Тиамат

Время идёт так странно, что кажется, перестаёт существовать совсем. Поначалу оно медленно, по капле, стекает по языку — я ощущаю его вкус: горький, терпкий, слегка вяжущий. Затем льётся в горло обжигающим приторно-сладким потоком. Я захлёбываюсь, не могу дышать, но продолжаю опрокидывать стопку за стопкой, осушать бутылку за бутылкой. Если представить, что время — это алкоголь, многие вещи становится легче объяснить. Например, понедельник очень похож на джин. Удушливый и сухой, как лёд, он комом встаёт в горле, наполняет голову тяжестью, искажает окружающий мир зыбью монструозного полусна. Пить джин — значит страдать. Но так уж заведено: каждый новый жизненный этап в той или иной степени сопровождается мучениями. Ты осознаёшь это и стойко принимаешь удар. Вторник неотличим от двойного виски. Он знаменует собой невыносимую горечь, опаляющую язык, пьяные слёзы отчаяния. Глоток за глотком ты силишься смириться с неизменностью собственного существования, давишься ею и начинаешь ненавидеть себя. К среде всегда становится легче. Сладкая, как ликёр, она обволакивает тебя и шепчет: присядь, сделай привал. «Бейлиз», «Куантро», «Калуа» — вот твои спутники на дороге в тёмное завтра. Они создают иллюзию лёгкости, надежды, дарят передышку, прежде чем болезненным пинком отправить тебя в бездонный омут тягостного опьянения. В четверг и пятницу кажется, что кошмар никогда не кончится, что ты обречён. Поэтому мешаешь всё, до чего получается дотянуться: ром, текилу, бренди, коньяк, — лишь бы не приходить в сознание, не видеть, куда катится твоя жизнь. Суббота вливается в горло как травяной бальзам. Успокаивает, примиряет с непоправимостью содеянного, залечивает раны, погружает в спасительный сон. А воскресенья всякий раз завершаются одним и тем же: водочной исповедью. Прозрачный, как слеза, спирт очищает душу, смывает грехи. Ты перерождаешься, становишься беззащитным и невинным, точно младенец. И забываешь о том, что по твоей вине погиб человек. В конце концов, я не хотел смерти Тамары Георгиевны, не думал, что она упадёт и ударится головой. Мне нужно было только подписать договор. Продать квартиру — получить деньги. Доказать себе: я чего-то стою, у меня есть сила, мужество, деловая хватка. Я не знал, что всё закончится именно так. Не мог и предположить, что старуха отправится на кладбище, а квартиру, несмотря на все наши с Алисой усилия, заберёт государство. И мы останемся ни с чем. Но самое отвратительное не в том, что она до сих пор, спустя столько времени, продолжает вспоминать о случившемся (можно подумать, мне мало голоса самообличения!). И даже не в том, что её почти никогда нельзя застать трезвой — на это я, честно говоря, уже давно махнул рукой. Нет, хуже всего оказывается оцепенение скуки. Испепеляющая, всеобъемлющая, как голод, она неукротимо разрастается день за днём, вытесняет собой радость и печаль, рушит мечты, надежды — в конце концов не остаётся больше ничего, только зуд опустошения. Я сворачиваю в трубочку измятую пятитысячную купюру и наклоняюсь к столику, где сверкают две дорожки порошка — белого, как снег, кружащийся за окном. Обжигаю нос, откидываюсь на спинку дивана. Жду, что леденящая кокаиновая волна сейчас пройдёт сквозь меня, заискрится в голове, а потом разгорячит кровь, наполнит тело пьянящей лёгкостью. Но не чувствую ни эйфории, ни подъёма сил — ничего. — Что за дерьмо ты притащила?! — вскрикиваю. — Не вставляет ни хера! И, вскочив, в ярости разочарования опрокидываю столик, отчего крупицы порошка ссыпаются на ковёр, теряются в длинных зарослях ворса. Алиса не отзывается. Словно тень, не знающий покоя призрак, она мечется по квартире, не в силах остановиться ни на миг. Распахивает и закрывает окна, впуская промозглый ветер, сдёргивает с вешалок платья, тут же принимаясь запихивать их обратно в шкаф. — Да сядь ты уже! — не выдерживаю я. Алиса делает три шага вперёд. Алиса делает два шага назад. Алиса делает шаг в сторону, перекручиваясь на месте. — Дело не в нём, — без тени удивления или негодования говорит она. В её невидящих глазах зияет отрешённая чернота. — Да? — с наигранным изумлением протягиваю я. Тут же вскидываясь: — А в чём?! Так, будто не понимаю, не хочу признавать. Изо всех сил делаю вид, что мною не владеет странное состояние, похожее на лихорадку, одержимость и одновременно на нестерпимо болезненную пустоту, которую невозможно заполнить ничем: сколько бы усилий я ни прикладывал, чтобы от неё избавиться, становится только хуже. Она разрастается подобно энтропии, уничтожает всё, к чему я прикасаюсь. Отравляет дни и ночи, оборачивает довольство тошнотой, а наслаждение — злобой неудовлетворённости. Превращает существование в проклятье. Жаль, что Тамара Георгиевна умерла. Я не успел сказать ей, что самый страшный грех — это не братоубийство, не прелюбодеяние или зависть к ближнему, а скука. Именно она толкает нас на немыслимые, отчаянные поступки, сводит с ума, заставляет забыть обо всём в попытках унять её мучительный зуд. — Поначалу всегда хорошо, — подтверждают алые губы. — А потом, — шепчут они, — всё уходит. Я съёживаюсь от стылости ветра, щиплющего кожу, взъерошивающего волосы, воющего в ушах. Слушая ледяной, отстранённый голос: — Привыкнуть к чему-то — значит лишиться этого, — добавляет Алиса. — Хорошо бывает только в первый раз. Когда ещё не успевает наскучить, — утверждает она с толикой горечи уже знакомой мне тоски. Каждое её слово болью простреливает мои виски. Выхлёстывает остатки самообладания. Мне хочется, чтобы Алиса закрыла рот, исчезла, испарилась — и я мог побыть один. Но она, как назло, не умолкает: — У нашей психики вообще много изъянов, но этот самый паршивый. Забавно, — на губы её ложится тень мрачной улыбки. — Ведь именно благодаря ему мы не сходим с ума. Это невозможно терпеть, мне кажется, ещё немного — и я свихнусь. — Мы должны адаптироваться ко всему, — продолжает она. — Такова наша природа. А мы… — Ненавидим всё, к чему привыкаем, — заканчиваю я, глядя в окно, на небо, затянутое серой пеленой, на хлопья снега. Они падают так медленно, что никак не могут достигнуть земли. Будто не хотят разбиваться о крыши припаркованных автомобилей и асфальт, надеются задержаться в воздухе ещё на мгновение, отсрочить неизбежность гибели. — Я не люблю снег, — вдруг заявляет Алиса. — А ты? Вопрос этот, нелепый и неуместный, из серии «как тебя зовут?», «какую музыку ты слушаешь?», не вызывает во мне ничего, кроме раздражённого недоумения. Что, в самом деле? Она вдруг вздумала со мной поболтать? Вспомнила о моём присутствии? — Окно закрой, — говорю. Но Алиса не намеревается захлопывать створку. Вместо этого падает спиной на кровать и раскидывает в стороны руки. — Не хочу, — сообщает она потолку. — А чего хочешь? — Не знаю. Наверное, уже ничего, — шепчет она софитам — непривычно спокойно, буднично. Я всматриваюсь в смурь её широко распахнутых глаз. Настолько непроглядную, что меня невольно пробирает колючая дрожь. В глубине души я мечтаю, чтобы Алиса пролежала так до следующего утра, без единого звука или движения. И я мог бы спокойно усесться с ноутбуком, скачать какой-нибудь паршивый сериал. Понаблюдать за бездарной актёрской игрой, заплевать желчью экран — убить время. Но она вдруг вскакивает: — Нет! Знаю! — хватает меня за запястье нестерпимо ледяными пальцами, отчего я вздрагиваю и отдёргиваю руку. — Хочу «Шато Латур», — озарённая новой идеей, сообщает она. Так, будто я по мановению её головы должен подпрыгнуть и стремглав кинуться в винный магазин. — Сходи и купи, — бросаю, не отрывая взгляда от экрана ноутбука. Прокручивая список из дурацких названий под истошно яркими постерами: «Парни против динозавров», «Люби или беги», «Шлюха поневоле». Куда лучше подошло бы «Неистовое опустошение». Или: «Ярость бессмысленности». Или: «Ослепительная безвкусица». — Здесь его не продают, — с упрямством непоседливого ребёнка заявляет Алиса, когда я уже успеваю забыть о её присутствии. И смотрит на меня с такой неизъяснимой печалью, будто это величайшая, невыносимая трагедия, терзающая её душу. — Знаешь что, — с оттяжкой начинаю я, захлопывая крышку ноутбука. Яд невысказанных обид бурлит в слюне, обжигает язык, нёбо. Мне хочется вскричать, что я задолбался бегать, как собака, по каждому её поручению, что Земля вообще-то не вертится вокруг неё. И сама она не грёбаная богиня, сошедшая с небес, а всего лишь психопатка, которая не может прожить ни дня без того, чтобы не упиться до беспамятства и не назвать меня кретином. Но я стискиваю кулаки и не произношу ни слова. Потому что мы оба понимаем: Алиса слишком крепко привязала меня к себе. Сделала всё, чтобы я не смог отказаться от неё, был готов по первому же требованию принять участие в любой её авантюре. Теперь, если я вдруг захочу выйти из игры, последствия окажутся катастрофическими. Не умея переносить одиночество, она уничтожит меня, изотрёт в порошок. Повесит мне на шею жернова уголовных дел и сбросит в море несвободы. На пять, десять, двадцать лет — в отместку за самое страшное предательство. За то, что посмел оставить её наедине с собой. А значит, мы обречены вечно терпеть общество друг друга. Как два паразита, обоюдно сосущих кровь. Только благодаря этой противоестественной, губительной связи, питающей каждого из нас, мы по-прежнему остаёмся в живых. — Ладно, — нехотя соглашаюсь, хватая лежащие на столе автомобильные ключи. — Иди, я закрою дверь. В конце концов, это не ограбление банка, не угон пассажирского лайнера — всего лишь поездка в винный магазин. План проще некуда: мы купим «Шато Латур» и вернёмся домой. Алиса сядет методично напиваться, а я — дальше искать сериал. Что, чёрт возьми, может пойти не так? Мне казалось, дорога займёт не больше сорока минут, но вместо этого она растягивается на целую вечность. Машина вязнет в густом тумане, окутавшем улицы, плывёт, будто помещённая в пузырь. И, сколько бы я ни выжимал педаль газа, кажется, не движется быстрее. Погружённая в оцепенение полудрёмы, она неспешно минует перекрёсток за перекрёстком, подолгу стоит на светофорах, отчего овладевшая мной необъяснимая взвинченность лишь усиливается. Я не нахожу себе места. Стискиваю руль и смотрю на Алису, откинувшуюся на спинку сиденья, пустым, безразличным взглядом глядящую в окно, на затянутое мутными, бесформенными облаками небо. Оно висит так низко, что, кажется, сейчас рухнет на крышу, проломит её, погребёт нас под своей тяжестью. — Как ты думаешь, — спрашивает Алиса. Голос её, тихий и хриплый, почти неотличим от полусонного бормотания мотора, — как ты думаешь, почему люди не могут остановиться ни на секунду? Я обескураженно смаргиваю, не понимая, о чём вообще идёт речь. — Что? — Люди, — она стучит кончиком ногтя по исцарапанному снегом стеклу, — как будто убегают от кого-то, — и провожает взглядом проносящиеся мимо машины, искривляя губы в усмешке: — Если так посмотреть, кажется, что за ними гонится какая-то невидимая тварь. За нами тоже, — добавляет она. И собирается сказать что-то ещё, но её прерывает раздавшаяся трель телефонного звонка. Такая оглушительно громкая, что я невольно передёргиваюсь. Не глядя на экран, Алиса сбрасывает вызов и опускает телефон обратно в карман пальто. — Мир так странно устроен, — в голосе её звенит одновременно удивление и усталость. — Мне кажется, я не понимаю уже ничего. В последнее время, — отрешённо говорит она, — я много об этом думаю. — Да? — язвительно переспрашиваю. С желчью выплёвывая: — А не хочешь подумать о том, куда ты катишься? Не то чтобы меня это в самом деле заботило. В конце концов, она вольна делать что угодно. Хочет каждый день упиваться до исступления, неделями не приходить в сознание — пожалуйста. Но мне опостылело раз за разом выносить пустые бутылки, ждать, когда на неё снизойдёт просветление и жизнь потечёт по привычному руслу. Хотя я понимаю, что как прежде уже не будет. Что-то оборвалось, разрушилось — в нас обоих. Теперь есть лишь одна дорога: вниз. — А? — с недоумением оборачивается Алиса. — Ты меня за идиота держишь? — вспыхиваю я. И в кипучем раздражении взмахиваю рукой, обличающе вскрикивая: — Посмотри на себя! Она даже не посчитала нужным переодеться. Лишь набросила длинное чёрное пальто поверх пеньюара и выскочила на улицу, будто позабыв о том, что на улице зима. Не стёрла осыпавшуюся на щёки тушь, не расчесала всклокоченные волосы, истлевшей паутиной опутавшие её плечи. — А тебе не нравится? — с незамутнённым удивлением спрашивают бесстыдно голые колени. И пригласительно-насмешливо раскрываются, будто ждут, что я протяну руку, коснусь их, скользну выше, к бёдрам. Но во мне не отзывается ничего похожего на возбуждение — только негодование. — На тебя тошно смотреть! — не остываю я. Продолжая гневную осуждающую речь: — Сделай уже с собой что-нибудь! Закодируйся, к психологу сходи, не знаю! — выпаливаю. И только сейчас понимаю, насколько нелепо прозвучало моё предложение. Жду, что Алиса по обыкновению разразится хохотом, но вместо этого снова слышу лишь визгливую телефонную трель. Назойливую, больно бьющую по ушам, растравливающую бешенство. — Господи! — не выдерживаю. — Да возьми ты трубку! Алиса откидывается на спинку сиденья и равнодушно протягивает: — Не хочу. — А вдруг это кто-то из клиентов? Она нехотя вынимает требовательно визжащий телефон, скользит взглядом по экрану и, не меняясь в лице, с прежней безмятежностью сообщает: — А, ну да. Но не намеревается касаться призывно мигающей зелёной кнопки. Продолжая истязать мои уши, рвать натянутые нервы. — Так ответь! — голосом разума взываю я. — Зачем? — она спрашивает это так бесстрастно, будто на кону не стоят миллионы. Поражённый её демонстративной безответственностью, я едва не подпрыгиваю в кресле. — Да ты с ума сошла! — и пытаюсь выхватить смартфон, разжать цепкие холодные пальцы. — Дай сюда! — на мгновение переставая следить за дорогой, лавировать в потоке машин. По глумливой привычке Алиса поднимает руку так, чтобы я не мог дотянуться до пальцев, заводит ладонь за голову, — и швыряет телефон на задние сиденья. Он с грохотом падает на пол и обиженно замолкает. — Ты что творишь?! — опешив, вскрикиваю я. — Мать твою, ты рехнулась?! — Я не хочу, — по слогам повторяет она. Забрасывает ноги на приборную панель и, запрокинув голову, с нескрываемым отвращением добавляет: — Видеть их всех не хочу. Отчего я едва не давлюсь набранным воздухом. — А деньги?! — Деньги? — она в раздумьях перекатывает это слово во рту, облизывает им губы. И наконец с видимым неудовольствием протягивает: — Нет, это скучно. — Ты больная! Ненормальная! — ору, захлёбываясь яростью. — Тебе лечиться надо, дура! — в бессилии ударяя по рулю, поднимая бешеный клаксонный визг. Но Алиса, вопреки моим ожиданиям, не заходится ответным гневом, не думает сыпать оскорблениями. Вместо этого сбрасывает ноги и с обжигающе ледяным спокойствием требует: — Останови машину. Я, стиснув челюсти, назло отрицательно качаю головой. Продолжая неумолимо гнать «Тойоту» вперёд, на мост, траурной лентой пересекающий реку. — Высади меня, — упрямствует Алиса, — я пойду пешком. Я бы и рад остановиться, вышвырнуть её на дорогу — чтобы она отправилась на все четыре стороны, не показывалась мне на глаза. Осталась наедине со своим безрассудством, не отравляла им всё вокруг. Но не могу. — Да глаза разуй! — взмахом руки указываю на мостовые ограждения, на нескончаемые вереницы снующих туда-сюда автомобилей. — Где я встану-то?! Вместо ответа Алиса рывком распахивает бардачок, что-то вынимает оттуда и подносит к моему лицу. Я оборачиваюсь — чтобы заметить дуло револьвера, направленное мне в висок. И от неожиданности едва не вылетаю на встречную полосу, успевая избежать столкновения лишь в самый последний миг. — Блядь! — вскрикиваю, цепенея от ужаса. — Ты где его вообще взяла?! В тишине салона раздаётся знакомый мне по многочисленным криминальным фильмам зловещий щелчок — Алиса, не произнося ни слова, взводит курок. — Идиотка! Совсем рехнулась! Когда тебя держат на мушке, ты готов пойти на что угодно. Выбора не остаётся: я резко даю по тормозам — так, что следующая за нами машина едва не толкается в бампер «Тойоты». Боязливо-недоумённо взвизгивает покрышками и тоже замирает. Алиса распахивает дверцу и выскакивает наружу. Ледяной ветер подхватывает полы её пальто и ожесточённо бьёт ими о голые ноги, спутывает волосы. Она выбегает на середину моста, не обращая внимания на заходящиеся возмущённым визгом автомобили. — Назад! — захлёбывается истошным криком, размахивая револьвером. Приказывая машинам остановиться, обещая покарать их за неповиновение. — Назад, уёбки! В глазах у неё бурлит, беснуется, выплёскивается через край безумство. Пальцы исступлённо трясутся, она едва удерживает в руках револьвер, сверкающий тяжёлым, холодным блеском. Никогда прежде я не видел её настолько ополоумевшей. И молюсь лишь об одном: чтобы она не начала стрелять по автомобилям, осмелившимся испуганно сверкнуть фарами, вздрогнуть и попятиться. Наученный опытом, я знаю: от неё можно ожидать чего угодно. Особенно сейчас. — Убери пушку! — ору, выскакивая следом на дорогу. — Идиотка! Алиса поворачивается — так медленно, что кажется, будто проходит не миг, а тысяча лет. — Ты был прав, — с перекошенной, жуткой улыбкой, от которой у меня стынет кровь, говорит она. Неторопливо, смакуя мгновение, поднимает руку, разрезая воздух краями рукава. — Надо что-то делать. И прижимает дуло к виску. Кажется, кто-то поставил время на паузу: секунды тянутся слишком медленно, крупицами снега кружатся в воздухе, опускаются на плечи Алисы, путаются в беспощадной темноте её волос. Я слышу стук собственного сердца, завывания ветра, всколыхивающего подол чёрного пальто. Всполошённый рокот моторов, чьи-то приглушённые крики. И шум тяжёлых волн реки, бьющихся о сваи моста. — Отойди, — говорят затянутые беспросветной хмарью глаза, глядящие мне прямо в лицо. С таким непоколебимым, ненормальным спокойствием, что я вдруг понимаю: это игра. И ужас уступает место зудящему раздражению. Она не может не устроить шоу даже из собственной смерти. Алисе требуется, чтобы на неё смотрели все. С трепетом, осуждением, любопытством, не смея отвести взгляд. Она готова принять в дар всё: оскорбления, проклятья, мольбы. Только не равнодушие. Я знаю, что она не выстрелит: ей не хватит смелости лишить себя жизни, позволить миру обходиться без неё. И делаю шаг вперёд — чтобы положить конец этому жалкому спектаклю, пока меня не опередила полиция, которую уже наверняка кто-нибудь вызвал. Но Алиса вдруг зажмуривается и нажимает на спусковой крючок — так быстро, что я не успеваю поверить в реальность происходящего. Вместо оглушительного выстрела раздаётся лишь глухой щелчок. — Чёрт, — едва слышно выстанывает она. В отчаянии вскрикивая: — Блядство! — и опускает руку, торопливо скользя непослушными, одеревеневшими пальцами по барабану. Я в несколько шагов преодолеваю разделяющее нас расстояние и в бешенстве стискиваю её запястье, выхватываю револьвер. Нажимаю на защёлку барабана — удостовериться в том, что он всё-таки заряжен. Двумя патронами, сверкающими позолоченными доньями гильз с выдавленной маркировкой. Прежде чем испуганно замершие автомобили успевают опомниться и с досадливым ворчанием тронуться с места, я выбрасываю револьвер за мостовые ограждения. С глухим всплеском он скрывается в толще воды — такой же беспроглядной, как глаза Алисы. Которая едва держится на ногах, словно пьяная, не сопротивляется, когда я хватаю её за руку и волоку к машине. Пошатнувшись, падает на сиденье, даже не подумав расправить смявшийся подол пальто, убрать с лица пряди волос, лезущие в глаза. И не издаёт ни звука. Оставляя позади мост и опешивших зрителей, глядя на мельтешащую разметку дорожных полос, я не пытаюсь завести разговор, выяснить, какого чёрта только что произошло: мне нечего ей сказать. В голове звенит пустота. В обоюдном, нестерпимо гулком, мучительном молчании мы добираемся до винного магазина. Я покупаю ей грёбаное «Шато Латур» — пять бутылок, по пятьдесят тысяч за каждую. Швыряю пакеты в машину, поднимая громыхание стекла. И выжимаю кнопку зажигания, в раздражении бросая: — Всё? Довольна? Алиса не произносит ни слова. Лишь буравит пустым, рассеянным взглядом парковку, прохожих, убегающих от невидимой твари. Той, которая всё-таки настигла её саму, пригвоздила к сиденью. Я знаю имя этого чудовища: нестерпимая, беспросветная тоска. Мысль о том, что надо вернуться домой, пугающе невыносима. Я не хочу сидеть в гнетущем вакууме небольшой квартиры, где невозможно укрыться от всевидящего и одновременно отсутствующего взгляда Алисы, вспоминать о случившемся на мосту. Мне кажется, если я проведу наедине с ней хотя бы ещё полчаса, то впитаю миазмы хандры, тронусь рассудком. Поэтому, развернувшись на перекрёстке, направляю «Тойоту» в противоположную от дома сторону, к возвышающемуся впереди зданию отеля. Он стеклянной громадой взрезает низко висящее небо, уходит далеко ввысь, теряется в снежном мареве, отчего кажется, будто его стенам нет конца. Фойе оказывается таким неестественно блестящим, что скользящие по стойке ресепшн, по дочиста вымытому шахматному полу блики слепят глаза. Я снимаю два номера на тридцать третьем этаже, не глядя протягиваю Алисе ключ и с облегчением выдыхаю, лишь когда створки лифта мягко захлопываются, замыкают её в тесноте стальной коробки. Она уезжает, не выражая ни интереса, ни недовольства, — так, словно ждала, что я привезу её именно сюда. Смирюсь с чем угодно: с пьянством, дебоширством, показными истериками. На самом деле мне не составит труда вытерпеть любую выходку Алисы, но только с одним условием: я отказываюсь принимать участие в её безумствах, равно как отрекаюсь от роли любопытствующего наблюдателя. Пусть делает что хочет, но уже без меня. Разделяющие нас тридцать этажей до звона натягивают незримую нить, которой мы накрепко связаны друг с другом, и она наконец обрывается. Алиса уезжает далеко наверх, а я остаюсь здесь, в фойе. С каждой секундой стиснувшие меня зубья раздражения медленно разжимаются, становится легче дышать. Я провожу рукой по взмокшему лбу и осведомляюсь у девушки за стойкой: — А где тут бар? Мне тоже позарез надо выпить. Растворить спиртом тяжёлый ком, стоящий в горле, смыть с души пятно тоски. Но сперва — забрать из машины телефон Алисы, сиротливо лежащий на полу под сиденьями. Если ей больше не нужны деньги, это не значит, что можно с демонстративным отвращением игнорировать потенциальных клиентов, срывать сделки. Бар почти пуст, если не считать парочки, сидящей в дальнем углу зала. Бросив взгляд на альковы, на окружённые синим свечением ряды бутылок на полках, я опускаюсь на высокий стул. Не изменяя пагубной привычке, заказываю джин со льдом и кладу телефон на стойку, пачкая отпечатками пальцев его блестящую чернотой поверхность. Алиса никогда не ставила пароль: ей нечего скрывать. Незачем таиться, делать вид, что у неё существуют секреты, о которых мне неизвестно. Экран вспыхивает блеском, впуская меня в святая святых — в список контактов. Я пролистываю его, но не нахожу имён, в глаза бросаются лишь аббревиатуры: «АБ», «ОГ», «ЛУ». Я записан под псевдонимом «АЭ», что, по всей видимости, расшифровывается как «Архилох-Эдуард». «Вотсапп» оказывается под завязку набитым непрочитанными сообщениями. Едва я запускаю приложение, как они принимаются с визгом разрывать телефон, тесниться на экране, выстраиваясь в очередь в ожидании долгожданного внимания: «Как ты? Не хочешь посидеть где-нибудь? — интересуется некий «ВВ». — Давно тебя не видел». «Привет!» — радостно вскрикивает «РУ». Отвергнутые, отправленные в небытие равнодушия Алисы, все эти люди по-прежнему о чём-то её умоляют, просят оказать милость, делятся глупыми, ничего не означающими новостями. Так поступает, например, наша информаторша Женя, записанная как «ЕС» — я узнаю её по фото в профиле: «я в клинике с пятницы. кажется это краш))) у меня такой клёвый лечащий! какой он горячий это просто аааа». Окажись я на месте Алисы, тоже не стал бы читать сообщение. Можно подумать, всем не наплевать, в кого втрескалась эта психически неуравновешенная идиотка! Я с досадой отпиваю джин, леденящей можжевеловой волной обжигающий язык, и открываю следующий диалог. «перезвони, — упрашивает не внесённый в список контактов номер, добавляя эмодзи в виде молитвенно сложенных ладоней. — Это срочно!!» «ты в порядке???» — будто догадавшись, что происходит что-то неладное, интересуется таинственный собеседник. И, не получив ответа, огорчённо замолкает. Оставшихся без внимания клиентов я нахожу лишь в списке пропущенных вызовов — диалогов ни с кем из них в мессенджере нет. И прижимаю телефон к уху, слушая вынимающие душу гудки. Будто оскорбившись выказанным безразличием, одна из потенциальных покупательниц поначалу не спешит брать трубку, а потом нехотя заявляет, что ей неудобно говорить: прямо сейчас какой-то другой, более расторопный риелтор уже устраивает им с дочерью экскурсию по квартире. Вторая, извиняясь, бормочет, что мужу не понравился предложенный вариант. Третья попросту не отвечает на звонок. — Да твою-то мать! — не выдержав груза накопленных за день потрясений, вскрикиваю я, припечатывая телефоном барную стойку. — Тяжёлый день? — с сочувствующим любопытством осведомляется женский голос. Я поднимаю голову — чтобы увидеть девушку в длинной синей юбке, опустившуюся на стоящий рядом стул. Прямые чёрные волосы с доходящей до бровей аккуратно подстриженной чёлкой и ярко-голубые глаза, обрамлённые густыми накладными ресницами, делают её похожей на Клеопатру. — Ева, — с улыбкой представляется она, протягивая мне увешанную браслетами руку. От кожи её исходит чуть горьковатый аромат эфирных масел. — А это мой муж Нефилим, — кивком указывает она на подошедшего мужчину. Одетый в строгий костюм, с повязанным на шее ярко-алым платком, тот, не мигая, с лукавством смотрит мне прямо в лицо. Чёрная козлиная бородка, глубоко посаженные глаза придают его облику что-то мефистофельское. — Нефи… кто? — с нескромным удивлением переспрашиваю я, рассматривая тяжёлый перстень с изображением странного символа в виде нескольких заключённых в круг треугольников, блестящий на его большом пальце. И даже успеваю пожалеть о том, что отослал Алису наверх. Ей определённо понравилась бы эта фриковатая парочка. — Нефилим, — сложив в усмешку тонкие губы, отзывается демонический мужчина. — Вы читали Ветхий Завет? — вдруг безо всякого перехода интересуется он. И мне отчётливо кажется, что я сплю. Что этот бесконечный, тягостный день, ряды машин, выброшенный за мост револьвер, сверкающий шахматный пол в отеле и экстравагантная семейная пара с вычурными именами — всё явилось мне в мареве дрёмы. — Филь, не пугай человека! — бросает Ева, даже не глядя в сторону мужа. Жестом подзывает бармена и указывает на мой опустевший стакан, требуя снова наполнить его джином. Услышав, как она сократила претенциозное, мифологическое имя до собачьей клички, я захожусь бесцеремонным смехом. Он нервной дробью расстреливает воздух, звенит в рядах бокалов и бутылок. — Только не говорите, — протягиваю, продолжая хохотать, по очереди оглядывая обоих актёров театра абсурда, — только не говорите, что вы хотите рассказать мне об Иисусе. — Ни в коем случае, — оскорблённый в лучших чувствах, спешит уверить Нефилим. — Но мы можем вам погадать, — добавляет его жена, почти ложась грудью на барную стойку. — У тебя плохая энергетика, — доверительно панибратским тоном говорит она, внимательно разглядывая мои руки. Прикосновения её пальцев, непривычно тёплых, пробуждают во мне смутную досаду неудовлетворения. В крови зудит, нарастает напряжение. — Сейчас для тебя всё кончено. Это бывает больно, — с улыбкой кивает Ева, — когда рушатся ожидания. — Ты просто подслушала разговор, — фыркаю я, отдёргивая руку. — Тут много ума не надо. И, отодвинув наполненный до краёв стакан, поднимаюсь со стула. Размашистым шагом направляюсь обратно в фойе, без тени сожаления или стыда оставляя незадачливых провидцев позади. Нашли же к кому прицепиться, господи! Неужели у меня на лбу написано что-то вроде «безотказный придурок»? — Подожди! — вскрикивает следом бегущая Ева, когда я вхожу в лифт и нажимаю на кнопку возле цифры «33». — Мне тоже надо наверх! И успевает влететь в кабину до того, как створки неслышно смыкаются. Запирая нас в душной тесноте зеркальных стен, обрекая на вынужденное соседство. — Ты был прав, — переводя дыхание, признаётся она. — Я подслушала, — губы её растягиваются в извиняющейся улыбке. — Но правда хотела помочь. — С чего бы? — Люблю помогать людям. И снова меня охватывает чувство дежавю, я невольно передёргиваю плечами. Точно так же когда-то говорила Алиса. А моя новая знакомая — я угадываю это подспудным, инстинктивным чутьём — тоже не слишком-то обременена человеколюбием. Такие вещи ощущаешь кожей, плотью, костями. И языком, когда скользишь в теплоту призывно раскрытого женского рта. Губы у неё сухие, слегка жестковатые и отдают горечью эфирных масел. Кажется, будто она искупалась в них, словно в молоке, и этот душный запах, щекочущий ноздри, пропитал её насквозь. — А твой муж, — спрашиваю, в наглости сиюминутного обладания втискиваясь в неё пальцами. Она, уже влажная и горячая внутри, сипит и тянется к застёжке моего ремня. Нетерпеливо сжимает отвердевший член, заставляя меня вздрогнуть от удовольствия, — твой муж не будет против? — Не будет, — отзывается Ева, шире раздвигая ноги. Дыхание у неё по-прежнему сбивчивое и неровное. Горячее, распаляющее во мне звериное возбуждение. Я трахаю её так лихорадочно, будто это мой последний в жизни секс. Вбиваю в зеркальную стену, отчего на дочиста вымытой поверхности остаются влажные пятна. В ушах гудит кровь. Всё происходит слишком быстро. Наслаждение пронзает меня тысячами мелких осколков, спазмом дрожит в горле, в пальцах, в члене — и тут же рассеивается, как дремота. Я хочу задержать этот миг, продлить его, растянуть во времени, но он ускользает безвозвратно. Оставляя после себя лишь вязкую горечь пресыщения — и опустошение. Ничего не меняется. Становится только хуже. Терзавшая меня тоска не отступает, напротив, наваливается с ещё большей силой. Её не унять ничем: ни алкоголем, ни сексом. Запах совокупления, смешавшись с ароматом эфирных масел, вызывает лишь раздражение. Я вышатываюсь из лифта, на ходу застёгивая брюки и не произнося ни слова. — Ты тут надолго? — спрашивает Ева напоследок. — А что? — бросаю, не оборачиваясь. Ей хочется повторить? Устроить ещё одно свидание в отсутствие ничего не подозревающего мужа? Нет уж, спасибо, с меня довольно. — Завтра утром, — говорит она, — в конференц-зале будет семинар. Приходи, — и с улыбкой протягивает мне пропуск визитёра. Я скептически хмыкаю. Да неужели? Что там может быть? Бизнес-тренинг? Собрание идиотов в костюмах, приехавших обсудить девальвацию рубля? Скука смертная. — Будет интересно, — словно угадывая мои мысли, уверяет Ева. — Так говорят, — для весомости добавляет она. — Ну… по крайней мере, я слышала. Пораздумав, нехотя киваю. Ладно, во всяком случае, не придётся торчать в номере, в отупении переключая с пульта каналы. Может, это неплохая альтернатива безудержному пьянству. И с беззастенчивостью осведомляюсь: — А второй? Если у неё нашёлся пропуск для меня, пускай добудет ещё один — вдруг Алиса тоже захочет пойти, когда ей надоест проводить время в компании винных бутылок. Поражённая простотой наглости, Ева хлопает неестественно густыми ресницами. Но быстро спохватывается и как ни в чём не бывало тянется к сумочке: — Да, конечно. Зажав в пальцах оба пропуска, я вскидываю руку в знак прощания и вынимаю из кармана ключ от номера. Всё, чего мне хочется, — ничком повалиться на кровать, не думать ни о чём. Хотя я знаю, что не смогу уснуть: на это не осталось сил. И действительно, почти всю ночь не смыкаю глаз. Смотрю, как окутанный желтоватой дымкой мегаполис сверкает ярко мерцающими вывесками, фонарями, билбордами и рядами зажжённых окон. Гудит проезжающими автомобилями, клокочет сутолочностью клубов, баров, ресторанов — где-то там, внизу. Так далеко, что с высоты тридцать третьего этажа выглядит ненастоящим, неживым, почти трафаретным. Кажется, стоит лишь щёлкнуть пальцами — и всё рассеется, как мираж: реальность, сон, я сам. А может быть, ничего этого никогда и не существовало — только смутные тени образов, порождённые чьим-то чужим воображением, блуждали в пустоте. Не знаю. Наверное, я тоже перестал понимать, как устроен мир. Лёжа на кровати, раскинув в стороны руки, я скольжу взглядом по изгибам навесного потолка, по спящему экрану телевизора, в черноте которого отражается свечение города. Бессонница не даёт мне возможности пошевелиться. Обвивает холодными липкими щупальцами отчаяния, сдавливает горло тошнотой, сводит с ума одиночеством. Оно оказывается невыносимым — в сотни, тысячи, миллионы раз хуже, чем все безумства Алисы, вместе взятые. Я знаю почти наверняка, что она тоже не спит. Слепо бродит, как призрак, из угла в угол, не находя покоя: снотворные препараты остались дома, а без их помощи ей редко удаётся задремать. Поэтому вскакиваю с кровати и, распахнув дверь, делаю шаг в сверкающий белизной коридор, озарённый таким неестественно ярким светом, что привыкшие к полумраку глаза наливаются болью. — Открой, это я, — говорю, постукивая костяшками по двери номера напротив. — Алиса? Но ответом мне служит лишь оглушительное, громогласное молчание. Я слышу собственное дыхание, биение сердца. А из номера Алисы не доносится ни шагов, ни бряканья открываемого шкафа, ни сонного бормотания — ничего. Висит лишь пугающая, ледяная тишина. — Эй! — вскрикиваю, ощущая поднимающуюся из солнечного сплетения стылую волну беспокойства. С мучительной мыслью, холодящей сознание ужасом недоброго предвидения, взвываю: — Ты там жива вообще?! И чувствую, как от страха немеют кончики пальцев. — Блядь, Алиса! — в отчаянии принимаюсь колотить по двери кулаками, ногами, дёргать за ручку. — Это не смешно! Открывай уже! — Но та, безжалостно равнодушная, не поддаётся, остаётся глуха к моим мольбам. Алиса не могла уйти, отправиться бродить по отелю: ночью по коридору никто не проходил, не раздавалось ни звука. Воздух больно сдавливает, жаром обдаёт лёгкие. На ватных ногах я отшатываюсь к стене. Чтобы в следующий миг опрометью кинуться к лифту, несколько раз торопливо вжать кнопку вызова. А ведь я понимал, что нельзя оставлять Алису одну. Знал, в каком она настроении, — и тем не менее сам снял ей отдельный номер, молча позволил уехать — после всего произошедшего. Сделал всё, чтобы никто не смог помешать ей довести задуманное до конца. Боже, ну и кретин! Лифт движется вниз так медленно, что, кажется, успевает пройти вечность, прежде чем он останавливается на нулевом этаже. Я вылетаю из кабины, проскальзываю по шахматному полу и, уцепившись за выступающий угол стойки ресепшн, ору: — Дайте запасной ключ! Триста седьмой номер! Срочно! Сидящая в сумрачной тишине женщина в очках поднимает взгляд и с подчёркнутой вежливостью осведомляется: — Вы потеряли карточку? — Да нет! — досадливо вскрикиваю я. Принимаясь путано объяснять: — Она там, в номере… Я стучу-стучу, она не открывает! — с трудом шевеля онемевшим языком, высказывая пугающую мысль вслух: — Может… может, что-то случилось, я не знаю! Вдруг она, ну… — и на мгновение замолкаю, пытаясь заставить себя выговорить комом вставшие в горле слова. Невозмутимое лицо администраторши становится напряжённо-неуверенным. Она с сомнением поводит плечами и, ни на шаг не отступая от немилосердно сухой инструкции, говорит: — А можно ваши документы? По привычке машинально потянувшись к заднему карману брюк, я запоздало вспоминаю, что оставил паспорт в номере. И, объятый бессильным гневом, вскидываюсь, выплёскивая накопившееся отчаяние: — Да вы издеваетесь, что ли?! — в ярости припечатывая ладонью стойку. Но делать нечего: приходится, выругавшись, снова стремглав броситься к лифту. Потому что я знаю: всем на всех плевать. Никто не шевельнёт пальцем до тех пор, пока ты не докажешь, что действительно достоин помощи. Не принесёшь документы, не подтвердишь статус гостя. Всё смешивается в сознании: бесконечно долгий подъём-спуск, кишкообразный коридор, ряды дверей, всполошённые голоса. Пока администраторша звонит кому-то по телефону, я, подгоняемый беспокойством, мечусь по фойе и успеваю несколько раз проклясть себя за то, что снял номера не на втором, а на тридцать третьем, мать его, этаже. И больше всего на свете боюсь, что женщина в форменной одежде, прибежавшая с аварийным ключом, не успеет вовремя вскрыть замок. Что к тому моменту, как дверь с отстранённой безропотностью отворится, впустит меня в удушливую полумглу, будет уже слишком поздно. Пошатнувшись, схватившись за косяк, я в оцепенении замираю на пороге. Она лежит на полу. Не шевелясь и не производя ни звука, вытянув босые ноги, неестественно вывернув кисти. Струящийся сквозь панорамные окна холодный утренний свет касается обнажённых колен, бёдер, плеч с полуспущенными бретельками пеньюара, отчего кожа её, мертвенно бледная, кажется почти фарфоровой. Спутанные волосы чёрной вуалью закрывают лицо. Оглаживают кончиками лежащие рядом пустые бутылки. — Алиса! — вскрикиваю я, опускаясь на корточки и хватаясь за хрупкое запястье. — Господи, Алиса! — чтобы почувствовать, как спокойно и ровно бьётся её сердце, не знающее волнений. — Всё в порядке? — осведомляется по-прежнему стоящая в коридоре женщина. — Скорую не надо? Я отрицательно мотаю головой и жестом прошу её закрыть дверь. У меня в ушах до сих пор гулко стучит кровь. А Алиса, погружённая в тяжёлое, нерушимое самозабвение, не ведает тревог, не подозревает, через какие муки я сейчас прошёл — всё ради того, чтобы найти её мирно спящей в окружении винных бутылок. Сковавшее меня напряжение отступает, по телу разливаются горячие потоки гнева. Грязная муть досады жжёт язык. Я высвобождаюсь из ватного кокона беспокойства и, поднявшись, сквозь зубы медленно чеканю: — Вставай. Лучше бы она сидела в луже собственной крови или висела на крючке в ванной, едва касаясь ступнями пола. Я смог бы простить ей смерть. Но не намереваюсь смиряться с бесчувствием опьянения, пригвоздившим Алису к полу. Не дающим ей возможности повернуться, пошевелить языком, заставляющим в неудовольствии протянуть лишь изнурённое: — М-м-м… — Вставай! — с неумолимостью тюремного надзирателя повторяю я, стискивая безвольно расслабившиеся пальцы с затупившимися чёрными ногтями. Алиса медленно размыкает тяжело набрякшие веки, поднимает на меня пустой, ничего не выражающий взгляд затянутых марью несознания глаз. И, отрицательно мотнув головой, снова зажмуривается, закрывает лицо ладонями. С капризностью непослушного ребёнка бормоча: — Н-не хочу-у-у… В припадке неистовства я хватаю её за руки и волоку, как тряпичную куклу, через весь номер. Полуголую, мертвецки пьяную, не сознающую себя, с заплетающимися босыми ногами, скользящими по полу. — С-су-ука-а… — через силу размыкая перепачканные помадой губы, хрипит она, когда я плечом толкаю дверь ванной комнаты и втаскиваю её внутрь. — Пу-усти-и… Не внимая приказам, я швыряю Алису в широкую, глянцево блестящую ванну. Рывком хватаю душевую лейку и выкручиваю смеситель с холодной водой. Она вскрикивает, вжимается спиной в угол, пытаясь увернуться от безжалостно ледяных струй, десятками стрел направленных ей в лицо. Слабо цепляется непослушными, нетрезво трясущимися пальцами за бортик. И, не найдя в себе сил подняться, замирает в молчаливо отстранённой бесчувственности, роняя руки на колени. Позволяя воде струиться по щекам, размывать тушь, помаду, каплями стекать с подбородка, исчезая в вырезе декольте. Впитываться в паутину волос, разглаживая, распрямляя свалявшиеся локоны. Её охватывает зябкая дрожь, кожа покрывается мурашками, но с губ не слетает ни слова. Она даже не просит меня выкрутить второй смеситель — я, нехотя смилостивившись, делаю это сам. И говорю: — Иногда мне кажется, что ты невыносима, — глядя, как растеплевшая вода с шумом наполняет ванну, скрывает наготу иссиня-белых коленей. — А в остальное время я в этом уверен. Алиса продолжает лежать в мертвенном, нарушаемом лишь вздохами безмолвии. Запрокинув голову, она сверлит невидящим взглядом стену, не оборачиваясь, игнорируя моё присутствие. — Подай сигареты, — наконец, сбросив путы молчания, глухо отзывается она, кивком указывая на лежащую на полке упаковку. Как будто хочет сделать свой образ совершенно кинематографичным. Представляет меня оператором с камерой в руках. И невидимый режиссёр говорит: щёлкни зажигалкой, втяни горький дым. Изобрази отчаяние, душевное опустошение. Покажи, как ты ненавидишь жизнь. Вспомни, что ничего в действительности не имеет значения, ведь мы все умрём. Что осознание собственной смертности делает существование бессмысленным. Стоп, снято! Но я не могу не признать, что ей всё-таки очень идёт сигарета, зажатая меж мягких, красиво очерченных губ — бледных, почти мертвенных, лишённых кровавой ярости. Лишь в самых уголках их алеют помадные следы. — Я думала, — вдруг говорит она, — думала, мне будет страшно. Отчего я лишь усмехаюсь. Нет, Алиса. Страшно — это когда ты добрых полчаса стучишься в наглухо запертую дверь номера, бегаешь по отелю, поднимая всех на уши. Думая, что за время твоего отсутствия случится непоправимое, и ты до конца жизни будешь винить себя за то, что не успел вынуть сумасшедшую психопатку из петли. — А ничего не было, — продолжает она, отнимая сигарету от губ, зажимая её в мокрых пальцах. — Совсем ничего, понимаешь? Ты вот-вот спустишь курок, а всё вокруг точно такое же, как всегда. — И что? — И всё, — в задумчивости протягивает она. Сигарета медленно тлеет в её пальцах, и бледная струйка дыма уволакивается вверх. Я вдруг думаю о том, что здесь, наверное, вообще нельзя курить. Может, сейчас взвоет пожарная сигнализация, и с потолка хлынут ледяные струи — прямо в наполненную до краёв ванну. Это была бы очень ироничная и по-своему красивая иллюстрация абсурдности жизни. Но ничего не происходит. По-прежнему висит тишина. Слышно только, как с волос Алисы, со слипшихся кончиков, облизывающих плечи, капает вода. От позабытой сигареты остаётся лишь фильтр и длинный столбик пепла. Он медленно отваливается, обжигая пальцы Алисы, заставляя её вскрикнуть от неожиданности и бросить окурок. — Собирайся, — я смотрю, как он исчезает в толще воды, — и спускайся в конференц. Там идёт какой-то семинар. Говорят, — усмехаюсь, вспоминая заверения Евы, — будет интересно. И делаю шаг, чтобы выйти за порог ванной комнаты. — Не уходи! — вдруг взмаливается Алиса. Не требуя — почти упрашивая. И ухватывается мокрыми пальцами за моё запястье. — Пожалуйста, — добавляет она странное, чуждое, никогда прежде не произносимое слово. Я молча отдёргиваю руку и выхожу в комнату. Отпихнув ногой валяющиеся на полу пустые бутылки, распахиваю дверь. Чтобы в следующий миг, обрушивая накопившуюся досаду, с грохотом её захлопнуть. Оставив в кармане сиротливо висящего на вешалке чёрного пальто пропуск в конференц-зал.