Тиамат

Я приподнимаюсь на руках, нависаю над Алисой — чтобы потянуться к ярко-розовой таблетке в виде сердца, сверкающей на обольстительно остром кончике языка. Притягивающей как магнит, влекущей в гибельную теплоту рта, во врата сокрушительного наслаждения. И, не желая отказываться, подаюсь вперёд, прижимаясь к её губам, горячим и влажным от спирта. Чувствуя, как таблетка скользит по бархатистому нёбу, оставляя за собой горький экстатический след. Расписанные флуоресцентными красками стены наплывают волнами, сжимают меня в кольцо — мягко отползают назад, сливаются в психоделическое полотно. Я пытаюсь рассмотреть мандалы, сфокусировать взгляд на медленно затухающих и загорающихся линиях, но не могу. И падаю спиной на подушки, позволяя расслабляющей, вязкой, как мёд, музыке обволочь меня тёплым сладким коконом. Никогда не видел, чтобы роль столиков в клубе выполняли кровати. Широкие, круглые, с балдахинами, они стоят в ряд, отделённые друг от друга зеркальными перегородками. В них отражаются блики, размазанные дымной духотой. Плывут по стеклу, словно по водной глади, скользят по телу Алисы, поднимаясь от плеч к шее. Очерчивают позвонки, линию подбородка, втекая в призывно приоткрытые губы. Я пробую цвета на вкус: зелёный — слегка кисловатый, синий отдаёт терпким можжевельником, фиолетовый, как шипучий леденец, жгучей сладостью взрывается на языке. И, отстранившись, с искренним восхищением признаюсь: — Ты такая красивая. Меня захлёстывает упоительная головокружительная нежность. Я широко раскидываю руки, пытаясь обнять весь мир, поделиться с ним нестерпимо острой любовью и счастьем — такими щемящими, что хочется рыдать. Но могу обхватить лишь подушку и лежащую рядом Алису. Уткнуться носом в её волосы и впервые за долгое время ощутить спокойствие. Блаженное, дурманящее, ничем не омрачаемое. — У тебя очень приятное лицо, — с удивлением замечаю, ощупывая скулы, виски, чувствуя, как под пальцами горячо пульсирует жилка. Как трепет её отдаётся в каждом моём нервном окончании, наполняет тело ласковым огнём. В опьянённой темноте глаз вспыхивают отражения ламп — и искры смеха. — Здесь так хорошо, — продолжаю, выплёскивая переполняющий меня эйфорический восторг. — Давай останемся тут навсегда. Растворимся в ярко-синей полумгле, в сладком дыму, станем переплетением настенных узоров, гулом музыки. Отражениями чужих отражений, глядящих с поверхности зеркал. Я чувствую, как они дышат, жадно наблюдают за нами густо подведёнными женскими глазами. За тем, как Алиса кладёт на язык ещё одну таблетку, увлекая её во мглу ненасытного рта. — Тоже хочешь? — лукаво осведомляется она у зеркальной глади, не оборачиваясь. И стучит ладонью по кровати: — Иди сюда. Не утруждая себя расспросами, с невесть откуда взявшейся щедростью протягивает подошедшей девушке зиплок с таблетками. Осчастливливая её касанием пальцев, как бог-творец с картины Микеланджело, передающий Адаму сакральную искру. А вместе с ней — радость, негу и всеобъемлющую любовь. — Сколько тут? — с неожиданной святотатственной дотошностью интересуется девушка, сминая пакетик в пальцах со сверкающими стразами ногтями. Слова эти почему-то больно задевают мои доверчиво оголённые нервы. Наверное, ей следовало промолчать — чтобы не разрушать сокровенность момента. Но она не понимает и продолжает болтать: — В смысле… дозировка. — Не помню. Может, сто пятьдесят, может, двести. А что? — В прошлый раз я съела триста, — глянцево блестящие, сияющие в свете флуоресцентных ламп губы её расплываются в улыбке, являя не слишком ровные зубы. — Мне стало плохо, — надтреснутым голосом признаётся она, делясь с нами — посторонними и родными — пережитой болью. Пару мгновений лицо её кажется странно знакомым. Но я тут же отбрасываю эту мысль, впитывая льющиеся слова — порами, языком, вдыхая их вместе со сладковатым дымом. Не воспринимая смысл, вслушиваясь лишь в сочетание звуков, создающее причудливые картины на полотне воображения: — Так накрыло. В этом слове чудится что-то тёплое, мягкое, обволакивающее, как ангельские крылья. — Кошмар. Перья трепещут от завываний ветра, слышится шелест листьев на мёрзлой земле. — Думала, бэд словила. И всё падает куда-то далеко, вниз, в пропасть. Ничего не остаётся, только темнота. — Давай сюда, — с поразительной жестокостью бросает Алиса — словно ударяет ножом. — Не-не, погоди! — спешу вмешаться, сбрасывая наваждение. За долю секунды, растянувшуюся в вечность, исповедь успевает отдаться во мне холодом, охватить дрожью пальцы. — Я разделю! — и с рыцарской готовностью выхватываю у опешившей девушки пакетик, ссыпаю таблетки в ладонь. Они скользят во взмокших ладонях, падают на кровать, теряются в складках покрывала — раз за разом, не желая поддаваться и раскалываться пополам. — Господи, да раскуси ты её, хернёй-то не страдай! — в голосе Алисы слышится досада. Рикошетом ударяющая по щекам, поднимающая во мне бурю ответного возмущения: — Да знаю, заткнись! У неё очень странное энергетическое поле: тёмное и холодное, диссонирующее с моим. Она должна быть счастлива, купаться в той же неизбывной радости, что и я. Но её переполняет хаос, растерянность, тоска, граничащая с отчаянием. Готов поклясться, что вижу это, ощущаю так же отчётливо, как биение собственного сердца. На мгновение я успеваю по-настоящему испугаться. Отвести взгляд от омута глаз, в котором нет ничего, кроме черноты, — чтобы поддаться любопытству и нырнуть снова. Почувствовать, как тьма топит, поглощает меня, утягивает на дно. Втискивается в горло, заполняет собой лёгкие, бежит по венам. Горькая, едкая, злая и противоестественно эйфорическая, она вытесняет райскую негу. Заменяя её ноющим раздражением, голодом скуки. Я вздёргиваю край покрывала, отчего таблетки с глухим стуком рассыпаются по полу. Их пожирает ненасытная полумгла. Вспыхивающая кислотными цветами, искрящаяся сотнями узоров. Мне больше не хочется делиться божественной радостью с незнакомой девчонкой. Она этого не заслуживает. Её не должно здесь быть! Какого чёрта она вообще припёрлась?! — Всё, вали отсюда, — говорю, падая спиной на кровать. Краем глаза замечая, как вытягивается от удивления глупое лицо девицы. Но она продолжает стоять, будто издеваясь. Не двигается с места целую вечность, испытывая на прочность мои воспалённые нервы. — Уймись, — с глумливой сочувственностью бросает Алиса, — тебя кроет. Меня в самом деле раздирает невесть откуда взявшееся неудовлетворение. Вытягивает жилы, зудит под кожей, беснуется в крови. Я закрываю глаза — проваливаюсь в безвременье, муторное забытье спасительного полусна. — Не слушай этого мудака, — ласково мурлычет темнота. Голос её, удивительно спокойный и мелодичный, звучит откуда-то издалека, из параллельного мира. — Иди сюда, у меня есть ещё кое-что. Тебе понравится. Кажется, они забывают о моём существовании — и слава богу. Превратившись в тень, став невидимым призраком, я могу цедить свой «Манхэттен» и, не таясь, наблюдать за тем, как девчонка жадно втягивает носом белый порошок с прикроватного столика. Рассматривать её оголённую в вырезе платья спину, скользить взглядом по испещрённой цветными бликами зоне декольте, по ореолам призывно торчащих сосков. Может быть, я погорячился, когда потребовал, чтобы она ушла. Девицу, конечно, нельзя назвать красавицей: ноги у неё слишком худые, с острыми коленями, под глазами виднеются тёмные круги, плохо замаскированные тональным кремом. Но что-то в ней есть. — Слушай, — говорю с искренним сожалением, — ты это… прости, что сорвался. Меня что-то правда перекрыло. Она бесхитростно легкомысленна и доступна. А значит, может составить нам неплохую компанию на вечер — достаточно лишь поманить. Наркотиками, алкоголем, обещаниями драйва, деньгами. — Не хочешь прокатиться? — озвучивает мои мысли Алиса. В бездне её глаз неистовствует тот же мрачный огонь, который терзает и меня. Заставляет изнывать от невозможности дать ему волю прямо сейчас, охватить всё вокруг, спалить дотла. — Тут такая скука, — со щемящим душу разочарованием протягиваю я. Предлагая взамен разнузданность кутежа, беспринципное веселье, манящую доступность порочного удовольствия. Не уточняя, кто из нас в конечном счёте его заполучит. Потому что теперь свет софитов падает так, что девчонку нельзя не узнать. Она сбежала, перекрасила волосы в огненно-рыжий, нанесла вульгарно яркий макияж, спряталась в дымном сумраке лаунж-клуба — сделала всё, чтобы я не смог её разыскать. Но осталась ровно той же сукой из переулка, в своё время стянувшей у меня — доверчивого лоха — последние деньги. Я едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться ей в лицо. А она, напротив, совсем меня не помнит. Ни на миг в густо подведённых глазах, затянутых патиной опьянения, не мелькает ничего отдалённо похожего на узнавание. Девчонка нанюхалась до такой степени, что не может удержаться на месте, заваливаясь то на плечо Алисы, то на мои колени. Но ей мало: она с неуёмной жадностью пытается втянуть носом ещё одну дорожку прямо на заднем сиденье такси. Свет фонарей взрезает тьму салона, огненной вспышкой отражается в глади зеркальца, которое девчонка держит в дрожащих руках. Его поверхность покрыта тонким инеевым слоем белого порошка. Он пачкает её пальцы, ссыпается на колени, на тканевую обивку и коврик — к неудовольствию водителя. По счастью, тот помалкивает, ограничиваясь лишь протяжным морализаторским вздохом. Не решаясь открыто возражать самым лучшим, щедрым пассажирам, которые доверху набили карманы его жилета пятитысячными купюрами. Мы могли бы устроить оргию, залить сиденья джином. А потом чиркнуть зажигалкой — спалить всё к чёртовой матери, отправить машину в ад. И мужик ничего бы не сказал: кто платит, тот, как известно, и заказывает музыку. Так что малолетняя наркоманка, пытающаяся догнаться прямо в святая святых — в чисто вымытой белой «Хонде», пропитанной запахом елового освежителя, — ещё меньшее из зол. Он понимает это не хуже нас. — У строительного остановите, — по невымываемой привычке распоряжается Алиса, не теряющая циничного здравомыслия и звериной осторожности даже в угаре куража. Приказывая таксисту замедлить ход и высадить нас не у дома, а парой кварталов дальше. — Это… это не кокс, — с осоловелым удивлением осознаёт девица, когда ей всё-таки удаётся обелить нос в порошке. — А что? — и, как любопытный ребёнок, хватается за руку Алисы, не давая ей сделать шаг к пешеходному переходу. — Крысиный яд, — усмехаюсь я. Но даже тут наша новоиспечённая вдрызг пьяная подружка не понимает, о чём идёт речь. И принимается, уцепившись за знакомое слово, в нетрезвом умилении тараторить: — У меня сестра разводит крысок, — она заглядывает мне в глаза, холодя кожу ментоловым дыханием. — Такие, знаешь, кучерявые, классные… У-умные! — Угу. Не то что некоторые. Крысы всегда находят обратный путь, бегут из горящего дома и с тонущего корабля. А не слишком осторожные наркоманки, решившие поживиться чужими деньгами, рано или поздно оказываются в тупике. Девчонка не замечает издёвки и продолжает бессвязно болтать, пока мы идём через дворы. Она едва держится на ногах, волочится следом, чиркая каблуками по асфальту. Оглашая безлюдные улицы исступлённым хохотом, распаляя моё раздражение. И даже у порога квартиры, почти пересекая хрупкую грань, отделяющую веселье от коматозного забытья, не устаёт восторгаться хвостатыми собратьями по духу: — А ещё их можно дрен… дирижи… — Дрессировать? — приходит на помощь насмешливая мгла. — Да-да, точно! — обрадованно подхватывает девчонка. По слогам повторяя, чтобы не забыться, не потеряться в тумане наркотического опьянения: — Дрес-си-ро-вать, — слово это остаётся как ориентир, по которому можно вернуться назад, выбраться из лабиринта. Или же пройти вперёд и заблудиться навсегда. Она, сама того не подозревая, выбирает второе. — Ну, чтоб по тоннелям бегали, — говорит, блуждая в темноте узкого коридора, слепо ощупывая стены, рукава висящего на вешалке пальто. — Вкусняшки искали, — и оглядывается, будто принюхивается. — Найдёшь? — лукавым полушёпотом интересуется сумрак коленей, прижимающий девчонку спиной к зеркалу. — Найду… — беспамятным эхом повторяет она. И в запоздалом осмыслении вздрагивает: — Что? Голодные пальцы, ярко сверкающие блеском металлических колец, скользят по её животу. Сминают край пышной юбки и с хищнической медлительностью тянут вверх, обнажая угловатые узкие бёдра — худые, почти как у подростка. — А что тебе больше нравится? — любопытствуют лаково блестящие ногти, не желая получать ответ. Поддевают резинку белья и оттягивают, проводя острыми кончиками по бледной коже. Но вместо того чтобы послушно отдаться темноте, впустить её в себя, девчонка демонстрирует поразительное своеволие: — У тебя… руки холодные, — находя в себе решимость вздрогнуть и отстраниться. Ввалиться в спальню, запутаться в невидимых, искусно расставленных сетях и без сил рухнуть на кровать. — Ты ж смотри, какие мы нежные, — удивлённо усмехается Алиса. Никто не может отказаться от неё, это немыслимо, преступно. Надо быть либо мертвецом, либо асексуальным монахом, кастрированным в утробе матери, чтобы не сгорать в пламени жгучей похоти, чувствуя волнующую близость алых губ. — И на хрена мы её вообще взяли? — досадуют они. Девчонка закрывает лицо волосами, подтягивает колени к груди — будто пытается защититься, спрятаться в кокон спасительной отрезвляющей дремоты. Не подозревая, что ночь знаменует собой всё: безрассудство, адреналиновый кайф, свободу от рамок тоски, — всё что угодно, но не сон. Отключиться в разгар веселья — ещё одно преступление. Наверное, самое тяжкое из всех, которые только можно вообразить. Мы привезли её сюда не для того, чтобы она улеглась и преспокойно проспала до утра. Здесь не гостиница, не благотворительный приют, а мы не сёстры милосердия. С полным на то хозяйским правом я стаскиваю девчонку на пол. Переворачиваю на спину, принимаясь тормошить, как тряпичную куклу: — Эй! Подъём! Слышь ты… как тебя там? — спохватываюсь, вспоминая, что мы не успели толком познакомиться. Говорят, для человека нет ничего слаще звучания собственного имени. Значит, я повторю его столько раз, сколько понадобится, чтобы она впала в экстатический транс. — Ка… — страдальчески бормочет девица, закрывая руками лицо. Но слова застревают у неё в горле, тяжестью оседают на языке, мешая ему пошевелиться. — Катя? — беру на себя роль помощника. — Карина? Она отрицательно мотает головой. Натужно, из последних сил простанывая: — Каро… ли-ина… — Неплохое имя для порноактрисы, — замечает сидящая в кресле Алиса, касаясь языком горлышка бутылки с джином. — Каролина Рэт [Крыса. — англ.] — очень изящно. И мы взрываемся хохотом — таким беспардонно громким, самозабвенным, что звон его отражается в стёклах, дрожит под потолком. Распирает лёгкие, расталкивает кровь, заставляя её жарко бежать по венам. Бурлить жаждой азарта, пламени, безумия. — Эй, Каролина, — озаряюсь гениальной в своей очевидности идеей, — ты в порно когда-нибудь снималась? Хочешь стать звездой, а? — и вжимаю кнопку пуска стоящего на столе ноутбука. Пробуждая видеокамеру, мигающую гипнотическим синим светом. Но вместо ответа слышу лишь неразборчивое сонное бормотание, вызывающее во мне бешенство негодования. Я хватаю с прикроватного столика лампу и подношу к лицу девчонки, щёлкая выключателем. Вспыхнувший свет обжигает кожу, заставляет мою жертву распахнуть глаза — и тут же в неудовольствии зажмуриться, мученически замычать. Тогда я отвешиваю отрезвительную оплеуху — чтобы Катя-Карина-Каролина в испуге неверия уставилась на меня. — Сюда смотри! Сюда, блядь! — я оттягиваю пальцами её веки, размазывая по коже тени и тональный крем. Впуская истязающий свет в черноту неестественно широких зрачков, сводя их с ума. — И только попробуй уснуть! Я тебе её в жопу затолкаю! — Н-не на-а-адо… — с трудом шевеля языком, выплакивает Каролина, в бессилии барахтаясь на полу, пытаясь освободиться, увернуться от беспощадного света. — Бо-ольн-но-о… — умоляюще скулит она. Почти как в тот раз, на скамейке, когда с напускным драматизмом рыдала у меня на плече. Выжидая удобного момента, чтобы запустить руку в барсетку — забрать деньги. Не в силах закрыть глаза, она принимается орать. Биться в судорогах, как угодившая в липкую ловушку мышь, запрокидывать голову, переворачиваться на бок в надежде вырваться, прекратить пытку. Отчего юбка её сминается в складки и задирается, обнажая зябко взмокшие бёдра и белую полоску белья. По комнате мечется надрывный страдальческий вопль, эхом журчащий в ушах. Пьянящий и сладкий, как музыка в лаунж-клубе. — Проснулась? — осведомляюсь. И участливо выключаю лампу, разжимая пальцы и требуя: — Вставай. Медленно, опираясь о стену, девчонка поднимается на трясущихся ногах. Чтобы тут же с испугом осознания осесть на пол и взмолиться: — Я хочу домой… Её охватывает тяжёлая дрожь. Острый страх, пропитывающий кожу, горечь которого я чувствую у неё на языке, в ложбинке под ключицами и между ног. Меня одолевает экстатическое помешательство, похожее на жажду. Я хочу выпить её целиком, без остатка. Насытиться этим страхом, ощутить, как он током отдаётся во рту, окатывает тело горячей адреналиновой волной. И развожу в стороны девичьи колени, задираю платье, рывком сдёргивая бельё. — Ты не умеешь обращаться с женщинами, — раздаётся язвительный смешок за спиной. — Свали отсюда на хрен. Алиса отталкивает меня и опускается на колени, припадая к её губам, отравляя их ядовитой пьянящей патокой. Успокаивающей, унимающей озноб, возвращающей девчонке былой наркотический дурман. Прикосновения алчного языка заставляют её позабыть о боли, и измученные глаза заволакиваются марью неги. Она погружается в сладкое оцепенение, снова принимаясь дрожать — на этот раз от удовольствия. Упиваясь им, просительно раздвигая ноги, умоляя опалить холодом блестящий от испарины лобок. С насладительной медлительностью скользнуть вниз. И резким нахрапистым толчком податься вперёд. Вонзиться острыми, как клинки, ногтями в девичью плоть. Каролина снова вскрикивает и широко распахивает полные ужаса глаза. Я тоже невольно передёргиваюсь, ощущая, как по позвоночнику опускается стылая волна. Это всё равно что трахать человека ножом. — Чш-ш, — выдыхает Алиса ей в рот. Впитывая крик, слизывая его вместе со слюной, ловя губами хриплое надсадное дыхание. По пальцам её течёт кровь. Тёплая, солёная, с терпким душным запахом женщины. Я облизываю их, чувствуя, как ногти Алисы оцарапывают язык и нёбо. Чужая кровь смешивается с моей собственной — и возбуждение темнотой застилает глаза. Мне хочется большего. Дикий зверь, овладевший сознанием и телом, требует разодрать девчонку на части, напиться её болью и отчаянием, не оставив ничего. Уничтожить, стереть с лица земли. Я швыряю её на кровать и наваливаюсь сверху — прежде чем она успевает осмыслить происходящее. Рывком вколачиваю член на всю длину, принимаясь вбивать девчонку в подушки. Кладу её на лопатки, ставлю на колени, разгоняясь, наращивая темп. Но, как ни силюсь, не могу освободиться от терзающего меня голода. Он распаляется с каждым толчком. Беснуется, выжигает внутренности, сменяя похоть чем-то другим, пока неясным и незнакомым. Взгляд мой падает на экран ноутбука, на стремительно бегущую строку чата. Надо же, я успел позабыть о том, что запустил стрим. Что за нами наблюдают десятки — а может, сотни — людей. Прячущихся под пустыми аватарками, за непроизносимыми никнеймами. Преданно ждущих, отчаянно алкающих зрелища. Некто drocher95, с барской щедростью одарив нас двумястами рублями, требует: «Сиськи-то покажите, а!» — Справедливо, — с обольстительной улыбкой соглашается Алиса. И разрывает платье Каролины, упиваясь жалобным треском ткани, выставляя на всеобщее обозрение небольшую грудь с бледными, твёрдыми, как бусины, сосками. Перекатывает их между пальцами, оглаживает кончиками ногтей, не отрывая взгляда от жадно горящей светом камеры. — Всё для тебя, товарищ дрочер. Событие это производит в чате фурор: он взрывается десятками смайлов, прокручивается так быстро, что я едва успеваю читать сообщения. Задания принимаются сыпаться одно за другим: «привяжите её к батарее». «лол!!! я хочу лесби-шоу! чел, съеби, плиз». «анальную пробку бы сюда с лисьим хвостиком мммм))». Этих людей не сдерживает ничто: ни сочувствие, ни рамки морали, ни боязнь наказания. Они далеко — по ту сторону экрана. Фантомы, натянувшие маски анонимности, знающие, что их тёмные, порочные идеи будет воплощать кто-то другой. «Налысо побрейте! Ей пойдёт», — предлагает кто-то самый предприимчивый, присылая тысячу рублей — чтобы сообщение его всплыло поверх остальных и ненадолго задержалось на экране. — А это мысль, — неожиданно одобряет Алиса. — Эй, Каролина, — оборачивается она, — ты же не против? В ответ раздаётся нечленораздельное мычание. Глаза девчонки странно пусты, в них не отражается ни единого проблеска рассудка. Сознание её балансирует над пропастью между явью и сном. — Что-что? — с деланой заботливостью переспрашиваю я. — Согласна, говоришь? И под одобрительные текстовые возгласы чата приношу электробритву. Стаскиваю Каролину с кровати, усаживая в кресло, накрывая порванным платьем. Как парикмахер-стилист собираю растрепавшиеся рыжие волосы, сжимаю в кулак. — Дай с-сюда-а! — в усилившемся азарте требует Алиса, пытаясь выхватить бритву. В голодной темноте чёрных глаз пылает бесовской огонь неудовлетворённости — тот же, который терзает и меня. Заставляет в ехидстве неуступного наслаждения щёлкнуть кнопкой включения, огласив комнату истошным жужжанием, и поднести лезвия к клубку девичьих волос. Пряди скатываются по её дрожащим плечам, скользят по платью, падают на ковёр. Обнажая ранимость висков, беззащитность затылка, пробуждающие во мне очередной приступ ненасытной похоти. Я снова вынимаю член и вставляю ей в рот, размыкая безвольные, перемазанные помадой губы. Скользя по языку, втискиваясь в самую глубину, в тесную теплоту глотки. Девчонка задыхается и мычит, а меня лихорадит от мрачного, злого удовольствия, ток возбуждения охватывает тело, мерцающими искрами рябит в глазах. Я не вижу ничего и никого, только слышу бешено надрывный смех Алисы. — Нет, Тэми, — уверяет она экран ноутбука, пытаясь совладать с собой. — Это всего лишь шлюха под спидболом. [Спидбол (англ. speedball) — смесь стимуляторов и депрессантов. Чаще всего — кокаина и героина] Мы её не знаем. Я хочу возразить, что это неправда. Что она не просто девица, случайно подцепленная в клубе, а запоздало пойманная маленькая хитрая крыса. Умудрившаяся когда-то обвести меня вокруг пальца и сбежать в надежде, что я её не найду. Забуду, не заставлю отвечать за содеянное. — Ты меня не помнишь? — осведомляюсь, пока она продолжает давиться моим членом. — А, Каролина? По щекам её, перемазанным тенями, тональным кремом и помадой, текут слёзы. Не приходя в сознание, она медленно отрицательно качает головой. Я наотмашь ударяю девчонку по лицу, выпуская застарелую злость. Чувствуя, как она истомой дрожит на кончике языка, в пальцах, в паху. Выплёскивается вместе со спермой, опустошая меня, иссушая, но не принося желанного удовлетворения. Что надо сделать, чтобы унять зудящий голод? От напряжения, от висящей в комнате духоты раскалывается голова. Отупев, одурев, как загнанные звери, мы не можем придумать ничего — и раздражение когтистыми лапами разрывает нас изнутри. Я выхватываю у Алисы бутылку и бросаю взгляд на экран. Идей оказывается больше чем достаточно — ими завален весь чат. Жадные зрители наперебой подсказывают, спорят друг с другом, выясняя, чей вариант лучше, изощрённее. Можно приковать девчонку наручниками к изголовью кровати, говорят они. Вылить джин в приоткрытый рот, смешав его с подтёками спермы, оставшимися на губах, говорят они. А потом заставить сесть на бутылку — зачем добру пропадать? Резать её ножом — неглубоко, царапая кожу лишь самым остриём. Оставляя красные росчерки на белом полотне тела. Удовлетворяя алчущее чудище, требующее помешательства и крови. Кровь тонкой засохшей плёнкой покрывает девичьи пальцы, течёт по разбитым губам, по груди и лобку. В опьянённых страхом глазах давно уже нет ничего, кроме темноты. Совсем не той, что бурлит в наших с Алисой венах, неистовствует в сознаниях, — эта мгла, как спасительное лекарство, позволяет Каролине окончательно погрузиться в тяжёлый сон. Девчонка безвольной марионеткой обмякает на кровати. Полагая, что всё-таки может сбежать, покинуть арену и оставить зрителей ни с чем, отказаться участвовать в шоу — избавиться от боли. У нас нет выбора, мы зашли уже слишком далеко, чтобы останавливаться. Она не имеет права засыпать. Сон — милосердие, которого эта грёбаная крыса не успела ни заслужить, ни вымолить. Мы бьём её током по лицу, по соскам, всовываем оголённый провод в рот, вынуждая в ужасе взвыть и подавиться клюкающим хрипом. Она орёт, не произнося ни звука. Так громко, что у меня звенит в ушах. А безумие в глазах Алисы вдруг сменяется чёрной хмарью. Пламя куража угасает так же внезапно, как и возгорелось, оставляя после себя лишь остывшие угли. — Всё, пошла отсюда! — вскакивает Алиса, заходясь истошным криком. Сволакивая отупевшую от шока Каролину с кровати, швыряя в неё порванное платье и клочки волос — будто можно забрать их и приклеить обратно. — Сука, тварь! Вали, заебала! На неё страшно смотреть. Пьяная от джина и чужой боли, перемазанная кровью — самая прекрасная и отвратительная, — она буравит меня невидящим взглядом, полным неизъяснимого уныния. С невесть откуда взявшейся силой протаскивает девчонку по полу через всю комнату и распахивает дверь. К утру не меняется ничего, кроме цвета неба. Выбеленное, как накрахмаленная простыня, оно расстилается над крышами домов, вычерчивает золотые купола храма, на которые больно смотреть даже сквозь тёмные стёкла очков. Мы же остаёмся прежними, все трое: я, Алиса и голод раздражения. Он не оставил нас в покое даже с наступлением нового дня. Обрёк на праздное шатание по городу, на тщетные поиски хоть чего-нибудь, что могло бы его угомонить. И теперь, словно настырный пёс, неотступно движется следом, подгоняет вперёд. Заставляя притормозить лишь у винного магазина — купить две бутылки, вскрыть прямо на улице — штопором, который Алиса всегда предусмотрительно носит с собой. Она смыла кровь, заново окропила губы вызывающе алой помадой, затянула на груди портупею, очертив переплетениями ремней перевёрнутую пентаграмму. Всё ради того, чтобы выглядеть как женщина, быть неотличимой от женщины. Но позабыла о том, что её по-прежнему выдают глаза. Нечеловечески чёрные, лишённые зрачков — в людях не бывает столько тьмы. Может, лишь у тех, кто продал душу дьяволу. А может, я плохо знаю людей. Одно мне известно точно: на сегодня хватит порошка. Приспустив солнцезащитные очки, я смотрю на своё отражение в витрине одного из магазинов и понимаю, что глаза у меня точно такие же, как у Алисы. Неестественно чёрные, бешено искрящиеся. — Жесть, — говорю. И озаряюсь странной, несвоевременной мыслью: — А ты что… ты всегда такая? — мне стоит больших усилий произнести это, ни разу не запнувшись. Алиса смеётся и прижимается губами к горлышку бутылки, будто в поцелуе. — Нет, — лжесвидетельствуют они. — Да, — обличаю я. Она замирает посреди дороги, на полосе «зебры», не обращая внимания на непримиримый красный свет. Будто считает, что машины не тронутся без её позволения, не осмелятся напомнить о себе нервными сигналами клаксонов. — А что, нельзя? — осведомляется она у них. Перекручивается на каблуках и взвивается: — Нельзя?! — вопль её ударяет по капотам, по стёклам, заставляет ряженую процессию, разгуливающую около храма, негодующе обернуться. Я рывком оттаскиваю Алису назад, прежде чем мир успевает проклясть её безрассудство. — Не-ет, ты мне ответь, — не унимается она, больно стискивая мою руку, опаляя пальцы холодом колец. И с глумливой оттяжкой шепчет: — Ты же… ты всё у нас знаешь. Всё-ё. Я не понимаю, о чём вообще идёт речь, какой разговор мы завели и зачем. Кажется, это было слишком давно — в другой жизни. Мысли проносятся так быстро, что я едва успеваю обдумать каждую из них. Тысяча лет как один день и один день как тысяча лет. За это время можно построить и разрушить цивилизацию. С жалкой кучкой энтузиастов — элитным юнитом, который будет вертеть мир как ему вздумается. Можно начать десять столетних войн — запустить процесс, чтобы они шли безостановочно, истощая людей, пропитывая воздух запахом пороха и крови. Или погрузиться в криогенный сон, лишь бы не видеть всего этого, — вариантов уйма! А мы за тысячу лет никак не можем завершить диалог, чтобы понять друг друга — или хотя бы изобразить участие. Решить, как нам выжить в этом броуновском движении социального помешательства. А вокруг снуёт толпа, раздаётся свист автомобильных покрышек, трели телефонных звонков. Дородная тётка с мегафоном зазывает на распродажу норковых шуб, но слова её тонут в монотонном биении церковных колоколов. Я стою под куполом опьянения, стискивая запястье Алисы, и не понимаю, какого хрена они все делают днём, почему не могут остановиться и замолчать — перестать буравить нас взглядами. Ведь мы тоже люди. Или, во всяком случае, неотличимы от людей. — А что делает человека человеком? — неожиданно спрашиваю, отпивая вино из бутылки. Терпкое, густое, почти горькое. — Гены? Разум? — вопрос этот кажется самым логичным и злободневным из всех, крутящихся в голове. Может, есть что-то, что заставляет прохожих смотреть на нас как на иноземных существ. Мелкая, едва приметная деталь — её не видишь сам, но со стороны она бросается в глаза. Например, дырка на спине. Или торчащие из-под волос рога. — Осознание своей смертности, — помолчав, отзывается Алиса. — И всё? — Всё, — кивает она. Я разочарованно хмыкаю и делаю ещё один глоток. Кажется, мне никогда не приходила мысль о собственном бессмертии. Было бы глупо думать о том, что существует некая вечная жизнь, которую с непоколебимой уверенностью обещают попы… Воспоминание озаряет меня такой яркой вспышкой, что перед глазами взблескивают искры боли. Я с пьяным драматизмом осознаю, что забыл завершить ритуал экзорцизма. Не обошёл семь храмов, не причастился и не вознёс ни единой молитвы. По правде говоря, мне не удаётся восстановить в памяти даже номера псалмов и имена святых покровителей, любовно выписанных Тамарой Георгиевной. Что поделать: значит, нам суждено сгореть в аду. Или попытаться исправить трагическую ошибку. Чтобы стать счастливыми, обрести вечное блаженство и виллу на небесах. Пройти нелепый квест — создать и тут же разрушить иллюзию контроля над собственной жизнью. — Свечки надо поставить, — усмехаюсь, кивая в сторону храма. — И заказать этот… как его… — я тщетно пытаюсь вспомнить хотя бы название чудодейственной молитвы. — Ты что, не хочешь, чтобы из тебя вышли бесы? — с праведным возмущением оборачиваюсь к Алисе. Она, не ожидавшая от меня столь блистательно остроумной идеи, заходится хохотом. Отчего вино, как кровь, струится по её подбородку, по ключицам, стекает в ложбинку груди. — Христианский эгрегор меня не любит, — с душераздирающим сожалением признаётся она. — Если ты сгоришь заживо, — говорю, дёргая на себя тяжёлую дубовую дверь, — я хочу на это посмотреть. В храме висит торжественная, густая полумгла и запах ладана, от которого тут же начинает кружиться голова. Опьянение наваливается с новой силой, заволакивает сознание туманом беспамятства. Как медведь-шатун, я брожу по залу, не помня себя, не понимая, что с этим местом не так. Всё здесь подчёркнуто чужое, отталкивающее: вычурность позолоты, покаянные вздохи, басистое песнопение, эхом поднимающееся к сводчатому потолку, дрожащее пламя свечей, — почему-то сама атмосфера пробуждает во мне неясный страх, предчувствие чего-то неотвратимо недоброго. Но лишь на мгновение. — Нет, ты глянь, а, — раздаётся злой свистящий шёпот. — Что в храм, что на панель. Ни стыда, ни совести! — Платок одень! — вторит ему карканье. Я в непонимании оборачиваюсь — чтобы увидеть, как две сгорбленные старухи, держащие в узловатых пальцах зажжённые свечи, с плохо скрываемой ненавистью разглядывают Алису. Её нескромно короткое платье, едва прикрывающее кружевной верх чулок. Перетянутую портупеей грудь, смертоносно острые каблуки. Алые губы и нетрезво блестящие чёрные глаза — звенящую самоупоенную молодость и дьявольское бесстыдство, не считающееся с чопорностью высокоморальности. Алиса, это церковь. Церковь, это Алиса. Сцена настолько непредвиденно предсказуема и потрясающа в своей абсурдности, что меня захлёстывает веселье. Неправедное, неуместное, но оттого неудержимое. Я сгибаюсь пополам от хохота, попирая святость храмовой тишины. Смеюсь до тех пор, пока из лёгких не выходит весь воздух, а челюсть не начинает сводить от боли. На границе сознания удивляясь безграничному терпению священнослужителей и прихожан: никто не решается открыто высказать недовольство и выдворить нас за дверь. Хотя, наверное, следовало бы: мы так пьяны, что едва держимся на ногах. Но, чёрт подери, мы пришли сюда не за чем-нибудь, а за милостью божьей, ради искупления грехов, и никто не посмеет отказать страждущим. Я доведу ритуал до конца, даже если для этого придётся разгромить весь храм. Разве может уважающий себя человек жить с бесами?! Отсмеявшись, я замираю у стойки, где следует подавать записки за молитвы о здравии и упокоении. Принимаясь зачитывать вслух: — Имена пишутся в родительном падеже. Нельзя писать, — и со значением поднимаю указательный палец, — неправославных, некрещёных, самоубийц. — Я оборачиваюсь к Алисе и трагически резюмирую: — Ну всё, без шансов. Мы попадём в ад. — Расслабься, никуда мы не попадём. Она приподнимается на мысках туфель и делает неосторожный шаг назад, проскальзывая по мраморному полу. Вскидывает руки и принимается кружиться по залу. Движения её неровны: то медленны и плавны, то слишком торопливы, хаотично порывисты. Кажется, будто она сейчас либо оступится и рухнет наземь, не совладав с собой, либо оторвётся от пола и взметнётся в воздух. — Сознание умрёт вместе с нами, — чеканят каблуки. — Мы перестанем существовать, — уверяют локоны, обласкивающие плечи. — И всё закончится, — обещают алые губы, тронутые тенью сумрачной усмешки. Алиса вдруг замирает около меня — так близко, что я чувствую её тяжёлое, прерывистое, почти оргазменное дыхание. — Скажи, Арчи, — вкрадчивым полушёпотом осведомляется она. — Ты правда думаешь, что мы обречены? Нас уже нельзя спасти? Этот шутливый вопрос, над ответом на который не полагается размышлять, почему-то застаёт меня врасплох. Возвращает муторное, тяжёлое ощущение оторопи перед чем-то неизвестным и пугающим. Может, здесь раскуривают не ладанную смолу, а галлюциногенные смеси — всё для того, чтобы прихожанина с порога охватил иррациональный страх. Чтобы, поддавшись самоутешительной расточительности, он купил две самые большие свечи, которые можно отыскать в церковной лавке, и метнулся к ближайшему кандилу в надежде оттянуть неизбежное. — При… приду-урок, — раздаётся над ухом сардонический смех, когда я зажигаю свечу Алисы от пламени рядом стоящих. — Ты… ты… — Что? — огрызаюсь с жалящим раздражением. Чего ей опять не понравилось?! Я тут, между прочим, стараюсь, иду на жертвы, чтобы попытаться спасти её заблудшую душу, а она ещё и недовольна! — Ты её… — силится объяснить Алиса, указывая на распятие. Слова даются ей с трудом. Она размахивает руками, отчего языки пламени досадливо вздрагивают, десятками огненных вспышек слепят глаза. — Ты не туда… не туда её… — и, не выдержав, снова задыхается от смеха: — Ой, дура-ак… — А куда?! — взъяриваюсь я, доведённый до крайней степени исступления. От вина, душного запаха ладана, лампадного масла и копоти идёт кругом голова. Я окончательно перестаю понимать происходящее, увлекаясь всё дальше в водоворот дурмана. Откуда мне знать, что делать с этими долбаными свечами?! Можно подумать, есть большая разница, куда их ставить! — Надо… надо было туда, — острый кончик ногтя очерчивает размытый в душном мареве силуэт алтаря. — Чтобы за здравие… — А тут? — отупело смаргиваю я. — А тут за упокой! Только теперь мне становится ясной трагикомичность совершённой оплошности. Я содрогаюсь в новом приступе неистового хохота. Будто молния, он проходит сквозь тело, отдаётся в голове вспышкой боли, звенит в ушах. И чем дольше я гогочу, тем смешнее кажется ситуация. Всё сливается воедино: свечи, иконы, фигуры прихожан. Взгляд мой падает на неестественно вытянутый, словно измождённый, лик Спасителя. Он с хитрым прищуром смотрит на меня и заговорщически подмигивает: никто не узнает, братан, я никому не расскажу. — А чё она пялится? — недоумевает Алиса, неожиданно оборвав смех на самой высокой звенящей ноте. И прежде чем я успеваю раскрыть рот, взмётывает вскрик: — Хули тебе надо?! В углу стоит тощая согбенная старуха в цветастом платке и не отрываясь разглядывает нас — с таким искренним негодованием и удивлением, что плотно сжатые морщинистые губы сердито трясутся. Даже сквозь туман опьянения её невозможно не узнать. Отрезвление отвешивает мне ледяную пощёчину — я хватаюсь за кандило, чтобы удержаться на ногах. И в ужасе ахаю: — Да это же Тамара Георгиевна! Понимая, что прекрасная легенда о внезапно вспыхнувшей любви ко Христу, чистосердечное раскаяние — всё только что пошло прахом. Сгорело в пламени бесовского куража. Да, конечно, старуха догадалась, что её искусно водят за нос. Нужно быть полным кретином, чтобы не заметить, какое восхитительно святотатственное представление мы разыграли. Я — только что очистившийся, вознамерившийся приобщиться к вере, — в пьяном угаре заявился в храм. Да ещё и не один, с женщиной, которую клятвенно пообещал бросить, дабы она не отвращала меня от пути истинного, не очерняла мою душу искушениями. До чего же глупое и вместе с тем забавное фиаско! Всё время, пока мы петляем по городским улицам, я не могу перестать хохотать. Кажется, что смех сейчас разорвёт меня на части, как бомба, разбросает куски по салону и забрызжет окна кровью. — Ты дебил, — без тени улыбки сообщает Алиса, стискивая руль. Потому что это единственное, что она может сказать. Потому что ни одна сила на земле не заставит её признать собственную оплошность. Потому что она самовлюблённая тварь, уверенная в своей непогрешимости. Но я на неё не сержусь. Я вообще самый милосердный человек во вселенной. И со всем присущим мне добродушием соглашаюсь: — Да, дорогая. Продолжая веселиться: — Надо было ещё и венчание заказать. Устроить свою вечеринку с бесами, шлюхами и кокаином, не отходя от алтаря. Это было бы одно из самых блистательных богохульств в истории. Мы стали бы легендой. Странно, что жизнь всегда оказывается яркой лишь в фантазиях о ней. Может быть, в этом и заключается сила человеческого воображения: оборачивать скучное восхитительно притягательным. А может, мне просто надо протрезветь. Собраться с мыслями, придумать способ всё исправить, вернуть доверие старухи. Ведь это несложно. Я не единожды оказывался на грани провала и тем не менее успешно доводил дела до конца, так что мне не составит труда выкрутиться и теперь. Можно, например, привезти ей коллекцию икон, новый золотой крестик, пять томов житий святых — вместе с договором — и поклясться на Библии в чистоте помыслов. А помешательство в храме списать на происки бесов и тлетворное влияние моей любовницы. С этой светлой самоуверенной мыслью я вваливаюсь в звенящую тишиной квартиру и, не разуваясь, прохожу на кухню, достаю из холодильника банку солёных огурцов. Между прочим, я всегда говорил Тамаре Георгиевне, что надо поменять замки. В прошлый мой визит она даже не удосужилась затребовать назад второй комплект ключей. По старушечьей безалаберности позабыв, что они по-прежнему у меня есть. И поэтому по возвращении, едва переступив порог, опустив на пол авоську, замирает и испуганно охает, встретившись со мной взглядом. Может, она удивилась бы меньше, если бы увидела сидящего за кухонным столом апостола Павла. — Тама-ара Гео-оргиевна, — я, хрустя огурцом, озаряюсь самой лучезарной улыбкой, на которую только способен. И участливо осведомляюсь: — Ну как служба-то? Проповедь хорошая была? Старуха перекрещивается и выставляет вперёд дрожащие морщинистые руки, будто пытаясь защититься. Зажмуривается, принимаясь что-то шептать одними губами — должно быть, молитву. — Отойди от меня, сатана! — наконец, собравшись с силами, почти патетически вскрикивает она, позабыв о православной добродетели, о любви к ближнему. В голосе её звенит неприкрытый страх. Хотя, казалось бы, чего бояться? Неужели Господь не осенит её своим крылом, не убережёт от аспида и василиска? — Да я сижу, сижу, не волнуйтесь, — мирно увещеваю, подцепляя вилкой ещё один огурец. Терпко кислый рассол стекает по подбородку, капает на скатерть, расплывается по уголкам разложенных на столе бумаг. Я спешно подхватываю их и убираю обратно в папку — от греха подальше. С трагическим вздохом простанывая: — Это всё из-за неё, да? Как хорошо, когда есть кто-то, на кого можно переложить вину! Если бы Алисы не существовало, её, как божество, следовало бы выдумать. Ведь я же так хотел вернуться в объятия Господа! Прошёл две отчитки, съездил в храм, поставил свечи — не за здравие, каюсь, но поставил же! Вот только она опять всё испортила. Окрутила меня, околдовала: я не помнил себя, не понимал, что творю. Но ведь Иисус велел не держать зла на обидчиков. А значит, по законам христианской морали мне нельзя отказать во всепрощении. — Не поверите, — перехожу на проникновенный полушёпот, — она же за мной следила. С самого дома, — киваю, замечая, как Тамара Георгиевна в недоумении хмурится. — А потом зашла в храм — нашла меня. Может быть… — и поднимаюсь из-за стола, вышатываясь в коридор, навстречу старухе. Она испуганной тенью пятится к двери, задевая стоящую на полу авоську, которая отзывается визгливым громыханием стекла. — Может, и сейчас следит, — я осторожно высказываю безумную, но вместе с тем не лишённую здравости мысль. И прежде чем старуха успевает раскрыть рот, хватаю её за руки, оглашая коридор надрывным вскриком: — Я боюсь! В пьяной сентиментальности опускаясь на колени, взмаливаясь: — Пожалуйста, Тамара Георгиевна! Помогите! Я же умру! А заодно представляю, как вожделенные деньги косяком рыб устремятся в невиданные глубины чиновничьих карманов, если в договоре не появится заветная подпись. И сгибаюсь под грузом нахлынувших мыслей о собственной бедности, хватаюсь за край старухиной юбки, принимаюсь истошно выть. По щекам катятся горькие, как спирт, слёзы искренней муки. — Пожалуйста… — повторяю, сминая в пальцах пёструю ткань. — Я брошу Алису, уйду в монастырь… Приму постриг, променяю все наслаждения мира на тесноту кельи и молитвенные бормотания. Кажется, ещё мгновение — и я сам поверю в подлинность своего убеждения. Но Тамара Георгиевна почему-то не желает проникаться сочувствием. — Да что ты врёшь?! — вдруг взвизгивает она. В глазах её сверкают искры обличающего гнева праведника. — Думаешь, не вижу? Не понимаю, кто ты?! — старуха выставляет вперёд дрожащий указательный палец, с отвращением выплёвывая: — Отец лжи! Диавол! Отчего я давлюсь желчью вскипевшей обиды. И вскакиваю, заходясь возмущённым криком: — Да когда я вам врал-то?! Полуправда — это не ложь. К тому же рога у меня, кажется, ещё не выросли. — Пошёл вон! — не унимается Тамара Георгиевна. Полная незыблемой решимости собственноручно изгнать сатану, не прибегая к услугам высококлассных специалистов. Для чего хватает одну из стоящих на тумбочке икон, принимаясь размахивать ею как щитом. Моё благодушие вмиг сменяется грызущим раздражением. Наваливается накопленная за ночь усталость. Я мог бы вернуться домой и лечь спать, но вместо этого разыгрываю безбожно затянувшийся дурацкий спектакль. Ради чего?! — Хотите, чтобы я ушёл? — вкрадчиво осведомляюсь, подаваясь назад. В несколько шагов пересекаю коридор, хватаю лежащую на кухонном столе папку. — Хотите? — и вынимаю договор, рассекая листами воздух. В последнем жесте доброты предлагая разойтись полюбовно: — Подпишите, и я уйду. Но старуха, судя по всему, понимает мою инициативу по-своему. — Не отдам! — истошно голосит она, даже не удосужившись заглянуть в бумаги. И в отчаянии ужаса взмаливается: — Пресвятая Троица! Защити мя! Направи светом Божиим на путь праведный и безгрешный, — уверенная в том, что я вознамерился забрать её старческую душу. А подписать договор, видимо, предлагаю кровью. Да она издевается, что ли?! Господи! Только этого маразма мне недоставало! — А в стационар случайно не хотите? — интересуюсь, с желчным удовольствием наблюдая, как испуганно вытягивается старческое лицо. — Я путёвочку-то достану, мне несложно. В подтверждение своих слов вынимаю из кармана телефон, с демонстративной медлительностью набирая номер острого психиатрического отделения. — Только теперь, — и выдерживаю эффектную паузу, не отрывая взгляда от боязливо округлившихся мутных глаз. В торжестве всемогущего повелителя объявляя: — Вас уже не выпишут. Связей Алисы хватит, чтобы упечь несговорчивую старуху в дурдом до конца жизни. Обеспечить ей полноценный таблеточный рацион, уколы и электросудорожную терапию. Мне достаточно лишь нажать на кнопку вызова — слёзно пожаловаться диспетчеру, что у моей соседки, не так давно вышедшей из увеселительного заведения, снова начался острый психоз. Ей никто не поверит. Она всего лишь беспомощная умалишённая фанатичка, не видящая ничего, кроме света божьей благодати. Санитарам хватит и сотой доли молитвенного бреда, чтобы удостовериться в моей правоте. Я наклоняюсь к её лицу, не в силах удержаться от победоносной улыбки. — Как вам идея, а? И в следующую секунду рывком сдёргиваю раздражающий глаза календарь церковных праздников. В мрачном удовлетворении разрывая его на куски — как в прошлый раз, когда мы приезжали сюда с Алисой. Неспешно, смакуя наслаждение, расчленяю неизвестного мне святого: на пол сперва летит голова, увенчанная нимбом, затем туловище и руки. — Пишите! — набрасываюсь я на остолбеневшую от ужаса старуху и припечатываю документами стол. Поражённая наглостью святотатства, она беспомощно хлопает осоловелыми глазами, но уступать по-прежнему не намеревается. Со стойкостью скалы противясь моим попыткам сдвинуть её с места. — Матронушка! — гласом вопиющего в пустыне взывает она к иконе, которую продолжает сжимать скрюченными пальцами. — Помоги мне в беде моей! Не оставь меня помощью и заступничеством своим! — она зажмуривается, тряся головой, отчего платок съезжает на шею. — Воззови к Господу… Дочитать молитву Тамара Георгиевна не успевает: я выхватываю икону, запуская ею в стену, с оглушительным грохотом переламывая святой Матроне позвонки. Звон стекла смешивается с надрывным старушечьим стенанием. Она сползает по стене на пол, беззащитно, как ребёнок, обхватывает колени и принимается рыдать. Лицо её искажается в страдальческой гримасе, по морщинистым щекам текут мутные слёзы. — Да сдалась ты мне, ебанутая! — не выдерживаю я, доведённый до самозабвенного бешенства. Взмахиваю бумагами, поднося их к носу старухи. — На, читай! Это просто договор на квартиру! Но она непреклонна. И отрицательно мотает головой — вынуждая меня в ярости метнуться к комоду. Вытащить несколько книг и принести в прихожую. Я не задумываясь сволакиваю их в кучу. С какой-то подспудной оглушительно трезвой ясностью чиркаю зажигалкой — не отдавая себе отчёта в происходящем, но вместе с тем сознавая необходимость каждого действия. Это странное состояние похоже на тщательно контролируемое помешательство. Я смотрю, как медленно разгорается пламя, пожирающее длиннобородых старцев и вязь букв, чувствую его обжигающее тепло, но не могу отвести взгляд, отдёрнуть руку, заворожённый зрелищем. — Не надо! — орёт старуха, вжимаясь в угол. Огонь пляшет в её широко распахнутых глазах, выжигает мутную плёнку религиозного исступления, сменяя его просветлением страха. — Ваня! — вдруг взмаливается она. Так, будто это чужое, глупое имя, которым в сказках всегда наделяли дураков, способно меня разжалобить. — Ваня, хватит! — Меня зовут Эдуард, — считаю нужным поправить я. — Эдуард Александрович. Звучит солидно, по-человечески. Я почти горжусь своим новоприобретённым псевдонимом, не стыжусь произносить его вслух. Ношу с достоинством, как медаль. В следующий миг загорается полосатый палас. Я вскакиваю и принимаюсь затаптывать костёр — лишь по той причине, что ни один потенциальный покупатель не заплатит изначальную цену за изуродованную пожаром квартиру. Огонь в строптивости жжётся сквозь тонкие подошвы, голодные алые искры упрямо пытаются воспротивиться, но наконец подчиняются, угасают. Оставляя после себя только шлейф горького дымного марева, разъедающего глаза, гортань, стискивающего лёгкие. Я бросаюсь на кухню — распахнуть форточки, впустить воздуха, но на полпути замираю, заслышав торопливую возню. Тамара Георгиевна, прикрывая ладонью рот и нос, в отчаянии ползёт к двери. Хватается трясущейся рукой за деревянный порожек, скользит пальцами вверх, пытаясь дотянуться до задвижки. Но путается в складках запачканной пеплом юбки, не может подняться. — Куда?! — захлёбываюсь рёвом. И рывком оттаскиваю старуху назад. Маленькая и хилая, она вдруг кажется почти неподъёмной, из последних сил цепляется за придверный коврик, как испуганная кошка. Я хватаю её за руки, дёргаю на себя. Становится тяжело дышать, от дыма слезятся глаза. Квартира тонет в едком удушливом тумане, лица святых с икон заволакиваются пеленой. В последний миг я не выдерживаю, закашливаюсь, и пальцы сами собой разжимаются. Раздаётся грохот. На мгновение мне кажется, что всё пропало, что это захлопнулась входная дверь, и старухе удалось ускользнуть. Я собираюсь броситься в подъезд, но тут сквозь дымную завесу вижу её лицо — посеревшее и сморщившееся, исказившееся судорогой муки. Она лежит на полу, раскинув в стороны руки. Юбка её сбилась в складки, обнажив тощие варикозные ноги. В вытаращенных глазах застыло выражение ужаса. — Вставайте! — я принимаюсь тормошить старуху, пытаясь перевернуть её на бок, потянуть вверх. Но она, странно тяжёлая, лежит неподвижным кулем. Не сопротивляется, не хватает ртом воздух, как прежде, не издаёт ни звука. — Тамара Георгиевна, ну вы чего! — почти умоляюще вскрикиваю я. — Вставайте! И чувствую, как немеют мышцы лица. По телу ледяными потоками разливается страх, жгучим комом встаёт в горле. Всего на мгновение, но этого оказывается достаточно, чтобы я провалился в вязкое забытье, потерялся во времени и пространстве. Остаточным разумом я понимаю, что надо позвонить в скорую, на всякий случай проверить пульс. Но, едва потянувшись к запястью старухи, останавливаю себя. Мне вдруг приходит в голову мысль, что, если прикоснуться к ней, случится что-то непоправимое. Она просто устала, вымоталась от пережитых потрясений. Пусть отлежится, отдохнёт: возраст всё-таки… Я, покачнувшись, не удержавшись на ногах, оседаю на почерневший от гари палас, вынимая из кармана телефон. Усталость накатывает густой волной, наполняет тело гудящей тяжестью, кажется, будто вместо крови по венам течёт жидкий свинец. — Тут… ж-женщина, — с трудом ворочая языком, бормочу я, прижимая телефон плечом к уху, чтобы тот ненароком не выскользнул из одеревеневших пальцев. Собственный голос кажется чужим, неестественным, звучащим откуда-то издалека. — Она упала и лежит, я… — и замолкаю, не зная, что говорить. Забывая, как надо складывать звуки в слова и для чего. Повисает напряжённая тишина. Такая звонкая, что я слышу стук крови, эхом отдающийся в ушах. — Мы сейчас приедем, — голосом Алисы отзывается диспетчер скорой помощи. — Никуда больше не звони. Я запоздало понимаю, что, возя взмокшими пальцами по экрану, набрал первый попавшийся номер. И забыл уточнить, кто такие «мы». Проходит целая вечность, прежде чем в квартиру вваливаются врачи, уже знакомый участковый и сама Алиса. В прихожей сразу становится слишком тесно и суетно. Шелестят дутые куртки, цокают каблуки, трещат голоса, что-то спрашивают, требуют. Но я не понимаю смысла слов: они звучат как белый шум — все, кроме одного, пробивающегося сквозь толщу беспамятства, озаряющего сознание вспышкой страха. Смерть. Я невидящим взглядом рассматриваю блестящие чёрные каблуки и в недоумении поднимаю голову. Нет-нет, здесь какая-то ошибка, они всё перепутали, неправильно измерили пульс, не послушали дыхание, нельзя вот так взять и умереть, этого попросту не может быть. — Али-ис, — в последнем жесте отчаяния взмаливаюсь я. С надеждой ухватываясь за тонкие ледяные пальцы, сжимающие незажжённую сигарету. — Это же неправда? С ней всё хорошо? И, не дожидаясь ответа, окликаю врачей: — Может, вы ещё раз посмотрите? От их форменных синих курток почему-то пахнет костром. Отчего кажется, будто вся бригада приехала с пикника, спешно побросав мангалы, шампуры, оставив где-то на поляне расстеленные покрывала с налитой в пластиковые стаканчики водкой. Будто это и не врачи вовсе, а актёры-однодневки, которых Алиса нашла в ближайшем парке по пути сюда. — Да что там смотреть?! — сварливо огрызается одышливая женщина. Но тут же спохватывается, окрикивая коллегу: — Саныч! Сделай ему кубик диазепама. И на носилки её кладите, япона мать, ну сколько можно, а?! Тревожное осознание пригвождает меня к полу. Я смотрю на неподвижно лежащую старуху, на участкового, заполняющего бумаги, на Алису. И едва слышно бормочу: — То есть это я виноват? Всё из-за меня, да? С пугающей ясностью понимая, что больше не на кого переложить груз ответственности, некого обвинить в случившемся, кроме себя. Я жду, что горящие алостью губы сейчас вынесут мне приговор, прилюдно обличат в совершённом преступлении, потребуют моего ареста. Но они неожиданно растягиваются в снисходительной, чуть насмешливой улыбке: — Ты-то тут при чём? Тебя вообще здесь не было. — И забывают о моём существовании, обрушивая негодование на подошедшего мужчину: — Да какой диазепам, обалдели, что ли? Алиса досадливо взмахивает рукой и щёлкает зажигалкой. Кончик сигареты вспыхивает пламенной звездой. — Это несчастный случай, Эдуард Александрович, — с леденящей душу невозмутимостью чеканит она, выпуская тонкую струйку дыма. И, помолчав, убеждённо добавляет: — Такое бывает, — стряхивая пепел прямо на пол, на обрывки церковного календаря. Словно не боится, что может снова разгореться огонь.