Безотносительность невозможного

      Йозеф Геббельс, каким бы сомнительным в своей природе дядькой ни был, и сколько бы за свою жизнь ни наговорил и по делу, и без, — все равно остается умным человеком — умные люди вообще по своей сути в большинстве случаев говнюки: тяжкое бремя обязывает, — стараясь донести среди множества других одну жутко мудрую в своей примитивности вещь: «Все гениальное — просто, а все простое — гениально», а после зачем-то обосрал всю малину сомнительным продолжением: «Маленькому человечку нравится скрывать свою ничтожность за сложными вещами».       Перед тем как разбираться, правды ради стоит сразу отметить, что «маленький человечек» здесь, как и в литературе — не коренастое и бескомпромиссное оскорбление, а текущее положение, которое, на самом деле, всей своей формулировкой говорит о том, что было бы желание, а вырасти, исключая физические категории, может все, что угодно.       Дотошности ради — проблема здесь может состоять в том, что простота, так или иначе, относительна за счет разности восприятий, но речь и не идет о едином срезе критериев простоты для каждого.       Так вот, говоря о простоте, один из основных ее плюсов состоит в том, что она, как правило, честная, потому что «сложно — ложно», потому что за сложностями всегда есть элемент загадки, которую все равно приходится разгадывать через простоту, и все в таком ключе, и самое важное в процессе решения загадок не перепутать сложности с простостями, потому что, дотошности ради…       Самое забавное, что Геббельс тогда, получается, та старая бабуська из мема, которая «не договорила» и болтается по волнам на катере, потому что забыл рассмотреть, что, по его логике, немаленькому человеку нравится скрывать значительность за простыми вещами, которая точно так же образует сложность, если мы вернемся к алгоритму ее решения.       И отсюда черт ногу сломит, пока выяснит, кто больше врет сам себе, но то, что немаленькие врут маленьким, и наоборот, — факт.       Просыпаться от ощущения, что стало слишком жарко, для Антона не в новинку — он в целом не может сказать о себе, что относится к списку мерзляков, и если такое и случается, то только по собственной глупости, когда решает разодеться не по погоде или от нервов, когда перед какими-либо странными съемками или корпоратами начинает слегка потряхивать, или привычно в первые пять минут после пробуждения — с этим все нормально; но просыпаться от того, что жарко конкретно ногам, и, продрав глаза, замечать причину такой повышенной температуры, заключающейся в мужике, который держит твои ноги у себя на коленях, накрыв все это добро пледом — как-то не в картине мира Шастуна, который сейчас даже не шевелится на случай, если это последки дурного сна, который развеется спустя пару секунд. ​             Пара секунд затягивается, перерастая в минуту, та зовет сородичей, и Антон сидит уже черт знает сколько времени в одном положении, гипнотизируя очертания накрытых чужих рук на собственных ногах — в расположении не ошибешься, даже несмотря на темноту в комнате, разреженную лишь холодным оттенком света от фонарей за окном, потому что Антон не разучился чувствовать и явственно ощущает горячую ладонь чуть ниже колена на одной ноге и самую малость шершавые сухие пальцы на щиколотке другой, которая уже не скрыта ни трениками, ни носками, — и это на удивление не вызывает в нем ничего одиозного, кроме вопросов — ни негодования, ни отвращения, ни даже желания скинуть с себя чужие конечности, а с него свои, — только настороженно-растерянные: «Как? Какого хуя? И я никогда? И поскольку? А зачем это?» — наши все вопросы. ​      Когда первое наваждение после сна отходит, Антон смотрит на умиротворенное лицо Арсения и думает, что, как же все-таки хорошо, что вся эта ситуация не вызывает в нем враждебности, потому что будить Арса не хочется, и то ли дело в том, что в первое время после сна его действительно всегда знобит, а сейчас от чужого тела тепло, то ли в еще слишком свежих воспоминаниях, в каком виде его встретил обычно лощеный Арс, — разумеется, Попов не обязан дома щеголять в костюмах-тройках, рубашках и прочей неудобной шелухе, просто дело ведь вообще не в одежде, — будто бы посеревшее со вчерашнего вечера лицо никакой одежкой не оттенишь, а Арсений сегодня даже не пытался, что тоже, наверное, немного не в его характере, как кажется Шасту, который вообще не имеет представления о характере Арсения, кроме, может, некоторых украденных за наблюдением черт. ​      Думать о том, откуда в нем самом взялась такая заботливая участливость — не хочется, вместо этого мозг всеми правдами и неправдами снова истошно вопит свои сигналы о нехватке свободных коек для проблем, и Антону хочется отплюнуться, потому что он ему здесь не помощник, раз уж они с Арсом умудрились оказаться в таком положении — тут самому пришлось ютиться чуть ли не на шее у Попова, чего говорить о заебах, — но подводить мозг тоже нельзя, мало ли какую подлянку тот захочет подбросить за долгий игнор, поэтому Шаст все-таки отделяет зерна от плевел, копаясь в причинах внепланового поиска койко-мест и расселив все уже привычные вопросы от работы до присущей всем собственной тупости, не может приткнуть только поведение Арсения, которое до этого воспринималось как нечто нормальное, а сейчас текущая ситуация стала будто последним «сбоку бантиком» на и без того непонятном «черти что».       ​Это что-то большее, чем гостеприимство, но что-то идущее вразрез с понятием классической мужской дружбы, потому что что-то он не припомнит, чтобы Димка, Серега, Макар или Стас вот так бережно касались его, да еще и во сне — к пледу вопросов нет, и на том спасибо, они все люди, и Шаст помнит, как даже сам несколько раз делился одеялом с тем же Илюхой или Димой или, чего пуще, накрывал их, если вставал раньше, — здесь другое, и Антон не понимает, что это и откуда.       Так скорее могла поступить Оксана — Шастун помнит, как иногда засыпал на ее плече, а она не откидывала, наоборот, укладывая его максимально удобно для обоих, — и это осознание почему-то успокаивает, будто бы в принципе изуродованно может сойти за объяснение — разнополая дружба всегда немного теплее и шире в пределах допустимой нежности и заботы, может быть, и с людьми разных ориентаций так?       Антон знает, что нихуя это не так, но это единственное, что у него есть — да, оскорбительное для Арсения; да, ссыкливое для претензии на правду, но да, хотя бы немного понятное для самого себя, а этого уже достаточно, тем более что перед Поповым он объясняться не собирается, пока тот его не попросит, и Шаст знает, что это для него слишком просто — он скорее будет намекать, сыпать двусмысленными вопросами, но никогда не спросит прямо, потому что есть в Арсении — опять же, они из украдкой сворованного — эти сложность и витиеватость, а потому можно выдохнуть и забить болт на призрачные вероятности кого-то обидеть.       Пока здравый смысл отвлекается на метафорическое обеспечение всех гостей необходимыми условиями, Шастуну все-таки интересно, почему в нем самом нет диссонанса касаемо их положения, раз уж поведение Арсения удалось хотя бы временно занавесить ширмой понимания, и думать об этом странно, но интересно, — у Антона с детства была какая-то залихватская тяга ко всему недопустимому и протестному, и если с возрастом ее удалось отлупить по рукам настолько, чтобы она не вылазила, то сейчас ту будто нарочно вытащили без ее ведома.       Шаст оборачивается на свои мысли в самолете о том ощущении, что все закончилось, и по всем законам логики думает, что дальше должно начаться что-то новое, а потому выпускает эту забитую диссидентку, разрешая ей осмотреться, может, она что-то увидит, раз уж ему самому туда пока нельзя, иначе мозг оставит без надзора всех постояльцев, которые без сомнений устроят дебош — у Антона в голове клятый провинциальный ол инклюзив и монополия на жизнь в кайф, раз уж в действительности с таким частенько бывают сложности.       Та действительно осматривается, шагает аккуратно и боязливо, как тать, а потому Шаст хочет ей будто помочь, рефлекторно и неосознанно чуть двигая ногами, на что Арсений неожиданно чуть усиливает хватку во сне — так дети обычно делают, если им во сне положить в ладошку палец, Антон помнит, как игрался так с Демидом, проводя какие-то не нужные никому эксперименты, — и это забавно, потому что темнота только добавляет энигматичности.       Антон смотрит на все будто не своими глазами и отмечает зачем-то, что у него в квартире по вечерам из окон пробивается желтый свет, а не белый, как сейчас — в Москве по-прежнему экономят на уличном освещении, как бы та не старалась измениться при Собянине, и это смешит, но не хочется издавать ни звука, будто это действительно какая-то тайная операция; отмечает, что в квартире Арсения пахнет так же, как пахло тогда в машине после его ухода; что коробки от пиццы на полу кренятся друг на друге, рискуя просыпать на пол мелкие крошки; что у Арса в столовой зоне немного капает кран — Ира бы вынесла мозг за такое, подтянуть, что ли, раз Попов не удосужился; что на пледе есть небольшая дырочка, будто ее прожгли сигаретой — «Так и запишем, Арсений Сергеевич!», — а потом замечает наконец хозяина всего этого и понимает, что рискует задержаться взглядом на нем подольше. ​ ​      Спящие люди всегда выглядят беззащитно; Антон обычно запрещает себе смотреть на них глубже посредственного мимолетного взгляда, потому что сам не любит такое, будто это приоткрывает какую-то дверцу туда, куда тебя не звали, а сейчас смотрит, потому что, наверное, просто больше некуда и потому что в общении с Арсением это не кажется недопустимым, наоборот, будто позволяет хоть чуть-чуть научиться в нем разбираться, учитывая, что тот обычно носится бешеным псом — даже сегодня при всей усталости, которую Шаст видит насквозь, большую часть жизни пребывая в ней же, — и он снова обычный и простой, и, если бы Шаста когда-нибудь спросили, что он ценит в людях больше всего, он бы железобетонно ответил, что простоту — честную и ни дать ни взять простую, когда человек не лезет из кожи вон, чтобы настроить вокруг себя бог знает что, потому что они все не строители, а настоящим строителям таким и вовсе некогда заниматься. ​       Антон зачем-то вспоминает, как Паша в самом начале, когда еще не знал его, думал, что это как раз надстройка, и попытался однажды ткнуть в это, апеллируя лишь тем, что было под носом, мол, «Ты все селфи свои, Антошка, бесподписькины льешь», а ему тогда и ответить нечего было, но приватная беседа — одна из первых — позволяла ляпнуть, что те, на самом деле, не бес-, а изподписькины, потому что ну они просто были, потому что были сделаны на хуй-похуй, потому что ничего другого у него не было, а все эти многозначительные фотки стаканчиков с кофе, рук и прочего с выдроченными намеками в «подписьках» — это что-то скорее на арсеньевском, а Антон этот язык знает примерно так же, как английский — «ландан ин зе кэпитал» и поболтать, когда напился, чтобы потом не стыдиться, и это даже смешно, что на двух из трех языков, которыми владеет Попов, сам Шаст может объясняться только по пьяни или никак.       Пашка — теперь уже в приватных беседах можно так — сейчас активизировался снова, только уже никуда его не тыкает, — может, потому что смирился, а может, потому что Антон все-таки чему-то да научился за столько лет в шоу-бизнесе, — притыкает только, и Шаст не дурак, чтобы не понимать, что все это значит, но старается не думать, чтобы заранее не тосковать, потому что и сам знает, что из-за этого точно будет, как бы его не учили, что не надо, потому что там, где они варятся, все работает немного по-дарвиновски, но с примесью человечности и сложности, которую приходится терпеть.       По природе своей тоже сложный Воля после себя везде и всегда оставляет многое: в жизни — детей, вкладываясь в них так, как сам Шаст пока не представляет возможным; в отпусках — кучу денег и монеток в фонтанах, но с этим у него самого проблем теперь, слава чему-то там, нет; в работе оставит тоже, и Антону приятно думать, что он — многое, хоть и простое, особенно когда Ляйсан на парковке тормозит мужа, останавливаясь, чтобы поправить Шастуну сбившийся капюшон, прикрывая шею от ветра — «Продует же, балбес!». ​      Антон смотрит сейчас на Арсения и почему-то думает, что, если кого-то известность чему-то и научила, так это его — вышколила буквально, показав, что можно и что нельзя; где можно, а где лучше вот так, как сейчас, никогда не засыпать; с кем можно, а кто не Шаст, по крайней мере, если говорить в моменте, и это льстит, хоть ему никто прямого и простого разрешения на такие ощущения не давал, но Арс же не дурак, чтобы не предполагать возможные варианты, и это тоже о выучке.       Антон почему-то думает, что Арсению, на самом деле, никуда, кроме еблоторговли в хорошем ее смысле, и носа совать не стоило, потому что он бы, наверное, сник на какой-то примитивной и простой работе, не потерялся, конечно, за счет своей хитровыдуманности и предприимчивости, но точно сник, потому что он в этом всем органичен, как лучшая овца в отаре — ему сама природа подарила знатную фору в лице той же сложности, умения в демонстративность и внешних данных.       Глупо отрицать, что Арсений, на самом деле, красивый, — Антон не ценитель, мужики — уроды, просто здесь только слепой не заметит, что тому на раздаче притягательной внешности повезло сорвать джекпот: рост; фигура — хоть тот и дрочится на нее, чему в доказательство салатики на ночь или те же пробежки; нос этот странный, который, по сути, должен казаться большим, но не кажется — сбоку так вообще вздернутый обрубыш, с которого сейчас хочется смеяться; ровная челюсть с высокими скулами; от природы темные волосы; глаза эти временами неестественно голубые и ресницы, как мама любила говорить, коровьи, — Антон на них впервые не то чтобы как-то особенно вообще, а просто смотрит, потому что появилась возможность, — они забавно растут пучками, образуя ровный зигзаг, как острые вершинки у звезд, которые будто разрезали и приложили к векам, — интересно, он пользуется чем-то а-ля масла и прочее, чтобы они такими были, или это правда от природы свои, — Антону хотелось бы, чтобы они были свои, он даже усмехается с этой мысли, и вся эта навада будто пугается и спадает, оставляя его так и сидеть — почти лежать — с ногами на чужих коленях.       Антон уже безо всякого постпробужденческого морока сейчас думает только о том, что у них с Арсением действительно до смешного странное и знакомство, и последующее общение, потому что все на бегу — с Арсом вообще будто бы все на бегу по ощущениям, он останавливается вообще, или это что-то тоже на арсеньевском? — будь то хоть рукопожатие, хоть перекур, хоть поход от отеля до дома, даже сон этот, учитывая, что он вцепился в его ноги, — Арсений необычный, Антон силится вспомнить, но ему кажется, что, сколько бы уже не перевидал, он таких еще не встречал, и теперь уже точно не встретит, потому что вакантное место первого впечатления уже точно сотрет с других — пусть даже и таких же — все эти ощущения.       Немного подвигав ногой, Шаст чувствует, что та начинает отниматься, потому что затекла, и старается, как можно аккуратнее занять более удобное положение, перенося весь вес на руки, но случается то, за что он будет презирать собственный организм с его необходимостью в акклиматизации до конца дней своих или пока не забудет за ненадобностью, потому что живот немного тянет, и не в его положении сейчас стараться никого не разбудить, потому что уж лучше это, чем то, чем пахнет, пока, слава богу, только образно выражаясь.       Он подрывается с места так резко, что в первую секунду даже не понимает, почему Арс резко просыпается, дергается и шипит, но следующие его телодвижения ясно дают понять, что он умудрился зарядить тому между ног поднимаясь, и Шаст теперь уже точно это не забудет, потому что такое предательство немногим лучше ножа в спину — пяткой по яйцам слишком непростительная хуйня, а от мужика и подавно.       Он смотрит на это все еще жалкое мгновение, а когда улавливает на себе едва приоткрытый взгляд, начинает нести какую-то немыслимую ахинею, чтобы убегать в уборную не совсем без объяснений, и получается, откровенно говоря, ужасно, потому что соображать о том, что выдает собственный рот, нет ни времени, ни сил, которые тратятся сейчас на другое, более необходимое действие.       — Прости, Арс, ну это же я, прости, — Антон даже приседает на пару сантиметров, выставляя руки в примирительном жесте, и как убеждение в том, что это сделал он, а не кто-то другой, должно помочь — непонятно, но мозг по-прежнему ведет баталии с языком, заставляя того прибегать к каким-то судорожным и необдуманным приемам.       Ждать Шаст больше не считает нужным, так и убегая в уборную под тихое шипение сложившегося пополам от боли Арсения, а уже сидя на унитазе, клянет свою природную грацию на чем свет стоит, мечтая просто изобрести гребанный телепорт, чтобы даже не выходить обратно в комнату — с Арсом все по-прежнему на бегу, и если это его какой-то особый шарм, то Антон объективно пошлет его к черту, как только выйдет, потому что почти в тридцать лет обосраться на этом блядском бегу явно не входило в собственные планы.       Выходить из туалета не хочется — Антон уже во второй раз моет руки, в перерывах умыв еще и лицо, чтобы просто занять время, потому что там в комнате Арсений, который уже во второй раз страдает от рукоприкладства Шастуна, пусть в этот раз обошлось и без рук — Антон совершенствуется в раздаче незаслуженных пиздюлей Попову не по дням, а по часам, и готов на стенку лезть от стыда, потому что он еще с дворовой юности запомнил три составляющих одного правила: девочек, лежачих и по яйцам не бьют, а Антон в этот раз просто превзошел самого себя — зарядил между ног лежачему Арсу, у которого в целом девичьи предпочтения, и если это не аргумент, то все равно ничего не изменится, даже если попытается найти что-то другое — он, кажется, рассуждал о том, что у Арсения что-то там, как у девочек, хоть Стас и просит меньше делить на мужское/женское хотя бы ради отсутствия претензий от аудитории, — Шаст уже не помнит, что конкретно, как не помнит в принципе и то, на чем закончил свой мыслительный процесс, но какая-то внутренняя чуйка почему-то противится, будто он обдумывал что-то очень важное и значимое.       Еще раз вздохнув, Антон вглядывается в свое отражение и думает, что сейчас вернется и просто извинится, а дальше как пойдет — будет импровизировать, отвечая вопросами на вопросы, меняя тысячу объяснений своего поступка, если все-таки не решится озвучивать правдивую, и находя предмет, который сможет задобрить несчастного Попова — не зря же он тащил с собой эту толстовку, ничего не бывает зря.       На диване в гостиной Арсения не обнаруживается, и Шаст не успевает даже предположить, где его носят черти, потому что он выходит с балкона сам, закутанный в плед и пахнущий сигаретами — выглядит он вроде бы даже ничего, может, сон помог, а может, пятка Антона, поди разбери этого полоумного — может, ему вообще понравилось, он же не знает всех его предпочтений.       — Ты нормально? — первым подает голос Шаст и, устанавливая зрительный контакт, добавляет: — Извини за это, — но и эта реплика остается без ответа, вместо этого Арс молча проходит и садится на диван. — У тебя речевой центр был в яйцах? Хули ты молчишь? — Антон злится, и еще секунда тишины, и он рискует ударить Попова специально.       — Да думаю, не напиздел ли ты, когда говорил, что больше меня не ненавидишь, — Шаст знает Арсения недолго, но этот тон его уже выучил — сучий, максимально мерзотный и с напускной отстраненностью, Антон с ответом не торопится, планомерно все продумывает, чтобы осадить этого павлина без гонора, но так, чтобы тот и думать забыл про такие интонации в его адрес.       — Ну, слушай, переживешь, дети у тебя, как выяснилось, уже есть, а удовольствие, как ты там говорил? Можно получить множеством других разных способов? — Шастун проходит и садится рядом так же ровно, звуча бесхитростно и почти не едко.       — С твоими приемчиками только одним и останется, и то в темноте, чтобы было не видно побитого лица, — у него в голосе уже больше смешинок, чем ехидства, а в Антоне больше нет и намека на нервозность, вызванную необходимостью как-то объясняться, и он думает, что они на правильном пути, не поворачивая головы, краем глаза замечая, как Арсений прикладывает ладонь к глазам, немного массируя веки — свет так никто и не составил себе труда включить.       — Так вообще по красоте тогда, нацепишь какую-нибудь маску а-ля ажур-тужур, зажжешь свечи и выйдешь к своему ебырю при полном параде, — он и сам не знает, зачем это говорит, но, опять же, неловкости нет, как и прежнего недовольного напряжения, исходящего от Попова, а потому все до сих пор воспринимается правильно.       Повисает какая-то странная пауза, они так и сидят, не поворачиваясь друг к другу, делая вид, что смотрят в стену напротив дивана, и Антон наконец решает первым развернуть голову, чтобы понять, почему тот затих.       — А говорил, не романтик, — усмехается Арс после паузы и оборачивается тоже.       Смешок вырывается сам собой как точка в этом странном разговоре, потому что Шасту нечего больше ответить, и он думает, что ему с Арсением слишком легко, когда тот не ведет себя как задница дольше трех секунд, без которых в принципе, видимо, не умеет, раз уж им удалось даже из такой объективно ужасной ситуации выйти на шутки и обоюдные подъебы, на которые и в голову не придет обижаться. Даром даже, что выйти, правда, снова получилось на какую-то сопливую и романтичную лабуду, но это всяко лучше, чем ругань или споры, да и у Арса, похоже, какой-то кардинальный сдвиг на этой теме — то комплименты, то романтика, — но Антону, если честно, слишком все равно — ему спокойно и смешно, большего желать незачем, — это не делает их взаимодействие хуже, унося не в ту степь, как показывает опыт уже не первого выхода на такие темы, а потому все хорошо, и с Арсом действительно легко, он не преувеличивал, — Антон вообще забыл, с кем в последний раз вне работы разговоры шли не просто о чем-то одном житейском с очевидной сухостью и топорностью, а были вот такими: с постоянными оглядками на сказанное ранее, с такой концентрацией безобидного и максимально возможного в условиях обычного разговора душевного юмора, что хочется нести всякую ахинею, только бы не молчать, — это, наверное, просто снова скакнувшая температура, иначе как объяснить, почему ему сейчас так тепло.       — Как чувствуешь себя, кстати? — нарушает тишину Арсений, снова тяжело вздыхая и укладывая ноги под себя.       — Лучше, — без подробностей, от греха подальше.       — Тогда какие планы на завтра?       Эта ленца в голосе Арса заставляет Шастуна напомнить себе, что ему уже пора в отель, чтобы дать человеку выспаться — Попов действительно выглядит так, будто отрубится прямо сейчас, но вместо этого Антон отвечает только размытое: «Да никаких, по ситуации» и замечает, как Арсений ухмыляется, пряча глаза в подставленную ладонь.       — Я занят завтра буду, вечером нужно сгонять на предпоказ фильма там одного, ну, и на банкет небольшой соответственно, не хочешь со мной? — Шасту почему-то кажется, что это элементарная вежливость.       — Не, Арс, давай сам, я такое не очень люблю, — он не врет, в словах все по делу, но в мыслях шальные сомнения, потому что Антон на подобных мероприятиях вне уровня российского кино никогда не был — эффекта «вау», разумеется, не будет, все обычные люди, может, среди них даже есть простые, — и снова вступает паршивая любознательность, но здравый смысл сильнее. — Я завтра еще отлежусь днем, а вечерком, может, выберусь куда-нибудь, — уводит от темы предложения, потому что не хочет говорить о внезапно появившемся убеждении, что он там будет не пришей пизде рукав; со стороны Арсения доносится вялый неверящий смешок. — Блин, я вообще уже пойду, наверное, — поднимается, проверяя в кармане ключи от номера, и Арс тоже спускает ноги, но идти за ним не спешит, отвлекаясь на телефон, а Шаст вспоминает о брони. — Сколько я тебе, кстати, за номер должен?       — Забей, потом сочтемся, не хочу сейчас с этим возиться, — Арсений наконец встает, на секунду прикрывая глаза, а после переводя взгляд на Антона, который от следующего вопроса, озвученного излишне быстро и незатейливо, начинает чувствовать какой-то душок наеба. — Тебя проводить?       — Да не, я помню дорогу, а…       Спросить о состоянии Попова Шаст почему-то так и не решается, будто у него от вопроса отсохнет язык, потому что, даже несмотря на напускное оживление, выглядит тот с каждой минутой все сильнее не очень — примерно как он сам утром, — вместо этого молча двигается к выходу и, уже обуваясь в коридоре, слышит сверху от опирающегося плечом на шкаф Арсения, стоящего вполоборота, цоканье и недовольное начало: «Блять, Аня написала…», дослушать которое не получается, потому что Антон, резко выпрямляясь и оттого чуть клонясь вперед, заставляет того буквально вжаться спиной и затылком в висящее за ним зеркало. Каким чудом удалось успеть выставить руку, чтобы не вписаться в ничего не ожидающего Арса, рядом с макушкой которого теперь в зеркале отражаются собственные ладонь и лицо — непонятно, и Шаст думает, что это снова максимально идиотская ситуация — на его долю сегодня и так пришлось многое, — которую надо как-то исправлять, хоть он сам и на толику в ней не виноват — у него тяжелая голова, он минуту стоял вниз головой, шнуруя кроссовки, многолетний опыт курильщика до кучи, а Попов мог бы и пуфик какой-нибудь поставить у входа хотя бы для гостей, у которых не такая физическая подготовка, как у этого павлина.       — Сорян, повело что-то, — оправдывается Антон, но растерянный Арсений напротив только моргает и тихонько выдыхает, судя по тому, как по собственной шее в области кадыка проходится волна теплого воздуха. — Щас, пять сек, отпустит, — заверяет тут же, и с кухни в последующей тишине раздается неприятный звук удара капли воды о раковину. — Ты краны подтягивать умеешь? — интересуется Шаст, пока отстраняется, потому что наконец легчает, стараясь перевести тему, и Арс выдыхает второй раз за все это время, но теперь уже шумно.       — Что? — Арсений растерянно моргает еще чаще прежнего, впериваясь в него взглядом, и Антон думает, что зря смотрел сегодня на него спящего, потому что теперь всегда будет обращать внимание на эти странные ресницы.       — У тебя на кухне капает кран, надо подтянуть, — объясняет Антон, как ребенку, чуть хмурясь и замечая напротив покрасневшие кончики ушей, и только сейчас, кажется, понимает, чем могла быть вызвана такая реакция. — Бля, погоди, а…? — какое-то зерно здравомыслия все-таки не дает стопроцентно утверждать, что собственный первый вопрос мог быть расценен Арсением не в той интерпретации.       — Ни о чем! — оскорбленно вскидывается Арс, произнося это так, что зерно здравомыслия сгнивает, так и не взойдя. — До послезавтра, Шаст, давай, — он буквально выпихивает его из квартиры своим плечом, создавая видимость, что просто потянулся открывать дверь, а потому уже в следующую секунду Антон стоит в подъезде и не знает, стоит ли ему пытаться найти ответы на собственный мечущийся по черепной коробке вопрос — «Какого хуя?».

***

      Шкаф, стоящий в коридоре собственной квартиры, уже во второй раз за последние пару минут принимает собой спину Арсения, который сейчас хочет только одного — чтобы зеркало за ним засосало его куда-нибудь в дальние дали, где нет никакого Шастуна, потому что так смачно облажаться перед ним — это надо было постараться.       В руке вибрирует телефон, потому что Аня продолжает писать ему о завтрашнем предпоказе, на который сама не пойдет по пока непонятным причинам, которые пообещала объяснить, когда он сам сможет говорить; Арс дважды скинул ее звонок в отсутствие Шастуна после того, как тот сбежал в туалет, предварительно лягнув его туда, куда, по мнению Арсения, бить непростительно — спасибо хотя бы на том, что после объяснился, что случайно, иначе Арс выставил его из квартиры раньше, чем они успели бы продолжить разговор, от собственного стыда — впрочем, какая разница, раньше или сейчас, потому что причины не поменялись, и Арсений удрученно удостоверяется, что чему быть, того все-таки не миновать, параллельно набирая Аню и уходя в спальню, чтобы прилечь не то от объективно отвратительного самочувствия, не то от переизбытка эмоций.       — Что вы имеете мне сказать? — из динамика слышится заискивающе-лукавый вопрос Грам, произнесенный с интонацией образцовой бабушки-одесситки, и Аню хочется послать — она еще ничего не знает, а уже бесит.       — Ань, я такой хуйни натворил, — на удивление спокойно звучит Арс, но сам прекрасно понимает, что это не спокойствие, а смирение с собственным кретинизмом.       — Брейкинг ньюс прям, — ехидничает, а следом уже мягче интересуется: — Шастун твой жив хоть?       — С чего ты взяла, что я о нем? — сил на хрестоматийно-незатейливый тон уходит немерено, но Арсений собой доволен.       — Ткнула пальцем в небо, и, видимо, попала, — Арсению на ее проницательность хочется ответить, что он тоже попал — пальцем в жопу, из которой непонятно, как теперь выбираться. — Рассказывай, что случилось, — следом усмехается она так по-доброму и располагающе, что Арс силится не выпалить на нее весь рвущийся поток слов, а донести все с толком, с чувством и с расстановкой, потому что полноценно осознает, насколько спалился.       Проходит около пяти секунд молчания, за которые Арсений собирается с мыслями, а после действительно почти спокойно рассказывает ей все, что происходило сегодня в его квартире, иногда вворачивая еще и вчерашние события, потому что хочется выговориться и услышать хоть какую-то объективную оценку происходящего, да и в целом он обещал себе не бегать и не множить с ней недосказанность, и это, однозначно, становится хорошим началом выработки этой привычки.       Аня слушает молча, только иногда прыскает или тяжело вздыхает, и Арс благодарен ей за это так сильно, что, если бы не ужасное состояние, ломанулся бы к ней, сам не зная, зачем — может, сказать простое «спасибо», а может, чтобы не оставаться со своими мыслями наедине, если брать в расчет долгосрочную перспективу, — однако чувствует он себя действительно слишком паршиво, чтобы просто встать с кровати — если Шастун спутал, и никакая у него не акклиматизация, а обычная простуда, которой он умудрился поделиться, то Арс оторвет ему яйца при встрече — ради такого он даже готов потерпеть еще одну встречу, тем более что это позволит выровнять после сегодняшнего счет.       Когда после собственного завершающего: «Ань, короче, это пиздец!» в трубке повисает тишина, Арсений наконец выдыхает и хотя бы морально чувствует себя легче, пока по ту сторону звонка слышатся звуки прочищаемого от долгого молчания горла — ему почему-то кажется, что она сейчас скажет что-то такое, от чего захочется удавиться еще сильнее.       — Слушай, честно? — затихает лишь на мгновение, чтобы вдохнуть, за которое Арс успевает только закатить глаза. — Первое: ты идиот, сам все должен понимать, второе: ты уверен, что Антон ничего не понимает или не знает, ведя себя вот так?       — Что за вопросы, конечно, блять, не знает! Он просто… — продолжать не хватает ни сил, ни слов.       — Если так, то тебе нечего переживать, — начинает спокойно Аня, но слыша заполошный вдох, сурово пресекает: — Дослушай! — заставляя Арсения замолчать, сдуваясь, как отпущенный надутый воздушный шарик. — Арс, серьезно, из всего твоего рассказа я понимаю только то, что Антон не видит в таком вашем общении ничего недопустимого или противоестественного, а если и видит, то, видимо, не против, потому что отвечает тебе, и тут уже два варианта: либо он тоже заинтересован в тебе, либо ему слишком все равно, чтобы тратить на тебя силы, но в любом случае, я еще раз тебе говорю, ничего страшного не произошло, — сдержанно заверяет Аня, каким-то чудом успев не только сложить в голове картинку, но и трезво и рационально оценить расстановку сил, чем действительно потихоньку побуждает к осознанию, что все нормально, хоть Арс и не спешит так скоро принимать это на веру стопроцентно. — На твоем месте я сейчас просто понаблюдала бы за ним, чтобы понимать, почему он так спокойно ко всему этому относится, и оттуда уже плясать, — судя по интонации, она хочет сказать что-то еще, а потому Арсений не спешит перебивать, все больше убеждаясь в ее правоте. — Но, если честно, я склоняюсь к версии, что ему просто глубоко насрать, но так как он, очевидно, не гомофоб и ничего в таком духе, ему прикольно разгонять с тобой вот такие разговорчики и ситуации, потому что он видит, как остро и отзывчиво ты сам на них реагируешь, — у Арсения больше не остается доводов ей не верить, а потому он только шумно вздыхает в трубку, прикрывая глаза. — Ты же сам знаешь, как люди ведут себя, когда им что-то нужно, — Аня прерывается, чтобы сглотнуть, будто осекаясь, и это кажется странным, но Арс не станет лезть, по крайней мере, сейчас. — Я боюсь прям железно утверждать, но, скорее всего, он просто не хочет отдаляться от тебя, так как ты единственный человек, с которым он здесь знаком, и поэтому сейчас с самых первых дней располагает тебя к себе вот таким образом, просто показывая, что готов играть по твоим правилам, — замолкает Аня и, судя по звукам, куда-то идет. — Я бы только, знаешь, что все-таки попробовала? Второй вариант тоже как-нибудь аккуратно проверить, потому что мало ли, — копошится и шуршит чем-то прямо у микрофона, и Арс не хочет даже позволять себе думать о ее предложении.       — Ань, — подает голос Арсений после паузы, за которую успевает ровно улечься на кровати.       — М? — щелчок зажигалки ясно дает понять, куда она направлялась.       — Спасибо, — выпаливает просто и легко, потому что это большее, что он может сказать ей сейчас, не считая готовых вырваться с языка трех незамысловатых словечек.       — «Спасибо» на хлеб не намажешь, Попов, — усмехается, выдыхая; Арс почти чувствует запах ее сигарет, потому что успел его выучить.       — А «я тебя люблю»?       — А «я тебя люблю» принимаются на карту в эквиваленте один к ста, разумеется, в фунтах, — тон такой теплый, что Арсений, даже если бы мог, не стал бы обижаться на такую напускную расчетливость, потому что просто знает, что она не умеет принимать благодарности, признания и комплименты без шуток.       — Ну такое не обещаю, но с меня ужин в Гринхаусе.       — Ловлю на слове, — они синхронно хихикают, и Арс думает только о том, как бы не отрубиться прямо во время разговора, потому что от прошлого перенапряжения осталась только сонливость, которая в содружестве с головной болью способна даже на такие пакости.       — Почему тебя завтра не будет, кстати? — вспоминает он внезапно то, ради чего изначально и должен был ей позвонить, и слышит тяжелый вздох.       — Арс, это сложно, — после полноценной затяжки наконец отвечает Аня, и Арсений ставит сотню, что она привалилась виском к окну, как частенько любит делать, если курит дома. — Я не знаю, как объяснить, — сумбурно лопочет, хмыкая и заставляя уловить этот контраст с прошлыми ее словами — люди всегда знают все лучше всех, пока дело не касается их самих, — но он не торопит, только понятливо мычит. — Это не усталость, а какая-то тяжесть, я, наверное, отвыкла просто, а сейчас это все давит, и я… — судорожно вздыхает. — Арс, мне просто много всего, понимаешь? Оно копится и тянет, потому что, ну, оно во мне, куда я это дену, но оно не мое, я как-будто чужого ребенка вынашиваю, — замолкает, снова усмехается и неожиданно переходит почти на шепот: — Столько всего происходит вокруг.       Что-то в груди неприятно копошится и зудит, заставляя Арсения поднять корпус, усаживаясь; «сон» не прошел окончательно, но, очевидно, оказался сдвинут на второй план, потому что на смену ему пришла какая-то липкая тревога, которая, как жидкое тесто, перекатывается внутри, собирая всю пыль, мелкие волоски, крошки и мусоринки, постепенно из белого окрашиваясь в грязно-серый, — Арс даже боится предполагать, сколько всего упустил в ней, хотя, казалось бы, Аня всегда была перед глазами.       — Прости, давай лучше о другом, я просто хочу немного тишины, и это пока все, что известно точно, — прочистив горло, резко меняется в интонациях, проговаривая это скороговоркой, и Арсений не станет раскручивать эту тему по телефону, предполагая, что Аня ничего ему не скажет, как сделала и сейчас, — может, Арс даже вытащит ее послезавтра с ним и Шастом куда-нибудь, чтобы сначала не допытываться, а просто немного отвлечь, а там уже будет видно. — Ты говорил про Норфолк, я правильно понимаю, что вы выезжаете в пятницу?       — Да, утром прям, так что я здесь еще завтра и послезавтра, а потом только в воскресенье вернемся, — рапортует, назидательно стараясь думать только о хорошем — поездка, например; наконец хоть какое-то понимание ситуации с Антоном; что надеть на завтрашний предпоказ, — но все равно возвращается к мыслям об Ане и думает, что ничего не случится, если он просто спросит. — Ань, а… как с тем, о чем мы говорили? — кишка, наверное, все-таки тонка, как бы не хотелось уверить себя в обратном.       — А, да, кстати, — как-то слишком безмятежно вскидывается Грам. — Ты говорил вроде, что в конце апреля обещал Сереже вырваться на пару дней в Питер, все в силе?       — Думаю, да, сама же помнишь, там первый съемочный день двадцать первого, потом сплошняком снимаем десять дней, потом первое — это выходной, спасибо, прости господи, бэнк холидей, и после него у нас еще три дня передышки, а с пятого снова начинаем, и там уже на две недели, правильно ведь? — Арсений представляет в голове картинку с графиком съемок и мысленно держит кулачки за собственную память, потому что Матвиенко говорил, что открытие планируется в первых числах мая, слышит одобрительное угуканье Грам и выдыхает. — Так что я прям сразу, наверное, полечу, надо еще билеты не забыть взять, займешься?       — Арсений Сергеевич, а вы точно в прошлом не граф? — ухмыляется Аня в трубку, а после вопросительного мычания помпезно продолжает. — Откуда ж в вас такая тяга всюду являться с корабля на бал-то? — «Язва», — думает Арс, но сам же исправляется: «Любимая, но язва». — В общем, я лечу с тобой, это так, для справки, — возвращается к нормальному и легкому тону, и если собственный мозг еще не разучился улавливать ее настроения, то она улыбается, пока внутри самого себя напрягается какая-то пружина от одного предположения.       — Он тоже будет на открытии? — мысль об Антоне загорается неоновой вывеской, намекая, что, если Шаст приедет туда тоже, получится какая-то видоизмененная версия открытия Дюжины 2.0 — разве что они теперь все до неузнавания другие, если говорить хотя бы о них с Аней.       — Ой боже, понятия не имею, он просто предложил провести майские в Питере, — «Это самодовольство в голосе?» — мысленно задается вопросом Арс, но озвучивать его все же не спешит.       — А ты что? — спрашивает Арсений и прыскает, потому что это походит на какой-то разговор двух подружек-сплетниц — побоку вообще, Аня звучит легко и заинтересованно, с каким-то почти юношеским азартом, он ради такого теперь согласен хоть члены пообсуждать, тем более что не так давно они, по сути, этим и занимались.       — Сказала, что, как порядочная ведьма, лечу на шабаш.       — А он что? — это уже дело принципа, честное слово, Арс заранее силится не ответить на следующую ее фразу: «Да ты что!».       — Сказал, что шабаш в этом году проводится в Питере, и попросил не брать метлу, а воспользоваться чем-то более человеческим, — посмеивается она, и Арсению отчего-то становится так невыносимо хорошо, что он укладывается на спину и лежит с тупой улыбкой.       — Это круто ведь все, да? — рушит всю легкость, но не спросить не может — ему нужно знать ее отношение к этому всему.       — Да в душе не ебу, Арс, — произносит на выдохе Аня. — Есть оно и есть, я как-то успокоилась уже насчет этого всего, потому что будто бы уже не так интересно, но все равно пока веселит, так что вот, — скомканно поясняет, и этого достаточно, чтобы перестать волноваться, — она всегда быстро теряет интерес, когда разочаровывается даже в какой-нибудь мелочи, он ее в этом понимает, сам такой же, но только с ним этого падения ширмы эффекта «вау» еще не случилось — «Быстрее бы».       Они говорят еще около минуты, потому что Арсений наконец рассказывает ей, что почти засыпает, и Грам после показательных воплей на предмет его желания спать, просит его выспаться, потому что на предпоказе ему нужно быть только к четырем, и Арс не станет ослушиваться, потому что и сам понимает, что организму нужно прийти в себя, чтобы не допустить еще более неприятного самочувствия, чем сегодня — на нем все, как собаке, так что поспать бы только, а с остальным можно разобраться после.

***

      Ни с чем не сравнимая прелесть пресных мероприятий, на которых нужно появляться для галочки, заключается сразу в двух вещах: первая — можно выгулять какой-нибудь новый аутфит, в котором ранее сомневался, а вторая — уделить время всякой шелухе, до которой часто не доходят руки в обычной жизни, а потому Арс берет от сегодняшнего выхода все, стоя в новом костюме с удлиненными асимметричными полами пиджака и рубашки и разбирая сообщения в директе, предварительно списавшись с менеджером по поводу завтрашней встречи с целью забрать готовые футболки и забив в планер несколько рекламных публикаций, которые тоже нужны для галочки — завтрашний пост тоже красуется в запланированном, c фото, которое он уже успел сделать, пока шел, непосредственно, фильм, который, по его собственному мнению, оказался слишком затянутым, хоть и объективно непроходным.       Основная идея «жизни здесь и сейчас» вне зависимости от возраста и ситуации тешит в нем какое-то детское и беззаботное чувство, закопанное в ворохе предубеждений, опасений и уже нажитого опыта, что «здесь и сейчас» надо жить только, где и когда можно, чтобы не вызывать лишних подозрений, вопросов и диссонанса у тех, кто не должен знать больше, чем им было показано — образ есть образ, а личное — непубличное во избежание возможной дискредитации — Арсений закончил эту школу с золотой медалью, красуясь на фотографиях в холле под табличками: «Отличники учебы» и «Наша гордость».       Потягиваясь к уже седьмому бокалу шампанского за сегодня, Арс снова тоскливо подмечает, что ему чертовски не хватает Ани, потому что от скуки приходится развлекать себя поцеживанием не самого любимого алкоголя, потому что стол с другими напитками стоит в противоположной части зала, куда идти — себе дороже, чтобы не попасться на глаза представителям сомнительных, по прошлым словам Грам, изданий; он дойдет до стола с крепким алкоголем чуть позже, когда вся эта низкопробная когорта двинется в его сторону — и прислушиванием ко всем разговорам вокруг, только бы не давать себе тишины, рискуя всерьез задуматься над вчерашним советом Ани — что значит «проверить второй вариант версии поведения Антона», а точнее, каким образом это сделать, тема явно не сегодняшнего вечера, когда настроение от игристого становится под стать ему же.       За сегодняшний день Арсений просмотрел целых пять историй Шастуна, который действительно выбрался сегодня из отеля и, судя по всему, гулял по арсеньевскому Гринвичскому парку — это не собственничество, просто максимально замаскированное желание составить компанию, которое Арс заталкивает поглубже уже несколько часов, отказывая себе в идее уехать отсюда и написать Шасту с предложением увидеться сразу по двум причинам: шлейф неловкости, которую так старательно и вышколенно развеивала вчера Аня своими догадками, плещется где-то вместе с пузырьками на донцах всех выпитых и невыпитых бокалов, явно намекая, что для полноценного убеждения в ее правоте с Шастуном нужно-таки встретиться и почувствовать, что в их общении ничего не изменилось, чтобы понимать, насколько вообще далеко можно заходить с этой проверкой, и это вторая причина — Игорь Николаев в голове Арсения перепевается уже раз в пятый, пока сам он упивается шампанским и собственным внешним видом — костюм действительно сидит на нем исключительно — чего, спрашивается, не надевал его раньше, — и это тоже причина, но уже из списка тех, что маняще светятся не отказом.       Свора прессы двигается в его сторону, а потому Арсений с непритязательной грацией осторожно крадется вдоль стеночки в другую часть зала, радуясь, что, помимо стола с нормальным алкоголем, там есть еще островок с хоть какой-то едой, потому что поесть он сегодня не успел, да и не особо хотел, если уж по-честному, а сейчас почему-то резко хочется чего-то кислого — там, кажется, виднелись фрукты, за которые он готов едва ли не драться.       Арс как раз закидывает в рот виноградинку и чуть не давится ей же от громкой отбивки, знаменующей, что девушка-сценарист хочет взять слово. Переводя на нее взгляд, он не может не отметить, что она прехорошенькая, — Арсений законченный лукист, потому что теперь даже не против послушать, что она скажет.       От нее ожидаемо не звучит ничего нового, но ему и не надо, потому что тот же самый внутренний романтик, успевший влить в себя виски после шампанского, согласен упиваться фразочками в духе «жизнь — это момент», «лучше сделать и пожалеть, чем жалеть о несделанном», «любовь в человеке можно и нужно воспитывать», «ничего не бывает зря», «поступков ради любви не стоит стыдиться», и Арсений уже мысленно заносит этот клятый фильм в список любимых, потому что эта девчонка — ей на вид лет двадцать всего, — говоря всю эту лабуду, стоит в какой-то огромной белой рубашке и красных высоких кроссовках, с русой челкой, уложенной в приятную волну, и Арс запрещает себе думать, кого пьяный мозг подсовывает на ее место.       Едва она заканчивает свою речь, Арсений вскрикивает: «Браво!» и хлопает, кажется, громче всех, потому что за прошлые десять минут активных размышлений успел железно убедить себя, что для Антона, действительно, хочется сделать что-то такое, что одновременно убьет не просто двух зайцев в лице небольшой проверки его реакции на свое поведение и желании встретиться, но и одну хромую белку, которая скачет по веткам в собственной голове напоминанием о прошлом разговоре об этих романтических жестах, на которые сам Шаст якобы не способен. Не страшно — способен и готов сейчас Арс, осталось только решить, что получится сделать прямо сейчас, а оправдаться в случае чего можно будет как раз тем, что он просто хотел показать, какие бывают жесты.       Хватая со стола еще один бокал, в голове внезапно всплывает уже совершенно другой фильм, название которого он даже не удосужился запомнить, но четко помнит свой восторг от эпизода, где мужчина стучался в окно своей возлюбленной, чтобы просто пожелать спокойной ночи и подарить цветы — цветы дарить он, разумеется, не станет, но просто принести какой-то презент кажется отличной идеей, и единственная проблема для него сейчас заключается в том, что Антон, кажется, говорил ему, что живет на седьмом этаже, но, как говорится, было бы желание, которое сложно побороть.       Арсу хватает одной выкуренной на улице сигареты, которую пришлось стрельнуть у охранника, чтобы промокнуть под очередным лондонским дождем, но уловить за хвост идею, а после снобистски убедить себя в том, что смелость — это качество сильных, взрослых и успешных людей, перед которыми открываются все двери, и даже если что-то идет не так, то стоит не забывать, что есть еще и окна, даже если они на седьмом этаже.       Возвращаться в зал не хочется, но других вариантов пока нет, потому что мокнуть дальше тоже нет никакого желания, да и с конкретикой планируемого жеста ему так и не удалось определиться, а потому он разворачивается ко входу и, видит бог, готов в ладоши хлопать от счастья, когда замечает у соседнего здания автовышку, платформа которой сейчас размеренно спускается с верхних этажей. Думать некогда, но Арс старается, а потому возвращается в зал буквально на несколько минут, чтобы проверить, ничего ли он не оставил, не к месту улыбнуться на паре спонтанных фотографий и на каком-то внутреннем порыве взять со стола с напитками еще неоткрытую бутылку виски, которая в собственной голове и является тем самым необходимым презентом Антону.       От приятного волнения даже дыхание сбивается, а потому, когда он оказывается у автовышки, растерянный водитель какой-то, едва ли различимой в темноте салона, национальности смотрит на него испуганным взглядом и не стремится выходить, только опускает окно, кивая подбородком в молчаливом вопросе, мол, чем обязан.       Арсений клянет на чем свет стоит мигрантов, знающих английский лишь на уровне умения здороваться и, судя по всему, отказывать в помощи, но, все-таки помня про смелость и окна, молча достает из кармана первую попавшуюся купюру и буквально сует тому в лицо эту смятую двадцатку, молясь лишь о том, чтобы он не запросил больше. Бога, наверное, все-таки нет, и это единственное, о чем он думает в следующую секунду, когда, скрепя сердце, от понимания, что мельче у него просто нет — да и эти две, не считая еще двух мелких пятерок, на которые этот паскудный водитель косится, как на дерьмо, — протягивает ему уже пятьдесят фунтов, и тот кивает, показывая рукой, чтобы Арсений садился — полдела сделано.       Самолично вбив в навигатор адрес, Арс молча едет на пассажирском сидении, глядя в окно, и всеми силами не дает себе трезветь, чтобы не передумать, потому что заранее убежден, что промокшие насквозь ботинки и эти вшивые полсотни будет вспоминать Шастуну до конца его жизни, если тот пошлет его к черту с такими жестами, во что с каждой минутой верится все сильнее и сильнее.       Спустя буквально десять минут молчаливой поездки, за которую Арсений во благо здравому смыслу и поубавившейся смелости таки открыл бутылку в руках, решив, что Шастун не обеднеет от пары глотков, с водительского сидения слышится какое-то неразборчивое бормотание, и Арс силится понять, что это меркантильное лицо иностранной наружности хочет до него донести, вычленяя, кажется, что-то о том, что если он едет к девушке, то ему готовы помочь, а потому без слов вопросительно вскидывает бровь, замечая, как чужая рука тянется к небольшому бардачку и достает оттуда открытую упаковку шаров, а сам водитель улыбается, протягивая ему пакет и давая понять, что Арс, видимо, не единственный такой инициативный и способный на широкие жесты дурачина — не тяжелой работой единой, как оказывается, живы работники автовышек.       Третий по счету надутый шарик опускается на колени, когда Арсений думает, что шары в форме сердца — это, наверное, все-таки перебор, но видит слева от себя добродушную улыбку, а потому прикидывает, что оставлять их здесь, не используя, будет невежливо, во-первых, и в целом отбить полсотни фунтов, подаренные этому жадобе, надо по максимуму — это во-вторых.       Примерно обрисовывая у себя в голове картинку, как это все-таки будет выглядеть, Арс приходит к тому, что подниматься и стучаться к Шасту в тишине, будет скудно и просто, потому что это же, как называет Антон, жест, а значит, все должно быть на высшем уровне, и оттого музыкальное сопровождение нужно подобрать очень спокойное и мелодичное, которое смогло бы настроить на мечтательный лад и уветливое отношение, но не успевает даже накинуть парочку вариантов в голове, когда замечает, что они уже останавливаются у входа в отель.       Первое, что понимает Арс только сейчас — делать все надо быстро, чтобы как минимум не промокнуть до нитки, потому что пиджак для удобства пришлось и вовсе снять, оставив тот в машине, чтобы забрать, уже когда вся эта операция закончится, а как максимум — чтобы не испортить внезапный эффект сюрприза, и это проблематично хотя бы потому, что он понятия не имеет, в какой части находится номер Шастуна, но радуется, что за счет относительно небольшого количества окон можно будет найти нужное методом тыка, проб и ошибок, и это подстегивает так, что Арсений почти вылетает из машины, чтобы успеть привлечь как можно меньше внимания.       В голове ни одной целостно оформленной мысли, зато предвкушения столько, что впору делиться им со всеми несчастными, у которых есть проблемы с эмпатией, и Арс, ежась от холодных капель, попадающих за ворот рубашки, примерно предполагает, что почти все песни про дождь как раз подходят под собственные критерии, выдвинутые немногим раньше, а потому буквально подлетает к окну со стороны водителя, чтобы назвать номер этажа и попросить его включить любую песню про дождь для фона, и если с первым проблем не возникает, то второе оказывается понято только после, кажется, пятикратного произнесения этого простяцкого слова и вскинутых к небу рук, чтобы показать уже наглядно, что ему надо от этого бедолаги. Тот заполошно кивает и тянется к телефону, заходя в приложение и открывая поиск, а Арс наконец несется к самой платформе, на которой ему придется подняться и которая, видимо, совершенно не предназначена для людей, которым могло взбрести в голову забираться на нее в брюках, с бутылкой и шарами в руках — не страшно, у него и похуже бывали случаи на фотосетах.              Послушавшись, видимо, последнюю оставшуюся клетку мозга, способную рассуждать адекватно, Арсений привязывает шары к железным бортам платформы, чтобы не просто не тащить их к Антону, а вообще сделать вид, будто они не его, и это такой особый антураж, оставшийся после прежних безумцев, которые, как выяснилось, реально существуют, помимо него самого.

Rain Over Me — Pitbull, Marc Anthony

      Закончив с последними приготовлениями и наконец выпрямившись, Арс отряхивается, расправляя рубашку и брюки, показывает водителю большой палец, значащий свою готовность, и дергается с места от толчка, когда платформа начинает подниматься, а по территории отеля разносится самая провальная песня из всех возможных вариантов для нынешней ситуации, но орать что-то или хотя бы как-то показывать, что что-то не так, чревато потерей времени, которого у Арса и так было немного, а с учетом грохочущей музыки вообще остается жалкая крупица.       Поднимаясь к седьмому этажу под вопли Марка Энтони, что тот потерял рассудок, Арсений думает, что солидарен с ним как никогда, и надеется только на то, что Антон не выглянет на шум раньше, чем он доедет до его окна.

***

      Лежа после душа в кровати и проверяя ленту, Антон, едва до уха доносится музыка с улицы, завистливо подмечает, что хоть у кого-то этот вечер проходит весело в отличие от него самого, который вообще-то в отпуске — да, в объективно провальном по первому впечатлению, но все же, — а потому, когда слышит еще и сдавленное: «Шаст! Ша-аст! Антон!» голосом Арсения, думает, что совсем рехнулся на почве сегодняшних, невесть откуда взявшихся мыслей о нем же в разных и иногда даже максимально неожиданных для самого себя аспектах, но решает все же выглянуть в окно, чтобы понять, что происходит на улице.       «Сука, это что, нахуй, такое?» и «Лучше бы не выглядывал», — борются за формулировочку, проносясь в голове склочным кубарем, когда, раздвинув шторы и высунувшись из окна, Шаст натыкается взглядом на висящего в нескольких метрах от него Арса в каком-то недотазике с привязанными к нему шарами и видит лицо виновника торжества, обернувшегося в его сторону.       Разобрать, что он там лопочет, сложно не то от непозволительно громкой музыки, не то от шума на почве ахуя в голове, но то, что он собственноручно и намеренно еще раз пропишет Арсению в лицо, когда стащит его с этой посудины, понимается им максимально отчетливо. Антон дает себе пару секунд на то, чтобы понять, что происходит — не понимает, берет еще парочку, но уже, чтобы сообразить, что делать, и, замечая множество высунувшихся лиц и рук с телефонами в руках, осознает, что если Попов не хочет проблем от кого-то, кроме него самого, то его срочно нужно затаскивать в номер.       — Арс! — старается окликнуть, но сталкивается с православным игнором в свой адрес. — Господи, ну почему ты такой еблан-то! — почти взвывает, и это на удивление работает, потому что Попов наконец оборачивается снова и улыбается так, что кулаки начинают чесаться сильнее.       — Шаст, я щас! — выставляет он ладони, а после буквально ныряет через перекладину этой пугающей конструкции, махая руками кому-то внизу — Антон старается думать о человеке на улице, который управляет вышкой, а не о том, что в первую секунду, когда Арсений перегнулся вниз, внутри что-то испуганно дернулось, что тот может выпасть.       Пока Арсений размеренно приближается к окну на этой платформе, Шаст старается считать до десяти, но сбивается на «Три, блять!», когда слышит звонок отельного телефона в глубине номера и несется к нему, чтобы ответить. Ничего неожиданного ему там, разумеется, не говорят — просят, как можно скорее выключить музыку, снять человека с вышки и спуститься на ресепшен, чтобы составить какой-то документ, название которого Антон не знает, но и без него понимает, что это наверняка выписка о штрафе или что-то такое, и согласно распрощавшись с сотрудником, замечает наконец, как Арс мнется уже у самого подоконника.       — Шаст, помоги, — вякает он все с той же довольной улыбкой, и Антон так сильно завидует ему, потому что тот, видимо, не понимает все масштабы проблемы, и это заставляет его почти гомерически смеяться, когда Арсений тянет к нему руки, напоминая ребенка в кроватке.       Затаскивая этого идиота в номер через все то же окно, нарушая этим еще один уговор с персоналом отеля, Антону уже не смешно, хоть и скорчившееся лицо и шипение от боли Попова под припев «Ай-яй-яй» — это, очевидно, то, что сам Шаст хочет, если не снять, то как минимум разыграть или прописать в монолог — Паша давно советовал отвлечься от рутины ведущего попыткой написать что-то хотя бы в стол, но сам он отнекивался, говоря, что писать ему не о чем, — и «Спасибо, блядский ты хуй, Арсений, за такую идею, по гроб жизни должен буду!»       — Антон, у меня пиджак в машине, — доносится где-то у шеи в районе уха, и это щекотно, но больше раздражающе как из-за перегара, так и из-за того, что Арс — просто гандон, перед носом которого по-хорошему стоило бы захлопнуть окно, но думать об этом сейчас глупо хотя бы потому, что тот уже в номере — спрыгивает с подоконника, образуя под собой лужу, мгновенно появившуюся от мокрых волос, вещей и ботинок.       — А лучше бы мозги в голове! — отходя от него, Шаст не церемонится, но и злиться, как раньше, тоже больше не получается, потому что это ни к чему не приведет, а ему сейчас надо быстро сообразить, что делать. — Иди сюда! — указывает пальцем на открытую дверь в туалет по правую руку от себя. — Я сейчас вниз, потом приду и, молись, Арс, клянусь, молись, чтобы я тебе не переебал!       Арсений кивает, с постным лицом и опущенной головой двигаясь в уборную, а уже в самом проеме передразнивает его, гримасничая и подмахивая руками, пока Антон, наблюдая за этим, думает, что Попову теперь даже молитвы не помогут.       Опуская крышку унитаза и усаживаясь на нее же, Арс вскидывает голову и смотрит снизу вверх ничуть не смущенно, наоборот, с таким видом, будто сам Шаст ему еще что-то должен за это паскудство — неизвестно еще, сколько придется отвалить штраф, но в любом случае за номер в Норфолке они теперь расплатились, хоть и вся эта поездка ставится под огромный вопрос.       — Помнишь, мы про жесты разговаривали? Вот, — вальяжно и самодовольно брякает Арсений, заставляя Шаста присесть на корточки, чтобы быть с ним на одном уровне — хотя бы физически, — и несдержанно усмехнуться от чужого идиотизма. — Заберешь мой пиджак? Блин, и пошли от меня нахуй водилу, он такой утырок, — злиться на него не получается вовсе, потому что он больше нелепый, чем раздражающий, когда наконец сидит на одном месте в зоне видимости и несет пьяный бред.       Антон на это все только усмехается, прячет лицо в ладонь и думает, что завтра будет тяжело им обоим — Арсению, наверное, придется объясняться, ему самому, начиная с сегодняшнего вечера, пытаться не думать о том, как расценивать этот жест после прошлого разговора и сегодняшних мыслей, да и как слушать эти оправдания, в которые придется верить, чтобы хотя бы попытаться провести отпуск нормально, — Шасту уже сейчас тяжело, потому что он отчетливо не понимает, откуда где-то внутри под адекватностью такой почти детский восторг на все происходящее.       — Ты-то пьяный, а я куда? — убирает ладонь от лица, вглядываясь в Арса напротив, и хмыкает снова, потому что тот старается моргать нормально, а не раз в минуту, и глаза у него до сих пор красивые — со вчерашнего дня хотя бы это не поменялось, а значит, все нормально.       — Я тебе виски привез, видел? — «Сука…».       Оставаться с ним наедине в этом крошечном туалете больше нет никаких моральных сил, потому что Антону, наверное, не нужно было видеть его сегодня после всех выводов, к которым удалось прийти за вчерашний вечер и прошедший день; пока что можно уверенно сказать только одно: Арсений нравится в самом безобидном значении, которое Шаст самолично прогнал в голове раз десять подряд, чтобы не думать о других смыслах этого слова, потому что это все непросто, и мысли эти все появились тоже ни разу не просто, а Антон до сих пор не фанат противоположного концепта, хоть и буквально визуализация этого слова ему нравится — разумеется, в самом безобидном значении.