Детидетей — Не надо
Полет проходит хорошо — Арсений сидит в почти удобном кресле самолета, вылетающего из Амстердама в Лондон, закрывает глаза и думает: «Прекрасно летит, красиво, с ветерком, даром что собственная кукуха, зато как! Хоть три семерки лепи!» — и речь здесь, наверное, и о везении тоже. Ему ведь в очередной раз — как в позитивном, так и в негативном смыслах, как в глобальном, так и в крошечном масштабах — повезло: с выбором лучшего друга; с удачным местом, не окруженным детьми или тучными женщинами за сорок пять, так любящими его внимание; с опасной стать чем-то большим симпатией к натуралу, который перед прилетом к нему разойдется с собственной девушкой — сказка, буквально «Читайте, завидуйте, я — долбоеб всея России и Великобритании!». Его даже самого смешит, что в конкретно данную минуту его волнуют только три этих факта, но так уж совпало, что буквально пять минут назад Сережа написал о том, что созвонился с риэлтором, и все отлично, опрокинув по душонке уже подуспокоившуюся благодарность, а отсутствие нелицеприятных попутчиков позволяет спокойно листать фото в инстаграме Шастуна, проваливаясь не только в анналы истории, но и в анал собственной жизни, судя по всему, потому что, опять же, теперь за грядущую поездку боязно не из соображений ее реальности, а от осознания, что находиться с Антоном в эти дни будет неловко. «Шаст классный», — Арс отказывался окончательно и прямо признаваться себе в этом, находясь с ним в одной машине, во избежание всякого, но стоило ему только выйти и остаться наедине с собой, препираться с собственными ощущениями оказалось непосильным трудом, да и в целом, зачем насиловать себя, когда все существо готово вступить в неравный бой на шпагах со здравым смыслом и инстинктом самосохранения за это откровение. Отошедшие на второй план загоны сейчас жмутся в нем по углам от теплого напора ощущений, и это длится с того самого момента, как Антону, что называется, удалось занять место в эфире, а потому полноценно раскладывать по полочкам все в собственной голове не получается — полки логично заняты испуганными загонами, не нагадили бы только там, а с остальным можно работать, — да и не хочется разбираться, если уж совсем по-честному, потому что ну да, угораздило; ну да, это ни к чему не приведет — и это даже радует; ну да, за две недели придется попотеть над продумыванием собственной модели поведения, а в остальном ведь — в масштабах этой ситуации все хорошо, и в Арсении так и теплится предвкушение грядущей встречи. Он не знает, сколько времени Антон захочет провести с ним и, что главнее, сколько сам будет способен уделить ему, учитывая, что Лондон его никогда не щадил планами и событиями, плюс через три недели у него у самого заканчивается его полуторамесячный отпуск, почти половину которого уже удалось отгулять, а значит, придется возвращаться в рабочий ритм и неплохо было бы уже начать учить сценарий, хоть и не хочется этого совершенно, чтобы не откладывать это на те даты, которые, возможно, совпадут со второй неделей отпуска теперь уже Шаста — Арс до сих пор не понимает, правда ли тот готов потратить все выходные на эту поездку, потому что, если честно, это в первую очередь накладно по финансам, — Арсений законченный жлоб, знает, но всегда щепетильно относился к деньгам. Это все странно; это все томит так, что заставляет чувствовать себя как филе-миньон, доходящий до готовности, который так любит Антон — это сравнение никак не связано с ним самим, потому что является просто наблюдением нескольких дней, которое удалось выкроить и вырезать не хуже вырезки для тех же стейков, — Арсений, наверное, просто голодный, а до чего конкретно, лучше не уточнять. Чтобы отвлечься, Арс пишет Ане, чтобы она скинула ему его же график, на что буквально в течение трех минут прилетает скрин ее планера с расписанием грядущих съемок, мероприятий, встреч и проектов, которые начнутся только с тринадцатого апреля — он сам себе выбивал эти шесть недель, надеясь на долгое пребывание в Петербурге, а сейчас почти жалеет, что из-за внепланового возвращения половину из них еще будет околачиваться без дела, хоть и понимает, что прав лишь отчасти — дела всегда найдутся, было бы желание, а у него его сейчас до жопы с ручкой, причем с той самой, до которой он так боится дойти за две недели ожидания приезда Шастуна, хоть это и тоже слишком громко сказано, учитывая, что ждать он, во-первых, не должен, а во-вторых, ему и нечего, — но сказать именно так, подобрать именно такую формулировку хочется нестерпимо от осознания, что даже такая легкая влюбленность — это такое подзабытое, но желанное чувство, что шансов игнорировать его и относиться легче будет огромным упущением. Антон интересный, разносторонний и без снобизма в меру эрудированный; Антон кажется необычным, хоть и сам Арс перевидал таких хуеву гору — в прямом смысле; Антон представляется ему каким-то невозможно сильным надломленным экземпляром, выдержавшим немало говна, и думать о том, что в мире все, на самом деле, такие — не получается; Антон красивый; Антон слушает дурацкую пацанскую музыку, любит мясо, пиво и футбол; у Антона прекрасное чувство юмора и куча цепей и колец на теле; Антон курит как паровоз свои проклятые мальборо, которые ни с кем другим теперь не ассоциируются; Антон прошел Сережину проверку на возможность находиться в кругу близких; Антон хорошо водит, матерится, как черт, и редко смеется искренне, но если это все же происходит, то глаз не оторвать; Антон выше и моложе; Антон любит животных и учит молодых комиков импровизации — у Арсения, похоже, с самого начала не было шансов, глупо сейчас отпираться. Это даже смешно, Арс действительно перевидал похожих на него столько, что хватит на городок в какой-нибудь Тульской области — он даже не знает допотопно, обернулось бы все так, если бы не сам Антон, поведение которого при всем негативе будто привязывало к себе — но это все по ощущениям так до обидного ничего не меняет, что он прыскает в иллюминатор, наблюдая за тем, как по стеклу расходится конденсат, размывая кварталы, шоссе, поле или бог знает что еще, над чем они сейчас пролетают — из-за высоты, облаков и темноты ничего не видно, под каким углом не посмотри, но Арсений и не старается, он же все видел, потому только вглядывается в нечеткое отражение самого себя в стекле и думает, что с надписью на футболке безбожно проебался — он, на самом деле, на все только смотрел, но не видел и малой части. Дрема настигает внезапно, но ожидаемо — бессонная ночь дает о себе знать, — ему снятся какие-то посиделки на родительской даче за чаем с молоком, бабушкины грядки с клубникой, которые он поливает из скользкой литровой баночки от советского майонеза под ее присмотром, и зеркала, в которых ничего не отражается, — несвязный бред; Аня бы разобрала его до деталей по сотне всевозможных сонников, а у Арса в принципе не так много снов, чтобы делить их с какими-то шарлатанами-провидцами, — у него только час до посадки в Лондоне, выпавший из рук телефон и дома пустой, под стать квартире, холодильник, который было бы неплохо забить хотя бы самым необходимым, но это завтра, а сейчас опустившаяся на холодное стекло голова подкидывает в сон ассоциацию с дождем и промокшей макушкой, в которую кто-то зарывается пальцами, ероша влажные прядки и, кажется, цепляясь чем-то, почти выдирая волоски — приятно и самую малость холодно.***
Садясь в машину, Антон не может не заметить в салоне странный запах — какой-то чужой — так раньше, даже час назад, когда он уходил, не пахло, — это что-то свежее, но при том тяжелое и терпкое, примерно так обычно пахнет в гостиничных номерах или люксовых такси, — приятно, но такой запах всегда ассоциируется с чем-то ничейно-временным, и Шаст даже машинально окидывает взглядом салон в попытках найти источник, но все как обычно, даже слишком, разве что солнцезащитный козырек над пассажирским сидением опущен; он тянется поправить его, но запах почему-то усиливается. Антон никогда не замечал в себе большой внимательности к таким мелочам, однако сейчас не может этого игнорировать, потому что у него от предчувствия разговора с Ирой, до которого осталось, по сути, только доехать, — если без пробок, то от стора до дома чуть больше двадцати минут, — будто выкрутили все органы чувств на максимум, и время потянуть, если честно, хочется, но нельзя, поэтому он лишь возвращается в нормальное положение и пару секунд смотрит через лобовое стекло в одну точку впереди себя, собираясь с духом, а после вздыхает, немного опустив голову и, учуяв что-то отдаленно похожее, кажется, понимает — так пахнет от толстовки Арсения, и все встает на свои места — раньше этот запах не удавалось выцепить сначала из-за долгого пребывания в машине, будучи уже принюхавшимся, потом на улице в принципе было не до этого, а в сторе людей было столько, что все смешивалось в привычный нечитаемый фон. Сейчас же, перебив немного обоняние, становится очевидным, что в машине отчетливо стоит запах Арса, немного смешанный со своим собственным, и это почему-то выбивает из колеи — мысль о том, что Арсений пахнет как что-то то самое, ничейно-временное, поселяет странное и почти колючее непонимание — разве от человека может пахнуть так. Смаргивая с себя ненужные и отвлекающие ощущения, Антон наконец выезжает с парковки и возвращается к насущному, что называется, вопросу — с чего начать разговор с Ирой. Даже не как и чем продолжить — это будет зависеть от него уже лишь наполовину, да и начнет импровизировать в случае чего, не первый год замужем, как говорится — но вот как подступиться, с какой стороны зайти и как изначально расположить разговор к тому, что ему, по сути, все равно на эту измену, потому что она ничего иронично-банально не изменит — Антону сейчас как никогда хочется, чтобы кто-то не просто заготовку подкинул, как раньше, а выложил весь сценарий, чтобы выучить, вызубрить, выговорить и выкинуть эту стопку листов наконец, как хлам с верхних полок антресолей. Буквально, как назло, в голову не идет ни одной подходящей фразы, зато так сильно вьются мысли о том, что будет дальше — снова, и это, наверное, какое-то его кармическое проклятье — не уметь решать проблемы в моменте, а ходить вокруг да около, как грифон вокруг гнезда со своими птенцами, мол, «Ну какие вы уже большие! Голодные, поди? Нет, ну выросли-то как, папина гордость, мамина радость!», — только с гордостью и радостью он, очевидно, погорячился, но как иначе — свое ж говно, остается принимать и терпеливо ждать, пока те вырастут настолько, что съебут самолично из гнезда — решение проблем запатентовано Антоном Андреевичем Шастуном. Окончательно умучавшись мусолить одно и то же, Шаст уже даже прикидывает, а что будет, если забить? Ну правда же, может, если не идет, то и не надо вовсе, а потом тормозит на светофоре и осекается — не-а, ни за что по одной простой причине, которая сейчас с оглушительным воплем старого маузера настраивает на нужную волну — если оставить все, как есть, это буквально перекрыть кислород в первую очередь Ире, потому что он только сейчас понимает, насколько она застоялась в этих отношениях, а потому он не позволит себе поступить так же, как когда-то поступили с ним, пусть и немного в другой интерпретации — нельзя вставлять палки в колеса другому человеку, перекрывая возможность развиваться только потому, что ты сам либо не видишь путей развития, либо видишь, но только для самого себя — как тогда с Захарьиным, который просто понял, что не его это — все эти телевизионные шоу, съемки, проекты, — но не желая убирать себя из этой системы координат, предложил якобы альтернативу — продолжать, но с поправкой на личную коммерческую выгоду, руша тем самым и формат шоу, и его участников. Антон вспоминает, какой была Ира в начале отношений— бойкой, живой, постоянно что-то делающей, — да даже еще полтора года назад в ней это было, когда она находила себе такие хобби, что сам Шаст за голову хватался, не понимая, как она вообще к этому пришла — хотела заниматься лепкой, посудой и какими-то страшными словами, в которые Антон не вдавался — пожалуйста, только не стой на месте, и она не стояла; или рисование, в которое она ударялась пару лет назад, а сейчас ничего — у Иры зал, красивые фото в инстаграме, встречи с подругами, редкие курсы готовки, после которых, по мнению Шастуна, вообще ничего не меняется, и чтение каких-то малоинтересных ему самому книжек по типу молодежной литературы или еще что похуже, — и меньше всего хочется осознавать, что он тоже приложил к этому руку, но не думать об этом не получается, потому что так работают отношения в его голове. Антон совсем не хочет ее в чем-то ограничивать и всегда думал, что своим присутствием и протекцией дает ей все, чтобы Ира совершенствовалась и двигалась вперед, но только сейчас понимает, что конкретно для нее этого, видимо, мало — для него самого, если уж по-честному, было бы тоже, но удалось привыкнуть, найдя отдушину, — а потому тянуть эту лямку, ожидая отдачи, глупо и деструктивно, — по ощущениям, она либо растянулась, потеряв эластичность, либо просто отвязалась и волочится где-то под ногами, заставляя сбавить шаг, чтобы не споткнуться и не полететь вниз расшибать нос. Разумеется, Антон понимает и то, что, оглядываясь на себя и Иру образца прошлых лет с целью поиска какого-либо прогресса, всегда нужно делать поправку на возраст — спесь и пыл имеют свойство сбиваться, — но так или иначе время все равно не должно становиться преградой для желания стать больше и лучше, чем ты когда-то был, — человеку ведь всегда вне зависимости от возраста будет мала любая ниша, которая ему предоставлена, — и это все почему-то праведно злит. Паркуясь во дворе, Шаст по-прежнему не знает, как запустить разговор, не запуская ситуацию, но уверенности в его необходимости после размышлений в дороге стало еще больше, а потому он даже не разменивается на перекур у подъезда, — да и сигарет все равно не осталось, зато остается надеяться только на то, что дома в каких-нибудь карманах найдется забытая пачка. В лифте не думать о том, что те, что он докуривал сегодня, были Арсения — не получается, и он даже машинально проходится ладонью по карману, но вспоминает, что отдал коробку вместе с последней сигаретой Белому так же, как тогда у Дюжины кинул пачку Арсу после их дурацкого диалога — это почему-то забавляет, будто бы круговорот последних сигарет в природе — Шаст от нервов генерирует всякое говно, но всегда спасительное, если уж по-честному.Детидетей — Скандал
Стоит Антону открыть дверь, как в коридор вылетает взмыленная и какая-то почти остервенелая в своей дикости Ира, — он давно ее такой не видел, а может, и не вглядывался вовсе — теперь уже не важно. — Боже, Антон, где ты был? Я со вчерашнего вечера до тебя достучаться не могу, уже Стасу звонить собиралась, пока в сториз у ребят не увидела, что ты с командами! — она нервно переминается с ноги на ноги, тараторя этот поток слов, пока Шаст снимает куртку. — Ты ведь мог предупредить, чтобы я не волновалась, и… что за вещи на тебе? — Ира озвучивает последний вопрос уже рассеяннее и после короткой паузы. Антону хочется безбожно пошутить на мотив старой рекламы дезодоранта, что его футболка свежая и совсем не пахнет, но он тормозит себя, чтобы не множить абсурдность ситуации — в ней и так пахнет далеко не потом. — Ир, тише, — поочередно пятками стягивает кроссовки, не удосужившись даже согнуться. — Не кричи, — он и сам не понимает, откуда в голосе столько спокойствия и какой-то почти покровительственной нежности — наверное, чуя чужие беспокойство и раздражительность, просто хочется уравновесить происходящее. — Был в Питере, вещи Арсения, прости, что не отвечал, не хотел, — это звучит как рапорт, и в нем честности больше, чем во всем последнем годе их отношений. — Что? Какой Питер? Почему не хотел? Что, блять, происходит? — Ира сыпет вопросами и несвойственно ругается, заставляя поморщиться. Перед Шастом сейчас буквально обретает вещественный образ поговорка о кошке, которая знает, чье мясо съела, — ему бы тоже поесть, с самого утра ничего путевого не ел, только перехватил у Матвиенко утром пару крекеров с кофе, а потом в сторе закинул в себя кусочек шоколадки и банан с общего стола — такое себе, а в квартире пахнет чем-то вкусным, наверное, Ира что-то готовила. Он моет руки прямо на кухне, чувствуя взгляд в спину, а после оборачивается и упирается бедром в столешницу, наконец глядя на девушку — одному богу известно, почему смотреть на нее так тоскливо. Немного запрокинув голову, чтобы ее было легче держать ровно, Антон после паузы произносит первое, что приходит в голову. — Ир, давай поговорим? — тихо и умоляюще-доверительно. — О чем? — она, наверное, все понимает, — Антону хочется, чтобы так, — потому что сглатывает слишком шумно, даже громче произнесенного вопроса, а после садится на стул с его стороны, с выжидающей тревогой смотря снизу вверх, и сам Шаст пропускает множество вводных — водных, если рассматривать смысл — фраз, переходя к сути. — Нам, наверное, лучше разойтись, — Шастун не знает спустя сколько времени озвучивает этот ответ — минуты, по ощущениям, будто растягиваются, — но говорит прямо, чтобы не юлить; Ира опускает глаза, даже не задавая вопросов, пока Антон испытывает острое желание продолжить. — Ты же сама видишь, что в последнее время, ну, хуйня какая-то, а не нормальные отношения, — замолкает. — Я так больше не хочу. Она резко поднимает чуть покрасневшие глаза и смотрит затравленно и удивленно одновременно, будто ждала чего-то другого, и Антон знает, чего, но это для него по-прежнему вообще не главная проблема, а потому ему кажется, что лучшим вариантом будет даже не касаться темы измены — он не пристыдить или обвинить ее хочет, а начать наконец нормально жить — не так, как сейчас. — Я давно так не хочу, но по-другому не получается, — у Иры трясется голос, и в целом впечатление создается такое, что она говорит о чем-то большем, чем они оба в масштабах собственных жизней. — Я не знаю, что ты называешь «по-другому», но давай я просто скажу все сразу, ок? — кивок. — То, что мы расстаемся, не значит, что я хочу, чтобы ты возвращалась в Воронеж, — Антон действительно хочет донести до нее только то, что будет касаться будущего — прошлое остается в прошлом, поэтому он сам не замечает, как его начинает нести. — Я помогу с квартирой сейчас. Можно будет поискать тебе какую-то работу в продакшене клаба, им всегда нужны люди на типа организаторство и все такое, ну, ты сама знаешь, с твоим образованием и опытом на воронежском канале все норм будет. Если не получится, можно и к нам попробовать, Стас, думаю, будет не против, но тут уже как сама захочешь, — на этом слова будто заканчиваются, Шаст рывком выдыхает, потому что воздуха набрал столько, будто собирался сказать многим больше — и надо было бы сказать больше — но не выходит. Они тяжело молчат и в небольшой части, отведенной под столовую зону, слышно только поочередное дыхание. Глядя на нее, Шаст теперь уже точно удостоверяется, что она все понимает — и причины, и почему разговор идет именно так, и множество неозвученных объяснений, и — хочется верить, — его самого. Разумеется, она расстроена, но в скомканных жестах и ужимках проглядывается еще что-то, кажется, злость, но Антон, даже если бы ему хотелось, не вправе за нее осуждать — более того Ира все-таки ее не вываливает ни на кого, а варится в ней сама — может, она вообще и не на Шаста вовсе. — Почему ты все это делаешь? — после паузы задушенно роняет Ира, не поднимая головы, и звучит пристыженно, почти обиженно. — Потому что я тоже, блять, виноват, — слишком резко и отчаянно срывается с языка то, о чем он думал весь сегодняшний день. Прямой, нахмуренный, но шокированный взгляд Иры заставляет стушеваться еще сильнее, но следом он меняется на какой-то заинтересованный, а в следующую секунду смиренный, множа в Антоне непонимание. — Это Арсений, да? — усмехнувшись, интересуется Ира. В ответ Антон хмурится, потому что искренне не ебет, к чему вообще в диалоге о расставании вопрос про Арса, и это злит по непонятным даже ему самому причинам. Шаст цепляется за одну догадку, но отказывается в нее верить, потому что неужели Кузнецова после этой резко брошенной фразы о том, что Антон тоже виноват, и увиденного до этого могла подумать, что эта их вина одинаковая — «Блять, что?». — Что? — от огромного ахуя внутри вопрос выскальзывает сам. — Это он тебе сказал, да? У Шастуна отлегает от всего, к чему прилегло, а следом вырывается нервный облегченный смешок от осознания, что Ира не об этом, но в следующую минуту накатывает снова, потому что, в свою очередь, как раз-таки «об этом» здесь он сам — как вообще воспаленный и умученный собственный мозг умудрился даже просто предположить, что Ира могла подразумевать его измену ей с Арсением — Антону хочется отплюнуться и присесть. — Нет! — «Не совсем». — Блять, я не о том вообще, господи, Ир, — Шасту хочется себя заткнуть, но куда уж там. — Я просто тоже проебался и тоже виноват, потому что мог бы быть более, — пауза. — Хорошим, что ли? Дело не в… — произносить вслух «измене» не хочется. — Да, сука, дело не в том, что я знаю, а в том, что я виноват, потому что как мудак себя вел в последнее время. Ира кивает, промычав что-то, и Антон расценивает это как понимание — он снова надеется на него хотя бы просто из благодарности за все то, что Шаст для нее делал и еще сделает. Они снова молчат, Антон следит за Люком, гладящимся об его ноги, а потом замечает, что Ира тоже наблюдает именно за этим, перебирая собственные пальцы, уложенные на колени, и сильно сопя носом, дыша через рот — «Только не плачь, пожалуйста, при мне, я же не умею реагировать на слезы», — мысленно молит ее Шаст, потому что правда не умеет — у него всегда встает ком в горле при виде плачущих близких, потому что он в целом эмпатичен по своей натуре. — Прости меня, — едва ли на уровне слышимости роняет Ира, и Антон клянет эту ситуацию на чем свет стоит, потому что она обретает какие-то небывалые масштабы драматизма, пусть ему и не очень известно, как вообще проходят разговоры такого плана — с Ниной было не так хотя бы потому, что инициатором расставания была она, а сам он не имел ничего против ее аргументов, тогда казавшихся железными. — Ты меня тоже, ну, за все, мне жаль, что все вот так получилось, — он отвечает это, потому что так, наверное, просто нужно, однако после сказанного отчего-то становится легче, будто это в принципе то, ради чего они здесь должны были собраться, хотя есть еще кое-что, и Шаст спешит это озвучить. — И еще. Я не хочу расходиться на плохом, ну, типа, в смысле, знаешь, все концы рубить и смотреть потом косо в общих компаниях или вообще там как-то сторониться друг друга, — ему это важно, Антон правда не хочет, чтобы этот разрыв подпортил общение с друзьями, которые за столько лет стали общими, пусть и почему-то думает сейчас, что это по-детски — обговаривать такие мелочи, — но лучше жалеть о сказанном, чем о несказанном, как завещали мемы с волками. Бессловесное кивание головой в ответ не заставляет себя долго ждать, но вынуждает Антона несдержанно усмехнуться от осознания, что он столько времени думал о том, что говорить, а на деле же они оба в лучших традициях партизанской этики молчат до крайней необходимости, и от этого появляется острое желание сказать что-то еще — что-то хорошее, — но идей никаких, в голове перекати-поле и сквозняк, или это с открытого окна тянет, черт его сейчас разберет. Он переводит взгляд на приоткрытую балконную дверь, и идея после недолгой логической цепочки, состоящей из балкона, Арсения, питерской квартиры Матвиенко и отпуска, приходит сама, потому что сказать об этом хочется до зуда на языке. — Я уеду скоро ненадолго. — Куда? — В Лондон. — М-м, — согласное мычание сопровождается задумчивой нахмуренностью и нервно дернувшимся уголком губ, будто она резко что-то поняла. — Ну, отпуск же, вот и решил, — Антон сам не понимает, почему звучит так, будто оправдывается, а потом вспоминает то, о чем и думать забыл до этого момента, и становится действительно стыдно. — Блять, мы же в Воронеж собирались к родителям, я забыл, прости, — вслух выпаливает Антон, запрокидывая голову. — Я тогда свои билеты сдам, а ты со своими там уже сама решай, может, тебе правда лучше смотаться туда на пару дней, ну, развеяться, — он почти уговаривает, потому что стыд никуда не прошел — «Как вообще мог забыть-то, блять». — Развеяться в Воронеже? — Ира усмехается, чуть поднимая голову, но в глаза все равно не смотрит. — Ну, Воронеж — город куража и все такое, — он прыскает тоже, потому что это, кажется, то, что сбавляет наконец градус разговора. — Точно, — кивает, а после наконец поднимает прямой взгляд. — Хорошо вам отдохнуть, — дергает уголком губ Ира, и Антон не может не улыбнуться в ответ, упуская формулировку, потому что она почти сразу продолжает: — Я завтра займусь поиском квартиры, хорошо? — Вообще без базара. Шаста наконец отпускает нависающая прежде тяжесть, потому что Ира, несмотря на по-прежнему раскрасневшиеся глаза и щеки, улыбается, хоть и выглядит это так смиренно и натянуто, что впору влепить себе по лицу за собственную ебливо-искреннюю улыбку от ощущения рядом с ней легкости, которой не было уже долгое время, а еще от осторожной благодарности за такую реакцию девушки. Антон думает, что это лучший сценарий расставания, пусть и придуманный в моменте — Ира похоже за столько лет научилась импровизировать не хуже, а может быть, просто сразу понимала, что ничем другим этот разговор закончиться априори не может, и это тоже тешит в нем осознание того, что сейчас все происходит правильно. — Я в душ сейчас, потом поем и спать, — снова рапортует он, не зная даже зачем — просто хочется. — Там суп грибной в холодильнике, вчера на ужин готовила, — Антон смотрит на нее и впервые за вечер хочет обнять — не за суп — за вот такую простоту, которая теперь им доступна друг с другом. — Ты сама ела? — Антон, я не собираюсь тебя травить! — смеется Ира после короткого осуждающего взгляда, и вот теперь в голосе слышатся все подавляемые до этого всхлипы. — Да я… — он тоже ржет, потому что это абсурдно и достойно какого-то ситкома, он ведь просто хотел позаботиться. — Ела, даже вкусно получилось, — она встает со своего стула и шлепает в ванную босыми ногами, потирая глаза, и Шаст выдыхает, подхватывая состояние, близкое по ощущениям к эйфории. По пути в спальню он стягивает с себя толстовку Арса и снова чувствует тот запах, по-прежнему кажущийся странным, но теперь не ассоциирует его с чем-то сиротливым, как думал в машине, вместо этого почему-то на ум приходит бюро находок, и Антон думает, что так намного лучше — в конце концов, Арсений тоже находка после семи лет болтания, как говна в проруби, хер знает где, да и в целом та еще находка — сейчас в этом даже не стыдно признаться, потому что можно списать на всеобъемлющий энтузиазм. Он опускает взгляд на футболку и теперь безо всяких полумер может согласиться с надписью на ней же.***
Экран телефона показывает, что уведомление об отходе ко сну пришло еще два часа назад, когда Арсений в очередной раз слишком сильно вскидывает руку, заставляя среагировать датчик движения. Он слоняется по квартире не меньше часа, как неприкаянный, со сценарием в руках, который, очевидно, нужен только для компании, потому что посмотреть туда он удосужился раз пять от силы. На очередном круге, грешным делом он даже задумывается, что успел отвыкнуть засыпать без сопящего тела в соседней комнате, но это даже звучит как бред: во-первых, за прошедшую неделю выработать привычку было невозможно, во-вторых, Матвиенко спит достаточно тихо, чтобы его можно было услышать из соседней спальни, а в-третьих, Арс не такой уж и чувствительный, чтобы в принципе придавать этому такое большое значение, но все это ничего не меняет — сна ни в одном глазу, зато шил в заднице по ощущениям на роту солдат и, к его большому сожалению, они не имеют ничего общего с теми самыми метафоричными армейскими шилами в жопах, о которых так любят шутить не обремененные службой люди. На самом деле, все многим проще, Арсений и сам это знает — просто за тот час сна в самолете он каким-то неведомым образом умудрился если не выспаться, то хотя бы обеспечить себе еще несколько часов бодрствования после пробуждения. По-хорошему, эту проблему можно было бы легко решить пробежкой — беспроигрышный вариант, чтобы вымотаться физически и вырубиться, едва успевая дойти из ванной до кровати, — но Лондон радушно встретил его сумасшедшим ливнем, тарабанящим сейчас по стеклопакетам и неиронично заставляющим вспомнить слова Матвиенко о том, что сам Арс возит за собой из города в город лондонские дожди, а потому весь Арсений сейчас буквально материальное воплощение строчки «до боли, до крика», потому что выход из дома будет на девяносто процентов гарантировать ему простуду, которой для полного счастья сейчас только и не хватало. Круге на двадцатом он усаживается на диван и вытягивает неуемные ноги с немного дергающими из-за дождя коленями — старое растяжение еще со времен пластического театра дает о себе знать, — думая, что выкинуть какое-нибудь эдакое коленце хотелось бы в самом что ни на есть переносном смысле. Максимально лайтовым вариантом, с точки зрения затраты ресурсов, было бы залить что-то двусмысленное в инстаграм, в очередной раз заставив фанбазу помучиться с разгадыванием тайных смыслов и поиска второго дна, но делать этого сегодня нельзя — еще месяц назад он поспорил с Аней, что спокойно сможет не выкладывать ничего в день рождения, потому что стопроцентно был уверен в своем выигрыше — подумаешь, затихнуть в соцсетях на пару дней, тем более в собственный др — да как два пальца, а сейчас Арсений сидит и эти пальцы остается засунуть только в жопу к уже имеющимся там шилам — сексуальные перверсии, которые он заслужил. Более того, эту идею с инстаграмом сейчас было бы здорово воплотить в жизнь еще и потому, что теперь на него подписан Шастун, от которого закономерно хочется получить хотя бы самую капелюсечку внимания в угоду разбушевавшейся симпатии, но это уже совсем дешевые цыганские фокусы — у Арсения вообще-то есть чувство собственного достоинства, о котором никто даже не спрашивал, в то время как самообладания нет и грамма, потому что, по его скромному мнению, нет ничего такого в том, чтобы залить коротенькую историю — к тому же в споре о сториса́х сказано не было; да, подразумевалось, но это другое. Арс копается в галерее, стараясь найти что-то, что будет выглядеть обыденным, но при том провокативным, и вспоминает старое доброе правило контента для единственно желаемых лиц: хочешь, чтобы человек увидел — выложи что-то красивое; хочешь, чтобы отреагировал — выложи косвенно интересное ему или вовсе связанное с ним, — Арсений в инстаграме как стодолларовая купюра, в провокациях — как рыба в воде, во влюбленности — как говно в проруби, и видео в галерее, как назло, такое подходящее попалось, что какие уж тут пути отступления — ради такой не стыдно и в споре профукать, лишь бы выиграть несуществующую войну за реакцию Шастуна. Тем более Арсений — стратег и помнит, кто еще был гениальным стратегом, сказавшим, что, чтобы спасти Россию, надо сжечь Москву, и если тот факт, что Антон в Москве, не является добрым предзнаменованием, то стратег из Арса все-таки так себе, но он опять же знает, кто еще был проигравшим войну таксебешным стратегом, и в случае фиаско ему даже не будет стыдно. Спустя буквально пять минут вокруг иконки его профиля уже заманчиво переливается розовато-оранжевый кружок, за которым скрывается буквально десятисекундное видео, снятое сегодня во время их полуночного рейда на кухню за хоть какими-то остатками еды, где Антон достает из холодильника пачку карбонада с названием «Юбилейный», и если не знать, что это Шастун, то в целом по руке даже не определишь, чья она — все максимально удачно, тем более что уже потом Шаст сам снимал эту пачку словами: «В честь праздника, Арс», но не выложил, и Арсений вспоминает об этом только сейчас, почему-то запрещая себе искать тому причины. «Хуйня, конечно, неприкрытая», — думает он, пересматривая выложенную историю, но подпись «Украл лучшие непрожитые годы», черно-белый фильтр и кислотно-таинственная музыка на фоне вроде бы сглаживают объективную хуевость, насыщая видео чисто арсеньевским стилем. Арс откладывает телефон на диван, опускает наконец глаза на сценарий и ничего, некогда интересного, там не находит, а потому встает, решая, что разминке на сон грядущий хотя бы в квартире дождь помешать не способен — и как раньше только не додумался, спрашивается, но: «Умная мысля приходит опосля», — признает он, уже расстилая тонкий гимнастический коврик по паркету. Телефон вибрирует ровно в тот момент, когда Арсений встает на голову, и это какой-то закон подлости, потому что знать, что там пришло, хочется до встающих на макушке волос совсем не от позы вверх тормашками, а потому приходится вернуться в нормальное человеческое положение и судорожно схватить мобильный. «Я простила тебе историю со свечками в честь др, но теперь ты точно продул. С тебя сотня!», — читает он на экране сообщение от Ани и думает, что он идиот — мог же ведь предполагать, что это она так быстро отвечает на позднюю публикацию, учитывая, что у нее на всё стоят уведомления. Арс быстро печатает ей в ответ: «Надеюсь, рублей» и возвращается на коврик, но не спешит продолжить упражнения — вместо этого усаживается в позе лотоса и снова думает, что он идиот, только теперь вдобавок который торчит подруге сотню, потому что даже самому смешно становится — ну, чего он ждет? Это ж такое детское поведение с его стороны, что впору влепить себе промеж глаз за дурость. Вибрация глухо разносится по дивану снова, и Арс уже не так рьяно тянется за телефоном, на котором впоследствии читает: «Шекелей», — и в этом вся Аня. Едва он успевает заблокировать экран, как тот снова загорается, но уже от звонка той же Грам, и брать не хочется, но надо. — Ты идиот? — первое, что слышит Арсений от Ани, когда подносит телефон к уху, и даже согласиться не успевает, потому что: — Я только сейчас разглядела и не пойму, это что, Шастун на видео? Где ты его нашел? — тараторит она и бесит этим страшно. «Где нашел, там уже нет», — думает он, и это слишком звенящая правда, с какой стороны не посмотри. — Давай я тебе все расскажу, когда ты прилетишь? — просит Арс, даже не стараясь звучать весело. — Хрен с тобой, расскажешь в понедельник, — вздыхает. — Ты чего не спишь-то, кстати? — Аня усмехается, заметно сбавляя обороты. — Это доеб? — заискивающе интересуется Арсений в ответ и думает, что это не доеб, а здравый такой недоеб, причем собственный, а потому прыскает с собственной же неозвученной остроты. — Это забота, Попов, — отрезает Грам почти осуждающим тоном. — Серьезно, вали спать, о голове своей бедовой не думаешь, так хоть о внешнем виде подумай — у тебя синяки уже такие, что каракатица со своими чернилами позавидует, — в ее голосе соседствуют какое-то сестринское покровительство и неприкрытая насмешка. — Если бы я хотел послушать, как меня стебут, я бы не отказывался от предложения сходить к Киммелу, — шутливо оскорбляется Арсений, но, на самом деле, в душе искренне благодарен Грам за эту ночную недовзбучку. — Если бы ты не хотел слушать, как тебя стебут, ты бы меня и близко не подпустил, — самодовольно парирует та, и это правда — он от всего сердца любит Анины дружеские подъебы. — Арс, я понятия не имею, что у тебя там стряслось, но давай решать проблемы по мере их поступления? — неожиданно серьезно и рассудительно проговаривает подруга, и это тоже ебучая правда — он вообще Аню целиком любит именно за это. Согласно промычав в ответ, Арсений желает ей спокойной ночи и обещает тоже пойти укладываться, а после завершает вызов, не желая даже проверять шторку уведомлений на предмет желанных весточек не то из-за совета Грам, не то из уверенности, что ничего нужного там не увидит, и, скрутив свой едко-розовый коврик — подарочный троллинг от Ани, ничего личного — шагает в спальню, ощущая наконец пусть и не физическую, но моральную уж точно вымотанность.***
Первое, что замечает Шаст, выходя из ванной, это Иру, расстилающую простынь на их — не их теперь уже — диване в гостиной зоне комнаты, а потому поджимает неловко губы, когда встречается с ней взглядом, как бы давая понять, что все в порядке. — Суп я погрела, его все равно перекипятить нужно было, наложи себе сам, пожалуйста, — легко, но по-прежнему как-то расстроенно, наставляет она, не отвлекаясь от теперь уже собственной подушки, укладываемой в изголовье. Антон мысленно благодарит ее за то, что она планирует спать в другой комнате от него, потому что, во-первых, не представляет другого варианта после разговора — так, наверное, надо, а во-вторых, уйти на диван самому было бы затруднительно с его-то ростом, потому только кивает пару раз, замечая ее дернувшиеся губы. Если честно, больше всего Шаст, выйдя из ванной, боялся увидеть Кузнецову на пороге или не увидеть вообще — мало ли, она ведь могла после случившегося просто захотеть уйти и отстраниться, а потому тот факт, что она здесь, и вроде даже старается держать лицо, успокаивает — так будет проще разбираться с ее наступающими на пятки бытовыми тяготами, за которые он взялся нести ответственность совершенно искренне, к слову; все-таки мама всегда хотела вырастить из него джентльмена, — пусть это будет хорошим дружеским жестом напоследок. Единственное, о чем Антон старается не думать, так это о том, что ей, возможно, просто некуда пойти посреди ночи, и от этого внутри что-то сжимается настолько сильно, что сбивает ровное дыхание. — Антон, — окликает Ира его, уже садящегося за стол и провалившегося в свои размышления, а после будто прочитав его недавние мысли, продолжает: — Я своим скажу все, как приеду, но только… — мнется, подбирая слова. — Короче, предупреди, пожалуйста, своих перед отъездом, чтобы мне не было стремно, город все-таки маленький, а мне будет неловко, если встречу их где-нибудь или, того хуже, все дойдет через других людей, — она не тараторит, говорит о родителях размеренно и устало даже как-то. За сказанное Антону снова хочется сжать ее в объятиях — «Господи, она сейчас правда о таких вещах думает?», и останавливает его только расстояние между ними и ложка в собственных руках. Ира сейчас слишком домашняя: в толстовке, потому что в квартире прохладно — «Неужели все-таки созвонилась по поводу ремонта кондиционера?»; с каким-то детсадовским хвостиком на макушке, в который собраны только верхние прядки; румяная, и не хочется думать, что стало причиной этих пунцовых щек и блестящих глаз. — Предупрежу, — кивает он, но сам чувствует, что этого мало. — Спасибо, ну за это и вообще за все, — объясняться словами ему сейчас слишком тяжело. — Как думаешь, мне надо готовиться к разносу? — усмехается он, снова переводя тему, потому что подумать страшно, какой может быть реакция, и это даже смешно, тридцать лет через год с копейками, а он думает о таких вещах, пусть и оправдывает себя тем, что все мы взрослые до первого серьезного разговора с родителями — первого, пятого, десятого, сотого — любого. — Это мне — да. Тебе, наверное, нет, — посмеивается она тоже, и Шаст не понимает, почему. — Мне кажется, твоя мама даже рада будет, — объясняет Ира, но яснее не становится. — Да не гони-и, — Антон даже оскорбляется на мгновение — его родители всегда хорошо относились к Ире — «Наверное», — добавляет подсознание, глядя на Иру, смотрящую на него с насмешливым укором. — Да не гоню, ты вспомни, как она обрадовалась в феврале, когда мы полетели к ней на день рождения, узнав, что я поеду к девчонкам, а к вам вернусь только на следующий день! — порывается по-прежнему беззлобно доказать свое Ира. — А когда на «Спорном» она от меня бегала, как от огня, что мы каким-то чудом умудрились потом сфоткаться и сидеть друг напротив друга! А на концертах еще, когда она делала вид, что мы вообще едва знакомые люди? Или как она Тэрри обычно не подпускала ко мне, подзывая ее к себе сразу же? — она заметно набирает обороты, и Шаст думает, что, по сути, все действительно так. — Я как-то даже не замечал, — скомканно роняет Антон, задаваясь новым вопросом, который тут же спешит озвучить. — А почему ты мне раньше не говорила? Несколько секунд Ира с пледом в руках смотрит на Шастуна так, будто он душевнобольной или умственно-отсталый, а после прыскает и опускает голову в покачивающих движениях. — Антон, я похожа на камикадзе, которая рискнет сказать своему мужику что-то в адрес его мамы? — взгляд теплеет и становится даже каким-то снисходительным, и Шаст думает, что она, наверное, права. В конце концов, это звучит как какая-то женская мудрость, недоступная и ненужная ему самому, да и Ира выглядит настолько уверенной, что препираться, не имея в аргументах ровным счетом нихуя, будет глупо — хочется просто опустить глаза. — Блин, ну, прости, — он за сегодняшний вечер извиняется перед ней столько, сколько, кажется, не просил прощения последние года два. — Да норм, я хоть выговорилась теперь, — она неловко посмеивается снова. — Ты тоже извини за это, но просто хотелось, знаешь, — Ира, похоже, в счете не озвученных до сегодняшнего вчера извинений, позиций тоже сдавать не собирается. Антон наконец приступает к позднему ужину, а Ира принимается копошиться то в спальне, то в остальных частях квартиры, и неловкость между ними хоть и есть, но она не опасная и не давящая — такая, которая, наверное, и должна быть между двумя людьми, без ссор пришедших к необходимости расстаться и жить дальше уже друг без друга. Люк под ногами выпрашивает не то ласки, не то еды, хоть и во второе верится с трудом — Кузнецова своего любимца голодным не оставит, даже Антона вон кормит, а это о многом говорит, по скромному шастовскому мнению, — и от ощущения теплой мохнатой тушки, трущейся об икры, оголенные из-под домашних шорт, щекотно и тепло, а еще немного тоскливо, что в квартире теперь не будет животного, кроме его самого, разумеется, — он здраво оценивает себя. Споласкивая тарелку, Шаст даже задумывается, может, завести кого-то, кто не будет требовать большого ухода — рыб там, например, которых вроде можно кормить всего дважды в день. Это почему-то напоминает ему об Арсении с его этим пиздопротивным салатом, которым он даже не наелся вчера, и таскал все, что ни попадя вплоть до момента, пока сам Шаст не вырубился, да и Арс — рыбы, грех не вспомнить, учитывая сколько раз он натыкался на этот факт, пока по-кротовьи рылся в его биографии перед «Контактами». Антон выключает воду и думает, что нет, никаких рыб, а еще злится, потому что Попов заебал всплывать в голове, будто ему там медом намазано или кормом насыпано — рыбы же корм жрут? Вот, кормом, — и салатом еще, да. По пути в спальню он с доброй улыбкой желает вышедшей из ванной Ире спокойной ночи, и, едва дойдя до кровати, валится в нее от усталости, желая проспать хотя бы до завтрашних десяти утра, потому что день ожидается во всех смыслах тяжелый, но, укладываясь удобнее, все же ныряет в телефон и открывает инстаграм скорее по привычке. Первым же в рядочке историй виднеется профиль Арса, и Шаст тычет на него, потому что интересно все-таки, что он там успел залить из своего Лондона — по времени же вроде должен быть уже там. Просмотренное заставляет неосознанно улыбнуться, потому что Антон вспоминает, как вчера, пока он записывал похожее видео с той же упаковкой, Арс обляпал его и пол Сережиной кухни мясным соком. Шаст отправляет смеющийся до слез смайлик, потому что, ну, он же просмотрел и посмеялся; он, хоть и без лица, но есть в этом видео — так же все делают, просматривает еще с десяток историй, а после, уже начиная проваливаться в сон, думает, что с категоричным «нет» на идею с рыбками все-таки погорячился — это же всяко лучше, чем вообще ничего.