Безотносительность невозможного

      Дорога приводит в чувства. Антон и сам не понял, в какой момент решил сделать то, что сделал, но сейчас судачить об этом уже бесполезно — перед глазами в лобовом стекле маячит двор Сережиного дома, а питерский воздух чувствуется, кажется, даже в салоне, заставляя неприятно поежиться.       Он с некоторой предвзятой осмотрительностью выходит из машины, потому что почему-то кажется, что в салоне собственного автомобиля была негласная зона комфорта, а здесь, на улице, все такое чуждое, что соображения о собственной ненадобности, подогретые мыслями об измене Иры, множатся в геометрической прогрессии. Ему хочется быстрее оказаться в Сережиной квартире, как в какой-то вневременной точке, чтобы засесть уже у него на кухне и чтобы он ни о чем не спрашивал, а просто дал возможность выдохнуть и расслабиться впервые за день, потому что то Арсений, то Стас, то Аня, то Ира, которые крутятся калейдоскопом, и Антона от зрелища тошнит, как от паленой водки.       Антон звонит в дверь, не размениваясь на жалкие секундочки ожидания у двери, потому что незачем, нехуй, не в кассу, мимо — нужное подчеркнуть. Состояние напоминает то, которое обычно наступает после той самой карусели, куда детей за километр не подпускают, а на взрослых камикадзе, решивших все же прокатиться, надевают три подстраховочные экипировки, предварительно спросив, нет ли проблем с сердцем, потому что такие эмоциональные нагрузки рационально опасны.       За дверью слышатся шарканье и копошение, осмотрительное в какой-то степени, потому что без предупреждений в такое время по хорошим поводам не приходят, потому что «свои дома сидят, телевизор смотрят, только чужие шастают», и Шаст согласен ждать, пока Серега откроет, еще хоть час, только бы все-таки впустил, потому что идти оказывается до обидного некуда и не к кому.       В свою квартиру — не домой теперь даже — там Ира; к Шеминову — какой он после этого друг — на пушечный выстрел подходить не хочется, не говоря уже о появлении на его территории; к Димке — нельзя, у него семья, которую даже просто посвящать в это — уже предательство, потому что иррациональный страх осквернить никуда не делся; к Оксане и остальным в таком состоянии тоже не пойдешь, ведь придется объясняться, а у него из объяснений только надетая наспех ветровка нараспашку да в руках ключи от машины, которую — дай бог — к утру не заберет эвакуатор за парковку в неположенном месте.       Щелчок замка кажется спасительным ровно до момента, пока Антон не поднимает глаза на человека, с чьей руки была открыта дверь. Так, наверное, чувствуют себя самоубийцы, когда думают, что щелчок затвора поможет. Только если у суицидников в последнее мгновение мелькает вся жизнь, у Шастуна перед глазами сейчас Арсений, который от встречи позднего визитера излишне резко и коротко вдыхает, будто забирая у Антона последний, рассчитанный на них, кислород — к черту, что делить им нечего — и они стоят теперь застывшими фигурами и борются за жалкий вдох.        — Я войду? — голос звучит задушенно и едва слышно.       Шастун думает: «Если тебе — вдох, то мне — первая фраза».        — Проходи, — роняет сдавленное разрешение Арсений, и Антон запихивает в легкие воздух до отказа, до критической точки — опасно, но они такие правила игры сами придумали, загнав себя в рамки.

***

      Звонок в дверь разрезает тишину квартиры на «до» и «после», потому что Арсений ждал, с самого возвращения в Петербург ждал и надеялся не струсить. Он снова прокручивает в голове, как семь лет назад — почти так же — сбегал от Сережи, и думает: «Я больше не позволю себе уйти, не объяснившись», поэтому обращается в слух на каждый шорох с лестничной клетки, надеясь, как можно скорее увидеть на пороге Матвиенко.       Услышав долгожданную трель, Арсений тушуется, потому что у Сережи вообще-то есть ключи, но мало ли, может, руки заняты, может, оставил их где, да миллиард таких «может» на горизонте, поэтому Арс резко бросает взгляд на собранные чемоданы и ухмыляется, потому что на ум приходит переиначенная под собственную ситуацию фраза — «по ком звонит дверной звонок», и идет открывать, добавляя «он звонит и по тебе», потому что в квартире он один — сам себе бог и движущая сила, сам себе судья и преступление.       Он мнется у входа несколько секунд, потому что надеется натянуть за это время улыбку, мол, съемки начались, нужно лететь, но сам понимает, что, как ни старайся, изгиб рта будет скорее напоминать судорогу, чем искреннюю улыбку.       Взгляд машинально упирается в часы в прихожей — 22:39, нормально, есть время разобраться со всем до утра.       Механическое действие, на которое уходит не больше пары секунд, перестает казаться таким уж непосильным, стоит только коснуться замочного барашка — назад пути нет, Сережа рано или поздно, сам или с чужой помощью появится в своей квартире, поэтому лучше не тянуть.       Распахнутая дверь впускает в квартиру сквозняк. Это первое, что улавливает Арсений еще тогда, когда в проеме появляется сантиметровая щель, а потом фокусирует взгляд на пришедшем человеке и думает, что это галлюцинация.       Антон стоит в какой-то неестественной позе и теряется, видимо, не меньше самого Арсения, потому что тоже ожидал увидеть Матвиенко. Вот же ведь ирония, они оба рассчитывали оказаться перед Сережей, даже косые улыбки, планомерно сползающие сейчас с губ, подготовили, а теперь стоят друг перед другом, и это кажется каким-то сюром.       Вопрос Антона такой же нелепый, как и вся ситуация — кто Арсений такой, чтобы распоряжаться разрешениями на появление в квартире, поэтому кивает, как в замедленной съемке. Шастун выглядит не очень. Если быть до конца честным, то откровенно хуево выглядит — взмыленный весь, снова нездешний, но Арсений иррационально проникается сочувствием, потому что понимает, что сам выглядит не многим лучше — так же, если снова не врать хотя бы себе.       Арсений смотрит на него и не может дать отпор вопросам, начинающим клубиться в мозгу ураганной воронкой: «Зачем он пришел?», «Почему сюда?», «Пришел, потому что обо всем узнал?», «Чего он хочет?», затем смотрит на поежившегося Шастуна, вспоминает о сквозняке на лестничной клетке, ловит себя на мысли, что от него даже его самого пробирает дрожью — надеется, что это и в самом деле от сквозняка, — а потом отходит немного в сторону, чтобы Антон смог наконец войти, замерз ведь поди, да и наверняка с дороги, учитывая, что еще утром они оба находились в Москве, а теперь стоят — «Господи, да не стой же ты, не вынуждай меня просить тебя войти», — и Питер над ними будто насмехается, потому что подарил им как первую встречу, так и последнюю, потому что ночью Арсений надеется улететь и из города, и из страны от греха — и Антона — подальше.        — Проходи, — внутренне радуется Арс, что это звучало как разрешение, а не как умоляющая просьба, потому что Антон, очевидно, не заметил его кивка.       Внушительных размеров коридор впервые кажется Арсу таким маленьким, потому что Шастун, разуваясь, оттесняет его с каждым шагом назад, как по клеточкам в морском бое, и Арсений знает, его метафорично либо ранит, либо убьет, едва — е два, е четыре — они случайно даже столкнутся.        — Долго над душой стоять будешь? — у Антона, наклонившегося, чтобы расшнуровать кроссовки, в первые секунды после возвращения в нормальное положение испарина на лбу и пятна красные по шее, которые его вида не улучшают.       Арсений думает, что сейчас, когда он сам уже узнал многое из прошлого, касающегося провалившегося шоу, когда он является одним из, очевидно, немногих людей, осведомленных в изменах девушки Антона, и когда завтра он улетит от всех этих сложностей, им можно поговорить, но вместо этого только роняет:        — Сам разберусь, где стоять.        — Ну стой, — Антон снимает ту самую куртенку и вешает в шкаф, а затем уходит на кухню, оставляя Арса в коридоре.       Слышатся звуки открывающейся балконной двери, а затем излишне громко, чтобы Попов точно услышал, Антон кричит:        — Ну хоть одну оставил и на этом спасибо, — говоря о пачке сигарет, которую Арсений с завидным постоянством разграблял, даже имея в кармане пальто еще одну.       Только чтобы не повышать голос — Арс сам себя уверяет, что только поэтому — он плетется к балкону, зная, что его там наверняка ведь не ждут. Просто тянет туда, и это, наверное, потому что от своих проблем и мыслей Арсению уже тошно, а о проблемах Антона он не просто в курсе, а частично даже ощущает себя их участником.       На полпути Арс осекается и идет обратно в коридор, лезет в шкаф, тянется к пальто, доставая из кармана почти полную пачку, чтобы отдать Шастуну, — или покурить с ним, хуй знает.       На балкон он ступает молча, также молча кладет рядом с пустой его — их — пачкой свою — их — и слышит со стороны Шаста на это тихий смешок, который зачем-то копирует, а затем переводит на него взгляд и хочет отвести обратно. Антон улыбается — смиренно, но до одури искренне — и это хуже пощечины.        — Опять над душой стоять собрался? Ты хоть закури ради приличия, — смеется, хоть и коротко, но теперь уже громче, Шаст, и мурашки у Арсения идут на шее не от холода, а от понимания, в каком состоянии тот сейчас находится.       Нет, Арсений и до этого представлял, но улыбка в качестве вещественного доказательства воспринимается даже хуже, чем если бы Шастун — хоть и представить его в таком состоянии совершенно не получается — ударился здесь в рыдания, потому что она в очередной раз доказывает самому Попову, что Антон от него огораживается тремя заборами, защищается и отказывается подпускать. Настаивать Арс не станет, разве что позволит себе послушаться совету и закурить, лишь бы только не оставаться наедине с собой, когда в квартире есть еще один человек.        — Серега не говорил, что ты приедешь, — как бы Арсений не хотел себя заткнуть, слова формируются в предложения, предложения приобретают характер недосказанности, надеясь выйти на хотя бы куцый разговор, и в итоге вылетают даже через временами занятый рот.        — Он не в курсе даже, что я приехал, — голос Антона на удивление не звучит ни колко, ни едко, ни в одолжение, а просто звучит — будто они старые знакомые, столкнувшиеся в курилке, будто нет ничего, что отбивало бы желание разговаривать друг с другом — и Арс рад этому до чертиков — опять же, только бы не молчать.        — А зачем, кстати, приехал? — прикладывает нечеловеческие усилия Арсений, только бы вопрос звучал легко и бесхитростно.        — Да хуй знает, просто, — Антон ведет линией плеч, принимая эту игру в незнанку.        — А я уезжаю как раз, — в ответ на это замечание со стороны Шастуна слышится оценивающее полумычание. — Даже нервировать тебя не буду, прикинь? — смешок вылетает сам собой, вслед за шутливой интонацией, будто дуплетом.        — Мне, даже если бы ты тут был, похуй, прикинь? — Антон до впалых щек затягивается следом и ведет бровью, мол, «Прикидываешь?», и Арсений голову готов отдать на отсечение, что это вызов.        — Я узнал, за что ты меня ненавидишь, прикинь? — они синхронно усмехаются на это Арсово замечание, будто удовлетворены ходом диалога, потому что оба понимают — нормально разговаривать у них не получится — не после всего случившегося.        — А я сюда приехал, потому что мне поехать сегодня больше некуда было, прикинь? — Антон всем своим видом показывает, что ставки пора повышать.        — А я сегодня узнал, что у меня дочь пятилетняя есть, прикинь? — хера с два Арсений продешевит с его-то ворохом заебов.        — А я сегодня узнал, что мне девушка изменяет, прикинь? — Шастун выбрасывает прямо в окно окурок, а затем обхватывает локти руками, ожидая ответочку.       Это наверняка выглядит ужасно тупо. Они стоят в метре друг от друга, курят, смотрят в одну — может, даже одну и ту же — точку куда-то за окном и с интервалом в три примерно секунды расстреливают себя и собеседника короткими выводами, как из новостной сводки, будто отчитываются о проделанной работе — хуевые из них ведущие новостей, да и новости сами не краше.        — У меня лучшая подруга о дочери знала и молчала, прикинь? — спустя заданные ими же три секунды отвечает Арсений и думает, что ему больше нечего будет сказать, если Шаст продолжит, а «беседу» прерывать не хочется, поэтому он тоже выкидывает недокуренную сигарету в окно, зеркаля позу Антона.        — У меня коллега и лучший, блять, друг по совместительству об этом тоже знал и молчал, прикинь? — Шастун наверняка рассчитывал, что это прозвучит проще, но по голосу слышно, что у него горчит на языке от сказанного, как от самой противной таблетки.       Никаких имен, никаких подробностей — они озвучивают только голые факты, прекрасно достраивая в голове логические цепочки, и от осознания того, насколько они не по своей даже воле оказались связаны, впору бы ужаснуться, только это не изменит ведь ничего, поэтому Арсению остается только окончательно раскрыть все карты.        — А я тоже все это знал, прикинь? — Арсений не успевает сообразить, почему эта фраза именно в такой формулировке вылетает раньше отмеренных трех секунд, которые обычно он успевал отсчитывать между их ответами, ему просто хочется вывалить все, чтобы с Антоном у них больше не было никаких недомолвок, раз уж тот первый поднял эту тему.        — В смысле? — резко поворачивает голову Шастун, и это выглядит пугающе, как будто у механической игрушки кончился завод, и та застыла посреди заложенного программой действия.       Арс пожимает в ответ плечами, потому что говорить больше сказанного уже нельзя — он обещал Руслану и подводить его не станет — не после их разговора в Дюжине, который был сильнее обета, — и снова не успевает даже начать считать, как чувствует кулак на собственной скуле и думает — заслужил.       Удар получается неровный, смазанный за счет собственного бокового положения — а может, и за счет отсутствия опыта в драках у Антона, — но повторного за ним не следует. Арсений улыбается, но вовсе не от того, что Шаст не продолжает бить, а потому что теперь окончательно убеждается, что они больше не враги — враги друг друга не предают, — хоть и поведение Арса вряд ли можно считать предательством.        — Откуда? — тон, с которым Антон задает это вопрос, можно без проверок вносить в разряд запрещенных, потому что от него неприятно сводит челюсть, и Арсений только сейчас начинает чувствовать боль от прошлого удара.       — Это важно? — спустя заминку подает голос Арс и видит, как Антон будто приходит в себя.       У Шастуна прекрасная мимика; такая, что слова становятся ненужными, если научиться в него смотреть, и эти изменения в его лице выглядят не столько пугающе, сколько показательно. Антон, как истолковывает для себя Арсений, будто окончательно прощает всех и вся, понимая, что делать он больше ничего не хочет, кроме как молча принять и похоронить, учитывая собственное положение в сложившейся ситуации.       Его выражение лица застывает, и Арс мысленно начинает просить: «Пожалуйста, скорчи любую гримасу, что угодно, только не заставляй меня смотреть тебе в глаза, я боюсь того, что могу в них увидеть».        — Да, ты прав, уже не важно, — он снова смеется, и Арсений, который минуту назад просил его сделать хоть что-то, метафорически бьет себя по губам, потому что готов заречься улыбаться вообще, только бы не видеть больше подобных от Антона. — Сильно я тебя?       Арс морщится от неприятных ощущений, потому что его ответная ухмылка снова тревожит рассеченную, наверное, скулу, и отрицательно качает головой.        — Заслуженно, знаешь ли, — он старается вообще больше не задействовать мышцы лица, поэтому во взгляд, которым упирается прямо в собеседника, — но в лицо, не в глаза, — вкладывает всю гамму эмоций.       И Антон смеется. Совершенно иначе, не так болезненно-смиренно теперь, но по-прежнему искренне, и Попову остается только пожалеть, что он не может ответить ему тем же.        — Слушай, сорян, я как придурок себя повел, и сейчас, и вообще, — спустя несколько секунд прерывает только собравшуюся было расположиться между ними тишину в момент посерьезневший Шастун.       Самым правильным ответом Арсений находит в их ситуации молчание — и больная скула здесь даже не при чем — просто ему самому перед Антоном извиняться не за что. Он кивает пару раз и спешит покинуть балкон — элементарно дойти до ванной, чтобы оценить последствия их разговора на лице — слышит затем, что Антон выходит следом и не отстает ни на шаг.        — Теперь ты у меня над душой стоять собрался? Не надо, я понял, больше не буду, — встав перед зеркалом, Арс замечает остановившегося позади себя Шаста и старается усмехнуться, но, опять же, мелкая, но все же гематома, ощущается значительнее с каждой минутой.       Положение, в котором они сейчас оказываются, непривычное, но менять его никто из них двоих, видимо, не намерен, потому что теперь они могут установить зрительный контакт — не совсем прямой, но через зеркало, — и эта возможность становится самой правильной и спасительной в этот момент. Между ними сантиметров пятьдесят, жалкие полметра, которые в зеркале даже не заметны — если бы они вообще смотрели куда-то, кроме глаз, — и молчание, перемежающееся негромким дыханием — это интимнее, чем даже если бы кто-то из них двоих увидел другого обнаженным, потому что свет в Сережиной ванной приглушенный, а температура закономерно выше, чем где бы то ни было в квартире, и вся эта обстановка настолько сокровенная и близкая, что даже пугает, учитывая в принципе весь характер их прежнего взаимодействия.       Отвести взгляд и прекратить эту метафоричную дуэль взглядов — на жизнь, не иначе — не решаются оба, потому что это все кажется таким звеняще честным сейчас, что для них, окруженных в последнее время всякими хитросплетениями и интригами, это как глоток свежего воздуха, как осознание мирского баланса — «Хватит с нас происков, мы заслужили хоть немного искренности, и я согласен разделить ее с тобой или даже остаться в ней, целостной, вдвоем, нам же, правда ведь, нечего делить», — а еще ощущается настолько правильным, что хочется остаться в этом моменте подольше.       Звук уведомления телефона Антона безжалостно кромсает повисшую атмосферу, будто напоминая, что они все еще тут, в этом мире, где с ворохом проблем все равно придется разбираться, где помимо этого зеркала, в котором они похоронят эту молчаливую откровенность из прямых взглядов, есть еще жизнь за пределами этой ванной, и они оба легонько вздрагивают, стараясь не разорвать установившуюся наконец между ними связь.       Арсений мысленно просит его проверить пришедшее сообщение где угодно, но только не здесь, не в этой комнатушке, ставшей едва ли не общим мавзолеем, просит оставить это место только им и для них, и Антон, будто действительно слыша эту истошную мольбу, а может, самостоятельно приходя к ее сути, не отводит взгляда, просто смотрит чуть поверхностнее, легче и незамысловатее, однако к телефону, лежащему в кармане, так и не притрагивается, не тянется даже, только спрашивает шепотом:        — Не ебу, где у Матвиенко аптечка, ты не знаешь…? — он будто не договаривает, заканчивает на странной вопросительной интонации, потому что наверняка понимает, что Арс в силу многолетнего отсутствия такой информацией не владеет, но продолжает смотреть в глаза и слегка поджимает губы.        — Если он не изменяет своим молодецким привычкам, то в шкафу, где всякие крупы и прочее, — каким чудом Арс сейчас это вспоминает, он и сам себе не ответит, но попытка не пытка, потому что обработать ссадину действительно не помешает, чтобы завтра собственная физиономия не выглядела совсем плачевно.       Ничего не говоря, Шастун просто покидает ванную комнату с видом «вижу цель, не вижу препятствий», будто и впрямь стопроцентно знает, где Серега хранит всю эту зерновую муть, если хранит такое в своей квартире вообще — хер их знает, этих ресторанных акул, — и Арсению даже не обидно, они самое главное за вечер сделали, пусть и не говоря ни слова.        — Я нашел полку с крупами, но тут нет, — крик Шастуна так сильно заставляет Арсения смеяться, что больная скула и вовсе готова приказать долго жить. — А у меня, кстати, на рис аллергия, прикинь? — не унимается со своими воплями Антон, но Арсений даже концовку фразы слышит, как под водой.       Наверное, Шаст все-таки неслабо приложился, думает Арсений, раз его так резко и сильно сейчас повело, что пришлось даже присесть на бортик ванной, чтобы не свалиться прямо на пол. Эта мысль сейчас кажется даже логичной, учитывая, что там, на балконе, он вполне мог не осознавать все масштабы трагедии, будучи в состоянии аффекта.       Антон появляется на пороге и, замечая странную сидячую позу притихшего Попова, подлетает чересчур быстро.        — Арс, хуже стало? Может, тебе лечь? — он стоит где-то в тридцати сантиметрах, не больше, и Арсений где-то на затворках слабо соображающего мозга отмечает, что впервые слышит такую форму своего имени из уст Шастуна, когда они находятся один на один — это забавно, и звучит так приятно, что впору усомниться в собственной адекватности.        — Нормально, просто голова закружилась, сейчас посижу немного, и пройдет, — Арсений укладывает голову на руку и морщится, потому что по дурости приложился именно к больной стороне. — Ты нашел что-нибудь? — интересуется он, скорее чтобы просто перевести тему, нежели ради получения ответа.        — Рис нашел, аптечки там нет, — Шастун проговаривает это с таким серьезным видом, будто доносит найденную информацию о противнике в период военных действий. — Если тебе норм, то я пойду еще посмотрю, окей? — вразрез со своими словами он наклоняется еще ближе, разглядывая поврежденный участок. — Блин, я же вроде не особо сильно ударил, — уже тише проговаривает, будто бы самому себе.        — Да это нормально, у меня просто кожа такая — чуть что, сразу синяк, — закатывает глаза Попов, потому что, ну, объективно, нечего с ним носиться, принеси аптечку и будь свободен. Пожалуйста.        — Да хер с ней с кожей, я о твоем полуобморочном состоянии, — будто для убедительности Антон выпрямляется и в воздухе обводит рукой сгорбленную фигуру Арсения, а затем возвращается в полусогнутое положение и вместо пораженного участка смотрит в глаза.       Он молчит пару секунд, за которые Арсений в своем состоянии даже не успевает сфокусироваться на взгляде, после звучно выдыхает и пару раз качает головой из стороны в сторону, будто не хочет признавать, что увиденное — это его рук дело, а затем снова возвращается к глазам.        — Я щас найду эту блядскую аптечку, а если не найду, закуплю лично в трех экземплярах, чтобы они лежали в квартире у Матвиенко, — медленным и бескомпромиссным шепотом, будто секрет какой-то, проговаривает Шаст, и в лице ни намека на шутку, несмотря на всю комичность фразы.        — Да теперь и не понадобится, я же уезжаю, — Арсений копирует его шепот и интонацию, потому что кричать нет смысла — Шастун в десяти сантиметрах от его лица даже дыхание услышит без труда.       Он добавляет разве что короткую усмешку, потому что для самого себя это скорее напоминание: «Твое место не тут, хоть и по ощущениям кажется, что именно здесь и сейчас, именно на бортике этой акриловой ванны, с разбитой скулой и разглядывающим ее — или все-таки тебя самого — Антоном, тебе и место».       Шаст хмыкает на это заявление, затем молчит с минуту, не переставая разглядывать чужое лицо, а потом чуть прищуривается, стараясь сдержать улыбку — это видно по трясущимся губам — и с явной оценкой произносит:        — Ебать ты красивый поедешь, — и больше ни слова не говоря, покидает уборную, оставляя Арсения, несмотря на больную скулу, улыбаться, потому что — бог с ним, что Антон имел в виду полярно противоположный смысл — Шаст назвал его красивым, и услышанное по невесть каким причинам густым рижским бальзамом разносится по всем жизненно важным органам.       Арсению откровенно сложно здраво рассуждать, может, потому что голова чугунная и тяжелая, а может, и потому, что боится откопать в себе что-то ненужное, но запретить себе чувствовать он не может, поэтому, помимо саднящей боли, в нем разливается приятная нега от вполне четкого осознания, что такой Антон ему нравится. Такой, который дурак дураком со своей импульсивностью, с неуместными высказываниями о рисе, с глубокими взглядами, с жестикуляцией, с подвижной мимикой, с запахом сигарет. В конце концов, такой, который неожиданно для всех и вся здесь, которому впору бы впасть в затяжной кризис от всей новой информации, что навалилась на старые проблемы, вместо того чтобы самоотверженно искать аптечку не для себя даже. Арсений думает, что это Шастун сейчас заслуживает того, чтобы с ним носились, как с писаной торбой, потому что любому человеку, даже самому сильному — а Антон, по мнению Арса, именно такой: сильнее множества знакомых и его самого подавно — нужно время от времени отдыхать от своей силы, потому что она, как и любые другие человеческие чувства, эмоции или характеристики, в определенный момент может стать губительной для всех, но, главное, для него самого, а Арсений для Антона этого совсем не хочет.       Это так сильно подстегивает, что Попов на невесть откуда взявшихся ресурсах организма подскакивает на ноги и только двигается в сторону выхода из ванной, как слышит стук в дверь, затем излишне громкие звуки с ее стороны, а после и скрежет ключа в замочной скважине. Он делает всего шаг в коридор, так и оставаясь стоять на пороге между ванной и прихожей, и видит Антона, который, видимо, тоже вышел на звуки. Копошение по ту сторону квартиры затягивается, и теперь оттуда доносятся приглушенные недоудары о дверь.       — Это Сережа? — шепчет на миг усомнившийся Антон.       Арсений даже ответить элементарное: «Больше некому» не успевает, потому что в открывшемся наконец проеме под громогласное и фальшивое Сережино: «Хэ-э-эппи бе-е-езде-е-ей ту ю-ю-ю» сначала появляется огромная связка шаров, а после и сам Матвиенко с тортом в руках. Только сейчас до Арса доходит, что уже наверняка за полночь, и двадцатое марта вместе с наступившим собственным днем рождения никто не отменял. Он успевает лишь бросить короткий взгляд на опешевшего Шастуна, прежде чем Сергей убирает наконец от лица шары, которые до этого не давали ему нормального обзора на происходящее в квартире.       Ему хватает буквально мгновения задержать взгляд на лицах друзей — побитом Попове и взволнованном Шастуне, — чтобы эмоции сменились с воодушевления на секундную растерянность, а после и на недовольную суровость.       Сережины песнопения обрываются вполне ожидаемо и даже смешно:        — Ту ю, блять, — по лицу Матвиенко сложно понять, что он хочет сказать или сделать в следующее мгновение, но это, определенно, будет что-то не очень хорошее, судя по попеременно прыгающему взгляду с Антона на Арса. — М-м, я смотрю, отмечаете уже, — он так и стоит с тортом и шарами в руках и, очевидно, ждет реакции, но тишина затягивается, и Арсений предпринимает самую тупую из попыток начать разговор.        — Привет, Сереж, — если бы не севший голос, это прозвучало бы даже обычно, но спасибо уже и на том, что у Попова от шока вообще дар речи остался при нем.        — Привет-привет, именинничек, — Матвиенко затихает, ставя на небольшую полку у входа торт. — А что здесь…?        — Серег, я сейчас все объясню, — подает наконец голос Антон и даже, кажется, делает шажок к Арсению, порываясь, будто в защиту, встать перед ним, но не успевает продолжить начатую речь.        — И тебе-е привет, Тох, — все фразы Сережи такие до пугающего спокойные, тягучие и размеренные, что, если бы не все еще болтающиеся под потолком шары в его руке, создавалось бы впечатление, будто он надзиратель или, того хуже, какой-нибудь криминальный авторитет из 90-х, который крайне недоволен своими подчиненными, но повышать голос не позволяет статус.        — Здорóво, так вот… — снова порывается объясниться Шаст, но снова оказывается перебит.        — Я вас обоих просил друг к другу не лезть? Проси-ил. Просил перестать хуйней заниматься? Проси-ил. Так какого ж хера, парни? — Матвиенко на каждое из «просил» без рук методично стягивает поочередно свои едко-оранжевые кроссовки и наконец застывает ровной фигурой, оглядывая Арсения и заметно приблизившегося к нему Антона.       Молчание не успевает затянуться, потому что Сережа смиренно цокает языком и, бросив короткое: «Придурки», уходит в кухню, напоследок впихнув в руки Арса связку шаров. Арсений смотрит на нее и ведет линией губ, потому что Сережа сдержал слово, которое дал тогда в машине, и не улыбаться от этого факта кажется чем-то невозможным.        — У тебя день рождения? — негромкий голос Антона вмещает в себя всё от недоумения до раздражения, и это Арсений тоже находит забавным. Шаст не отходит ни на сантиметр, так и продолжает стоять по правую руку, разве что смотрит теперь на него в упор в ожидании ответа, но не получая его, произносит: — Поздравляю, — и тоже покидает коридор, отдавая предпочтение кухне.        — Спасибо, — шепчет Арс уже в пустоту.       Он немного дергает спутанные ленточки шаров, заставляя тех «потанцевать» под потолком, и улыбается пуще прежнего, потому что на голову сваливается осознание, как именно он начал отмечать свой день рождения. Если следовать новогоднему принципу, мол, как встретишь, так и проведешь, то Арс, кажется, весь 38-год жизни будет курить на балконе, получать по морде и играть с Антоном в гляделки, и эта перспектива в масштабах всей его жизни даже не кажется такой уж непривлекательной, по крайней мере, последнее его вполне устраивает.       Мысли о забытом в комнате телефоне заставляют Арсения все же дойти до своей — «Опомнись, не своей» — спальни, потому что тот наверняка сейчас разрывается от уведомлений, и если бы он в принципе был сейчас у своего владельца, то неловкого впечатления от Сережиного появления, наверное, можно было бы избежать, но Арсения все и так до невозможности устраивает. Он возвращается к Матвиенко и Шастуну с небольшой опаской, мало ли о чем они сейчас могут говорить, но сидеть в свой день рождения в комнате он не намерен — душа именинника требует, если не праздника, то хотя бы закономерного внимания к своей персоне.        — Ты теперь везде таскаться с ними будешь? Послал же бог долбоеба в друзья, а, — ехидно и на выдохе замечает стоящий у холодильника Сережа, стоит только Арсу появиться на пороге кухни, и осознание того, что все это время он ходил с шарами в руках, приходит только сейчас.        — Спасибо за них, и вообще за это все, — Арс очерчивает в воздухе что-то, что, видимо, отдаленно должно подразумевать «поздравление», и смотрит в сторону стола, за которым уже сидит Шастун, вставляя в торт красные свечки в форме тройки и шестерки. Арсений только порывается ввернуть свое замечание на этот счет, как оказывается перебит.        — Семерки в магазине не было, извини. Да даже единицы и восьмерки не было, чтобы восемнадцать сложить, так что давай сделаем вид, что ты просто на год моложе своих лет, — Сережа звучит ни на грамм не пристыженно, наоборот даже, бескомпромиссно и излишне четко, и Арсений не сдерживает смешка, когда замечает, как Антон, прослушав всю тираду Матвиенко, уверенно меняет местами свечки, чтобы они образовывали шестьдесят три.       «Говнюк», — думает Арсений на эту выходку, но сдержанно молчит и лишь кивает Сереже, растягиваясь в улыбке — скула почему-то больше не тревожит.        — Давайте отметим сначала, а потом вы мне объясните, что здесь за херня происходила, — заявляет Сережа, ставя на стол бутылку виски, которую они пару дней назад выбирали в проклятой «Ленте», чуть не подняв на уши весь персонал алкогольного отдела своими воплями.       В ответ на это предложение повисает согласная тишина, и Арс принимается помогать Матвиенко доставать из холодильника все, что может хоть отдаленно сойти за закуску, потому что только идиот решится кормить тортом трех здоровых мужиков, какой бы распиздецкий день рождения ни был.       Если бы неловкость, висящая в квартире, обрела физическое тело, и ее можно было потрогать, то она бы самолично сначала отхлестала всех желающих по рукам, а затем и по мордам, настолько она ощущается тяжелой и беспощадной. В процессе всех этих приготовлений Арсений изредка посматривает на Антона, отмечая, что тому по всем внешним признакам неудобно здесь находиться. Он сидит вполоборота к столу и теребит поочередно то кольца, то челку, то ребро стола, прости господи, и Арсу невесть зачем и почему хочется его как-то успокоить и постараться донести, что он здесь и сейчас очень даже к месту, и сам Арсений даже рад, что его праздник начинается именно в такой компании. Он видит, как Сережа, очевидно, закончив с попытками накрыть стол, наконец садится и тянется к энергетику, который достал для себя же.        — Свечки задувать будешь? — иронизирует Матвиенко, и Арсению ничего не остается, кроме как продолжить этот парад неловкости, назло соглашаясь на такое нелепое действо. — Тох, зажги тогда, а то этот дед без них не усядется, — закатывает глаза Сережа, пока Антон достает из кармана зажигалку.        — В таком возрасте без свечей вообще никуда, да, Арс? Я теперь не буду возмущаться, когда ты над душой стоишь, понимаю же, что садиться больно, — из всех сил сдерживается Шаст, чтобы не заржать в голос, пока его руки в масштабах происходящего на этой кухне эстетично оставляют после себя зажжённые огоньки, а в масштабах ментального состояния Арсения добавляют углей в костер его жопы, полыхающей не хуже треклятых свечей.       Арсений думает, что это еще один признак — Антон отшучивается, защищается, а потом, анализируя сказанное, в подреберье начинает неприятно чесаться — даже беря в расчет формат шутки, Шаст не будет возмущаться совсем не потому, что что-то там понимает, а потому, что Арсений улетит сегодня к себе, обратно, вроде как домой. Чтобы исключить даже минимальную возможность показать эту свою слабость, Арсений ощетинивается:        — Я сейчас вас ударю обоих, — буркает он в ответ, и теперь уже не сдерживается никто, заполняя комнату истеричным хохотом.       В один момент Арсению становится даже легче, несмотря на количество шуток над ним же, потому что Антон, кажется, стал вести себя заметно расслабленнее от этих подъебок, а значит, все уже неплохо.        — Серег, сними только, как я задувать буду, — наставляет Арс успокоившегося Матвиенко. — Антон, можешь, пожалуйста, поднять торт, чтобы… — Арсений в последний момент осекается и не позволяет себе договорить: «Чтобы я не наклонялся», пресекая поток новых шуток. — Чтобы кадр был лучше, — выбирает самый нейтральный из аргументов он и поправляет и без того ровно висящую футболку. — Нет, стойте, я переоденусь!       Не дожидаясь ответа — возмущения в случае с присутствующими — Арс уносится в комнату, предполагая на бегу, что можно надеть, чтобы выглядело по-домашнему, но при том презентабельно, и вспоминает о побитой роже, из-за которой снимать придется сбоку, но винит в этом почему-то себя, а не Антона, даже не задумываясь, почему. Он просто принимает это как что-то само собой разумеющееся, как, например, то, что хочет сейчас надеть свою голубую шапку, чтобы скрыть несносную челку, укладывать которую совершенно нет времени — его и так растерзают эти юмористы кухонные, стоит ему только показаться на пороге.       К слову, встречают его — ожидаемо — смехом. Матвиенко смотрит на «гандонку», по его же словам, на арсеньевской голове и смахивает не бутафорскую даже слезу, пока Антон качает опущенной головой из стороны в сторону, пряча — Арсений видит — теплую улыбку.        — Сбоку снимать придется, — этой фразы Арса хватает, чтобы Шастун перестал улыбаться. — Но это ничего, я в профиль даже лучше получаюсь, — спешит оправдаться, потому что заверять Антона в том, что ему вообще побоку эта травмированная скула — это слишком открыто, слишком честно, они так друг с другом пока не умеют.       Шастун встает молча, так же без слов берет в руки торт — вишневый, надо же — и вздыхает, видимо, давая отмашку, что готов начинать участвовать в этой авантюре для пятилеток. Ждать Арсений его не заставляет. Равняется с ним, вставая напротив, и говорит Сереже: «Снимай», глядя почему-то именно Антону в глаза. Сережа копошится, пока достает из кармана телефон, а Арс, мельком взглянув на горящие шесть и три, кажется, хватает за хвост идею, какая надпись будет красоваться по углам истории, помимо геолокации.       Он задумывается, стоит ли отметить Шаста, потому что его руки так или иначе будут в кадре, а потом осекается — нет. Он Антона палить в своем профиле не хочет и даже не потому, что вовсе на него не подписан. Просто это воспринимается равносильным той ситуации в ванной, когда оставить происходящее хотелось только в памяти и немного на сетчатке глаз, но до такого технологии пока не дошли, мы же не в Черном, прости господи, зеркале, где Арс так отчаянно хотел сняться, но сыграл в итоге в другом зеркале — в квартире Матвиенко и вовсе не черном, хотя это еще как посмотреть.        — Меня не захватывай только, — будто в подтверждение арсеньевских мыслей говорит Антон Сереже, и это не обижает, потому что, опять же, хочется мотивировать тем, о чем сам Попов размышлял минутой ранее.       На создание этого шедевра короткого метра уходит не больше минуты: Арсений задувает свечи под хэппибездные вопли Матвиенко и загадывает дилетантское и размытое: «Пусть мы все будем счастливы», надеясь, что вселенная разберется с этим его запросом, потому что он сам все еще с этим не справляется. А после поднимает глаза на Антона, который пусть и не улыбается, но выглядит довольным, будто вспоминает что-то или радуется возможности напомнить себе, что такие детские мелочи в его жизни имеют место быть, несмотря на возраст и обстоятельства.        — Все, давайте уже закончим с этой хероборой и сядем, — обрывает Сережа, и Антон за секунду меняется в позе и взгляде, подрываясь с места прямо с тортом в руках, отчего шестерка забавно кренится, подталкивая тройку.       Усаживаясь, Шастун тянется разлить по бокалам виски, пока Арсений, как и планировал, выставляет по краям отснятого видео своеобразную рамку из геометки Санкт-Петербурга и хештегов #янегрустный, #вдуше18 и #умножаюшестьнатри, а после достает из морозильной камеры лоток со льдом, задумываясь, что в этом году так и не видел настоящей зимы и не успел порадоваться снегу.        — А вот теперь рассказывайте, что сегодня за вечеринка такая в моей квартире, что Арс гримированный ходит, — Сережа закидывает в рот кусок вяленого мяса и откидывается на спинку стула, складывая руки на груди.       Антон бросает мимолетный грузный взгляд на Арсения, как бы негласно устанавливая: «Сначала скажу я, а потом уже добавишь ты», пока тот кладет ему в стакан пару кубиков льда, а после кивает то ли в благодарность, то ли самому себе и после вздоха заговаривает:        — Серег, короче, я сегодня узнал кое-что не очень приятное и не захотел после этого оставаться в Москве, поэтому поехал к тебе, но совсем забыл, что здесь Арс, — Попов смотрит на него и моргает сразу, как только Антон замолкает, будто в поддержку, будто говоря этим: «Все хорошо, продолжай». — Мы поговорили немного, и… — берет паузу, очевидно, не зная, что сказать дальше, пока Арсений думает, какую же дурацкую модель построения фразы он выбрал, потому что ну хули тут еще скажешь-то, только пальцем в побитое лицо ткнуть остается. — И мы все решили. Я еблан, сорвался, ну ты видишь, но мы правда все обсудили, — врет ведь и не краснеет, думает Арсений. — Я уже извинился и даже хотел загладить вину, но хуй его разберет, где у тебя аптечка… зато риса, блять, на пол-Китая, — Антон нервничает, и на последних словах эта нервозность пробивает броню спокойного повествования, заставляя повысить голос, поэтому Арсений кивает ему, призывая дать слово.       Сережа молча слушает это сбивчивое объяснение и только под конец чуть ведет уголком губ, отчего борода забавно дергается, и у Арса пропадают любые сомнения, что теперь он может начать говорить.        — Сереж, все так. Мы правда все решили. Да, не без рукоприкладства, но я заслужил — ты бы тоже мне въебал, если бы знал, что я сказал — но это все уже в прошлом, сейчас все хорошо, и Антон, правда, даже хотел мне помочь и загладить… — Арсений не договаривает «вину» сразу по двум причинам.       Во-первых, он действительно не видит в поведении Шаста его вины, а во-вторых, потому что Сережа слишком резко поднимается из-за стола и отходит к дальнему шкафу. Арсений успевает переброситься с Антоном коротким растерянным взглядом, мол, «Я тоже не понимаю, что он делает, все в порядке», и только это хотя бы на немного оттесняет нервозность у обоих, хотя по лицу Антона все равно видно всю палитру спутанных эмоций.       Сережа с громким звуком опускает на стол какую-то непонятную коробку и снова складывает руки на груди, но садиться не спешит. Он улавливает поднятый взгляд Антона и бросает насмешливое, но все равно недовольное: «Ну, иди заглаживай, хули», кивая на коробку.       Арсений не успевает даже до конца сообразить, что Сережа именно положил на стол, как Антон подрывается с места и, взяв в руки этот треклятый картонный ящик Пандоры, пихает им в бок Арса, подталкивая к ванной, а после, оказавшись там вдвоем, прикрывает дверь и звучно выдыхает, глядя на замешкавшегося Попова.        — Ты — нормально? — он спрашивает это, очевидно, не рассчитывая на ответ, потому что продолжает спустя считанные секунды, умещая коробку на небольшую полку для полотенец: — Я труханул, конечно, но вроде заебись поговорили, как думаешь, он поверил? — на последних словах Шастун чуть подмахивает подбородком, показывая, что вот теперь уже нуждается в хотя бы минимальной реакции от Арсения.        — А почему он не должен был поверить? — как-то слишком по-сучьи интересуется Арс, и на лице Антона после секундной задумчивой хмурости застывает то самое выражение, которое единственно верно означает что-то вроде «Блять, точно, а нахуя мы тогда егозились?».       Глядя на Антона, Арс думает, что он дурачина. Думает, что у Сережи не было шансов не поверить, даже несмотря на весь тот несвязный поток слов, который они ему выпалили, а еще думает, что они как дети, которые сбежали от завхоза и прячутся теперь в туалете, потому что поломали веники на субботнике.       Арсению хорошо, так по-дебильному хорошо, и он силится, чтобы не засмеяться, задерживая взгляд на Антоне, который находится в абсолютно таком же настроении. Сдерживать рвущийся смех тяжело, но он старается — кадык и губы наверняка ходят ходуном, но он старается не издавать ни звука, чтобы Матвиенко, оставшийся на кухне, не подумал, что они совсем конченые, услышав хихиканье.        — Только не ржи, а то я тоже буду, — будто набрав в рот воды, проговаривает Шаст, заметно снизив громкость голоса до шепота, и оттого это все выглядит еще комичнее, и оттого Арсений беззвучно прыскает и качает головой из стороны в сторону.       Антон все-таки не сдерживается, крякает что-то, подавляя смех, и это хуже, чем показать дураку палец, потому что действует на них обоих цепной реакцией. Арсений машет руками, пытаясь донести, мол, «Тихо, ты тоже не ржи, дурачина». Эта бездарная пантомима под синхронный шипящий недосмех длится недолго — секунд десять, не больше — ровно до момента, пока Антон на эмоциях не ловит руки Арсения в свои, наверное, призывая таким образом перестать махать ими, как ветряная мельница, и Арс перестает. В мгновение перестает, потому что это непривычно, потому что прежде они еще не касались друг друга вот так открыто и без повода. Шаст тоже затихает, у него от смеха остались только загнанное дыхание и высохшие губы, которые он спешит смочить языком, забавно высовывая его кончик. «Кто так облизывается?» — думает Арсений, а еще понимает, что нужно что-то сказать, но в горле комок и воздуха не хватает, поэтому он только хватает его ртом, как рыба, не в состоянии с лица убрать дурацкую улыбку, а из Антоновых рук свои ладони.       Спустя пару секунд Шаст наконец выравнивает дыхание и, видимо, совсем эмоционально вымотавшись за последние полчаса, хочет опустить голову, не замечая, как Арс чуть раньше него начал делать то же самое. Они сталкиваются лбами мягко, потому что амплитуда движений была минимальная, да и расстояние между их головами и так было крошечное, а сейчас его не остается совсем. Они даже не чувствуют кожи друг друга, соприкасаются челками, которые у обоих растрепались от смеха и рассыпались чуть влажными от пота прядками.       Арсений, который до этого и отдышаться-то не успел, теперь вовсе не дышит, потому что понимает, что если выдохнет, то Антону в губы, а если вдохнет, то исключительно то, что мгновение назад выдохнул Шастун, но не отстраняется, так и застывает, бегая глазами по нижней части лица Антона, потому что из-за положения в пределах его видимости остается только это. Антон не шевелится тоже, но дышит, кажется, за двоих — шумно и глубоко, — и от этого у них обоих колосятся редкие, не зажатые лбами, волоски, потому что выдыхаемый Шастом воздух сталкивается с явным препятствием в лице Арсения и поднимается вверх, приятно опаляя щеки, нос и губы, которые от этого логично начинают сохнуть, а еще скулу печет от горячего потока, потому что ссадина на ней еще слишком свежая.       Арсений думает, как они вообще за жалкие — ну сколько там, минут пять? — умудрились оказаться в таком положении, и не в состоянии больше контролировать дыхание, выпускает воздух так же, как делает это Антон, а затем шепчет:        — Отпусти мои руки, — вдох.        — Я их просто поймал, ты сам в мои вцепился, — выдох.        — Никогда меня не лови, — вдох.        — Тебя поймаешь, — выдох.       Последняя фраза — болючая, она лупит Арсению по всем ментальным болевым точкам, потому что поймать его действительно сложно, учитывая его многолетнюю любовь сбегать от всех и вся. Он жмурится и чуть ведет головой из стороны в сторону, пока Антон по-прежнему остается неподвижным.       Одному богу известно, сколько они могли бы еще вот так простоять, но со стороны кухни в их маленькое убежище доносится сдавленный звук удара, будто Сережа уронил что-то стеклянное, и они оба дергаются, из-за чего Арсений вздрагивает, подаваясь чуть вверх, а Антон вперед, и в следующий момент Арсению кажется, что у него что-то с таким же звоном разбивается внутри, потому что Шаст случайно касается губами уголка его губ — жалкая миллисекунда случайного соприкосновения, от которого Арс дергается, как от пощечины, и отлетает от Шастуна, спиной упираясь в раковину, а затем разворачивается лицом к зеркалу и боится смотреть в отражение, потому что в глаза себе смотреть не хочется.       «Это случайно, чего ты так разнервничался», — пропускает он в голове и все же переводит взгляд в отражение, но не на себя, а на Антона, пытаясь найти подтверждение своим словам в его лице, но тот предательски не выражает ничего. Его и рассмотреть-то сложно, потому что его владелец по-прежнему стоит с опущенной головой, и черт знает что было бы сейчас лучше — увидеть-таки его эмоции или оставить их необнаруженными, как получилось сейчас.       В отражении Арсений видит, как Антон с напускным спокойствием тянется к принесенной коробке, и его волнение выдают лишь слегка подрагивающие пальцы, — мелочь, учитывая, что сам Арс трясется, как осиновый лист, и этого не видно лишь потому, что он слишком сильно вцепился в края раковины.        — Садись, — просит Шаст, копаясь в импровизированной Сережиной аптечке и не замечая со стороны Арса никаких действий, сбивчиво, но сурово, добавляет: — Арсений!       Возможно, это лишь выкройка больного мозга, но Попову кажется, что тот будто пробует на вкус, как это звучит из собственных уст.        — Забей, уже поздно пытаться что-то поправить, синяк все равно… — договорить Арсению не дают.        — Нет, не поздно! — Антон вдыхает так тяжело, что у него вздымаются плечи.       Это последнее, что замечает Арс, прежде чем сесть наконец на тот самый бортик ванной, на котором сидел еще полчаса назад. Ему думается или просто хочется думать, что Антон говорит сейчас не о блядской этой скуле, а о чем-то более глубинном и серьёзном, в первую очередь для самого себя, потом для них обоих и только в последнюю очередь для самого Арсения.       Подумать о конкретике Арс не успевает, потому что Антон разворачивается и навесу смачивает перекисью небольшой кусок ваты. Будь Арсений сейчас чуточку расслабленнее, он бы наверняка пошутил над тем, с каким лицом Шаст заносит руку над его головой, но вместо этого он только чуть вскрикивает:        — Стой! — от этой фразы Антон резко одергивает руку, отстраняясь.       Шаст смотрит на Арсения этими своими огромными глазами так серьезно, что впору не то закричать «Шутка», не то просто без слов заржать, потому что Арсений от нервов сейчас самолично готов вызвать им обоим санитаров — глядишь, таблеточку какую яркую выпишут, чтобы жизнь другими красками заиграла, а глядишь, и увезут сразу в психушку, чтобы не мучиться да препараты не переводить, здесь же случай уже клинический, пациенты окончательно двинутые, а сама ситуация такая, что хоть сейчас снимай, да отправляй на Берлинаре. Сразу с пометкой: «В программу «Панорама». Арсений там был, артхаусные мед, пиво пил, и по усам тогда не текло только потому, что на этот самый ус Арсений мотал, а теперь вон мотает нервы и себе, и бедному Шастуну, от которого ему уже попало — не в рот правда, а чуть выше, но с меткостью у них, видимо, у обоих проблемы.       Понимая, что молчание затянулось, а у Антона от ожидания скоро буквально начнет дергаться глаз, Арсений судорожно подбирает, что сказать, чтобы как-то оправдать эту просьбу о внеплановой остановке — тем, что она конечная, явно не прокатит, хоть Арсу и представляется, как Шастун спрашивает что-то в духе: «Эй, а за проезд?» в качестве моральной компенсации, — поэтому с полным осознанием, что если уж о врачах зашла речь, то мысль надо докрутить, Арсений вопрошает:        — А как же фраза «А кто у нас здесь больной?» — и смотрит так лукаво, будто упрашивает: «Давай хоть немного разгрузим обстановку».       Если бы человек умел закатывать глаза таким образом, чтобы они совершали полноценный круг, а Антон не опустил веки, Арсений бы, наверное, воочию увидел, как его зрачок прошелся по орбите, но вместо этого взгляду Арса предоставляется лишь вымученное лицо Шастуна, делающего тяжелый вдох, а слуху едва различимое:        — Сука, Арсений, еби тебя конем…       Антон так и осаживается на стоящий напротив ванной унитаз и опускает голову, ведя ей из стороны в сторону, а спустя не больше, чем пару секунд, отвечает Попову приглушенным хихиканьем и застывшей на поднятом теперь уже лице ухмылкой, которая буквально кричит: «Ты конченый человек, но я, блять, ведусь!». Арсений ждет чего угодно: что Антон встанет и выйдет из ванной, что пошлет его на все четыре хуя, что так и продолжит ржать, но Шаст внезапно поднимается на ноги и с осмысленным теперь уже взглядом тянет ватку к его лицу, подыгрывая:        — А кто тут у нас больной?       «Вот теперь это точно конечная», — думает Арсений. И в их общении, и в своем отношении к Антону, потому что выдержанная и вымаринованная, измотанная и засунутая на самую верхнюю полку блядского багажного отдела, добирающаяся на перекладных через три пизды да завалинку, легкая влюбленность Арсения Попова в Антона Шастуна выходит на перрон и попадает в объятия встречающих ее тараканов из башки самого Арса. Ему для влюбленности ведь вообще многого не надо, это ж ведь так, «Плюнь да разотри», как говорит Аня, и «По моей оценке, дня на два с перерывами на сон», как говорит сам Попов, — цитаты великих, ни дать ни взять.       Похолодевшая за все то время, что ее держали на воздухе, смоченная ватка опускается на скулу неожиданно и отрезвляюще с такой силой, что поверить в то, что Шастун именно лечит, а не калечит — сложно, и Арсений, зажмуриваясь, по-лисьи фыркает.        — Бля, я сильно, да? Сорян, — опоминается Антон, но церемониться в его планы, видимо, не входит, потому что следом добавляет: — Не шипи, ща пройдет, — наставляет он, и не видя реакции на свои слова со стороны «больного», насмешливо продолжает: — А-арс, чё больно? Только мамке не говори! — совершенно по-скотски ржет, но спустя недолгие — долгие, по мнению Арсения — пару-тройку секунд, участливо интересуется: — Слушай, ну хочешь, подую?        — В анус себе подуй, — не прекращая шипеть, бросает Арсений и открывает наконец глаза, сталкиваясь с внимательным и, Арсу хочется считать, что нежным, но на деле же просто по-доброму потешающимся взглядом Антона с такими яркими искорками, что Попов больше никогда не будет покупать бенгальские огни на Новый год, считая их бюджетной версией или дешевой подделкой.        — Там будем дуть, будем дуть, — Шаст заливается новым потоком хохота, кое-как внятно зачитав эти проклятые пять слов. — Сука, боже, прости, это истерическое походу.       Фальцетный смех Антона впитывается в каждую мочалку и каждый бутылек в Сережиной ванной, небольшим эхом разносясь по помещению, и Арсений за него готов простить Антону и скулу, и ватку, и все подъебы, потому что если любой другой человек становится просто красивым, когда улыбается, то Шастун обскакивает всех и становится до неприличия потрясающим. Таким, что Арсений готов поднять ставку до трех дней.        — Хотя, где мы только не дули, ты вспомни! — с чувством продолжает Антон, но уже без смеха, а так, будто рассказывает стишок Деду Морозу, и пока Арсений задумывается, можно ли полноценно считать себя дедом в тридцать восемь, Шаст снова ведет ваткой к его лицу. — Разве только у моего дедули, в Кельне, — Арсений отстраняется, потому что мозг срабатывает на «дедуле», как на стоп-слове, и понимает, что думать об этом теперь не просто не хочется, а прямо противно, ровно в тот момент, когда скулу снова неприятно холодит приземлившаяся на нее влага. Антон почти распевает оставшиеся строчки о названом деде, не прекращая касаться ссадины.        — Антон, хватит, — не успевает Арсений ухватить его запястье, как Антон возвышает его над их головами.        — А помнишь, ту погоню, когда мы тупо гоним? — смотрит в глаза и кивает не то в успокаивающем жесте, не то говоря: «Завались, я не закончил». — А в зеркале заднего вида — типы в погонах? — в очередной раз проводит импровизированным ватным тампоном по щеке Попова, и тот неиронично заключает, что этот театр одного недорэпера надо заканчивать, но пока совсем не понимает как. — Ну то, когда мы мусоров тягали, ты че забыл? — Арсений думает, что, если так продолжится, он силой мысли залечит свою скулу, потому что это невыносимо, хотя у него и появляется идея, как заткнуть дорвавшегося то ли до врачевания, то ли до, прости господи, рэпования Антона. — Ну, в ноябре, — как по заказу Шаст делает паузу, в которую Попов решает действовать, потому что на войне все средства…        — Так это ж май был! — от хоть и недолгого, но все же вынашивания этой идеи, вброс Арсения звучит излишне громко в сравнении с почти академическим чтением Шастуна, который вмиг даже теряется, видимо, не ожидая, что Арс не просто осведомлен о треке, но и готов его зачитать не хуже — «Мы тоже не пальцем деланные», — самодовольно хмыкает Арсений в мыслях, но все самодовольство пропадает в момент, когда Антон подхватывает:        — В ноябре! — Антон бупает мразотно-холодным хлопком Арсения в нос, но не замолкает: — Так это ж май был, — и качает головой, растягиваясь в улыбке. — Не перебивай! — снова порывается посягнуть на кончик чужого носа, но Арсений успевает отстраниться.        — Все? Ты закончил свою экзекуцию? — вспыхивает Арс, потому что ну сил уже никаких нет.        — Ты о моей читке или об обрабатывании? — чуть клонит голову, будто этот вопрос важен не меньше, чем глобальное потепление.        — Обо всем вместе. По отдельности я бы еще пережил, — Арсений отбрыкивается и встает на ноги, возвышаясь над снова осевшим на краешек унитаза Шастом, и не может сдержать смешка от этой картины.       Антон смотрит на него снизу вверх, и от этого положения, теплый рассеивающийся свет в ванной ровно ложится на его лицо, демонстрируя Арсению даже такие мелочи, как шрамик на левой брови и полопавшиеся капилляры в усталых глазах. Арс вспоминает, почему Антон здесь, и от былого веселья не остается и пшика. Это не жалость — Арсений иррационально заранее знает, что Шаст со всем справится, — это скорее участливая печаль по собственному бессилию, касаемо помощи, — здесь ничем не поможешь, предательство необходимо просто принять и дать себе труд отпустить.       Он возвращается в сидячее положение и не хочет отводить от Антона взгляд, потому что надеется насмотреться перед тем, как покинет Россию. Тишина висит между ними с минуту.        — Арс, — значительно тише прежнего зовет Антон и, дождавшись кивка собеседника, продолжает: — Ты там, на балконе, сказал, что знаешь, за что я тебя ненавижу, — выдыхает, и Арс наконец смотрит на него осознаннее, потому что прикидывает, что сказать Шастун хочет явно не о крупах, аптечках, рэпе и прочей чепухе. — Я не ненавижу. Ну, то есть я думал, что ненавижу, а может, недолго это и правда было так, но сейчас точно нет. Это не ненависть, другое что-то, но я не силен в названиях. Мне стыдно пиздец сейчас за то, что сорвался, но больше скорее за то, что проебался еще тогда, в Дюжине, потому что не должен был перекладывать на тебя то дерьмо и вообще, что держать его в себе не должен был, блять! Короче, ты сказал, что знаешь, и я просто хочу, чтобы ты и это тоже знал, потому что я не совсем конченый, бываю периодически, но голову включать умею, и знаешь, — прерывается для вдоха, и Арсений радуется, что додумался сесть, потому что из Шаста как из пулемета начинают сыпаться слова: — Ты там на балконе столько всего сказал, а я про это все тоже частично знал. Еще поговорил с Аней на парковке, и она вскользь сказала, что нам нечего делить, и что ты просто такой. Она еще так красиво описала, мол, ты ничего после себя не оставляешь, кроме приятного впечатления и горы разбитых сердец, и я подумал, правда ведь, впечатлений от тебя до жопы, да и сердце у меня разбитое, пусть и не тобой, фу, звучит так ублюдски, пиздец, — Арсений только сейчас вспоминает, что похоже забывал моргать, потому что глаза жжет, и он жмурится, когда Шаст решает добить: — В общем, просто знай, что, если бы не обстоятельства, мы даже, наверное, смогли найти общий язык или даже подружиться, потому что ты невозможный дурак, а я самый настоящий дурак, и, знаешь, еще что думаю? Что вот ты сейчас вернешься к себе туда, уедешь, а мне здесь людям рассказывать все придется, объясняться, а тебе не приходилось, ты все это знал, будто мы с тобой уже были знакомы, и так прикольно это, на самом деле. Так правильно, что…       Шаст хочет сказать что-то еще, даже воздуха в легкие снова набирает, но Арсений больше всего на свете желает поддаться сейчас своему мимолетному желанию — просто предложить. Антон сам решит, откажется — хуй с ним, согласится — с этим разбираться придется позже, не сейчас. Сейчас только горящей табличкой в голове один вопрос, и Арсений клянет себя последними словами, потому что буквально хочет подписать Антона на то, от чего должен отписаться сам, но этот 1 вопрос, 3 слова, 13 — дюжина — букв в нем горят так ярко и болезненно, опаляя тринадцатью языками пламени свой собственный, подбивая все-таки произнести.       Арс думает, что он слабый. Эта речь Антона будто стала последней каплей, последним доказательством, что все было не зря, что они одинаково видят ситуацию, что это больше не дуэль, и считать им нужно шаги не те, что сделаны друг от друга, а те, что навстречу, потому что сегодня они вышагали все семь лет, и пятки горят не хуже грудины.       Он уверен, что будет век отмаливать собственные грехи за несдержанность и отмаливать грехи Антона, в которых будет виноват, если произнесет желанный вопрос.       Арс хочет, чтобы Антон был сильнее, чтобы отказался, когда он поставит его перед выбором.       Арс спрашивает:       — Поехали со мной?