Carpe diem: живи моментом

x x x 17.

Любовь — это единственное доступное нам чувство, способное выйти за пределы времени и пространства. — Амелия Бренд

Депрессия — болезнь чувств. Это дает как плюсы, так и минусы. Хенг забрасывает в рот таблетки, запивает стаканом воды, тщательно глотает, ощущая горьковатый привкус во рту. Он снова забыл, соврал перед сном, что выпил, и теперь пьет на самом деле, когда совсем скоро начнет заниматься рассвет. Глупо, глупо, глупо. Почему не сказал, что забыл? Боялся увидеть очередное разочарование в глазах? И что теперь? Пить двойную дозу, ведь за завтраком Хань Фэй сам принесет и напомнит? Глухой стук стекла по столешнице. Он покручивает стакан пальцами, затем убирает руку, словно обжегся. Ему хотелось его разбить, но это плохая идея. Хань Фэй спит. Или делает вид. Скорее второе, у него просто какое-то шестое чувство на отсутствие Хенга в постели. Он даст ему минут двадцать, прежде чем спуститься на кухню. Тот кутается в синий кардиган, он стянул его с кресла Фэя подле его рабочего стола у окна в спальне. Пахнет. Кедр, сандал и что-то от бобов тонка. Чернично-фиолетовые, сморщенные, по ним никогда не скажешь, что они могут пахнуть так богато и вкусно: корица, немного орехов, нотка ванили и жженого сахара. Хенг усмехается, кутается плотнее, а затем усаживается на столешницу, принимаясь плавно болтать ногами и смотреть на огни Шанхая через панорамное окно. Самое темное время суток — перед рассветом. И пережить его сложно. Когда-то Хенг участвовал в одном проекте в Западной Африке и невольно разговорился с представителем общины о депрессии. Тот народ считал её серьезным недугом, «порабощением духа». Чтобы изгнать его из человека, вовлекалась вся округа. Проводили разнообразные ритуалы, постоянно выводили пострадавшего на солнечный свет днем за руку, а в дождливые и хмурые дни — сажали ближе к костру под навесом. Громко били в барабаны, чтобы «разогнать кровь». Люди общины были в ужасе от западных методов: эти люди «великого ума», вместо всего этого, запирались с жертвой в маленькой комнате и обсуждали с ним все плохое, что тому пришлось пережить. Как это могло помочь? Хенг никогда не считал, что пережил в жизни «много плохого». Самые травматичные события он не помнил вовсе, ну или, хорошо, его психика их окончательно затерла защиты ради. Что было потом? Сытое детство в чужой семье, которая никогда не показывала себя такой. Да, дядя Хань Жэнь был строг, но добр душой и сердцем, Хенг всегда это знал, чувствовал. Даже когда тот страшно ругался. Да и взять последний эпизод… Хенг невольно проводит кончиками пальцев по щеке. Звук пощечины довольно легко вернуть в памяти, учитывая, что это было не в новинку. Первый раз — когда пришел к Хань Жэню и сказал, что гей. Второй раз — когда поставил перед фактом, что уезжает волонтером в Индию. И в третий раз. Когда из-за его дурости они оба чуть было не лишись Фэя. Почему вы ехали из твоей лавки в шесть утра, Хенг? Ты снова не пьешь таблетки, верно? Дядя никогда не умел выражаться словами, его отповеди всегда были обрывочны и лаконичны, а весомое телесное наказние — лучше всякой полемики. Да, ударит и ужалит словами. А потом спонсирует твой проект в Патне. Или не отказывается от тебя, даже если застает, как ты спишь поверх его племянника в гамаке на заднем дворе дома в Гусу. Разве что-то могло измениться? Каждый раз мотивацией таких поступков был страх. Дядя боялся за них вместе и за каждого по отдельности. Он воспитывал их как своих сыновей, не имея собственных. Они — вся его семья. Хенг никогда на него не злился, всегда был благодарен, но не мог поступать иначе. В первую очередь он считал, что быть честным с дядей  — важная часть уважения к нему. Пятка бьет по тумбе слишком сильно и Хенг чуть морщится. Желудок неожиданно громко урчит и он вздыхает, нехотя сползая с насиженного места. Холодильник «радует» его забитыми овощами нижними ящиками, парочкой контейнеров с рисом, жестянками холодного чая в боковушках и баночкой маринованного имбиря. Хенг вытягивает последнее. Хань Фэй появляется на кухне, когда тишина нарушается характерным «чпоком» баночки, и Хенг замирает вместе с ней. Фэй подходит ближе и забирает имбирь из чужих рук. — Ты не будешь есть его на пустой желудок. — Мне уже давно не пять лет, Хань-гэгэ. — Я бы не сказал. — Да? Тогда у тебя проблемы. Хань Фэй смотрит целых три секунды, прежде чем его сонный мозг прокладывает путь в понимании кошмарной отсылки Хенга. Когда это наконец-то происходит, он едва заметно качает головой и открывает холодильник, чтобы поставить банку с имбирем обратно. — Я могу приготовить для тебя рис с курицей. Или омлет. — Я могу сам приготовить себе еду. — Я знаю. Рис с курицей или омлет? Хенг поджимает губы. Хань Фэй ждет ответа, захлопнув холодильник. Лишил их источника света, теперь нечему подсвечивать точеный пресс нейрохирурга. Стоит тут, в одних трениках, смотрит. Красивый и бессовестный. Обидно, но новые антидепрессанты сбивают желание Хенга, а так он мог бы отвлечь Фэя от его приступа мамочки-наседки, просто хорошенько разложившись по столешнице. Паршиво. Член-то даже встать может, но толку от этого — всего лишь физиологическая реакция на трение, никак не из-за возбуждения, да и ради разрядки придется измываться над собой и Фэем слишком долго и утомительно. Да и Хенгу хватило как-то… пару лет назад, кажется, когда они переживали очередной затянувшийся эпизод. Хань Фэй отчитал его за попытки ему отсосать или помочь другими способами, когда самому Хенгу это было, мягко говоря, по фене. Он ходил совершенно инертным призраком, бледной тенью себя прежнего, но это было весомой победой: до этого он неделю просто не вставал с кровати. Буквально. Хань Фэй носил его в туалет, обтирал мокрой губкой, кормил с ложки и повторял каждый божий день, что любит его, как бы больно и ужасно ни было это слышать Хенгу в тот момент. У него не было сил даже отбрыкнуться. Он принимал всё это, молчал и ждал, когда всё просто закончится. Люди почему-то часто считают, что депрессия родная сестра горечи или грусти, если не синоним. Но это совсем не так. Депрессия — это осознанное, постепенное умирание. И при этом депрессия убеждает тебя, что сейчас ты наконец-то видишь мир реальным, и ты в нем — ничтожество. Ты знаешь эту правду, так ясно и чисто, как верующий знает, что Иисус сын Божий. Переубедить тебя почти что невозможно. Почти что. Хенг складывает руки на груди и выдыхает, сдавшись: — Омлет. Пышный. Как ты умеешь. И острый. С грибами. Я видел грибы на полочке… Хань Фэй кивает. Прежде чем начать доставать все необходимое для омлета, он подходит к Хенгу, чтобы поцеловать его щеку, уголок губ, и ближе к виску. Тот чуть улыбается, побежденный. Удерживает у плеча, выговаривая спокойно, хоть внутри все снова переворачивается от неприязни к себе же: — Я… выпил таблетки сейчас, забыл перед сном, соврал тебе… — Знаю. Ты чешешь нос, когда говоришь неправду. Тогда тем более нужно поесть. Хенг ничего не говорит, просто обнимает Фэя и целует где-то над соском. Его обнимают в ответ. Завтрак в этот день начинается рано. х х х Полароидный снимок — интимный, он зависит лишь от света, взгляда и одного нажатия кнопки. Ну и от пары тысяч химических реакций, но это уже детали. Чжань встает на кровати, твердый матрас совсем немного прогибается, направляет полароид на Ибо и щелкает. Фотокарточка вылезает с мягким шипением. Снимок получился в теплых тонах, темно-карамельный оттенок волос Ибо отлично смотрелся на белой наволочке, а его кожа казалась более персиковой из-за света, который пробивался сквозь дымку кофейной тюли. Старая привычка: Чжань «сушит» снимок, удерживая двумя пальцами, хоть в этом нет нужды. Ибо ерзает, его глаза открываются и он сладко зевает, потягиваясь. Чжань коротко смотрит на него, затем снова на снимок. У Ибо хриплый голос, когда он шепчет, а затем прочищает горло: — Дедушка говорил, что фотографировать спящих нельзя… это забирает душу. — А у тебя она есть? Ибо мычит что-то невразумительное, Чжань все еще зависает, рассматривая фотокарточку, так что не ожидает подвоха: Ван Ибо заставляет его повалиться на кровать, а точнее — на себя. Подколенные ямки Чжаня не ожидали такого предательства, но Ибо ловит его основательно, правда, полароид падает куда-то в подушки. Хорошо, что не на пол. — Ибо, ты вообще человек?! — Ты же сам сказал, что души у меня нет. Вот и всё. Лежи. Надо спать. — Нет, надо вставать, скоро привезут костюмы. — Ну частично я встал, так что я на верном пути… — А? А. Ибо… — Да? — Нет. — А всё же, может, да? Вместо ответа Чжань кусает Ибо в шею, но тот только обнимает крепче. Тогда Чжань решает воспользоваться древней мудростью: прикинуться поверженным, чтобы в момент расслабления противника неожиданно напасть. План в голове прост и гениален, так что он размеренно выдыхает и даже прикрывает глаза. Бдительность Ибо правда падает, но не его член, конечно же. — Ты ведь уже не подросток… — М-м. Но у меня не было буйного периода трахадрома, а ты сводишь меня с ума. — Заткнись. — Ноги учителя Сяо… — Не начинай. — Глаза учителя Сяо… — Я снова укушу тебя. — Задница учителя Сяо… — Так значит, тебе больше всего нравятся ноги, глаза и моя жопа, да? Ибо пожимает плечами, хватка его рук слабнет практически окончательно, он довольно мычит, в особенности из-за того, что Чжань потерся собой. Очень качественно и тесно потерся. Хорошо. — Еще мне нравится твой мозг. Секси-мозг гэгэ. Вот сколько костей в человеческом теле? — Это знает каждый школьник, Ибо. — А вот сколько? — От двухсот пяти до двухсот семи. — Во-о-от. Хочу поцеловать каждую косточку. — Ибо, ты уже звучишь как маньяк. — Все хирурги немного маньяки, нормальный не пошел бы на такое. — Что тогда говорить об акушерах, погоди? — А вы вообще двинутые, это точно. Ауч. Кусака. — А ты — заебака. Я встаю. — О-о? — С кровати. Ван Ибо издает душераздирающий вздох. Чжань всё же выпрямляется. Он опускает взгляд, смотря на характерную выпуклость под тонким одеялом. Отопление радовало весь декабрь, да и сам Ибо — печка, они не нуждались в дополнительных покрывалах. Все были отданы Баю за подушки. Чжань опускает руку поверх, мягко сжимая. Ибо сонно прищуривается, фокусируясь на нем и усмехается краем рта: — Ты же собирался вставать с кровати? — Я все ещё могу. — Не надо, гэ, ты нужен мне здесь. Чжань хмыкает. Он стягивает одеяло с Ибо, смотрит на белые боксеры, утягивающие сейчас крупный член. Природа одарила Ибо с лихвой, и это не всегда удобно. Чжань невольно задумывается, как это помещается в него, но вопрос-то глупый — уж кого-кого, а его такие вещи удивлять не должны вовсе. Когда-то он вытаскивал огромный баклажан как раз из ануса одной девицы… воспоминание немного отбивает аппетит, заставляя нервно засмеяться. — Гэ. Ты чего? — Что самое странное ты доставлял в отделение неотложки из жопной коробки? Ибо вскидывает брови и уточняет спокойным голосом: — Это то, о чем ты думаешь, смотря на мой член? О коробке с вещами, которые люди суют себе в задницы и другие места? — Вагины, диди, обычно другие места — это вагины. — А, я понял. Ты так пытаешься меня отвлечь и заставить его упасть? Нет, Росси так просто не сдается. — Ро…сси? Ты называешь свой член в честь итальянского гонщика? Того, с плаката? — Иногда. Он все равно никогда не узнает. Сынён вообще свой называет Чонгуком. А ты свой как называешь? — М-м. Откуда ты знаешь, как Сынён называет… ладно, хрен с ним, не говори. Я? Ну. Член? — Член. Сяо Член. Сяо Чжань закатывает глаза, подтягивает к себе ближайшую подушку и укладывает её на лицо Ибо. Тот продолжает ржать и, действительно, даже это не помогает унять твердость в боксерах. Чжань сначала поглаживает ладонью по низу чужого живота, а затем забирается под резинку трусов. Там горячо, упруго и влажно. Он мажет большим пальцем по головке, заставляя Ибо довольно вздохнуть и отвести одну ногу вбок. Тот уже стянул с себя подушку, откинув на пол, и смотрит на Чжаня. Вытянув руку, он прихватывает его за шею ближе к себе, чтобы поцеловать. Во рту расцветает вкус зубной пасты и немного кофе. Язык подхватывает чужой, скользит вдумчивой лаской, проходится по внутренней стороне нижней губы, прежде чем прихватить ее кромкой зубов и оттянуть напоследок. Чжань облизывается, тянется в этот раз сам, чтобы повторить. В этот раз получается мокро, жарко. Тот самый момент, когда напряжение настолько осязаемо, что хочется вплавить тела друг в друга, хоть это физически невозможно. Но Небо свидетель — эти двое пытаются. Чжань пытается сообразить им завтрак. Ближе к ключицам ноет новый засос, но почему-то это скорее приятно, чем нет. Просто охренеть. Кто он такой вообще? Стоит на кухоньке, взбивает яйца тут… кстати. Ладно, это же просто любопытство, верно? Ничего травматического в этом не может быть, так? Просто вопрос, в конце концов… Ибо как раз целует его в плечо, когда Чжань, вылив яичную смесь на сковородку, решается спросить: — Бо-ди… а почему ты обрезан? Ибо вскидывает брови, параллельно успевая стянуть яблоко с подоконника. Откусив от зеленого бока, он начинает: — Хенг когда-то уговорил, чтобы проверить кольцо Шана. Это такое одноразовое устройство, состоит из двух концентрических колец, которые зажимаются вместе… — Воу-воу-воу. Стоп. Ты пиздишь. Ибо посмеивается, жуя, и кивает. Чжань тыкает в его сторону палочками: — Ты бы не пошел на такое в сознательном состоянии, ты свой член называешь Росси, как ты бы мог его обрезать? Отдать под скальпель? Под твои эти, как их, концентрические кольца? — Да, гэ, да, ты прав. Сдаюсь. Да баланопостит* у меня в детстве был, ничего криминального. А что? Тебе не нравится? — Нет. Это… интересно. Мне нравится. Ибо усмехается. Почему-то это воспринимается похвалой за личное достижение, но он решает не акцентировать — слишком много разговоров о пенисах для одного утра, а ведь они еще даже не ели. Чжань немного хмурится — у него не получается этот прикол с омлетом-тайфуном, когда вертишь палочками, чтобы закрутить его для красивой подачи, — затем отвлекается на чайник, и в итоге омлет превращается в скрамбл, просто потому что нефиг его бесить. Ибо кидает огрызок в мусорку у холодильника, снова пристраивается за спиной Чжаня, чтобы поцеловать его за ухом. Тот игнорирует все поползновения, распределяя омлет по тарелкам. А затем бросает: — Фэн Ци будет на балу. Кстати, а головка же менее чувствительна, если нет крайней плоти, да? — Мне не с чем сравнивать, гэ, но считается, что так… и как ты умудрился вплести в одно предложение мой член и свою бывшую жену? — Это проблема? — Мой член? — Моя бывшая жена. Ибо коротко кусает его в плечо, прежде чем отпустить и забрать свою тарелку. — Это у тебя надо спросить. Чжань невесело хмыкает и усаживается рядом с Ибо за стол. Чайник кипит и Чжань смотрит на него, как на предателя родины, но Ибо кидает короткое «сиди» и сам занимается завариванием какого-то мятного сбора авторства Хенга. Тот постоянно поставляет чаи собственного производства и настойки всем близким и дорогим «упырям», как он выражается. Ибо ставит кружки на стол, поворачивает кружку Чжаня Спанч Бобом к нему, и только после этого наконец-то принимается за завтрак. Чжань жует медленно, кивает в знак благодарности. На столе стоит немного кимчи от нового ухажера Сяо Бая, и Чжань решает добавить и его в их тарелки. — Не думаю, что проблема, просто не совсем понимаю, как нам себя вести. Наверняка это одна из горячих тем. — Никак не вести. Мы там для того, чтобы красиво улыбаться и слушать толстосумов, чтобы те прониклись и проспонсировали безумные амбиции Хенга и Хань Фэя. Она будет там со своим… как это назвать, чтобы не было грубо? — Ты злишься на нее больше, чем имеешь на это право, учитывая, что благодаря этому я и сижу сейчас перед тобой, если подумать. — Мне прислать ей корзину с фруктами? Чжань выдыхает и откладывает палочки. — Ты никогда ее особо не любил, но не думаю, что дело тут только в ревности. Я уже здесь, с тобой, возвращаться к ней никогда не намерен, конец истории, но она близкий человек для меня, друг. Я чего-то не знаю? — Ты сидишь тут благодаря тому, что вроде как любишь меня, а не потому что она залетела по плану, разве нет? — Я мог бы сидеть тут многим позже, если бы не весь тот пиздец. Ибо, что такое? Ибо запихивает в рот побольше рубленного омлета и кимчи, жует, выигрывая для себя время, но это ведь бесполезно — терпением Сяо Чжаня можно пытать людей. Ибо приходится проглотить, жалкие секунды дополнительной форы воруются с помощью пары глотков чая. Затем он все же смотрит в глаза напротив. — Ну не знаю. Может, потому что она всё это время знала, что ты гей, но не отпускала тебя и только строила планы, как прикрыть вас получше? Использовав ребенка? — Ну давай же вскроем этот гнойник, хорошо. Так сказать — иссечем омертвелую ткань. Я не думаю, что Ци хотела мне зла, никогда, хорошо? То, что она сделала отдаёт безумием, окей, но ребенка она правда хочет и будет хорошей матерью, и действительно считала, что прикрытие такого рода будет отличным выходом для всех. Не все живут по ту сторону понимания, Ибо. Кто-то живет в тех шорах, в которых и я был всё это время. Так что не надо делать из неё ведьму. Она защищала меня, как могла. Ты не думал каково было ей? — Она знала, что ты гей, еще задолго до того, как сказала тебе «да» на предложение о браке. — Что? Ибо пожимает плечами, откинувшись на спинку стула. Чжань же прищуривается в ожидании продолжения. Ибо почесывает подбородок, нога принимается нервно отбивать ломаный ритм, усилием воли он заставляет себя замереть и выдохнуть. Ладно. — Я… М-м. Когда-то я подрабатывал официантом на званых ужинах… мы с отцом только переехали в Шанхай, дед остался в Лояне… надо было на учебу подкопить, кроме сбережений, готовился же к поступлению хотя бы в колледж, если так не выйдет, да и на жизнь… в общем. Это было что-то вроде того же благотворительного бала, только семьи Фэн. Что-то про благотворительность на тему трансплантации костного мозга, не помню, но вроде бы господин Фэн же как раз в этой теме, не важно, ладно. Я… застал её. С одним парнем. Уже когда они закончили. Я запомнил, потому что этот же парень потом ко мне клеился, у него были такие… странные волосы, персиково-розовые и как-то я… впечатлился всей картиной. Она говорила, что её парень явно гей и не умеет трахаться, так что, тот пошутил, что проверит… а потом я видел вас с Фэн Ци вместе. Вы же были легендарной парой, чуть ли не союз, созданный на небесах, вся интернатура рассказывала, как ты ухаживал за ней первые три года, и только потом она наконец-то уступила, совет да любовь. Я понимаю, почему она могла поступать так и может она и правда хотела защитить вас и прочее. Но моя картина мира такова, что Фэн Ци — не стоит и ногтевой пластины на мизинце твоей ноги. Я не знаю, изменяла ли она тебе регулярно или что, но… это сложно, так ведь? И я не лез. Потому что лезть — тоже было бы неправильно. Иногда ты казался… очень счастливым. Не знаю, поступил ли я правильно и правильно ли делаю сейчас. Нормально, если ты злишься. Я не знаю. Вот. Всё. Сяо Чжань смотрит несколько секунд. Они отбиваются беспокойным пульсом Ибо, но тот смотрит в ответ, не мигая. Чжань опускает взгляд первым, снова берет палочки и молча продолжает есть. Ибо не знает, как на это реагировать. Просто пьет свой мятный чай. Минуту спустя Чжань резко откидывает палочки, встает из-за стола и выходит из кухни. Ибо поджимает губы и сразу же идёт следом, но не успевает — Чжань захлопнул дверь ванной с той стороны. Ибо останавливается, затем стучит в нерешительности: — Чжань… — Нет. — Чжань… — Все нормально. Просто пытаюсь осознать. Ибо слышит, как откручивается кран. Напор воды довольно мощный. Костяшки пальцев снова бесполезно стучат по древесине. Входная дверь открывается, впуская Сяо Бая навеселе, тот сразу же начинает вещать что-то о том, что ему показался снег («а этого же быть не может, или это пенопласт?!»), но тут же затыкается: — Оу, у мальчиков драма… так, я просто проползу, спокойно. Не обращайте внимания. Ибо вздыхает и кивает ему, тот лишь коротко сжимает его плечо, прежде чем скрыться в своей комнате. Ибо начинает снова: — Чжань. Ну эй. Всё же уже в прошлом, верно? Какая разница… Чжань-гэ. Дверь открывается, когда Ибо думает снова стучать. У Чжаня мокрые волосы, которые он зачесал назад, но глаза не красные. Видимо, он просто… сунул голову под кран, чтобы остыть? Ибо неуверенно тянется к нему, уже привычным жестом прихватывая за шею, заставляя к себе наклониться. Он заглядывает в его глаза: — Эй. Порядок? — Безусловно. В дверь звонят. Доставка taobao с костюмами. Чжань целует Ибо куда-то в волосы, сжимает его руку и идет к двери, совершенно собранный, и, кажется, обычный. Просто с мокрой головой. Ибо не знает, к чему приведет эта правда, но не рассказать её он не мог.