Carpe diem: живи моментом

x x x 9.

You need a big god Big enough to hold your love You need a big god Big enough to fill you up You know I still like you the most The best of the best and the worst of the worst

Наука называет похмелье «окислительным стрессом». Головная боль тупая и ноющая, Хенг описал бы это словно… словно у него не голова, а водный матрас с кучей шариков с мелкими шипами, и когда те бьются о край, то, малость, неприятно? Сам виноват. Главной целью было напоить их гостей, чтобы «лед тронулся», но вышло как всегда. Хенг фырчит, ерзает в постели, ему немного холодно, потому что одеяло укрывает только до щиколоток. Он тянется к Хань Фэю, потому что тот всегда теплее него в разы, хоть так и не скажешь с виду. Хенг выдает хриплое и короткое «ох», когда его тянут на себя. Несколько сильных движений, по итогу: Хенг лежит поверх Хань Фэя, укрытый одеялом до поясницы, совершенно не соображая, как так вышло, но какая разница? — Мой Хань-гэгэ творит чудеса… — М-м? Хенг улыбается краем рта и открывает глаза, чтобы посмотреть. Хань Фэй все еще «досыпает», гладит его между лопаток, медленно, широкими мазками. Хенг рассматривает детали. Щетину, едва заметный шрам от ветрянки ближе к виску, то, как ото сна припухли губы. Хенг подтягивается ближе, чтобы коротко ткнуться носом в колкую щеку, поцеловать в неё же, и в итоге спрятаться носом в чужой шее. Хань Фэй выдыхает что-то несвязное и обнимает его двумя руками. Крепко и надежно. Хенг поджимает губы. «Тебя это… никогда не тяготит?» — Хань-гэгэ… — М-м? Хенг чуть отстраняется, чтобы снова смотреть. Рука Хань Фэя вплетается в платину волос, мягко тянет у корней, затем опускается, пропустив сквозь пальцы светлые пряди. Хенг думает перекрасить волосы в черный. Это будет как вернуться домой, что-то вроде. И не так вызывающе. Меньше вывернутых шей на улицах. Хенг садится на чужих бедрах, плавно трется, но только чтобы привлечь внимание, а не дразнить всерьез. Хань Фэй ловит его руки, тянет за кисти ближе, устроив на своей груди и открывает глаза. Хенг выглядит немного виноватым, и это в такую рань. Хань Фэй ждёт, едва заметно улыбается в ответ на отчего-то смущенную улыбку Хенга. Тот опускает взгляд. Небывалое зрелище. — Фэй… тебя… никто не… м… ты никогда не говоришь открыто о том, что чувствуешь, я знаю. Не в плане там… м. Ты говоришь уже тогда, когда находишься на грани. И я долго могу делать тебе больно и не осознавать этого. Так было уже несколько раз… так, наверное, ещё будет. Но я так этого не хочу. Хенг не уверен, как закончить мысль и что он вообще пытается сказать. События последних дней вяло ворочаются в памяти вместе с комком тревожных мыслей. Нельзя сказать, что он никогда не задумывался о том, что может быть… когда-нибудь… Хань Фэю… надоест или что-то внутри него поменяется, а Хенг еще долго не будет этого понимать, лишь интуитивно считывая, но решая не признавать этого, пока не скажут вслух. Их отношения всегда казались чем-то незыблемым, каменным. Но пока мир вокруг неоднократно рушился и возводился, цветы увядали, менялось даже то, что считалось непоколебимым, Хенг оборачивался на них и не мог не размышлять. Ничто ведь не вечно под луной? Тяжесть. Вдруг Хань Фэй испытывает эту тяжесть. А он не в силах отделить себя от него, чтобы увидеть со стороны. Это пугает больше всего на свете. И это никак не получается облечь в достойные и понятные слова, хоть обычно красноречие — дар Хенга. Хань Фэй осторожно ведет кончиками пальцев над чужим пупком, затем устраивает ладони на бедрах Хенга, поглаживая и немного сминая. Его голос низкий, мягкий бархат, как часто бывает по утрам, и каким его слышит только Хенг. — Я делаю больно тебе своим молчанием. Ты делаешь больно мне иногда своим поведением. Но это часть тебя. Я никогда не просил тебя меняться. Просто быть осторожнее. Потому что я не всегда могу успеть. Если нам болит — значит живы. Это не та боль, которая стоит обезболивания. Это просто давление на старые синяки. Твои — когда я молчал так долго и ты не понимал, что правда, а что просто твое желание, чтобы так было. Мои — когда я боялся открыть рот, не понимая, серьезен ли ты или ветреный, как и во всем, и стоит лишь беречь эти редкие пассы. Когда-нибудь синяки сойдут окончательно, какие-то останутся с нами навсегда, но мы научимся не давить на них, но это все равно не гарантия, что это не будет происходить случайно. И в этом нет ничего страшного. Хенг поднимает взгляд ровно в тот момент, когда пальцы Хань Фэя гладят его где-то у шеи, затем он прихватывает за неё и тянет ниже, чтобы коротко поцеловать губы. Кондиционер белья смешался с шафраном и шлейфом винного амбре. Им бы в душ и плотно позавтракать. — У тебя на губах запеклось. Хань Фэй говорит это и прикусывает нижнюю губу Хенга, за что получает вялый шлепок где-то у плеча. Хенг не хочет думать о количестве того, что могло «запечься» на его теле за эту ночь. Сдержанный в жизни, в постели Хань Фэй отрывался по полной, особенно если до этого все же попробовал это «волшебное африканское винцо, милый!». Хенг медленно кивает, задумчиво «почесывает» шрам на груди Хань Фэя кончиками пальцев. — Идем в душ. Потом надо проверить тела наших врачей, и я буду готовить на всех антипохмельное смузи. Что будем делать… с корпусом и всем этим? Угрозы, подстава… что ждать дальше? Мне подкинут акульих плавников? Хань Фэй издает задумчивое «мгм», затем выпрямляется, снова дергая Хенга за руки к себе ближе, чтобы обнять и коротко куснуть в изгиб шеи. Хенг отфыркивается от такой ласки, но в итоге улыбается, целуя своего нейрохирурга за ухом. — Думаю, я просто поговорю с дядей. Наш проект финансирует правительство. Стоит надавить в этом направлении. А тебе стоит быть осторожным. Как и всегда. — Это значит — сверни проекты и веди себя тихо? — У тебя и так много дел с семинарами. — Разве? Хенга кусают еще раз. Он шипит в шутку, а затем «мстит», прикусывая мочку уха Хань Фэя. Не то чтобы Ван Ибо не знал, что Хенг иногда садист. Но врубить миксер с бодуна? Серьезно? Ибо нехотя разлепляет глаза. Ему тепло. Одеяло какое-то слишком тяжелое и… живое. Верно. Это не одеяло. Это — Сяо Чжань. Ибо щурится, смотря в потолок, пока ему сопят куда-то в шею. Это щекотно, отчасти приятно, отчасти — слишком приятно. Ибо поджимает губы. Если двинуть бедрами достаточно неосторожно, можно случайно потереться и явно… опорочить это утро непристойностью. Ладно, это обычная физиология, которая вполне себе логична, если на вас спит человек, который не просто привлекателен, а по которому вы уже несколько лет сохнете. Случалось ли такое с Ибо до этого? К сожалению — да. Главное в этом искусстве — вовремя уползти и не разбудить Чжаня. Но тот, так некстати, приподнимает голову. Сонный, взъерошенный, с отпечатком, кажется, цепочки Ибо на своей щеке, он фокусируется, чтобы выдать: — Еще хотя бы пять минут не двигайся. Твой стояк мне никогда не мешал. А тебе? Загрузка мозга происходит слишком медленно. Ибо моргает. Чжань немного ерзает сверху, затем горестно вздыхает и сползает, чтобы укутаться в плед, который он стягивает с Ибо. Теперь Чжань дышит в обивку дивана. Миксер снова заводит свою трель, Хенг включает и какой-то подкаст, из колонок доносится: «Хурма содержит множество полифенольных соединений, оказывает благотворный эффект при отравлении алкоголем». Хенг комментирует это фырканьем и «как чуял, надо было брать». Ибо все еще изучает потолок. Неожиданно и совершенно невовремя, но ему становится обидно. Возможно, уязвленное положение его члена тому виной, а может, до него просто медленно доходит. Сяо Чжань прекрасно знал всё это время. Сяо Чжань гей и прекрасно осознавал всё это время, что Ибо в него влюблен. Конструктор лего в голове сходится с неотвратимостью локомотива. Нет, Ибо не ощущал, что им пользовались, ведь он добровольно делал множество вещей и жестов, ведь иначе не мог. Он вспоминает все совместные ночевки, бесконечные мгновения, когда оба замирали за секунду до катастрофы и не решались на неё. Он вспоминает мокрое касание собственных губ к чужой шее. Он вспоминает, как всегда дожидался, чтобы Чжань точно уснул, чтобы смотреть на него. Он вспоминает, сколько раз намеренно касался его по поводу и без, просто чтобы коснуться. Сколько раз они засыпали вместе в ординаторской, совершенно молча, просто прижимаясь друг к другу, абсолютно изможденные рабочей сменой. И да, тогда-то Ибо часто и просыпался со стояком, который, как он наивно полагал, он всегда удачно скрывал. — Я добавляю в коктейль бодрости перец! Все слышали?! Ибо облизывает пересохшие губы и садится. Муки похмелья отходят на второй план, ему тошно вовсе не по этой причине. Он злится. Откуда-то берется эта энергия, хоть казалось бы — где в нём этот ресурс? Казалось, уже давно стихло и вымерло, но нет, вот же он — гнев. Его может унять лишь нежность, но её он вряд ли получит сейчас. Рано. Рано, так ведь? Ибо плетётся в ванную. Теплая вода плещется в лицо, он смотрит на свое отражение. Сколько ещё он готов ждать? Сколько ещё он готов вытерпеть? Обманывать себя, что он не чувствителен к боли, говорить себе, что главное — чтобы Чжань был в порядке и, желательно, счастлив. Что бы для этого ни требовалось. Что он делает на самом деле? Кем пытается стать? Благородные мотивы и слова, обертка, которая скрывает правду. А та — неприглядная тварь. Всегда быть рядом, чтобы подхватить. Всегда быть рядом, чтобы в тебе привыкли нуждаться. Всегда работать на опережение, чтобы предугадывать чужое желание и воплощать его. Привязать к себе через все пряники, какие только можно придумать, и иногда, совсем легко, бить кнутом вины — ведь Чжань, о-хохо, Чжань это иллюстрация к патологическому чувству вины. За то, кто он, за то, что он несовершенен, за то, что он не идеальный сын, муж, мужчина, но хотя бы хороший (все еще не идеальный) врач. Ибо снова умывается, затем остервенело трет лицо полотенцем. Теперь, когда то, что так желанно, совсем скоро станет (обязательно станет) его, Ибо чувствует нечто странное. Страх и нервозность. Ему стыдно. Отчасти стыдно. Отчасти — он зол на себя и на мир. Всё было бы куда проще, если бы в нём было возможным принимать себя таким, какой ты есть, без осуждения и постоянной пытки ожидания расправы. Кто сильнее — тот, кто живет открыто, или тот, кто всю жизнь проживет с кучей масок и продуманных планов к отступлению, избегая большей боли порциями поменьше? Ван Ибо не уверен в ответе. На то и другое требуется множество сил и энергии, и то и другое — борьба за выживание. Какая разница, какими методами его достигать, да? Ибо видел множество видов борьбы за жизнь. Он разучился судить. Он зачесывает волосы назад мокрыми пальцами. А затем, где-то в паузе миксерного шума и подкаста Хенга, он слышит выразительное чихание. Затем гнусавое «ох блять». Ибо даже оборачивается на дверь ванной. Этого быть не может. Чихание доносится снова. Слышится болтовня Хенга, затем стон мученика авторства Сяо Чжаня. Очередное «блять». О, нет. Этот придурок умудрился заболеть. х х х — Ну что ж, Чжань-гэ. 35,1. — Вау. — Очевидно, ты остываешь. Если пойдет ещё ниже, я наконец-то уверюсь в том, что ты вампир. И всё, всё, будет некуда бежать. — На кол меня посадишь? Сяо Чжань спал в такси, затем уснул, как только коснулся головой подушки, даже не найдя в себе сил шипеть на то, что Ибо упорно укладывал его в свою постель, а не на раскладушку, которую Чжань приобрел, чтобы ютиться у окна его комнаты. Ибо вообще грозился выбросить «эту пародию на спальное место», но раскладушка пока держалась. Чжань весь взмок, борьба с жаром прошла успешно, за окном уже полная темень, в комнате полумрак, свет есть лишь от настольной лампы. Сяо Чжань не успевает раскрыть рта вновь, как в его руки уже суют кружку теплого чая. — Я добавил травок, которые с собой Хенг дал. Должно помочь. — Корень солодки? Чжань кривится, когда видит кивок, но садится в постели и принимается пить мелкими глотками. Ибо поправляет одеяло, укрывая его ноги. Почему-то избегает на него смотреть. Чжань прищуривается. А затем до него медленно доходит. — Я голый. — Верно. — Ты обтирал меня анисовой настойкой. — Сто баллов Чжань-гэ. — И теперь ты смущен, но как-то уже поздняк метаться, Бо-ди. — М-м. Сяо Чжань думает, стоит ли ему сейчас поднять вопрос, который встает ребром с каждым новым днем с того момента, как он сказал вслух, что он гей. Ибо стягивает телефон с тумбы и листает что-то в нём. Покусывает губы. Чжань ставит кружку на тумбу. — Я выйду завтра на работу. Раз жар спал, то думаю, завтра уже… — Нет. — Алистер и так заменял меня, я… — Тебе больше нет нужды так пахать, потому что дома тебя не ждет Фэн Ци. Ты болеешь, а ведь принимаешь роды. Один неудержанный чих — внутрибольничная инфекция прописью в бланке. Где твое чувство гипер-ответственности? И у тебя неиспользованные выходные за последние четыре года. Накопилось, наверное, на пару месяцев. Я уже написал шефу. У тебя больничный до среды. К тому же, завтра твой день рождения. — Я пропустил заседание по делу развода. — Я говорил с Фэн Ци. Перенесено на следующую неделю. Она говорила про какой-то поход в кофейню и сказала, что у тебя аллергия на йод. Я пообещал, что ты перезвонишь ей. — Ты мой секретарь? — Нет, я твой волонтер. Но вообще хороший вопрос. Я твой кто? — Для начала хотя бы посмотри на меня. Ибо криво усмехается, нарочно медленно откладывает телефон, поворачивается к Чжаню, даже стул поближе подтаскивает. Невыносимо. Чжань наклонил голову набок. Состояние еще мутное, становится немного холодно. Густо пахнет анисом и чем-то ещё, горьким и дымчатым. Наверное из-за этой смеси в кружке, а может, что-то тянет из окна. Ибо приоткрыл его, чтобы впустить свежий воздух. — Ты злишься на меня или на себя? — Если бы я умел на тебя злиться, то давно бы убил. — Справедливо. — Ты не ответил на мой вопрос. — Выбери день. — Для чего? — Для свидания. — Что? Сяо Чжань пожимает плечами. Так, словно они обсуждают какую-то мелочь. — Нормальные люди, когда нравятся друг другу, ходят на свидания. — А мы считаемся нормальными? — Неплохо было бы прикинуться. Может, это поможет. Ибо встает медленно, отставляет стул, сосредоточив в этом движении всю возможную концентрацию. Плавно, но вместе с тем решительно, он забирается в постель. Это заставляет Чжаня сдвинуться, затем улечься, ведь Ибо садится на его бедра поверх жалкой преграды одеяла, оплетает его кисти пальцами, вдавливая в матрас слишком сильно. На Ибо белая футболка и домашние мягкие шорты. Кулон головы быка покачивается на цепочке, пока лицо Чжаня изучают так, словно в его чертах содержатся ответы на все вопросы мироздания. Анис и спирт волной аромата втягиваются в ноздри, вся постель пропахла настойкой и потным жаром. Чжань коротко облизывает губы. Дымчатость. Так можно назвать аромат дорогих сигарет. Ван Ибо курил, так что приоткрытое окно было связано и с этим. Вот так сюрприз. — Тебя возбуждает моя беспомощность? Слабость? Болезненность? Это такой кинк? — Заткнись. — Заткни. — Что? — Если хочешь, чтобы я заткнулся — заставь меня. — Мы не будем делать это так. — Тогда зачем ты на меня залез? И как ты хочешь, чтобы это было? Я предложил свидание. — Почему? Сяо Чжань не понимает, какой ответ удовлетворит Ибо. По правде, он не уверен в том, как его озвучить в принципе. Ему кажется, что такое предложение — лучший компромисс и реальная возможность разобраться. В себе, в них. Во всём. Ибо смотрит, затем опускается ниже. Он не касается его губ, лишь ведет в паре миллиметров от. Теплое касание опускается на шею. Ибо слизывает соль пота, мокро ведет до изгиба. Опускается ниже. Прихватывает у соска, проходится языком и по нему. Чжань закрывает глаза на пару секунд, глубоко вдыхая. Ибо отпускает его левую руку, чтобы пройтись кончиками пальцев: от внутренней стороны руки вниз, по впадине подмышки, ниже, по груди, поглаживая изгиб после реберных дуг, дальше, до бедра, что скрыто под сбитым одеялом. Губы выцеловывают, язык лижет, кромка зубов смыкается на теплой коже над пупком, Ибо выдыхает что-то в очередное касание, словно желая, чтобы тело впитало каждый звук. Чжань не уловил момент, когда и вторую руку выпустили из захвата, но он не собирается ничего ими предпринимать. Дыхание тяжелеет, рука Ибо опускается на его пах поверх одеяла, совершенно бесстыдно надавливая и пощупывая, прекрасно ощущая твердеющую плоть даже через преграду. Ибо опускается на него сверху, снова берет руки в захват, но куда нежнее. Трется собой, наблюдая. Ведет губами по линии подбородка. Так продолжается довольно долго, Чжань плавится уже вовсе не из-за температуры. Его шею опять покусывают. Но его ни разу не поцеловали. Чжаню хочется ощутить жар чужого рта, ему интересно узнать, как Ибо будет вылизывать его, ощутить язык собственным, понять, каков тот на вкус после дрянных сигарет, и сумеет ли сам Чжань перехватить власть в этой ласке. Но Ибо делает что угодно, кроме этого. Все заканчивается быстрее, чем хотелось бы. Ибо снова выцеловывает низ его живота, поглаживая член поверх одеяла. Этого до обидного мало, просто мучительно и невозможно. Чжань испытывает почти что восторг, когда ощущает прохладу на контрасте с собственным жаром, ведь одеяло наконец-то убрано. Он стонет, затем почти что хнычет, смотря вниз. Ибо взял полумокрую тряпку, которой обтирал Чжаня в последний раз, избавляя кожу от излишков настойки. Он накрывает ею плоть Чжаня, опускается между его ног, смотрит, и ведет губами поверх ткани. Он лишает Чжаня контакта кожи с кожей. Принимается надрачивать, обхватив его член через тряпицу. Немного грубо, не так приятно, скорее трение, чем скольжение, это почти что неприятно, но вместе с тем… ничего не мешает Сяо Чжаню вымученно кончить, заляпав себя, и даже Ибо. Тот вытирает белесые капли по блядской дорожке той же тряпкой, затем стирает пару капель и со своей груди, наклоняется, чтобы оставить поцелуй ровно посередине груди Чжаня, бросает тряпку куда-то на пол и встает. Чтобы уйти из комнаты, мягко прикрыв за собой дверь. Чжань берет подушку и старательно душит себя ей, даже не пытаясь восстановить дыхание, хотя бы отдаленно прийти в себя. Откинув ее на пол, он закрывает лицо руками, шумно втягивая воздух носом. Телу все еще сладко, но такая пародия на близость не приносит никакого удовлетворения. Если это и была месть, то она явно достойна восхищения.