Тиамат

Юг встречает нас безлюдными каменистыми пляжами, неприступными скалами, гладью стылого моря. Промозглым ветром, врывающимся в салон «Тойоты», наотмашь бьющим по лицу. И удивительно ярким, ослепительно чистым лазоревым небом. Высунувшись из окна, Алиса подставляет пальцы солнечным лучам, позволяя им приветить, тронуть теплом заиндевевшую кожу, покрыть отблесками света. Испещрить всполохами бутылку, превратить её в сияющий скипетр. — Стой! Стой! — смеются омоченные винной кровью губы. — Я хочу ещё! Она запрокидывает голову и делает глоток — как раз в тот миг, когда я ударяю по тормозам. Вино струится по её шее, обагряет ключицы, стекает в ложбинку груди. Тёмным пятном вспыхивает на алости платья, окрашивает его в насыщенно-бордовый цвет. Делает похожим на порфиру. Алиса отдаёт мне бутылку и выскакивает наружу, замирая у входа в алкогольный магазин. Но не спешит переступать порог: надолго задерживается возле зеркальных стен, вглядываясь в собственное отражение, приветствуя его, любуясь им. И, резко перекрутившись на каблуках, делает шаг обратно к автомобилю. — Филя! — воодушевлённо вскрикивает она, распахивая дверцу. — Филя, пошли со мной! — После чего, не дожидаясь ответа, не принимая возражений, тянет медиума за собой. — Нам нужно хорошее вино, — чеканят её острые каблуки. — Очень хорошее вино, — с нажимом уточняют они. Я, провожая их взглядом, язвительно усмехаюсь. На здешних прилавках можно с лёгкостью отыскать дешёвую кислятину с едким запахом спирта, перебродивший компот местного разлива — всё что угодно, только не «Шато Латур», к терпкому благородному вкусу которого она привыкла. Но Алиса не намерена мириться с невозможностью исполнения её желаний. Не слушает моих убедительных доводов, не собирается подчиняться обстоятельствам. Потому что сегодня весь мир должен пасть к ногам прекрасной Багряной Жены. Искупаться в лучах божественного тщеславия, озариться светом вакханалии. Сегодня у неё день рождения. А значит, нужно провести не просто вечеринку — это было бы слишком банально, обыденно, — а отдельный ритуал в её честь. Устроить культ личности, призвать энергию Бабалон — в присутствии адептов. Нужно всего-то ничего: найти помещение, которое можно превратить в храм, закупиться вином, мёдом, маслом Абрамелина, свечами и благовониями. А ещё отыскать ни много ни мало Святой Грааль — эту простейшую задачу Алиса поручает мне. — Что, настоящий? — скептически ухмыляюсь я. Она оборачивается и смеряет меня категорическим взглядом. В глазах её вспыхивают отблески плохо скрываемого смеха. — Если получится. — Я похож на Индиану Джонса? Алиса картинно вздыхает, досадуя на мою бестолковость, и по большому одолжению снисходит до помилования: — Золотой кубок. Любой. — После чего жестом приказывает Нефилиму толкнуть дверь магазина, пропустить её вперёд. Тот не выражает ни намёка на недовольство: это великая честь для Мастера Церемонии — сопровождать Жрицу, подготовлять её к таинству и тщательно следить за процессом инвокации. Подобная возможность выпадает едва ли не раз в жизни. Между прочим, ему ещё нужно в сжатые сроки обучить Алису енохианским заклинаниям! А это довольно проблематично, учитывая её взвинченность и неспособность сосредоточиться, усилившиеся под действием вина. — Ты же в курсе, — говорю, оборачиваясь к сидящей позади Еве, — что она сейчас напьётся и сорвёт вам шоу? В ответ раздаётся перекат смеха. — Ты плохо понимаешь природу Бабалон, — отзывается она. И беспечно, без тени обеспокоенности заявляет: — Для неё хорошо всё. Всё полезно, — на лицо её опускается солнечный блик, отражается в глубине голубых глаз, озарённых блеском фанатичности. — Она не должна ограничивать себя ни в чём. — Такими темпами, — голосом позабытого, никому не нужного разума добавляю я, вжимая кнопку зажигания, — вам скоро понадобится психиатр. Всем троим. Ева растягивает губы в слабой, чуть недоумённой улыбке. — Почему ты так думаешь? Я заглядываю в зеркало заднего вида и ухмыляюсь. Да неужели? Она даже не понимает, что с ними со всеми не так? Думает, разговоры с богами, вызовы демонов, костюмированные мистерии — это верх благоразумия? Настоящая, неиллюзорная жизнь, имеющая сакральный смысл? Впрочем, с одним действительно сложно поспорить: когда человек во что-то верит, для него это становится реальностью. Кто я такой, чтобы мешать им развлекаться? Да пусть делают что хотят — в конце концов, разве не в этом принцип их учения? Я убираю бутылку под сиденье и медленно трогаюсь с места. Чтобы в следующий миг услышать требовательный вскрик, заставивший меня ударить по тормозам: — Стой! Алиса вихрем несётся через дорогу и распахивает дверцу. С удивлением бросая возмущённое: — Вы куда?! — так, словно мы осмелились воспротивиться царскому указу. Решили бросить её здесь, в этой дыре, — насовсем. Я непонимающе смотрю на неё и напоминаю: — За Граалем. Сама же просила. — За каким ещё Граалем?! — недоумевают бурлящие смолой глаза. — Я тебе сказала, мы за мёдом сейчас поедем! Ты что, издеваешься?! Не давая мне раскрыть рта и возмутиться в ответ, упрекнуть её в маразме нетрезвости, Алиса как ни в чём не бывало опускается на сиденье и заливается смехом. — Они решили, что у нас свадьба, — потешаются блестящие от солнца и вина губы. — Представляешь? — она оборачивается к Еве и со значением прибавляет: — Сказали, мы оч-чень хорошо смотримся вместе! Даже скидку сделали, — снова заходясь самодовольным хохотом. И высовывается из окна, рассекая воздух торопливым взмахом руки — браслет её золотой змеёй скользит по запястью, вспыхивает солнечным светом. — Филя! Давай быстрее! Вместо ответа я лишь фыркаю. Зря они не сказали правду, не представились жрецом и богиней. Можно было бы вынести весь магазин, не заплатив ни копейки. Мало кто решился бы отказать столь почётным гостям. — Нет! — вдруг вскрикивает Алиса, когда я снова сжимаю руль. И, захваченная новой мыслью, объявляет: — Мы пойдём пешком! — с этими словами она выскакивает на улицу. Упорствуя в сиюминутном желании, озаряясь смехом, распахивает дверцу с водительской стороны и хватает меня за руку: — Пойдём-пойдём! Ветер алчно треплет, сминает, взмётывает её юбку. Беспощадно царапает иссиня-белые колени, бьёт по щекам, полыхающим румянцем, — ледяной, зло морозный. Я съёживаюсь и набрасываю капюшон. А Алиса не чувствует, не знает холода. Обласканная поцелуями солнечных бликов, она вскидывает руки, отдаваясь свету, дозволяя ему тронуть кожу патиной позолоты. И устремляется вперёд, вниз по улице, к сияющим издали разноцветным базарным тентам. Мы с экстрасенсами едва поспеваем за ней. Протискиваемся сквозь сутолоку галдящей толпы, минуем женщин-зазывал. — Сметана домашняя! — сыплются, обрушиваются крики. — Сырочек подходим пробуем! — Беляшики горячие! Горячие беляшики! — Свежее мясо! У меня кругом идёт голова — от развесёлой рыночной суеты, от взвеси запахов, бьющих в нос. Возле прилавков толкутся покупатели. Прицениваются к сухофруктам, лежащим на узорчатых блюдах, звенят монетами, оживлённо переругиваются с продавцами. Плюгавая девица, прижимая к себе пакет, брезгливо оглядывает стопки с постельным бельём, неодобрительно качая головой. Мальчуган лет пяти носится вдоль рядов, вспугивая голубей, едва не сбивая с ног двух тёток с сумками. И вдруг замирает, завидев алую вспышку платья, лаково блестящие каблуки, — отшатывается к автомату с кофе. Толпа, будто по приказу, расступается, в подобострастном восхищении пропуская Алису вперёд — к прилавку с мёдом, сиротливо приютившемуся возле магазинчика с вывеской «ремонт телефонов». И сидящая старуха с серым скучающим лицом вмиг подхватывается, радостно сверкает толстыми стёклами очков. Облагодетельствованная неожиданным вниманием, принимается оживлённо жестикулировать, что-то рассказывать, обводить рукой банки: по-видимому, покупатели забредают к ней нечасто, а тут такой приятный сюрприз. Я останавливаюсь чуть поодаль. Глядя, как Алиса подносит ко рту одноразовую чайную ложечку, заботливо переданную старухой. Высовывает кончик языка, касаясь сверкающей, словно смола, медовой капли. С оттяжкой растирает её на губах. И, удовлетворительно кивнув, оборачивается — так, будто знает, что я покорной тенью следую за ней: — Дай пятьсот рублей. Хлопнув себя по карманам, с досадой понимаю, что оставил кошелёк в машине — равно как и сумку с деньгами, в спешке брошенную в багажник ещё утром. И окидываю взглядом экстрасенсов, чтобы выяснить, не осчастливят ли они богиню, не принесут ли небольшую жертву во имя её славы. Но она, круто развернувшись на носках, успевает позабыть о собственном требовании. Осиянная новой идеей, вдруг сдёргивает золотой браслет, обнимающий запястье, без тени сожаления швыряет его на прилавок. Так быстро, что старуха, поразившись безусловной царской щедрости, даже не успевает раскрыть рта. А Алиса, всучив Нефилиму банку с мёдом, торопится дальше. Пролетает мимо букинистов, разложивших на картонках старые, истрёпанные книги, оставляет позади горланящих кавказцев. Звонкий стрекот её каблуков смешивается с базарным шумом, тонет в гвалте перебранок. — Храм нашли? — между делом осведомляется она. Можно подумать, прошло не каких-нибудь пятнадцать минут, а несколько столетий. И за это время мы должны были успеть всё: отыскать помещение, завладеть Святым Граалем, приготовить по хитроумному рецепту масло для церемониальной магии и трижды облететь вокруг света. — Да когда?! — принимаюсь справедливо возмущаться я. Поражённая столь непозволительной нерасторопностью, Алиса резко замирает, едва не налетая на бородатого мужика с листовками. Чтобы в следующий миг обрушить на наши бедные головы всю силу безудержного гнева: — Господи, три идиота! — вскрик её разлетается по базару, заставляет торгашей в сплетническом любопытстве выглянуть из-за прилавков. — Ничего нельзя доверить! Я, мысленно выругавшись, закатываю глаза. Мы полдня бегаем, высунув языки, исполняя каждую её прихоть, смиренно терпим перепады настроения, а она ещё и недовольна?! Меня окатывает волной кипучей ярости. У этих придурков, должно быть, нет ни капли самоуважения, раз они готовы молча терпеть оскорбления — принимать их как подарки Бабалон. Но я-то не намерен мириться с ролью козла отпущения! И стискиваю кулаки, собираясь разразиться бешенством — высказать Алисе всё, что о ней думаю: — Да ты уже за… — но, хмыкнув, замолкаю на полуслове. Взгляд мой падает на листовку, которую улыбчивый мужик навязчиво суёт мне чуть ли не в лицо. Неразборчивый текст на аляповатом фоне — о, этот полёт дизайнерской мысли! — зазывает «братьев и сестёр» на единение с природой. Обещает познание вечной мудрости вед и законов мироздания — уникальный, ни с чем не сравнимый духовный опыт, необходимый каждому человеку. По всей видимости, выражающийся в коллективных галлюцинациях после употребления марок с кислотой — готов побиться об заклад, вся тамошняя община просветляется именно таким нехитрым способом. Я усмехаюсь и протягиваю листовку Алисе. — Что-то мне подсказывает, — говорю, — что у этих обкурышей должен быть храм. Отыскать тайную обитель сакральных знаний оказывается проще простого: выкрашенные в кислотные цвета беседки, палатки и костровый дым видно издалека. Они расположились на утёсе — так опасно близко к краю, что кажется, не боятся ни оползней, ни штормовых ветров. И море будто в самом деле решило смилостивиться, остаться спокойным, не набирать силу, не плеваться солёными брызгами. Блестящее в солнечном свете, оно лениво наползает на прибрежные камни, облизывает их пеной. Со скучливым любопытством пытается дотянуться до лестничных поручней, но на полпути передумывает и отступает. Машину нам приходится оставить внизу, у подножья скалы, — спрятать в сосновом лесу, подальше от посторонних глаз. Открыв багажник, я в неизбывной безнадёжности смотрю на сумку с деньгами, не понимая, куда её девать. Брать с собой? Нет, не вариант: кто знает, какие идиоты встретятся нам в этом лагере. Но и оставлять здесь, без присмотра, тоже нельзя. Мы даже не успели снять ни номер в отеле, ни квартиру, чтобы положить сумку в безопасное место: Алиса с привычной немилосердностью подгоняла меня вперёд, захваченная идеей поскорее отыскать храм. И теперь, переступая с ноги на ногу, прижимается губами к горлышку бутылки. Нетерпеливо требуя: — Да пошли уже! Холодный ветер бьёт её по лицу — силится отрезвить, привести в чувство. Но она, распалённая вином и солнцем, напротив, горячится ещё сильнее. Взмётывает в воздух досадливый вскрик: — Хватит страдать хернёй! В последнем жесте отчаяния я сбрасываю куртку, бережно накрывая ею сумку. Так, будто это плащ-невидимка, единственная возможность спрятать деньги — мои кровно заработанные деньги — от всего мира. И с тяжестью на сердце захлопываю багажник, несколько раз дёргаю за ручку дверцы — убедиться в том, что машина действительно закрыта. Лишь после всех этих бессмысленных невротических манипуляций я с неохотой решаюсь последовать за спутниками: деваться-то всё равно некуда. На утёс мы забираемся по узкой деревянной лестнице. Доски, служащие ступенями, давно прогнили, местами отвалились, оставив после себя зияющие дыры. Вцепившись в проржавевший поручень, я медленно, с опаской переставляю ноги, стараясь не смотреть вниз, на ленту отвесного берега, на набрякающие морские волны. А Алиса, не ведая тревог, в беспечности взлетает наверх. Замирает и раскидывает руки в стороны, принимаясь кружиться на месте. Не боясь оступиться и сорваться, она делает шаг к самому краю скалы, чиркая каблуками по камням. Алая юбка бьётся о ноги, в ознобе возбуждения прижимается к теплоте бёдер, нежит их, ласкает прикосновениями — чтобы в следующий миг взметнуться, открыть полосу разгорячённой, блестящей на свету кожи. — Какая красота! — радостно кричит Алиса синеве неба, глади моря, солнцу. И те, подхватив, размножив её возглас, возвращают его вместе с порывом ветра: — Красота… красота! У меня слезятся глаза, зябнут плечи, саднит в горле. Обманчиво яркое солнце выстуживает тело, пробирает холодом до самых костей — не согревает ничего и никого, кроме Алисы. Которая охвачена жаром исступления, осияна светом собственного божественного величия. Перекрутившись на месте, она швыряет бутылку вниз, в толщу морской воды. Поднимая всплеск встревоженных волн и звон стекла. После чего, наконец, вспоминает о нашем существовании: — Ребята! — смеются её горячечные глаза. — Ребята, идите сюда! Нам остаётся лишь с немой покорностью подчиниться. Людей в лагере оказывается немного, человек десять. Патлатые, с заплетёнными в косички бородами, с повязанными банданами, в широких шароварах и ветровках, они, словно дикари, толпятся у костра. И радостно оглядывают нас — новых адептов, почтивших их визитом. Готовых расширить восприятие, раскрыть многомерное видение и обрести гармонию духа, души и тела — в соответствии с обещаниями на листовке. Нагруженный пакетами, словно вьючный мул, Нефилим с дотошной внимательностью всматривается в лица присутствующих. И не придумывает ничего лучше, кроме как заявить традиционное: — Любовь есть закон. — Любовь в соответствии с волей! — вскидывает руку Ева. Я едва сдерживаюсь, чтобы в остром приступе испанского стыда не ударить себя по лбу. О господи. Вот только конфликта идеологий нам недоставало! Сейчас эти придурки оскорбятся и примутся наперебой убеждать экстрасенсов в ошибочности их учения. Но лица кришнаитов-родноверов-хиппи, вопреки моим опасениям, озаряются трепетным восторгом понимания. — Это высшая космическая сущность, — соглашается веснушчатая дредастая девица в рваных джинсах. Ты можешь рисовать пентаграммы, молиться Сварогу, скручиваться в узел на коврике для йоги, питаться энергией солнца, но убеждения о величии любви, очевидно, способны с равной силой пронять и объединить всех. Нет, наверное, ни одной религии, которая бы не разделяла — пусть на словах — идею мира во всём мире. — Мы ищем храм, — не утруждая себя предисловиями, начинаю я. — У вас есть храм? Высокий худощавый мужик лет тридцати пяти, приосанившись, с гордостью указывает на покосившийся деревянный сарай, выкрашенный в ярко-жёлтый цвет. — Правда, — говорит, — там сейчас Сарасвати. Лучше её не трогать. — Коза, — со значением поясняет длиннобородый старик, заметив моё недоумение. Я по очереди оглядываю их и уточняю: — У вас в храме коза? — Она там живёт, — подтверждает ничуть не смущённая девица. — Но если вам надо помолиться, — охотно спешит добавить она, — мы попросим её выйти. Я давлю нервный смешок. То есть они собираются подойти к ней и со всей присущей мероприятию строгостью сказать что-то вроде: «Милостивая государыня, не соблаговолите ли покинуть ваши покои?» Не удивлюсь. — Вообще-то, — подаёт голос Алиса. По-хозяйски опустившись на складной стул, стоящий возле костра, забросив ногу на ногу, она в любопытстве тянет пальцы к огню. Яркие всполохи касаются кончиков её ногтей, блеском вспыхивают в омуте колец. Золотом окрашивают локоны, разметавшиеся по плечам. — Вообще-то нам надо провести мессу Бабалон, — с беспощадной прямотой отрезает она. Сектанты оглядывают её с толикой недоумения. Задумываются, очевидно, мысленно перебирая список собственных божеств. И, не отыскав в нём никого по имени Бабалон, наконец хором протягивают: — А это кто? Не догадываясь, какую оплошность сейчас совершили. Потому что Ева и Нефилим, перебросившись торжествующими взглядами, принимаются по привычке читать лекцию. Объяснять непосвящённым теорию эонов, рассказывать об истории появления «Книги Закона» и о величии ума её создателя. В красках описывать тандем Зверя и Багряной Жены. Я с недоверием смотрю на притихшую толпу, пытаясь понять, когда же оскорблённые столь диким святотатством адепты погонят чёрных магов взашей. Храм — это дом молитв. Светлое, чистое, окуренное благовониями место, помогающее страждущим обрести покой, дать отдых душе. Нельзя устраивать здесь тёмные мессы во славу Сатаны. Но старик вдруг хлопает в ладоши и расплывается в понимающей улыбке: — Так это ж Дурга! Теперь настаёт его черёд просвещать экстрасенсов, переводить сказанное ими на понятный для собратьев по духу язык. Оказывается, у них тоже есть богиня, которую все почитают и боятся. Прекрасная и в то же время жестокая, бесстрашная и могущественная, она олицетворяет собой в равной степени созидание и разрушение. Нет никаких сомнений: Бабалон — это не кто иной как Дурга. Вернее, одно из девяти её воплощений — Каларатри. Я, за время общения с экстрасенсами привыкший ко всякого рода религиозной чепухе, отмечаю, что не изумляюсь уже ничему. И лишь мысленно благодарю небеса за оказанный тёплый приём. В конце концов, какая разница, что за чушь они все несут? Главное, нас готовы милостиво впустить в храм. Мы отпразднуем день рождения Алисы — удовлетворим её потребность в славе. И свалим отсюда к чёртовой матери. — Но сперва, — торжественно объявляет Нефилим, распахивая ссохшуюся дверь, — нам надо провести очищение. Коза с дивным именем Сарасвати, впрочем, не разделяет столь прекрасной идеи и уходить не собирается. С презрением оглядев гостей раскосыми янтарными глазами, она в демонстративном пренебрежении опускается на пол. Выказывая твёрдое намерение остаться на вечеринке — строго проследить за процессом подготовки к ритуалу. Несмотря на все попытки сдвинуть её с места, с робкой деликатностью подтолкнуть в тощий грязно-белый зад, потянуть за верёвку, обвитую вокруг шеи. Не внимая уговорам девицы и причитаниям старика, коза переворачивается на бок, укладываясь прямо перед импровизированным, сложенным из кирпичей алтарём. Не выдержав накала фарса, я принимаюсь гоготать. И за спиной у меня тоже раздаётся солидарный бесстыдный смех. Алиса, издали наблюдающая за абсурдной сценой, хохочет, не в силах остановиться. Запрокинув голову, она в исступлении веселья скользит пальцами по лицу, довольная зрелищем. — Пускай лежит, — наконец дозволяют куражно блестящие глаза. С трогательным умилением, дивясь собственной мысли, заключая: — Она мне нравится. Коротко переглянувшись, маги пожимают плечами. Ну что ж, если такова воля богини, значит, будет по слову её. Сарасвати по царскому праву занимает место у алтаря, а мы — почётные участники мессы — рассаживаемся вокруг начерченной на дощатом полу эптаграммы Бабалон. По всему периметру храма расставлены свечи, и пламя их подрагивает от ветра, прорывающегося сквозь расщелины в стенах. Рассеивает священный сумрак, отблесками ложится на полупрозрачную алую вуаль, скрывающую лицо Алисы. Она сидит в дальнем углу. Не издавая ни звука и почти не шевелясь, с милостивой внимательностью наблюдает за Нефилимом, расположившимся напротив неё. Единственный из всех присутствующих, он одет в чёрное, если не считать пурпурного плаща, закреплённого на левом плече, — Маг, Мастер Церемонии, прославляющий свою Жрицу. — Юна и прекрасна сия жена и полна премудростью, не старея, идёт она в танце своём чрез века, — начинает Нефилим заранее заготовленную речь. — Она была от начала и пребудет после конца — вечно юная, вечно манящая, непостижимая. Марь багряных губ трогает лёгкая усмешка — вуаль удивлённо-одобрительно всколыхивается. И снова замирает недвижимой тенью. — Отвратившись лицом от востока, она устремляет взор свой в ночную тьму, и за спиною её расстилается вся земля, — продолжает маг. — Везде, где пройдёт она в танце, отирает мужчина чело своё и спешит за нею. Царь покидает престол свой ради неё, жрец — свой храм, воин — свой легион, пахарь — свой плуг. Все ищут её, все стремятся к ней, — он надолго замолкает, оглядывая цепкими блестящими глазами всех присутствующих, будто отыскивая на их лицах подтверждение собственным словам. И добавляет: — Но она остаётся вовеки неуловимой, непорочной и полной соблазна. Голос его, ровный и бесстрастный, гулко отдаётся в почтительной тишине храма. Погружает меня в странное благоговейное оцепенение, похожее на действие эйфорического наркотика. Пробуждает давно канувшие в прошлое воспоминания. Она явилась ко мне как богиня. Я готов был на всё — лишь бы услышать острый одобрительный смех. Добиться расположения, получить дозволение коснуться скрытых под темнотой чулок колен. — Ради неё возводили хулу на богов, — во всеуслышание объявляет мои мысли Нефилим. — Ради неё вынимали из ножен мечи. Ради неё опустошали поля и сады. И от чар её голоса шлем помышлений людских раскололся на две половины. Ибо она, как огромный паук, всех завлекает в шёлковые сети своей тенёты. Из которой соткала и прекрасные грады земные, где скорбь восседает в безмолвии, а смех умирает. И плодоносные нивы, средь коих невинность — лишь неоткрытая книга блаженства. Но что случилось потом? Почему мне пришлось сорвать с неё божественный сан и обнаружить под ним человека — из плоти и крови, такого же, как я? Когда я успел её возненавидеть? И за что? — Она никогда не спит, она никогда не дремлет, она не знает покоя, — объясняют мне причину моей злобы и всепоглощающей усталости. — Днём и ночью глаза её блещут, подобно алмазам. Днём и ночью танцует она, прахом со стоп своих отрясая то, что прошло, телом волнуя то, что есть, духом скрывая то, что грядёт. Вот в чём дело: я попросту измотался. Мне надоело барахтаться в омуте безумия, погружаясь всё глубже и глубже. Позволять тьме затапливать сознание, обволакивать меня липкой тиной помешательства. Рано или поздно мы привыкаем ко всему. И начинаем ненавидеть то, что некогда возносили на пьедестал. Это неизбежно. Такова наша природа. Но Мастеру Церемонии пока неведома скука пресыщения. Он готов боготворить свою Жрицу, петь оды в её честь, преклонять колени. Потому что в глубине души ясно понимает: без этого ей не жить. — Она была в саду Эдемском, — в благоговейной торжественности заключает Нефилим, даря Алисе ещё одно мгновение славы. — Она пребудет в Райском саду! С этими словами маг поднимается и делает шаг ей навстречу. — О тайна жизни, тебя призываем! — возвещает он, широко расставляя ноги, раскидывая руки в стороны, жестом изображая полумесяц. И, запрокинув голову, с патетической серьёзностью чеканит: — Хранительница Грааля, тебя призываем! Блудница алая, тебя призываем! Знание истока и времени, тебя призываем! Мать чертогов истины, тебя призываем! Госпожа путей понимания, тебя призываем! О Бабалон, тайна зачатия и возрождения, числом сто пятьдесят шесть и знаком твоим мы призываем тебя! Алиса медленно приподнимает покров, открывая вспышку улыбчивых алых губ, возбуждённо блестящие чёрные глаза, озарённые всполохами огня. — Твори свою волю, таков да будет весь закон, — вполголоса говорит она. Позволяя Нефилиму с аккуратностью снять с неё вуаль — явить адептам воплощённое столикое божество. Бабалон, Шехина, Тиамат, Дурга, Каларатри — у неё множество имён. Все они подлинные, но ни одно из них не отражает полноту сути. Или же её пустоту. — Любовь есть закон, — повторяет маг традиционный постулат своего учения. — Любовь в соответствии с волей! Переступив через неподвижно лежащую Сарасвати, с интересом наблюдающую за мессой, он берёт с алтаря колокольчик и несколько раз ударяет по нему ладонью. Оживившаяся коза тут же поднимает голову, вслушиваясь в знакомый, ласкающий слух звук. Принимается экзальтированно трясти бородой, издавая одобрительное кряхтение. Будто в нетерпении требуя продолжения пламенной речи. Оно не заставляет себя ждать: — Это мистерия Бабалон, Матери Мерзостей, и это тайны её прелюбодеяний, — возвещает Нефилим. — Ибо она отдалась всему сущему и стала соучастницей таинств жизни. Поскольку сделала себя рабою каждого, госпожою всех предстала. После чего воздевает руки, подавая адептам знак. И все они, проникшиеся величественностью мероприятия, хором принимаются голосить: — Верую в единую Землю, нашу всеобщую Мать, и в единое Лоно, из которого вышли все люди и в котором они упокоятся, Тайное Тайных! Лица их озарены светом благодати. Вскинув руки, блаженно прикрыв глаза, кришнаиты раскачиваются из стороны в сторону. Отчего тени их, длинные и чёрные, плывут по дощатому морю стен. Затягивают меня в сети священного трепета. Секунду мне кажется, что мы действительно сидим не в старом сарае, на который со всех сторон обрушиваются порывы ветра, а в храме, очищенном огнём, окроплённом водой. И мира за этими стенами не существует: нет ни бьющихся о камни прибрежных волн, ни стынущих углей костра, ни палаток, — ничего. Кроме душного марева благовоний, горящих свеч, отбрасывающих блики на лица Жрицы и Мастера Церемонии. Который, коротко удовлетворительно кивнув, со значительностью заканчивает речь: — Имя же её — Бабалон! — Бабалон! — восклицает дредастая девица. — Бабалон! — подхватывает старик. — Бабалон! Бабалон! — в запале исступления вскрикивают остальные адепты. Глаза их горят пламенем. Висящее в воздухе безумие смешивается с ароматом эфирных масел, ударяет в голову, как вино. Я пошатываюсь и едва удерживаюсь, чтобы не повалиться на сидящую рядом Еву. И, поддавшись всеобщей экзальтации, медленно, по слогам, произношу: — Бабалон, — имя это терпкой горечью разливается на языке. Застилает сознание пеленой дурмана. Вызывает у Алисы поощрительный смех. Я с трудом разбираю, как она поднимается и делает шаг к алтарю. Берёт в правую руку стоящий на нём золотой кубок — Священный Грааль — и трижды обходит по часовой стрелке, переступая через козу, почти беззвучно произнося заклинание на енохианском языке. Постепенно шёпот её набирает силу, становится громче, отчётливее и, наконец, превращается в торжествующий вскрик. Речь эта похожа на песню, сладкую, гипнотическую и маниакально страстную. В ней — шум беснующегося моря, сияние солнца, неутолимый голод бездны, радость отчаяния и боль счастья. Безудержно притягательная, она заставляет всех присутствующих застыть с воздетыми руками, широко распахнуть глаза. Пробуждает во мне почти первобытный восторг, трепет перед непознаваемым и недосягаемым. Упиваясь собственным величием, Алиса замирает у алтаря. Сжимает левую руку в кулак, вытягивая её вперёд и вниз, как будто удерживает невидимые поводья. И произносит, глядя мне в лицо: — Смотри: я есть она — тайна жизни! Я есть она — хранительница Грааля. Я есть она — Блудница Алая. Лицо её освещено огненными бликами и кажется не мертвенно-бледным, как всегда, а золотым. Искажено в наслаждении безрассудства. — Я знание истока и времени, — продолжает она. — Я госпожа путей понимания. Я сердце силы и её слово. Я мать чертогов Истины. Я тайна числа сто пятьдесят шесть и знака моего. Я есть Вожделение, что было прежде всего и что есть превыше всего. Перекрутившись на каблуках, Алиса провозглашает: — Бабалон, Великое Море — имя моё! И, будто оскорблённое её самозванством, море взъяривается. Обрушивает на стены ещё один бешеный удар штормового ветра. Тревожащий пламя свечей, всколыхивающий тени. Они принимаются смятенно метаться по храму, ища спасения, покоя. Крышу расстреливают капли дождя. Протискиваясь сквозь щели досок, врываются внутрь, падают, разбиваясь об алтарь. Но никто не выражает ни тени беспокойства, кроме козы. Вскочив с отчаянным, умоляющим визгом, она бросается к дверям. В панике переворачивает стоящие у стены свечи и оглашает храм испуганным воплем. — Стой! — свирепствует Алиса. Раздосадованная столь явным непочтением, она швыряет кубок, обеими руками хватает козу за верёвку и с силой тянет назад. Не обращая внимания на беспощадно разгорающееся пламя, которое сияющей лужей растекается по полу, жадно набрасывается на сухие доски, принимаясь обгладывать их — неукротимо разрастаться. Меня же, напротив, обуревает отрезвляющий ужас. Памятуя о недавнем сне, я тоже пытаюсь вскочить — чтобы потушить набирающий силу огонь. Но кто-то хватает меня за плечи, пригвождает обратно к полу. — Вы рехнулись?! — ору, силясь сбросить чужие руки. — Сгорите все к херам! Но никто не думает прислушиваться к голосу разума. — Нельзя, — шипит Ева, до боли стискивая моё запястье. Глаза её, сделавшиеся ярко-янтарными, мечут гневные искры. — Надо закончить ритуал! — в убеждённой фанатичности вскрикивает она. Раскалённый воздух дрожит, проникает в тело, режет жаром глаза, как лезвие ножа. Всё вокруг: храм, алтарь, лица адептов, — подёргивается огненно-белёсыми ослепляющими вспышками. Я вожу ногами по полу, размазывая меловую печать Бабалон. И уже плохо понимаю, что происходит на самом деле, а что видится мне в удушливом мареве пламени. Во рту стоит привкус страха. Охваченная зноем неистовства, Алиса заходится в нечеловеческом экстазе: — Пусть жертва сия разрушит все преграды между небом и землёй! — в приступе радостного остервенения восклицает она. Вопль её взмётывается ввысь — яростный, почти звериный. — И вся мерзость, которая стоит между разумом и бесконечностью, да сгорит в очищающем огне! Прежде чем я успеваю сообразить, что происходит, она резким движением вонзает нож в горло Сарасвати. Окропляя руки кровью — блестящей, как жидкое пламя. Вместе с ней выплёскивается надрывный, кошмарный крик — не знаю чей: козлиный или мой собственный. Он распирает лёгкие, разрывает меня изнутри, оглушает беспамятством ужаса. Заставляет в умоисступлении отпихнуть радостно визжащих адептов и вскочить. Бессознательно схватить Алису за локоть — дёрнуть на себя. И наотмашь ударить по щеке. — Дай мне её! Твою жизнь! — не унимается она, царапая каблуками залитые кровью половицы. Лицо её искажено восторгом всеобъемлющего безумия. Она даже не чувствует боли, не понимает, что делает. — Ебанутая! Ты что творишь?! — В золотую чашу! Смешай свою жизнь! Со всеобщей жизнью! Не утаи ни… Задыхаясь от жара огня и сумасшествия, я в бешенстве отчаяния толкаю дверь. Рывком вытаскиваю Алису наружу, на стылый воздух. Хотя по-хорошему надо бросить её здесь. Пусть сгорит ко всем чертям, отправится в ад — там ей самое место. Но по безотчётной привычке я продолжаю тащить её за собой. Не оглядываясь, бегу в спасительную сырую мглу — туда, где никто не сможет нас отыскать. Потребовать вернуться, довести ритуал до конца. Ледяной ветер хлещет меня по щекам. Царапает кожу дождевыми каплями, сбивает с ног. Пальцы мои скользят, пачкаются в крови, клейкой плёнкой покрывающей руку Алисы. — Пусти! — орёт она, срываясь на хрип. Пытается высвободиться, замедлить шаг, в последнем жесте бессильного упрямства хватается за мокрый от воды лестничный поручень. Волосы её спутываются на ветру, паутиной липнут к лицу. — Я должна! — твердят они. — Должна! Должна… Но меня больше не способны тронуть ни требования, ни мольбы. Дрожа от холода и праведного гнева, я неуклонно волоку её следом, несусь вперёд — быстрее, быстрее… Подальше отсюда, к чёртовой матери! — Хватит! Всё! — реву, сбегая по лестнице — даже не глядя вниз, не вспоминая о существовании прорех в досках. — Совсем уже крыша поехала! Дура ёбнутая! Путь до леса кажется бесконечным, непреодолимым. Каждый шаг выматывает, но останавливаться нельзя: вдали поблёскивает серебристыми боками припаркованная под тентом сосен «Тойота». Наше спасение, последняя надежда. Шанс вырваться из плена безумия и остаться в живых. — Тва-арь! — взвывает Алиса, когда я заталкиваю её в салон. — Уёбок! А-а-а, ненавижу! Ненавижу тебя! Чтоб ты сдох! Она бьётся в приступе яростной обречённости, дёргает неумолимо заблокированную дверь, скользит пальцами по стеклу, оставляя на нём кровавые пятна. Обрушивает удары кулаков, не в силах смириться с потерей роли блистательной Бабалон. И, запрокинув голову, содрогается в беспомощном истерическом вопле, давится, захлёбывается им. Вся её сущность, вся суть — этот крик, полный первобытной животной злобы. Безнадёжной и безысходной. Эффект от ритуалов слишком похож на действие экстази — уж мне ли не знать. Тебя переполняет оглушительное, ни с чем не сравнимое счастье, ты купаешься в нём, словно царица в молоке. И, неестественно эйфорическое, оно уходит так же быстро, как и появилось. Исчезает, не успев подарить тебе полноту самоутешения. Превращается в чёрную дыру отчаяния — ещё более глубокого, чем прежде. Боги перестают существовать, когда лишаются ореола священности. Что остаётся, если туман всеобщего восхищения рассеивается? Только пустота. Бессмысленный и глупый маскарад. Я включаю режим «D» и трогаюсь с места. Оставляя позади вконец обезумевших магов, кришнаитов и горящий храм. Издали он кажется сверкающим, добела раскалённым солнцем. Озаряющим тьму светом зловещего безбожного огня. Алиса не успокаивается, даже когда мы выбираемся за город. Дрожа в неистовстве, она колотит ладонями по дверце, по приборной панели, пытается дотянуться до руля — перехватить управление. — Тебе пиздец! — надрывается она, дёргая меня за руку, в ожесточении царапая ногтями кожу. — Мудак! Я тебя засажу! Сгною, в порошок сотру! Никогда, сука, не выйдешь! Тебя уже нет, понял?! — и, осознав, что её угрозы не оказывают никакого воздействия, в отчаянии взвывает: — Пошёл на хуй из моей тачки! — запоздало вспоминая о не-существовании экстрасенсов: — Ты дебил?! Там мои друзья! Я, доведённый до крайней степени бешенства, бью по тормозам, дёргаю ручник. Останавливая машину посреди безлюдной, размытой дождём дороги — где-то в необъятной темноте, которой нет ни начала, ни конца. И с размаху ударяю Алису по лицу. Так, что она с грохотом впечатывается головой в стекло. — Да ты заткнёшься или нет?! Мокрая, обезумевшая, она по-прежнему омерзительно великолепна — настолько, что мне хочется добавить ещё один удар. Выдавить глаза, содрать кожу — не оставить от этой инфернальной красоты ничего. Из носа её течёт кровь. Кажущаяся чёрной в ночной полумгле, она тонкой полоской струится по губам, по подбородку. Капает на мои руки, когда я хватаю Алису за горло, вжимая в дверь. — У тебя нет друзей, — в мрачном удовольствии беспощадности объявляю я. Упиваясь её бессильной злобой, медленно, с оттяжкой чеканю в мглу бурлящих гневом и отчаянием глаз: — Потому что ты тварь. Больная самовлюблённая мразь. Тебя ненавидят все. И сильнее стискиваю её шею, чувствуя бешено торопливое биение пульса. Вдавливая пальцы в остро выпирающие позвонки, обжигающие кожу жаром ответной звериной ярости. — Даже я, — говорю, подаваясь вперёд — так близко к лицу Алисы, что губы наши почти соприкасаются. Меня гложет, иссушает, ослепляет огонь ненависти. Такой же яркий, опаляющий, охватывающий горячечной дрожью, как похоть. Он разливается по телу, темнотой застилает глаза. Злой и оттого до боли сладкой, нестерпимой, испепеляющей дотла. Повинуясь непреодолимому желанию, я прижимаюсь к её губам. Не в силах удержаться от этого странного и дикого, почти варварского безумства, кипящего в венах. — Я тебя ненавижу, — шепчу в самую глубину рта, чувствуя яркий солоноватый привкус крови, пламенем вспыхивающей на языке. Она мутит рассудок, знойным ознобом бьёт тело. Будоражит чудовище, притаившееся в глубинах подсознания. — Думала, будет хорошо? — осведомляется оно, разбуженное прикосновениями распутно дьявольских губ. Яростных, провоцирующих, бросающих вызов. — Думала, это и есть жизнь? Она не божество — а последняя дрянь на земле. Сумасшедшая сука без капли здравомыслия. Я мечтаю о том, чтобы она корчилась в муках, чтобы ей стало так же невыносимо паршиво, как мне. И именно поэтому не хочу никого, кроме неё. Я нащупываю ручку, откидываю спинку назад. Вжимаю, впечатываю Алису в сиденье. Задираю смявшуюся, мокрую от дождевой воды и козлиной крови юбку. Протискиваясь в капкан плотно сжатых бёдер, требовательным рывком раздирая их в стороны. Руки у меня дрожат, как от ударов током. Я так давно не прикасался к ней, что почти позабыл, каким едко горячим может быть женское тело — словно адское пламя, заключённое в эфемерную кожную оболочку. Которую мне снова хочется содрать, добраться до самого мяса, выпустить наружу огонь — яркий, пьянящий, ядовитый. Я сильнее сжимаю пылающие наготой бёдра, сдёргиваю бельё. В порыве ярости Алиса перехватывает мою руку, пытается оттолкнуть от себя. Её бьёт судорога — но не алчности вожделения, а отвращения. — Слезь с меня! Тварь! Она даже не возбуждена. Внутри у неё сухо и тесно — настолько, что мне с трудом удаётся втиснуться пальцами. Но это лишь распаляет мой животный азарт. Я по-прежнему помню, как заставить Алису содрогаться от безумного, неправильного, извращённого удовольствия, жадно ловить ртом воздух — нетерпеливо раздвигать ноги. Знаю, от чего она приходит в бешеный экстаз. Знаю — поэтому ударяю её в челюсть. Хватаю за волосы, заставляя запрокинуть голову, открыть моему взгляду белизну искусительно тонкой шеи, испещрённой алыми полосами. И сжимаю горло, вглядываясь в мреющие глаза, — держу до тех пор, пока Алиса на короткий миг послушно не обмякает в моих руках, не проваливается в беспамятство. Чтобы в следующую секунду вынырнуть из темноты и зайтись кашлем. Забиться в дрожи противоестественной эйфории. Почти как в тот раз, после ритуала в бассейне. Самые яркие ощущения ты можешь пережить лишь в те моменты, когда оказываешься на грани между жизнью и смертью. Если, как больной ублюдок, наркоман в поисках давно утраченного кайфа, испытываешь саму судьбу. — Хочешь ещё? — спрашиваю у скользкого языка. Сладкого, как медовый яд. Острого, будто лезвие ножа. Алиса всматривается мне в лицо и взрывается хохотом — нечеловеческим, похожим на клюкающее бульканье. Проходит целая вечность, прежде чем вопль её стихает. Превращается в шёпот — стылый, невнятный, из которого нельзя разобрать ни слова. — Только если… если подержишь подольше, — наконец соглашаются зияющие чернотой глаза. Я лишь усмехаюсь и расстёгиваю брюки. Это было бы слишком милостиво — позволить ей умереть. Она не имеет права бросать меня в одиночестве. Мы прошли долгий путь саморазрушения и личностного распада, обрекли себя на стремительное падение ко дну и отвращение друг к другу. А значит, не можем сойти с этой дороги порознь — во всяком случае, сейчас. Всё, чего я хочу, — утопить Алису в обжигающей, как ненависть, похоти. Забрать с собой в преисподнюю. Не думать о том, что будет потом, когда в нас обоих не останется ничего, кроме пустоты. Я наваливаюсь сверху, вколачиваясь между её широко разведённых бёдер. Погружаясь в жгучее, давно позабытое и оттого нестерпимо острое наслаждение. Она вскрикивает, впивается ногтями мне в плечи, но больше не пытается вырваться. Отдаётся сводящему с ума порочному восторгу. Который усиливается с каждой секундой, с каждым толчком. Я вбиваюсь в неё в жадной поспешности, не давая возможности перевести дыхание. Скольжу пальцами по перемазанным помадой губам, размыкая их — втискиваясь в глубину распутного рта. Где так же горячо, тесно и влажно, как у неё между ног. У меня нет сил терпеть, но я не хочу отпускать этот сладострастный миг агонии. И останавливаюсь, замираю, впиваясь губами в манко пульсирующую на шее Алисы жилку. Чувствуя её требовательно-торопливое биение, которое ответной предельной судорогой напряжения охватывает моё тело. Разгоняет кровь, зажигает пламя. Я крепче прижимаю Алису к себе, теряясь в переплетении рёбер, путаясь в тенёте мокрых, пропахших дымом волос. Задыхаясь от гнева блаженства, изливаюсь в неё огнём, приношусь в жертву безумию — чтобы ощутить опаляющий кожу лихорадочный вздох. Почувствовать, как колко дрожат её ноги. Нас обволакивает темнотой. Задыхаясь от обоюдной ненависти, мы не можем отлучиться друг от друга. Мне нечем дышать, напитанный запахами пота, крови и совокупления воздух тяжестью оседает в лёгких. Но, опустошённый злобой и безнадёжностью, я продолжаю вжимать Алису в сиденье, не находя в себе сил оторваться от её тела — открыть окно. — Это ты… — исступлённо шепчут её охваченные ознобом губы. — Ты Зверь, — с удивлением замечают они. Я захожусь нервным хохотом и нехотя подаюсь назад. Падаю на водительское сиденье и трясущейся рукой нащупываю ручку дверцы — толкаю её. Впуская в салон стылый, пахнущий дождём воздух. — И что теперь? Чутьё подвело экстрасенсов. Они слишком долго искали Зверя по всей стране — позабыв о моём существовании. Не подумали, что Бабалон может отдать эту почётную роль не кому-нибудь, а мне. Алиса одёргивает юбку и с трудом переводит дыхание. Колени её по-прежнему охвачены дрожью. — Я… я не знаю, — признаётся она. Откидывается на спинку сиденья и в отстранённой флегматичности пожимает плечами: — Надеюсь, прилетит какой-нибудь метеорит, и мы все сдохнем. В ответ я лишь усмехаюсь. Захлопываю дверцу и дёргаю рычаг. — Поехали домой, — говорю.