Безотносительность невозможного

      Иногда становится почти до зубного скрежета обидно понимать некоторые прописные жизненные истины, и одна из таких — что вообще все в мире зависит от формулировки. Как там было у Жирардена? «Удачного слова часто достаточно было, чтоб остановить обратившееся в бегство войско, превратить поражение в победу и спасти страну»? Оно самое, и, как и во всем вокруг, у такой приятной особенности есть и негативная сторона медали, которую дадут потом хоть за то же самое спасение страны, хоть за отвагу не бояться сказать что-то, не выбирая тех самых формулировок, потому что так честнее — хуже иногда, но честнее.       Театралы даже любят говорить, мол, там, где начинаются формулировки, заканчивается театральный процесс, и это, наверное, один из самых показательных примеров, потому что на сцене мало самых вылизанных и ограненных формулировок, нужна игра, нужен коннект и нужно взаимодействие, а о каком взаимодействии может идти речь, если одна из главнейших стен, за которой спрятана честность и открытость для поиска другим человеком нефизической связи, не рушится, стоя своими двенадцатью буквами, за каждой из которых столько невысказанных слов, что сводит скулы.       Удачные слова — это те, которые хочется сказать без всякого выбора, подбора, бора, борьбы и других созвучий, которые рождаются в голове неосознанно, пополняя копилку красивых звучаний, которое, на самом деле, еще больше не имеет стоимости. Говорить выгодно и красиво можно лишь там, где люди никогда не видели выгодность и красоту говорящего в других, более важных аспектах, потому что были, есть и будут вещи, которые ни словом сказать, ни пером описать, и оттого, наверное, все самые лучшие и правильные свои разговоры люди говорят про себя.       Суеверные люди, по мнению Арсения, забавные, ему нравится посмеиваться над ними, когда дело касается постукиваний по дереву, рукопожатий через порог, возвращения денег вечером и многого другого, но Арс слукавит, если скажет, что эта категория людей его не касается; точнее, она-то, может, его и нет, а вот он сам её — время от времени буквально всем телом в нее вжимается, но оправдывает себя лишь тем, что это происходит только когда, так называемые суеверия касаются традиций — целоваться под куранты, одновременно так приятно заканчивая и начиная год, это хороший знак, и никто его не переубедит, или не выкидывать мусор ночью, а выносить его утром по пути к машине, — но в остальное время они его не волнуют, — и это тоже почти традиция — врать себе, что, ну ничего такого в этом нет, подумаешь, двойные стандарты, Арсений вообще против стандартов, его кандидат от народа — стандарсы, но кто бы его спрашивал, на выборах кандидаты стабильно пидоры, а он не пидор, он бисексуал.       ​Сейчас спрашивать его тоже, видимо, никто не собирается, а потому, когда Арс открывает глаза от слишком яркого света, по-мазохистски глядя заспанным взглядом на окно, спящий на соседней части кровати Антон тупо стягивает с него все одеяло, отворачиваясь так, чтобы утреннее солнце не смогло его потревожить, — и если всё-таки и есть суеверия, то день, как и год, как встретишь, так и проведешь, и Арсений впервые хочет в это поверить.       ​— Номер — говно, даже штор нет, — бормочет Шаст сонно, подкладывая руку под щеку, заставляя Арса перевести взгляд на предмет чужого негодования за его спиной, который вполне себе имеется, просто…       — Есть, в отличие от нормальной памяти или силенок перебороть лень-матушку у кое-кого, — закрывает глаза Арс, улыбаясь.       — Блять, проснуться не успел, уже надушнил, — мыча, воет Антон, и это потешно настолько, что Арсу достаточно для того, чтобы заполнить комнату тихим хихиканьем. — Смешно ему, блять, — вскидывает руки над головой, потягиваясь и издавая не то тюленьи, не то бегемотьи звуки. — Че по времени?       — Восемь доходит, — смотрит Арс на часы, которые даже не снял на ночь.       — Ебаа-ать, зачем опять так рано? — Антон вопит сильнее и походит на двухметровую касатку с голым торсом, который оголился от потягиваний — Арсений туда не смотрит, снова прикрывает глаза. — Арс, ну я в отпуске, а в отпуске люди спят, жрут, пьют, радуются жизни, ни о чем не думают, а такое чувство, что я пашу за семерых, — перевернувшись на спину, Антон прячет лицо в ладони, почти хныча.       Это очаровательно, думает Арсений, если не знать, что здесь еще стоит думать не только о физической усталости, потому что после вчерашней тирады Шаста понимает, как тот вымотан от всех их почти спринтерских забегов, где на финише вместо красной ленты — арсеньевские красные щеки и глаза — слизистая не дает передохнуть, — а вместо приза — осознание недружеской симпатии, которая никогда не продвинется дальше; отвратительный забег какой-то, надо сменить спонсоров, чтобы не давали больше такие бесполезные гонки.       Глаза Арс все же открывает, когда со стороны Шаста снова слышится сопение, и, как бы ни хотелось потрепать того по волосам или за плечо, а может и не потрепать, а поступить нежнее, интимнее и противозаконнее для них двоих, он продолжает лежать и украдкой смотреть на чужие попытки перебороть сонливость — это уже что-то; Арсений не станет просить большего ни у жизни, ни у Антона, ни у самого себя, а потому улыбается робко и думает, что правильнее будет снова свести все к подколам и шуткам, особенно когда за дверью начинает поскуливать Баки.       — Как минимум затем, что тебе собаку выгуливать, — довольства в голосе хватит на двоих, если бы они что-то взялись делить, но Арсений даже заботы о Баки сейчас делить не собирается, потому что: — Я, на секундочку, тоже в отпуске, и не ною!       — Еще б ты поныл мне тут, сам все это нахуевертил, теперь лежит недовольный, — игнорируя сказанное Арсом, Антон возвращается на бок, снова оказываясь лицом к лицу, но глаза теперь не закрывает.       — Я довольный, — фыркает Арс и жалеет об этом в следующую же секунду, когда Шаст хитро прищуривает один глаз.       — Это из-за чего, интересно? — Антон дергает бровью, будто вынуждая сказать, что это его заслуга, но Арсений ни для того Попов, чтобы признаться в этом кому-то — здесь себя бы до конца перестать ругать, чтобы с остальным работать.       — Подумай, — возвращает ему его же словечко вместо нормального ответа, хоть и знает, что в таких условиях Шаст и на секунду не задумается — ему самому тоже хочется так: самодовольно, опасливо, но с горящей шапкой и противовес всему, результативно, честно, — Арс снова прячет за веками взгляд.       — А ты на сколько доволен? — Антон, видимо, решает хакнуть к чертовой матери всю эту игру, раз уж не поддается уровень.       — Из скольки? — Арсений игру принимает, но все же думает, что в хакнутой игре тоже должны быть правила — пусть и свои.       — Да похуй, давай из десяти, — вальяжно немного ворочается головой, будто бы прорастая в это утро корнями — как бы Арсу не хотелось, чтобы это было так, он слишком объективно смотрит на вещи, на себя, на обстоятельства — на всё, кроме Антона, потому что на него, хоть и умеет так, сейчас не хочет — хочет коснуться испарины на шее у самого уха и на виске, поправляя челку, которая с боков тоже стала влажной и сбилась в крошечные неаккуратные локоны, примятые подушкой.       Возвращаясь к заданному вопросу, Арсений принимается считать: раз — он рад поездке, какой бы она ни была, и что бы после нее ни произошло; два — то ли утренняя ленца, то ли уже закономерная усталость от самоедства и попыток в здравомыслие не дают грузиться на прежнем уровне, почти щадя; три — Арс закрывает глаза, чтобы снова не смотреть на ждущего ответа Антона, потому что тройка рискует обернуться тридцатью — или сколько там Арсений успеет насчитать очаровательных вещей в его внешнем виде, — но себе врать не станет, Шаст без лишних слов здесь нерушимая тройка, уносящая его в звенящую бесснежную, но речную даль, и кони у него другие: «Ну нахуй», «Ебать» и «В пизду», если Арс правильно улавливает стиль жизни Шастуна.       Есть, конечно, и более добрый вариант, вчерашнюю поездку на коне никто не отменял, и воспоминания о ней не дотягивают до полного бала, но тянут на половинку, потому что Арсений никогда не признается, что, с приходом в сериал, коней в его жизни стало значительно больше — Арс до сих пор помнит, как они снимали первую сцену первого сезона, когда им необходимо было проехаться на лошадях по пустырю, и, если кто-то в карьеру актера входит со свистом, Арсений прогарцевал с цоканьем подков и фырканьем — как встретил, что называется, так и проводит, и это смешно, но некогда.       — На три с половинкой, — улыбается Арс в ответ, когда, хитро приоткрыв один глаз, замечает все грани недовольного изумления в лице напротив.       — В натуре? — все же оставляет сомнениям шанс Шаст.       — Ага, — зря.       — Ну ты и гондон, Арсений, я на семь, и четыре из них с тобой связаны, — почти ущемленно предъявляет Антон, хмуря брови и шире открывая свои и без того не маленькие глаза, пока Арс еле держится, чтобы не уткнуться ему в оголенное плечо носом.       Слышать такое от него приятно настолько же, насколько вспоминать то, на что сам Арс сейчас не решается, но решился ночью — Шаст тогда впервые после того, как уснул, повернулся на спину, располагая собственное голое плечо прямо рядом с арсеньевской головой, и он был бы последним дураком, если бы проигнорировал желание сменить казенную отельную подушку на далеко не мягкого, но теплого Антона, а потому, побоявшись разбудить, просто приложился лбом и переносицей ниже плечевого сустава, отмечая для себя, как удобно его кнопочный нос ложится чуть ниже нерельефного бицепса, и Антон тогда промычал что-то, наверняка не желая, чтобы его тревожили; Арсений понял сразу и отстранился, а теперь почему-то думает, что, будь вокруг них все чуточку проще, сейчас его бы уже не оттолкнули.       Сейчас Шаст не спит и вряд ли уже будет, и плечо у него все еще привлекательное для арсеньевского лба, не говоря уже о том, на что снова рискует выйти разговор, — не хочется ничего, просто лежать, понимая теперь, на что Антон их обоих подписал — спонсоры гонок такие, что лучше уж вообще без призовых. Не касаться друг друга равносильно не пытке, конечно, но тому самому запрету, который был дан будто бы экспертом, который не разбирается в теме, но почему-то имеет право что-то вякать — Арс не знает, кто в их ситуации отыгрывает эту роль, но отчетливо ощущает, что все неправильно, однако и игнорировать свои почти физические порывы не может.       — О-о, посвятишь? — Арсений решает спросить, потому что здесь уже бойся, не бойся, он ставит себе тайминг в две минуты, прежде чем сделает что-то, чтобы добиться физического контакта, а пока просто с бесхитростным видом приближается к Шасту всего на парочку сантиметров.       — Нет, — даже в трех буквах слышится, как тот улыбается, не открывая глаз и не опуская запрокинутой головы — наверняка же ведь слышит шорох постельного белья и понимает, что происходит. — Нормально попроси, — и усмехается.       — Нормальность — это социальный конструкт, — говорит, потому что понимает, что, если не ляпнет это, у него отпадет язык. — Что для тебя нормально? — Арс, не давая себе и секунды на сомнения и возможность ударить себя за такое по рукам, спрашивает так, чтобы нарочно показать, что ответа хочет не только в рамках темы несерьезного разговора, и слышит выдох и вошкания — Антон спускается на его уровень, чтобы, видимо, держать зрительный контакт.       — Смотивируй, ну знаешь, баш на баш; раз на раз; отсоси, потом проси; зуб за зуб — что-то из этого, — перечисляет так легко, будто не было одного сомнительного пункта в списке, и смотрит в упор, щурясь теперь уже на оба глаза.       — Меня смущает, что ты поставил в один список зубы и отсос, — старается держать удар Арсений, но, видимо, не выходит.       Антон хохочет, снова чуть запрокидывая голову и растягивая: «Арсе-ений», а после вглядывается в глаза, заставляя опустить собственный взгляд.       — Так что? Где моя мотивация? — Шаст выглядит уже менее смущенным, когда речь заходит о какой-либо интимной плоскости их общения, но Арс все равно улавливает неловкость.       Антон ведет себя как кот, которому запретили ронять что-то со стола, а потому тот каждый раз подходит и боязливо пододвигает желаемый скинуть на пол предмет, думая, что никто не замечает — обаятельно настолько, что, даже если и напакостит, знает, что простят, — Арсений знает это тоже.       — Как тебе такая, — Арсений укладывается чуть удобнее, растягивая томительную, как ему хочется выставить, паузу. — Я не буду платить компенсацию, если Баки насрет в номере или что-то сломает, пока мы не пускаем его сюда, — будто бы слыша, что речь идет о нем, пёс скребется по полу.       — Сплюнь, блять, — резко распахивает глаза Шаст, заставляя арсеньевский язык зачесаться.       — Мне нечего, — произносит Арс после паузы и надеется только на то, что повисшая тишина не значит ничего плохого.       Проходит буквально пара секунд, после которой Антон, догоняя суть сказанного, начинает ржать так, что откидывается на спину, а после промакивает костяшками больших пальцев слезы во внутренних уголках глаз, пока Арсений тихонько хихикает тоже, но уже скорее с чужой реакции, чем со своей объективно провальной шутки.       — Блять, и знаешь еще, — прерывается, чтобы переждать еще одну волну смеха. — Типа, сплюнул через плечо, все дела, а потом, — еще один перерыв на просмеяться, которого тоже наверняка хватит ненадолго. — А потом, короче, постучать по тому, с кем ебался, типа, он бревно, — смех становится беззвучным, но руки Антон уже убирает от лица.       — Отвратительно, — вставляет Арсений сквозь смех, чтобы не давать тишине между ними обосноваться.       — Ахуенно, — остаточно смеясь, поворачивается снова Шаст, временами все еще сотрясаясь от всхлипов смеха. — Кто-то по утрам трахается, а мы хуйню эту порем, — покачивая головой, закрывает глаза.       Арсению на это ответить нечего, а потому он лишь поджимает губы в улыбке и боится, что Антон сейчас может на него посмотреть, потому что сам не знает, каким может быть выражение его лица — предполагать даже страшно, — но взгляд напротив по-прежнему прикрыт веками, а губы растянуты в какой-то теперь почти грустной улыбке, и Арс ставит сотню, что знает, о чем тот думает, — он бы тоже думал о своих барьерах, если бы для него секс с человеком своего пола был в новинку, — но сам снова безобидно возвращается мыслями к обстоятельствам, не стараясь найти в себе что-то еще — ему достаточно того, что есть как в масштабах запретов, так и всего утра в целом.       Телефон на типичной для среднего рейтинга отелей тумбе со стороны Антона оживает неожиданно, но невообразимо к месту, — Арс не знает, как бы они выходили из ситуации, если бы не он, — и Шаст, рассеянно хмурясь, резко тянется к нему, еще налету, не поднося его к лицу, отключая звонок. Арсений читает на экране «Стас» и думает, что его только не хватало, тут же порываясь встать, чтобы запустить уже на говно изошедшего под дверью пса, а после, как бы ни хотелось остаться в кровати подольше, пойти приводить себя в порядок, когда Антон неожиданно хватает его за плечо в попытках удержать.       — Да, Стас, — глядя Арсению в глаза, начинает диалог с Шеминовым, вскидывая подбородок и хмуря брови, а после чуть отодвигает от себя динамик. — Че ты вскочил? Давай еще полежим, — в смятении переходит на шепот, но собеседник на том конце разговора, видимо, слышит, потому что Антон в следующую же секунду, хоть и не разжимая ладонь на арсеньевской руке, добавляет: — Да не тебе я, блять! Хули вообще в такую рань звонить, написать сложно? — недовольно повышает голос, усиливая хватку и чуть потягивая Арса на себя. Антон, не переставая слушать, что ему говорят, почти одними губами произносит: «Ляг на место» и, возвращаясь к звонку, уже не замечает, как Арсений ложится обратно с недовольно-растерянным видом. — Да похуй мне потому что, что там и когда писала Марина, я в отпуске, Стас, — отвечает хмуро, так и не отнимая своей ладони, которая теперь в расслабленном положении покоится на локте Арсения, поглаживая внутреннюю сторону сгиба большим пальцем.       Это приятно, даже врать самому себе не получается, потому что черт с ним даже, как это ощущается, — Арс примерно предполагает, как это выглядит, и внутри что-то податливо дергается от одной картинки в голове. Арсений, наверное, все еще немного не вырос, а потому приходит почти в ребяческий восторг от понимания, что Шаст, едва ли оправившись от сна, сейчас лежит в кровати, одной рукой удерживая телефон, а второй — его руку, и выглядит так непривычно сурово, что даже не стыдно кротко лежать рядом, позволяя тому скорее от нервов перебирать пальцами в поглаживающих движениях. Не стараясь прислушиваться, до ушей Арса доносятся некоторые обрывочные словечки, позволяя поверхностно понять суть звонка.       — Я не веду корпораты, — отрезает Антон, и из динамика громче нормального тона слышится не менее резкое: «Дослушай!», от которого хватка мгновенно повлажневшей руки становится крепче, а поглаживания — интенсивнее, и Арс чудом успевает удержать собственную руку, которая на рефлексе была готова лечь сверху. — Стас, я не буду вести корпоратив, чей бы он ни был, потому что я тупо не умею, и тем более ты говоришь, что он вообще не в Москве, — заметно более нервно и сбивчиво произносит в трубку.       Арсений успевает услышать только шеминовское: «Умеешь!», прежде чем метафорическая пощечина приземляется на собственную щеку с таким оглушающим шлепком, что отрезвляет в секунду — вся незамороченность утра спадает театральной ширмой, красиво струясь в полете, потому что Антон не выбирал формулировок, а говорил как есть и по делу: Москва — дом, вне Москвы — это аргумент, — Арс на автомате хочет отодвинуться и, уже порываясь, не может не обернуться на Шаста, который понимает все, видимо, по лицу.       — Мы можем потом поговорить? — раздражается в трубку и, получая наверняка неутешительный для него ответ, закатывает глаза, снова вцепляясь Арсению в руку; Стас говорит что-то о срочности, важности и цене, пока Антон одними губами бросает: «Пожалуйста», складывая брови домиком. — Я по миру пока не пошел, — бурчит он Шеминову, когда Арс все же высвобождается от хватки и идет к двери, чтобы впустить собаку, думая только о том, что если Антон не спросит стоимость, то он в нем даже немного разочаруется. — Да ну сколько там? — почти безынтересно хмыкает Шаст, пока Арсений думает об еще одном не-сегодня. — Ебать, — задушенный полушепот на выдохе красноречивее всяких уточнений, потому что Арс все же отдаленно прикидывает средний заработок Шастуна.       Влетевший в спальню Баки почти сносит с ног, когда, выражая свою радость, встает на задние лапы, передние опуская Арсению на чудом выставленные вовремя руки, чтобы тот не зарядил ему по телу, и затянувшееся молчание со стороны кровати позволяет почему-то впервые задуматься о том, что Шаст при всей каверзности разговора не ушел продолжать тот в другой комнате или на балконе — это заставляет повернуться.       Антон сгорбленно сидит, согнув ноги в коленях, на которых покоится левая рука, опираясь на каждое локтем и запястьем, и выглядит слишком подавленно для обычного рабочего разговора, пусть и о не самой приятной обязанности — если ее вообще можно назвать таковой, Арс все же не знает о подробностях его работы ничего, кроме общеизвестных фактов.       — Стас, ну я, правда, не смогу, — отрицательно качает головой, будто бы самому себе. — Мне жоп до пятого колена этого дядечки надо будет отлизать за такие деньги, — усмехается тут же и произносит это почему-то так, будто теперь сомневается, пока Арс на каком-то внутреннем порыве шагает обратно к кровати и присаживается на ее край, в очередной раз думая, что тем «дядечкам», на самом деле, глубоко все равно на чужие жопы хоть до пятого колена, хоть до первого; единственное, что им может быть важно в контексте колен, это чтобы все снова подумали, какая у них длинная писька, не решаясь рамсить с организатором всего этого буржуйства, — Арсений не осуждает: наличие письки обязывает ей мериться, — но слишком хорошо помнит, как сам чувствовал похожее даже от людей объективно меньшего ранга, а что там у Антона может быть, вообще подумать страшно, особенно когда тот неожиданно выпаливает деловито в трубку свои условия. — Пробуй договориться с этими чуваками, что либо я буду не один, либо не буду вообще, — шумно выдыхает и, судя по шорохам, меняет положение. — Уж не думаю, что им так дрочно, чья именно рожа с ТНТ будет отсвечивать, и если согласятся, то предложи Позу, он не откажет помочь, если не занят будет, — теплеет в голосе, а после слишком спешно добавляет: — Все пополам, естественно.       Сидя спиной к Шасту и слушая, как тот заканчивает наконец разговор, Арс мусолит в голове понятия аргументов, цены, важности, принципов, формулировок, обязанностей, но все это без любой привязки к корпоративам, с которых все вообще началось: просто есть принципы, которыми можно — и иногда нужно — поступаться; просто есть необходимость говорить определенные вещи, а есть аргументы этого не делать, если не стоит вопрос цены; просто есть то, что важно, и, как правило, в идеальном мире только оно и должно быть решающим фактором, — Арсения снова немного тяготит все, и Баки, будто что-то в этом все понимая, просто сидит рядом, выкатив свой язык, и смотрит, ожидая чего-то — выполнения тех обязанностей, которые они с Антоном на себя взвалили как минимум.       — Че покисли, а? Че покисли? Нормально все, — вопит Антон по-заводительски куражно за спиной, и Арс вдыхает, прежде чем повернуться и начать улыбаться так, будто последних десяти минут просто не существовало в природе.       — Мы вообще-то попёсли, — бросает он через плечо и слышит тихий смешок, после которого снова доносится шебуршание постельного белья; оборачиваясь, Арсений видит улегшегося обратно Шаста с каким-то новым изгибом губ, едва ли напоминающим улыбку.       — Арс, полчаса, окей? — Антон со вздохом прикрывает глаза. — Потом проси, что хочешь, — качает головой.       — Прям что угодно? — Арс всегда лучше всех играл в дурака — хоть по пьяни, хоть по сценарию, хоть, как сейчас, по необходимости.       — Ага, — звучит слишком легко для такого заявления, что заставляет обернуться уже полным корпусом. — Но ты лежишь тоже, — растягивается в широкой ухмылке, за которой следует раскидистый, душевный и заразительный зевок.       Арсению ничего не остается — как не останется потом, а потому сейчас, еще на чуть-чуть, на полчаса — можно, — и он опускается на временно свою же половину кровати, краем уха слыша, как на полу — удивительно даже — укладывается Баки, а ребром ощущая, как Антон будто бы закрепляет вчерашний опыт, закидывая на него руку поперек груди и выбивая шумный выдох не то от тяжести, не то от резкого напоминания самому себе, что тот все еще без футболки.       — Я себя таким тормозом еще никогда не чувствовал, — неразборчиво бормочет Шаст куда-то в шею, видимо, уже готовясь провалиться в сон, и Арсу именно такая формулировка нравится настолько, что прикрыть глаза и дать себе возможность задремать спустя несколько минут получается почти без зазрения совести.

***

      Обещанные Антоном самому себе полчаса нахраписто превратились в полтора, за которые Арсений предательски успел собраться, позавтракать и даже безропотно выгулять собаку, — Антон успел проснуться и сходить в душ, а потому сейчас неуверенной походкой двигается к выходу из номера мимо снова перекладывающего и таскающего вещи Арса — если есть еноты, которые полоскуны, то Попов — енот, который потаскун, и, видит бог, Антон еще никогда не находил слов так удачно.       — Шаст, — окликает его Арс впервые за то время, что Шаст во второй раз за утро бодрствует, заставляя с улыбкой отвлечься от собственных кроссовок. — Уточни, пожалуйста, на ресепшене, во сколько у нас выезд сегодня, — держит в руках какую-то непонятную футболку с принтом, кажется, хуев на груди — занимательно настолько, что даже хочется задержать взгляд, чтобы разобрать еще и надпись.       — А мы сегодня выезжаем? — Антон наконец начинает соображать.       Этот вопрос — гром среди ясного неба, потому что он думал, у них будет еще одна ночь в не привязанной ни к кому из них обстановке, в которой вести себя свободнее получается многим проще — в этом ведь и есть прелесть отпусков и курортных интрижек, хоть и думать о таком в контексте с Арсом не слишком приятно, но факт остается фактом — Шаст бы не решился даже на безобидные пошлые подколы, если бы они, допустим, сидели в квартире Арсения, а здесь все чужое, и тот на фоне этого выглядит значительно роднее — все познается в сравнении.       — Ну да, на сутки же бронили, — хмурится Арс, будто бы сомневаясь в здравомыслии самого Антона. — А ты что думал?       — Ничего, просто уточнил, — слишком быстро для своего прежнего состояния почти выплевывает он и не может не спросить следом: — То есть мы сегодня после поездки сразу обратно, даже не ночуя?       — Получается так, тебя что-то смущает? — Арсений продолжает звучать недоверчиво.       — Но ты же не хотел ехать в ночь? — Шаст приводит последний безобидный аргумент.       — Придется, — вздыхает Арс и в усталом движении прячет лицо в ладонь. — Ну, проебался я, ну да, — неожиданно признает он, и для Антона это что-то новое — вот так вот просто Арсений говорит о своем упущении, — это, определенно, что-то значит, и оттого идея в голове рождается сама собой.       — Бля, я бы еще остался, — не стесняясь, объявляет Антон, нагибаясь, чтобы наконец обуться, а после слышит едва слышное согласное мычание, заставляющее по-гермесовски скоро влезть в кроссовки, которые после летят из номера к стойке, потому что Шаст как минимум не согласен ехать в ночь, а как максимум — вообще возвращаться домой сегодня.       Если бы он дал себе чуть больше времени на рассусоливание правильности и неправильности идеи, он, наверное, передумал бы, но такое хочется оставить Арсению, раз уж тот такой фанат мыслительных процессов; Шаст за эти дни все свои решения принимал скорее на ощущениях, чем от рационального разбора в голове, и ничего не произошло плохого, никто не умер — наоборот даже, они теперь хотя бы не врут друг другу, что ничего не происходит — все же к лучшему, — Антону кажется, что решать за двоих иногда нужно тоже, потому что в их ситуации это должно даже звучать будто бы по-другому, будто бы не решать за двоих, а решаться — черт знает что это меняет, но Шасту нравится думать так.       Разговор с персоналом занимает не больше десяти минут, потому что номер после их запланированного на обед выезда удачно должен был пустовать до следующего вечера — Антон старается не думать, что даже знает причины такого отсутствия ажиотажа, — поэтому, пусть и с небольшой переплатой, но продлевает бронь до завтрашнего утра, и это оказывается слишком легкой задачей — легче, чем даже изъясняться на английском. Он идет на завтрак уже в числе последних, но его все равно все устраивает; даже если Арс заартачится и упрется рогом, что им это не нужно, Антон просто скажет, что все уже сделано, а потому глупо терять возможность задержаться на полдня, тем более что завтра воскресенье, и никто не облезет, если они поедут утром, но какая-то осторожная надежда на то, что Арсений оценит эти старания, всё же шевелится на протяжении всего завтрака, вплоть до возвращения в номер.       Баки крутится у порога, когда Антон возвращается, а Арсений и вовсе уже сносит собранные сумки к порогу, и проблема в голове встает только сейчас — как сказать, непонятно, — но спасает, что тот заговаривает первым.       — Все свое я вынес, тебе долго собирать все? — Арс смотрит открыто и ждет ответа, успевая в эту недолгую тишину вскинуть правую бровь.       — В общем, мы остаемся до утра, — шустро вылезает из кроссовок и почти уносится в спальню под нахмурившимся взглядом и закономерным вопросом.       — Что? — Арс идет следом. — Шаст, объясни, что происходит, в смысле остаемся? — Антон почти врезается в него в дверном проеме, когда Арсений только входит, а сам он, уже взяв кепку, хочет ретироваться на улицу. — Объясни, — настаивает, серьезно глядя в глаза и заставляя тяжело вздохнуть.       — Я продлил бронь до утра, чтобы не ехать по темноте, потому что ты сам рассказывал, что это опасно, — не будучи даже уверенным, рассказывал ли это Арс, Антон старается звучать бескомпромиссно и четко.       — Мало ли, что я говорил, — хмурится. — Ты ебанулся? А со мной посоветоваться? — Арсений будто бы запоздало включается в суть собственных негодований, и Антон старается не слишком радостно — хотя бы чисто внешне — думать, что он ему не верит — выражение лица смятенное, но не недовольное, и вишенкой на торте становится его на мгновение дернувшийся в улыбке уголок губ, который — Антон сделает вид, — что остался незамеченным.       — Ты согласился, что заебись было бы остаться подольше, я помню, что у тебя завтра еще выходной, так что просто скажи спасибо и выпусти меня покурить, — удивляясь самому себе, неожиданно четко рапортует он, пока Арс с приоткрытым ртом моргает с такой скоростью, что колибри со своими крылышками нервно курит в сторонке, — «Хоть кто-то», — думает Антон и все же старается протиснуться в проходе.       Спуститься к выходу получается слишком быстро на внутреннем запале, и, уже закуривая у входа, Шаст приходит к выводу, что это какая-то магия вне Хогвартса, что нормально разговаривать у них с Арсением получается только вечерами с наступлением темноты, а днем всё идет через жопу, но первая затяжка за утро как-то слишком легко выбивает из головы любые мысли, кроме той, что он будто бы реже стал курить в принципе, что почти неудивительно — в отпусках Шаст, действительно, всегда курит меньше, и разница здесь только в том, что обычно это происходит из-за слишком жаркой погоды, которой сейчас не наблюдается — по ощущениям сейчас не больше двадцати градусов. Первая сигарета за день всегда немного выбивает из колеи, даже если та не натощак, а потому Антон почти не слышит, что происходит вокруг, полностью расслабляясь, и даже легонько вздрагивает, когда Арс неожиданно появляется из-за спины и становится рядом.       — Спасибо, — первое и единственное, что он говорит, закуривая тоже, и Антона блаженно ведет так, будто до этого перекура он все-таки не ел.       Отвечать на это нечего — словами уж точно, — поэтому он просто поворачивается и улыбается Арсению, поджимая губы, а после, когда тот все же переводит на него взгляд тоже, видит такую же, но более робкую улыбку в ответ, после которой оба смотрят себе в ноги, — Антон снова думает о магии, но уже без всякого Хогвартса — о магии идиотизма, всё-таки так больше похоже на правду.

***

Мураками — Наутёк

      Ехать в тишине — неожиданно комфортно; Антон откладывает телефон на переднюю панель, разобравшись наконец со Стасом и его предложением, о котором нарочно старался не думать вплоть до момента, пока тот не написал, что Дима согласен отвести этот газпромовский корпорат вдвоем, и это позволяет выдохнуть окончательно — с кем-то Шаст не против, тем более за такой ценник, — и к этой теме теперь снова можно не возвращаться до самого вылета в клятый Владивосток, который планируется в первых числах мая, и Антон поворачивает голову к Арсу, который тоже не слишком напряженно ведет сейчас машину.       После того перекура они перебросились еще десятком ни к чему не обязывающих, можно сказать, организационных фразочек, и это не бесит сейчас, как могло бы вывести из себя еще несколько дней назад — просто есть время говорить, и есть время молчать, — сейчас в обоюдной тишине нет напряженности, осталась только не озвученная ими обоими тоска, о которой не нужно говорить, чтобы ощущать ее присутствие, да и что о ней вообще можно говорить — словесно Арс вывалил ее всю вчера в ресторане, и остается только думать о том, как с ней справиться, но Шаст не хочет. Может быть, позже, когда они окажутся один на один не друг с другом, а с самими собой — да, сейчас есть вещи поважнее, например, просто порадоваться, что все произошло так, а не иначе, и у них есть хоть немного времени, чтобы понять, что им будет недоступно уже всего через неделю.       О прежних своих соображениях насчет близости думать не хочется тоже, потому что Антона устраивает то, что у них сейчас есть, и даже если какая-то его часть — в самой-самой глубине — хочет большего, то этого пока слишком мало, чтобы перебороть внутренний страх, за природу которого почти не стыдно. Шаст, наверное, впервые так сильно понимает фразу, что влюбляются вообще не в оболочку, а именно в человека, хоть и не до конца согласен с действием в такой формулировке. Если это все-таки влюбленность, то Антон, наверное, просто разучился определять ее за столько лет на скамейке запасных, но ему, если честно, вообще не хочется как-либо категоризировать то, что он чувствует к Арсению, потому что это лишнее, отвлекающее и мешающее. Ему нравится то, что он чувствует, Арс по понятным причинам не требует как-либо разъяснять и давать этому между ними название, потому что — Шаст не может утверждать, но — наверное, тоже не стремится основательно нарекать свои ощущения, и все впервые за столь долгий срок кажется относительно нормальным настолько, что благодарность распускается в грудине яркими маками, как на поле, мимо которого они сейчас проезжают. «Красиво», — думает он, а после переводит взгляд с пассажирского окна на водительское и до маков все-таки не доходит, потому что застревает взглядом на арсеньевском профиле, даже не думая менять в голове характеристику, потому что тот тоже красивый, и у Антона, наверное, отсохнет язык, если он сейчас не скажет это вслух.       — Мы сейчас едем по самой высокой местности в Норфолке, — перебивает Арсений неозвученную собственную фразу. — Поэтому это единственное место, где можно увидеть маковые поля, потому что они только в очень сухих условиях растут, в пустынях там, например, а здесь везде влажно, и это, можно сказать, вообще природная аномалия, — заканчивает уже сбивчиво, когда, на секунду повернув голову, увидел, видимо, каким взглядом Антон на него смотрит — Шастун и сам бы хотел посмотреть, что в нем такого было, что Арс внезапно начал тараторить и сбиваться.       — Ты заранее прочитал это все? — Антону, действительно, интересно, откуда такие познания.       — Я, правда, давно сюда хотел, так что время было, — будто бы смущенно бормочет Арсений, усмехаясь уже ближе к концу.       — Здесь реально ахуеть, как красиво, я даже не предполагал, — отвечает Антон кривовато, потому что сказать вообще хочется не о маках — о них наверняка говорят все, кто их видит, и, пусть с Арсом это тоже наполовину правда, ляпнуть все еще хочется о нем, когда Арс, как назло, прибавляет музыку.       Не считая орущего на весь салон Кобейна, тишина между ними повисает снова, даже Баки молчит, заснув после часа молчаливой дороги, и Антон думает, что он все-таки вообще не романтик, когда его наконец осеняет, как можно аккуратно коснуться этой темы, не говоря напрямую. Он возвращает телефон в свои руки и мгновенно открывает инстаграм, чтобы не успеть передумать, пока Арс снова не отвлекается на его телодвижения от дороги.       — Красивые места Лондона — машина Арсения.       Музыку приходится перекрикивать, но это вообще не проблема; проблема в том, что Арс начинает зачем-то визжать, когда Шаст переводит на него камеру, но тот, наверное, просто не ожидал такой подставы, а потому сейчас, кажется, лучший момент, чтобы сказать то, что уже минут пять зудит на языке.       — Потому что Арсений красивый тоже, — едва заблокировав телефон, будто бы вскользь оглашает Шаст, и Арс, стараясь скрыть смущенную улыбку, лишь на секунду прикрывает глаза, чтобы все же не отвлекаться от дороги, но не отвечает ничего.       Антону и не надо, — он не ради ответа затевал это все, — просто хотел, чтобы Арсений знал, что он и так тоже может; что он — осознание и на него самого-то сваливается снежным комом — уже чуть больше, чем почти не боится; что он вообще-то тоже должен сказать «Спасибо» за всю эту поездку, и, наверное, может быть еще куча таких «что», до которых Антону уже нет никакого дела, потому что шея Арса у самого ворота футболки алеет не хуже тех маков, что они проехали несколькими минутами ранее, подбивая почти риторически, обращаясь не то к природе, не то к Арсу, спросить простой в своей сложности вопрос — ну откуда в тебе столько красоты, — и неожиданно получить от Арсения вполне себе реальный ответ, пусть и на прошлую собственную фразу, но вообще-то на все и неозвученные вопросы тоже.       — Красота в глазах смотрящего, Шаст, — Арсений с улыбкой опускает собственный взгляд.

***

      — Блять, что это? — Антон даже зевать перестает от увиденного, думая, что ему показалось.       В закатном солнце, будто бы проверяя проезжающих мимо водителей на трезвость ума, Антон различает через лобовое, как буквально в километре горят костры, вокруг которых, как муравьи, вьются пока еще небольшие из-за расстояния фигурки людей, и, переводя взгляд на Арсения в ожидании ответа, меньше всего ожидает увидеть, как тот заворожённо наблюдает за происходящим с горящими глазами, а после, будто скидывая с себя пелену, оборачивается, но смотрит так же.       — В апреле в Норфолке, как в любом отдаленном графстве, жители так готовятся к солнцестоянию, — начинает Арс, и Антону не нравится в его фразе всё, кроме слова «графство», по понятным, конечно же, причинам. — Ну, то есть, это кельтские традиции, типа, весь месяц перед белтейном, они стараются, блять, как сказать, ну, не репетировать, а просто будто бы морально готовиться к празднику, проводя всякие ритуалы, — сбивчиво от воодушевления лопочет, пока Шаст мысленно почти молиться начинает, чтобы Арсений не захотел остановиться возле этих полоумных. — Ты не против, если мы остановимся и подойдем к ним ненадолго? — Антон против так, что слов подобрать не может.       — Арс, нет, — прочищает горло. — Сорян, прям, но нахуй надо, я, блять, помню фильм про эту хуйболу, и мы туда не пойдем! — Шаст даже не боится показаться ссыклом, потому что реально напуган.       — Ты смотрел «Солнцестояние»? — «Сука, ну нет!» — Антон почти вопит про себя от этого возбужденного настроя. — И как тебе? — Арс не унимается. — Астер — гений, и это не обсуждается! — на мгновение он даже бросает руль, выставляя вперед руки с расправленными пальцами в бескомпромиссном, видимо, жесте.       — Мы туда не идем, и это, Арс, не обсуждается, остальное похую вообще, — выделяя голосом, что именно не подлежит обсуждениям, — в целом Антон старается сохранять самообладание, но получается с трудом — в ровных интонациях нервозности столько, что хватит еще и на ничего пока не подозревающего Баки.       — Антох, пожалуйста, — смотрит так просяще, что Антону хочется сглотнуть вмиг ставшую густой слюну. — Они безобидные, правда, — складывает брови домиком Арс.       — Я помню, нахуй, какие они безобидные! Ты помнишь ту торчащую из земли ногу? Или кожу того просто поссавшего чувака, в которой они потом явились? Ебать, а ту долбоебину губастую помнишь? Я чуть не усрался, когда ее увидел! — Антон на мгновение переводит дух, вспоминая. — Сука, что там еще было… А! Кристиан этот затраханный до смерти вообще не пугает тебя, нет? И я вот сто проц дохуя всего забыл, но они вот там сейчас танцуют, а ты помнишь, сука, из-за чего и нахуя они так самозабвенно плясали? Арс, нет, иди нахуй, я туда не пойду и тебя не пущу, — все это срывается с языка само собой с бешеной скоростью.       — В фильме все было утрировано, зачем так реагировать? — Арсений будто бы правда не понимает, а Антон уже сомневается в том, что тот сказал по поводу режиссера, потому что вот уж где-где, а в теме фильмов он его уделает, и если к гениальности Астера вопросов нет, то к тому, что Арс, видимо, не просек суть всего фильма — бесчисленное множество.       — Утрировано? Арс, ты в натуре не понимаешь, почему я не хочу туда идти? Я вот ни разу не сомневаюсь, что и у этих там где-то лежит пиздогубое чудище, через которого они, сука… — слов Антону не хватает, хотя сказать он хочет слишком многое, чтобы уже не просто уделать Арса, но и реально объяснить, почему им туда не стоит идти. — Да как это, нахуй, сказать-то, связывались с этим, — щелкает пальцами. — Трансцендентальным, блять, через руны эти хуюны! — Арсений усмехается, и это прорывает очередную плотину. — То, что они все нездорово помешанные на религии, я вообще молчу, потому что я имя этого Кристиана, блять, запомнил, потому что оно там христианство значило, — замолкает снова, даже закашливаясь от слишком большой нагрузки на прокуренные легкие.       Переводить взгляд на Арса даже боязно, потому что Антон не ожидал такого от любого здравомыслящего человека, и даже если Попов подходит под это описание с натяжкой, то все равно должны быть какие-то рамки, но вся эта моментальная дымка раздраженной яри стихает сама собой, когда Арсений неожиданно, не отвлекаясь дороги, первым касается его руки впервые за все время после того недовыяснения отношений, и Шаст все же вглядывается в него, отмечая теплую улыбку и такое восторженное выражение лица, что даже не верится, правда ли то обращено к нему. Арсений следом ведет головой из стороны в сторону, прикрывая глаза, а после кивает уже утвердительно, но хотя бы начинает говорить.       — Ты прав, — улавливает взгляд. — Но, Антон, правда, в этом нет ничего такого, это как на сжигание чучела масленицы сходить, — спокойный и располагающий голос Арса работает против Шастуна так предательски, что глаза закатываются рефлекторно. — Пожалуйста, давай просто подойдем, посмотрим и уйдем, раз уж ты так… — осекается на полуфразе, но и ежу понятно, что тот хотел сказать. — Впечатлен.       Отвечать что-либо Антон не хочет и не станет, вместо этого он прикрывает глаза и упирается виском в прохладное стекло справа от себя, потому что что он скажет? Что ему глубоко плевать на фильм, но не плевать на собственную неприязнь к подобного рода сборищам? Чтобы Арсений снова закатил, что в этом нет ничего такого? Антон и сам прекрасно знает, что нет, но ему неприятно, тем более что говорить, если Арс останавливает машину у обочины спустя всего минуту.       — Пойдем? — вкрадчивый голос и поглаживания по руке не оставляют Шасту выбора.       До места, где сконцентрирован самый крайний костер с небольшим количеством людей, идти недолго — они преодолевают это расстояние буквально за пару минут, — и Арсений все это время не отпускает руку Антона, который только сейчас понимает по общему хлюпанью между сцепленных ладоней, что тот взволнован, пока ему самому уже почти все равно, — первая волна собственной тревоги прошла вместе с недолгим раздражением, оставив только излишне предусмотрительную осторожность, заставляя озираться по сторонам.       Останавливаясь в нескольких метрах от хоровода людей, Антон чувствует, как Арс вцепляется в руку чуть сильнее, и только сейчас понимает, что всю эту неприязнь можно и потерпеть, потому что, даром вообще эти касания, в голову почему-то резко ударяет мысль о доверии, от которой учащается дыхание. Имея только потенциальное предположение о том, как ко всему этому относится Арсений, ему самому сейчас нравится, что они сюда пришли хотя бы потому, что это показывает ему какого-то нового Арса, равноценно предлагая ему посмотреть на самого себя, потому что они впервые находятся вне зоны комфорта именно внешней, а не внутренней в каждом.       Интерес Арсения настолько заразителен, что Шаст тоже следит за движением людей под их же пение, и в этом, действительно, нет ничего страшного, как и предполагалось, — наоборот, просто наблюдать со стороны за этим даже красиво, и треск огня как всегда навевает на него какое-то чувство ностальгии настолько, что об него хочется погреть подмерзшие сейчас руки.       Тоненький голосок на уровне пояса мгновенно рушит атмосферу, и, оборачиваясь с Арсением синхронно, Антон натыкается взглядом на девочку лет семи, которая стоит с узлом разноцветных лент в руках, заставляя сглотнуть, и снова сильнее сжать в своей руке ладонь Арса, который после подзывающего жеста этой девчушки наклоняется к ней. Можно только догадываться, что она шепчет ему на ухо, раз тот расходится в теплой и снова грустной улыбке, временами кидая взгляд с земли на лицо самого Антона, который застывает сейчас, почти заворожённо глядя, как эта кроха привязывает Арсению на мизинец узелок сине-фиолетовой бархатной ленты, затем оборачивая свободный край вокруг всех пальцев поочередно, а после подходит к нему самому и молча вскидывает на него свои широко распахнутые глаза, чуть хмурясь.       Отсутствие движений со стороны Шаста заставляет ту обернуться к Арсу, который кивает сначала ей, а после и самому Антону, который, глядя строго в арсеньевские глаза напротив, протягивает девочке руку, позволяя провернуть то же самое, но уже с лентой оранжево-красного цвета, и это приятно, если довериться только ощущениям. Закончив, она снова старается заглянуть Шасту в глаза и отчего-то начинает хихикать, когда сам он не сдерживается от желания подмигнуть этой крохе, а после снова оборачивается на Арсения, и после его кивка подзывает к себе уже Антона, который отрицательно машет ей на это головой в извинении, поджимая губы — от такого не по себе. После недолгой нахмуренности, она вздыхает, будто бы расстроенно, и тянет ленточки на себя, поднимая тем самым их с Арсом руки, а после связывает их в неаккуратный узел и хохочет снова — Антон старается не думать, от чего она может смеяться, оборачиваясь на события фильма, вместо этого улыбаясь ей в ответ.       Видимо, посчитав, что с них достаточно, девчушка вприпрыжку отходит всего на пару метров, но после разворачивается, не давая Шасту, который всего на секунду решил расцепить их руки, возможности приблизиться к Арсению, как хотел мгновением ранее, и возвращается к ним, снова подзывая Антона к себе.       — Присядь, она не будет ничего говорить, — с завороженной улыбкой произносит Арс так доверительно, что не сдаться сложно. — Дай мне руку и сядь на корточки, — по его лицу становится понятно, что он точно в курсе того, что она хочет сделать, и это подкупает окончательно, а потому предложенная рука, свободная от лент, мгновенно накрывается собственной.       Присаживаясь, Шаст даже, кажется, слышит, как хрустят колени, но все это перестает иметь значение, когда девочка, выбирая из своей связки значительно более короткие, но тех же оттенков — оранжевую и синюю — ленты, тянется к его волосам, чтобы завязать на них еще один узелок, и спешно убегает, высоко крича «Beautifully!» и разнося этот возглас по поляне, заставляя Арсения смеяться так, что тот даже размыкает их ладони, чтобы, сложив те, прислонить их к кончику носа — Антон не может не смеяться тоже, хоть и прикрывая глаза.       Решение пойти к машине приходит к ним, видимо, одновременно, потому что такому синхронному развороту позавидовали бы самые слаженные пловчихи, и меньше всего Шаст ожидает, что спустя пару шагов Арсений, коснувшись тыльной стороны ладони, начнет от него убегать, но та самая активизировавшаяся настороженность позволяет ему в самый последний момент схватить сине-фиолетовую ленту, тормозя этого бегуна. Арс даже назад подается по инерции, когда длина ленты не позволяет сделать больше пары шагов, и Антон зачем-то тянет ее, заставляя того приблизиться к себе.       — Куда бежим? — Шаст клонит голову вбок, едва Арс оказывается в нескольких сантиметрах от его лица, и произносит это слишком дерзостно.       — В машину, — не отстаёт Арсений, добавляя к склоненной макушке еще и прищуренный взгляд.       —М-м, — вскидывает бровь. — Арс, — окликает Антон зачем-то и сталкивается взглядом с немного смущенным — напротив.       — Что ты задумал? — опускает глаза Арсений, чуть подаваясь вперед, когда Шаст снова дергает за ленту. — Антон, не надо.       Шепот звучит у самого уха, и тот встает на цыпочки, выгибаясь так, чтобы как можно меньше соприкасаться телами, но так не пойдет, думает Антон и свободную руку располагает на спине — талия дергается от прикосновения, а выпущенный выдох проходится прямо по мочке.       — Почему? — Шаст и не заметил, как у него самого сбилось дыхание.       — Потому что это все усложнит, — неожиданно серьезно отрезает Арс, и, судя по двигающейся спине, вымученно расслабляется, начиная горбиться.       Это аргумент — для Антона всегда был им и будет, потому что он не фанат сложностей, решаемых через простости, и своими принципами сейчас хочется поступиться, но Арсений отстраняется и идет к машине слишком быстро, не давая отвлекшемуся Шасту успеть поймать его снова — да и Арс просил уже, кажется, когда-то себя не ловить, — поэтому он просто бредет к машине за чужой спиной. У них будет еще целый вечер в номере, чтобы попытаться прийти к максимально нормальному, но без ограничений, взаимодействию, и даже страшно сейчас подумать, чего им этот разговор будет стоить.

***

      Гроза обрушивается на Норфолк неожиданно резко — еще час назад Арсений едва ли успел выехать с трассы на более или менее спокойную и регулируемую дорогу по пути в отель, чтобы доехать без форс-мажоров, — а потому сейчас, после душа, сидит на балконе в плетеном кресле, запрокинув торчащие из-под халата ноги на поручень, и чувствует себя довольным хотя бы потому, что за день, действительно, удалось посмотреть почти всю береговую линию, пусть и не останавливаясь там, где Арс бы хотел, а просто наблюдая за пейзажами из окон машины — все равно красиво. Он вымотан сейчас так, будто не за рулем весь день провел, а подрабатывал грузчиком на гринвичской ярмарке, по которой за эти выходные, кажется, успел соскучиться, как и по всему собственному району в принципе.       Какие впечатления остались от сегодняшнего дня у Антона, остается только гадать, но Арс боится, что его просто на такое не хватит, потому что он не зря пришел к тому, что провести время с кофе на балконе, наблюдая за буйством красок на небе, отличная идея — хочется немного восстановиться морально после слишком насыщенного дня, который, наверное, действительно прошел так, как и начался, потому что они с Шастом с момента выхода из номера и на шаг друг от друга не отходили, даже когда решили отлить на трассе, и было, конечно, неловко, но Арсений старался смотреть на лоснящиеся колоски какой-то неизвестной ему травы впереди себя, и это во многом спасло ситуацию. Даже когда остановились в супермаркете неподалеку от гостиницы, чтобы Шаст взял себе, цитата, «Пиво, а не то говно, что у них там предложено в меню», намекая на не самые лучшие условия отеля, на которые Арсу слишком все равно, если честно. Ему достаточно, что, несмотря на его оплошность с бронью, они останутся здесь еще на одну ночь, прячась от необходимости что-то решать и не прячась друг от друга — просто иногда контролируя себя и не только, чтобы не заносило в сторону точек невозврата, фантик от которых выглядит так маняще, что никаких сил нет сдерживаться, но они стараются, — Арсений надеется, что оба.       Звук щелчка замка на балконной двери заставляет обернуться влево, где в проеме появляется Антон с двумя бутылками пива и обезоруживающей смущенной улыбкой.       — Не против? — Шаст указывает подбородком на второе кресло и, получив кивок, плюхается в него, тут же протягивая Арсу одну из бутылок. — Да я тебе безалкогольное взял, не ссы, — усмехается, и с этим хриплым смехом в Арсении что-то трескается, расходясь по шву. — Пиздец, а если б мы еще и поехали в такую погоду, — по-дедовски оценивающе восклицает, отчего-то поднимаясь с места. — Да ноги не умещаются, — поясняет Антон тут же, пододвигая кресло слишком, по мнению Арсения, близко к его ногам, но говорить что-то он не станет — по крайней мере, пока.       Когда Антон наконец садится и перестает вошкаться, они поочередно вздыхают и усмехаются с этого в той же очередности; бутылка пива приятно холодит руку, а все сильнее набирающая обороты гроза проходится уже не таким дружелюбным ветром по ногам, заставляя те покрыться мурашками.       — Гусиная кожица, — вслух замечает Антон. — Укрывашку дать?       Арсений хочет отказаться — так было бы правильнее, — но ничего не может с собой поделать, когда перед ним встает необходимость подняться за пледом самому, что вообще будет равносильно подвигу в его состоянии, а потому только кивает с теплой улыбкой, заставляя Шаста скрыться в глубине номера со словами: «Ща все будет».       Проходит, наверное, не больше минуты, когда он возвращается с большим черным покрывалом, которое Арсений из-за длинного ворса никак, кроме шкурой, назвать не может, но название его сейчас волнует меньше всего — теплое и ладно. Антон раскрывает то в руках и усаживается обратно, так и не накрыв ноги Арса, будто вынуждая спросить.       — И чего ты? — Арсений даже не хочет как-либо формулировать, что его не устраивает.       — Ну, на меня клади, я тоже хочу накрыться, — указывает Шаст на собственные торчащие из-под шортов ноги, и это заманчиво настолько, что Арсений не станет спорить — будто бы они уже негласно решили, что касания допустимы, если не сказать, что с ними в целом как-то полегче.       Спуская икры на чужие колени, Арс на секунду задумывается, что те слишком горячие, чтобы нуждаться в тепле, но мало ли, у всех разный теплообмен, и все это вообще не имеет значения, особенно когда Антон поверх укрывает их этой шкурой и кладет сверху руки, в одну из который берет свое пиво, но будто нарочно не касается им тела, чтобы не холодить то бутылкой — Арсений благодарно кивает и, отворачиваясь обратно прямо, прикрывает глаза, потому что небо никуда не денется, даже если оно меняется почти с каждой секундой, временами освещаясь частыми молниями. Шаст осторожно поглаживает через покрывало голеностоп и выпирающую под ним косточку — приятно, Арс улыбается с закрытыми глазами, чувствуя на себе взгляд.       — Ты, правда, думаешь, что, если я тебя поцелую, это все усложнит? — Антон задает свой вопрос спустя примерно минуту, и Арсений слукавит, если скажет, что не предполагал от него чего-то такого, хоть и надеялся все же не заводить эту тему.       — Да.       — Пизда, — и это Арс предполагал тоже. — Мне что-то и сейчас не прям просто, знаешь? — усмешка Шаста кажется какой-то сиротливой и вынужденной, поэтому собственная составляет ей компанию в следующую же секунду.       — Знаю, — кивая, соглашается едва слышно, хотя мысленно почти кричит: «А мне, думаешь, просто?».       — Ну и хули тогда? — негромкий раскат грома проходится по барабанным перепонкам мягкой поступью кошачьих лап.       — Не знаю, — через паузу обрывчато отвечает Арсений по слогам, потому что это правда.       — Это да? — спрашивает Антон после паузы.       — Это пизда.       Арс смеется после сказанного почти истерически, осознавая абсурд происходящего и умудряясь среди своих всхлипов вычленить еще и чужое тихое хихиканье, в котором солидарности столько, будто бы Антон понимает, что такая формулировка вообще не о чьём бы то ни было согласии, а о ситуации в целом.