня ещё никто не обзывал. Я жестом требую передать кальянную трубку — и заодно человеческим языком объяснить, кого мне нужно играть на этот раз. Напоследок затянувшись, Алиса решает смилостивиться и дать подсказку: — Хороший психотерапевт, у него несколько работ по пограничному расстройству личности. В кабинке снова душной поволокой повисает сладкий ягодный туман. Он щекочет ноздри, кружит голову. Расплывается облаком, утягивается ввысь, тает, открывая моему взгляду куражно блестящие чёрные глаза. Я едва приметно усмехаюсь, опускаясь на диван, заваленный мягкими подушками, подтягивая к себе трубку, на мундштуке которой алеет жгучий помадный след. И не испытываю ни удивления, ни раздражения. Только нескрываемую гордость за доктора Шпенглера, прошедшего курсы повышения квалификации. Надо же, какой стремительный карьерный рост! Хотя, с другой стороны, чего там понимать? Знай себе цитируй женские журналы. Говори то, что от тебя хотят услышать, — и будешь всегда на коне. — Во что играете? — спрашиваю, со скепсисом наблюдая за тщетными попытками девушки уничтожить дракона. Тот, кажется, с каждой секундой звереет всё сильнее, атаки его становятся более яростными и смертоносными, не оставляют рыцарю ни единого шанса на победу. Женя нажимает на все кнопки подряд, случайным образом комбинирует приёмы, не придерживаясь какой-либо определённой тактики. И даже не блокирует удары противника, не обращает внимания на висящий за спиной щит. — «Дарк Соулс», — отзывается она. Отрывисто поясняя: — Алиса говорит, надо сублимировать агрессию. Рыцарь перекатывается к ступеням полуразрушенного храма, взмахивает мечами, обрушивая на чудовище серию быстрых, но малоэффективных ударов. И мне отчаянно хочется взвыть: «Блок! Дура, поставь блок!» Но я старательно молчу, изо всех сил сохраняя внешнюю невозмутимость. Тяжелее всего смотреть на три вещи: как идиот упражняется в остроумии, как горят чужие деньги и как кто-то усердно плошает у тебя на глазах, а ты не можешь этому помешать. Поняв, что босс ей не по зубам, Женя неожиданно вскрикивает: — Да иди ты в жопу, тварь!!! — обрушивая на экранного дракона всю силу почти детской злобы. Отшвыривает геймпад, в изнеможении откидывается на спинку дивана. Бросает взгляд на трубку, которую я верчу в руках, и спохватывается: — Ой, вам, наверно, колпачок нужен. Сейчас принесу. — С той же взвинченностью она вскакивает и широкими шагами направляется в коридор, отдёргивая портьеру. Я в недоумении провожаю её взглядом. Странная девица. Кажется, она слегка не в себе, хотя выглядит трезвой. — У неё день рождения, — поясняет Алиса, отвечая на мой неозвученный вопрос. — Больше некому было прийти. — И, заговорщически понизив голос, добавляет: — К тому же ей нужен второй терапевт. Я намеренно пускаю шпильку: — То есть мне её тоже трахнуть? Алые губы складываются в ответно язвительную усмешку. — А что, очень хочется? Не дожидаясь, пока Женя вернётся, я затягиваюсь, слушая умиротворяющее бурление жидкости в кальянной колбе. Плотный сладкий дым щекочет ноздри запахом малины и смородины, мятой охлаждает горло, опускается в лёгкие. Чувствуя терпкий вкус помады, оставшейся на кончике мундштука, я медленно выдыхаю. И наконец скучливо отзываюсь: — Умираю от похоти. Подчёркнуто асексуальная, неряшливая, она будет последней женщиной на земле, которую я захочу. — Ладно, — украдкой бросив взгляд на портьеру, вполголоса осведомляюсь: — Так что за трансконтинентальный анализ? — Трансакционный, — невозмутимо ледяным тоном повторяет Алиса. Тут же беспечно отмахиваясь: — Да это неважно. — Она наклоняется ко мне, так близко, что я чувствую её дыхание, холодящее кожу малиново-смородиновой сладостью. — Берновская система. [Эрик Берн (1910–1970) — американский психолог и психиатр. В своих исследованиях сосредоточился на так называемых трансакциях — элементах межличностных отношений, некоторые из которых назвал коммуникативными играми.] Просто запомни, есть три эго-состояния: Родитель, Ребёнок и Взрослый. В разных ситуациях доминирует кто-то один. Вот и всё. Пораздумав, я уточняю: — А разве Родитель и Взрослый — это не одно и то же? — Нет. Родитель может быть Помощником, Ментором или Критиком, — утверждает всеведущая темнота. — Тот самый внутренний голос, который постоянно повторяет, какое ты дерьмо, — одним уголком губ усмехается она. И, увлечённая собственными мыслями, добавляет: — А Взрослый — он самый адекватный из всех троих. Берн говорит, что… — Что у тебя его нет, — вдохновенно заканчиваю я. — Ни капли адекватности. Алиса склоняет голову набок, обхватывая губами мундштук — так плотно, что на щеках её обозначаются ямочки. В кальянной колбе снова принимается клокотать вода. — Думаешь? — голосом святой невинности осведомляется кончик алчного языка, по которому стелется дым. — А мне кажется, ты пытаешься осудить всё, что не похоже на тебя, — заявляет он, скрываясь в ягодно-мятной мгле рта. Напоследок смешливо упрекая: — Плохое качество для психотерапевта, Эдуард Александрович. Ладно Женя, у которой есть только чёрное и белое… Договорить Алиса не успевает: из-за портьеры выглядывает припозднившаяся виновница торжества, со сплетническим интересом переспрашивая: — Что «Женя»? Алые губы растягиваются в покровительственной улыбке. — Я рассказывала, как ты лежала в клинике. И что от тебя все отказались. Лицо девушки омрачается и в свете телевизионного экрана кажется особенно немолодым. Хотя на вид ей нельзя дать больше двадцати пяти, а по поведению она и вовсе напоминает импульсивного подростка, но никак не умудрённого опытом взрослого человека. — За нас, пограничников, никто не хочет браться, — с горечью говорит Женя, опускаясь на диван, протягивая мне запакованный мундштук. Пальцы у неё холодные и влажные от пота, их прикосновение заставляет меня неприятно вздрогнуть. Она замечает это и отдёргивает руку. — Говорят, мы проблемные, — в обиде на весь мир бросает девушка, отводя взгляд. — Неудобные. — Жень, дело в том, что диагноз относительно новый, и никто пока не знает, как вас лечить, — спешит умилостивить Алиса, протягивая ей кальянную трубку. — Да слышала я! — огрызается та. И принимается частить: — Я, блин, всё перерыла. Нашла профессора, с кучей восторженных отзывов. Пришла к нему, пять пятьсот за час отвалила. А он знаешь, что сказал? — она выжидающе заглядывает в невозмутимое лицо Алисы, на котором не отражается ни единой эмоции. И, не дожидаясь ответа, выпаливает, патетически взмахивая руками: — «Я тебя не возьму, а вдруг ты завтра вскроешься?» Отчего я усмехаюсь. И ловлю себя на мысли, что понимаю профессора. Если бы я в самом деле был светилом науки, тоже отказался бы работать с такой неуравновешенной девицей. Тем более что неумение управлять гневом, как выясняется, лишь один пункт из множества в бесконечном перечне её психических проблем. — Постоянные перепады настроения, — Женя принимается загибать пальцы, — по сто раз на дню. Это… не знаю, как лучше описать, — и на мгновение задумывается. Озаряясь мыслью: — Эмоциональные качели, вот! — но тут же отмахивается от собственных слов: — Нет, цунами! Когда стоишь, а тебя вдруг накрывает. Просто так. Без причины. С этими словами она порывистым жестом очерчивает над головой круг. Едва не задевая меня локтем. — Не понимаю, кто я, чего хочу, — продолжает тараторить девушка, жадно втягивая сладкий дым. — Не знаю, что мне нравится, а что нет. Проще копировать фэпэ, делать всё как он. Только тут я непонимающе поднимаю на неё взгляд. Уточняя: — Кого? Женя хмурится, по слогам повторяя: — Фэпэ. Ну, сокращение от «favorite person», — с некоторым снобизмом поясняет она. Очевидно, успев позабыть, что я тут главный специалист по работе с пограничным расстройством личности. — То есть человек, к которому мы очень привязываемся. Необязательно любимый, просто... — Просто вы видите в нём Родителя? — я искусно направляю беседу в нужное русло. Испытывая неподдельную гордость за собственную догадливость. По телу вместе с пьянящим дымом разливается тепло азарта. — Ну, не знаю… — на миг теряется клиентка. Алиса тут же спешит воспользоваться её замешательством и покровительственно кивает: — Женя, тебе надо учиться отслеживать свои состояния. Вести дневник эмоций. — Да-да, записывать каждую. И непременно уточнять, — голосом эксперта подхватываю я, — чья она: Ребёнка, Взрослого или Родителя. Эти три эго-состояния и составляют твою личность, — я так увлекаюсь пламенной речью, что не замечаю, как перехожу на панибратский тон. — Чтобы понять, кто ты, надо сперва научиться их различать. Да, стоит признать, прозвучало солидно. Даже лучше, чем у Алисы в прошлый раз. — Но этого мало, — добавляет она. — Нужны схемы: как, откуда, почему взялась та или иная эмоция, — мягко увещевают тонкие пальцы, доверительно касающиеся дрожащей руки девушки. — Только так ты сможешь разобрать свои паттерны поведения. А я с ортодоксальным упрямством продолжаю гнуть свою линию: — Главное, чтобы внутренний Родитель не занимался критиканством. И бросаю на Алису торжествующий взгляд. У нас получается прекрасный тандем, не правда ли? Знать бы ещё, во имя чего мы стараемся. Она пришла сюда не из-за внезапно всколыхнувшегося в душе альтруизма, в это было бы крайне глупо верить. И вдохновляющие слова поддержки — всего лишь умелая манипуляция, призванная отвлечь внимание клиентки. Это понимают все, даже вокалоид, чьи механические завывания нарушают повисшую в кабинке тишину: — It’s just a game and nothing, nothing, nothing more. Только не Женя. — А у меня на работе вечно то одно, то другое, — частит она. — Все эти люди… Что мне говорить, когда им отказ по льготе приходит? — и до побеления костяшек сжимает пальцы в кулак. В отчаянии выкрикивая: — Они же смотрят на меня, думают, это я виновата! — А всё потому, что ты жалеешь себя, — отстранённо сообщает чадный дым. Уже не такой густой и сладкий, как прежде. — Ты зациклилась. Расслабься. — Алиса сбрасывает ноги со стола и тянется к кальяну — стряхнуть пепел с докрасна раскалённых углей. Раскрыть фольгу — чтобы снова схватиться за трубку. Оставить на мундштуке знойный похотливый след помады. И между делом осведомиться: — Психолога-то нашли? По-ученически зажав ладони между коленей, Женя отрицательно качает головой: — Одна девочка уволилась, вторая скоро в декрет уходит... Кажется, именно это Алиса и надеялась услышать. Потому что, не дожидаясь окончания монолога, оборачивается ко мне: — Эдуард Александрович, не хотите помочь? — в расслабленной тьме её глаз вспыхивает хищное пламя. — Если, конечно, время будет. И я мгновенно понимаю, о чём идёт речь. Догадываюсь, что Женя не просто психически неуравновешенная девица. А информатор из соцобеспечения, имеющий доступ к базе наших потенциальных клиентов. Готовый безвозмездно, от чистого сердца поделиться ей с профессиональными врачевателями душ. Не подозревая, чем мы занимаемся на самом деле. Или не желая подозревать, что, в общем-то, одно и то же. — Ну, не знаю, надо подумать… — я с деланым сомнением потираю подбородок. — График согласовать… На этой неделе у меня ещё три лекции, — заявляю, старательно изображая занятого человека. И только из-за любви к искусству нехотя соглашаюсь: — Вы пришлите список, я посмотрю. — …and the mission was a success, — торжествует вокалоид. Но радоваться, как выясняется на следующий день, особо нечему. Я со щемящим разочарованием понимаю это, когда передо мной распахивается очередная дверь и на пороге снова показывается отёкшая, глубоко беременная женщина в пижаме. И, как по сценарию, говорит ровно то же самое, что и все предыдущие: — Вам кого? — обдавая меня — кто бы сомневался! — приторным запахом детского крема и подгорелой каши. В усталых глазах не мелькает ни тени любопытства — лишь скучливая отрешённость. Одно из двух: либо я, как Фил Коннорс [Фил Коннорс — главный герой фильма «День сурка» (1993)], барахтаюсь в петле времени, либо Женя решила, что мне следует играть роль акушера-гинеколога, а не психоаналитика. Иначе я не могу объяснить, почему по всем присланным ею адресам проживают исключительно многодетные семьи с беременными матерями во главе. Это абсолютный провал. Не наша целевая аудитория, как выразились бы коллеги с прошлой работы. Я потратил полдня на то, чтобы впустую израсходовать бензин, исколесить весь город — не найти ни одного подходящего клиента. Потрясающий успех! Информаторша расстаралась на славу. Не потрудилась дать ничего: ни имён-фамилий, ни краткой характеристики сирых и убогих, нуждающихся в консультации специалиста, — только список адресов. Подобрала одноликий актёрский состав, будто сама хотела, чтобы я устроил провокационные мини-спектакли. А почему бы и нет, чего бояться? Здесь не требуется беспокоиться о репутации, с аккуратностью сапёра просчитывать каждый ход, чтобы ненароком не уничтожить доверие потенциальных клиентов. Мы видимся в первый и последний раз. Я могу сколько угодно оттачивать мастерство. Использовать этих клуш как тренировочных марионеток. Первой я объявляю, что меня прислали Свидетели Иеговы, ставшие главными дистрибьютерами компании «Орифлейм». Второй, пользуясь статусом гуру сыроедения, рекомендую заказать книгу под названием «Двадцать пять блюд из плаценты». У третьей и четвёртой называюсь главой центра суррогатного материнства, но диалога не получается: на возмущённые вопли прибегают недружелюбные мужья, и приходится убраться восвояси. Гениальная в своём остроумии мысль озаряет меня только сейчас, когда я стою на лестничной площадке. И под нервное мигание лампочки слушаю, как из-за спины женщины — шестой или седьмой по счёту — доносятся детские визги, гулкий топот, собачий лай, грохот посуды. Сопровождаемый отчаянным, полным ужаса криком: — Мама-мама, молоко убежа-а-ало! — У нас спецпредложение, — говорю, неотрывно глядя в её измученное бессонницей и тревогами лицо. — Японские оральные контрацептивы «Хаханоинори» [Молитва матери. — яп.], всего за девятьсот девяноста девять рублей, — бойко тараторю, включая обаяние продажника. — Инновационная формула, минимум побочных эффектов, положительное влияние на либидо. Акция действует до конца месяца, потом цена вырастет. Она смотрит на меня, оторопело хлопая осоловелыми глазами. И даже не собирается разражаться воплями: до неё, судя по всему, вообще не доходит смысл услышанного. Непонимающую тишину нарушает глухой полумеханический смех. Доносящийся из динамиков телефона, который я всё это время сжимаю в руках. Ну хоть кто-то оценил выступление, и на том спасибо. Не утруждая себя извинениями и прощаниями, не задумываясь о том, как будет выглядеть со стороны мой внезапный уход, разворачиваюсь, сбегаю вниз по лестнице. — Что, понравилось? — язвительно бросаю, плечом прижимая телефон к уху. Гневное эхо едва поспевает за мной, задерживаясь на верхних этажах. — А я уже задолбался! — ногой толкаю железную подъездную дверь, которая со страдальческим скрипом выпускает меня в стылую тишину двора. И обрушиваю накопившуюся досаду: — Ты что, не сказала, кто нам нужен? Какого хрена происходит?! Ветер подхватывает опавшие листья, медленно волочит их вдоль тротуара, мимо передвижного кофе-ларька — с шорохом, гулко отдающимся в голове, режущим напряжённо натянутые нервы. Почувствовав запах свежемолотых зёрен, я замираю у фургона. А что, неплохая идея. Во всяком случае, странную взвинченность, неотрывно сопровождающую меня весь день, можно будет с чистой совестью списать на действие кофеина. — Понятия не имею, — с полупьяной флегматичностью отзывается Алиса. И, подумав, начинает: — А ты… Голос её тонет в бойком щебетании прыщавого мальчика-бариста, который вдохновенно рекламирует сиропные добавки — за дополнительную плату, разумеется: — Банан, блю кюрасао, бабл-гам… Не дожидаясь, пока он перечислит ещё сто пятьдесят видов ароматизированного сахара на букву «б», раздражённо отмахиваюсь. Жестом требуя простой чёрный кофе с яркого постера, висящего на дверце. Двести пятьдесят миллилитров за девяноста рублей. Акция действует до конца месяца, потом цена вырастет. Привет, старина Фил. Мы всё-таки в петле. Не в силах сдержать распирающее раздражение, брякаю в трубку: — Что?! — пытаясь определить, кто виноват в моём неуспехе больше остальных: чокнутая соцработница, Алиса или не в меру старательный бариста, решивший блеснуть познаниями в алфавите. — Ваниль, виноград, вишня, — тараторит он, указывая на стеклянные бутылки с разноцветными этикетками. — Гренадин, груша, грейпфрут. Дебил, дегенерат, даун. Моя любимая линейка вкусов, её можно найти на любой улице, в каждом доме. — Ты на Фрунзе ездил, говорю? — повторяет трубка. И я с надсадным неудовольствием вспоминаю заросшего щетиной отца-одиночку с полугодовалой дочкой на руках. Он сказал, что я опоздал: помощь психотерапевта-гештальтиста нужна была не ему, а жене, которая после рождения ребёнка вышла в окно. Выступление бродячего актёра, не успев начаться, трагически прервалось. — Неловко получилось, да? — обличающе смеётся Алиса. Заглядывая в тёмную зеркальную гладь кофе, пожимаю плечами. Да, пожалуй, это подходящее слово. Я должен был растеряться, почувствовать жгучий стыд. Но, странное дело, не испытал ничего, кроме досады на зря потраченное время. И, бросив ничего не означающее, бесчувственное «извините», вычеркнул адрес из списка. Пора признать правду: никто не сопереживает незнакомцам. Да, мы делаем вид, что нас трогают чужие беды, говорим пустые успокаивающие слова — это принято считать хорошим тоном. Человечность — прекрасный аксессуар вроде швейцарских часов или шёлкового галстука. Ты надеваешь его на важные встречи, чтобы казаться своим, приобщаешься к стае — получаешь желаемое одобрение. А на выходе ослабляешь узел, когда чувствуешь, что дышать стало тяжело. Выбрасываешь галстук в мусорное ведро, забывая о теме совещания. Нас способно пронять лишь то, что мы могли бы ассоциировать с собой. У слова «эмпатия» есть более точный, хлёсткий синоним — «моральный онанизм». Это очень приятно — сопереживать самому себе. Примерно как мастурбировать возле зеркала. Недавно ты сделал лигаментотомию, но всё ещё помнишь те времена, когда у тебя был маленький член. И говоришь человеку напротив: да, я понимаю твою боль, знаешь, у меня… я… я… А потом кончаешь, глядя в собственное лицо. Я даю Алисе слово, что на сегодня с меня хватит. Хотя, остыв, понимаю: надо наведаться ещё к паре жильцов. Даже если удача обнаружится только за одной из дверей — этого будет достаточно, чтобы компенсировать все провалы. Терпение — главное оружие богов в борьбе с непоседливыми дьяволами. Два шота текилы возвращают мне самообладание. Припечатав барную стойку купюрой, поднимаюсь. Во рту по-прежнему горят кристаллы соли, вскипая в слюне, жгучей волной растекаясь по языку. Я чувствую их, даже когда стучу в обитую деревянными панелями странно молчаливую дверь. За ней не слышится ни детских криков, ни истязательного писка резиновых игрушек — всего того, к чему я успел привыкнуть за день. Кажется, дома вообще никого нет. Что ж, прекрасно. Минус один. Мысленно я вычёркиваю адрес из списка и разворачиваюсь к лифту, вжимая подпалённую кнопку вызова. Чтобы услышать запоздалое щёлканье дверного замка и сварливый женский крик: — Да открой уже, заебала! — доносящийся откуда-то из глубины квартиры. С любопытством хмыкнув, оборачиваюсь. На пороге, пошатываясь, стоит девица в рваной футболке, доходящей едва не до колен. Высокая, чуть ниже меня, тощая и безнадёжно пьяная. На щеках её полыхает нездорово горячечный румянец. Длинные волосы не расчёсаны и сальной мочалкой перекинуты через плечо. — Чё… т-те надо? — с трудом ворочая языком, осведомляется она, смерив меня взглядом красноватых, почти пустых глаз. Исходящий от неё запах перегара и сигаретного дыма удавкой сжимает моё горло, тяжёлой мутью оседает в лёгких. Поднимает смесь отвращения и ехидного довольства. Всё-таки удачно я зашёл. Потому что эта алкоголичка как нельзя лучше подходит на роль клиентки. При условии, конечно, что квартира записана на неё или на мать — которая, судя по всему, тоже пьёт. И орёт, срываясь на гортанный клюкающий хрип: — Варя-я! Варя, кто там?! — Соцслужба, — говорю, отпихивая девицу локтем. И та, послушной марионеткой отшатнувшись к стене, пропускает меня вперёд. Кажется, будто исходящая от неё вонь настолько плотно въелась в футболку, в кожу, волосы, что в конце концов отравила собой кровь и пот. Если бы я заявился чуть раньше, эта Варя обязательно оскорбилась бы выказанным неуважением, принялась бы размахивать кулаками. Теперь у неё, к счастью, нет сил: водка вымыла и самонадеянную беспечность, и сентиментальность, которая обычно слишком быстро переходит в обидчивость, — оставив лишь тяжёлую коматозную неосознанность. — Документы на квартиру давайте, — выпаливаю, не утруждая себя предисловиями и расшаркиваниями, ногой задевая стоящую у стены полную окурков трёхлитровую банку. Коридор хмуро глядит на меня горами хлама, сваленного прямо на пол: коробками, пакетами, пустыми водочными и пивными бутылками. Над всем этим благолепием высится ржавый «ХВЗ-Турист» без педалей, используемый в качестве вешалки: его закидали куртками, джинсами, на раму и руль намотали шарфы. Даже странно, каким чудом он уцелел? Почему его ещё не пропили? Заметив осоловелый взгляд девицы, я в безапелляционной уверенности киваю: — Вас в базе нет. Мы вам пенсию как начислять должны? Хотя, конечно, понятия не имею, на каком счету эти алкаши у соцслужбы, — выпаливаю первое, что приходит в голову. Но этого оказывается достаточно, чтобы девица, не вдумываясь, оторопело сморгнула и пробасила: — Ма! Слы-ышь! Иди с-сюда! — С-сука… уеб… — из комнаты раздаётся нечленораздельное ругательство, — хули т-те… н… надо… тва-арь… — страдальчески стонет застенная мать. Костеря то ли нежно любимую дочь, то ли меня — а может, и вовсе обращаясь к силам космоса. Она, приволакивая босые ноги, нехотя выползает в коридор, не озаботившись тем, чтобы надеть штаны. Короткие седые волосы её клочьями торчат в разные стороны. В глубине заплывших, с обрюзгшими веками, глаз нет ничего, кроме звериной злобы. Недовольная тем, что её потревожили, тётка выщеривает гнилые зубы и хрипло каркает: — Ч-чего-о? Я снова испытываю удушье брезгливости. И почти готов поклясться, что слышу мелодию из передачи «В мире животных». Но раздаётся она не в глубинах квартиры — телевизор, судя по всему, пал первой жертвой алкоголизма хозяев, — а у меня в голове. Это уже не люди, а наглядное доказательство существования обратной эволюции. Как с ними вообще можно разговаривать?! — Документы, — повторяю медленно, по слогам. — На квартиру. Где они? Тётка даже не пытается напрячь память. Не порывается осмыслить услышанное, блуждая в пьянящем тумане, слепо глядя куда-то сквозь меня. — Вам пенсия нужна, нет? — не скрывая раздражения, бросаю я. — Деньги, — подумав, добавляю заветное слово. Одно из немногих, которое они могут помнить. И ожидаемо встречаю что-то похожее на рефлекторное оживление: раскрасневшееся лицо недоумённо-радостно вытягивается, как у собаки, перед носом которой помахали куском колбасы. В нашем случае роль деликатеса играет пятитысячная купюра. Я с барской щедростью вынимаю её из кошелька. Но отдавать не спешу: крепко сжимаю в пальцах, в очередной раз повторяя: — Документы. Если всё сложится удачно, мой маленький акт великодушия будет оценён по достоинству. Я получу больше, гораздо больше — ни много ни мало половину стоимости от продажи квартиры. Надо только привести её в порядок: содрать обои, местами чёрные от копоти, выкинуть настенный ковёр и матрасы, отмыть от ржавчины сантехнику. На всякий случай обработать плинтусы «Дихлофосом» — а лучше вызвать дезинсекторов, чтобы не марать руки и не дышать ядовитыми парами. Но тараканы — это ещё полбеды. С хозяевами дело обстоит куда сложнее. Их так просто не вытравишь: не вынесешь вместе с креслом, не замотаешь в палас, чтобы погрузить в мусорный контейнер. А жаль. Можно было бы разом решить несколько проблем. Я никогда не спрашивал у Алисы, что происходит с теми клиентами, которые не торопятся честно отдавать богу душу. На ожидание могут уйти годы, а подчас и десятилетия — слишком долгий срок. А эти прожжённые алкоголики, готов побиться об заклад, по иронии судьбы будут здравствовать ещё полвека и переживут не то что своих родственников и соседей — всё правительство страны. Хотя насчёт последнего не уверен. Из размышлений меня вырывает беспомощное мычание хозяйки — в голосе её слышатся мученическое отчаяние и ненависть. Краем потемневшего сознания она, кажется, улавливает, что я предлагаю обмен. Но, как ни силится, не может вспомнить, что такое документы и на кой чёрт они нужны. Приходится брать ситуацию в свои руки. Замерев перед книжным шкафом, распахнув рассохшиеся дверцы, я принимаюсь вышвыривать на пол содержимое: груды бумаг, открытки, сломанные виниловые пластинки, обрезанные провода. Выдвигаю полки, заглядываю в тайники — безнадёжно пустые, разумеется. Лезу в шкафчики на кухне, в ванной, стараясь не обращать внимания на царящий там бардак. Чувствуя, как подошвы кроссовок липнут к полу, залитому чем-то зловонно клейким. Мне нестерпимо хочется заткнуть нос, содрать рубашку с вместе с кожей и сжечь их к чёртовой матери, чтобы избавиться от въедливой, отравляющей кровь вони, от которой идёт кругом голова. Паспорта отыскиваются в карманах свисающих с велосипеда курток. Свидетельство о праве собственности и дарственная — в одной из коробок, служащих прикроватными тумбами. Всё то время, пока я мечусь по квартире, хозяйки не выражают ни ярости, ни недоумения. До них, по счастью, вообще не доходит смысл происходящего. В затянутых пеленой глазах не мелькает ничего похожего на интеллект. Лишь один раз девица, наблюдая за моими археологическими раскопками, пытается вмешаться: — Ма-ам? — с пьяной флегматичностью удивляется она, дрожащим пальцем указывая на меня. — А хули он здесь… — Но единственная разумная мысль, едва мелькнув в недрах сознания, тут же угасает. Я забираю документы с собой, в качестве благодарности припечатывая коробку тысячной купюрой — на большее они не заработали, тоже мне, помощницы! — и выхожу в подъезд. Вонь, тягучая, прилипчивая, ещё долго щекочет ноздри. Даже когда я опускаюсь на водительское сиденье, несколько раз с жадностью втянув и выпустив воздух. Это победа. Феноменальная, громогласная — именно та, ради которой стоило потратить полдня в бесплодных метаниях по городу. Торжество разума, находчивости, предприимчивости. Повинуясь упоению самодовольства, горячей волной бегущему по венам, я письменно докладываю Алисе об успехе. Не в силах удержаться от бахвальства, добавляю, что весь процесс занял не больше десяти минут — это настоящий рекорд! Но она не удостаивает меня ответом. Омрачённое тенью равнодушия сообщение висит непрочитанным пять минут, десять, полчаса. Не озаряясь светом её внимания, даже когда я вхожу в зеркальный лифт и поднимаюсь на четвёртый этаж. Кажется, теперь понятно, почему Алиса не отвечала: едва успев распахнуть дверь, я сталкиваюсь с мужиком в полицейской форме. Он топчется на пороге, бросая на меня косые взгляды из-под сведённых к переносице бровей. Радость вмиг омрачается щемящим душу паническим страхом. Я впитываю его кожей, языком, явственно ощущаю, как он бетонной плитой озноба ложится на плечи, вжимая меня в пол. От бравой пацанской самоуверенности не остаётся и следа. Что, повеселился, идиот? Думал, ничего тебе не будет? Упиваясь нахальством безнаказанности, я позабыл о главном: об осторожности. Потерял хватку в погоне за богатством и развлечениями. Я оторопело смотрю на него, не в силах пошевелиться. Голова закипает от сменяющих друг друга вопросов: как нас нашли? Когда мы успели проколоться? И, главное, где? Может, нас выдал кто-то из клиентов? Но, совладав с собой, вернув холодно трезвую рассудительность, понимаю: это невозможно. Они никак не могли узнать, кто мы такие и где живём на самом деле. Алиса не настолько глупа, чтобы светить настоящими документами. У неё, как и у меня, чужое имя и липовая регистрация. Никому и в голову не пришло бы искать нас здесь — в тихом респектабельном районе, в неброской шестиэтажке. Господи Иисусе! Так какого чёрта тогда происходит?! Я жду, что мужик сейчас потребует паспорт, предъявит обвинения по пяти самым неочевидным статьям. Но вместо этого он молча, не считаясь с моим присутствием, выходит на лестничную площадку, вальяжным шагом двигаясь по направлению к лифту. Секундное облегчение сменяется ужасом осознания, хлёсткой пощёчиной ударяющим по самолюбию. Гневным вихрем я влетаю в квартиру, не трудясь захлопывать дверь. Проскальзываю по плиточному полу и замираю на пороге спальни, у примятого края девственно-чистого ковра, осквернённого беспардонностью чужих подошв. — Ты охренела?! От возмущения становится нечем дышать. Воздух туго, до боли сжимает лёгкие, охватывая их огнём. И кажется таким густым, что его можно рассечь ножом. — Уже закончил? — убийственно спокойным тоном осведомляется сидящая в кресле Алиса, возя босыми ступнями по ковру. На ней нет ни чулок, ни платья — ничего, кроме короткого шёлкового пеньюара с бесстыдно глубоким вырезом. — Я думала, ты будешь позже, — без намёка на замешательство добавляет она. Подчёркнуто вежливо, будто пытается поддержать непринуждённую светскую беседу. И в невозмутимой бледногубой холодности обнажает распутно алый кончик помады. Вызывая во мне необузданное бешенство, подпитывая его ядом вероломства. В исступлении я бросаюсь к ней и рывком хватаю за шею, выпуская в пальцы всю силу терзающей меня злобы. Патрон помады с оглушительным, звенящим в ушах беззвучием падает на ковёр. — Я тебе… ничего не обещала, — хрипит Алиса, с непоколебимым самообладанием глядя мне в глаза. Надменно бесстрастное лицо её не омрачается даже тенью испуга или смятения. Она не пытается высвободиться, оттолкнуть меня, в обманчивой покорности замирая в кресле. Позволяя скользить ладонями по выпирающим, как острия, позвонкам, обжигаться о пламя кожи. — Ты злишься? — замечая нескрываемое, любопытствуют нахальные глаза. Я сильнее стискиваю её горло, чувствуя горячо бьющийся пульс. Отравленная беспринципностью кровь стучит по-прежнему ровно и невозмутимо. Да, конечно, было бы наивно полагать, что Алиса принадлежит только мне. Что в одиночестве ходит исключительно в поясе верности и, терзаемая вожделением, не подпускает к себе никого, смиренно дожидаясь моего возвращения. Чёрт возьми, она даже не посчитала нужным скрывать или оправдываться, как поступил бы любой нормальный человек! Напротив, с убийственно жестоким прямодушием, не произнося ни слова, подтвердила: да, это правда. Я спала с этим мужиком. Позволяла ему жадно водить руками по призывно дрожащему животу. Оставлять мокрые поцелуи на покрытом испариной лобке. Опускать себя на колени. Распластывать на кровати, на полу, наслаждаясь жаром бесстыдно разверстых бёдер. Резким толчком насаживалась сверху… — Да пошла ты, — бросаю, с отчаянием злобы разжимая пальцы. В бешенстве непереносимой обиды выплёвывая: — Ебись с кем хочешь! Она откидывается на спинку и заходится кашлем. Чтобы тут же по глумливой привычке уколоть меня шпилькой: — Спасибо, Арчи. Очень великодушно. Рассудок застилает нестерпимая ярость. Я едва удерживаюсь от порыва ударить Алису по лицу. Разбить губы, ещё хранящие следы чужого пота и слюны. Показать, что она не смеет обращаться со мной как с последним кретином — от этой манеры придётся отказаться. В пальцах гудит, растекается ноющее, зудящее напряжение. Но, наученный опытом, я не позволяю ему выплеснуться и разжимаю кулаки. Потому что знаю: вкус собственной крови её не отрезвит. Не вызовет ничего, кроме исступлённого веселья. Она скорее попросит повторить, чем испытает что-то отдалённо похожее на раскаяние. А значит, незачем попусту тратить силы. Больная тварь! Интересно, сколько раз она приводила в дом других мужиков, пока я ездил по делам? Должно быть, это один из счастливцев из необъятной коллекции клиентов. А что, очень удобно! Один тебя развлекает, со вторым ты можешь побеседовать о культуре в псевдоморфозе, пока третий пыхтит сверху. Мысль эта всколыхивает во мне едва утихшее негодование. Измерив шагами комнату, я не выдерживаю, заходясь возмущением раненого мужского самолюбия: — И что он такого умеет, этот хер?! Отлизывает за двоих? Не кончает по три часа? Не то чтобы мне вправду хотелось это знать. Вот чего я точно не собираюсь слушать — так это рассказов о сексуальных подвигах какого-то мента. Упаси боже! Вместо ответа Алиса с удивлением невинности пожимает плечами. Поднимает с пола помаду и раскрывает зеркальце — на скулу её ложится блик. — Не знаю и знать не хочу. — Да неужели? — Люди верят в то, что придумывают сами, — отрешённо сообщают горящие алью губы. — Очень интересная особенность человеческой психики. Может быть, одна из главных, — с задумчивостью добавляют они, растягиваясь в едва заметной ухмылке. — Именно благодаря ей… — Господи, — вскрикиваю я, не в силах выслушивать вдохновенный философский бред, — да заткнись ты уже! Просто заткнись! — Он очень закрытый человек, — с душераздирающим спокойствием продолжает Алиса, пропуская мои слова мимо ушей. — Ему проще работать, если... И я не могу удержаться от издёвки, с нескрываемым ехидством выпаливая: — Если ты ему сосёшь? В слегка сощуренных чёрных глазах мелькает что-то похожее на снисхождение. — Ему кажется, что да. А ещё — что я его мёртвая жена, — искрятся они смехом. — Или преподша, на которую он дрочил в институте. Смотря какое настроение. Иногда, если его сильно прижимает, приходится совмещать обеих. — Очаровательно, — фыркаю я. Очередной помешанный похотливый полудурок, впрочем, ничего нового. Поживёшь с Алисой — ещё и не к такому привыкнешь. Скоро, наверное, нормальные люди будут вызывать у меня большее удивление, чем разного рода сумасшедшие. — Я говорю ему всё, что он хочет услышать. Например, что я его люблю. Прошу не ссориться с нашим сыном. Это нетрудно, — уверяют длинные лаково чёрные ногти, касающиеся моей щеки. — Он очень внушаем. С ним легко работать, — шепчут они, царапая кожу. — А ещё… Ещё ему это нравится. Настолько, что он готов сделать для нас всё. Если будет нужно. Слова её звучат дико — настолько, что я не сразу понимаю, о чём идёт речь. Лишь осознав, что Алиса говорит не о ролевых играх, а о гипнозе, захожусь хохотом. Успевая пожалеть о том, что умудрился пропустить такой увлекательный, мозголомный спектакль. Это даже интереснее, чем рекламировать контрацептивы беременным. Или сидеть на сеансе экзорцизма. Подумать только! Загипнотизированный мент, разговаривающий с мёртвой женой! Такую абсурдную сцену увидишь не каждый день. — Вы бы подружились, — уверяет она, опускаясь на ковёр, зарываясь ладонями в длинный мягкий ворс. И, неотрывно глядя мне в лицо, добавляет: — У вас есть кое-что общее. Алчные пальцы скользят вверх по моим ногам. Ловко расправляются с застёжкой ремня и с поддразнивающей медлительностью тянут вниз собачку замка. Заставляя меня выжидающе замереть — почувствовать, как от солнечного сплетения разливается тяжёлое возбуждение. — Да? И что? — Вы оба занимаетесь проекциями, — говорит Алиса, на мгновение отстраняясь. Чтобы в следующий миг податься вперёд и обхватить губами член.