Carpe diem: живи моментом

x x x 15.

— Когда человек счастлив, смысл жизни и прочие вечные темы его редко интересуют. Ими следует задаваться в конце жизни. — А когда наступит этот конец, мы же не знаем, вот и торопимся. — А ты не торопись. Самые счастливые люди те, кто никогда не задавался этими проклятыми вопросами. <…> Человеку нужен человек. Андрей Тарковский, «Солярис».

Ветер в Шанхае усиливался с каждым днем, словно в попытке замести следы октября. Многие медсестры заметили, что господин Сяо после развода изменился не только в своем поведении (кажется, он стал высыпаться? иначе как объяснить, что он стал менее бледным и стал чаще улыбаться?), но и в стиле. Строгие рубашки под халатом уступили место однотонным, но ярким пуловерам поверх, и иногда, на том самом воротничке рубашечки, красовалось что-то вроде маленьких брошек. В целом он производил впечатление человека-рекламы бракоразводного процесса, и это разрывало шаблоны: почему он стал выглядеть аккуратнее? Шутить чаще? Весь словно светится изнутри? Неужели его бывшая жена была настолько мегерой? В голове не укладывается, такая приятная молодая женщина, так вкусно готовит. В это же время еще один врач переживал бракоразводный процесс, и на него было жалко смотреть: Алистер Ченг весь погрузился в работу, ходил в одном и том же неделями, мало ел, был угрюм и достал уже практически всех. Мощный контраст. Сяо Чжаня все еще не пускали в операционные, так как совет больницы рассудил, что хромой врач-акушер — все же к беде, но не пустить его в приемное отделение причин не было вовсе. Чжань был безмерно рад вернуться на работу. Конечно, режим «домохозяйки» и восполнения пробелов в сексуальной жизни — тоже неплохо, но на деле не менее изматывающе. Чжань медленно моргает, всматриваясь в монитор. Два дня назад к ним поступила пациентка с тяжелым течением преэклампсии*, её удалось стабилизировать, кесарево проводил Алистер на пару с интерном, и на свет появился малыш весом не более пачки риса. Чжань невольно начинает перечислять в своей голове все риски и угрозы жизни любой женщины, которая решается стать матерью. То есть — он думает о Фэн Ци. — Не помешаю? Чжань вскидывает голову и встречается взглядом с Сюин. Неонатолог улыбается, постукивая костяшками пальцев по двери. Волосы собраны в высокий хвост, из более темного оттенка они стали какими-то… миндальными? Чжань склоняет голову набок. — Ты бы хоть немного его пожалела, а? Выглядишь еще лучше, чем всегда. Новая стрижка, да? — М-м. Новый парень, да? Чжань тихо фыркает, улыбка с его губ никуда не девается. Он только закончил приемные часы, этот факт не мешает женщинам из коридора порой заглядывать в его кабинет с жалостливым взглядом, но Чжань — кремень. Правда, не тогда, когда дело касается Сюин. Та входит в кабинет, прикрыв за собой несчастную дверь, и плюхается на кушетку для осмотра. Чжань подпирает голову рукой, наблюдая за ней. Неонатолог укладывается поверх одноразовой простынки (Чжань сам менял, он всегда очень осмотрительный в таких вещах) и звучно вздыхает. Чжань поворачивается на кресле, сложив руки на груди: — Это вздох «я жалею, что затеяла эту хрень с разводом, повторяя за Чжань-гэ, и жалею о своем плагиате» или вздох «Алистер меня достал, почему все так сложно»? Сюин пожимает плечами, поднимает одну ногу, задерживая ее, затем другую. Снова вздыхает. И выдает: — Я ему изменила. — Вау. — С женщиной. — М-м. Вау? — Не в первый раз. Но он не считает, что измена с женщиной — это что-то серьезное. То есть он невежественный кретин, как и большинство людей. Он не злился, ничего. Меня это выбесило еще больше. Представь, что было бы, если бы я изменила ему… не знаю. С Сынёном? Сонджу? С тобой? Ладно, последнее — уже фантастика, но суть ты уловил. Чжань снимает очки, аккуратно кладет их на столик и подкатывает на кресле ближе: — … или ему больно, и его хотя бы радует тот факт, что это женщина, а не какой-то более успешный мужчина, и значит, ты пыталась найти… что бы ты там ни пыталась найти… чего априори не может быть у него, и от этого на пару градусов менее паршиво? Сюин криво улыбается и трет лоб, коротко смотрит на Чжаня. Ее палец тянется к щеке врача и тюкает в нее. Чжань усмехается и отмахивается от чужой ладони, откидываясь обратно на спинку кресла. Сюин поджимает губы, снова смотрит в потолок. — Я её люблю. — Это замечательно. — Ты правда так считаешь? Чжань тоже вскидывает голову, пытаясь увидеть в этом потолке со стандартными квадратами светильников хоть что-то новенькое. Тщетно. — Не при Алистере будет сказано, но он всегда был… м-м. Сейчас будет узколобо, но что-то вроде… больше женщиной? В общем, вы как-то уравновешивали друг друга. Но я всегда подозревал, что тебе… хотелось чего-то большего… — Меня просто не так сильно возбуждают члены, Чжань, чтобы посвящать им жизнь. Как тебя — сиськи. Да и, скажем прямо, для продолжения рода пенисы — да, отличная штука. А вот что касается оргазмов, знаешь ли… Не пытайся подобрать слова, а просто скажи, что ты вообще обо всем этом думаешь. Я не прошу тебя выбрать сторону, их тут и нет. Да и очевидно — вы с Алистером лучшие друзья со времен начала практики. Я всё это понимаю. И он остынет, кстати говоря… — Думаешь? Лучший друг оказался заднеприводным, жена собирается уйти к другой женщине… как по мне, у него есть шанс стать ярым защитником «традиционных семей». — Он нас любит. Чжань чуть улыбается, кивая. Опустив голову, он вновь ловит взгляд Сюин. Сейчас чувство вины, которое явно её пронизывает, выплеснется наружу слезами, что совершенно несвойственно этой женщине. Паршиво. — Конечно, он нас любит. А мы его любим. Значит — всё будет в порядке. Может, потащим его к астрологу, когда он немного остынет? У моей бабули скидка. Скажем, что это я наконец-то согласился, а на самом деле засунем туда Алистера… — Ты сейчас пытаешься с помощью Али отмазаться от своей бабули, да? Совесть есть вообще? Сюин посмеивается, пока Чжань кривится, затем разводит руками: ну да, его раскусили. С момента развода бабуля уже задолбала его намеками и прямыми просьбами сходить к астрологу, и, может, уже прямо сейчас стоит в парке Чунцина с его фото и пытается найти ему «идеальную жену» через свах. Проблемка заключается в том, что «идеальная жена» пашет сегодня в МЧС, а еще тырит у Чжаня крем для бритья, а так ничего. Но бабушке такую не покажешь. Наверное. Сюин нащупывает руку Чжаня, сжимая ее. — Пойдем… вдохновимся? Сяо Чжань мягко улыбается и кивает. «Вдохновиться» — это пройтись до отделения интенсивной терапии для новорожденных, разделить одну пачку снеков на двоих (в этот раз это сачима — рисовый попкорн), смотря через стекло на ряды инкубаторов. Кого-то этот вид может впечатлить не в очень позитивном смысле: множество малышей, настолько крохотных, что даже не по себе, и чаще всего — в тандеме с какими-то трубочками/проводочками, кажется, что каждая кроха находится в постоянной борьбе за жизнь, просто на грани. Но для Чжаня и Сюин это то, что действительно может вдохновить и придать сил на новый день. Еще лет тридцать назад шансов на выживание всех этих детей почти что не было, а сейчас — благоприятный исход гарантируется в девяноста процентах случаев. Из полупрозрачных комочков, спустя месяца три, все эти малыши станут самыми обычными детьми. Будут кричать, срыгивать, умилять и ужасать родителей, в дальнейшем — топать ножками и носиться по улочкам Шанхая. Конечно, таким образом человечество показывает большой такой… средний палец естественному отбору, но, собственно, не это ли главное хобби человека как вида: выживать тогда, когда кажется, что шансов почти нет? Сюин отдает остатки попкорна Чжаню и обнимает себя левой рукой, вглядываясь в самый крайний инкубатор. Затем переводит взгляд на мониторы сверху, которые транслируют жизненные показатели всех малышей, затем снова смотрит на врача. Чжань как раз забрасывает попкорн в рот, когда слышит: — А я говорила, что мы когда-то переспали с Фэн Ци? Сяо Чжань давится, но до приема Геймлиха дело не доходит. х х х Ван Ибо приходит поздно и старается вести себя тихо. Он знает, что сейчас Чжань появляется дома как по часам: в восемь вечера. Значит, тот уже вполне может спокойно спать в два часа ночи, логично ведь? В холодильнике много еды, Чжань предпочитает часто готовить дома, пока есть такая возможность. «Плюс к экономии и качеству продуктов, кто там знает эти твои забегаловки». Может быть. Главное, что это очень вкусно. Ибо бросает рюкзак в коридоре и мнет шею, затем плечо, пока идет в ванную. В ней тоже порядок. К этому легко привыкнуть, и, кажется, именно это уже произошло. Ибо смотрит на себя в зеркало. Сегодня не было ничего особенного, пара ложных вызовов, один вызов на подстраховку во время шопинг-фестиваля в честь дня холостяков. Что-то вроде американской «черной пятницы». Безумие толп, которые соревнуются ради того, чтобы ухватить маотай не за две тысячи юаней, а всего за две сотки или оптом скупить какие-то лимитированные духи. А потом Джексон потащил всех обмыть «холостяцкую жизнь». Ибо молчал большую часть посиделок, стараясь не распространяться, особо ничего не комментируя, да и пил не так много. Только слушал. Бесконечные истории о меркантильных девушках, бывших, которые разбили сердце, нынешних, которые хотят детей или чтобы они зарабатывали больше, прочая-прочая. Но алкоголь все равно заставил задуматься конкретно о себе, задав самый неудобный вопрос: что он тут делает? Да, ребята отличные, у каждого своя история и причины, по которым они таскают на себе баллоны с кислородом, влезают в горящие дома, снимают людей с высоток и влезают в раскуроченные кузова после ДТП. Ван Ибо полагал, что у него есть своя. Кроме адреналиновой зависимости, окей. Но сейчас он как никогда чувствует, что запутался и что-то теряет. Безвозвратно теряет. Время — течет себе мимо, проносится в бесконечном театре быта, жрёт его, разделяя жизнь на несколько: Ибо-работник-МЧС, Ибо-хороший-друг, Ибо-образец-героя, Ибо-любящий-Чжаня. Ван Ибо хочется быть только последним, при этом оставаясь и хорошим другом, и героем. Для всё того же Чжань-гэ. Мир болезненно сузился, хоть казалось, что теперь, когда Ибо наконец-то может сполна наслаждаться взаимностью, его должно было отпустить. Но нет. Он стал бояться еще больше. Потерять. Потерять эту дурацкую красную зубную щетку в стакане рядом со своей, потерять завтраки из картофельных блинчиков, лишиться возможности целовать и обнимать, слушать и дышать рядом. Он должен Чжаню поход в кино. Это было сказано в шутку, но сейчас, пока Ибо умывается, он не может отделаться от горечи подтекста: даже если они решат потратить выходной на поход в кино, Чжань разрешит касаться его в темноте и делать все эти дурацкие мелочи, которые показательно-доступны для всех, чьи гениталии разнятся, а? Чжань только начинает этот путь. Принятия себя. Ибо почему-то наивно полагал, что сам он точно знает — кто он и зачем. Но ясность находила его только в те моменты, когда он прижимался к Чжаню плотнее. Тогда-то все вопросы и сомнения отпадали, он был на своем месте. Но разве это правильно? Так зацикливаться на одном человеке, в том смысле, что ты перекладываешь ответственность за свою жизнь и то, кто ты, просто на существование другого? Слишком много философских вопросов во втором часу ночи. Ибо лениво проходится щеткой по зубам, полощет рот. Вытерев лицо, он стягивает футболку и кидает ее в корзину. По пути к комнате — расправляется с ремнем. Когда дверь за ним закрывается, он уже кидает джинсы куда-то в сторону стула. Сяо Чжань не спит. Он читает, подпирая спиной стену. Вокруг снова море подушек, кажется, их стало еще больше. Парочка из них валяется и на полу. Ибо никак это не комментирует, только улыбается, подходя ближе. Последний штрих — носки летят куда-то в угол комнаты, в ответ на что раздается короткое цоканье языком, но это лишь смешит. Уберет он эти носки. И джинсы уберет. Всё, что скажут — сделает. Но утром. В итоге Ибо забирается в постель, огромной кошкой устраиваясь головой на чужих коленях. Чжань, не отрываясь от текста, вплетает пальцы в его волосы и шепчет «привет». Ибо целует его в колено поверх одеяла, вызывая усмешку этим действием. Чжань что-то подчеркивает карандашом, кажется, он уже почти что дочитал. Ибо забирает книгу из его пальцев: — Запомнил страницу? — Пять, два, ноль*. — Я тебя тоже. Чжань закатывает глаза. Шорох постели, одеяло по простыни, скомкать куда-то вбок. Чжань растягивается на спине, Ибо ложится сверху, устроив щеку на груди, обнимает под спиной. Прикрыв глаза, он наслаждается массажем затылка. У Чжаня теплые пальцы. Их хочется целовать. Сейчас Ибо спокойно как никогда. Это даже лучше, чем «хорошо». Чжань смотрит в потолок, когда говорит «я люблю тебя» на полном серьезе, а не из-за стечений обстоятельств. Ибо медленно вскидывает голову, затем приподнимается на руках, нависая сверху и смотрит в глаза. Чжань сейчас иллюстрация к слову «беззащитность». Через секунду это становится словом «храбрость», когда он не отводит взгляда, и, словно не нуждаясь в ответе, притягивает Ибо к себе за шею, целуя первым. Ибо на вкус — зубная паста. Тяжесть его тела — гарантия безопасности. Он шепчет, прерывая ласку пару раз, одно и то же. «Люблю». В этом слове столько смыслов, он надеется, что Чжань поймет и примет каждый из них. Большего ему и не нужно. х х х У Хенга развеваются волосы на ветру. В свете фонарей это зрелище — завораживает. Он кутается в пальто Хань Фэя, которое присвоил с того самого дня. Поднимает воротник. И как только умудряется курить при такой-то погодке? Хань Фэй глушит мотор ауди, захлопывает белую дверцу, выходя из машины. Он опирается о капот, не подходя ближе. Наблюдает издалека, дарит пространство. Но это лишь иллюзия. Как бы далеко они ни были друг от друга, что бы они ни делали, даже если искренне пытались поверить в то, что это — насильно отрывать одного от другого, — во благо, они всегда друг в друге. Сердцем, мыслями, действиями. Всем своим существованием. Дар ли это или испытание? Когда как. Хань Фэй не пытается перекричать ветер, но тот словно расступается перед его голосом, когда он зовет Хенга. Тот оборачивается, выждав секунд пять. Сегодня плохая ночь. Он потерпел очередное крушение и сорвался. Ушел из дома, как только Фэй уснул, просто чтобы идти. Не так далеко выход на набережную, но это ведь насмешка — ты просто смотришь на темные воды, не имея возможности пройти к камням пляжа и коснуться их. Для этого нужно ехать куда дальше и дальше. Шанхай во всем такой — химера. И в Шанхае почти всегда облачно. То, что кажется близким, на самом деле намного дальше. Хань Фэй отводит здоровую руку в приглашающем жесте, он будет стоять именно так до тех пор, пока в его объятиях, хоть и немного кривых из-за гипса, не окажется Хенг. Так работает эта Вселенная. Тот осознает, что Фэй уже давно знает, что он не принимает свои таблетки. Он ведь не дурак, они проходили через это за последние десять лет множество раз. Какая злая ирония. Подающий надежды кардиохирург, талантливый медик, лучший на своем курсе, протеже самого Хань Жэня. Азартно, но в то же время не теряя головы, он вошел в пятерку лучших за первые годы своей ординатуры. А потом… гены зашептали в его голове, подарив наследие от матери. С которым не справилась ни она, ни отец Хенга. В Китае с болезнями по психиатрической части все также хреново. Зачастую на уровне того же древнего восприятия про «ветер в теле». Это отличимая от запада крайность: принято не замечать, игнорировать до последнего, в то время как в тех же Штатах детей пичкают таблетками с момента первого подозрения чего-то вне нормы. А что это вообще такое — норма? Нет её. Возможно, если бы Хенг с самого начала знал, что наверняка достанется ему в этой лотерее, он бы и не пошел в медицину. Но увы. Никто не знал. Когда у тебя стоит такой диагноз, лучше уйти сразу. Найти другой путь. И он усердно шел по нему, не теряя запала, надежды и веры в то, что все равно сможет приносить пользу именно так, как хотел: через медицину, и точка. Просто иначе. Зато теперь многое становилось ясным. Хенг ощущает стыд перед Фэем, но к этому тоже оказалось возможно привыкнуть. Это ведь логично, октябрь пролетел как-то так, и это еще затянулось: усиленная тяга к сексу (каждый божий день и вовсе не по одному разу), возобновления посиделок с талмудами до шести утра (а значит — на сон остается от силы часик), спонтанное желание наготовить кучу кексов с перцем и шоколадом, очередное перекрашивание волос (теперь они — медь, на солнце — просто пламя), покупка телескопа, нового проигрывателя для пластинок, раритетного издания по акупунктуре (ладно) и хиромантии (мгм), ещё куча и куча деталей, в которых скрывается дьявол, и вот сейчас… сейчас к нему подбиралась тьма. Хенг наивно полагал, что справился, заменяя химию в упаковках западных лекарств на более органичную химию вековой истории. Успеха нет ни с первым, ни со вторым. Паршивее всего не понимать: ты сам такой особенный или таким тебя делает твой диагноз? Хань Фэй утверждает, что он сам такой и дело не в биохимии его мозга, хоть, отчасти, он и есть та самая биохимия, как и каждый из нас. Хенг устал. Он тушит окурок гвоздичной сигареты о перила, прячет этот безобразный огрызок в портативную пепельницу со своими инициалами, захлопывает и сует в карман (Хань Фэй не любит его привычку дырявить свои легкие, но даже нечто настолько пагубное старается сделать для него удобным). Хенг смотрит, затем начинает идти. Последние два шага становятся порывистым рывком, словно он позволяет себе упасть в бездну, только та ловит его, чтобы поцеловать у виска, прижать к себе крепко и сказать, что все в порядке. Хань Фэй не злится. Хань Фэй рядом. И всегда будет. И какая бы тьма ни сгущалась вокруг и внутри, всегда есть свет, способный ее разогнать.