Тиамат

Который, к моему удивлению, оказывается набит под завязку. Так, что я с трудом отыскиваю два незанятых стула и, протиснувшись между рядами, пробурчав дежурное невнятное «извините» чьим-то коленям, опускаюсь на ближайший к окну. Откидываюсь на спинку и только тогда бросаю взгляд на стол, на котором с элегантной непринуждённостью сидит Ева, покачивая ногой вперёд-назад. Не оборачиваясь к неподвижно стоящему за спиной, словно тень, Нефилиму. Признаться, я ожидал увидеть в качестве лекторов кого угодно, только не эту чудаковатую парочку. И никак не мог подумать, что интересный семинар окажется термоядерной смесью популярной психологии и эзотерики. Впрочем, спасибо, что речь хотя бы не идёт о какой-нибудь стратегии и тактике эффективных закупок или корпоративной социальной ответственности — такого накала скуки я не смог бы пережить. — Каждый мужчина и каждая женщина — это звезда на теле Нуит, — с почти экстатическим придыханием говорит Ева, жестом очерчивая над головой круг, и золотые браслеты с бряцаньем скользят по её рукам. Звонкий и переливистый голос, усиленный прикрепленным к лацкану цветастого пиджака микрофоном, разносится по всему залу, гудит в ушах. — Мы следуем нашей воле, и жизнь освобождается от страха. Но величайший закон — это всё-таки любовь! — нараспев объявляет она. В ярко-голубых глазах её сверкает восторг. — Любовь в соответствии с волей. Она способна придать смысл даже смерти. Да, очень удачно зашёл, ничего не скажешь. Зря Алиса опаздывает на столь увлекательное мероприятие, ей бы понравилось. Хотя не скрою, если она решит не приходить, будет даже лучше. Умудряться непостижимым образом портить чужое настроение одним своим присутствием — это, безусловно, талант, но я бы предпочёл держаться подальше от оного. Ева соскальзывает со стола — её пышная, вздыбившаяся колоколом розовая юбка, на мгновение взметнувшись, оглаживает краями тонкие лодыжки. — Меня часто спрашивают: а что происходит после смерти? Самый распространённый, наверно, вопрос, — переплетя пальцы в замок, она на мгновение задумывается. — У кого-нибудь есть на него ответ? — и обводит выжидающим взглядом зал, но, кажется, не замечает меня. — Как считаете, молодой человек? — Метнувшись к мужу, Ева выхватывает у него микрофон — чтобы с улыбкой протянуть его сидящему в первом ряду парню в полосатой рубашке. — Ну… мы попадаем либо в ад, — без особого энтузиазма бормочет тот, — либо в рай. Этот нехитрый, почти пошлый в своей банальности ответ пробуждает в Еве приступ искреннего, но беззлобного смеха. — Та-ак, ад и рай, ясно. А ещё варианты будут? Следующей вызывается отвечать девушка с ярко-зелёными волосами. Я, мысленно съехидничав, не могу не отметить, что подобные семинары посещают только фрики с претензией на нравственное и духовное величие. Она вскидывает руку, дожидается микрофона, чтобы с горячностью заявить на весь зал: — Мы проходим реинкарнацию! Большинство душ перерождается, я это знаю, но некоторые как бы… как сказать… сливаются с общей энергией вселенной. — Да? — не удерживается от усмешки прежде молчавший Нефилим. — И что это за энергия? — Энергия всего сущего! Мне было видение, — убеждённо добавляет девушка, — в котором явился такой большой шар, — и жестом описывает в воздухе круг, — вроде огненного, похожий на солнце. Он пульсировал, как сердце… Для полноты картины не хватает только признания в том, что она слышала голоса, раскрывшие ей великую тайну бытия. — То есть жизнь после смерти всё-таки существует, — с деликатностью забрав у словоохотливой девицы микрофон, резюмирует Ева. — С этим все согласны? Я с невесть откуда взявшимся возмущением хочу возразить, что нет, вообще-то не все. Не существует никакой реинкарнации, ада или рая, а вселенной и вовсе на нас наплевать. Просто мы слишком эгоистичны, себялюбивы, чтобы допустить мысль о собственной смертности, нами движет страх потерять своё «я». Мы считаем себя богами, которым суждено жить тысячелетиями. Изобретаем сотни религиозных учений, оправдывающих бредни о бессмертии. Думаем, что наши души настолько велики и прекрасны, что заслуживают места в вечности. Хотя в действительности у нас нет ничего. Ни единой причины, по которой мы могли бы претендовать на лучи божественной славы. Человечества вообще не должно существовать: ни в нынешней жизни, ни тем более в следующей. Я думаю обо всём этом, но продолжаю молчать, трепетно оберегая рациональную мысль, словно редкое сокровище, не желая отдавать её на поругание одержимой идеями о собственной исключительности толпе. Да и, по правде говоря, мне лень заводить диалог, ввязываться в спор. — Так или иначе мы все, конечно, соприкасаемся со смертью, с душами, которые к нам возвращаются, — продолжает щебетать Ева. — Но это уже Нефилим может поподробнее рассказать, — и кивает в сторону мужа, даже не бросая взгляда на мой ряд. — Он работает именно с миром мёртвых. А я, — с обаятельной полуулыбкой признаётся она, — в основном занимаюсь целительством. Я едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться. Выходит, тогда, в лифте, это была очаровательно скромная, ненавязчивая самореклама? Но почему же мне не стало легче? Неужели я смог устоять перед силами целительства? Или они действуют только на тех, кто платит чудо-экстрасенсам за личную консультацию? Не удивлюсь. — Мой отец умер пять лет назад! — вскрикивает какая-то женщина, пришедшая от словосочетания «мир мёртвых» в нервное возбуждение. Я, как ни силюсь, не могу её разглядеть. — И до сих пор мне снится! Каждую ночь. Она замолкает в ожидании ответа. Флегматичный Нефилим пожимает плечами: — Мёртвые не опасны, надо только уметь с ними договариваться. — Ну а чего он хочет-то? Я с любопытством вглядываюсь в происходящее, ожидая, когда же медиум, по классике жанра, предложит ей личную встречу, на которой озаботится поиском решения именно её — и ничьей больше — проблемы. За время работы с Алисой я слишком хорошо научился распознавать такие вещи. Видеть людей насквозь. И Нефилим в самом деле, будто невзначай, бросает: — Подойдите после семинара, я посмотрю, — он, как фокусник, многозначительно взмахивает рукой. — Тут бывают разные факторы. А у нас сейчас всё-таки разговор о более абстрактных вещах. Бьюсь об заклад, экстрасенсы даже не верят в то, что утверждают, и, как падальщики, пожирают тех, кто сам готов принести им деньги в обмен на пустые обещания. Это вполне типично. Очень распространённая и, главное, безотказно рабочая схема. Я даже чувствую укол досады: почему мы не додумались до такого первыми? У Алисы есть все данные, чтобы играть роль ведьмы, устраивать привороты-отвороты, делать расклады на картах — словом, говорить людям то, что они хотят услышать. Я бы находил клиентов, был её менеджером. Или нет! Представлялся бы потомственным магом, работающим с силой огня. Это же безграничный простор для фантазии! Мы могли бы заработать кучу денег. Увлёкшись мечтами, я теряю нить пламенного монолога Нефилима. И прихожу в себя, только когда он переходит на заговорщический полушёпот: — Отодвиньте ожидания в сторону, — низкий бархатный голос его, как ветер, свистит в ушах. — Дайте возможность своему сознанию… — медиум надолго замолкает на полуслове, продолжая буравить зал тяжёлым взглядом немигающих, глубоко посаженных глаз. — Очиститься, — наконец изрекает он. — Стать светлее. Засиять. — Это многоуровневый процесс, — охотно подхватывает Ева. — Сначала идёт вычищение, — она проводит ладонью по воздуху, будто хочет протереть его от пыли, как стекло. — Потом исцеление, мы возвращаем организму нормальный, первоначальный вид. После этого начинаем заполнение… — Главное, как мы помним, это поиск истинной воли, — со звериной серьёзностью заявляет Нефилим. — Можете считать, что живёте в очень благоприятное время. Сейчас всё-таки идёт эон Гора… — Да неужели? — раздаётся насмешливый голос у меня за спиной. Зал, будто по команде, оборачивается — чтобы заметить Алису, осмелившуюся нарушить всеобщее почтительное молчание. Прервать солнцеликих лекторов, озаряющих темноту заблуждения светом тайных знаний. Она, скрыв наготу под пальто, душно застёгнутым на все пуговицы, стоит в дверях, стискивая бумажный стаканчик с кофе. Глаза её спрятаны под непроницаемо чёрными солнцезащитными очками. Сызнова накрашенные губы пламенеют неистовством алчности. Если бы я не видел её с утра, смятённую и неподвижно лежащую в наполненной ванне, с зажатой в пальцах позабытой сигаретой, ни за что не допустил бы мысль о состоянии душевного упадка. Как ни в чём не бывало Алиса перекручивается на каблуках и искривляет губы в обличающей ухмылке. Я жду, что сейчас она рассмеётся во весь голос, не удержится от изящества глумления и прилюдно втопчет экстрасенсов в грязь. Но алые губы, сомкнувшись на ободке стаканчика, неожиданно заявляют: — Мы до сих пор живём в эоне Осириса. Нефилим отзывается сдержанной, но вместе с тем язвительной улыбкой: — Эон Гора начался с выходом в свет «Книги Закона». — Он вступит в силу только через пятьсот лет, — парирует ничем не смущённая Алиса. По залу прокатывается сдержанный, жеманный смешок. — Это не так, — считает нужным вмешаться Ева. Опершись обеими руками о спинку стула, она склоняет голову набок и с нескрываемым интересом оглядывает Алису. — Вы ошибаетесь. Кроули чётко указал дату. Эон Осириса закончился в начале двадцатого века, в тысяча девятьсот четвёртом году. Но приятно, — в слегка прищуренных глазах её мелькает что-то похожее на удивление, смешанное с восхищением, — приятно, что вы знаете тему. Мне вдруг явственно кажется, что здесь рехнулись все, кроме меня. И я единственный здравомыслящий человек, который — слава богу! — не понимает, о чём идёт речь. — Какой ещё Осирис? Какие эоны? — шиплю, когда Алиса опускается на соседний стул и в демонстративной расслабленности забрасывает ногу на ногу, отчего полы пальто раскрываются и обнажают сверкающее белизной бедро. — Что за херня вообще?! — Откуда тут эти придурки? — не понижая тона, не утруждая себя соблюдением приличий, задаёт встречный вопрос она. В голосе её, прежде ровном и бесстрастном, звучит неподдельное любопытство. — Они что, телемиты? [Телемиты — последователи телемы (от греч. θέλημα, воля), религиозного течения, разработанного английским оккультистом Алистером Кроули.] — Бери выше, — я, не осведомляясь о толковании незнакомого слова, со значением поднимаю указательный палец, — медиумы и целители! Это, между прочим, не хрен собачий! Алиса, не обращая внимания на негодующе оборачивающихся зрителей, заходится беспардонно громким хохотом. Острый кончик языка, голодно облизнув губы, с умилением сообщает: — Очаровательно. А я чуть не пропустила самое интересное! Я по-хозяйски беру у неё из рук кофе и машинально делаю глоток. Чтобы тут же поперхнуться от горечи, опалившей язык, и зайтись возмущением: — Это что, коньяк?! — с всхлестнувшейся досадой поставить стаканчик на пол, под сиденье. Господи, мне что теперь, контролировать каждый её шаг, отыгрывать роль сурового надсмотрщика и следить, чтобы она опять не напилась?! Вместо ответа Алиса лишь беспечно пожимает плечами. Продолжая с увлечением слушать вдохновенно бредовую лекцию об эонах. Ими, как выясняется, оказываются продолжительные исторические эпохи. Например, в эон Исиды человечество не утруждало себя поисками духовности и слепо поклонялось силам природы. Это было тёмное время заблуждений и материализма, что неудивительно: от правления женщины, как известно, нельзя ждать добра. Потом наступил эон Осириса, знаменующий собой переход к монотеизму, а в особенности к христианству. Но люди не успели просветлиться, они были не очень умны и предпочли вознести идею страдания и самопожертвования в культ. — Христианское учение зациклено на смерти, — с улыбкой говорит Ева, опираясь локтями о стол. Пальцы её сцеплены в замок. — Хотя сама концепция бога, который умирает и воскресает, возникла ещё в Древнем Египте. Осирис, можно сказать, был прообразом Христа. В общем, неизвестно, как долго человечество томилось бы в муках заблуждения, если бы в начале двадцатого века не появился Алистер Кроули со своей «Книгой Закона», продиктованной не голосом шизофрении, как можно сперва подумать, а существом по имени Айвасс. Когда великий трактат был дописан, эону Осириса — эпохе смерти, страдания и тьмы — пришёл конец. В дело вступил египетский бог Гор, давший нам свободу воли, индивидуальность и шанс на самореализацию. Правда, люди ещё не в курсе, что встали на одну ступень с божествами, поэтому продолжают вести себя как кретины. Но когда-нибудь всё обязательно изменится, надо просто подождать. И в новый эон Маат мы войдём уже сверхчеловеками. Вот только никто не знает, что он будет собой представлять: может, мы деградируем до питекантропов, а может, растворимся в пространстве и станем энергией космоса. Сам светило оккультизма не оставил никаких записей по этому поводу, и его многочисленные последователи до сих пор ломают головы, пытаясь разгадать тайну будущего. Некоторые и вовсе считают, что на самом деле богиня Маат уже осенила всё сущее своим крылом. Но если мы перепрыгнули через целый эон, куда же тогда подевалось всеобщее просветление, что случилось с осознанностью? Об этом лекторы почему-то не спешат упоминать. Если смотреть на мир под подобным углом, то да, пожалуй, Алиса права: мы все живём под покровительством Осириса. — У меня голова болит, — с неудовольствием сообщает она, потирая виски. И, не оборачиваясь, не отрывая взгляда от экстрасенсов, требует: — Дай сюда стакан. — Какой? — удивлённо протягиваю, оглядевшись по сторонам. И в деланой обречённости развожу руками: — Тут ничего нет. — Да? А это что? Она с изобличающей усмешкой наклоняется под сиденье, чтобы нащупать ободок стаканчика, вцепиться в него неумолимо жадными пальцами. Я рывком перехватываю их, с силой разжимая, словно заострённые зубья капкана. И выцеживаю в невозмутимо надменное лицо: — Хватит, — ногой отталкивая стаканчик. Со злорадством глядя, как тот падает на бок и по ковролину медленно расплывается тёмное пятно. В нос ударяет терпкий запах коньяка. Беспроглядная чернота очков взблескивает недоумением, сменяющимся самозабвенным бешенством неудовлетворённости. — Мудак! — в запале ярости вскрикивает Алиса, позабыв о существовании зала, лекторов и посетителей. Разгневанный голос её взвихривается к потолку, множится в софитах, испепеляющей волной возмущения захлёстывает всех присутствующих, заставляет их вздрогнуть и осуждающе обернуться. — Ты заебал уже! — Я?! — задыхаюсь, распираемый негодованием. Чтобы в следующий миг взорваться в ответной ненависти: — Да это ты меня заебала! — и выволочь на поверхность неделями, месяцами копимое порицание, отвращение, раздражение. Нервная злоба кипятком окатывает тело, застилает сознание пеленой неконтролируемого исступления. Рвётся наружу жаждой скандала, буйства, публичного поношения. Пусть все видят, слышат, знают, до чего она меня довела! — Сколько можно?! — ору, сильнее стискивая запястье Алисы, кажется, ещё немного — и призрачно тонкая кожа разорвётся под натиском моих пальцев, и на стулья, на пол хлынет кровь. — Ни минуты прожить не может, чтоб не надраться! Тебе самой-то не противно?! — Да отъебись ты от меня! Алиса в ожесточении отдёргивает руку и вскакивает с места. Расстреливая зрителей перестуком каблуков, разъярённым ураганом вылетает за дверь. Оставляя меня в изумлённом молчании испуганно притихшего конференц-зала. В свирепствующей буре невысказанных, колющих язык слов. — Что?! — сварливо бросаю сидящим рядом женщинам, обругивающим меня взглядами. И взмахиваю рукой, с барской ленцой разрешая экстрасенсам возобновить лекцию: — Продолжайте-продолжайте! Очень интересно же! — откидываясь на спинку, в изнеможении закрывая глаза. Но слушать их неестественно непринуждённые голоса уже не могу. Я вдруг остро ощущаю, что мне нечего делать здесь, на этом дурацком семинаре. И от обилия терминов, от висящей в зале духоты у меня кружится голова. — Всё меняется, всё запутывается, — помолчав, с прежним воодушевлением принимается зачитывать Ева, — ничто не предопределено, белое запятнано кровью, чёрное поцеловано Христом! Возвращайся! Возвращайся! — смежив веки, экзальтированно вскрикивает она. — Ты нашёл здесь новый хаос, для тебя это хаос, для нас же — скелет новой истины! Я, будто повинуясь её словам, медленно поднимаюсь с места. — Ибо в каждой бездне, — подхватывает Нефилим, глядя мне прямо в лицо, — ты должен принять облик и форму её ангела. Ты имел имя, ты был безвозвратно потерян. Посему ищи, нет ли в той малой горсти пыли хотя бы одной капли крови, что не была собрана в чашу Прекрасной Бабалон. — Кто такая Бабалон? — спрашивает кто-то из присутствующих. — Богиня всех наслаждений и супруга Зверя, — снисходительно поясняет медиум. — Вы же помните образ вавилонской блудницы? В христианской эсхатологии… — начинает он. Но я не успеваю дослушать и выхожу в коридор, захлопывая за собой дверь. Алиса отыскивается — кто бы мог сомневаться! — в баре. Забросив ногу на ногу, она сидит за столиком, оглаживая губы коктейльной соломинкой, вздыбленным фаллосом торчащей из стакана. — Что, уже закончили? — не оборачиваясь, инстинктивно угадав, почувствовав моё присутствие, в обыденной флегматичности осведомляется она. Так сдержанно, словно ничего и не было. Взъярившись из-за недопитого коньяка, Алиса успела погасить гнев холодностью ярко-красного химического коктейля, утолить им жажду чужой крови. И теперь, расслабленно запрокинув голову, позволяя локонам скользить по спинке дивана, постукивает ногтями по столу. — Не-а, — говорю, опускаясь рядом. По молчаливому согласию не продолжая скандал, не вспоминая о его причине. — У них там сейчас Бабалон и Зверь. Шиза как она есть, — усмехаюсь. И, выдержав паузу, признаюсь: — Я так и не понял, что это за учение. Какой-то извращённый вариант сатанизма, что ли? — В каком-то смысле да, — покрутив стакан в руках, кивает Алиса. И поднимает голову, насмешливо сверкая тёмными стёклами очков. — С точки зрения христианства. — Почему? — Потому что истинная, правильная воля есть только у бога, — раздаётся мелодичный голос за спиной. Я оборачиваюсь — чтобы увидеть Еву, стоящую около барной стойки. Подперев голову руками, она с любопытством наблюдает за нами, будто за дикими животными, сидящими за стеклом. Но не решается подходить ближе. — Если человек утверждает, что сам творит свою волю, то, по сути, он считает себя равным богу. Что-то похожее, — губы её складываются в усмешку, — когда-то пытался провернуть ангел по имени Люцифер. Я воскрешаю в памяти содержание лекции и недоумённо смаргиваю: — А почему вы тогда поклоняетесь Зверю? — Это просто символы, не пытайся понять их буквально. Зверь, — говорит она, с осторожностью делая шаг навстречу — мягко, почти неслышно, словно тень, — есть в каждом из нас. Это наша природа, глупо её отрицать. — И опускается на диван напротив, обдавая меня ароматом эфирных масел. Густым и терпким, как запах совокупления. — Допустим, — без энтузиазма протягиваю я. — Ну и в чём тогда суть вашего учения? Можно как-то попроще, вот совсем для тупых? Не то чтобы мне действительно было это интересно. Но я не представляю, о чём ещё с ней говорить. Эфемерная, воздушная, она кажется пришедшей из другой реальности, незнакомой с самим понятием жизни. — Воля — это твой путь, — медленно, нараспев поясняет Ева. — Истинное предназначение. Можно сказать… — подумав, добавляет она заветную, сокровенную фразу: — Смысл существования. — Угу, — безучастно отзывается Алиса. — Которого ни у кого нет. — Ну и на хрена вы столько пафоса-то нагнали? — фыркаю я, подтягивая к себе её стакан. Принимаясь крутить в руках обагрённую помадой трубочку, расталкивать ею колотый лёд. — Боги какие-то, эоны, ритуалы… — и поднимаю голову, обличающе интересуясь: — Вы что, правда в это верите? Или, — я с пониманием заглядываю в ярко-голубые, бесхитростные глаза, пытаясь отыскать в них лукавство, уличить провидицу в расчётливом, обманном радушии, — так на консультации лучше записываются? Ева заливается искристым смехом, похожим на перезвон колокольчиков. — Может быть, — с кокетливой уклончивостью отвечает она. — А может, и нет. Знаешь, в «Изумрудной Скрижали» сказано: что наверху, то и внизу… Вместо ответа я лишь досадливо отмахиваюсь. Мне почему-то кажется, что она сыплет эзотерическими терминами и названиями только для того, чтобы расположить меня к себе, внушить уважение, доверие — и затащить на личный приём. Можно подумать, я не знаю всех этих психологических уловок! Да я никогда на них не куплюсь! Но Ева, позабыв о моём присутствии, вдруг оборачивается к Алисе: — Ты должна отыскать свою волю, — с нажимом твердит она. И в задумчивости перебирает пальцами по воздуху, будто ощупывая что-то невидимое. — Пока ты её не найдёшь, будешь несчастна. Но сперва… — выдержав эффектную паузу, позабыв о деликатности, она подаётся вперёд и прямо объявляет: — Есть один ритуал… Я не удерживаюсь от усмешки. Какой банальный, предсказуемый ход! Разумеется, понаблюдав за сценой в зале, Ева решила взять в оборот не кого-нибудь, а именно неуравновешенную, запутавшуюся в себе Алису. К счастью, у неё хватит ума, чтобы оставить чудо-целительницу в дураках. С обыкновенной насмешливостью сорвать маску участливости, выставив на всеобщее обозрение истинное лицо, искажённое алчностью, предвкушением азарта. Приспустив очки на кончик носа, Алиса по очереди оглядывает нас обоих. С сардонической ухмылкой протягивая: — А вы, ребята, — в черноте её глаз мелькают всполохи изобличающего смеха, — я смотрю, время даром не теряли. И мне кажется, что алые губы, пропитанные ядом глумления, сейчас спросят: «Тебе понравилось? Понравилось её трахать?» Но вместо этого они смыкаются на трубочке. Нехотя соглашаясь: — Ну давайте, — с шумом вытягивая из стакана остатки кроваво-красного коктейля, — давайте, удивите меня. Чтобы не торчать в номере, в кондиционированном аду постоянства, я вызываюсь пойти с ними — поглазеть на ритуал. Тем более что, как выясняется, моё присутствие отчаянно необходимо: без меня — очевидца прошлой жизни Алисы — не состоится её переход на новую ступень. Для возрождения божества нужен жрец. А заодно и вода. Желательно, конечно, озёрная или речная, но, поскольку выбирать не из чего, омовение придётся провести в бассейне, после полуночи. — Разве его сейчас не чистят? — голосом здравого смысла осведомляюсь я у Алисы. Она, кутаясь в махровый гостиничный халат, не отрывает взгляда от зеркала в лифте, в последний раз любуясь прежней собой. Неестественно яркий свет выбеливает её лицо, делая его почти прозрачным, как у призрака. Нездоровым блеском искрится в глубине широко распахнутых глаз. — Наверно, в этом и суть, — в отстранённой задумчивости отзываются они. — Чтобы я сожгла себе кожу химикатами. — Всё во славу Сатаны, — не удерживаюсь от усмешки. — Или кто у них там? Зверь? — И Бабалон, — соглашается её отражение, — и Ра-Хор-Хут. Думаю, — смеётся оно, — ребята отдали бы всё за то, чтобы посмотреть, как у меня вытекают глаза. Да и ты, — Алиса оборачивается, с пониманием кивая, — ты тоже. Но экстрасенсы, встречающие нас в полутьме коридора, уверяют, что никаких реагентов в воде нет: она чиста, как сама ночь — непривычно тёмная, выстудившая небо. Ритуал, по их словам, никто не прервёт: ни работники отеля, ни случайные посетители, в бессонном любопытстве забредшие на последний этаж. Я скептически хмыкаю и пропускаю Алису вперёд, во влажную духоту, к исходящему от воды свечению. Оно касается её ног, окрашивает кожу в голубой цвет. Яркими бликами ложится на локоны, рассыпавшиеся по плечам. Придаёт её облику что-то внеземное, фантастическое. — Вот увидишь, — с экзальтированным придыханием говорит Ева, сидящая у бортика. Бережно касаясь пальцами поверхности воды, она поднимает едва уловимую рябь, искажающую фантомные отражения. — Всё изменится! Тебя благословит Нуит, — горячим шёпотом заверяет она. Эхом, проскальзывающим по водной глади словно ветер: — Нуит… Нуит… Богиня звёздного неба, владелица душ — живых и мёртвых, — она обещает помочь. — И Хадит, — считает нужным вмешаться неразговорчивый Нефилим. Заложив руки за спину, он стоит позади жены, одетый в тот же неуместно строгий костюм. — Ты всё время о нём забываешь, — насмешливо упрекает он. Ева оборачивается, заходясь истовым, почти ребяческим возмущением: — Неправда! Они неразрывны! — и досадливо взмахивает рукой. — Если я говорю о Нуит, то имею в виду и Хадита. Это же очевидно! Мне кажется, что я смотрю какой-то артхаусный фильм: египетские боги, медиумы, журчащая в бассейне вода, с тихим плеском бьющаяся о бортики, подступающая к ногам Алисы, — всё это причудливо сплетается воедино, составляет странную, но завораживающую картину. — Так вы что, — опустившись на деревянный шезлонг, я озвучиваю вертящийся на языке вопрос, — правда в это верите, что ли? Меня не покидает ощущение театральности происходящего. Эта парочка, представляющаяся экстрасенсами, не может воспринимать собственные слова всерьёз. Шоу разыгрывается специально для нас. — Конечно! — хором отзываются Ева и Нефилим. В голосах их не звучит ничего похожего на обиду или удивление — лишь фанатичная уверенность в собственной правоте. Настолько искренняя, что мои сомнения тут же разлетаются песком. Я передёргиваю плечами и инстинктивно подаюсь назад. О боже. Они действительно не в своём уме: в глазах их отражается уже знакомый мне экстатический блеск, лица озарены восторгом. Семинар проводился не для того, чтобы содрать побольше денег с посетителей — этим двоим в самом деле хотелось донести до непосвящённых истину. На мгновение трепетное предвкушение чего-то незнакомого, таинственного и в то же время шутливого оборачивается разочарованием: ритуал обещает быть таким же нелепо серьёзным и скучным, как обыкновенное христианское крещение. Идеей которого когда-то была одержима Тамара Георгиевна. А наши новые знакомые, если судить по силе самоубеждения, недалеко от неё ушли. Христос, Зверь — какая, в общем-то, разница? Это две стороны одной медали. Человек готов поверить во что угодно, лишь бы собственная жизнь не казалась ему постылой и убогой. Хотя, надо признать, учение экстрасенсов, щедро приправленное абсурдом, чуточку повеселее, чем нудные православные догмы. Может, ребятам даже удастся меня развлечь. И удивить Алису, которую давно ничто не способно пронять. — Так что мне делать-то? — подаёт голос она, по-прежнему неподвижно стоя у кромки воды. Искры заинтересованности, растеплившие ледяное марево чёрных глаз, угасли, снова сменившись стужей уныния. Очевидно, она уже успела пожалеть о том, что пришла. Нефилим оглядывает её с головы до ног и бросает: — Раздевайся, — с такой подчёркнутой холодностью, будто сам не в восторге от идеи жены. Алиса с отстранённой молчаливостью, не выражая смущения, медленно развязывает стянутый в узел пояс халата. Позволяя ему распахнуться — огладить живот, мазнуть полами по обнажённым бёдрам. Беззастенчиво явить полную грудь с тёмными каплями сосков, ложбинки ключиц, обласканных кончиками иссиня-чёрных волос, рассыпанных по плечам, — и соскользнуть на пол, к ногам. Голубоватый свет, исходящий от воды, спешит скрыть наготу, обтягивает тело как вторая кожа — тонкая и заиндевевшая. Лишает Алису человеческого облика: она больше, чем когда-либо, кажется существом, пришедшим из другого мира. Столь прекрасным, что я почти готов снова ей поклониться, облачиться в жреческий сан. Забыть о неприязни, раздражении — исполниться благоговейного трепета. Ева, тоже залюбовавшись таинством обнажения, всплескивает руками: — Ты такая красивая! — в воодушевлении вскрикивает она. — У тебя такая мощная энергетика! С ней… — и, не озвучив мысль до конца, оборачивается к мужу, хватая его за локоть, принимаясь вдохновенно частить: — Ну конечно! Я же говорила! Говорила, что мы её найдём! А ты не верил! Уголки губ Алисы, окроплённые сиянием света, заинтересованно вздрагивают. Считая нужным уточнить: — Найдёте кого? — Багряную Жену! — восклицает Ева, хлопая ненатурально пышными ресницами. Она так взволнована, что с трудом может устоять на месте. Принимаясь в радостном возбуждении кружиться около шезлонгов, отчего юбка её взмётывается, экзальтированно разрезает краями душный влажный воздух. — Земное воплощение Бабалон, — поясняет сдержанный Нефилим, заметив моё недоумение. Пока не понимая, верить ли словам супруги, он, сдвинув брови к переносице, беззастенчиво разглядывает Алису, что-то напряжённо прикидывая в уме. — Я сразу это поняла, — Ева в подобострастном обожании касается её руки, стискивая тонкие пальцы с заострёнными ногтями. — Тебя послали боги, чтобы установить новый эон! — с горячностью уверяет она. — Эон Маат! Слова эти звучат до того абсурдно, что я сгибаюсь пополам от хохота. И из груди Алисы, купающейся в чужом обожании, жадно пьющей его, как живительное вино, тоже раздаётся перекат смеха. Потому что экстрасенсам всё-таки удалось невозможное: удивить её. Пробудить искренний, позабытый азарт. Напомнить, каково это — упиваться ощущением собственного превосходства, когда тебе поклоняются, словно божеству. — Но ей всё равно нужно очиститься, — напоминает Нефилим. — Подготовиться к великой работе. Ева, будто только сейчас вспомнив о запланированном мероприятии, замирает и спохватывается: — Да-да, конечно. — Она запускает пальцы в волосы Алисы — словно хочет убедиться в реальности её существования, боится, что чудо исчезнет, растворится, как дымка миража. — У нас будет немножко изменённый ритуал Воли. Я дам текст, — с этими словами провидица наклоняется к ней, обнимая за плечи, принимаясь что-то горячо шептать, почти припадая губами к её оголённому уху. — Поняла? — осведомляется она, отстраняясь. И в готовности взмахивает рукой — чтобы муж трижды постучал по рядом стоящему шезлонгу. Глухое эхо разносится по помещению, взмётывается к стеклянному куполу, за которым чернеет небо, и затихает. Через мгновение отзываясь вновь: Ева отбивает ещё пять ударов, передавая эстафету Нефилиму, завершающему этот странный шаманский обряд серией трёх финальных хлопков. — Твори свою волю, таков да будет весь закон, — утробным замогильным голосом произносит он, когда над бассейном снова повисает тишина. — Какова твоя воля? — подхватывает Ева, обращаясь к Алисе. — Моя воля… — размыкаются ярко блестящие, пропитанные синим светом губы, смакуя ритуальное заклинание. Уголки их смешливо подрагивают, кажется, она не удержится и вот-вот зайдётся хохотом — разрушит пафос этого нелепого перфоманса. — Моя воля — принять очищение, — наконец, натянув маску серьёзности, провозглашает Алиса. — С какой целью? — не отступает Нефилим. — Дабы подготовить тело и дух к работе Бабалон. — С какой целью? — повторяет за мужем Ева. — Дабы выполнить великую работу. Я, откинувшись на спинку шезлонга, насмешливо фыркаю. Подготовиться к работе, чтобы выполнить работу? Звучит логично, и не поспоришь! Этот слоган должен висеть во всех предприятиях страны! Нефилим, убедившись, что текст произнесён правильно, удовлетворительно кивает: — Любовь есть закон! — Любовь в соответствии с волей! — вторит ему жена. Она отбивает ещё один удар, после чего торжественно объявляет: — Приступаем! Вода, потревоженная пришествием Алисы, в почтительном трепете расступается, давая ей путь. Ласково облизывает её ступни, нежит лодыжки, обнимает бёдра. Брызгами целует мерцающий в синеватом свете живот. Радостно сверкает бликами, качающимися на подёрнутой зыбью глади. Самопровозглашённые Иоанны Крестители, не раздеваясь, спускаются следом. И, в отличие от своей богини, в облепившей кожу мокрой одежде кажутся отчаянно нелепыми. Ритуал и в самом деле оказывается неотличимым от крещения: они, мягко подхватив Алису за обе руки, спиной погружают её в толщу воды. Охлаждающей жар наготы, омывающей искристую кожу, распрямляющей крупные локоны. Утягивают всё ниже, в самую глубину, позволяя обманчиво ласковым волнам сомкнуться, как зубы. И не спешат вынимать её на поверхность. Они держат Алису так долго, будто на самом деле не хотят, чтобы она воскресла, переродилась. С безразличием наблюдают за тем, как взбивается, мечется, белится вода, взмётываясь брызгами. — Эй! — вскакиваю я. — Вы что делаете?! — крик мой, взлетев ввысь, хлёстким ударом обжигает спины медиумов. Заставляет их обернуться, смерить меня сочувствующими, чуть насмешливыми взглядами. — Она должна либо принять сущность богини, — с сумрачной, полубезумной улыбкой отзывается Ева. В обрамлении пушистых ресниц глаза её издали кажутся почти чёрными. Не вынимая рук из воды, она мешает отчаянно барахтающейся Алисе вынырнуть на поверхность. — Либо умереть, если не готова. — Так надо, — с ледяным спокойствием соглашается её муж. — Иначе мы не узнаем, правда ли она Багряная Жена. Слова эти поднимают во мне бешенство ужаса, ослепляют яростью. — Вы ебанулись?! — ору, срываясь на хрип. И бросаюсь к лестнице, ведущей в бассейн, едва не поскальзываясь на мокром полу. Готовясь придушить этих психов собственными руками. — Отпустите её! Эй! На мгновение волны, схлынув, успокаиваются, расходятся зыбью по бассейну. Чтобы в следующий миг вскинуться снова, удариться о бортики, с силой выплеснуться на плиточный пол — вытолкнуть Алису наверх. Заходясь надрывным кашлем, жадно хватая воздух ртом, она цепляется за лестничные поручни. Подтягивается, обессиленно скользит животом по полу. Из носа её течёт вода. Струится по подбородку, по груди, капает с тяжело набрякших ресниц, с волос, налипших на плечи. Застоявшаяся хмарь в её глазах, всколыхнувшись, сменяется блеском экстатического восторга. Яркого, безумного, вырывающего из горла неровный клокочущий смех. Я, замерев, в отвращении передёргиваюсь. Её чуть не утопили, а она наслаждается ощущениями? Вот, значит, чего ей не хватало, чтобы пробудиться, стряхнуть оцепенение хандры, — удушья? Ужаса перед лицом неминуемой смерти? Перевернувшись на бок, елозя ногами по полу, оставляя на плитке влажные следы, Алиса не может перестать хохотать. Захлёбывается, задыхается, не в силах унять непрерывный кашель, терзающий горло. И хрипит: — Бо-оже! — она в упоении неги вытягивает вверх руки, открывая моему взгляду сочленение рёбер. — Как хорошо! И в следующую секунду хватается за ножки стоящего рядом шезлонга. Экзальтированно вскрикивая: — Ребята! — одаривая культистов перхающим смехом. — Ребята, я вас обожаю! Те, выбравшись из бассейна, бросаются к ней. Подхватывают под руки, помогают подняться. Закутывают в широкое махровое полотенце, будто позабыв, что с них самих ручьями течёт вода, лужицами растекаясь по полу. — Ты тоже должен попробовать! — не унимается Алиса, глядя мне прямо в глаза. — Обязательно! Такой кайф, господи! — лицо её снова принимает нездорово блаженное выражение. Я чувствую себя посетителем, случайно забредшим на прогулку в психбольницу. И, по очереди оглядев всю троицу, в омерзении протягиваю: — Да вы совсем рехнулись, что ли? А если бы она задохнулась? Потеряла сознание под водой? Что тогда? Горе-экстрасенсы развели бы руками, заявив, что ошиблись в выборе богини? Подумаешь, с кем не бывает! Сущие пустяки. Мне бы, круто развернувшись, проскрипев подошвами, сделать шаг по направлению к выходу. Спуститься в фойе, выбраться на отрезвляюще стылый воздух. Уйти куда глаза глядят — и больше никогда не возвращаться. Ведь Алиса, истомившись от одиночества, наконец-то нашла друзей — таких же сумасшедших, как она сама. И теперь с лёгкостью сможет забыть о моём существовании, без сожаления вычеркнуть из списка верноподданных. Оставить, наконец, в покое — переметнуться к тем, кто будет круглосуточно её развлекать. Когда накал безумия становится чрезмерным, оно тоже оборачивается тошнотворной рутиной. Приедается всё — даже нескончаемая погоня за адреналином, попытки забыть об убогости собственного существования. В конце концов не остаётся ничего, только усталость и раздражение. Я понимаю всё это, но не могу сдвинуться с места. Потому что мне больше некуда пойти. Я разрушил старую жизнь, не озаботившись созиданием новой. У меня нет ничего: ни прошлого, ни грядущего, — только тиски настоящего. Что я буду делать, когда останусь один? Продолжу, как прежде, наведываться к потенциальным клиентам, подсовывать им договоры? Или устроюсь на какую-нибудь пресную, унылую работу с серой зарплатой, прельстившись обещаниями премий от продаж? Заведу семью, буду планировать ремонт в детской, покупать мюсли на завтрак, бургеры на обед — обязательно с диетической колой, чтобы тешить себя иллюзией заботы о здоровье? Воистину: что бы ты ни выбрал, рано или поздно это заведёт тебя в тупик. — Эдик! — раздаётся над ухом голос Алисы, выдёргивающий меня из болота размышлений. — Как думаешь? И, подняв голову, я осознаю, что прослушал разговор. — А? — Меня правда выбрала Бабалон? — с искренним любопытством осведомляется она, вытирая волосы полотенцем. Так, будто действительно поверила во всю эту чепуху, старательно транслируемую экстрасенсами. И теперь примеряет роль божества, как новое платье, любуясь собой. Я, оглядев её с головы до ног, искривляю губы в усмешке. — Конечно. Даже не сомневайся. Ведь, несмотря ни на что, богиня в сопровождении свиты из двух магов — это чрезвычайно удачный бизнес-проект, от которого грешно отказываться.