Carpe diem: живи моментом

х х х 3.

I don't care what you thought before I'll be there anytime you call Don't you ever call another No need to call another Would you rescue me? Would you get my back? Would you take my call when I start to crack? Would you rescue me? Ahh

«Мой» — было первой осознанной мыслью о Хань Фэе, когда Хенгу стукнуло где-то двадцать два. Он эпично напился на тусовке, которая его совсем не порадовала, пришел в общежитие поздно, вернее — безобразно завалился в комнату, а Фэй просто сидел в своей постели, с непроницаемым лицом, читал очередной талмуд и ждал. Чтобы позаботиться о Хенге, молча помочь расчесать волосы перед сном и укрыть одеялом. Хенг лежал, смотрел в потолок, окутанный ароматом сандала, и не мог отделаться от очевидного: ему хотелось ещё. И всё, что он пытался найти снаружи, всегда было с ним рядом. Также молча, он просто залез в соседнюю постель. Его встретили крепкими объятиями и с тех пор он засыпает только так. Никаких слов не потребовалось. Они знакомы друг с другом с глубокого детства, и было странно воспринимать жизнь иначе. Забавно: стать частью друг друга задолго до того, как понять это. Ничто не могло повлиять на эту связь, даже когда у них не было сил защитить её. Хань Фэя отправили учиться в Америку по итогу окончания первого курса. Пять лет из калейдоскопа редких встреч, бесконечных созвонов и длинных полотен сообщений, но неизменно — совместного сна хотя бы раз в неделю, когда ты слушаешь, как другой дышит в наушниках. Это никогда не обсуждалось, в этом и не было потребности. Со стороны могло показаться, что такие отношения странные, болезненные, может даже — неадекватные. Но никто из них не видел смысла смотреть на это с какой-то там стороны, кроме своей собственной. Всё правильно, как и должно быть, остальных это не касается. Такое случается редко, но всё же случается. Ты встречаешь человека и понимаешь, что это надолго, возможно даже — звучит робкое «навсегда». Это не зависит от ваших интересов, гендерной принадлежности, сходства или разницы между, наличия страсти или какого-то другого интенсивного чувства. Ты просто смотришь и знаешь, а о тебе всё знают в ответ. Хенг смотрел и знал: Хань Фэй сейчас вовсе не дома, а все ещё в операционной. Смотрит в пустоту перед собой, греет длинные пальцы о кружку, в которой остывает чай. Хенг сам собирал для него этот сбор: мелисса, хмель, женьшень. Он встает с дивана, откладывая книгу. Сейчас тишина не та, которую он любит. Эта тишина давит свинцом вины, которой не должно быть, но она будет. Всегда будет. Неизменный спутник с той секунды, когда ты впервые накидываешь на плечи белоснежный халат. Хенг завязывает волосы в неряшливый пучок черной резинкой, медленно ступает босыми ногами по паркету. Он доходит до Хань Фэя, чтобы положить ладони на его плечи, а затем, словно ребенка, поцеловать в макушку. Фэй чуть усмехается, поднимает руку, чтобы сжать чужие пальцы. Тепло. От кружки. Хенг наклоняется, обнимает за шею и шепчет на ухо, целуя за ним после: — Вернись ко мне, милый. Разве у Хань Фэя есть выбор, когда он слышит это? Но ему нужно больше, чтобы прекратить проживать заново каждую минуту из тех пяти часов, что он провел на ногах. Одна из самых сложных операций в его жизни. Справился он или нет — будет понятно еще не скоро. Если пациентка вообще придет в себя. Пережить кесарево, а затем, спустя всего-то пару часов, операцию на мозге, так и не приходя в себя, но был ли другой вариант? Началось внутричерепное кровотечение, до опухоли еще надо было добраться. Пациенты должны быть в сознании, когда проводится подобная операция. Он действовал вслепую. Перед глазами все ещё лиловое, почти прозрачное тельце. Ребенок не двигался, не раскрывал глаз, был размером с ладонь. Хань Фэй видел его не больше пары секунд: неонатальные реаниматологи сразу же занялись им, умчались в отделение реанимации и интенсивной терапии, пока Сяо Чжань, кажется, даже не моргая, принялся прижигать кровеносные сосуды, накладывать швы на матку, и сшивать брюшину. Для него все это кровавое месиво имело четкие грани, подобно рисунку мрамора, он работал выверенно и точно: всё же, из-за особенностей строения таза китаянок (чаще всего — слишком узкое) у него уже была отлично набита рука, кесарево он проводил чаще естественных родов. Хань Фэй ассистировал ему, хоть для этого и был другой персонал, но как-то так вышло. Учитывая, что Сяо Чжань остался с ним до конца и ответил услугой на услугу — они снова заслужили звание лучшего хирургического тандема, как было во времена ординатуры, до того, как их пути разошлись в разных направлениях. Пять часов операции. Как и всегда — пролетели, словно миг. Интенсивность внимания заставляет кривую времени изогнуться, перестать подчиняться обычным законам. И только когда ты выдыхаешь, накладывая последний стежок, оно возвращается в привычное русло. Хенг отпускает его, устраивается у края стола, опираясь о него задницей. М-м. Хенг и его любовь к использованию поверхностей как угодно, но не так, как надо. Хоть что-то в этом мире остается стабильным, за это стоит держаться. В итоге тот просто садится на массивный обеденный стол (были славные времена, когда эти двое довольно часто ходили в IKEA вместе и этот стол — их последняя покупка), медленно болтает ногами, затем скрещивает их в щиколотках, смотрит. Хань Фэй отпивает свой чай и плавно откидывается на спинку стула, не отводя взгляда, старательно переключаясь в «здесь и сейчас». Хенг дьявольски красив в своем обманчиво-невинном типаже. А в последние годы еще и выкрашивает свои волосы в платину, заставляя окружающих верить, что он явно какой-то небожитель, не иначе. Хенг «шагает» пальцами по столешнице к кружке, затем берет её, заявляя, что сейчас его очередь греть пальцы. Раз больше никто не хочет ему в этом помочь. Хань Фэй усмехается снова. Кружка ставится слева от Хенга, предусмотрительно подальше. Он упирается руками в стол позади себя и снова болтает ногами, словно сидит на краю какого-нибудь фонтана, плескаясь босыми ступнями в воде. Хань Фэй встает, чтобы оказаться между этих ног и наклониться ближе, прихватывая губы в короткий поцелуй. Мелисса и мёд. Хенг улыбается в поцелуй, обнимает за шею, меняя опору своих рук на то, чтобы удерживаться за Фэя. Тот заставляет прижаться к себе, постепенно стягивает со стола, в итоге подхватывая под задницу, улыбается в ответ на шипение и смешок у уха. Хенг целует его за ним ещё раз. Дождь не прекращается вторые сутки. Он то набирает силу, заливая собой мегаполис, то уходит в морось. Словно forte и piano в долгой, тоскливой мелодии. Хенг делится этой мыслью, поглаживая Хань Фэя по груди. Одеяло смято и валяется где-то в ногах, они греются друг о друга. Фэй ведет ладонью по чужому бедру, заставляя вжаться покрепче, раз уж Хенг закинул на него свою ногу. А затем он слышит едва слышное «расскажи». Хань Фэй прикрывает глаза, обнимает покрепче. Их древний уговор, как со страшными снами: расскажи, чтобы не сбылось. Расскажи, чтобы отпустить. — М-гм. Плод… двадцать три недели и два дня. Ты знаешь, чтобы выжить, нужно минимум двадцать четыре, но… пока все стабильно, я попросил Сяо Чжаня, чтобы уведомил… Пациентка, двадцать четыре года, первая беременность… Авария. Грузовик въехал в её машину. Начинаю думать, что смерть на месте была бы предпочтительнее. М-гм. Обычно я… стараюсь узнать максимум о пациенте, прежде чем… но тут я не уверен, что корректно запомнил хотя бы имя. Слишком быстро, слишком рискованно. Комиссия по этике будет в конце месяца, вне зависимости от исхода. Но мы… я уверен, что иначе было нельзя. Мы хотя бы попытались. Но был один момент… в котором я не уверен до сих пор. Она может оказаться запертой в себе и лишь моргать, просто потому что я мог сделать надрез на миллиметр глубже. И это всё… обычные вещи, моя зона ответственности, я делал подобные операции множество раз, но… это тельце. Этот ребенок. В какой-то момент мне показалось… что мы просто выпотрошили её. Достали ребенка, а я потом копаюсь в её мозге, чтобы достать опухоль. Хань Фэй умолкает, пока Хенг устраивается на его груди, потершись щекой. Он молчит некоторое время, позволяя шуму дождя забрать эту тишину себе. Хенг знает, что он не в силах подарить Хань Фэю уверенность, убедить его, что всё в порядке, когда шансы так малы, снять чувство вины и развернуть события так, чтобы в них была лишь светлая сторона. Даже если бы такие слова существовали какой-нибудь волшебной «абракадаброй», Хань Фэй этого не принял бы. Все, что Хенг может — услышать его и быть рядом. Он касается губами местечка на груди, левее от середины, целует пару раз, трется носом и укладывается снова, закрыв глаза. А затем начинает тихо напевать мелодию, которую знают только они, ощущая, как пальцы Хань Фэя вплетаются в его волосы, принимаясь массировать и поглаживать. Дождь в Шанхае стих только к полуночи. х х х — У тебя гость, Ибо. Я уложил его на твою кровать, тот, правда, вежливо ныл, что и на полу сойдет. Но я всё же решил, что это не очень гостеприимно и ты мне открутишь за это голову. Это не совсем та фраза, которой обычно встречает его дома Сяо Бай. Этот насмешливый взгляд. То, как он прислонился к стене и поиграл бровями. Сяо Бай входит в элитный клуб тех людей, кто в курсе, в какое дерьмо влип Ван Ибо. «Гость» у того бывает только один, вопреки всем сплетням больницы. Ибо выдавливает из себя подобие улыбки, скидывая кроссовки. Сует в руки друга свой рюкзак, стягивает с себя куртку. — Я не успел съесть обед, можешь выкинуть? Или доесть? Оно может быть еще вполне съедобным… Сяо Бай переходит на свой «нежный» северный диалект, улыбаясь со всей сладостью, на какую только способен человек, зарабатывающий на жизнь через vogue dance и модельные контракты: — Я твой сожитель и друг, но не женушка. Может ты уже, наконец, отчекрыжишь эту капустку у себя в спальне и жизнь наладится у обоих? Нет, даже у всех троих? Твоя кислая рожа через вечер… — Капустку? — Ему холодно, так что я укрыл его тремя одеялами. Ибо вздыхает, трёт шею и идет к своей комнате, игнорируя фырканье друга. У него нет сейчас моральных сил видеть то, что придется увидеть. Смена выдалась тяжелой, он снова превысил свои полномочия и вопрос о его характеристике вставал ребром: с одной стороны он был незаменим, никогда не жаловался и «побед» было куда больше, с другой стороны — тяга к необоснованному риску и приступы доброго самаритянина ставили под угрозу операции и, грубо говоря, его же жизнь. Но разве он должен был позволить мужику утонуть, просто потому что спасатели еще не прибыли на место, серьезно? Во рту до сих пор солено-терпкий привкус воды: мужчина подумывал покончить с собой, скинувшись в океан в районе торгового порта. Решение явно было спонтанным, учитывая, как тот упорно пытался остаться на плаву, докричался до возможности помочь, и цеплялся за Ибо всеми конечностями, грозя потопить их обоих. Скорая каким-то образом умудрилась приехать раньше спасательной группы. Решение Ибо сигануть в воду превратилось в самое ужасное, что можно представить любому работнику в форме: бумажную волокиту и комиссию. Извечные попутчики по жизни. Ибо заходит в свою комнату, тихо прикрыв за собой дверь, но Сяо Чжань не спит. Он сидит в полумраке, укутавшись в одеяла, подпирает собой стену и пьет. Ибо никак это не комментирует. Проходит к столу, чтобы включить лампу на нем, подтаскивает стул ближе к кровати. Оседлав его, он тянется к одной из банок пива, что валяются по постели: Чжань, как всегда, пришел не с пустыми руками. Ибо открывает пиво с тихим шипением и делает пару глотков. Теплое. Немного горьковатое, но сойдет. Ибо кивает, неопределенно махнув свободной рукой: — Рассказывай. Чжань отрицательно мотает головой, вздыхает, фокусирует на нем взгляд. — Последними были долгие роды, семь часов, иностранка хотела рожать «по олдскулу». Если будет помнить хоть что-то — на второго точно не решится. Но я думаю о тех пяти часах. Ранее. Сначала кесарево, потом… ты знаешь. Вся больница знает, тяжелый случай. Малыш умер три часа и двадцать семь минут назад. Ожидаемо. Мать ещё не приходила в себя, придёт ли? И надо ли ей это. Но нет. Меня просто… почему это вообще происходит? Ибо поджимает губы. Это случается раз в пару месяцев. Сяо Чжань перегорает, приходит к нему, всегда уже достаточно пьяный, чтобы вытравить из себя врожденную вежливость, пьет дальше и отрубается в его постели. Задает вопросы, на которые не существует ответа. Разве что у монахов, но Ибо далеко не из такого теста. Он делает ещё пару глотков, затем уточняет: — Тебе просто грустно? Жаль? Ты чувствуешь себя виноватым? — Нет. Я злюсь. — На себя? — На него. Чжань показывает глазами вверх, затем усмехается и пьет. Глоток за глотком. Он допивает очередную банку пива, сжимает жестянку в руке, аккуратно кладет её рядом с собой. Тянется к следующей, рассуждая: — Официально я в него не верю, но нельзя отрицать, что что-то… должно быть. Должно быть что-то, Бо-ди. Только кто сказал, что это нечто о нас заботится или типа того. Это нечто… квинтэссенция всего плохого, что есть в эгоизме. Ты согласен? Ибо кивает. Сейчас он на всё согласен, лишь бы Чжаню стало легче. У самого побаливает спина, так что Ибо встает со стула и плюхается на кровать рядом. Теперь они оба смотрят в стену. Ничего особенного. Кремовая стена, сейчас скорее желтая из-за света лампы, низенький книжный шкаф. На нем расставлено огромное количество фигурок и каких-то мелочей вроде йо-йо, карт, собранных из лего машинок, брошюр с меню забегаловок недалеко от дома. Чжань всегда находил это очаровательным: сочетание комиксов, фентези, научной и медицинской библиотеки на полках вместе с биографиями великих людей, и совершенный детский сад сверху. — Эгоистичный мудак. Чем эта девушка заслужила такую судьбу? Или те близнецы? Обвитие пуповиной, серьезно? Как можно было придумать что-то настолько нелепое. Да даже наше гребанное колено — это же инженерная катастрофа. — Ты бы придумал лучше? Чжань пожимает плечами. Злость внутри него все еще плещется, ошпаривает внутренности, но он привык её сдерживать. Да и глупо это, как орать на океан за его шум, он в курсе. Просто хочется побыть обычным, глупым человеком. Ибо пьет куда медленнее, но алкоголь на голодный желудок имеет свойство действовать куда быстрее. В какой-то момент он хлопает Чжаня по колену, надеясь, что попал именно по нему, из-за одеял не так уж понятно. Чжань вскидывает голову и смотрит, хрипло шепчет «что». Ибо кивает сам себе, в этот раз хлопает чуть сильнее. — Пойдем. У меня есть идея. Чжань не уточняет, какая. Он просто принимает руку Ибо, который тянет его на себя, чтобы помочь встать. У того не бывает плохих идей. В лифте пахнет одеколоном и мокрой псиной, слишком светло и он гудит. Чжань закрывает глаза, стараясь не визуализировать то, как алкоголь плещется по стенкам его желудка вместе с желудочным соком. Хреновый коктейль. Он пьет уже четыре часа. По чуть-чуть, но, кажется, скоро его унесет в волшебные ебеня. Ну и слава богу. Как начал, так и не смог остановиться. Глаза человека, который стал отцом и лишился своего ребенка в один день, глаза человека, который наверняка станет вдовцом. Это ещё не было родителей пациентки. Ноги принесли Чжаня из больницы в маркет, оттуда — просто шататься по Шанхаю, наблюдать за кипящей жизнью вокруг, чувствуя себя мертвым внутри. А потом он оказался под домом Ибо. Как обычно. Тридцать семь пропущенных от жены. Сегодня её день рождения. Он провел этот день в операционной. Ради чего, хоть оба знали, что шансов нет, но решили соврать себе же и поиграть в богов? Жене прислали цветы. И подарок. Чжань не помнит, что именно заказал на таобао, но что-то миленькое. В какой-то момент становится очень не очень, так что он рефлекторно сжимает руку. Только потом понимает, что на самом деле сжал чей-то кулак. Ну как, чей-то. Словно в лифте есть кто-то ещё, кроме них. Ибо смотрит на него с какой-то непонятной теплотой, так что Чжань не убирает руку, более того — позволяет переплести пальцы со своими. До последнего этажа еще есть время. В свободной руке у Ибо бутылка чего покрепче, а Чжань вооружился пачкой чипсов. Но ему не кажется, что это хорошая идея. Ибо начинает говорить, его голос обволакивает, Чжаню приходится немного напрячься, чтобы уловить смысл. Ему просто нравится как он звучит, сейчас в этом поразительно легко признаться. Даже если бы Ибо начал читать состав освежителя воздуха. Голос хрипнет пару раз, Ибо прочищает горло: — … кто бы там ни был, ты судишь об этом нечто с человеческой позиции, Чжань-гэ. Ты задаешь человеческие вопросы: за что, почему, для чего, зачем. На них нет ответов. Рак у детей, врожденные пороки, патологии, несчастные случаи, катастрофы. Просто человеческая жестокость. Всё происходит, потому что оно происходит. Но кем бы этот нечто ни был, у нас есть возможность… попытаться исправить его лажу. Иногда у нас получается, согласись? Ты же по этой причине возвращаешься на работу, как и я. Было бы хуже, если у нас не было и шанса. Или желания. Пока оно у нас есть — не всё потеряно. Я много думаю об этом, когда есть силы и тишина. Чаще всего… здесь. Ибо говорит это и тянет Чжаня за руку, кабинка как раз тормозит, дверцы расходятся с низким скрипом. Они проходят дополнительный лестничный пролет, затем еще немного. Ибо толкает дверь, пропуская Чжаня впереди себя. Крыша. Далеко не самая высокая в Шанхае, но определенно уютная. Это типичный спальный район, средней паршивости, но близко к метро. Магистраль последнего проходит совсем рядом, наземная линия три. Шума меньше, чем пару лет назад, но он есть. Каждые три минуты и двадцать секунд — в час пик, и каждые шесть минут в остальное время. На крыше есть диван под навесом, низкий столик, какие-то фонарики и гриль для барбекю. Чжань почему-то представляет, как славно было бы провести здесь вечер. Только свои, вкусное мясо, овощи на гриле (только не баклажаны, больше кукурузы) пиво или коктейли, музыка, байки о работе (любимые рубрики «что люди в себя суют» и «как можно было так протупить»), песни под гитару и вид на закат. Почему-то в этой картине он смеется с Ибо больше, чем обнимает Фэн Ци. Она уже спит? Проклинает его? Ненавидит свою жизнь? А может — ей всё равно? Было бы так хорошо, если ей всё равно. Он проебал ее день рождения, не взял трубку и не перезвонил, вернется к утру, если не завтра днем. Интересно, она уже подала на развод? В глубине души Сяо Чжань на это трусливо надеялся. Как много презрения можно уместить в себе, особенно, когда и презираешь ты лишь самого себя? Чжань задался целью узнать. А заодно понять, где же его лимит в выпивке, в какой момент его отрубит так, чтобы он ничего не помнил. Те блаженные минуты перед тем, как проснуться, когда даже не уверен в собственном имени. Он забирает из рук Ибо бутылку виски, откручивает крышку и садится на диван. Продавленный временем и давно почивший, тот все ещё служил их задницам верой и правдой. Чжань чуть не ляпает вслух «мое уважение», но вместо этого снова прикладывается к горлышку. Здесь хорошо дышится, хоть и прохладно. Ибо настоял, чтобы Чжань оставался в одеяле поверх куртки, этого оказывается мало. Но ничего. Они пьют молча, передавая друг другу бутылку. На глотке шестом Ибо не возвращает виски, а кивает куда-то на вид перед ними. Ночной Шанхай. Мокрый после дождя, невыносимо живой, несмолкающий. — Сейчас снова будет ехать поезд, Чжань-гэ. Ты можешь начать орать. — Орать? Ибо ведёт плечом, снова пьет и переводит на него взгляд, сползает по дивану ниже. Теперь смотрит снизу вверх, коротко облизав губы, указывает в сторону магистрали бутылкой. — Когда мне… паршиво. Я прихожу сюда. Иногда танцую, тут куда свободнее, чем дома, хах. А иногда ору и ругаюсь. Бью что-нибудь. Разбиваю. Ты всегда держишь в себе, Чжань-гэ. Оно тебя сожрет. Так нельзя. Все болезни от нервов, слышал? Когда проезжает поезд, достаточно шумно, чтобы крик и ругань смешались с гудением и всем вот этим… попробуй. Давай вместе. Ибо встает первым и снова протягивает ему руку. Чжань медлит, смотрит долго, словно пытаясь что-то понять, не задав при этом вопрос вслух. Ибо смотрит в ответ. Шум нарастает, поезд несется по магистрали, всё ближе и ближе, это действительно оглушает, особенно когда ты так пьян. Чжань берёт его за руку. Он хочет дернуть за неё на себя, чтобы Ибо упал. Тогда можно было бы почувствовать тепло и вес его тела на себе. Хотя бы так. Нелепо. Он ведь сам такой — нелепый Сяо Чжань. Вместо этого он встает, немного покачиваясь. Они доходят до середины крыши. Чжань запрокидывает голову, жмурится, затем снова смотрит, пытаясь увидеть что-то вроде звезд на темном небе. Но Шанхай слишком яркий. Когда поезд стрелой пролетает мимо, Чжань глубоко вдыхает и кричит. Старое-доброе «FUCK». От всей души.