«вот смотри. миру — мир, бабам — платья, а детям — мороженое, молчунам — языкастость, крикливым — кляп. а тебе нихуя, вот и лезь теперь хоть из кожи вон, жизнь — отвратный комик, на тебе отрабатывающий стендап»
Любить есть самоотрицать — факт; на этом можно было бы поставить точку, но миру и людям все еще катастрофически нужны слова, объяснения, аргументация, и в такие моменты старая добрая Философия выходит на сцену в каком-нибудь душном пропито-прокуренном баре и на потеху публике, думающей, что явилась на какого-то очередного стендап-комика, кричит: «Их есть у меня!», и — видит бог плохого стендапа — тогда начинается самое интересное. Эта малахольная без всяких сомнений начала бы пробивать аудиторию с самого дальнего столика, где сидит далеко не бутылочный Абсолют, который, как самый порядочный и вышколенный подкаблучник, выходит в люди только под ручку со своим далеко не орбитальным спутником — Относительным, и ждет, когда же о нем пошутят, но прелесть плохого стендапа всегда в том, что после первых смешков от него дальше всегда хочется удавиться, — какой стендап, такие шутки. «Если бы абсолютное оставалось только самим собою, исключая свое другое, то это другое было бы его отрицанием, и, следовательно, оно само не было бы уже абсолютным», — завопила бы Философия, отчего засмеялись бы все, кроме несчастного Абсолюта. «Другими словами, если бы оно утверждало себя только как абсолютное, то именно поэтому и не могло бы быть им, ибо тогда его другое, неабсолютное — относительное, было бы вне его как его отрицание или граница, следовательно, оно было бы ограниченным, исключительным и несвободным», — Абсолюту захотелось бы выпить, и его тёзка возник бы на столе единственно верно и моментально, пока Философия со сцены добивала бы: «Таким образом, для того чтобы быть, чем оно есть, оно должно быть противоположным себя самого или единством себя и своего противоположного — относительного», и Абсолют бы думал, мол, все так, какие уж тут шутки, вспоминая, как по большим семейным праздникам Относительное удавалось раскрутить на супружеский долг, входя в него рваными толчками, и только в такие моменты чувствуя себя правильно. Со сцены доносилось бы что-то еще, а Абсолют сидел бы и вспоминал, как они с его Относительным познакомились, и сначала по дурости безбожно ругались, думая, что они ненавидящие друг друга противники по разные стороны баррикад, а потом все же как-то совпали, придя к тому, что одно ненавидит другое всегда только в единственном случае — если страшно на него похоже. Вспоминал бы, как Относительное однажды подвергло его самого сомнению, мол, да какой ты Абсолют, что ты можешь вообще гарантировать, и он тогда действительно полночи провел за мучительными самокопаниями, а под утро пришел к Относительному в кровать, лег на соседнюю сторону, залез под общее одеяло, смотрел на него, гладил по плечу и тихонько, чтобы не разбудить, рапортовал: «Я без тебя и правда никакой не Абсолют, я такая же часть, как и ты, но с тобой мы так безотносительны, что мне страшно за тех, кто попытается нам помешать. Я все думал, что меня для любви при всей моей названной абсолютности слишком мало, и только в сравнении с тобой понял, что неа, я равен абсолюту любви, и мы с тобой ему равны, мы уже, как любовь или любая другая точка абсолюта. Представляешь, насколько мы всесильны?». Вспоминал бы, как в одну из кухонных ссор его Относительное не своим голосом надрывалось, мол, «Это идиотизм, Абсолют, почему ты всегда заканчиваешь все любовью даже с учетом вашей идентичности? У нас вся квартира ей провоняла, я воняю любовью, на меня на работе коллеги косятся, дома повсюду пустые от нее пачки и ее облюбки, я прошу тебя, бросай любить, это одна из самых непонятных для меня твоих вредных привычек! Разве ты видишь, что я не абсолютен, как вы с ней? Я пассивный любильщик, а она мне вредит, потому что я постоянно в стрессе и хочу показать тебе, что все только в твоей голове, её не существует, ты можешь от нее отказаться! Я не понимаю, почему она так важна для тебя, неужели даже важнее меня?», и Абсолют тогда смотрел на свое Относительное и думал, что без него вообще не знал бы, что такое любовь, потому что только благодаря ему, когда отказался от своих принципов, принял его точку зрения и посмотрел его глазами, понял то, что и обрушил на него в следующую же секунду: «Я люблю тебя любить за то, какой ты даже со всеми твоими вопиющими предрассудками и попытками поставить все под сомнение, потому что только тогда ощущаю, что я целостен и абсолютен. Я действительно могу бросить любить, но я тогда стану не собой, и вообще ты только представь, а что бы ты без этого делал? Ты же находишь в этом какую-то особую терапию, когда смотришь, как я люблю, или когда перекладываешь ее с места на место, или даже когда сам приносишь мне ее, потому что знаешь, сколько она для меня значит? Ты в такие моменты от себя отказываешься, и это любовь, даже если ты мой пассивный любильщик и не признаешь, что любишь». Когда Абсолют все же выплыл бы из всех воспоминаний, Философия бы уже заканчивала свое выступление, говоря: «В Абсолюте за счет его силы акт утверждения другого — то есть Относительного — происходит с бесконечной мощью, и раз Абсолют способен на такое, значит он осознает, что отрекается от себя, но он все еще остается первородным источником всего — Абсолютом, а значит, бесконечное в своей мощи самоотрицание Абсолюта и есть его бесконечное в своей силе самоутверждение», а Относительное сжимало бы его ладонь на столе и вызывало такси домой, но обязательно с отложенной подачей машины, потому что его Абсолюту нужно успеть перелюбить у входа, не забыв задуматься, что у него без Относительного ничего своего абсолютного бы не было. — Меня всегда так удивляет твоя уверенность в чем бы то ни было, — глядя в глаза снизу вверх, произносит Арсений полушепотом, но слишком четко и неоспоримо, и Антон не понимает, ему кажется, или Арс действительно разговаривает будто не своим голосом, следом сползая с его плеча, и усаживается рядом, упираясь спиной в изголовье кровати. Спальня Арсения со вчерашнего дня, когда сам Шаст был здесь еще при дневном свете, не изменилась ни в одной детали — разве что он сам здесь не один, а с Арсом, и постельное белье другое, — они лежат в арсеньевской кровати, и с окна тянется полоска света, на которой видны даже мелкие пылинки, — света вообще непривычно много, — Антон весь сжимается, потому что тот самый разговор, который не давал ему покоя несколько дней, сейчас проходит вот так и, видимо, с самого начала был для него проигрышным, иначе как объяснить это непривычное дискомфортное ощущение уязвимости и невозможности как-либо все исправить. — Разве я давал поводы думать, что буду тебя ждать? — натягивает одеяло до груди Арс и складывает руки поверх него в замок, тем самым немного раскрыв бедро Шаста с противоположной стороны — неприятно, нога начинает мерзнуть. — У меня вообще-то здесь своя жизнь, Шаст, свои дела, или ты думал, что ты важнее них? — Арсений усмехается нарочито громко, почти прыская язвительным смешком, и Антон не понимает, что должен сделать, чтобы как-то вернуть себе хотя бы возможность вставить слово, но пытается коснуться его руки, которую тот отдергивает, как от горячего. — То-очно, ты ведь на это и рассчитывал, да? Что я начну как-то под тебя подстраиваться, раз уж мы якобы вместе, и знаешь что? — разводит колени под одеялом Арс, упираясь в них сверху локтями, отчего из-за принятой им сгорбленной позы под белой футболкой виднеется рельеф позвонков, — коснуться снова Шаст почему-то не решается; Арсений уже сидел перед ним так еще в собственном номере, когда немного пришел в себя после пьяного визита в окно. — Я ж ведь правда буду, — усмехается снова, но уже горше, опуская голову, которую спустя буквально секунду поворачивает, глядя вполоборота через плечо и вытягивая сложенные — кажется, Антон когда-то называл этот жест куриной жопой — губы. — И я тебе даже не вру, прикинь? — Арс зарывается ладонями в волосы, ероша те перебирающими движениями пальцев, на что Шаст отворачивается от него, чтобы не видеть разбитого и по всем признакам выглядящего жалко Арсения. — Не вру, но жалею. Нужно было закончить это все раньше, когда мы еще не поняли, как все может быть. От услышанного Антон зажмуривается так, что чувствует, как дрожат собственные ресницы, параллельно по звукам понимая, что Арсений дергано поднимается с кровати и выходит из спальни, хлопнув дверью, после чего сам Шаст наконец-то, будто до этого момента он все время не позволял себе глубоко и ровно дышать, вдыхает и боится открывать глаза, которые от долгого напряжения все-таки приходится расслабить, возвращая им способность захватывать тот самый слишком яркий свет в спальне. Двигаться все еще боязно и тяжело, поэтому максимум, что Антон может себе позволить, это наощупь натянуть одеяло на бедро, которое по-прежнему мерзнет, — поднявшуюся мокроту с вязкой слюной хочется пробить кашлем и сплюнуть, поэтому Шаст кряхтит, стараясь прочистить горло, и наконец открывает глаза, упираясь взглядом в незашторенное окно, полоска света из которого все еще служит танцполом для крошечных ворсинок и пыли. Снова вдыхая полной грудью, Антон старается осознать, что произошло — они с Арсом, как он и хотел, поговорили; Арсений сказал то, чего Шаст в глубине души боялся до колик, а потому отгонял даже намеки на подобные мысли; ему нужно уйти из чужой квартиры как можно скорее, пока её хозяин не вернулся и унизительно не попросил его сделать это прямо или, чего хуже, не начал делать вид, что ничего не произошло в своей излюбленной манере; до окончания отпуска остается меньше недели, которую он не хочет проводить в клятом не своем Лондоне, поэтому нужно заняться возвратом старых и покупкой новых билетов, и Шаст дает себе минуту, чтобы элементарно расслабить затекшие плечи, переворачиваясь со спины на бок перед тем, как встать. Дверной замок щелкает, заставляя Антона вздрогнуть и подскочить на ноги настолько быстро, насколько позволяет почти парализованное тело, и через шуршание постельного белья собственный слух различает тихий недовольный арсеньевский шёпот, ругающий сквозняк за шум, но поднимать глаза Шаст на него не смеет, хоть и чувствует на себе недовольный взгляд застывшего на входе Арса, — важнее сейчас найти собственные штаны и уйти, пока тот не сказал что-то уже ему самому, а не в пустоту, поэтому, когда в поле зрения найти вещь не получается, Антон, все еще не поднимая головы, некрепким скорым шагом двигается к двери, но замирает, когда краем глаза замечает, что Арс испуганно стоит перед ним почему-то уже без футболки. Будто на проверку, Шаст озирается на кровать, и осознание происходящего, благодаря отличному от увиденного несколько минут назад постельному белью, постепенно поселяется в голове, вынуждая моргать чаще обычного. — Шаст, что?.. — наконец подает сиплый голос Арсений буквально в паре десятков сантиметров от самого Антона, который сейчас без былого страха разглядывает его, постепенно забрасывая в копилку различий, помимо футболки, еще и непонимающе-заспанный вид в целом, который никак не вяжется с образом из — теперь уже точно слишком реалистичного — сна. Антон отрицательно качает головой, пытаясь найти, что ответить, и мямлит что-то отдаленно похожее на «Я ебнулся, забей», отчего Арс шумно выдыхает и расправляет опускающиеся плечи, видимо, не отыскивая в себе смелости говорить и делать что-то дальше, — сам Шаст не решается тоже, но совсем по другим причинам — белая пелена в голове, как результат беспощадной эмоциональной встряски, постепенно отпускающей и мозг, и тело, развеивается только спустя ещё несколько секунд, за которые Арс успевает немного отойти в желании вернуться в кровать. — Плохой сон? — сложив увиденное правильно, негромко интересуется Арсений, следом принимаясь поднимать одеяло со своей стороны, и только после согласного мычания, которое Антон выдавливает из себя, как под прессом, тот продолжает: — Давай доспим хотя бы ещё пару часов? Сейчас всего восемь, я в туалет вставал, прости, что вышло громко, — он тараторит, занимая прежнее место с правой стороны, и застывает в ожидании ответа или хотя бы жеста на свои слова, все ещё глядя настороженно, будто боясь напугать. Возвращаясь в кровать под ещё один синхронный тяжелый выдох, Антон ложится на бок лицом к Арсу и, сканируя цепким взглядом его левую скулу с множеством родинок, думает, что, как минимум, до ночи не позволит себе спать, стараясь сейчас даже моргать с космической скоростью во избежание повторения или продолжения больного кошмара, но чувствуя, как Арсений накидывает на него одеяло, на пару секунд опускает веки, укрывая себя до плеч. Арс приближается к нему, сползая по подушке и тоже поворачиваясь лицом, а после утыкается макушкой в подбородок Шаста, который уже рефлекторно забрасывает на него руку, чтобы приобнять — чужое дыхание выравнивается и начинает походить на свойственное спящему человеку только спустя больше двухсот секунд, на которых Антон перестал считать, отвлекшись на пугающее не хуже кошмара осознание, что тот Арсений из сна может оказаться прав в нездоровости чувств уже настоящего Арса, уложившего сейчас нос Шасту во впадинку между ключиц, потому что все это время сам Антон думал только о своём отношении к наступающему на пятки расстоянию между ними. Арсений спит слишком тихо, — Антон за то время, что лежит и думает о них же, пару раз даже отстранялся, чтобы проверить, не пережал ли его, но Арс на это только шумно выдыхал и морщился во сне, а Шаст пропускал только две мысли поочередно: первая — с огромной надеждой, что Арсению не снится ничего даже отдаленно напоминающего его собственный кошмар; вторая — сам он не хочет его отпускать, потому что Арс, может, сам даже того не ведая, показал Антону, что вот так, оказывается, можно — свободно, ярко, неожиданно, трогательно и честно, вразрез обоюдному вранью и скопищу, если не тайн, то хотя бы просто незнанию друг о друге примитивных фактов, быть рядом, наполнять, успокаивать и с ног на голову поднимать все существо, которое собирать приходится тоже вдвоем — как уборку в квартире проводить. Антон никогда не был романтиком, даже сейчас в нем от романтики только обнимающая спящего Арсения рука, но и та скорее для собственного спокойствия, что он больше не провалится в состояние сна, где умученный мозг подсовывает страшные картинки того, что потенциально могло бы произойти в действительности, уже произойдя в его сознании, потому что было сформировано только на ощущениях, наложив имеющиеся образы — все жесты и ужимки, все локации и детали из сна с Антоном происходили, он воспринимал их явно и вещественно, и потому-то те расценились им, как реальность, — и Антон по-прежнему не романтик, но верит, что всё, что между ними с Арсением происходит и происходило еще до момента знакомства — это что-то больше них самих, неподвластное обстоятельствам, потому что он прекрасно помнит свои ощущения, которые испытывал от общения с ним хоть в той же Серегиной квартире, где впервые это и озвучил — он с Арсом будто бы был заранее знаком, а сейчас просто проживает одну из веток уже придуманных жизней. Он не знает, что это, и можно ли называть это фатализмом, но явственно ощущает одну из граней правильности даже при всех своих ошибках, — кажется, существует какая-то математическая теория ошибок, ему объясняли это на парах по информатике еще в универе, а он, дурак, запомнил, потому что наложил на какой-то просмотренный в ночь перед учебой фильм, — Антон в который раз задумывается, что еще парочка таких дней, и он точно потащит свою фигурищу к популяризированным сейчас психологам, потому что это отнимает зверское количество сил, и, опуская голову, прижимается губами к арсеньевским волосам, видимо, потому что всё ещё не романтик. От макушки Арса пахнет шампунем, прямо как вчера в ванной, когда тот намыливал свою голову, сетуя, что лак не дает нормально пениться, а он любит пену, но не очень любит принимать долгую ванну, поэтому расходует все мыльно-рыльные средства в больших количествах, чтобы перекрыть свои хотелки хотя бы так, и Антон смеялся тогда так, что в нос попала вода, а впоследствии першило в горле вплоть до момента, пока он не заснул, и сейчас у него, кажется, фантомно першит тоже, но черт знает от воспоминаний о запахе ли. Для его мировосприятия и привычного жизненного уклада Арс все еще диковинно-странный, но не из-за дурости, а от простой неожиданности, — все его поступки — это не глупость и не странность в привычном их понимании, а вводящие в ступор внезапность и непредвиденность, и снова одному черту известно, он правда такой, или просто частенько прибегает к этому с целью привлечения внимания и разрыва привычного и ожидаемого от него шаблона, это, на самом деле, для Шаста не имеет никакого значения, потому что в любом случае Антон думает, что Арсения красиво любить, абстрагируясь даже от самого себя, просто есть такие люди, любить которых хочется, даже несмотря на всю чужую дрянность и собственное непонимание. Красивым получается само чувство без привязки к объектам и субъектам, будь они сами хоть трижды проклято красивы, и это подкупает тоже — Антону нравится думать, что он причастен к чему-то красивому, и еще больше нравится, что при таком раскладе мозг получается обмануть, и не кидаться на почве гиперболизированного и нового ощущения в никому не нужные и не до конца честные признания, которые говорить хочется, просто потому что если с любовью Антон не уверен, то с влюбленностью спорить глупо — кто он для этого вообще такой, он никаких трактатов о любви не читал, диссертаций не защищал, научных степеней не получал, — у него сейчас за душой есть только непреодолимая нежность к происходящему и к Арсу, а еще после сегодняшнего утра небольшой страх не только по поводу сна. Антон, думая об Арсении и об отложенности разговора с ним, которая может повлиять на едва оформившуюся во что-то серьёзное близость, боится простого и человеческого — момента, при котором не молчание будет выражать знак согласия, а согласие — знак обоюдного молчания, приравнивающегося почти к безразличию, при котором просто не захочется лишний раз затевать разговор, чтобы было меньше шума и нервотрепки, и придётся отвечать односложно-нечестным «да», вместо заслуженно-возвращенного интереса или честного «нет» с поправками — от минимального и ещё не притеревшегося «Тебе нормально будет?», например, об открытом окне, — даром что речь не об окне, — когда на деле аж знобит и трясет, или другой мелочи, до максимального и вполне уже имеющего место быть с точки зрения близости «Ты в порядке?», когда согласный ответ означает исключительно — «мой порядок не включает в себя такого человека, как задающий вопрос вместе с его обеспокоенностью». — У тебя гайморит? — Арс бормочет это ему в ключицу, пока Шаст даже не заметил, как тот проснулся, а потому сейчас не вздрагивает только чудом, но спешно отстраняется, чтобы больше не зажимать чужой рот, который с пробуждения обычно не заткнешь — это же Арсений. — Гейморит, — отшучивается Антон и слышит через шорох простыней, по которым Арс перекатывается, укладываясь на спину, чужой звучный пораженный вдох. — Ты пользуешься тем, что я еще не проснулся, и отбираешь мои каламбуры? — сонный голос и улыбающаяся интонация, после которых Арсений потягивается так сладко, что аж заразительно, Антон прикрывает глаза. — Это предательство. — Это скука, из-за которой начинаешь придумывать вот такое дерьмище, — парирует Шаст поучающим тоном с ноткой снобизма. — Ну, теперь ты знаешь мой секрет, я так живу, — он сдавленно-низко бормочет откуда-то сверху голосом человека, который не спешит возвращаться из утренних потягушек. — В постоянной скуке? — Антон удивлен так, что сил не показывать этого хватает с большим трудом. — Ну прям лирический герой. Арс, кого отыгрываешь сегодня? Искушенного жизнью всезнающего страдальца? — ему не стыдно. — Ты всегда такой тошный по утрам? — Арсений возвышается над ним и нависает сверху, опираясь на локоть рядом с шастовской головой, но ответа не ждет, делает сучий вид, вскидывая брови, и продолжает: — Ну если никто другой не искушает, то остается только это, — откидывается на свою подушку с полуболезненным выдохом, пока Антон думает только о том, стоит ли вестись на провокацию. — Только искусать могу, — Шаст полностью копирует позу Арсения, нависая над ним уже сам, и едва успевает начать опускаться, чтобы укусить того за нос, как оказывается остановлен нетипично крепкими для только проснувшегося человека руками на собственных плечах и психованно-обиженным воплем. — Да прекрати это делать! — Кусать? Я еще не начал, — Антон не знает, что с ним такое, но эти утренние размышления поселили в нем какое-то непреодолимое желание флиртовать и дразнить, поэтому, перенося весь вес на чужую хватку, Шаст все-таки опускается и коротко, но мокро, целует Арса, который — «Кто бы, блять, сомневался», — шевелит губами вовсе не в ответ, а желая что-то сказать. — Воровать мои каламбуры! — умудряется вставить Арсений, но после целует сам. — Не знал, что у тебя на них монополия, — произносит Шаст шепотом, едва отстраняется на всего-то сантиметр, не больше, продолжая вынуждать Арса держать его над собой. — А у тебя… у тебя на них… — не то от тяжести тела Антона, не то от так и не придуманного ответа бормочет Арсений, и Антон чмокает его в последний раз, наконец решая смиловаться и лечь нормально. — Аллергия, — уже лежа ровно, Шаст поворачивает голову к чужому лицу, произнося это с напускным самодовольством и бесящей широкой улыбкой, но во избежание всякого все же продолжает: — но твои стоически готов стерпеть, — Арсений на это с такой же повернутой головой тянется за поцелуем снова, больше не мучая ни себя, ни Шаста необходимостью опираться на руки. — Нам нужно что-то делать, — он немного отдаляется, когда перестает хватать воздуха, и Антон будет последним дураком, если упустит возможность указать на последствия слишком тесного потирания бедер Арса к своим, на которые тот не скупился все время их последнего поцелуя. — Ты об этом? — Антон красноречиво опускает голову, заставляя Арсения проследить за собственным взглядом, направленным на пах. — Я связался с сексоголиком, или у тебя сейчас какой-то особый период? — прищуривается, будто старается что-то высмотреть, и Шаст и рад бы сказать ему, что элементарно в разновидностях секса Арсений будет явно посмышленее него — чего только стоит рассказ того о массаже, сопровождающем вчерашний минет, в ответ на заданный Антоном в ванной вопрос, что Арс творил пальцами в процессе, — от него, если честно, Шасту все еще неловко, слушать это второй раз он не перенесет, поэтому просто вскидывает правую бровь вместо ответа, но Арсений будто понимающе и чуть осажденно добавляет сам: — С нами. Сказать на такую резкую смену настроения этого их утра Антону нечего, он согласно кивает, вздыхает и отстраняется, следом поднимаясь на ноги, чтобы элементарно дойти до туалета, и Арс его не останавливает, покидая кровать тоже, — оба, наверное, понимают, под эгидой чего должен пройти сегодняшний день, — а потому друг за другом выходят из спальни: Антон — в уборную, Арсений — на кухню, и встречаются уже в проходе коридора спустя недолгие минут десять. — Я бы хотел прогуляться, — удачно вуалирует Арс нежелание разговаривать в четырех душащих стенах, в которых до разговора у них дело как обычно не дойдет, на что Шаст кивает и, проходя мимо него вглубь квартиры, смазанно целует в висок, таким образом стараясь выразить немую благодарность за это предложение, потому что, если серьезно, не хочет решать что-то здесь, а если как всегда, то все еще помнит о выведенной из строя по собственной вине кофемашине. — Давай по-скоренькому, — кричит Антон под аккомпанемент закрывающейся в ванную двери. Мысленно собирая себя в кучу перед грядущим разговором, Шаст натягивает на себя вчерашние джинсы и свежую футболку, снятую с сушилки в гостиной, — клятое неозвученное «Всё будет хорошо» так и остается на кончиках арсеньевской челки, и Антон надеется, что тому не заблагорассудится мыть сейчас голову, — обнадеживать себя чем-то большим он не посмеет и не потянет.***
Арсений не понимает, что происходит с Антоном и чем вызваны его такое излишне — он неприлично и нетипично долго подбирал описание, но остановился на — романтичное настроение и поведение с примесью игривой будто бы гегемонии, если здесь вообще можно применить такое понятие, с самого утра, но старается, и за то время, что они собираются на прогулку, — «Как на казнь, блять!», — думает Арс, — пришел только к одному: Шаст ищет комфортное для себя положение перед грядущим разговором, и самому Арсению даже немного странно, что тот остановил свой выбор именно на этом. Он соврет, если скажет, что такому Антону не хочется поочередно кротко смотреть в рот и выкидывать перед ним еще более провокационные коленца, потому что Арсений, наверное, все еще не наигрался по жизни, а потому и любит все эти брачные танцы ощипанных павлинов, которые со стороны наверняка заставляют приложить руку к лицу с единственно верным: «Господи, блять, вы взрослые люди, откуда в вас это?», но на такое он уже не реагирует ни в целом, ни в конкретной ситуации с Антоном, потому что чего только стоит их этот криво сыгранный спектакль с набившим оскомину разговором, — нормальные люди бы уже поговорили сто раз, чтобы элементарно не находиться в подвешенном состоянии, но они оба либо неумелые мазохисты, либо законченные трусы, и это как-то благоговейно льстит, — вместе проще хоть бояться, хоть тупить, — у Арсения всегда были немного сбиты понятия упрощения и облегчения жизни кому бы то ни было. Будто бы назло, погода сегодня такая, что серьезничать и быть взрослым, как бы смешно это не звучало, не хочется, — апрельский Лондон с какими-то почти братскими чувствами занимается не палящим, но греющим солнцем и комфортными пятнадцатью градусами после вчерашнего моросящего дождя, — весна все еще любит Арсения больше, чем он ее, подстраиваясь под него и его хотелки, и, видит бог, он не много на себя берет, просто ветер гладит его по едва проступившей после вчерашнего бритья щетине и немного сдвигает мостик очков, предоставляя солнцу возможность заботливо целовать его в лоб, а после в виски, куда любит целовать Антон, — ощущения во всяком случае одинаковые, Арс не решится выбирать, чьи касания приятнее. Они с Шастом за все время сборов перекинулись в лучшем случае всего парой фраз, — страшно даже прикидывать, что это затишье перед бурей: первая была, когда Антон после стука заглянул в ванную, решив предостеречь: «Арс, сороки унесут, ты скоро?», а вторая, — когда тот зачем-то спросил, не мыл ли сам Арсений голову, кивнув после на отрицательный ответ, и это только сейчас почему-то начинает казаться странным, — что за вопросы, — но кто он такой, чтобы судить, у него и обычных-то нет, что говорить про такие чудаковато-бадражные, и это пугает тоже, — раньше ответов днем с огнем не сыщешь, а теперь вопросов, — «Может, это та самая хваленая зрелость?». — Ты иди, я покурю пока, — вырывает его из мыслей Антон у входа в излюбленную арсеньевскую кофейню на углу дома, видимо, в который раз наплевав на запреты курения. Арсений находит это очаровательным, как и весь вид Шаста сегодня; они вместе — это как шутка от всего дня, потому что пока на Арсе бежевый пиджак поверх распашонки и хипстерские очки облизанно-хорошего мальчика, на Антоне широкие светлые джинсы и белая футболка под синей рубашкой в клетку, он выглядит пугающе спокойным, — «Цепи эти еще!», — а авиаторы под кепкой и вовсе добавляют ему годов эдак пять, но Арсению больше нравится думать, что не в возрасте, а в киношной крутости, Арс прячет улыбку, думая, что «у них было два пакетика травы, семь ампул мескалина», и, очевидно, не было мозгов, но был грамотно сворованный со всех клише стиль, — «Мне с тобой актерно», — он кивает и Антону, и своим мыслям, и оборачивается, уже держа открытой дверь в кофейню. — Тебе взять что-то? — «Скажи что-нибудь крутое». — Бля, давай чай, черный. И два пакетика сахара хватани, но не бросай, я сам, — «Ну и пошел нахуй», — думает на это Арсений, пока Антон струйкой выпускает вверх дым, — до мелодрам им обоим все-таки далеко. Арсению, наверное, сегодня стоило бы быть незаметнее: одеться не так броско, спрятавшись за кепкой или капюшоном, очки надеть потемнее, чтобы не привлекать внимание тех, кто может его узнать в людных местах, — Арс все это понимал за сборами, но не смог — «запомни меня таким, как сейчас», и все дела, хоть он и не хочет прощаться с Антоном и старается заведомо не готовить себя ни к какому из возможных исходов, а потому когда делает заказ, улыбаясь бариста, чувствует себя немного голо, — даром что здесь его и не в таком виде видели, чего только стоят утренние возвращения с пьянок, когда он забегал ради экономии времени, чтобы перехватить кофе по пути до квартиры, а там уже, не отвлекаясь, начать приводить себя в божеский вид. Чтобы занять себя чем-то, он вспоминает о важной детали заведения, пока ждет свой заказ, и дружелюбно интересуется у сотрудницы, где его любимец, — если они потеряли Хэйта, Арсений станет заходить сюда реже, хоть в последнее время и вовсе здесь не частый гость, — и немного хмурится, когда девушка поджимает губы в улыбке, взглядом кивая на улицу; Арсений кивает и, предупреждая, что сейчас вернется, выходит туда, где якобы стоит искать рыжего паршивца. Улыбаться хочется до трещин в уголках губ, когда Арс находит на улице сразу двоих, — бариста, видимо, заранее углядела это зрелище в небольшое окно, а потому и вела себя так, потому что невозможно было не заметить, что Арсений пришел сюда с Антоном, который сейчас, согнувшись над котом в три погибели, старается сделать селфи, — чуть выгоревшая шерсть Хэйта из-за весенней линьки на солнце становится почти полностью идентичного цвета с шастовской челкой, и Арс не знает, что сказать, но молчать не хочет. — Коту нравится Шастун? — это не должно было звучать так тепло, но Арсений забивает на это, считая нужным вставить, что это вообще-то он сам первым оценил колоритность и харизму питомца кофейни. — Это Хэйт, он живет здесь. Персонал и хозяйка приютили его, когда он приблудился, так что считай такой же сотрудник, хоть и терпеть никого из гостей не может, поэтому так и назвали. Я его люблю, — протараторив скороговоркой, он осекается, почему-то думая, что последнее ляпнул зря. — Так уж прям никого? — Антон подхватывает рыжую махину на руки и подходит к Арсу, свободной рукой почесывая Хэйта вниз от холки к шее. — От меня он, по-моему, в восторге, — слишком самодовольно улыбается Шаст, и это страшно бесит; Арсению на нахождение общего языка потребовалось хоть и недолгое, но время. — Ой, завали, до белоснежки тебе далеко, — фыркает Арсений, протягивая руку к животному на руках Антона, и тот изворачивается, желая спрыгнуть на землю. — Блять, ну, напугал мне кота, ну, вот чего тебе не стоялось, нет, лапти свои совать надо было, — Шаст негромко ругается, опускаясь на корточки. — Хэйт! Иди ко мне, кс-кс-кс, Хэ-эйт, мальчик, идем. Арсений сейчас пнет Антона под зад просто за то, что во время всей этой его зазываловки кот действительно развернулся и, пусть и еще не подошел, но переступает лапами на месте, будто раздумывает, стоит ли игра свеч, — глаза закатываются безвольно, Арс только приправляет это недовольным цоканьем. — Там заказ, наверное, уже готов, — напоминает он, когда его и вовсе перестает замечать хоть кот, хоть Шаст, слишком увлеченные друг другом — Хэйт не лезет на руки, но трется о широкие штанины антоновских джинсов, подставляясь под ласку. — Имя бомбовое у него ваще, надо будет пса себе так назвать потом, — Антон поднимается, хрустя коленями. — Ну пошли, раз готов, — и ни грамма теплоты в голосе, которой секундами ранее удостаивал кота. — А у тебя как вообще с животными? — Арсений, задавая этот вопрос, хочет мысленно съязвить на самого себя, мол, конечно, самое время узнать друг друга поближе, спасибо, что не перед смертью. — Ждет дома кто-то? — «А вот это зря». — Не, блин, я не рассказывал, что ли? — через плечо бросает Шаст, подходя к стойке. — У меня кот раньше был, Люк, но он Иркин, я их обоих из Воронежа еще перевозил, так что она забрала его, когда съезжала, — он мешает сахар в стаканчике с чаем. — А так вообще, у родителей еще этот, блять, скажи мне, — вспоминая, запрокидывает голову. — Ирландский терьер, мохнатина такая, может, знаешь, — Антон очарователен, когда рассказывает о животных, и Арсений безбожно зависает, слушая, потому в ответ только кивает, — потом вспомнит. — Как зовут? — спрашивает он, только чтобы Шаст продолжил. — О, там по паспорту хер проссышь, Анат Муар что-то там, но вообще Тэрри, девочка, она у них выставочная, так что на сраной козе не подъедешь, стрижки-хуижки, хэндлеры, но мама с отчимом так ее любят, что им за радость только, типа, знаешь же, как это, когда дети взрослеют, вот они и угорают по всей этой теме со зверями, потому что внуков не дождешься, — Антон забавно кривляется, стараясь скопировать, видимо, мамину недовольную фразочку. — У нас вообще получилось так, что и у отчима двое взрослых детей, я у мамы тоже, так что не на меня одного это сыпется, так бы не вывез, — Арсения будто отрезвляет, когда Шаст разворачивается к нему лицом, закончив говорить, и они оба хмурятся, глядя друг на друга, как два дурака, потому Антон через «Э-э» будто не знает, что сказать дальше. — Погнали? — кивает на дверь. — Ты про кота говорил, — уже на улице Арс нагоняет его с вопросом, потому что наконец обработал в голове всю полученную информацию. — Ну, Ириного, не скучаешь? — Арсений не знает, о ком конкретно спрашивает. — Да нет вроде, я как-то вообще по собакам больше, плюс, не очень успел понять, потому что сюда улетел почти сразу, — говорит Антон легко и честно, а Арсения будто ушатом ледяной воды окатывает напоминание о том, как скоро у них все это закрутилось после разрыва Шаста. — Но знаешь, я, типа, когда Ирке с переездом помогал, лишний раз подумал, что если и заводить кого-то, то вот с рождения, там вроде после месяца же забирать можно? — ответа не ждет, просто идет по тротуару, рассказывая все это, и в Арсении селится дурацкая аналогия с интервью. — Просто вот я там с пакетами и коробками носился, а ему ну прям похуй было на меня, он вообще не то чтобы не любил меня, конечно, мы нормально с ним уживались, но я прям чувствовал, что не мое, потому что он всегда был с Ирой, прям вот лежал с ней, спал иногда даже, когда она болела… Блин, я тогда вообще офигел, что он так чувствовал и, ну, будто поддерживал, что ли, ее, со мной он так никогда не вел себя, — Шаст улыбается, коротко повернувшись. — Так что я прям решил, что заведу малого совсем, и не кота желательно, просто как посвободнее буду, а то дома и так не бываю, — опускает голову, но Арс уверен, что он хмурится под кепкой и очками. — А мы, кстати, куда идем-то вообще? Арсению стоило бы соображать быстрее, чтобы успеть закинуть удочку хоть на какой-нибудь переход к теме Иры и расставания, но Антон уже перевел тему, и Арсу надо отвечать, — кто виноват, что свободно рассказывающий о своей жизни Шастун — такое гипнотическое зрелище. — Я бы, если честно, до любимого парка доехал, хоть что-то из крутых мест тебе в Лондоне покажу, — «перед отъездом» Арсений благополучно не добавляет и мысленно гордится этим до тяжелого выдоха, потому что об этом пока рано. Согласный кивок Антона сопровождается теплой улыбкой, которую легко удается скопировать, и Арс оглядывает местность вокруг себя, отмечая, что они всего в одном квартале от дома, поэтому, может, не такая уж и плохая идея вернуться за машиной, чтобы не брать такси, — мысль о том, что за рулем легко удастся порасспрашивать о чем-то Шаста, не боясь показаться молчаливым и спалить какие-либо ненужные собственные реакции на сказанное, Арсений давит в зачатках, но сдается. — Это далеко отсюда? — Антон отпивает чай из стаканчика. — Минут тридцать в такое время, — разворачивается Арс в направлении дома. — Давай вернемся за машиной. Возражений его предложению не следует, внутренне заставляя расслабиться; Антон молча идет за ним, не спрашивая ни что за парк, ни почему тот любимый, будто бы отдыхая от прошлого рассказа, и Арсению это даже на руку, он еще раз прогоняет в голове все услышанное и думает только о том, как бы побесхитростнее вернуть диалог в тему расставания Антона, но едва ли не благодарит все мироздание, когда спустя минут пять тишины Шаст, садясь в машину, своим вопросом прокладывает мостик к теме. — Ты не знаешь график работы музея Гарри Поттера у вас тут? — он пристегивается на пассажирском, оставив чай в подстаканнике. — Я просто думал сгонять туда, типа, Ира любит это все, я бы подарок ей купил какой-нибудь… — Вы хорошо расстались? — Арсений не успевает закрыть себе рот. — Э-э, ну да, — косится Антон, снимая очки. — Я ж говорю, с переездом помогал, все такое, — в его голосе настороженности столько, что Арсу хочется удавиться, — «Идиот, блять, кто так начинает!». — График надо загуглить, не ебу, если честно, был там всего раз, — мямлит. — Я просто не фанат, — выехав со двора, зачем-то добавляет Арс, и снова мысленно плюется, — это звучало со слишком показательным сравнением себя с Ирой, а раскрывать свой интерес ему кажется слишком низким. — Я люблю, но, типа, тоже не фанатею, — пряча улыбку, бросает словно вскользь Антон. — А она прям да… Его самоупоенный тон с дымкой недосказанности, по ощущениям Арсения, будто впрыскивается кем-то в салон, как яд, и думать, что это подачка — неприятно, но по виду Шаста слишком легко в это верится — расслабленная поза с расставленными коленями; сканирующий взгляд, который, очевидно, пытается считать с самого Арса реакцию; мерно поддеваемая большим пальцем крышка на стаканчике с чаем, поставленном на колено, — Арсений на это не поведется, а потому молчит, маскируя чванливо вздернутый подбородок за внимательностью к дороге. — Разговоры о Гарри Поттере странно на тебя влияют, — «Какая же ты сука, Шастун!». — Дай-ка угадаю, — скрипяще растягивает Антон. — Хитрость, находчивость, горделивость, скрытность, неужто вы, Арсений, со Слизерина? — Из тебя хуевая распределяющая шляпа, — ему не стыдно. — А из тебя хуевый актер, — хлестко и четко; Арсений прикрывает глаза. — Покурю? — Делай, что хочешь. Перестраиваясь в крайнюю полосу, Арс кидает взгляд по зеркалам, а после упирается им в лобовое, будто старается высмотреть в нем хотя бы еще чуточку самообладания и гордости, чтобы не выляпаться, что ему самую малость больно, — Антон не имел в виду карьеру, он сам все прекрасно понимает, а лучше бы имел, — осознавать, что Шастун считал его собственную невесть почему усилившуюся неприязнь к его бывшей девушке и буквально щелкнул по носу тем, что Арсений якобы должен быть мягче и лояльнее, еще хуже, чем если бы он ткнул его в непрофессионализм, — все, разумеется, может быть не так, но Арсу уже все равно, он, что хотел, из услышанного взял. — Извини, — сдавленно подает голос Антон спустя примерно минуту, выдыхая дым в чуть приоткрытое со своей стороны окно. — Я просто хотел сказать, что если тебе что-то интересно, ты можешь спросить прямо. — Мне неинтересно, Антон, — откуда только силы на такой ровный тон. Шаст выбрасывает окурок после еще двух глубоких зятяжек, — Арсений вместе с ним глубоко вдыхал, стараясь вернуть себе хотя бы мнимое спокойствие и притом не показать этого, — а после с пассажирского сидения до собственного слуха доносится вальяжное и напыщенное «Хорошо», и до конца дороги они едут молча, — кому или чему было посвящено столько минут молчания, Арс разбираться не желает.***
— Ты так и будешь дуться? — Антон хлопает дверью на парковке так, что Арсений, вышедший немногим ранее, коротко жмурится. — То, что я молчу, не значит, что я дуюсь, — «Невыносимый, блять!» Мысленно ругая Арса самыми последними словами, Шаст даже не перегибает, по собственному скромному мнению, потому что, во-первых, Арсений безбожно врет, говоря, что не обижается, во-вторых, он действительно молчал всю дорогу, в-третьих, это он нашел проблему там, где её даже не было — закончившиеся на хорошей ноте отношения с Ирой его волновать должны в последнюю очередь, в-четвертых, Антон не видит смысла находиться здесь, если Арс продолжит вести себя так, в-пятых, Шаст допускает мысль, что он идиот, и ему тоже нужно сбавить обороты, но если со второй стороны он не увидит в ближайшее же время хоть минимального расположения в свой адрес, виноват будет не он, потому что сам Антон сейчас попытался сделать шажок навстречу, — ублюдский, претензионный, но шажок, и все это злит так сильно, что самообладание рискует обернуться выжженным пепелищем. «Еще солнце это блядищенское слишком печет спину!», — психует Шаст, прикуривая, потому что уже примерно предполагает, что если на парковке есть хоть мелкая возможность подымить, то в парке и окрестностях сделать этого не удастся точно, а он на нервах, и конца этого состояния, судя по всему, не предвидится. То самое всё, по которому Антон судит, сейчас, паскудно разглядывая что-то, обходит машину вкруговую, — «Чё б, блять, понимал еще, павлин!», — мысленно фыркает, вспоминая чужие познания в машинах, и это уже определенно зря, но Шаст все еще зол; дело не в арсеньевской обиде даже, и уж точно не в том, что тому как-то мешает конкретно Ира, — неприятно, конечно, что та оказалась жертвой его гонора, но Антон все понимает, он на Оскара и сам до сих пор готов плеваться ядом, — все сводится к простому осознанию, что Арсений, прекрасно зная цель их вылазки и моральное состояние обоих, решил прицепиться к меньшему из зол, когда основная проблема так и остается чертовой грозовой тучей над ними же, провоцируя и без того обостренно-возбужденные нервные клетки, которых у Шаста навскидку осталось пересчитать по пальцам, а он тоже живой человек, не атлант и не громоотвод, не железный и тем более не вольфрамовый, — он так сильно устал, что страшно даже представить, что нужно сделать, чтобы зарядить свою метафорическую батарейку до оптимального уровня. Злит сейчас даже то, что Арсений красивый, как черт, — вот он ходит перед ним нарочито расслабленно и размеренно, а у Антона зубы сводит, что становится тяжело затягиваться, потому что этого невыносимого говнюка, — «Да будь ты хоть сотню раз некрасивым, дело вообще не в этом!», — все еще хочется добавить в ранг не просто близких, а самых родных: к кому первым пойдешь; о ком первом после самого себя будешь заботиться; кого будешь видеть и хотеть видеть, что важно, большую часть свободного времени; кого надо будет по-свойски защищать, поддерживать и за кого будет приятно волноваться, — Антон хочет пробить себе лоб рукой за то, насколько он загнал себя, что здравый смысл загорается зеленым и начинает функционировать, как должен, только сейчас, после получаса зазлобы и изнурительной тишины. — Арс, — хрипло зовет Шаст, даже не смотря на него, потому что стыдно до горящих пятен на шее, и тот на удивление молча равняется перед ним, опуская глаза. — Извини, — Арсений тихо выдыхает это и приваливается лбом к плечу так резко, отчего приходится по инерции сделать небольшой шаг назад. — Это нервы, — качает головой, сминая ей рубашку Антона и свою же челку; Шаст не успевает сообразить, когда собственная рука оказывается на его макушке, но перебирает пальцами, цепляя волосы, будто расчесывает большим гребешком, и слышит тяжелый вздох, который успокоительно копирует сам, а после опускает голову, не целуя, а просто прижимаясь губами к виску. — Все нормально, — Антон себе верит и хочет надеяться, что Арс ему — тоже. Стойкое ощущение, что Арсений хотя бы на толику из вежливости решил ему поверить, не приходит ни через минуту, ни через пять, — они идут плечом к плечу до входа в парк с парковки, которая, как выяснилось, по ощущениям Антона, в жопе у дьявола, потому что Арс, наверное, решил, что оставлять машину в километре — хорошая идея, и Шаст бы даже согласился — они же прогуляться выбрались, в самом деле, — но напрягает тот факт, что они снова молчат, хоть уже и не чувствуется былого напряжения; Антону хочется уже осесть куда-нибудь и просто пустить все на самотек, с поправкой разве что на обещанные себе честность и сдержанность, и черт его знает стоит ли ждать от Арсения того же. В глазах Антона он сейчас слишком забавный, — пиджачок этот пижонистый, брючки в мелкую рябь, демонстрирующие голые щиколотки под высокими кроссовками на каждом шаге, библиотекарско-хипстерские очки, которые делают из Арсения мальчишку, вразрез привычным клише, — возраст выдает только взгляд и немного осунувшееся выражение, потому что тот задумался с печатью тревожных сомнений на лице, — Арсения сейчас хочется успокоить чуть больше, чем любить, потому что Антон, наверное, все еще не романтик. — О господи, смотри, — приглушенно удивляется Арс чему-то, даже останавливаясь на мгновение и тормозя Шаста за предплечье, заставляя начать искать глазами, что того так поразило. Причина находится спустя несколько секунд, когда Антон задерживается взглядом на каком-то мальчишке лет пяти у небольшой палатки со сладостями и прочей ересью в нескольких метрах от них с Арсением, потому что тот застыл на месте, разглядывая упавший на землю шарик с едва купленного рожка, и пораженно не отводит с потери глаз, — вокруг него суетятся такого же возраста ребята, которые, судя по всему, являются такими же участниками либо экскурсии, либо просто вылазки, поочередно отходя от, собственно, шатра с такими же рожками в руках, если откинуть неприятный факт отсутствия у этого мальца шарика на вафле, и равняясь с, видимо, их сопровождающим, занятым тем, чтобы проследить и никого не потерять в этой суматохе. — Не повезло ему, конечно, — бурчит Арсений, снова возобновляя неспешный шаг, пока Антон прослеживает, как рядом с мальчишкой уже собирается небольшая кучка, разносящая неприятный белый шум из, видимо, подколок и усмешек. — Бля, щас я, — Шаст не знает, почему в нем с такой силой проснулось какое-то ущемленное чувство справедливости, но резко подается вперед в направлении этой палатки и оказывается остановлен. — Что ты собрался делать? Стой, — цепко ухватив Антона за локоть, Арс с недоумевающим видом встает перед ним самим, останавливая не только словесно. — Да хз, просто подумал ему такое же купить, ты чего? — Антон старается понять, почему Арсений нахмуренно морщится, услышав его слова. — Антон, это бред, — произносит громко и четко. — Ну упало и упало, с чего ты вдруг должен что-то ему покупать? — видимо, лицо Шаста слишком ясно демонстрирует Арсу собственный неозвученный вопрос «Ты в себе, блять?», что тот продолжает: — С каждым бывает, что теперь, всем… Дальше Антон уже не слушает, вырывая руку из хватки и широко шагает в сторону этого детского нашествия, спешно оказываясь у палатки и даже втискиваясь без очереди перед другим ребенком, пищащим что-то снизу на невнятном английском, — Шасту в целом все равно, он все еще почему-то оскорблен несправедливостью, на которую до кучи накладывается злость на Арсения, который решил помудатствовать в и без того неприятной ситуации со своим рационализмом, который Антон вертел на вафельном рожке, не сказать бы хлеще. Покупка нового рожка занимает где-то чуть больше минуты — растерянный парнишка-мороженщик, видимо, с целью не усугублять конфликт, обслужил его слишком быстро, тут же слушая отодвинутого Шастом мальчика, пока сам Антон еще прикладывал телефон, расплачиваясь, — он подходит к мальчику, с которым и произошла такая неприятность, протягивая мороженое, даже, кажется, забыв улыбнуться, и встречается своим взглядом с испуганным детским, — не понимающим, как реагировать. С небольшой заминкой Шаст все же растягивается в немного кривой, но дружелюбно-доброй улыбке, скомканно проговаривая, что мальчику следует взять новое из его рук и не париться, и тот опасливо тянет руку к рожку под затихший наконец гул детских голосов. Все происходит быстро: малец тихонько благодарит со все еще недоверчиво-испуганной улыбкой Антона, который моментально кивает и отходит назад, возвращаясь к Арсению, недовольно сложившему руки на груди, — «Только молчи!». — Доволен, волшебник, блять, в голубом вертолете? — «Заткнись». — Ну и нахера? — уже менее едко, но все еще неприятно напыщенно вопрошает Арс в спину Антону, который, не желая слушать этот парад не то высокомерия, не то малодушия, идет на шаг впереди. — Правильно, давай поощрять в детских мозгах мысль, что все дается на блюдечке с голубой каемочкой, а неудач не существует, это так, фикция! — Ты себя слышишь? — не выдерживает Антон, резко оборачиваясь и оказываясь нос к носу к Арсению, который от неожиданности начинает моргать чаще обычного, вдыхая с открытым ртом. — У тебя если проблемы с этим, недолюбили там в детстве или хуй тебя знает, ты на других свое говно не перекладывай, — Шаст взрывается, жалея о грубости, но не о смысле сказанного собой же, когда видит, как глаза Арса становятся на мгновение злыми. Не то от некоторой пристыженности, не то от опасения, что ляпнет что-то еще, Антон бегло отворачивается и двигается к невысокому ограждению, стоящему углом, видимо, с задней части того самого парка, к которому они так долго шли, после приваливаясь к нему, но не садясь полноценно, и прикрывает глаза, давая себе минуту на оценку происходящего, — шагов рядом с собой не слышно, и Шаст мысленно благодарит Арсения хотя бы за то, что тот не решается подходить так скоро. Проходит, по ощущениям, около пяти минут, когда до слуха Антона, все еще сидящего с закрытыми глазами, доносятся шорохи справа, будто Арс тоже облокотился на эту невысокую оградку, но тот ничего не говорит, только звучно вздыхает, усаживая между ними так и продолжающееся молчание. — Меня не недолюбили, меня так воспитывали, — внезапно подает он голос после, кажется, часа тишины — на деле же, еще нескольких минут. — Ну, что ничего не дается легким трудом, не говоря уже о простом бездействии, — Шаст на это молчит, пока Арсений после звуков прочищаемого горла не продолжает: — Отец всегда говорил, что с небес в ладоши ничего не падает, а с протянутой рукой можно хоть до конца жизни простоять, так ничего и не получив, потому что никто не обязан решать чужие проблемы, — выдыхает и, судя по звукам, снова переплетает руки на груди. — Я не считаю, что к детям нужно быть злым или суровым, просто нужно быть с ними на равных, и… — Шаст, слушая, стискивает челюсти, чтобы не спорить. — Это многое мне в свое время дало, я без этого не стал бы тем, кем стал. Ты можешь не соглашаться, но отрицать, что в какой-то степени это правильно, глупо. Слушая это все, Антон не считает, что он готов к родительству или что-то такое, — совершенно не готов и пока даже не желает начинать готовиться, — но силится, чтобы не повернуться и не сказать: «Я так рад, что ты не имеешь ни малейшего отношения к воспитанию своего ребенка», потому что это не будет до конца правдивым заявлением, — он все понимает, и обстоятельства, и теперь уже бэкграунд чужого поведения, — а потому отвлекается, открывая глаза, на движение на проезжей части в нескольких метрах; Арсений молчит, будто бы наговорился, а может, просто ищет, что сказать еще. — У меня было хорошее детство, если ты вдруг сейчас думаешь, что надо мной тиранствовали или как-то ущемляли, такого не было, просто со мной всегда вели себя, ну, по-взрослому, я имею в виду не поступки, а в целом отношение, — Антону нечего на это ответить, он просто слушает, раз уж Арс решает углубиться в тему, потому что черт знает когда еще появится возможность узнать о его отношениях с родителями, если появится вообще. — Я, наверное, даже могу сказать, что я был счастливым ребенком, правда. Без каких-то сверхъизлишеств, конечно, обычная семья все-таки, хоть и в более стабильном положении из-за профессий родителей, чем те же одноклассники и прочие, но меня правда любили, да и сейчас, господи, любят, что я… — неожиданно появившаяся сбивчивость в рассказе Арсения заставляет нахмуриться, потому что Антон не понимает, при чем здесь какое-то положение, когда ему хотят доказать о любви, но пропускает это, перебивая. — Ты сейчас часто общаешься с ними? — Шаст не знает, почему из него вылетает этот вопрос, но допускает мысль, что просто хочет уже отойти от его детства к более настоящему. — С мамой редко очень, она в Омске, а с отцом — да, ну, точнее, не вот прям каждый день, но регулярно стараемся списываться, плюс я езжу к нему иногда, как получается по времени из-за графиков, — неожиданно честно для Антона рапортует Арсений, заметно легчая в голосе и тоне, и Шаст вспоминает то, о чем подумал еще на съемках «Контактов», опираясь на информацию из гугла. — Мы когда в «Контактах» отцу твоему звонили, помнишь, ты сказал, что мама спит, это как это, если она?.. — поворачиваясь, пока задает этот вопрос, Антон даже не заканчивает его, замечая, как Арс с улыбкой опускает голову. — Папа после переезда сошелся с женщиной. Как я понял, они вместе работали над проектом, из-за которого он и махнул в Испанию, и она очень многое сделала для наших с ним нынешних нормальных отношений, я прям благодарен ей, так что как-то даже не порываюсь называть ее мачехой, на людях тем более, чтобы лишних вопросов не было, — он увиливает, стараясь отвечать не больше, чем на заданный вопрос, и Шаст злится, — они здесь впервые обсуждают что-то, что пусть и не касается их общей проблемы, но сближает, вводя в курс дела о собственных жизнях; Антон свой рассказ о животных нарочно растянул ради этого, сыпля подробностями о семье. — Ты же понимаешь, что у меня сейчас два вопроса? — он все же решает не рубить и слышит сквозь тихий смех согласное мычание. — Он переехал, потому что его какой-то ещё универский друг предложил поработать над проектом в Фуэнхироле, это недалеко от Малаги, если ты примерно ориентируешься в географии. Этот его друг еще во время учебы, когда по обмену катался, как-то там допизделся сначала с практикой, а уже в восьмидесятые переехал, чтобы работать в той же нефтедобывающей компании, которая сейчас самая крупная вообще в Испании. Папа, — опять же, как я понял, — тоже по юности как-то сотрудничал с ними, поэтому когда они собирали международную команду из инженеров для разведки месторождений, точнее именно в экспертную группу требовались специалисты из разных стран, ну папу и позвали туда по знакомству, а он такой, знаешь, дурная голова ногам покоя не дает, — Арсений сбивается, потому что Антон, не сдержавшись, слишком громко усмехается с описания, красноречиво ведя бровью, мол, теперь понятно, в кого ты. — И там все как-то не очень радостно закончилось, ну, для папиного друга в том плане, что после нескольких лет эта компания отозвала заявку, но разведку продолжила, а это подсудное дело, и вот этого другана папиного в общем тихонько сдвинули, но напряглись, что, если бы там не было резона продолжать работу, он был не стал, так что все возобновили и предложили папе вести проект вместе с еще там одним чуваком, так как они с самого начала им занимались, а он согласился, но с условием полного переезда и принятия гражданства, так что вот так, — заканчивает Арс, вглядываясь в лицо Шаста, который и так не сказать, что сильно разбирается во всех этих энергоресурсных историях, а сейчас и вовсе просто со сложным лицом кивает, будто что-то понял; Арсений как всегда говорит много, но не по делу, потому Антон задумывается, что, видимо, даже о друге отца Арса узнал больше, чем о чужом родителе, но не спорит. — Тогда второй вопрос, что за история с нормальными отношениями между вами? — вспоминает Шаст, немного придвигаясь бедрами по оградке к Арсу, пропускающему грустный смешок и переводящему взгляд вперед. — Ну, а ты думаешь, что человек советского воспитания так легко и просто бы принял нетипичную для его картины мира ориентацию своего сына? — Арсений прикрывается насмешливыми вопросами, продолжая: — Тем более когда узнал об этом от хер знает кого? — это происходит неосознанно, но Антон от сказанного весь немного подбирается, потому что вопросы, пусть и риторические, не из приятных. — Я бы и не говорил ему, о чем речь вообще, но он перед фактом поставил, типа, когда в сеть слили фотки там одни, что если его сын пидор, то он ему не сын, а я даже спорить не стал, потому что с ним бесполезно, да и не хотелось тогда, это как раз было после развода, за который я тоже от него выслушал, и мне тогда было, мягко говоря, хуево, в себе надо было разобраться сначала, я долго не мог принять, прям плевался, высмеивал, отрицал, но прошло, — Антон не влезает с расспросами, хоть и хочется до зуда на языке. — Когда все это устаканилось, тогда же примерно со мной и связалась Паола, ну папина женщина, что, если я вдруг надумаю как-то налаживать контакт, она поможет, точнее уже к тому моменту немного промыла папе мозги, что такое бывает, и отказываться от сына только из-за того, что он свободен в выборе, кого любить, это идиотизм и узколобие, а моему отцу попробуй такое сказать, он чисто на протесте будет, хоть и не искренне, но доказывать всем, что он самый умный и просветленный, так что позвонил, пригласил в гости, — решая по законченной интонации Арсения, что тот больше не станет ничего говорить, Шаст едва приоткрывает рот, но все слова из головы будто пропадают, а Арс следом тараторит: — Я полгода решиться не мог, но приехал потом, эта тема при мне, по крайней мере, даже не поднималась никогда больше, — и поворачивается, глядя на Антона каким-то пустым взглядом, от которого хочется поежиться. У Арсения в целом глаза иногда кажутся стеклянными из-за светлого цвета, а сейчас и вовсе из-за расфокусированного взгляда под стеклами очков напоминают импланты или линзы — выдает только редкое дерганье зрачка, — и Антон закусывает губу изнутри, глядя на него с некоторым извинением за то, что не знает, какую словесную реакцию должен выдать, — поддерживать нет смысла, это былое и сто раз отжитое; задавать еще вопросы — глупо, Арс не ответит, судя по виду; сказать что-то о самом себе — ему нечего, у Шаста в корне другая история, и он сам удивляется, насколько Арсений, не в пример ему, был замешан в эмоциональную мясорубку и с позиции принятия ориентации во взрослом возрасте, и с позиции реакции родителей — Антон вообще сомневается, что когда-либо поднимет эту тему, потому что у них с Арсом все вилами по воде; он снова думает, что Арсений по силе и опыту многим больше и выше него, доставая из закромов то уважение, которое чувствовал к нему тогда в ресторане, когда дарил ошейник, — Арсений сложный, и теперь Антон его даже не посмеет за это осуждать. — Если ты ждешь, что я что-то скажу, то нет, я в ахуе, сорян, — считает все-таки нужным озвучить свое состояние Шаст, на что Арс смеется, складывая домиком брови, — Антону не по себе. — Я ничего от тебя и не требую, — он успокаивается, тепло улыбаясь, пока поднимается на ноги и встает напротив. — Ты хотел, чтобы я рассказал, ну вот, так что забыли, давай уже уйдем отсюда, у меня от шума башка разболелась, — кивком головы указывает на проезжую часть и, замечая, как сам Антон поднимается на ноги, шагает вперед, не дожидаясь его. Общее ощущение ущемленной справедливости переквалифицируется в Антоне с мальчика на Арсения, но ощущается уже не так рьяно и деятельно с точки зрения возможности сделать им что-то против произошедшего, потому что никому этого здесь не нужно, — Арсу, даже если он все еще как-то неприязненно ворочает это в себе, не нужны подачки; Антону не нужны геройства и попытки кого-то спасать, потому что спасать не от кого, и он снова думает, что вообще не герой, — и никто не герой, Арсений мог бы, но больше напоминает запертого в башне дракона, который спит на своем богатстве и не видит, как монеты смешались с его же временами опадающей чешуей, потому что тот живет уже черти сколько лет, прожив тысячу и одну смену шкуры. Антон идет за ним молча, видя, как тот сворачивает по тротуару, и все еще переваривает уже не услышанное, а еще и увиденное, — вспоминает выражение лица и некоторые жесты, которые успел и посчитал нужным выхватить, и думает, что у Арсения, на самом деле, актерское лицо — любая эмоция двойственная и зависит исключительно от того, в каком настроении сам смотрящий на него смотрит и что хочет увидеть, — Шаст видел не что-то конкретное, а вот это вот полотно, на котором он сам должен нарисовать эмоцию и воспринять её, и только сейчас понимает, что Арсений при всей честности не показал ему собственное отношение ни к чему, кроме развода, за который Антон сейчас цепляется и пытается вспомнить чужое выражение лица, но обрывками воспроизводит в памяти только излишне торопливую речь и сами слова о том, что тому «было хуево», и ругает себя за то, что на него не смотрел. Поднять эту тему снова хочется так, что в желании потеют ладони, и Шаст на ходу, не поднимая рук, трет пальцы о них, после большими пальцами покручивая кольца — он сегодня с перстнем на безымянном на правой руке, пока на левой — на мизинце и указательном — держатся не такие массивные и почти невесомые в сравнении, — Антону кажется, что он что-то упустил, и непонятно, что конкретно.***
В тишине комфортно, но это совсем не мешает тому факту, что Арсения напрягает молчание Антона, — от того, что он и сам не порывается подать голос, не по себе тоже, но с собой проще, потому что понятно, почему так, — Арс не знает, как вывести все в более легкую и негрузную плоскость, но притом не жалеет, что рассказал Шасту все, что тот хотел услышать и даже немного больше, — некоторые собственные комментарии стоило оставить неозвученными, — к примеру, Антона не нужно было посвящать в подробности, как тяжело ему самому давались первые недоотношения после развода, которые были нужны исключительно для перебивки, и как сам Арс отрицал и плевался на всех, кто мог как-либо коснуться темы его ориентации, — но даром — уже продано и куплено, Арсений даже не успел привычно поторговаться. Отсутствие сожалений по поводу сваленной на Шаста информации во многом обосновано тем, что Антон не старался лезть ни с жизнеутверждающими и подбадривающими мерзостями, от которых всегда веет шлейфом жалости, ни с наводящими на продолжение рассказа вопросами, и это многого стоит, — у Арсения, если так посчитать, таких людей с учетом Шаста было только двое, — с половинкой в лице Кости, потому что тот хоть и лез с уточнениями, но хотя бы не жалел, — первым таким человеком была Аня, которая в тот период наблюдала за ним со стороны, не рискуя в начале сотрудничества лезть в душу. Об остальных и говорить нечего — близких друзей у Арсения не шибко много по определению, а просто приятели о таких темах не говорят даже вскользь. Бывшим Арс выдавал информацию лишь частично, потому что это всегда не самая приятная тема в отношениях, однако в этом списке есть Оскар, который знает от и до только ситуацию с отцом, и потому и поинтересовался в тот вечер о его делах. Справедливости ради, Арсений — и не так давно в баре, и еще находясь в отношениях с ним — как раз жалел, что все ему рассказал, потому что он сам этого не хотел — так вышло, что Оскар застал телефонный разговор с отцом на повышенных тонах из-за новости, что Арс не приедет на годовщину, так как улетит с ним же в отпуск, и, чтобы не тащить его, уже готового променять Грецию на Испанию, в семью, нужно было наплести историю о том, как сам Арсений не горит желанием туда ехать, сославшись на ссору, а не на правдивый, но нелестный факт, что Арсу никуда не уперлось знакомство Оскара с родителями. — Арс, — зовет Антон за спиной, заставляя обернуться не без крохотного опасения о том, что Шаст хочет сказать дальше. — Ты со мной или здесь подождешь? — он стоит у входа в небольшой кафетерий на углу парка, указывая рукой на дверь. — Я просто хочу булку себе какую-нибудь взять, а то не завтракал, а в кофейне протупил попросить. Ему будто неловко за эту просьбу, — сгорбленные плечи, едва виднеющийся кончик носа из-под кепки, глаз все еще не видно из-за очков, — а может, он просто все еще переваривает новую информацию, — Арсений не знает, но чувствует, как в нем самом что-то со скрипом шевелится, как колеса старой телеги; — «Идиот!», — мысленно шипит он на себя за собственную глупость и беспамятность, потому что не подумал, что не все люди в мире такие же не нуждающиеся в завтраке, как он сам. — Здесь подожду, — поджимая губы, улыбается Арс и видит понятливое покачивание козырька кепки, а следом и широкую спину, скрывающуюся за дверью, и вот, наверное, сейчас самое время подумать о том, что дальше. Это все, что сейчас происходит, по мнению Арсения, такой абсурд, что даже совестно быть в это замешанным, — дело не в чувствах, а в том, что с ним, со взрослым мужиком в отношении другого взрослого мужика, разворачивается какая-то драма из пубертатных книжек, где один уезжает после школы поступать, а второй остается, — потому что в арсеньевской голове слишком долго укладывалось и закреплялось увещевание не влюбляться в невозможность и невозможных, с которыми никогда и ничего не должно было переходить черту, и он хочет дать себе огромную затрещину за то, что снова думает об этом общем, не переходя в частности, которые будто с ружьями стоят за спиной и ждут момента, чтобы выстрелить на поражение. Антон все еще действует на самого Арса, как валерьянка на кота; Антон все еще с каждой ситуацией заставляет все больше поражаться тому, сколько в нем граней и всего того, что Арсений никогда бы не смог отыскать в себе, но будто бы для баланса должен найти в другом человеке, потому что любит эти грани до рвотных позывов от переизбытка эмоций, — будь то, чтобы далеко не ходить, хоть сегодняшние ситуации от случая с ребенком, за который ему самому теперь стыдно, до привычки завтракать, — а потому его, наверное, и штормит так, что приходится сжимать кулаки и щуриться, запрещая себе, во-первых, сбежать прямо сейчас, а во-вторых, драматично пропускать в голове всякие глупости. — Держи, — рядом с локтем Арса протягивается небольшая коробочка с синнабоном, заставляя по-воровски озираться, бегая взглядом с булки на руку, а после и на Антона с подстаканником с двумя стаканчиками в руках, для чего приходится развернуться, видя при этом всю гамму будто бы вынужденности такой доброты на чужом лице. — Не смотри так, я знаю, что ты не жрешь по утрам, там просто акция была. Шаст впихивает в одну ладонь Арсению булку и подносит подстаканник ко второй, приглашая забрать купленный ему кофе, и Арс на собственном обширном опыте походов сюда с Аней думает, что никогда в жизни не видел в этой забегаловке акций, потому что им это невыгодно, поэтому просто забирает стаканчик, не смотря в глаза, и шагает вперед, опережая Антона на пару шагов в направлении задних ворот в парк, — американо, кажется, впервые в жизни Арсения пахнет такой безнадегой, что не спасает даже запах корицы от выпечки. — Там ведь не было акции, да? — спрашивает Арс, когда Шаст нагоняет его с тяжелым вздохом. — Не-а, — Антон прячет по-мальчишески стесненную улыбку в опущенной голове. — Спасибо, — Арсений занимает рот кофе, чтобы не завыть в голос. Размеренный прогулочный темп удается уловить почти сразу же; Шаст молчит, жуя булку с таким остервенением, что даже немного страшно, а Арс несет свою в руках и решает, что Антон для него всегда будет ассоциативно пахнуть корицей благодаря его же собственному любимому кондиционеру для белья и этому синнабону. — Захуя мы парковались у черта на куличиках, если все равно заходим с жопы? — решает начать разговор Шаст, правильно поняв их маршрут и ориентацию на местности, — видимо, Арсению все-таки не показалось, что в период того молчания в машине Антон гуглил фотографии парка, — видимо, Арсению все-таки не показалось, что с ориентацией у Антона в принципе дела обстоят легче, чем когда-либо у него самого. — У меня здесь недалеко полянка любимая, — после паузы отвечает Арсений, решив не юлить, потому что Антон и так знает уже многим больше безобидного факта о любимом местечке, да и наконец брошенный на него взгляд немного спускает его самого, если не с небес на землю, то с платформы совокупных переживаний на вполне реальную дорожку, по которой они двигаются к нужной Арсу точке. — Ну и, конечно же, затем, чтобы ты купил мне пончик. По акции! — последнее он добавляет уже просто из свойственного его сучьему характеру принципа и ради шутки, потому что обоюдная каменолицесть ситуации и внутреннему состоянию Арсения не помогает, — а так сразу двух зайцев. — Арс, это не пончик! — Антон хохочет даже почти бесхитростно, будто и не было между ними того странного разговора о прошлом, однако «акционный» вброс предпочитает не комментировать, и Арсений мысленно обещает себе этого так не оставить, слушая, как Шаст продолжает: — Ты есть его вообще собираешься? На оценивание обстановки уходит меньше минуты, проведенной в тишине и размеренном движении прогулочным шагом, — Антон, уже сминая в руках коробочку от своего синнабона, буквально забросив тот в себя целиком, выглядит при этом так, словно ничего и не было, и этот его вопрос трактуется Арсом, как элементарное прощупывание почвы, может ли он съесть еще и тот, который сам Арсений сейчас не претендующе несет в своих руках, — если это будет так, то Арс уверует, — ему кусок в горло не лезет, а Антон наверняка не насытился крошечной булкой. Вместе с минимальным спокойствием от мнимого ощущения, что все под собственным контролем, Арсений неожиданно отыскивает в себе с каждой секундой набирающее обороты желание поегозиться и поцепляться к Шасту со всякими приставучими дуростями, чтобы полностью развеять амбре из недостатка сказанных в адрес друга друга слов и несущественности их посыла, — прелесть светских бесед в том, что они безличные, а Антон уже слишком пророс в Арсе корнями, поэтому им здесь не место, — парковки, полянки, пончики, — «Пиздец», — Арсений с ответственностью аудитора ищет, за что ухватиться, и замечая, как Шаст косится на него, будто уже ждет выпада, решает начать с малого. — Если ты не наелся, я с радостью отдам тебе свой пончик, — забиячески-патетично заверяет Арс тоном последнего вруна, делая акцент на последнем слове, и на секунду нахмуренное в возмущении выражение лица Шаста — это явно не то, что он ожидал увидеть в ответ, потому что Антон будто бы не улавливает пустопорожности и несолидности заявления. — Я спецом тебе покупал, так что нет уж, будь добр сожрать из благодарности, — Антон едва ли не с космической скоростью меняется в настроении с ущемленности несправедливостью на ответное поползновение, ехидно улыбаясь к концу фразы, и принимая этим правила затеянной Арсом игры в великодушие с нотками хамства, игнорируя собственную честность, и Арсений, краем глаза завидевший свою поляну в метре от них, будет последним дураком, если не использует возможность напомнить тому о попытке замести следы заботы, а потому, отдалившись всего на пару шагов от пешеходной дорожки, садится на газон с видом, будто он самая лучшая перина, — претенциозно вздернутый нос маскируют немного съехавшие от движения очки. — Благодарю тебя, о великодушный Антон Шастун. Булка по акции, ведь я этого достоин, — Арс бездарно копирует интонацию из старой рекламы косметики, вытягивая согнутые в коленях ноги и стараясь не трясти стаканчик в руках, — руку, если по-честному, немного обжигает температура содержимого. — Ой, завали, — Антон даже не усаживается, а буквально валится рядом со страшным кряхтением, корчаньем и поджиманием под себя ноги, будто бы та болит, и Арсений не успевает подумать о причинах такой бережности движений, потому что волной накатывают все замолчанные до этого и попытка засунуть свой нос в чужие прошлые отношения с негативной оценкой, и эгоистичная ненаблюдательность с завтраком, и пристыженность его собственного рационализма, и беспочвенная самоукоризна за то, что загрузил тяжелой информацией, и желание вернуть Шасту неожиданную заботу, и перманентный трепет к нему в целом, а потому он даже пропускает негодующее шипение: — Лавки же, блять, для слабаков! — включаясь уже на нормальном тоне Шаста, которым он продолжает: — Если ты ждешь, что я начну убеждать тебя, что ты достоин только самого крутого в этой жизни, то обломись. У Антона все еще неприятно сведены брови и изогнут рот, Арсений смотрит на него, запивающего очевидно болезненные ощущения кофе, — «Или что там у него?», — и идиотски думает, что виноват в том, во что пока даже не посвящен, а потому следующий ответ на эмоциях вырывается прежде, чем он успевает оценить нужность излишне романтичной для их общения реплики, — у Арсения, кажется, нет мозгов, но зато подвешен язык на лесть, которая сейчас даже правдива, пусть и не должна была быть озвучена ни в одном самом бездарном сценарии их разговора. — Намекаешь, что не видать мне тебя, как своих ушей? — «Ну зачем, господи?». На лице Шаста, мгновенно повернутом к Арсу, слишком живописно и не требующе пояснений застывает внутренняя борьба, — Арсению не нужно быть уникумом, чтобы понять, за что, — Антон наверняка сейчас судорожно прикидывает, что стоит озвучить первым: посыл нахуй; уточнение, комплимент ли это, или уже знакомое Арсу желание развязать спор на почве того, что Антон сам решит, кто, что и в каком виде его достоин, и, видит бог, первое было перечислено в собственной голове только с огромной верой в светлое будущее, потому что ни одно из оставшихся — Арсений даже с полными руками козырей не покроет, а изменившаяся сейчас гримаса и вовсе не сулит ничего хорошего, — Шаст смотрит на него так, будто заранее победил, не зная, что сядет играть, отчего Арс начинает жалеть, что не помнит ни одной молитвы. — Намекаешь, что тебе уши твои надо оторвать и показать? — Антон припечатывает свой ехидно вздернутый уголок губ коварно вскинутой бровью над кромкой оправы очков. — Или что? — продолжает он уже явно без даже неестественной улыбки, смотря в упор. Отвечать Арсению нечего, кроме едкого и по-детски кривляющегося «или сьто?», но это железно и точно не вариант, — Шаст с каждой секундой все больше выглядит так, будто готов ударить, и даже уверенность в том, что он никогда этого не сделает, аргументов в копилку такой вольности не добавляет, — вместо этого Арсений умалишенно и отчаянно пропускает одобрительный выдох, что Антон хотя бы не спорит со своей крутостью, — должны же быть хоть какие-то плюсы среди тех крестов, что Арс уже мысленно поставил на своем здравом смысле. — Я имел в виду, что не надо решать за меня, — после паузы и тяжелого вздоха подает спокойный голос Шаст, и Арсений, тоже успевший перестать мысленно драматизировать и самоедствовать, поджимает губы в улыбке с того, что думал об этом несколькими минутами ранее. — И, как комплимент, это говно, если тебе вдруг интересно. Арсений несдержанно прыскает с этого развеивающего неловкость момента вброса, потому что об этом думал тоже, и даже неважно, что это озвучено не в формате уточнения, — Арсу вообще многое становится неважно, когда Антон, подталкивая, приваливается к нему плечом в бессловесном вопросе, мол, «Ну чего ты?», и думает, что если бы они были в фильме, на фоне играли бы Звери. — Надо было взять один из твоих термоядерных пледов, — проводит рукой по штанине Шаст, смахивая мелкие сухие травинки газона, оставшиеся после его неграциозного приземления. — Они постираны, — Арсений отвечает слишком ровно и легко, надеясь, что это не выглядит подозрительно, потому что вовремя заменил такой формулировкой эмоциональную — «Так мы же их постирали», и это такая блажь — следить за местоимениями, — что он прикрывает глаза во внутреннем проигрыше самому себе. — Им это не поможет, — всезнающе аргументирует свой смешок Антон, заставляя Арса краем глаза заметить чужой поворот головы в свою сторону. «Что ты хочешь во мне разглядеть?», — мысленно вопрошает Арсений, стараясь игнорировать драматичное желание сравнить их обоих с этим пледом, — ему все еще рядом с Антоном актерно, он не посмеет себя за это осуждать, но посмеет за то, что никто так и не перешел к тому, что сейчас витает в воздухе недосказанностью, заключая их будто бы в вакуум из необходимости заговорить о цели поездки сюда, — он может поклясться, что ни сам он, ни Шаст явно выбрались не ради прогулки на свежем воздухе, который сейчас единственный, кто помогает, возвращаясь к шастовской реплике хотя бы в собственной голове, раз уж словесно они оба не решаются. — Слушай, а что за здание было, возле которого мы тачку бросили? — после, кажется, пятиминутного молчания неожиданно спрашивает Антон. — Красивое просто. Он трясет опустошенный стаканчик в руках, очевидно, скрывая этим нервозность, хоть и в целом выглядит более чем уверенно — не так, как утром и по пути сюда, конечно, потому что о былой ленце в телодвижениях и речи быть не может, но достаточно, чтобы Арсений выдохнул с желанием довериться, — человеческая уравновешенность всегда его подкупала, а уравновешенный и больше привычного из-за напускного самоутверждения спокойный Шастун и вовсе что-то, с чем язык не повернется спорить. Арсений смотрит на него, забывая, что от него ждут ответа, и снова думает о том, что умиротворенная твердость накидывает лицу Антона несколько лишних лет, от которых веет авторитетностью, и если бы сам Арс не видел другую сторону умиротворения Шаста, — когда тот открыто посмеивается, вглядываясь в него в попытках увидеть такую же реакцию, или вовсе спит, становясь похожим буквально на парнишку с первых курсов университета, — подумал бы, что тот какой-нибудь заскучавший в своей солидности и усталый в объективной собственной значимости дядька, который зимой ходит в дубленках, — «Ну, приличный такой», — а летом выращивает розы в саду, отводя тем самым душу, — это идиотизм, но Арсению не жаль прослыть дураком, — в конце концов, что плохого в дубленках. — С какой стороны? Уточнение оказывается озвучено Арсом, только когда мысленно логической цепочкой он умудряется добраться до увещевания «розы гибнут на газонах…» и далее по тексту, на что из-за продолжительного молчания Антон смотрит на него немного непонимающим взглядом, будто уже забыл вопрос — Арсений не удивится: он сам бы с радостью выкинул из памяти этот треп, но не позволяет влюбленная натура; тому, что через месяц найдет себя за просмотром любых видео, шоу или программ с участием Шаста, не удивится тоже, — в конце концов, никто не запретит ему скучать, если уж ничего другого не остается. — Через дорогу, и вот еще то, которое, когда мы мимо проходили, было в просветах между кварталами, белое такое, на дворец похожее, — Антон в излюбленном стиле объясняет так, что Арс чувствует себя падаваном перед мастером Йодой, но ответить все-таки нужно. — Это Верховный Суд Великобритании, — рапортует Арс. — В натуре? Суд? Пиздец, надеюсь, хоть без пыток в подвалах, а то видок у него, ну, ты понимаешь, даже в Будапеште как-то поприятнее, хотя мне там не очень-то и понравилось, — Арсений ловит себя за тем, как смотрит ему в рот, — в огромный, вместительный рот, в который сейчас до закушенной губы хочется засунуть так и не съеденный синнабон, и кто он такой, чтобы себе отказывать, — тем более в Будапеште сам он не был дольше нескольких часов между пересадкой, потому поддержать разговор не сможет. — Все, что было в Будапеште, Шаст… — Арс кротко улыбается, оказываясь пойманным за руку, резко протянутую с булкой в направлении шастовского рта. — Ага, и все, что было в таком вот суде, остается там же, судя по всему, вместе со всеми участниками, — прыскает Антон, забирая одной ладонью коробку, а второй — продолжая держать Арсения за запястье левой руки, которое отпускает мгновением позже, полноценно сцепляя руки и укладывая их на свою вытянутую ногу. — Ну, слушай, для некоторых остаться там — это прям счастливый билет, — Арс звучит тоскливо, сам не ожидая от себя такого, — это уже попахивает деформацией, все истории, где надо оставаться, для Арсения теперь нелюбимые. — Быстрая счастливая смерть всяко лучше долгих тяжелых мучений. — Логика — во! — большой палец Арсения поднимается, потому что лежит на пальце Шаста, а тот, видимо, решил, что его посыл обязательно сопровождать жестами. — Мне после сегодняшнего утра уже тупо страшно, что ты можешь мне еще такого спиздануть, — несмотря на обстоятельства сказанной фразы, Арс как никогда чувствует, насколько Шаст искренен в этом признании, — во многом потому, что боится не меньше. — Это была шутка, забей, — «Не была». — Ага, пять раз, по морде вижу, что врешь, — он, покачивая, опускает голову с мягкой улыбкой. — Антон, что ты хочешь от меня? — Арсений чувствует, как Антон сжимает его ладонь, поднимая на него заговорщический взгляд, и это красиво, но пугающе, — если бы не рука в руке, Арс бы уже ушел. — Давай я сейчас предложу тебе одну штуку, и ты пообещаешь мне кое-что? — «Что, блять?». — Или ссышь? — от вопроса Шаста Арсений, будучи не то возмущенным наглостью и самоуверенностью, не то напуганным возможным предложением, суть которого не понимает, не то отчаянным и отчаявшимся человеком, прикрывает глаза и начинает без доли лукавства тараторить: — Ссу, Шаст, и притом пиздец как, потому что иди нахуй, что за… Антон чмокает его в говорящий рот, прося замолчать, а после отстраняется, но всего на несколько сантиметров, — козырек его кепки оказывается забавно приподнят арсеньевским лбом, а очки Шаст снимает сам, — и бегает взглядом с одного глаза на другой, что Арса почти подташнивает от безрезультатных попыток сфокусироваться. — Ничего криминального, Арс, правда, давай, — произнося это не громче шепота, Шаст трется своим носом о щеки и губы Арсения, который благодарит всех богов, что в радиусе нескольких метров от них никого из людей не виднеется, — его полянка и так достаточно на отшибе, а сейчас и вовсе середина дня вторника, — «Хоть бы никто не видел». По сути, Антон не делает ничего, что могло бы вызвать в Арсе такую реакцию, однако, по ощущениям, он готов сейчас просто продать душу за остановку времени, а Шаст продолжил водить кончиком носа по его лицу, немного щекоча и точечно выпуская горячий воздух на кожу, — «Не надо в губы». — Арсений, пожалуйста, — нос Антона с выдохом проходится по арсеньевской скуле у самого подбородка, пока на чувствительной коже под глазами ощущается будто бы спавшая со лба волосинка, и Арсу требуется несколько недолгих секунд, чтобы сообразить, что Шаст моргает, отчего выгоревшие и тонкие кончики ресниц почти невесомо гладят щеку, что мешающие очки Антон не выдерживает и стягивает с Арса самолично, утыкаясь своим носом во впадинку на переносице; Арсений ни за что и никому не признается, что его нос лежит на собственном почти идеально, — вот что значит прелесть ровного носа. — Хорошо, — едва ли громче выдоха. — Пообещай мне, что вот сейчас, когда я, блять, еле-еле набрался смелости, чтобы сказать тебе все, что о нас думаю, ты тоже будешь говорить честно, — Антон шумно сглатывает, прикрывая глаза, а после шепот начинает окутывать и накрывать собой Арсения, как плотное перьевое одеяло, с новой силой. — Арс, правда, пожалуйста, давай вот как в суде, «клянетесь ли вы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды» и все такое, я устал играться в детектора, и каждый раз твои слова прогонять через внутренний датчик пиздежа, хуже ведь уже не будет, понимаешь? Давай попробуем быть честными? — припечатывает свою тираду горячими губами ко лбу, как сургуч, — Арсению, во всяком случае, кажется, что у него останутся ожоги. — Здесь слишком много места для честности, — усмехается Арс, снова подставляя щеки. — Но я обещаю тебе постараться, — притирается уже сам, как провинившийся кот. — И Шаст… Спасибо. Все минуты обоюдного игнора в сторону губ их обоих сейчас окупаются трижды, если не больше, потому что Арсений в этот свой болезненный поцелуй вкладывает не просто то обещание, а полное понимание, на что он себя только что обрек, — если Антон спросит, хочет ли Арсений попробовать, Арс не сможет ответить ни согласием, ни отказом, потому что он хочет, но для пробовать нужно элементарно быть в элементарной доступности и элементарно не бояться, когда, — даже не если, — будет больно. — Мне — в самый раз. Уже отстранившийся Антон усмехается, теребя на пальцах кольца, — локти лежат на немного согнутых коленях, — Арсений находит это все чертовски милым и беспокойным одновременно, дрожащий выдох Шаста спокойствия не добавляет тоже, хоть и в целом он старается держаться уверенно, — кого больше успокаивает эта напускная решимость, непонятно, и Арс молчит, прикрывая глаза, — «Блять, вот уже. Это все», — в голове тысяча и одна отрезающая мысль, обоснованная тем, как сильно он не готов к разговору, — поэтому не видит Антона, полагаясь на голос, дыхание и звяканье цацок, — «Вот и весь Шастун». — Я хуй знает, с чего начать, так что просто слушай, — заговаривает Антон снова, на что Арсений невидяще кивает. — Короче, ситуация, в которой мы оказались, ебанутая, я все понимаю, так что если захочешь вякнуть, что я нихуя не шарю, я шарю, только поэтому, блять, и говорю это все вообще, чтобы ты не думал, что у меня радуга в голове, и я не вижу проблемы, я вижу. Повисает небольшая пауза, в которую Арс успевает засинхрониться с Шастом в выдохе и поймать себя на мысли, что построение чужой речи слишком странное, будто Антон говорит и с самим собой тоже, но все это развеивается, когда Арсений снова обращается в слух на голос. — Блять, не так, щас, — до Арсения доносится что-то отдаленно напоминающее фырканье, как у коней, когда тем что-то не нравится, и Арсению сейчас тоже все это не нравится, но он продолжает молчать. — Я понимаю, что ты имеешь полное право думать, что я легкомысленный еблан, но это не так, — «Что?». — Короче, смотри, прежде чем я перейду к хуйне между нами, я просто хочу объяснить, что вот все, что я делаю и что еще только хочу сделать, оно не пустое. Типа, я только сегодня утром понял, что все это время вел себя так, что ты рил мог подумать, что я эгоист и ничего серьезного от тебя не хочу, и, блять, господи, я бы и не стал говорить это после, по сути, двух недель общения, потому что это рано, и хуйня собачья для того, чтобы предлагать отношения, но мы в говне, Арс, прости, и это еще и к тому, что я рил все ахуеть как понимаю, — Антон повышает голос к концу фразы, пока Арс думает только, что, если Шастун и дальше начнет опровергать все настроенные им в голове негативные концовки потенциальных витков разговора, сам он не потянет спорить. — Так, я вел себя, как хуйло, дальше, — негромко лопочет Шаст скорее для самого себя, но Арсений слышит и не может не улыбнуться с того, что у Антона в голове, видимо, есть какой-то план его речи. — Я это все к тому, что отдаю себе отчет в том, что делаю, потому что уверен в том, что ты для меня значишь, и, типа, я сам в ахуе, ну, это так, к сведению, но, правда, Арс, это как хуйня прозвучит, если я скажу, что еще никогда такого не чувствовал, но я реально никогда такого не чувствовал не в плане эмоций, а в плане уверенности в том, что правильно все, а мне тридцать через год, и я на полном серьезе щас думаю, что, наверное, до пизды всего упустил за юность, но у меня и отношений серьезных было только двое, и те с девушками, — Антон делает паузу только для вдоха, а после тараторит с новой силой. — И это, блять, вообще не то, что я хочу сказать, но важно, потому что ты этого не знаешь, а должен, но только не привязывайся щас к полу, или привязывайся, потому что, если бы мне еще год назад сказали, типа, «чо думаешь про отношения с мужиком», я бы нахуй послал, хоть уже и тогда более менее нейтрально относился, потому что не мое же дело, а сейчас мое, и вот, чтоб ты понимал, у меня никогда насчет тебя не было в голове, блять, как это, когда несостыковочка, на «д»… — Диссонанс, — сипит Арс, но Антон перебивает уже на половине слова, продолжая пулеметной очередью говорить то, от чего Арсению, кажется, физически начинает плохеть. — Вот, не было диссонанса насчет тебя, типа, поначалу я цеплялся, но я тогда из-за другого цеплялся, тупо ради побесить, но когда мы с тобой начали сближаться, нет… Когда я стал в себе замечать какие-то непонятки, я такой: «Ну, это же Арсений», и все как-то правильно воспринималось, и, бля, раньше не так было, ну, ты ж сто проц не удивишься, если я скажу, что ко мне парни подкатывали, потому что я лицо с телека, и это, конечно, всего раз было, но я тупо посмеялся тогда с того, что чел — дурак дураком, раз на меня такое подумал, и забыл, потому что похуй мне было, и не такое люди рассказывали, а тут чел пивом угостил, а потом в директе написал, типа, «го пообщаемся»… — перестает тараторить Шаст, цокая и — Арс уверен, — закатывая глаза. — Ой, короче, не суть. Суть в том, что я достаточно легко пришел к тому, что, ну, у меня на тебя ни разу не дружеские виды и хуй стоит, — Антон прыскает посреди фразы, наверное, как думается Арсению, чтобы самому немного сбавить напряжение. — Я уже говорил тебе, тогда у рестика, что ты нравишься, и как я к этому пришел, но щас я уже в большем уверен, так что да, я рил веду к тому, что хочу с тобой большего, и мне будет мало просто общаться, на расстоянии так тем более, потому что, если я вдруг улечу и не буду знать, что ты, пиздун, знаешь, что ты занят, я никуда нахуй не полечу, понял меня? Арсений открывает глаза и поворачивается на Шаста ровно в тот момент, когда он снова хочет что-то сказать, а потому Антон так и застывает с брошенным в воздух началом «Кроме шу…» и приоткрытым ртом, отчего Арс делает вывод, что всю свою пламенную речь тот, наверное, смотрел на него, и это бьет куда-то в грудину, куда немногим ранее прилетело от самого себя, потому что Арсению стала понятна та самая странность в речи Антона, — он все эти фразочки в духе «я понимаю», «я шарю», «я вижу» и далее по списку говорил не только для убедительности — и себя, и самого Арса, — а еще и просто потому, что никогда ни с кем это не обсуждал и не сможет обсудить на таком уровне доверия и честности, а ситуация для его восприятия действительно нова и важна настолько, что молчать о ней будет невыносимой пыткой. Поразиться тому, насколько Шаст был разумен все это время, варясь в своих чувствах в одиночку, Арсений не успевает, потому что мозг, не перестающий обрабатывать сказанное, запускает будто бы обратный отсчет до момента, когда ему нужно будет что-то отвечать, но слова не складываются и даже не застаиваются в голове, чтобы за них ухватиться, потому что Арс действительно шокирован, и в большей части этот ступор обусловлен не содержанием сказанного — Арсений, наверное, еще ближайшую неделю будет постепенно догонять суть, — а тем, что Шаст решился исключительно, как сам сказал, по вине обстоятельств. За это, как подсказывает рациональная часть мозга, стоило бы зацепиться, но Арсений не может, — всем своим существом хочет, но не может, — потому что действительно осознает, что у них нет времени, и говорить нужно по делу, и жить, в общем-то, тоже, — даром что он сам так не привык, — вместе с этим Арс осознает еще и то, что ему иррационально стыдно за вынужденность объяснений, подгоняемых скорым отъездом Антона, и это отрезвляет. — Шаст, ты же понимаешь, что я не… — Арсений фокусируется наконец взглядом на хмуром лице Антона, подбирая слова. — Что даже при всем, что ты сказал, я не могу, — от сказанного и самому хочется ударить себя, потому что внутри растекается, как мазутом, ощущение неправильности, и Арс, будто бы стараясь переложить это чувство с себя на предложение Шаста, договаривает. — Это будет неправильно, что мы вот так вот все, на бегу и как идиоты, которые на первую попавшуюся кость кидаются, — Арсений себе не верит ни на толику, потому что, едва озвучив, понимает, что раньше так жил, и ничего его, в общем-то, не смущало, — все километры, отведенные на беготню, ущемленно глядят на него каждым листочком дерева в парке и каждой прожилкой в радужке Антона. — Ты помнишь, что ты пообещал? — Антон спрашивает так холодно и ровно, что это и в сравнение не идет с той горячной тирадой, которую он вывалил на Арса немногим ранее. — Про честность, — добавляет он, словно предоставляя время на подумать получше, пока у самого Арсения мозг в принципе отказывается соображать, все еще возвращаясь к сказанному до этого, заставляя владельца просто покивать болванчиком. — И про первую попавшуюся кость тоже правда, да? — Антон улыбается Арсу так, что становится больно. «Нет. Я вру тебе снова. Ты сказал то, о чем я мечтать себе не позволял, а если позволял, — потому что я и себе тоже временами вру, — все заканчивалось убеждениями, что я идиот. Антон, ты невероятный, и я всего этого большего хочу с тобой тоже так, что сейчас не двигаюсь, потому что меня трясет, как при похмелье. Я тебя боюсь, потому что ты честнее меня, а сила, как там, господи, было-то у Балабанова, — я актер, прости, — сила в правде, а у меня и во мне ее так мало, что хватает только на разглагольствования в голове, пока я сижу и смотрю на тебя, а ты улыбаешься, и я хуй знает, что мне сделать, чтобы тебе было не больно сейчас, но при том, чтобы мне не было больно потом. Шаст, я трус и врун, пока ты все утро или, может, даже больше думал, что мне сказать, — я не поверю, что ты сейчас импровизировал, я не импровизатор, в отличие от тебя, а ты бы не стал говорить со мной на разных языках, — я думал о том, какие мы с тобой сегодня красивые, и одевался вот так, как одет, не потому что мне хотелось так выглядеть, а потому что я хотел, чтобы ты меня запомнил таким, как сейчас. Шаст, я мазохист и садист в одном лице, эта жизнь мне просто не оставляет выбора, я до искр перед глазами хочу сказать тебе, как до одури влюблен, но ты же сам понимаешь, что ненавидеть этот мир можно хотя бы за то, что любви, при всем ее пугающем объеме, бывает мало. Черт с ними с обстоятельствами даже, все можно снести, но этого все еще ужасно мало. Мир поклоняется любви, но не считается с ней, когда дело доходит до ее рамок, и я сейчас сижу и даже не в твоей стране думаю о том, только бы нас не увидели, а в твоей — и подумать страшно. Почему тебе на это все равно? Я не поверю, что из-за любви же, ты сам сказал, что «еще рано», так почему? Если бы ты знал, в каких подробностях я расписал нашу потенциальную жизнь, ты решил бы, что я сумасшедший, потому меня торкает даже от одного присутствия тебя в квартире, и это все блажь, потому что со временем пройдет и успокоится, но ты не оставляешь нам времени. Ты же женишься, — даже, бог с ней, не на Ире, — потому что «так надо», может быть, даже не тебе самому, а я потом буду ходить и пытаться приткнуть себя хоть куда-нибудь, пока не вылюблю, потому что так тоже надо, может быть, даже не мне самому. Антон, у меня ужасный характер, который покрывает все преимущества, график — и того хуже, твой — я и узнавать боюсь, мы не сможем, понимаешь? Человек не настолько силен, каким привык себя мнить, пусть я и почти с самого знакомства не устаю тебе поражаться, потому что у тебя другая сила, спрятанная за множеством слабостей, что сначала и не разглядишь; удивишься, если скажу, что у меня — наоборот? Я смотрю на тебя, и у меня сердце заходится от того, как я хочу быть причастным к любви к тебе, а ты поощряешь, предлагаешь себя, в шутку пугаешь, что не улетишь, и наверняка сам себе не веришь, потому что так тоже будет надо. У меня, помимо влюбленности, восхищение тобой, равное расстоянию от Хитроу до Шереметьево, ты талантливый настолько, что мне страшно, какую силу надо иметь, чтобы в себе это носить, ты невозможный, Антон, я с тобой ощущаю себя причастным к чему-то огромному и едва ли человеческому, и ты говоришь о правильности, а меня хватает только на молчаливую благодарность, что ты считаешь меня равным, я уже и забыл, насколько, на самом деле, хорош, и когда ты уйдешь, я, наверное, рехнусь окончательно, даже если этого никто не заметит». — Когда ты так смотришь, мне пиздец страшно, — Антон на секунду складывает брови домиком, говоря это, а после, будто бы в извинение за эту честность, поджимает губы в улыбке. — Прости, — сипит Арсений, опуская глаза, потому что все то время, что мысленно говорил Шасту этот поток всего, что накопилось и что никогда не сможет сказать словами, упирался в него расфокусированным взглядом, и даже самому становится жутко представить, какой плацдарм он сам предоставил Антону для ложных умозаключений. — Я не могу залезть к тебе в голову, и, даже если бы залез, переломал бы все ноги и мозги, так и не разобравшись, но совру, если скажу, что мне не обидно с того, что ты не нашел, что мне ответить, — глядя строго вперед с чуть запрокинутой головой, ровно проговаривает Антон и выглядит при этом, как человек, которого, в общем-то, не очень задело, но Арсений знает, что это напускное — не может быть не- после сказанного. — Я улетаю в воскресенье, и… — вразрез прошлой фразе, он скомканно лопочет это, разминая наверняка затекшие ноги. — И очень надеюсь, что ты хоть что-то мне объяснишь, — обрубает, к концу переходя на тот ровный и спокойный тон; Арсению, кажется, что сам бы он, будь на месте Антона, никогда себя не простил. — Считаешь меня козлом сейчас? — Арс усмехается со своего же вопроса, заданного после минуты молчания, потому что, во-первых, оставлять диалог на выражении надежды одним из участников — моветон, а во-вторых — и в единственно, правдивых, — попытка в шутку выставить себя виноватым всегда срабатывает, как идеальное отвлечение внимания. — Хуже, — Антон мог даже не пояснять так открыто, потому что и по придыханию этой оскорбительной «х» легко читается, что тот мысленно клянет Арсения последними словами, и аргументов оскорбиться этому у него самого не находится. — Можно вопрос? — Арс чувствует себя камикадзе, но ощущает болезненное удовлетворение от отчаянной вседозволенности. — Долго речь готовил? — Я из заготовленного нихуя сказать не смог, так что считай, была импровизация, — прыскает Шаст, поворачиваясь с тем оттенком самодовольства на лице, которое могло бы его оправдать, — Арсений эту мимическую ужимку и сам обожает до образовавшихся от нее же морщин, — столько себя выгораживать в глазах других, это просто не хватит калиток, — тем более Антон и без нее выносит Арса в одну свою. — Теперь будешь знать, что отвечать, когда спросят, помогает ли импровизация в жизни, — голос наконец переходит на тот уровень громкости, которым и стоило говорить с самого начала, а насмешка постепенно приобретает оскомящее зубоскальство, — «Не злись только на меня за это, я над собой глумлюсь, а не над тобой». Это все страшный абсурд, — вот так с точки зрения напора спокойно сидеть в двадцати сантиметрах друг от друга, смотреть исключительно прямо перед собой, а не на говорящего, и перекидываться тупыми фразочками после произошедшего, — но Арс ловит отдаленное чувство дежавю, потому что они уже говорили почти так же, тогда у Сереги на балконе, когда игрались в ведущих региональных новостей, потому что рассказать сухие выдержки из внезапных правд было больше некому, — никто бы не понял, — Арсений надеется, что сейчас механика идентична, и жутко хочет привалиться лбом к антоновскому плечу, но не знает, позволительно ли ему сейчас, а может, даже теперь. — Шаст, я пока могу сказать только одно, — машинально Арс немного ерзает по направлению к сидящему рядом Антону. — Я тебе верю, — сердце ухает куда-то вниз живота, пока со стороны доносится не то согласное, не то просто принимающее все мычание. — И пока не собираюсь ничего менять, — едва Арсений озвучивает это, понимает, как отвратительно оно прозвучало. — В плане всего, что между нами, типа, ты здесь, я здесь, все — как раньше, — «Успокой его, он заслуживает». — Потому что я не могу даже хотеть по-другому, — ловит паузу Арсений, с выдохом прикрывая глаза. — И я надеюсь, ты понимаешь, почему. — А сказать — не судьба? — Антон озирается так резко, что боковое зрение Арса на секунду подбрасывает мозгу аналогию с шарнирной куклой или марионеткой, отчего приходится испуганно повернуться тоже, выдыхая, когда за чужой спиной не обнаруживается чревовещателя. — Антон, я… — липкое чувство стыдливого бессилия, успевшего вклиниться в ту крохотную секунду слабости, будто склеивает рот, не позволяя шевелить им для создания звуков. — Не судьба, — удаётся выжать из себя Арсению, как под прессом. — Я просто не понимаю, а нахуя тогда? Ну, типа, вот это твоё «как раньше», оно нам че даст-то? Нет, правда, ты серьезно думаешь, что потом будет легче? — в голосе Шаста пробивается ни с чем не спутываемая злость, разбавленная показательной насмешкой, — «Не уподобляйся мне, будь выше», — мысленно молит Антона Арс, раздумывая, стоит ли сказать еще одну — самую обидную из всех — правду. — Потом не будет другого варианта. Из Арсения вырывается эта буквально звенящая честность, обнажающая совсем не то, что нужно, и Шаст молчит, наверное, пытаясь по имеющейся информации сложить, о каких вариантах вообще идет речь, — Арс надеется, что Антон все поймет неправильно, — должна же быть с его стороны хоть какая-то, хотя бы одна крошечная, неправильность. Размышляя о том, наступила ли в диалоге наконец та нота, рядом с которой можно поставить точку, Арсений думает, что по длительности тишины и паузы, наверное, да, — может, и стоило в младших классах все-таки уделить больше внимания занятиям музыкой, тогда Арс знал бы что-то значимее значений знаков, — а может, стоило в средней школе усерднее заниматься русским языком, тогда Арсений знал бы что-то жирнее масляного масла и его ожогов, когда то от отсутствия нормальных слов попадает на кожу, — или может, и вовсе стоило в старшей школе пересмотреть свои взгляды насчет профессии, пойдя наперекор сразу всем и останавливаясь на медицине, тогда Арсений знал бы, чем эти самые ожоги мазать, и какую витаминку пить, кроме оскорбительной аскорбинки, — кислоты во рту от самого себя и без нее достаточно, чтобы повесить на грудь предупредительную табличку о ядовитости. Провалившись в почти медитативный транс, Арсению в первые секунды возвращения из него думается, что вибрация в кармане — это тоже что-то из ненастоящего и надуманного, но тот не прекращает неприятно ерзать по бедру ни через секунду, ни через десять, и отвечать, кто бы там ни был, кажется еще большим свинством по отношению к Антону, но напор звонящего не стихает, — так до талого ему, в принципе, звонит только один человек в этой жизни. — Да, Ань, — потратив мгновение на то, чтобы в полете до уха убедиться в верности предположения, Арс подавленно обозначает свое присутствие в разговоре для начала хотя бы для Грам, — сам он планирует влиться через три секунды перезагрузки. — Милый, пиздец, — «Кто бы сомневался», — просто так, зная обстановку, Аня бы не позвонила, просто так, как уже известно на опыте, Аня не стала бы обращаться к нему ласково, — ее саму это успокаивает, когда все идет не по плану. — Ты дома? — В парке на нашем месте, что случилось? — Арсений даже рад, что эмоциональная мясорубка прошедшего получаса оставила в нем только сухость в тоне и холодность к делу, хоть и внутри немного тревожно. — Есть бог на свете, — едва слышным рокотом богохульничает Аня, и вот теперь Арс напрягается уже не фантомно, — чтобы довести Аню до такого состояния, проблеме нужно иметь недюжинные масштабы. — Сиди там, нет, лучше подойди к Неро, я тоже туда подъеду через минут пятнадцать, — сбивчиво наставляет она, так и не переходя к причинам внеплановой встречи. — Понял, сейчас буду, но в чем дело-то? — Арсений поднимается на ноги, отряхиваясь свободной от телефона рукой, и Антон будто машинально дергается тоже, но не встает, — просто ерзает, гипнотизируя Арса нахмуренным взглядом снизу вверх, — «Господи, не нервируй хотя бы ты!». — Вчера мне уже под вечер писала девочка из команды Шона, мол, он хочет встретиться со мной для обсуждения каких-то изменений в договоре, и я не стала говорить тебе вчера, потому что, будь это срочно, Шон связался бы со мной напрямую и заблаговременно, но, оказывается, это ахуеть, как срочно, — слушая относительно связные объяснения Ани, Арсений не перебивает, но ловит себя на мысли, что Шона вместе с его приглашением на «покатушки» стало как-то слишком много в последнее время, учитывая, что до начала съемок еще чуть больше недели. — Так вот короче, утром он вызвонил меня, мы встретились, и с его слов их в последний момент из-за санитарных норм опрокинула одна из съемочных площадок, поэтому они вчера занимались поиском новой, вроде как нашли, но из-за этого изменится количество съемочных часов, и сам график немного поплывет, — Аня, кажется, и сама, проговаривая выжимку случившегося с ней за полдня, немного укрепляется в моральном равновесии, а потому после вдоха продолжает. — Там не катастрофа для нас, потому что изменения реально минимальные, одна съемочная неделя просто сократится до четырех суток за счет увеличения числа съемочных часов в день, и я даже советоваться с тобой не стала, потому что мы ничего не теряем, но, сам понимаешь, грубо говоря, за неделю до начала съемок такой форс-мажор — это именно для них пиздец, так как бюрократические вопросы с новыми договорами нужно решить как можно скорее. У меня сейчас на руках два экземпляра, которые тебе нужно будет подписать желательно в ближайший час, чтобы я успела отправить их им обратно до вечера, поэтому встречаемся в Неро минут на десять, и ты свободен дальше, — по звукам Аня, кажется, уже садится в такси, пока Арса хватает только на расслабленный выдох от мысли, что ничего катастрофического для них и правда нет, кроме сжатых сроков на подписание, но с этим все удастся решить настолько малой кровью, что Арсений в тысячный раз благодарит всех существующих и несуществующих богов за Грам и ее присутствие на должности его менеджера; волнующим остается только один вопрос, и Арс думает, что задать его сейчас, раз уж они и так обсуждают все по телефону, будет уместно. — А с гонораром что? — Арсений в Ане не сомневается, но не спросить не может. — Обижаешь, — она, кажется, приходит в порядок окончательно, судя по усмешке. — Предлагали пять процентов, выбила семь, потому что там рил выставлена пара дней с девяти утра до трех ночи, а дни и так выездные, — рапортует Грам. — Ты идешь там вообще, а то тихо как-то? — Угу, — Арсений знает, что Аня знает, что он еще даже не выдвинулся в сторону нужного места, но указать ей на это позволяет. — Все, давай, там словимся, — и кладет трубку, сжимая в руке телефон, стоя перед Шастом, который не то чтобы требует объяснений, — если он вообще переставал, — но выглядит так, будто готов слушать. — Мне буквально на полчасика нужно будет отлучиться к Ане по работе, это недалеко здесь, подождешь, и продолжим, или… — «Расходимся» застревает в горле, не позволяя закончить вопрос, но Антон, кажется, все и так понимает. — Ну, лети, что могу сказать, я тут буду, раз полчасика, — Шаст не звучит ущемленно или недовольно от такой рокировки, он скорее просто выглядит еще чуть более устало, чем прежде, — Арсению в тысячный раз хочется рассыпаться в извинениях, — «Все не по-людски!» — Антох, это не моя… — Да вали уже, господи, быстрее уйдешь, быстрее вернешься, — Антон кряхтит, поднимаясь с газона, и объясняет, не дав даже задать вопрос. — Напишешь, как освободишься, чтобы я сюда подошел, а пока прогуляюсь хоть, посмотрю, че-как тут, — он равняется, вставая ровно напротив, и коснуться его Арсению хочется так, что чешутся руки, и неосознанно приходится переступать с ноги на ногу. — Напишу, — просто кивает Арс, вместо желаемого, и уже разворачивается, чтобы уйти, но в глубине все равно будто ждет, что Антон его окликнет. Шаст не говорит ни слова, по звукам двигаясь в противоположном от Арсения и этой полянки направлении, и это, наверное, к лучшему, — в конце концов, может им обоим стоит немного проветрить головы и обновиться после произошедшего разговора.***
Бариста любезно улыбается Ане, обещаясь действительно принести заказ по ее просьбе как можно скорее, когда до ее ушей доносится слишком нетипичное по резкости открывание двери, — колокольчики откликаются истеричным позвякиванием, — и сомнений, кто так сюда несся, у нее не остается, — теплая ладонь опускается на ее собственный локоть, едва она начинает оборачиваться. — Прости, обходил строителей, — лопочет Арсений негромко. — Ганди наконец начали реконструировать и перекрыли из-за этого пешеходку, представляешь? — он тянет ее за локоть от стойки, выглядя при этом так, будто забота о состоянии старины Махатмы на него действительно оказывает такой воодушевляюще-волнительный эффект; Ане думается: «Ну кому ж ты, господи, врешь?» — Боюсь подумать, откуда столько радости, и с каких пор ты за мирное решение вопросов? — она не знает, как немного сбить с Арсения этот лихорадочный душок, но шутит, и тот факт, что дурацкие политические шуточки заставляют Арса потупить взгляд в пол, а не ответить еще большей дуростью, селит в Ане тревогу уже не из-за рабочих вопросов, а запоздалое осознание, что Арсений сегодня планировал посвятить день обсуждению их отношений с Шастуном, и вовсе вынуждает пропустить вдох. — Сильно отвлекла тебя? — Грам старается звучать без явного раскаяния в голосе. — В самый раз, — качает головой из стороны в сторону Арсений, как кажется, даже не натянуто, а вполне благодарно улыбаясь. — Но я прям ненадолго. Понятливо кивая Арсу на это замечание, Аня старается в буквальном смысле высмотреть в нем, как и в чью пользу проходит «встреча» с Антоном, но не видит ничего, кроме истошно-усталой взвинченности Арсения, которая, впрочем, могла бы объясняться и тем, что она вот так дернула его, изначально драматизируя больше, чем следовало бы, — она и сама все понимает, но нервы имеют свойство сдавать, а потому импульсивный вопль о том, что «это пиздец», здравый смысл припорошает оправданиями: своими — адекватными, — мол, она тоже живой человек, и Руслана — те, с которых она плевалась, едва услышала, но запомнила на всякий пожарный, — мол, «ты же девочка», и все, наверное, должно быть хорошо, — Белому разве что надо написать, что она все грамотно разрулила, потому что лихая пуля утреннего драматизма задела и несчастного его. — Три подписи на каждом экземпляре, там основной договор и два приложения, — едва расположившись на кресле у занятого ими столика, Аня протягивает документы Арсению, параллельно ища в сумке ручку. — Перечитывать будешь? — Когда я тебе не доверял? — Арсений с лукаво-очаровательным взглядом смотрит исподлобья, отрываясь взглядом от бумажек. — Да и все равно хер что пойму сейчас, но это на твоей совести, если что, — прячет он первую часть фразы за нападающим окончанием, хоть и улыбается так, что Аня, даже сомневайся бы на секунду, все равно бы ему не поверила. Арсений когда-то еще в начале работы с ним сказал ей одну простую фразу, которая, по его мнению, блажь блажью, но в целом — красиво и по делу, — киноагент актера всегда собирает все шишки, Аня знала, на что шла, — а потому, когда услышала от Арса: «Совесть у нас с тобой теперь общая», усмехнулась и четко решила для себя, что в случае с Арсением, к ее собственной совести не добавилось ни пылинки, так и оставив ее вес на прежнем уровне, — но звучит все равно гротескно-поэтично, Аня часто вспоминает эту фразу, когда от сложностей хочется бросить все. — Ты сегодня такой прям хорошенький, — не удерживается от комментария его внешнего вида, разглядывая, как Арсений деловито копается в листах, выискивая местечки для подписей; иногда ей и самой страшно, как сильно она почти по-мамски выдает ему комплименты. — Неужели выспался? Взгляд, которым Арс упирается в нее, отрываясь от бумаг, едва слышит этот вопрос, стоило бы занести в категорию убийственных, но Аня думает, что и не таких переживали, насмешливо вскидывая бровь, пока Арс немного приподнимает очки, чтобы слегка желтоватые линзы не маскировали ни полопавшиеся капилляры, ни синяки, и вот это ее мамскую душевную организацию, если честно, убивает похлеще всяких там смертоносных взглядов, — до сведенных скул хочется спросить. Арсений возвращается к бумагам, и свое желание Аня старается подавить всеми правдами и неправдами, потому что она в него все еще верит, как никто другой, а потому и уверена, что, что бы у них с Шастуном ни происходило, Арс сносит это с умом и самообладанием, — или, прости господи, просто нормально спит. — Вы в парк сегодня выбрались? — от этого, уже менее провокационного вопроса, она себя не сдерживает, и слышит монотонное согласное мычание. — И как он? — не стушеваться от взгляда Арса, брошенного на собственный же вопрос, выходит почти чудом, как и продолжить во избежание всякого. — Оценил? Не то чтобы Аня действительно хотела получить от него подробности сегодня, — да и вообще поняла бы, если бы Арсений удостоил ее только выжимками, все равно потом все узнала бы от него же, когда приперло бы, — но звучный выдох и вытянувшиеся в тонкую полоску губы ей единственно верно расцениваются, что ее последний бесхитростный вопрос Арс игнорирует, концентрируясь на сомнениях, стоит ли что-то рассказывать сейчас. — Да хуй его разберет, мы до главного и не доходили, чтобы что-то оценивать, так, пороги пообивали, — отвечает Арсений неохотно, и Аня знает, что он сейчас вообще не о парке. — Но ты же сделал все возможное, чтобы он не думал, что у нас тут, как в условном, простите, Воронеже? — Аня мысленно обещает себе извиниться за такую аналогию чуть позже, к тому же она ведь и впрямь не имеет ничего против обычного российского города, — некоторые выходцы разве что немного набивают оскомину и заставляют неприязненно поджать губы, и Грам, даже деля рассказы о них на два, потому что рассказы эти от Белого, а это хуже, чем от лукавого, — игнорировать такую оценку не может, — она самолично за вечер успела проникнуться к ним антипатией. Опуская голову в сдавленном смешке, Арсений улыбается так, что все собственные крысиные замашки остаются любовно поглажены по холке, — в конце концов, когда у них с Арсом не совпадали мнения насчет людей, — а здесь оно, видимо, без ее серьезного умысла оказалось еще и как горячие пирожки к обеду, — не могли же они с Шастуном не коснуться темы бывших, зная их ситуацию, — и Арсения в целом. Собственное отношение к Кузнецовой, если быть до конца честной с собой, Аня все еще формирует, временами мечась между по-человечески понимающим «так бывает, измены — не крест» и глубоко запрятанным после множественных попыток оправдать в первую очередь себя «как можно быть такой дурой», и с этим сложно, но лишь по той причине, что она решила продолжить общение с Русланом после узнавания неприятных подробностей его личной жизни, в которых, если снова быть честной, не должно быть даже уточнений других действующих лиц, но Аня над собой все еще работает, а потому и не переносить некоторые факты на себя не может, и как раз для вещественности и более утвердительного собственного понимания и стоит мысленно уточнять, что это Ира, с которой она сама не имеет ничего общего в разрезе верности, хотя бы потому что она сама, в отличие от нее, тех, с кем изменяла, любила. — Нихуя я не сделал, — наконец сумев подавить улыбку, честно вываливает Арсений, видимо, устав держать это в себе, пока протягивает через стол бумаги. — Ань, я себя больным чувствую, — он снова поднимает на нее взгляд, от которого почти больно, потому что она ничем не может конкретно здесь помочь. — Он попробовать предложил, представляешь, блять? Попробовать, а я не смогу. Пропуская в голове секундный шок от осознания того, что, если Арс размышляет о таких вещах, значит в Шастуне серьёзности намерений не меньше, чем в Арсении сомнений, Аня ловит себя на том, что по-настоящему больно становится, оказывается, только сейчас, когда она воочию видит, как в Арсении прямо на ее глазах рвется артерия, отвечающая в его теле за честность, а этот ее разрыв происходит только по причине его же загонов, и юлить и сдерживаться в разговоре с ним она себе теперь уже не позволит, — не простит просто, что не включила свет в комнатушке, где Арсений нарочно игнорирует выключатели, будто экономя на электроэнергии. — А тебе не кажется это странным? — в Ане осторожности сейчас как в сапере, — «Только бы не спугнуть, нарвавшись». — Что именно? — Арсений сопровождает свой вопрос сиплой усмешкой и уведённым на секунду в сторону взглядом, но ответа даже не думает дожидаться. — Что он предложил? — Аня готова сжаться от одного вида Арса, потому что и не предполагала, насколько он сейчас разбит, что опускается до безысходно-насмехающихся от отчаяния риторических вопросов. — Ань, я говорил уже тебе, что я в душе не ебу, что у него на уме, но выглядел он убедительно, — скрещивая руки на груди, Арсений отворачивается к окну ровно в момент, когда Ане приносят кофе, и под негромкие элементарные вежливости чешет короткую щетину рукой, заговаривая снова, только когда бариста уходит. — Он, типа, знаешь, вот сейчас будто черту такую жирную подвел, то есть я о том, что все, что он раньше делал и говорил мне, начинает совсем по-другому восприниматься, и, когда я в одно все это собираю, у меня слов нет, и потому что я понимаю, что он, блять, серьезно, и потому что я знаю, что он больше не предложит. Ты бы видела его сегодня, я таким ублюдком себя чувствовал, когда на него смотрел, и в голове такую речь ему сказал, вот обо всем вообще, а вслух, ну, я не могу, потому что, наверное, тоже не до конца еще осознаю, что так вообще может быть, — прерывается на обрывистый глубокий вдох и еще более рваный выдох, но Аня не может не отметить, что звучал он, вразрез своему виду, почти ровно, хоть и тараторил. — Не в плане его отношения, потому что у меня свое не слабее, а что вообще такое возможно, что мы хуй знает как встретились, на каком-то вообще нереальном уровне сошлись, меньше чем за месяц не всегда даже личного общения умудрились вот так вляпаться, и теперь надо что-то решать, — замолкает Арсений, отбирая у Ани, кажется, все слова, потому что последней своей фразой он сказал то, что она сама все еще старается, как древний пентиум, обработать в голове. — А что ты теряешь? — слова находятся сами после глотка кофе, и Арс, наконец возвращая зрительный контакт, хмурится, но ничего не говорит, будто просит пояснить. — Не нам разбираться, что возможно, а что нет, тем более когда все уже случилось, — начинает она скорее для самой себя. — И я не хочу тебя обидеть, ты знаешь прекрасно, но у меня такое чувство, что ты за всеми этими попытками разобраться в том, что тебе неподвластно, забываешь, что ты обычный человек, и Шастун твой такой же обычный, и вы просто люди, а влюбиться, господи, можно за день, но я вообще не об этом, — Аня старается не фокусироваться на Арсении, чтобы не сбиваться. — Я хочу сказать, что вот смотри, ну, согласишься ты сейчас попробовать с ним эту свистопляску на расстоянии, ну и что? В лучшем случае все будет нормально, люди и не такое переживали, а в худшем — разбежитесь и потеряетесь, но даже это худшее будет лучшим, в сравнении с тем, что будет, если ты сейчас тупо не попробуешь, потому что ты и его обидишь, и общаться вы хер будете после этого, ну, объективно, и сам себя ты сожрешь здесь, потому что будешь и самоедствовать, и сомневаться, правильно ли поступил, и влюбленность свою переживать будешь тоже один, а так, извини уж, но, может, вы через месяц или сколько там, убедитесь, что херня это все была, а вы просто на эмоциях наломали дров, и останетесь просто знакомыми, которые раз в год будут где-то пересекаться, что плохого-то? Будто бы наконец возвращая собственному зрению резкость и четкость, первое, что видит Аня перед собой в реакцию на сказанное, это закушенную губу и внимательный взгляд, которые она не понимает, как расценивать, но Арсений, словно чувствуя ее смятение, медленно опускает веки, с шумом вдыхая через нос, после чего до Ани доносится его тихий вопрос «Перемудрил, да?», и Грам хочется засмеяться в голос, но вместо этого она только поджимает губы в молчаливом кивке, потому что это все еще ее Арс, который живет по принципу «много, но не о том», — много говорит, думает, знает и далее по списку, но теряется в количестве, когда сдают нервы, и даже сейчас, пусть она и не знает, что он там снова может себе нарешать в голове, ей становится многим спокойнее, — она свое дело сделала. — Я такой еблан, наверное, в его глазах, — усмехается Арсений после паузы, смотря на нее не столько виноватым, сколько задабривающе-благодарным взглядом. — Нет, ну ты прикинь, это же я все начал, если так подумать, типа, пригласил сюда, потом в окно к нему полез, потом в Норфолк этот потащил, с друзьями поперезнакомил, а сейчас тупо дал заднюю, потому что испугался. — Половина из того, что ты назвал, не считается, потому что, ну, он же не бычок, которого куда повели, туда пошел; голова на плечах есть, — Аня прикладывается к чашке. — По тому, что я вижу, вроде даже думающая, — вкрадчивое поигрывание бровью над поднятой чашкой, и Арсений смеется, потому что любит, когда она так делает. — Я пойду, он ждет, — опускает глаза Арсений с улыбкой, будто смущен своими же словами. — Проверь, точно больше ничего не надо подписать? — Только автограф для меня лично, мистер Попов, но это подождет, — в Грам что-то трещит по швам от того, что Арс смущается от этого еще больше, а после самодовольно ведет бровью, словно вспоминает, кто он, и ей тепло; в груди селится чувство, будто это самое правильное, что она за сегодня сделала. Поднимаясь и выходя из-за столика, Арсений снова поджимает губы, будто что-то из желаемого не сказал, но Аня ограничивается согласным мычанием, не прося договаривать, — Арс и так неожиданно вывалил на нее многое, — а потому только провожает взглядом его спину, отмечая, что колокольчики звенят не так истерически, когда он покидает помещение, и ей очень хочется верить, что это хороший знак, пусть даже это будет последней глупостью, присущей каким-нибудь душевным расстройствам. Телефон в ее руке материализуется почти сразу же, но дальше беглого просмотра уведомлений в шторке Аня не заходит, потому что это все успеется, а вот мысли о Шастуне почему-то горят пометкой особой срочности в голове, и Грам думает, что Антон либо до чертиков смышленый и разумный, либо страшный дурак, потому что, даже если откинуть вопрос искренности чувств, — она не вправе судить, — такой шаг для человека, прежде не состоявшего ни в отношениях с мужчиной, ни в отношениях на расстоянии — опять же, даже если они и были, то тогда наверняка оно измерялось хотя бы разными городами, но никак не странами, — он слишком спешит, по ее собственному мнению, и знать, чем это вызвано, хочется в первую очередь по-человечески, а не по-дружески к Арсу, хоть то и идет вторым. Арсений — не беззащитная овечка, Аня никогда бы и не позволила себе так думать ни по первому впечатлению, ни будучи слишком хорошо осведомленной в природе Арса, и более того она уверена на лихие несколько сотен процентов, что нужно просто дать ему время пережить этот волнообразный скачок, после которого все выровняется, и Арсений станет той версией себя, в которой в первую очередь будет комфортно ему самому, а уже после всем остальным, кто имел неосторожность сделать его своим объектом наблюдения или даже больше, но ей неспокойно при всем здравомыслящем понимании происходящего, словно она упускает что-то, что может сыграть впоследствии дурную шутку, вразрез ее озвученному Арсению потенциальному развитию событий, и кофе, как назло, заканчивается вовремя для ее планов на день, но никак не для попыток разобраться ради самоуспокоения. Дело не в неосведомленности и отсутствии у нее подробностей, — за столько лет тесной дружбы с Арсом она и не к такому привыкла, научившись выстраивать в голове множество веток, одна из которых обязательно оказывалась по итогу верной, пусть иногда и с поправками, — дело черт знает в чем, и Аня, спешно напечатав короткое «Позвоню?» человеку, который, даже если не будет знать наверняка, все равно придумает ответ, прикинувшись всезнающим чертом, выходит на улицу, когда телефон оживает в руке ответом через минуту, — на две соглашающиеся буквы, действительно, не нужно много времени, достаточно будет, если адресат элементарно ждет. — Я всех победила, — по опыту дождавшись, когда после затихших гудков проходит три секунды на установку соединения, Аня без приглашений вываливает этот самохвальский факт, ожидая реакции, которая, — опять же по выучке, — обычно наступает после тяжелого вздоха и прочищения горла. — Я стою в пробке, — недовольно-картаво парирует Руслан с тем же запалом, отчего это все звучит комично, оглядываясь на смысл сказанного, но прокомментировать это как-либо Грам не успевает. — И поздравляю тебя, разумеется, потому что ты сто процентов звонишь за этим. — Завидуешь? — Думаю, как переманить тебя в свою команду, потому что Арсений с тобой слишком хорошо устроился, — напускное недовольство легко развеивается улыбкой в голосе, и Аня по-злодейски смеется в трубку, перебегая дорогу в последние секунды горящего зеленым светофора. Возобновить неделю назад общение с Белым после небольшого перерыва, в который Аня смирялась с собой и данностью человеческой заменяемости в дискурсе измен, сейчас кажется ей одним из лучших своих решений, потому что кто еще будет так непритязательно и едко ее хвалить без конвенциональной похвалы во фразах, если не он, да и в целом, Руслан, который теперь уже не воспринимается ей никем большим, чем временный приятель, оказывается отрадным дополнением к ее рабочим будням, которые теперь есть с кем обсуждать по несколько часов, — с немногочисленными подругами она себе такого не позволяет. — Окстись, ни за какие коврижки не буду работать с тобой, — спешит осадить Грам, потому что обсуждение работы в их общении работает в обе стороны, и за эту неделю она чего только не наслушалась; Руслан расходится в трубку сухим кашлем курильщика, и это еще одна причина, но о ней ему знать необязательно. — На тебя — так подавно. — Ну все? Ты похвалилась? Трубку класть можно? — Руслан неожиданно тепло и почти беззвучно посмеивается, будто в снисходительном одобрении. — Или все-таки спросишь, как у меня дела? — голосом выделяет причастность этих самых дел к самому себе, и, конечно, Аня спросит, тем более завершать вызов прямо сейчас не хочется, а ей нужно помолчать, чтобы сосредоточиться на поиске такси. — Хорошо, как у тебя дела? — на небольшом пятачке на обочине, где обычно можно выловить свободный кэб, такого добра не наблюдается, отчего после заданного вопроса Аня в тон неестественно-участливой интонации шипит коротким недовольством, замечая, что свободная машина стоит на противоположной части дороги. — Тебе кролы не нужны? — Руслан спрашивает серьезно, и Аня аж хмурится, кося взгляд на телефон у уха, вместо взгляда под ноги. — Чего? — Кролики, хорошие такие, воронежские, — продавливает Белый, пока Грам спотыкается о ребро бордюра. — Не нужны мне никакие кролы, — она психует больше на собственную невнимательность, чем на него, но Руслан этого не знает. — Тогда плохо дела, — Руслан резюмирует этот странный диалог, судя по звукам на фоне, открывая окно, чтобы покурить. — Там долгая история, я просто впрягался в кроличью ферму, и там все по пизде пошло, потому что они не ебутся, так как у них то ли климат не тот, то ли еще что, но по итогу они не размножаются, и как бы прибыли у меня никакой с этой фермы, вот и думаю, кому их нахуй продать, — заканчивает он объяснение, и, видит бог, Аня стоически сдерживалась все то время, что он говорил, а потому сейчас закатывается хохотом, заставляя обернуться на себя пару прохожих. — Что ты за человек, что у тебя даже кролики не ебутся, — ее замечание перемежается остаточным смехом. — Да я вообще не пойму, чем думал, когда решил, что кроличья ферма — это то, во что определенно нужно вложиться, — Белый усмехается тоже и выдыхает дым, чтобы заговорить снова. — Типа, ты же понимаешь, что в любом случае был бы пиздец? Поебались бы они — головная боль, не поебались — геморрой, — он пытается веселиться, если верить голосу, и в целом подает ситуацию в шуточном ключе, но Аня знает, что, если бы проблема не была серьезной, он бы даже не заговорил об этом, а потому только вздыхает, думая, что ситуации у них отдаленно схожие, если оглядываться на Антона и Арсения, которые все еще сидят в голове. — Не поверишь, но понимаю, — она наконец садится в такси, прерываясь лишь на короткую фразу водителю о том, куда нужно ехать. — Только у тебя геморрой, а у меня головная боль, и я сейчас не о кроликах, хотя это как, конечно, посмотреть, — она прыскает, усаживаясь удобнее. — У тебя кто-то поебался, и начались проблемы? — Ане кажется, что Руслан хмурится. — Не знаю, потому что и «проблемы» — слово не то, и начались они многим раньше, — зачем Аня продолжает с ним этот разговор, она и сама не ответит, но надеется, что на каком-нибудь пространном уровне Белый сейчас скажет то, что железно перекроет ей призрачный невроз, но от него в следующую секунду следует только пораженное «Хо-о» на вдохе, и она только сейчас понимает, насколько зря повелась на собственное желание. — Ебать, если это то, о чем я подумал, то это пиздец, ты серьезно? — значительно торопливее обычного темпа своей речи спрашивает Руслан, и Грам бессильно запрокидывает голову, закатывая глаза, — все-таки очень зря. — Я не знаю, о чем ты подумал, и знать не хочу, — идти на попятную сейчас глупо, но что еще остается. — Придется, потому что я очень хочу, чтобы ты сейчас сказала, что дело не в Шастуне, который, судя по инсте, тусуется с Арсением в вашем Лондоне, — можно было и не надеяться, что Белый не сведет в одно факты, логично понимая, что основные причины Аниных терзаний всегда сводятся к Арсу. — Ну? — реагирует он на ее молчание. — Нет, Руслан, — пояснять отрицание нет смысла. — Давай закроем тему, извини, я не должна была этого говорить, — отвечать неловко, потому что по этому ответу понятно становится все даже умственно отсталому, а Белый так и вовсе по-зрелому умен, и оттого Грам укалывает внутри сиюминутным осознанием, что он может оказаться сейчас кстати, особенно если учесть, что он владеет информацией, которая ей в силу космической скорости развития событий недоступна. Прикидывая, насколько не по-дружески будет немного приоткрыть завесу тайны на личность Шастуна лично для себя, не сказав ничего об этом Арсу, при помощи человека, который с ним, как минимум, знаком дольше, а как максимум, еще и имеет, пусть и дискредитирующую и нелицеприятную, но подвязку в личной жизни, Аня слышит в трубку недовольно-свистящий выдох и цоканье. — Ну тем более тогда, если это не Антоха, то хули ты интригу держишь, я твоих кентов в глаза не видел и не увижу, а тебе полегчает, если расскажешь. Руслан звучит более чем логично, на что Аня почти ведется, но вовремя осекается на его поправку «если это не…», в случае с которой она пролетает фанерой над сердечно обожаемым Парижем, и проще, кажется, уже просто выложить все, как есть, не только из-за потенциального факта раскрытия себя, но и из соображений, что она будет действовать исключительно в своих целях, — даже если она сейчас узнает информацию любой паршивости об Антоне, она все равно не станет как-либо ее использовать, говорить Арсению о том, как поступать лучше, и далее по списку; все укладывается в простую истину, — кто владеет информацией, тот владеет миром, а потому эта беззлобность собственных намерений с каждой секундой укрепляется в голове, как фундамент, необходимый для перераспределения ее внутренней необъяснимой тревоги. Призрачной опалубкой таких умозаключений начинает выступать и то, что Аня все еще без всякого осуждения всегда учитывает тот факт, что, как правило, любовники Арса оказываются не самыми хорошими людьми, — вопрос достойности Грам никогда не рассматривала, это не имеет никакого отношения к ее выводам, потому что не ей это решать, сердце Арсения единолично разберется, кого любить, — мнение скорее формировалось на основе исключительно поступков по отношению к нему, и даже последний избранник Арса является ярким примером, чтобы далеко не ходить. Оскар, по ее мнению, без оглядок на его прошлое и другие маловажные факты его биографии просто относился к Арсению слишком скотски, — сама она до сих пор не может простить ему его недоальфонских замашек и постоянных ситуаций, когда объективно не требующие огласки чисто житейские эксцессы в их с Поповым отношениях всегда заканчивались тем, что тот плакался Косте в баре о том, как сложно ему живется, совершенно проигнорировав возможность разговора с Арсом тет-а-тет на предмет решения гарантированно банальных сложностей в отношениях, с которыми сталкиваются абсолютно все пары, да и чувства Арсения, которому тоже было сложно. — Алло, блять! — недоумевает в ухо из динамика Руслан, пока Аня уже почти умудрилась забыть о его частичном присутствии. — Ну так что? Кто там как кролики-то? — Какая ты бабка-сплетница, Белый, я в шоке, — пропускает Аня нервный смешок, мысленно уже на все решившись. — На то я и Белый, — судя по звукам, он отстраняется от телефона, чтобы крикнуть кому-то в потоке «Кретин ты пиздоглазый, в анус себе побибикай!». — Это не тебе, но ты, кстати, знаешь, почему негры не сплетничают, а говорят только по делу? — Аня знает все эти его уловки, когда он начинает неожиданно для его характера болтать больше нужного, чтобы добиться желаемого, сбив собеседника с толку, а потому, будучи уже уверенной, что все равно по минимуму расскажет об интересующем его вопросе, просто дает ему лишний раз отработать свою — «Самому не смешно?», — гениальную схему. — Чтобы в горле не пересыхало без особой необходимости, — «Что ты несешь?». — Я тебя ненавижу, понял? — подавляя хихиканье, Аня старается не давать ему поводов обольщаться. — Это еще за что? — он посмеивается и сам. — За то, что смеюсь с этого кошмара, — Ане кажется, что, даже если бы Белый не был тем человеком, который может помочь ей выведать поводы для внутреннего спокойствия, она бы все равно без него рехнулась за сегодняшний день, но знать ему об этого строго не рекомендуется. — Для этого и нужны комики, — почти распевает Руслан. — Давай, мои уши в твоем распоряжении, — следом вальяжно брякает в трубку. — Как тебе Шастун вообще как человек? — выпаленный вопрос по скорости может посоревноваться с колибри, пока из динамика льется минута молчания в память о чем-то, с чем Руслан, наверное, и не планировал прощаться так скоро, и Аня мгновенно прикусывает язык даже не метафорически, полагаясь только на ровность дороги, чтобы его не лишиться. — Ебануться, — подает голос Руслан спустя насчитанные Грам два квартала после черт знает скольких до этого, которые она проехала с зажмуренными глазами. — Нет, блять, стой, то есть все-таки Антоха? — Аню хватает только на согласное мычание. — С Арсом? — «К чему этот парад уточнений?». — Угу, — мычание приобретает членораздельные звуки. — Мне, правда, стремно спрашивать, потому что, ну, я доверяю Арсу, дело не в этом, просто этот ваш Шастун, он… — замолкает Аня, так и не объяснив, что ее смущает, но Руслан не просит пояснения, вместо этого он тяжело вздыхает ей в динамик и, кажется, ухмыляется. — Он нормальный парень, Ань, — неожиданно четко оглашает Белый, словно в продолжение её же фразы. — И если ты так ерепенилась, только потому что думала, что так друзья не поступают, то я тебе так скажу, я бы на твоем месте спросил тоже, — в голосе нет обманчивых ноток в попытках просто успокоить, наоборот, есть искренняя уверенность, и Аня верит. — Если бы у меня была возможность узнать вот так хоть об одном Юлькином хахале, я бы и не думал даже, — а вот это, по ее мнению, уже зря, потому что Грам за это недолгое общение косвенно познакомилась и с Ахмедовой, и с покровительственным отношением Белого к ней. — В том-то и дело, понимаешь? — она звучит почти отчаянно. — Я не хочу, чтобы ты думал, что Арсений кисейная барышня, и я стремлюсь ото всех его оберегать, потому что это не так, Арс сам кого хочешь защитит. — А я и не говорил, что одно вытекает из второго, ты мою Юльку просто не знаешь, — усмехается Руслан так тепло и горделиво, что у Грам щекотит где-то под ребрами. — Надо будет познакомить вас, когда ты приедешь, вы споётесь, — щекотка перерастает в приятный спазм, и Аня улыбается сама себе, силясь не выпалить по-детски кокетливое: «Почему ты так уверен?». — Так что там Антон? — переводит тему она, чтобы, во-первых, не сказать чего лишнего, а во-вторых, закончить с этим поскорее, — ощущение того, что с каждым словом кожа покрывается чем-то липким, кажется, доведет её до того, что вечером придется отмокать в ванной около часа. — Ебать, только сейчас допер, что, прикинь, я его еще школьцом помню, как он в классе одиннадцатом по сцене скакал со своей квновской командой, а теперь он, блин, в Лондоне поебывает твоего Арсения… — Руслан! — вскрикивает Аня, чем пугает и себя, и водителя такси, и, кажется, даже Белого, который затих с динамика. — Давай к делу, пожалуйста, я сейчас и так рехнусь, — она лукавит, потому что такое чувство, будто уже рехнулась, но не скажет же она, что ей просто осталось ехать около пяти минут, после которых она положит трубку и как минимум до завтрашнего дня не захочет даже видеть сообщения от Белого, не говоря уже о переписках. — Да чего ты так близко к сердцу-то все воспринимаешь? Ну трахаются и трахаются, какая разница, кто с кем спит… — Главное, чтоб все выспались, я помню, но у меня, правда, мало времени, — сдается Аня, заканчивая теперь уже обоюдно обожаемую ими обоими фразу, которую Грам хочет поставить эпиграфом к последним двум месяцам. — Да господи, Шастун — норм мужик, — почти взвывает Руслан. — Ну, я про человеческий план, так-то у меня все еще вопросы к его предпочтениям, но не ори, я помню, что с этим надо работать, — Аня ставит на отсечение руку, что он в своей излюбленной манере, не моргая, закатил глаза под конец своих слов. — Короче, если ты ссышь, что он, как это сказать… ну, ненадежный, то не ссы, я за ним такой хуйни не замечал: ни когда редко по работе пересекались, ни со слов общих знакомых, — стойкое ощущение, что Белый что-то недоговаривает, почти шумит в ушах вместе с помехами. — Ты, кстати, сто проц не знала, но вот когда начиналась эта их «Импровизация», которую Арс, свалив, на хую провертел, я на всех непринятых пилотах был ведущим. Может, помнишь, на открытии Стас говорил про это, так что вот, Шасту тогда едва за двадцать было, но он все равно адекватным был, — когда Руслан, как сейчас, принимается вести себя по-арсеньевски, говоря много и не по делу, у Ани всегда начинает крутить от нервов в животе; в прошлый раз такое было, когда тот рассказывал из первых уст, что называется, о недоотношениях с Кузнецовой. — А в чем заключается-то это «норм»? Ты сказал, что не замечал за ним ненадежности, и что он с двадцати с копейками адекватный, и что я, по-твоему, должна понять из этого? — Аня не кричит, но голос уже балансирует на той отметке, за которую она и сама постоянно одергивает Белого за громкость. — Ты что-то не договариваешь, и я напрягаюсь, — кидает в него даже не манипуляцией, а жалкой на неё пародией, но знает, что на Руслана это сработает, — «Ты же всегда так стараешься мне угодить, не угождая». — Ну так не напрягайся! — ощетинивается Белый, но Аня соврет, если скажет, что не была к этому готова. — Я не знаю, какой он там в плане дружбы и все такое, потому что близко мы никогда не общались, но в плане работы он такой, знаешь, раздолбаистый трудоголик. Перебить и вставить, что трудоголизм — это полноценный диагноз, и вот так залихватски навешивать его на людей нельзя, Грам хочется так, что приходится недовольно поджать губы, чтобы не отвлекать Руслана, которому сейчас, кажется, только повод дай, чтобы не договаривать, если судить по голосу, — Аня скоро того и гляди сведёт себе памятку, какой хрип-кряк-вдох-что угодно Белого что означает, потому что в сложившихся обстоятельствах провела с ним на телефоне времени больше, чем с родной матерью или любой своей подругой, — поэтому просто терпеливо молчит, надеясь, что Руслан имеет в виду, что Шастун — трудяга, а не трудоголик, — ей в таком статусе и себя достаточно, в конце концов. — В смысле он реально как пчелка-труженица, но при том ему это будто легко дается, — поправляется Руслан сам. — Мы с Юлькой как-то обсуждали давно, ну, в целом, в разрезе комиков, а тем более воронежцев, что он так поднялся во многом потому, что рано понял, где его место, и просто ебашил в нем, хоть и знаешь, по нему не скажешь, что он прям всем сердцем любит ебашить, — тема по всем признакам Белому, если не на сто процентов неприятна, то явно какой-то веткой дискомфортна, отчего он замолкает на несколько секунд не то стараясь подобрать слова, не то просто внимательнее следя за дорогой, Аня уже ни в чем не уверена. — У меня иногда такое ощущение от него, что он фартовый просто, а потом вижу, сколько он делает для этой своей везучести, и, наверное, все-таки первое, потому что он, ну, уверенно себя чувствует не в плане там обычного человеческого волнения, а в общем. Типа, понятно, что все ссут на сцене или еще где, он вообще в этом плане, наверное, единственный, кого так штормит из уже сложившихся на канале рож, но если в целом говорить, то я ему в какой-то степени даже завидую. — «Вот оно», — думается Ане, пока Белый спешно и почти кичливо продолжает. — Не так, что я прям сижу и постоянно думаю, мол, у, какой Шастун крутой, а я не крутой, нет, молоко еще на губах не обсохло, чтобы я так про него думал, но он будто реально делает только то, в чем хорош и в чем уверен, либо в процессе догоняет скиллы так, чтобы никто не доебался, и это ахуеть сколько уважения заслуживает, если тупо взять сухой остаток, — Руслан затихает, глубоко вдыхая, и Аня жалеет, что этот разговор случился по телефону, а не вживую, потому что нет ничего хуже, чем когда мужчина признается, что, пусть и по-доброму, но завидует другому мужчине, с ним сейчас нужно как с самой хрупкой вазой, Грам уже ученая. — Короче, я не знаю, то ли ты хотела услышать, но вот: Шастун ни разу не дурак, хоть и косит иногда под него, но это тоже уметь надо, знаешь ли, в нужных местах прикинуться, плюс надежный, в работе уж точно, а лично для меня это о многом говорит, особенно с учетом, что он на ней не помешан, как некоторые. Кстати, да, здесь я тоже в ахуе был, что у него времени хватает, типа, там что-то смотреть, слушать, куда-то еще ходить и там про это рассказывать, ну это я к тому, что он не только работой живет, — Аня не сдерживает смешок, потому что Руслан очарователен в своей невесть откуда взявшейся наивности. — О, кстати, вот еще что, мы с Кузнецовой всего один раз коснулись его работы в разговоре, когда она говорила, что его вечно нет, он либо на съемках, либо просто в офисе. Она тогда так ебануто выразилась, мол, ее не должна волновать его работа, даже если та занимает девяносто процентов его жизни, и это же бред? Ну, точнее, так категорично об этом говорить. Что значит работа мужика не должна ее волновать, я бы нахуй послал, потому что одно дело — когда баба не лезет в дела, потому что не мешает, и совсем другое — когда она знать не знает, что там происходит, и не сильно порывается узнавать, — он умело переводит тему, и Аня почти-почти ведется; первое почти, потому что Арсений для нее все еще важнее всяких там девиц, второе — потому что Руслан, наверное, тоже. — Боюсь подумать, что ты с меня спросишь за такие подробности. Говорить ему напрямую о том, сколько он сейчас для нее сделал, рассказав про другого мужчину — нельзя, потому что это обесценит конкретно его искренность, оттого Грам филигранно играет на самодолжествовании, пока такси останавливается у нужного ей здания, — интересующая ее информация во многом поуспокоила внутренний нервяк, мешающий думать о ком-то, кроме Арса и Антона, во многом поставив в голове заметки, о чем еще с Русланом можно будет поговорить в будущем, потому что она действительно благодарна ему за внезапные открытость и честность, касающиеся исключительно его, — уважать его сейчас хочется чуть больше, чем благодарить, и это даже смешно, потому что Белый говорил ей об уважении к Антону, а сама она на объекта разговора сейчас не хочет тратить и толики внутреннего пиетета. Уже у входа решение покурить рождается само, потому что заканчивать сейчас звонок как минимум будет свинством, а как максимум просто не хочется. — Заставлю слушать свой сырой материал, — посмеивается Руслан, многим спокойнее и ровнее, чем в разговоре до этого. — Я правда надеюсь, что не сильно напрягла тебя этим, — все-таки несвязно вырывается из Ани, пока рот занят сигаретой. — Да нет, что ты, ты не напрягла, — от его елейного тона они усмехаются оба. — Я тут наоборот решил, что женюсь на первой же женщине, которая не будет спрашивать у меня о Шастуне, — «О господи…» — Отчаянно. — Такие времена, — Аня ставит на отсечение руку, что он сейчас прошелся ладонью по бороде с лицом матерого мудреца. — Ты там куришь, что ли? — на ее согласное мычание он реагирует, в целом, ожидаемо. — Твои тополя это минуты на три, так что… — Как там твоя пробка? — перебивает Грам, лишь бы не класть трубку, даже если московские дороги интересуют ее в последнюю очередь. — Не поверишь, но после сегодняшних новостей радуюсь, что у меня хотя бы не в сраке, — «Лучше бы положила». — Руслан! — Да не вопи! Я приехал почти, — к концу фразы он расслабленно переходит почти на шепот. — Напишу вечером. Руслан не спрашивает, а Аня ничего не отвечает, потому что молчание — уже знак согласия, и потому что сигарета на вкус какая-то неприятная в этот раз, она морщится, — если это Белый со своими тополями, то она оторвет ему язык, — и из динамика пищит уведомление об окончании звонка. Искать медь, а найти золото — это, наверное, всё, что можно сказать о прошедшем разговоре, и почвы для размышления сейчас столько, что немного боязно прогонять это в мыслях снова, — от самого Белого до Антона и даже до той же Кузнецовой, — «Кролики эти еще!», — Аня выкидывает окурок, следом входя в помещение, но в голове, вразрез всему, почти благоговейный штиль, и это радует.***
Концентрированная злость имеет свойство рассеиваться по объектам, немного сбавляя градус, и Антону кажется, что его наконец начинает немного отпускать почти кипящий зуд по всем внутренностям, когда Арсения в зоне видимости нет около двадцати минут, которые прошли будто в подобии транса, пока сам Шаст шел просто мимо, — хотел осмотреться в парке, а сейчас даже не вспомнит, мимо чего проходил, и что выцеплял взглядом, — потому что даже свежий воздух сейчас какой-то не свежий, — в тени еще терпимо, но на солнце припекает спину, а ветра не то из-за деревьев, не то просто будто не встраивали в эту локацию, если бы это было игрой, — «Доигрались, блять!», — Антон вдыхает с шипящим свистом, выдыхает с ним же, слышит все звуки с его же примесями, и в грудной клетке будто бы тоже он, иначе как объяснить этот сквозняк под ребрами. Не случилось ничего, по сути, чего Шаст не предполагал, даже если отдаленно, — Арсений в своей манере не дал никаких ответов, — разве что Антон надеялся, что все будет более открыто, чтобы иметь хотя бы минимальную возможность что-то прогнозировать, но ничего этого нет, чувствометцентры опять облажались, и Шасту как-то пасмурно, потому что все ясно, даром что ясно солнышко, которое должно отвечать за эту ясность, лучик о лучик не ударило, под конец еще и сбежав, — зато какие искры были, Антон в себе такого огня давно не ощущал. Арсений — еблан, не сказать бы хлеще, и это все, что содержится в бегущей строке в нижней части экрана в собственной голове, — прямо под прогнозом погоды, — а в окошке курса валют цифры такие, что больше похожи на буквы, складывающиеся в наблюдение, что больше местная валюта ему не понадобится, если он наберется смелости и уедет сейчас, поменяв билеты, и сделать это действительно стоило бы, но Шаст, видимо, трус, даже после всего, что сказал и сделал. Он бы рад дать больше, изнанку бы вытряхнул, но разорванная ткань дырявых карманов необработанными нитками больше походит на оскаленные тонкие клыки, чем на поддерживающую улыбку, потому что у него нет больше, чем может предложить и уже предложил, — да, знает без году неделю; да, успел влюбиться; да, абсолютно точно не хочет обрывать связь и отпускать; да, ему все это ново, но да, чувствует, что все делает правильно, не находя, за что себя можно пристыдить, — он ничего не взял взаймы и не будет себя этим обременять, потому что по собственному, да пусть даже трижды, ошибочному мнению, считает, что этого должно быть достаточно, — Арсения он ни у кого не воровал, тот сам ему подарил все от трепетно дрожащих ресниц и сухих губ до щемящей теплоты и влюбленной взвинченности, — «Я боялся, что ты думаешь, будто я тебя краду, но тебя себя у самого нет, что тут красть», — все, оказывается, так удивительно просто, что Антону даже обидно, — что дозволено Юпитеру, не дозволено быку, — и Шаст не понимает, кто из них в этой поговорке кто, если бы взялся делить роли. Если бы он взялся судить по-менеджерски, то решил бы, что это все нечестно; если бы по-комиковски, то констатировал бы, что ему не смешно, и все это вместе селит в мозгах склизко-зеленую обиду, потому что так нельзя, — он не третейский судья и не рефери, чтобы решать, кому и что из них двоих должно распределиться по заслугам, но уверен железно, что сам он не заслужил так выслуживаться, из раза в раз стараясь нагнать, объяснить, вернуть, прокомментировать, в конце концов, просто оправдаться, потому что он не знает, как и чем должны быть оправданы чувства, — он вообще в них оказался каким-то чайником, потому, наверное, сейчас и так свистяще-пыхтит, ощущая, как припекает, — а Арсений пьет вареный кофе, и, очевидно, чайники ему тут не нужны, даже если вся эта ситуация перемолола Антона, как самые дорогие зерна, после выварив во френч-прессе арсеньевского упрямства. Обижаться — можно, и Шаст разрешает себе наконец обвинить хоть кого-то, кроме себя и обстоятельств, помещая в центр круга Арса, потому что сам Антон сделал все, обстоятельства он постарался обвесить декорациями, а проблема оказалась в одном бездарном актере, — Шаст все пожитки свои готов поставить, что это был очередной арсеньевский отыгрыш, потому что не бывает так. Он помнит касания, помнит взгляды, помнит даже слова, когда они были сказаны не с целью что-то решить, помнит пальцы в волосах, общее вино в горле, ленты на пальцах, сигареты на двоих, песни в машине, ладони на груди и где только те доставали, взгляды через зеркала, тушу на подоконнике, кончик носа между ключицами, руки в руках, ноги на коленках, и если это все не любовь, то Антон не знает, что вообще значит «любовь» как слово и чувство, потому что даже если все это и было в его жизни с другими, то явно не в такой концентрации на один квадратный сантиметр и одну минуту, потому что, даже если он рассуждает, как последняя королева драмы и наивный романтик, его по-другому не научили, если вообще где-то существуют уроки и школы любви, — «олдскул, ньюскул, а я в школу не ходил». Самое забавное, что Антон во второй раз за сегодня не понимает, откуда в нем вылезает это ущемленное чувство справедливости, и как его подавить, — в конце концов, так ведь действительно случается — ты показываешь человеку самое невероятное чудо света, а этот дурак надел очки без диоптрий, может, потому что ему важнее другая красота, а может, потому что его такие чудеса не интересуют, и все ведь нормально в таком случае, это просто данность, люди просто разные, но Шаст обижается, и лучше бы ему сейчас уйти в гостиницу, написав Арсению, что они встретятся позже, и больше не встречаться, — Антон вполне серьезно убежден, что время в их ситуации погоды не сделает, а Арс так и не найдет в себе сил довериться ему и согласиться на предложение попробовать. Открытый чат с Арсением отрезвляет, Шаст механически проматывает его вверх-вниз, не выхватывая взглядом прошлые сообщения, а просто будто оценивая их количество, — их немного, больше звонки, но их тоже мало, — всего мало, зато ощущений по самое горло, в котором килотонны невысказанных слов, — страшно подумать, сколько у Арсения, и неудивительно, что он частенько так сипит и срывается в речи на надрывно-высокие ноты, — Антон поднимает глаза от экрана телефона на тротуар впереди себя и хочет сделать фотографию, потому что кроны деревьев острижены ровно и с правильного ракурса походят на рай перфекциониста, инстаграму определенно нужно это показать. Опубликовать фото в историю — три секунды, Шаст смотрит за тем, как в ленте сториз первыми стоят аккаунты Иры и Арса и думает: «Собрались, блять», но смотреть не хочет, — арсеньевские оживления в соцсетях уж точно, Ирины — посмотрит потом, там наверняка ничего необычного — все те же «дитэйлс, Антон»: Люк, кружки кофе, занавески, для которых он вешал ей гардину в новой квартире, ноги, руки, многозначительные окна, непонятные книжки, — все это так пресно сейчас на вкус, что даже отчасти стыдно, — на неё-то чего срываться, она просто живет так, как ей хочется, и только, кажется, на неосознанном самопротесте за эту несдержанность в ее адрес Шаст жмет на ее фото, — Люк облюбовал подоконник, растянувшись метровой тушей по белому пластику, все как всегда, — но успеть смахнуть ее видео до момента, пока не начнет воспроизводиться публикация Арса он не успевает. Дурацкое видео датируется пятнадцатью минутами назад — по одежке и локации понятно, что поднял архивы, в которых рекламирует свой аккаунт с футболками, — и здесь, наверное, ничего из ряда вон тоже, но Антон лишний раз убеждается, что верить этому говнюку — себе дороже, и закрывает приложение, отвлекаясь на звук левее себя. Уже встречавшаяся ему сегодня группа детей расположилась на небольшой полянке у самого ограждения парка, — место почти такое же, как то, на котором они сидели с Арсением, и Антон мог бы даже подумать, что это оно же, если бы не ноющее от пройденного колено и, видимо, заранее подготовленная специально для визита ребят площадка с четырьмя установленными там гончарными кругами, за которыми уже сидят несколько детей из группы и что-то ваяют под присмотром воспитателей или кого там, — Шаст так и не понял ни возраста детей, ни их положения относительно ответственных за эту вылазку взрослых, — знакомая мальчишеская макушка ошивается в относительном отдалении от всей этой свистопляски, и Антон не знает почему, но жутко хочет подойти к этому мальцу снова. По мере приближения к мальчику Шаст наконец разглядывает его более целостно, отмечая, что тот в целом достаточно маленького роста в сравнении с теми же детьми из его группы, а на ногах у того вырвиглазно-яркие кеды, которые сам он при первом их взаимодействии даже не заметил — там вообще не до этого было. Парнишка забавный, Антон не большой фанат детей и времяпрепровождения с ними, но тянется к нему неосознанно, не понимая до конца, то ли сегодняшние разговоры о детстве на него так сработали, то ли простая тяга к тому, что стереотипно-ошибочно приписывают всем детям из разряда: открытость, наивность, непосредственность, искренность, — в целом, что-то из того, чем самого Шаста сегодня обделили, — он окликает его тихим «Эй», когда оказывается в паре шагов, замечая на себе настороженный взгляд сопровождающей группу женщины. Вразрез, может, глупым собственным ожиданиям мальчик к нему не подходит, резко шагая в сторону подозревающей что-то воспитательницы и что-то объясняя той следом, судя по жестам, а после наконец двигается в его сторону по-смешному для ребенка уверенной поступью, протягивая ладонь для рукопожатия, — Антон прикладывает титанические усилия, чтобы остаться стоять на месте, а не податься назад, потому что тот совсем малютка рядом с ним самим. — I told her that you’re my basketball coach, — лопочет он с вытянутой детской ладошкой, глядя снизу вверх прямо в глаза, и у Антона вырывается смешок, когда после, по ощущениям, минутного ступора он понимает, что сейчас провернул этот малец. — I’m Ethan, — представляется он, когда до Шаста доходит, что руку ему все-таки стоит пожать, даже если для этого приходится немного присесть. В ответ Шаста хватает только на хрипловато произнесенное «Антон», потому что невесть откуда взявшееся цепенение от происходящего в буквальном смысле превращает его в какого-то маньяка, — он просто стоит и смотрит на, теперь уже, Итана и не понимает, что от него нужно дальше, — но тот от него будто бы ничего и не требует, просто подхватывая два пальца Антона покрепче и ведя в сторону тех ребят, кто сидит за гончарными кругами. При близком рассмотрении те оказываются скорее жалким подобием нормальных станков, представляя из себя переносные мини-версии, работающие судя по всему на аккумуляторах, но что действительно удивляет Антона — все занятые до этого лепкой ребята спешно покинули свои места, будто испугавшись, и Шаст беззвучно смеется, не справляясь с нервами для сдержанности, потому что без собственного ведома успел стать для пацана не то телохранителем, не то защитником, которого побаиваются все остальные дети в округе. Пока Итан усаживается за самый дальний и крайний станок, Антон складывает руки на груди от неловкости и просто следит за его действиями, кажется, даже начиная покачиваться с пяток на носки, потому что это все какой-то сюр, — понятное дело, что пацан слишком смышленый, раз умудрился и байку такую для сопровождающего придумать, и чухнуть, что Шастуна можно использовать, чтобы не ждать очереди на станок, если та вообще имелась, — но Антон не понимает, с чего вдруг едва знакомый ребенок так слепо решил, что ему можно доверять, — по прикидкам в собственной голове его милая мама в бараний рог скрутила бы обоих, если бы в детстве он выкинул такое, — пока Итан вскидывает на него нахмуренно-непонимающий взгляд из-за станка, благодаря которому тот выглядит еще мельче прежнего, — у Шаста что-то с трепетом чешется под ребрами. — You shoot the hoops? — задумчиво интересуется Итан, после опуская глаза на месиво на круге, оставшееся после прошлого ребенка, и Антон скорее интуитивно отрицательно машет головой, на что пацан хмурится, а после коротко хихикает. — Don't tell 'em, — произносит заговорщическим шепотом, пока другие ребята осторожно занимают места за станками рядом. Улыбнуться и кивнуть в ответ получается само собой, потому что мальчишка по-детски очаровательный, и остается надеяться только на то, чтобы к ним не подошла сейчас его воспитательница с целью что-то уточнить или прогнать, — Антону кажется, что он двух слов не свяжет, если придется объясняться, — а потому присаживается на корточки у станка, будто желая перестать возвышаться каланчой, — можно подумать, это спасет его от подозревающей что-то сопровождающей, если та все же решит подойти, — но Итан улыбается на это движение и запускает руки в глину на круге, параллельно принимаясь тараторить что-то о том, что его никогда не берут играть в баскетбол из-за роста; что самого Антона бы точно взяли; что, на самом деле, можно не бояться учительницу, которая может подойти, потому что на выездные занятия, как сегодня, часто приходят родители или другие взрослые ребят из группы; что мороженое было вкусным; что обычно его не задирают в классе, но недавно он неудачно пошутил и обидел одноклассника, которого любят все остальные, и теперь его периодически достают; что они с классом приходят сюда каждый вторник, если на улице хорошая погода; что он рад этому, потому что живет далеко отсюда и редко здесь бывает вне занятий, — Антон молча сидит, уперев сложенные руки в ребко станка, слушает его, пусть и понимает все через раз и скорее на уровне догадки, потому что у пацана из-за темпа речи часто проглатываются слова, а Шаст еще далеко не хорош в английском, и думает, что даже вот этот едва знакомый ребенок ему сейчас доверяет больше, чем Арсений, отчего приходится вымученно усмехнуться. Детский голос не останавливается ни на минуту, продолжая лопотать обо всем, но Антон уже слушает вполуха, отвлекаясь на мысли об Арсе и о том, что делать дальше, пока до ушей не доносится голос учительницы, зовущей всех ребят на зарядку, отчего Итан подрывается с места и, коснувшись локтя Шаста, просит полепить за него, чтобы никто и подумать не мог, что может занять этот станок, и Антон смеется в голос, кивая, мол, все будет в лучшем виде, провожая метровый силуэт взглядом. Он и подумать не мог, что все обернется так, что единственным, что отвлечет его и подарит уйму положительных эмоций, окажется малознакомый пацан с незакрывающимся ртом, а потому, будто в благодарность за все сделанное им даже без его же ведома, действительно занимает невысокий стул за станком, — ноги на корточках затекли страшно, а колено и вовсе готово приказать долго жить. Что Итан хотел вылепить, если в принципе что-то хотел, Антон не знает, но смотрит на серую глину на круге, отдаленно напоминающую плоскую тарелку, вспоминает об Ире, которая раньше занималась лепкой посуды, и запрокидывает голову, потому что устал возвращаться мыслями то в прошлые существующие, то в потенциальные несуществующие отношения, думая, в какой момент его жизнь стала походить на дурацкий ромком, где ни логики, ни смысла, ни выгоды, только полтора часа непоняток и кретинизма главных героев с такой концентрацией дешевой драмы, что даже хорошо, что такое никогда не пропустили бы на ТВ из-за пропаганды, потому что тогда все домохозяйки побросали бы дела, — Антону тошно просто от того, насколько по-идиотски все получается по итогу, если это в принципе итог, — пока просто нет ни сил, ни желания подводить черту. Постукивать пальцами по вязкой массе оказывается удивительно умиротворяющим занятием, — он и сам не заметил, как для удобства расположил руку на круге, испачкав и кожу, и кромку рукава, — а потому, когда после очередной накатывающей волны обессиленной злобы начинает соображать о более реальных и насущных вещах, находит свои пальцы глубоко вдавленными в то, что раньше могло считаться хоть каким-то изделием, которое с его легкой руки превратилось в бесформенное нечто, холодящее кожу. «Только бы под кольца не попало», — думает Антон и мнет глину сильнее, потому что это неожиданно для себя реально успокаивает, — с Итаном, который делает сейчас наклоны в стороны вместе с ребятами и по предварительной оценке должен вернуться через несколько минут, Антон уж как-нибудь постарается объясниться, — ломаный английский все еще в его распоряжении.***
Не то чтобы разговор с Аней что-то кардинально поменял и перевернул с ног на голову, но Арсению лучше и хуже одновременно; лучше — потому что он на самом деле перемудрил, сейчас обратно относительно размудрил, а потому остается только умудриться не облажаться при встрече с Антоном; хуже — потому что Арсений — мудак, и, видит бог, частица «муд» объединяет эти показания не случайно, — mood все еще бессильно-отвратительный, — Арс несется через весь Сент-Джеймсский парк, по истории в инстаграме определив, где примерно находится Антон, и понятия не имеет, что ему скажет, но что-то определенно найдется и придется впору, а дальше по-хорошему стоит извиниться и как-то, ничего не обещая, потому что Арсений в глубине еще сам примиряется с этой мыслью, пообещать, что все будет нормально, раз уж Шаст так уверен в чудесности своего плана и предложения. В конце концов, так ведь взаправду бывает, когда человек показывает тебе одно из семи чудес света, а ты смотришь на своё собственное — восьмое, которое эту красоту и решило показать — сосредоточенный и серьезный Антон воспринимается только так и никак иначе, когда Арс выцепляет его сгорбленную фигурищу взглядом на небольшой полянке рядом с детьми, и это неожиданно, но Арсений уже ни в чем не уверен, — о каких ожиданиях может идти речь, если они все у него с примесью собственного страха, — концентрацию обоих компонентов уточнять боязно тоже. Пугать еще и Антона — это последнее чего ему хочется, но идея тихо подойти и как-то коснуться, чтобы уловить самые первые и неподдельные эмоции от своего появления — горит в Арсении согревающим огоньком, который потенциально способен обнадежить при положительном исходе, — в конце концов, продолжать этот парад обоюдной демонстрации напряжения у Арса нет никаких сил, — и Шаст, по собственным прикидкам, в этом должен быть с ним солидарен, потому что они оба устали, — такие нынче отпуска, даром что для самого Арсения такие поправки нерелевантны. Оценивая положение дел, Арсений понимает следующее: пока группа каких-то найденных Антоном детей занята поддержанием физического духа, сам Шаст отдыхает — хоть по виду и не скажешь, — в теньке за каким-то станком, отдаленно походящим на гончарный круг, — кажется, Арс уже когда-то видел, что группы детей иногда привозят сюда для этого, но это неважно, — важно, что Арс крадется со спины к Антону, который, — вот что действительно поражает до ошалелой потери дара речи, — лепит что-то на станке; «Какие еще скрытые таланты придется узнать?», — пропускает Арсений в голове этот по-доброму насмехающийся, но воодушевленно-влюбленный вопрос, после припечатывая его уже железным утверждением: «Невозможный человек», и, замерев в нескольких сантиметрах, осторожно наклоняется, чтобы пропустить свои руки под руками Шаста, поднятыми над станком, в бесхитростном объятии, — людей в зоне видимости по минимуму из-за отдаленности поляны, а детям явно не до них. — Шутки про глиномесов приветствуются? — негромко интересуется Арсений на ухо, накрывая Антона со спины собой, и получает резвый удар локтем в ребра, потому что все-таки испугал; Шаст не вскрикивает, но заполошно вдыхает с шумом, шипя негодующими ругательствами, и Арс терпит и боль в боку, и вопли, не убирая рук, потому что после такого коснутся друг друга они точно не скоро, если касания не будут задуманы ради нанесения увечий, — «Справедливо, в общем-то». — Да, если не от тебя, — придя в себя, на выдохе отвечает Антон уже нормальным голосом, если едкие интонации имеют место в комплектации «нормальный». — Еще раз так сделаешь, хуй оторву, идиот, блять, — он старается скинуть руки, но Арсений отстраняет их сам, не отрывая собственной груди от его спины, чтобы ткнуть пальцем на то, что Шаст слепил. — Тебе вот этого мало? — с плоского круга на Арсения смотрит кривая глиняная фигурка члена, и Арс не унимается, потому что это действительно забавно. — Это что-то по Фрейду? — По хую, в прямом смысле, — едкости в голосе Антона становится меньше, но та сменяется таким вынужденно-натянутым тоном, будто Шаст совершенно не желает разговаривать, и то ли дело в Арсении, то ли в чужом настроении в целом, хоть Арс все же ставит первое, потому что Шаст подается назад, отталкивая с себя. — Мне стоит спрашивать, как ты здесь оказался? — выпрямляется Арс, наблюдая, как Антон рывками поднимается на ноги, — «Всё-таки бесится», — делает вывод Арсений, думая, что возобновлять общение тем, что даже в теории могло напугать, плохая затея. — И извини, что напугал, не сдержался, — извинения за другие свои грехи, по ощущениям, будь те глиняными фигурками, пока ещё обжигаются в печи собственного самоедства. — Тебе вообще ничего у меня не стоит спрашивать, — деловито-холодно фыркает Антон, поравнявшись напротив и смотря на Арса так, что весь позитивный настрой пропадает, едва появившись. — Я хочу поехать домой, так что если ты тоже, то докинешь до гостишки? — он не то проверяет, не то просто удобнее распределяет содержимое карманов, проходясь ладоням по штанинам. — Пожалуйста, — добавляет Шаст следом, поднимая голову и клоня ее чуть вбок; если бы не это последнее слово, произнесенное немного дернувшимся голосом, Арсений бы почти поверил, что ему все равно. Эта на мгновение уколовшая мысль, что Антон мог абсолютно отстраненно и равнодушно реагировать на него самого и на происходящее после объективно слитого Арсом разговора, пусть и является совершенно скотским и эгоистичным выпадом, отвешивает настолько отрезвляющую метафоричную пощечину, что требуется проморгаться и прочистить горло, чтобы сбить флер собственной незначительности и ненужности для Шаста, который срабатывает как презентация того, что может произойти между ними, если Арсений продолжит играть в молчанку и прятки от самого себя, — все познается в сравнении, и одного только мысленного образа в голове хватает, чтобы понять, что сам Арс так не хочет, — не хочет примерно настолько, насколько не знает, как сделать так, чтобы Антон перестал на него злиться. «Не сердись на меня», — Арсений вглядывается в Шаста, выискивающего глазами кого-то в толпе детей, и надеется, что силы мысли это не шарлатанские байки, а потому, когда Антон наконец оборачивается в его сторону, заполошно выдыхает и тянется рукой, чтобы поправить зацепившуюся за ворот расстегнутой рубашки цепь, — Шаст немного подается назад. — Прости, — Арс мямлит, но не может перестать говорить. — У тебя на вороте… Зацепилось просто, — опускает голову в покачивающемся движении и отводит на мгновение так и замершую в воздухе руку. — Поправь сам. Самостоятельно приводя себя в опрятный вид, Антон смотрит будто сквозь Арсения, не хмурясь, не желая что-то разглядеть и не успокаивая этим его ни на толику, потому что это ощущается чем-то нереалистичным, неправильным и непривычным, — он так не смотрел ни разу с момента его приезда, и Арс старается дышать ровнее, потому что чувствует почти младенческое бессилие, а это самое ненавистное из арсенала его самоощущений. Недорефлексия обрывается на увещевании «Лучше все-таки сердись, чем не замечай» спустя несколько секунд, когда Арсений наконец понимает, кого Антон выглядывал и кто сейчас вприпрыжку приближается к ним, — мальчик с упавшим мороженым, которого Шаст не смог оставить без своего внимания и участия, — Арсу странно это все настолько, что сюрреалистичность происходящего только укрепляется в голове, вынуждая просто наблюдать, как Антон с настолько доброй улыбкой протягивает мальчишке руку, что начинает сосать под ложечкой не то от умиления, не то от простой человеческой зависти, и это уже ни в какие ворота, — слишком много нездоровых эмоций на квадратный сантиметр мозга даже для него самого. — Погнали? — Антон появляется из-за плеча через несколько минут, которые Арсений провел, отвернувшись от них с пацаном к полупустой дорожке. — Это тот мальчишка? — голос выдает в Арсении все от нервозности до непонимания. — Угу, зовут Итан, прикольный пацан, — вальяжно чеканит Шаст, смотря строго под ноги, пока Арсений походит на собачку с приборной панели, вертя головой с дорожки на него. — Хорошо, что я тебя не послушал, — Арсений надеется лишь на то, что Антон говорит о собственных останавливаниях в идее купить ребенку мороженое, а не о чем-то более серьезном. — Ты любишь детей? — вопрос вырывается сам собой, и не то чтобы Арсу даже интересен ответ. — Ровно к ним отношусь, дети и дети, мне-то что, не мои же, — «Прекрати разговаривать со мной так!», — Арсений мысленно почти орет. — А своих, кстати, хочешь? — старается звучать бесхитростно и сдержанно. — Сейчас — нет, — Антон поворачивается впервые за весь их диалог, вызывающе-надменно вскидывая подбородок, и Арсу хочется его ударить сразу по многим причинам, которые даже не успевают сформулироваться, сбивая друг друга, как шарики на бильярдном корте. — Я правильно понимаю, что нормального диалога у нас не получится? — Арсений от нервов начинает ускорять шаг. — Ну, если ты собрался разговаривать о детях, то правильно, — пожимает плечами. — Арс, я не знаю, что ты от меня ждешь, но я устал и хочу домой, — Антон немного повышает тон. — Домой — это в Москву? — голос дергается, но Арсения не хватает на то, чтобы себя винить, хватает только на оценивающе-высокомерную улыбку, потому что так проще ждать ответ, какой бы он по итогу ни оказался, и легче сносить, если тот все же будет болезненным. — Домой, чтобы лечь, — срывается на недокрик сквозь зубы Шаст. — У меня болит нога, — будто бы старается реанимировать себя этим оправданием, сказанным уже нормальным голосом, почти даже миролюбивым. — А сказать с утра нельзя было? Мы бы не пошли никуда, — Арсения начинает нести, вразрез здравому смыслу. — Не делай меня сейчас виноватым, я и так это знаю, — резко остановившись на месте, кричит совершенно не о ноге и поездке в парк, потому что просто не выдерживает, и пауза повисает ровно настолько, чтобы Антон остановился следом, вернулся на шаг назад и встал напротив. — На людях не ори, — смотря прямо в глаза через очки, низко и серьезно диктует Шаст без единой просящей нотки в голосе. — Утром нормально все было, — будто бы надламывается и сам отводит взгляд в сторону, и Арс уверен, что он закатывает глаза, а после глубоко вдыхает, выравнивая корпус, но глядя теперь куда-то за плечо Арсению. — Что там у Ани стряслось? — Арсений ставит всего себя на то, что Антону не интересны ни ответ, ни сделанная им самим ставка. Отвечать и продолжать идти до машины вместе кажется Арсу чем-то непосильным и диким, он оглядывается, чтобы понять, можно ли где-то здесь будет остановиться, чтобы подобрать Антона по пути с парковки, и, удостоверясь в осуществимости своей затеи, бросает сиплое: «Здесь стой, я сейчас подъеду», уходя, даже не глядя на Шаста, потому что не считает нужным получать никакую реакцию, — он, может, вообще действует из благородных намерений, желая не тревожить чужую больную ногу, осталось только убедить себя в этом, а не в том, что он позорно сбегает, не выдержав в свою сторону отношения, которое, бог с ним даже, что в глазах Антона может расцениваться, как заслуженное, — какая вообще разница, если он сам только сейчас понимает, что оно утрированно и обезображенно напоминает ему то, какое Антон получал от него же, потому что сам Арсений струсил, не позволив показать правды, — хорошо сыгранной ролью впервые не хочется гордиться. Добравшись до машины в не просто кратчайшие, а, кажется, космические сроки, Арс буквально залетает в машину, усаживаясь на водительское, и переводит дыхание, наблюдая через лобовое за происходящим на парковке, — зрелище увлекательнее не придумаешь, — ровный ряд автомобилей и редкие то приезжающие, то уезжающие владельцы, — Арсений смотрит и не понимает, как Антон так может. Дело не в отношении даже, — Арс все понимает, не дурак: обидел, разозлил и в чужих глазах поставил под сомнения все свои действия, Антон имеет на полное право на каждую эмоцию из перечисленных, — но Арсений вспоминает его поведение и хочет позорно завопить, потому что не могло же это перекрыть все настолько, чтобы Антон вел себя, будто они чужие друг другу люди, — холодно, ровно, сдержанно, отстраненно, — и может, конечно, Арс чего-то не замечает за пеленой собственных эмоций, но это ничего не меняет, потому что Шаст же не актер, так искусно скрыть даже крошечные остатки их обоюдной нежности друг к другу — это непостижимо обычному человеку, не учившемуся на это, — Арсений жмет на кнопку, заводя машину, и наконец выезжает к нему, какой-то своей частью даже предполагая, что не факт, что его самого дождутся, но теша себя: «Столько уже прождал, сливаться сейчас нелогично», и мигом отплевываясь от своего же драматизма, — что здесь антоновские полчаса в сравнении с собственными годами чаяния. В машину Антон садится с лицом святого великомученика, и сил на то, чтобы не всхохотнуть не то от нервов, не то от вставших на место мозгов — «Господи, два взрослых мужика, а такую хуйню порем», — уходит не то чтобы много, но по факту — все, потому что их в принципе насчитывалось по пальцам; Арсений вклинивается в поток автомобилей на Грейт-Джордж-стрит по направлению к дому и не успевает вовремя закрыть рот. — Как нога? — спрашивает Арс вполне себе допустимым для их ссоры обманчиво-спокойным тоном. — Норм, — Антон тарабанит пальцами по коленке, и Арсений невольно пропускает мысль, что он едва ли не шире него самого ноги раздвигает, — «Где такое видано?», — но после все-таки считывает нервозность. — Ты можешь покурить, если хочешь, — звучит слишком мягко, и Арс поправляется, сам не зная, зачем усугубляет ситуацию. — Все равно весь салон мне уже прокурил. — Ты ахуел? — реакция Шаста долго ждать себя не заставляет, он даже корпус немного разворачивает в арсеньевскую сторону, чтобы удостовериться в правильности своего предположения, и Арс думает: «Ну да, прихуел немного», пока Антон продолжает: — Я у тебя в машине курил раза три от силы, какой нахер «прокурил»? — смотрит испытующе в упор, отчего собственная скула того и гляди начнет пылать. — Ты меня не слышишь, — «О господи, опять». — Я сказал, что ты можешь покурить. Арсению все еще немного смешно с первой своей фразы, вырвавшейся неосознанно, потому что в их ситуации она воспринимается не иначе, как из того списка, где прекрасно себя чувствуют: «нахал», «я отдал тебе лучшие годы своей жизни» и «завтра я переезжаю к маме», — это что-то уже полуистерическое, Арс себя не осуждает, но рационально молчит, не привлекая внимание, пока Антону в общем-то и так есть, за что зацепиться. — Ну спасибо, что разрешил, братан, век помнить буду, нахуй иди со своими разрешаловками, — отворачивается Шаст к окну, буквально выплевывая эту фразу, все еще звуча слишком устало, чтобы расценивать этот выпад как искреннюю злобу. Арсений устает бездействовать и молчать после этой перепалки уже на Вестминстер-Бридж-роуд, едва они проезжают через Вестминстерский мост, на который Антон смотрел так, что снова становилось почти завидно, — не то чтобы Арс считает, что он может конкурировать с полуторавековой исторической достопримечательностью Лондона, но и отношения Шаст предлагал не кованому чугуну над Темзой, каким бы красивым он ни был, — у Арсения, в конце концов, при всем уважении к Чарлзу Берри и Томасу Пейджу тоже неплохой фасад, над которым он работал не какие-то там там восемь лет, а ровно в четыре раза дольше. Все еще настораживающим фактором абстрагированно от их отношений Арсений считает то самое тревожащее колено, о котором Антон сначала заикнулся в парке, а сейчас просто накрывает его раскрытой ладонью, как делает любой человек, у которого что-то болит, и здесь уже не до пререканий и гонора, Арсений действительно переживает чисто по-человечески, — чисто по-арсеньевски это еще и способ снова заговорить. — Если правда сильно болит, возьми в аптечке эластичный бинт, — Арс не успевает проследить за чужой реакцией на свои слова, следя за светофором, проскочить на зеленый свет которого не успевает тоже, а потому поворачивается к Антону, только когда тот уже вернул себе ровное выражение лица, — «Не мог же сидеть с таким все время», — думает Арсений, не отмечая никаких поползновений прислушаться к собственному совету. — Антон, я хочу как лучше. — А получается как всегда, спасибо, само пройдет. Шаст отвечает вполне даже устраивающим Арса тоном, но успокаиваться — рано; выиграть битву не значит выиграть войну, — эта и другие подбадривающие переиначенные наполеоновские истины выстраиваются в арсеньевской голове батареей, защищаясь от самой страшной и вражеской — «В любви единственная победа — бегство», — Арсений думает, что еще немного и она прорвется через оборону так же, как прорывалась и ранее, едва любовь начинала строить козни, но тянется под водительское сиденье, самостоятельно доставая аптечку. — Шаст, это не игрушки тебе, а если это мениск? — начинает накручивать Арс сам себя такой аргументацией. — Значит, из отпуска вернусь без ноги, заебал, — Антон отворачивается, наверняка закатывая глаза. — Зеленый, поехали, — укладывает он локоть свободной руки на дверной выступ со своей стороны, подперев голову ладонью. Колючесть озвученной Антоном правды почти получается игнорировать, отвлекаясь на вождение, и говорить что-то дальше Арсений не считает нужным, — он сделал все возможное, настаивать — как показывает практика, себе дороже, потому что у Антона в рукаве всегда отсиживается козырь с его возвращением в Москву, которым Арсений так методично отбивался, что в итоге заставил Шаста тупо взять его себе вместе с остальными картами, которые он метафорично выложил ему на стол, забыв подумать о том, что впереди еще половина колоды. Они сейчас будто бы поменялись местами, — Арс удивляется ангельскому терпению Антона, который до этой рокировки с козырями и слова лишнего ему не говорил, стоически принимая все выпады самого Арсения, — если вот так проявляется еще одна наполеоновская мудрость, что человеку достаточно просто дать власть, чтобы понять, кто он, то Арс, ущемившись правдой, перейдет на сторону Кутузова, — в конце концов, Москву спалить ему хочется уже давно, чтобы Шасту некуда было рваться, а козырь — прежде собственный, а ныне антоновский, — отдавал гарью с обожженных краев, да и кутузовскую фразу о том, что он для России — счастливая случайность, Арсений понимает как никто другой, — «Угораздило же!». — Можешь музыку включить? — неожиданно вырывает Антон из размышлений. — А то так тихо, будто хороним кого-то, — объясняется следом, и Арса греет эта просьба, потому что хоронить кого-то или что-то они действительно не должны. — Включи свою, у тебя же подключен телефон, — какими-то не иначе как высшими силами эту фразу удается не пропеть, хоть и от радости Арсений, кажется, мог бы; лед тронулся, осталось не тронуться только под музыкальные предпочтения Шастуна.Imagine Dragons — Demons
Антон не спорит, молча со сведенными бровями ныряя в телефон, пока Арс, съезжая на Олд-Кент-роуд, даже немного косится на пассажирское сиденье, потому что Шаст сегодня радует выбором, — кажется, эта песня даже есть в собственном плейлисте, а если нет, то обязательно появится, Арсений позаботится, — и ехать действительно становится легче, пока Арс не вслушивается в текст, потому что встает логичный вопрос — насколько умышленным был выбор, и Арс, по ощущениям, облезет, если не узнает. — Нет, я не переключу, — отрезает Антон, едва Арсений набирает воздуха, чтобы начать говорить. — Ты сам разрешил включить мою, так что терпи, — добавляет еще резче, и Арса в общем-то устраивает все в его ответе: от формулировки с «разрешил» до понимания, что Шаст все-таки незаметно следит за ним, раз знал, когда перебивать, — получить ответ на свой вопрос теперь уже становится маловажным желанием. Молчать под музыку надо уметь, и Арсений умеет ровно два последующих трека, — первый — от большого уважения к Джареду Лето, второй — от полярно противоположного чувства к Канье Уэсту, и не то чтобы это какая дискриминация, просто Арс не ценитель черной Кейт Мосс, несуществующей в природе, да еще и на должности секретарши, но песенке определенно стоит отдать должное, потому что поерзал Арсений от души, и даже Антон, кажется, немного постучал пальцами в такт по колену, — все познается в сравнении, и Арс, наверное, еще никогда не чувствовал такого стрекучего желания вытянуть из Шаста хоть еще одно слово, пока разрывающийся в салоне Элтон Джон, очевидно, против. — Сделай потише, пожалуйста, — просит Арсений, по ощущениям, просто удобряя почву, и Антон на удивление безо всякого гонора или недовольства убавляет звук с телефона. — Можно вопрос? Личный, — добавляет зачем-то, нервируя больше себя, чем кого-либо еще. Все метафоричные труды «кверху воронкой», как сказала бы собственная мать, над почвой сейчас воспринимаются не иначе как сизифов труд, потому что о какой плодородности может идти речь, если опасение сказать сейчас что-то не то укалывает осознанием, что землю он готовил будто бы заведомо под минное поле — настолько вид Антона не располагает сейчас к беседам. Арсений хочет списать весь негативный настрой Шаста на боль в ноге, потому что любой физический недуг отбивает желание не то что в социализацию, а в целом к жизни, — он все понимает, — но ни за что не поверит, что его вины здесь нет; Антона не жаль, такое случается с каждым, маленькие житейские сложности, а они взрослые люди, чтобы устраивать из-за этого трагедию, но быть для Шаста тем усугубляющим ситуацию моральным недугом по другую сторону осязания стыдно настолько, что впору бы рассыпаться в извинениях, мол, да, идиот, но Арсений, даже если бы задавался этой целью напрямую, не успевает сказать и слова. — Валяй, но не обещаю, что отвечу, — Антон прикрывает глаза, сильнее укладываясь на ладонь под головой. Не то чтобы когда Арс спрашивал разрешение на вопрос, в голове было что-то единично оформленное; было только желание хоть как-то попытаться пробить образовавшуюся между ними схему, потому это вброшенное уточнение «личный» вообще вырвалось вслух, а теперь нужно что-то спрашивать, и Арсений не знает, с чего начать, он вообще, если честно, мало надеялся на согласный ответ, и узнать хочется многое, но без будто бы подводки к каждому из этих вопросов все будет звучать глупо, — Шаст не ответит на такое, по крайней мере, так думается в собственной голове. Идея приходит сама собой после короткого прогона всех килотонн озвученного сегодня Антоном, и Арс во многом из-за воспоминаний решает, что спросить об этом он имеет право. — Ты сказал, что у тебя было всего двое отношений, я так понимаю, ты говорил только про серьезные и долгие, и про Иру понятно, а что случилось с первыми? — едва замолчав и выдохнув, с собственных плеч валится не Эверест, конечно, но однозначно Чогори; даже руль держать становится проще, и Антон прочищает горло, оставляя надежду на ответ. — Да ничего такого, просто расстались, потому что я тупо мало выкладывался для этих отношений, но и больше не мог, тогда все силы уходили не на это, а на импровизацию и попытки приткнуться, а она, ну, она другая в этом смысле, — внезапно честно рассказывает Антон, будто впадая в ностальгический вакуум, пока Арсений даже не шевелится, так и замирая с двумя руками на руле, почти прижавшись к нему с прямой спиной. — Ей это все было понятно только на словах, хоть она и сама чутка касалась юмора по юности, но не так, чтобы, как сказать-то, ну, в общем, она понимала головой, но не телом, вся эта гонка вооружений и пляски вокруг телека для нее были херней, — набрав под конец фразы резвый темп, Антон замолкает на мгновение, чтобы набрать воздуха, а после будто спешит поправиться. — Но она все равно поддерживала меня, и долго причем, просто ей нужен был я вот такой, как есть, стабильно рядом, чтобы всё, как у людей, но не так, как у вас с Оскаром было, типа, при всем ее желании, чтобы меня у нее было больше, она не сравнивала нас, кто чего стоит и все в таком духе, у нее просто были другие цели, с моими они не совпадали, поэтому и разошлись, чтобы друг друга не мучить, она замужем уже, все хорошо, я тоже многим доволен, — скомканно заканчивает Шаст, и Арсений радуется только тому, что они едут по прямой трассе в потоке, где большого ума не надо, потому что от услышанного в середине антоновских слов мгновенно бросило в жар, — «Откуда?..», — а дальше он в общем-то и не слушал. Боковым зрением улавливая, как Антон ерзает, выпрямляясь и усаживаясь относительно ровно, Арсений находит в себе силы вернуться к диалогу хотя бы вниманием, пока слова, как беженцы в давке за ближайшее к выходу место, самолично доводят друг друга до смерти, закладывая горло неозвученными трупами из самих себя; вопрос «Откуда он знает?» агонически бьется бегущей строкой, отбиваясь о рамки черепной коробки так, что, кажется, на висках пробиваются вздувшиеся венки, пока это почти паническое непонимание сверху украшается вишенкой из диссонанса, почему Антон выглядел при этом так, словно он вправе вслух оперировать этой информацией, которую Арсений никогда ему не говорил. Сил вуалировать или и вовсе оставлять этот вопрос без ответа Арс в себе не находит, потому, едва удачно останавливаясь на светофоре, поворачивается лицом к Шасту и как можно ровнее спрашивает: — Откуда ты знаешь про Оскара? С Антона мигом будто бы спадает пелена разморенно-усталой честности, подкладывая после секундной нахмуренности будто бы от осознания, что он сам сказал, на первый план ту самую уже знакомую Арсу не то злобу, не то просто ядовитость, которая разбавляется удивлением, — регистрировать смену эмоций на чужом лице удается с большим трудом, — и Арсению хочется истерически засмеяться, потому что годами выстраиваемые неприступность и конфиденциальность собственной личной жизни оказываются растоптаны Антоном даже без его ведома, если Арс правильно понял, что тот говорил это все, просто стараясь объяснить понятнее, — внутренняя паника насильно унимается им от необходимости вернуть внимание к дороге и продолжить движение, успокаивая лишь тем, что они уже на подъезде к арсеньевскому району, в котором он знает каждую кочку, но Арс ничего не может сделать с собственным бессилием, которое активизируется от одной мысли, сколько Антон на самом деле может о нем знать из абсолютно любых источников, запретных для чужих людей, — Костя, Оскар, Аня, Сережа, — все это вертится калейдоскопом, множа тревогу и беспочвенное недоверие к каждому из них от осознания, что он сам, на самом деле, никак не может быть уверенным в том, что они когда-либо обсуждали в приватных беседах, скрытых от собственных ушей, и Арсений не идиот, чтобы вестись на эту секундную слабость от потрясения, но ловит себя на том, что моргает так часто, что глаза начинает печь; услышать от Антона ответ ощущается почти жизненноважным фактом. — Ты говорил про один вопрос, и я на него тебе ответил, на этот отвечать не хочу, — спокойно отрезает Шаст, отворачиваясь к окну со своей стороны, пока стадия непонимания переквалифицируется в Арсении в стадию озлобленного возмущения. Это плевый момент, на самом-то деле, Арсений старается при всем своем состоянии думать рационально, — знает Антон и знает, черт бы с ним, не чужие же теперь, — но, видимо, это, ударив в больное место, становится пиковой точкой всего пережитого за день, оттого и действует так мощно; на Шаста не получается злиться, на себя — тоже, все просто становится настолько сильнее самого Арсения, что нервы сдают и не хочется ничего, кроме как уйти отсюда и вообще пропасть со всех радаров на пару дней, но это невозможно хотя бы потому, что физически он оказывается заперт за рулем собственной машины на полном ходу, а въезд во двор своего дома заботливо мелькает через пару кварталов. Доехать получается неожиданно быстро, благодаря будто бы мышечной памяти, за попытками подавить в себе всю ту гамму напрягающих чувств, а потому, когда свежий воздух бьет в нос, едва Арс оказывается вне душного даже с кондиционером салона, у него начинает немного кружиться голова, отчего требуется на несколько секунд остановиться, а не нестись ураганом к парадной двери, и меньше всего Арсений ожидает, что следующим, что его удержит, будет Антон. — Я до гостишки просил, но окей, дорогу помню, дойду, — «Что?», — мозг воспринимает его слова с трудом. — Что? — спрашивает Арсений, уже когда понимает смысл сказанного, надеясь, что он ослышался, или это какая-то несмешная шутка. — Говорю, думал, до отеля докинешь, но окей, бывай, — проговаривает Антон громче и отчетливее, и Арс не успевает остановить себя, шагая в его сторону и равняясь почти нос к носу. — До отеля, Шаст? — сипит Арсений ему в лицо, пока свое каким-то чудом удается держать. — До отеля, Арс, — Антон ведет желваками. — И мне жаль, что ты хуево меня слушал, — клонит голову немного вправо, а после поджимает губы в неестественной улыбке, отступая на шаг назад; Арсению кажется, что если тот протянет сейчас ладонь для рукопожатия, они больше не увидятся. Зажмуриваясь, будто бы затем, чтобы при самом дрянном раскладе не увидеть такого жеста от Шаста, Арс мысленно считает до пяти, чтобы не наломать дров, и сбивается на «четыре», когда от шаркающих звуков снизу приходится открыть глаза и увидеть перед собой только чужую удаляющуюся в сторону выхода из двора спину, — Антон, наверное, считал до трех.***
В квартире с утра ничего не поменялось, и это злит до возмущенного цоканья при каждом брошенном взгляде на какие-либо детали, — сушилка с не только своими вещами у окна в гостиной; свой кардиган, который он снял с вешалки, пытаясь добраться до пиджака, но так и не повесил тот обратно, бросив на диван; не его поясная сумка рядом на спинке с другой стороны; не его стакан воды на стойке в кухне; частичные последки вчерашней вымытой посуды, с которой влага после помывки успела стечь сотню раз; полусухое уже после душа полотенце на ручке двери в спальню, — последней каплей становится незаправленная кровать с примятыми с обеих сторон подушками, и Арсений так яростно порывается застилать ту, что ударяется мизинцем о ножку корпуса кровати, — «Понаставили тут!», — Арс сам себе напоминает того психующего рыжего мальчишку в кепочке из советского Ералаша, которому всё не то и все не те, и вообще «разъездились тут», и это уже тревожный звоночек даже для его состояния, — не сказать бы, что полноценный колокольный перезвон. Когда квартира начинает относительно походить на свой привычный вид, на который не покушались некоторые гости Соединенного Королевства, Арсений выдыхает и шагает к кофемашине с единственно верным на данный момент желанием, потому что с того самого разговора во дворе у дома не может согреться, — уборка в режиме электровеника только усугубила положение, потому что от проступившего пота сейчас, когда телодвижений насчитывается по минимуму, становится только еще более зябко, — на ледяные от нервов кончики пальцев хочется натянуть рукава, но пиджак такой роскошью не располагает, а потому решение переодеться оформляется вторым по важности пунктом после кофе, которого, — «Да блядская ты сука, господи!», — не видать ему, как своих ушей, судя по не подающей признаки жизни кофемашине, — «Даже её мне сломал!», — Арсений мысленно считает до трех, оседая на стул у стойки, чтобы перевести дух. В собственной голове Антон сейчас воспринимается обезличенным врагом народа, предателем против человечества и прочими страшными ярлыками, потому что Арс действительно не до конца понимает, за что с ним так, — свои косяки не умаляются, но все должно быть равноценно, а такое отношение Шаста к нему и рядом не стоит, потому что Арсений же при всей гнусности и трусости поведения не лишал Антона себя, и это обухом ударяет по голове, потому что Арсений снова судит по себе, — Шаст, наверное, для себя такого не хочет, и это его выбор, — порицать Арс не станет, просто спустится в кофейню за злосчастным кофе, — дела надо доводить до конца, — «Хотя бы одно», — а после займет себя работой по самые уши, чтобы не отвлекаться ни на что, что доставляет исключительно негативные эмоции, — Арсений не хочет думать, что его обезличенный враг, названный Антоном, на самом деле, он сам. Самое обидное, что Арс вполне объективно все понимает, — любой человек, получивший отказ, волен хотя бы на время исключить из своего окружения того, кто не принял его предложение — всё так, это даже объяснимо с точки зрения рациональности, потому что на обработку той или иной информации, а тем более невыигрышной, требуется время, прежде чем та перестанет быть лакмусовой бумажкой неприятных чувств, но у Арсения бешеным зверьком по нервным окончаниям носится ущемленное оправдание: «Я ведь не отказывал!», и факт того, что Антон так ратовал за справедливость, на каждом круге загоняет этого несчастного зверька еще сильнее. Уже дожидаясь своей очереди у стойки, Арсения начинает немного отпускать, и то ли дело в том, что даже самые обычные занятия обладают седативным эффектом, то ли в запахе и классической обстановке типичной кофейни, то ли в возвращении всего на круги своя, но при виде разномастных десертов и выпечки за стеклом небольшого холодильника у него просыпается маломальский аппетит, и проблема остается только в одном — ничего сладкого не хочется до неприятного привкуса во рту. Пока американо и несладкий рисовый пудинг, кажется, со шпинатом и курицей, если Арс правильно издали увидел табличку, — английская королева подавилась бы своей излюбленной классической сладкой версией этого десерта, узнав, как над ним измываются в некоторых заведениях, — забираются им из рук уже обслуживающей его утром бариста, Арсения не покидает скверное чувство, что он что-то забыл, но следующий посетитель уже озвучивает свой заказ с режущим ухо скаузским акцентом, и оставаться здесь становится почти неуютно, — он надеется только на то, что дело действительно в чужом акценте, а не в том, что из любого места ему хочется сбежать спустя несколько минут нахождения в нем. Суетливость, как и стоило ожидать, не покидает его ни по пути к дому, ни уже в любимой квартире, и Арсений решает, что это даже к лучшему, он любит повторять сценарий в таком состоянии, потому что за меряющими на страшной скорости шагами по гостиной все запоминается острее, и с нужной по тексту эмоцией удается словиться многим точенее и пронзительнее, — главное, ни на что не отвлекаться ни физически, ни мысленно, а остальное уже отдается на откуп опыту и мастерству. Оставив бумажную коробку с пудингом на кухне, Арс, все еще не переодеваясь, несется к тумбе в гостиной, следом выцепляя из отсека под стеклом пачку листов со сценарием, — сегодня хочется, как положено, не с телефона, — и со стаканчиком кофе во второй руке принимается почти маршировать по периметру комнаты, вчитываясь в строчки и на самых первых минутах нарочно громче произнося их вслух. Самому смешно, — однажды на первых порах, когда только пришла популярность, он на каком-то не очень весомом интервью методично доводил журналистку своими ответами, бессовестно кривя душой, мол, так и происходит процесс шлифовки сценария, все актеры так делают, вся жизнь в истошном надрыве от двоеточия за именем до точки в конце, иногда до знака вопроса, «а иногда, милая, хорошо, что вы сейчас сидите, но прямо до восклицательного знака!»; после окончания этого кошмара Аня тогда, кажется, немного извинялась и много платила, чтобы дальше диктофона той девицы это никуда не ушло, — Арсений не знает до конца, Грам ему не сказала, он вообще весь тот разговор ждал у такси внизу и думал, что стереотипное мышление из людей нужно вышибать клин клином, — примерно так же, как Аня, едва оказавшись рядом, вышибла у него изо рта сигарету, зарядив смачную оплеуху, — с того раза Арс, собственно, и вежлив даже с самыми непрофессиональными интервьюерами. Осекаясь в начале четвертого листа на реплике его героя о том, что он с радостью задержится, потому что дома его ждет только неразвешенное белье, Арсению хочется присесть, потому что от мельтешащего на небольшом участке комнаты шага самую малость забиваются икры, а легкие устают работать в нещадном режиме из-за одновременных поставленной речи и беготни, — диван манит собой до резей в глазах от пестрых подушек по его углам, и Арс сдается, обрушиваясь на него с тяжелым выдохом, стараясь не расплескать нетронутый, но уже подостывший, кофе. Отвлечься, к слову, почти получилось, — получилось, потому что Арсений многозадачный, а почти, потому что он идиот, который на периферии с периодичностью раз в пять минут пропускает мысль о том, как там Антон, — «в этой своей гостинице» даже в собственной голове звучит с паясничающей, но беззлобной издевкой. Причина, как думается самому Арсению, подтягивающему сейчас под себя ноги, оказывается даже не в том, что он обижен или, чего хуже, скучает; все сводится к тому, от чего хочется отплюнуться, оглядываясь на слова Шаста, потому что получается как-то неправильно, незаконченно и глупо, — Арс так и не объяснился, и во-первых, его вина даже не является обоснованной, потому что заключается в том, что он просил дать время, а во-вторых, в расчет стоит взять еще и важный момент, что, если бы не разговор с Аней, изначально планируемые им объяснения лишь отдаленно походили бы на те, которые он хочет сказать сейчас. Листы в руках оказываются скрученными в узкую трубку, пока Арсений теоретически рассуждает, а стоит ли вообще сейчас сокрушаться из-за этих неслучившихся объяснений, потому что как такового плана, что говорить, у него не было, — сценарий пережимается его ладонью у самого низа, будто бы в укор, что тот совсем не подходит к его ситуации, — и Арс вдруг понимает, насколько происходящее в целом сопоставимо с теми вариантами, которые он накидывал еще перед вчерашними съемками, — фактически у него есть предложение Антона о большем и его последующий уход, потому что Арсений не успел это предотвратить, и оттого его тоже можно рассматривать как видоизмененную вариацию того, о чем он был, как в старой поговорке, предупрежден, а значит вооружен, и все бы ничего, но Арсу так уже не надо. Это крайней степени эгоизм и самодурство, если постараться мыслить объективно, а потому вся мотивация ухода Шаста становится неоспоримой и даже одобряемой Арсением, которого от одного переноса той на собственную шкуру, пробрало возмущением от этого надо-не надо, нужен-не нужен, хочу-не хочу и прочих собственных неопределенностей. Арсений прикрывает глаза, в сотый раз ругая себя, какая же он скотина, первостепенно потому, что за собственными переживаниями упустил чужие, и здесь почему-то не удается убедить себя излюбленным выгораживанием, которое он, кажется, за столько лет выгравировал себе на коре мозга, — своеобразная аналогия с надеванием маски в самолете в случае катастрофы, когда ту сначала следует надеть на себя, и только после на ребенка, — и непонятно, это потому что Арс снова упал в человека окончательно, то ли потому что они не родитель и ребенок на борту падающего самолета, — сценарий снова сжимается им сильнее, потому что в конкретную минуту Арсений терпеть не может авиацию и самолеты, но его все-таки тешит запоздалая мысль, что хотя бы в грядущем фильме он КВС, и такого не допустит, чтобы никого не мучила совесть. Принятую им сейчас позу любой нормальный ортопед запечатлел бы для медицинских плакатов на стенах клиник, чтобы использовать для визуализации, как не надо, но Арсению едва ли не впервые за день становится настолько комфортно сидеть, пусть и согнувшись в три погибели, что он не шелохнется ни за какие коврижки, — он разве что немного ровнее укладывает голову на спинку дивана, еще плотнее поджимая ноги, чтобы уж точно не замерзнуть, и думает, что, если ему вдруг предоставится еще хоть один шанс поговорить с Антоном с глазу на глаз, он обязательно все исправит, починит и наладит, а сейчас усталость, по всей видимости, достигает той предельной точки, на которой человек даже не засыпает, а просто прикрывает глаза, довольствуясь возможностью абстрагироваться от всего. Последние внятные и целостные мысли крутятся вокруг того, что стоило бы принести из кухни телефон, оставленный на коробке с пудингом, — где такое видано, чтобы расставаться с ним на такие расстояния, самому не верится, — на случай, если будет звонить Аня, а других Арсу слышать и не хочется, кроме разве что Антона, но Арсений почему-то уверен, что тот не позвонит, — по крайней мере, сегодня, — а потому решает, что за ту пару десятков минут, которые планирует провести в этом своеобразном трансе, его никто не потеряет, так же как и не случится ничего катастрофического.***
Сколько времени уходит на дорогу от арсеньевского двора до отеля, Антон не знает, но за этот отрезок успевает прийти сразу к нескольким выводам, потому что, как бы не казалось, что без Арсения спокойно, это спокойствие является мнимым после первой минуты без его компании, потому что потом собственный мозг начинает работать в усиленном режиме, будто бы получив, помимо уже имеющейся почвы для размышлений, наконец еще и горючее для тяжелой сельскохозяйственной техники для обработки этой самой почвы, потому что непаханых полей у них гектары, — Антон даже не злится на объем работы, потому что не с их малым бэкграундом для серьезных отношений сеять упреки на возникающие сложности, но злится на Арсения, который работает будто бы в полсилы, — а потому, только сейчас, не отвлекаясь ни на первичный гонор, ни на всяких детей, ни на присутствие Арса, подводит итоги. Первый: огромных сил стоит не упрекнуть человека во время ссоры в его проблеме, если о ней осведомлен — Антон успел побывать по обе стороны баррикад, поначалу все-таки ткнув Арса носом в вопросы его детства, а после сдержавшись, чтобы не вылить на него ушат укоров за его неискренность, причина которой тоже понятна, Шаст, может, и не эксперт в вопросах отношений, но, даже имея куцее и неполное представление о его прежних связях с партнерами, понимает, откуда растут ноги, — дыма без огня не бывает. Второй: он сам все сделал правильно, пусть и смотреть на разбитого Арсения на парковке было невыносимо, — Антон живой человек, и ему тоже требуется время на восстановление после неприятной страницы в их общении, которую нужно перевернуть, а в парке это сделать не вышло по понятным причинам в лице ребенка, закрываться от которого было бы преступлением из-за его невиновности, — ему нужно просто побыть одному, чтобы как-то всё это, если не разложить по полочкам, то просто принять и закрыть, если уж они хотят строить что-то дальше, что тоже большой вопрос, но Антон дает Арсению время, и непонятно только, почему не получает такой же роскоши в ответ. Третий: сейчас придется снова явиться на ковер к сотрудникам отеля для восстановления ключ-карты, потому что большая часть шмоток, которые не было смысла тащить на прогулку, остались по сумкам и всем горизонтальным поверхностям в арсеньевской квартире. Четвертый: хочется сходить в душ и впервые за день нормально поесть, а не пихать в себя булки разной паршивости, потому что на момент, когда Антон-таки стоит и ждет ключ у стойки, часовая стрелка доходит до вполне себе располагающей к обеду двойки. Пятый: каким бы козлом Арсений ни был, Антон не хочет от него отказываться, и это даже не какие-то мазохистские замашки, потому что плюсов от общения с ним явно больше, это скорее напоминает как минимум дурацкое желание оказаться правым, а как максимум — простое непонимание, как дальше пытаться быть не одному и строить какие-то отношения, зная, что где-то по лондонской брусчатке с все той же павлиньей грацией, которая с первой встречи только показала себя со всех сторон, топчется этот говнюк, отвечающий всем собственным критериям человека, которого Антон хотел бы видеть в роли, как бы идиотски это не звучало, партнера, потому что при всей собственной природной любви к сомнениям, Шаст свое в контексте Арсения отсомневался. Номер встречает чистотой и пустотой, несвойственной даже для гостиниц, потому что всё то, что составляло хотя бы минимальную обжитость, витающую в первые дни заезда в отель, когда Антон еще здесь разок ночевал, осталось у Арсения; собственный, едва обосновавшийся запах успел выветриться в лучшем случае трижды, и все это так обрушивается на собственные плечи Шаста, что приходится даже в короткой заминке постоять на пороге, оглядывая номер, — Антон почти рывками стягивает без помощи рук кроссовки и проходит внутрь, бросая на заправленную чуть не по линейке кровать стащенную с плеч рубашку, создавая иллюзию собственного присутствия. Самое предательски-поганое врезается в голову и пазухи, когда становится понятно, что здесь пахнет той еще малознакомой версией Арсения, которую Шаст уловил в своей же машине, когда провожал того на самолет в России — ничейно-временно — хоть в голос хохочи с совпадения, что, если верить той дурости, мол, люди в парах со временам начинают отчасти пахнуть друг другом, они с Арсом действительно обоюдно переняли запахи, только по итогу, так или иначе, пахнут все равно никем, — излишне резко Антон шагает к окну, и, потратив полминутки на поиск сигарет, закуривает, не удосужившись даже открыть на микропроветривание створку, — не зря же переплачивал за отметку «smoke-free» у номера, — в конце концов, лучше дымом, чем никем. Рефлекторно при перекурах в одиночестве открытая лента инстаграма пестрит рекламой новых проектов коллег-комиков, кто-то в отпуске, кто-то светит не слишком замысловатыми лицами с селфачей; нелепые коты и дети собирают лайки подборками из мемных аккаунтов; Дарина публикует очевидно архивную месячной давности карусель с фотографиями со дня рождения Оксаны, — похожая обстановка, как на тех фото, которые по приезде видел у Иры, — Антон, будто в поиске подтверждения, когда проходило Оксанино празднование, зачем-то оттягивает вниз шторку, чтобы проверить сегодняшнее число, и так и не доносит руку с зажатой сигаретой к губам, потому что на экране дата — сраное четырнадцатое апреля две тысячи двадцатого года. Хронологическая цепочка выстраивается мгновенно: Дюжина открывалась тринадцатого, и сегодня по сути ровно месяц с их с Арсением знакомства, если учесть, что заговорили впервые они уже в ночи; месяц с того, когда они друг другу представились, — «Антон. А это Ира, моя девушка», — Шаст вспоминает, как протягивал руку и как с кивком в сторону Кузнецовой самостоятельно оглашал это, будучи наученным опытом, что Матвиенко любит представлять ее пренебрежительным: «Это Ира, у нее богатый мужик, это все что тебе нужно знать»; месяц с арсеньевской оценки его ног; месяц с собственной брошенной фразы «Я педиков сигаретами не угощаю» и ответной арсеньевской «Ты ведь согласен, что курение — это скрытое желание сосать хуй?»; месяц с той проклятой «Меняй» на сцене, — в конце концов, сегодня месячная годовщина появления обманчиво-неправдивой ненависти к Арсу, которую Антон тогда генерировал с каждого его вздоха по поводу и без, и даже страшно сейчас соотносить, сколько всего изменилось за эти злосчастные тридцать с единичкой дней. Сигарету Антон так и не докуривает, вдавливая в прозрачную пепельницу, пододвинутую с другого конца подоконника, и то ли дело во внезапном и иррационально-сильном потрясении от совпадения — еще одного — то ли от всплывшего в памяти вопроса Арса, — сам Шаст осознанно, топорно и буквально чужой реплике хуй сосать так и не захотел, если уж по-честному, даже несмотря на явную смену собственных предпочтений, но докуривать не желает тоже, — он всего остального с Арсением захотел столько, что во рту начинает кислить. «Месяц, блять!», — мозг подкидывает дурацкую самоусмешку, мол, им, наверное, действительно стоило решить все вчера, будто это четкое время отводилось им для расстановки всех точек над i, в случае Арса, и над ё — уже в собственном, а они не успели, и потому-то, может, все так идиотски и получается, — свалить вину хоть на что-то хочется до болезненой пульсации в виске, пока Антон оседает на край кровати, думая, что так не бывает, — «Невозможно просто, всего лишь месяц», — Антона вдруг посещает дурацкая мысль, что ненавидеть Арсения было проще, чем… что-то, что есть сейчас. Постукивая прокручиваемым в руке телефоном по коленке, Шаст не смеется, кажется, только потому, что это уже совсем мнится ему клиникой, — что там дальше по списку? Антон уже вел себя как конченный псих — весь этот месяц, в общем-то, подходит под эту характеристику, — просыпался от кошмаров, — и если то, что происходит с ним сейчас, конечная стадия, он даже не удивится, посмеется только, но, разумеется, не от хороших шуток, — у него на юмор вообще иммунитет, за что благодарить стоит профдеформацию, а Арсения стоит поблагодарить, наверное, хотя бы за это, — если он сам теперь будет истерически посмеиваться на постоянной основе, может, и в камеди-баттл будут звать чаще, там такое любят. «Я узнал, за что ты меня ненавидишь, прикинь?», — напряженно-смешливый вопрос Арсения из того диалога на питерском Сережином балконе прокручивается в голове, будто та записала его на диктофон, — Антон отбрасывает телефон на кровать и запрокидывает голову, чувствуя, как воротник футболки сзади взмок от проступившей испарины на шее — неприятно — еще неприятнее только умение собственной памяти собирать в тематические группы связанные чем-то общим ситуации, хранящиеся в памяти. «Я не ненавижу, это другое что-то, я не силен в названиях», — этот клятый диктофон из головы, проигрывающий уже собственную фразу, хочется залить водой, чтобы все издаваемые им звуки превратились в несвязное шипение, потому Антон, наверное, и шикает, отфыркиваясь от очередной насмешки над самим собой: «Да ты бы ахуел, братан, если бы тогда узнал, как спустя месяц это будет называться», а после рывком поднимается на ноги, семеня в ванную, как и было изначально в собственном плане, самобичевание в который, к слову, не входило, — Антон себе этого больше и не позволит даже мысленно, потому что, начиная с этой самой секунды, с него хватит; найти бы только чистую футболку, чтобы надеть после душа перед тем, как все-таки придется в последний раз дойти до Арсения, забрать все вещи и попрощаться, — как бы ни не хотелось его отпускать, это все не имеет смысла, если самого Шаста здесь никто не держит. Так называемая «бытовуха» обладает одновременно прекрасным и отвратительным свойством отнимать уйму времени, Антон думает об этом, глядя на часы, показывающие почти четыре часа дня, пока стоит у раскрытой двери номера, наблюдая, как официант оставляет на тумбочке у кровати принесенную еду, с которой тоже пришлось попотеть, — с отельным обедом его великодушно опрокинули из-за позднего обращения, предложив заказать что-то из ресторанчика по соседству, который, кажется, существует только на таких бедолагах-гостях, как он сам, — а после ретируется, пытаясь козырнуть недоинтеллигентскими телодвижениями. Антон ему по-станиславски не верит сразу по двум причинам: первая — прозаическая до закатанных глаз, мол, ну, кому-то ты тут стелешь, ферзь, ваш отель меня даже покормить не смог, а вторая бредовая и почти набивающая оскомину — у Арсения сто процентов получилось бы лучше и деланно-официантски пустой разнос с заведенной за спину рукой отнести, и улыбнуться на прощание, хотя кто его знает, Антону даже потенциально предполагать что-то об Арсе не стоит. Стараясь не испачкать единственную чистую футболку, которая вообще нашлась на дне сумки каким-то чудом, Шаст почти ювелирно подносит над тарелкой ко рту вилку с заказанной лазаньей и молится всему сущему и ссущему себе, чтобы томатный соус не капнул ни на него, ни на кровать, ни еще куда-то, а потому, когда телефон разражается вибрацией откуда-то из-под ноги, заставляя его самого вздрогнуть от неожиданности, а лазанью брякнуться обратно в тарелку, думает, что в этом мире не осталось ничего святого. Отставляя от себя и греха подальше еду, в этой мысли он только укрепляется, потому что, в следующую же секунду подняв в руки телефон, читает с дисплея имя возмутителя собственного спокойствия, и вот уж в ком-ком, а во внезапно решившем позвонить Матвиенко святого изначально не было и в помине, — Антон принимает вызов и, не успевая даже донести тот до уха, слышит его торопливый голос. — Шаст, сорян, что звоню, но я за рулем, и это пизда, как срочно, — Шаст умалчивает рвущееся с языка «Да уж надеюсь», пока Сережа продолжает: — Арсюха там не рядом с тобой? Дозвониться до него не могу, блять, а я на хату его наконец-то смог вырваться, там у собственницы по докам вопросы какие-то, короче, че там, он с тобой? — тараторящий Матвиенко наконец замолкает, ожидая ответа, а Антон ловит себя на том, что сам не заметил, как весь подобрался и сел ровнее от одного упоминания. — Не со мной, — вставляет Антон между тем, как прочищает горло, и слышит вполне ожидаемую реакцию. — Чего? Че ты кряхтишь там, не слышу. Антону хочется съязвить что-то в духе, что услышал бы, если бы держал телефон у уха, а не на приборной панели как обычно, но он почему-то не решается, — Сережа, судя по не свойственному ему темпу речи и повышенному голосу, действительно сейчас не оценит подколок, будучи по уши завязанным в делах, которые его даже не касаются напрямую, и это вынуждает фыркнуть в трубку, потому что Арсений умудряется напрячь всех даже из другой страны, — вот уж сверхспособности у человека. — Говорю, нет, не со мной, — произносить это Шасту почему-то почти болезненно приятно. — Блять, я яйца ему оторву при встрече, — Сережа то ли сдувается, будто потеряв последнюю надежду, то ли просто говорит куда-то в противоположную от телефона сторону, но для Антона даже эта едва слышимая косвенная угроза звучит как самая приятная музыка. — Чё мне делать-то щас? — звучит Матвиенко уже громче. — В душе не ебу, Серег, — с тихой усмешкой отвечает Шаст нехотя, когда понимает, что продолжать Сережа не планирует, пока не услышит хоть что-то. — Он на съемках, что ли? — после вздоха решает уточнить Сережа заметно спокойнее, будто свыкаясь с тем, что Антон ему тут не помощник, и этот вопрос все же немного укалывает протестным порывом, с какой стати сам Шаст вообще обязан знать, где шляется этот Арсений. — Или на танцульках своих? Пользуясь тем, что Матвиенко его не видит, Антон поджимает губы, — «О как, танцульки, значит», — он даже понятия не имел, что Арс ходит на какие-то «танцульки», если Сережа вообще не с потолка взял свое предположение, — уточнить хочется до зуда на языке. — Танцульки? — это не должно было звучать так обманчиво-отстраненно, что даже Серега при желании смог бы раскусить его неумелый блеф. — Ну да, я ему как-то звонил еще до твоего приезда, он не взял, а потом отписался, что то ли пилон у него, то ли еще что-то, не ебу, ты явно больше меня знать должен, — «Пилон, значит, это ж для каких-таких целей умения?», — за своим остервенелым интересом Шаст даже упускает окончание фразы, после подавая еще более надменно-спесивый голос. — И часто у него этот пилон? — Антону хочется заткнуть себе рот хоть половыми тряпками, хоть наверняка уже остывшей лазаньей, но смолчать не представлялось возможным так же явственно, как осознание, что абсолютно все равно уже, что там Матвиенко о нем подумает. — Да че ты доебался-то до меня? Я откуда знаю? — оживляется Сережа, будто отстреливаясь этим дуплетом вопросов. — В сториз у него видел раз, как он крутится кебабом на шесте своем, потом он мне это сказал, все, ничего больше не знаю, это ты знать должен, ты ж там с ним это… ну… — его оборонительный запал к концу очевидно пропадает, сменяясь неосведомленным блеянием, и стыдно Антону становится только сейчас, — по крайней мере, Шаст убеждает себя, что именно стыдно, а не садняще-колко. — Сорян, — вся гонорическая уверенность вместе с обманчивым спокойствием на языке пропадают, отчего приходится снова едва прокашляться, чтобы постараться вернуть диалогу прежний безличный градус, деловито добавляя: — Ты спрашивал, со мной ли Арс, нет, не со мной. Где он есть, не знаю, — рапортует Антон и пытается как можно тише глубоко вздохнуть, — «Это скоро пройдет, сколько там влюблённые с ума сходят? Не до конца же жизни», — такое забывается за нечастым повторением. — Погоди, — «Бля-ять». — Вы посрались, что ли? — Матвиенко бессовестно, но тепло хохочет из динамика прямо в ухо, и Шаст либо окончательно попрощался с рассудком, либо тот звучит как какой-нибудь гомерический злодей. — Ой, бля, помрешь с вас, че не поделили? — Нам нечего делить, — вырывается бурчание из Антона быстрее, чем он успевает удержать язык за зубами, — когда так долго уверяешь себя в чем-то, смолчать с оправданиями становится сложнее во сто крат. — Шаст, как тёлка, ей-богу, ну, ладно графье наше, у него привилегии, ты чего вдруг в обиженки заделался? — снисходительность Сережи вкупе с правдивостью сказанного отрезвляют похлеще ушата ледяной воды. — Серег. — Понял, ладно, — мгновенно отступает Матвиенко, и Шасту почему-то кажется, что тот сейчас примирительно поднял на руле руки, если вообще их там держал. — Но ты мне скажи хоть, вы… — договорить Антон не дает. — Иди нахуй с такими вопросами, Серый, а, по-братски, — выпаливает как на духу. — Как там Оксана, кстати? — он обещает себе постыдиться за такую предательскую манипуляцию позже, если сейчас это единственный способ осадить Сережу, который со своими заботливо-теплыми намерениями противен до тошноты. Обрушившаяся на плечи плотина, сдерживающая до этого момента все утрамбованные Шастом поглубже щемящие от усталости, отчаяния и обиды за такой исход эмоции, оседают на позвонки, и Антон чувствует их тяжесть почти физически, — Сережа ожидаемо молчит, а после излишне весело и так, будто это никак его не трогает, принимается отвечать, что, хоть Окс и рвется работать в том же ритме, он разгрузил ее по максимуму, благодаря возвращению Юли, которая за неделю успела влиться в обязанности так, будто никуда и не уезжала; что они обе вообще часто препираются из-за Оксаниных планов на открытие летника в Дюжине, который, как и хотела, ведет сама; что Юля изо всех сил старается ей не грубить по его же назидательной просьбе, но за всем этим Матвиенко не говорит, почему теперь все так, и Антону, где-то в глубине радующемуся, что Суркова всё-таки рассказала о своём положении, хочется удавиться от своего же эгоизма, что вообще поднял эту тему, словно в попытках если не разделить между ними, то хотя бы просто посмотреть, что не ему сейчас погано, как бы он от себя ни бегал. Шаст не сильно вдается в запоминание и содержание окончания этого их разговора; помнит только, что поблагодарил Матвиенко, не расшаркиваясь в подробности, за что именно — за все, в общем-то, от черта с два исключительно дружеской заботы об Оксане до стоического понимания его самого и отсутствия укоров за такие вопросы, — и пообещал словиться, как вернется в Москву, когда Сережа будет там же, а после с галдящим «Ага, да, ну, давай, все, понял, давай» положил трубку, уставившись на долгую минуту в кресло у противоположной стены номера, которое ассоциируется только с тем, как он сам сидел в нем после той пьяной выходки Арсения с визитом в окно. «Тебе не говорили, что ты дохуя на себя берешь?» — Антон вспоминает свой же вопрос Арсу, когда тот, едва проснувшись и наверняка в полусонном-полупохмельном бреду, решил заговорить о смене билетов, после чего уже сам Шаст смотрел на его широкие родинковые плечи, так старательно прикрываемые Арсением, едва тот заметил взгляд, и думал о подаренном ошейнике, который почему-то тогда не был на нем, — тот момент сейчас воспринимается так далеко, будто уже и не с ними, и не про них, — Антону почему-то кажется, что вот тогда. Что именно «тогда», он даже мысленно не уточняет, завешивая все размытым объяснением для себя, мол, что-то начало меняться, после чего они по-дурости с подачи самого же Шаста затеяли вторую в их общении «меняйку», и запоздалое обоснование, почему тогда захотелось и показалось правильным сыграть в нее снова, впервые после знакомства, приходит только сейчас, — удивительно, как собственный мозг еще месяц назад в Дюжине выбрал точку отсчета, а после метафорично решил перезапустить построение их графика, когда почувствовал, что те координаты в корне неверны. Антон отводит от кресла взгляд, прикрывая глаза, и возвращается к тарелке, притрагиваться к которой сейчас равносильно пытке, потому что в горло кусок не лезет, рискуя столкнуться с комом, который с лихвой, будто за все игнорирование, давит так, что появляется першение, которое Шаст в следующую же секунду старается сбить водой, принесенной официантом вместе с заказанной едой, — почему-то снова кажется, что у Арсения все получилось бы лучше, чем у этого отельного пижона, но это, наверное, только потому, что, будь Арс сейчас здесь, ничего из надуманного самим Антоном не отдавало бы такой постылой тоской. Это все ощущается в нем так паскудно-драматично, что даже отчасти становится противно от самого себя, — Шаст же живет, «здоров, свеж, светел», все по тексту, даже если свеж может подвергаться сомнениям из-за отсутствия нормального сна весь отпуск; каких-то объективно прискорбных событий не произошло, — подумаешь, дела сердечные, да сколько людей в мире без этого всего живут, и счастливы, успешны, целостны, — Антону почему-то кажется, что это всё в нем драма ради драмы, от которой он не может откреститься от банального безделья, а потому, возвращая в руки тарелку, — поесть все же надо, даже если не хочется, — устанавливает ту, зажимая ее края грудью с одной стороны и подтянутыми к корпусу коленями с другой, чтобы свободной от вилки рукой держать телефон, — обляпаться сейчас уже не кажется такой проблемой, ему не на красную дорожку в этой футболке идти, он вообще теперь не факт, что выйдет из номера сегодня, а завтра, или когда там решится пойти за вещами, в случае чего закроет пятна рубашкой, чего, спрашивается, по-русски сказать, ебал себе мозги, — это все Арсений, он от него заразился, очевидно же, — Антону, открывающему забытые на несколько дней рабочие чаты, так точно. «Шастун приедет и решим», «Все, вопрос на время закрыт», — это два последних сообщения от Стаса, которые Антон читает, спустя, кажется, полчаса скроллинга основного чата с крю, перед которым были один с командами и другой — с Диденком и ко, и как-то даже фыркает, думая, что это слишком в шеминовском стиле, — Шаст для, так называемого, решения там нужен только физическим присутствием, потому что оно уже принято, просто прилюдно не озвучено и не оспорено, но сам он чаще и не спорит, только в крайних случаях, если никто не может дать внятные ответы на собственные закономерные вопросы: «Ты знаешь, нахуя это вообще? Ты уверен, что выгорит? И типа, это прям стоит того?», тоже скорее заданные для проформы и своей же совести, потому что у Стаса всегда есть ответы, а у самого Антона часто нет сил посвящать его в собственные колебания, — он их так, у себя голове помусолит, по старинке, и забудет с появлением новых. Эти три вопроса — штука вообще, как кажется Шасту, хорошая, универсальная, ее стоило бы применять к любой житейской истории от крупной покупки, — шмотки ни в счет, со шмотками пока еще сложно, для них и придуман мастеркард, — до поступков, особенно в адрес других людей, и Антон хочет сейчас задать эти три вопроса по объективно самой волнующей теме, но не задает, — страшно вдруг становится то ли за ответы, то ли за возможность в очередной раз уйти в драматизм, — ныряет вместо этого обратно в инстаграм и рьяно вчитывается в первый же пост, только на середине понимая, что раньше все публикации с таким содержанием пропускал, не считая нужным этим себя обременять, а сейчас оно, вроде бы, даже как-то впору. Пост Белого с очередной рекламой его общего проекта с психологом, где они читают письма подписчиков, Антон даже награждает своим царским лайком, потому что действительно считает, что идея-то хорошая, здесь на те три вопроса уверенные «да» по каждому, потому что и социальная роль у Белого будет новенькая, серьезная, и даже поможет это некоторым, и выгорит определенно, потому что массовое смещение в сторону психологической проработки любой паршивости не заметит только слепой, — Шаст вдруг думает, что вот Белый — это как раз тот человек из среза, о котором он думал до погружения в рабочую муть, — из тех, которые без дел сердечных живут, радуются и не чувствуют себя обделенными, — или ему только так кажется, но хочется верить именно в это. В Антоне это вызывает зрелое мужское уважение; почти сорок лет человеку, а он, даже если одинок, то свободен, — это ведь всегда вопрос выбора — методично самоуничижаться, мол, какой я несчастный, никому не нужный и далее по списку, или найти в этом способы для чего вообще угодно. Если так подумать, то Шаст никогда не видел Руслана в компании его девушки, пока сам он все равно временами осторожно светился с Ирой то тут, то там, или не может припомнить каких-то дискредитирующих того отношений, за которые тот бы отхватывал на всяких низкосортных шоу, — Белому непотребно часто прилетает только за одиночество, а может, Антон просто чего-то не знает, он в общем-то и не рвался никогда узнавать. Даже крохотная смена локации или обстановки, как и «бытовуха», имеет две стороны одной медали, — Антон, поднявшийся с кровати и умостившийся у окна, чтобы покурить, сейчас чувствует обе, потому что по ощущениям, помимо приятных впечатлений от того, что на него эту медаль повесили, в лице отвлечения наконец от мыслей о работе, черти откуда взявшемся Белом и прочем, его не покидает чувство, что этой самой медалью ему все же неумехи-награждающие здраво зарядили по лицу, пока надевали, потому что запоздалая после разговора с Матвиенко мысль проникает в мозг и мерзковато интересуется рядом с ушами: «А где все-таки Арсений?». Идея с пилоном Шастом игнорируется, во-первых, потому что при всей притягательности мыслей о том, как эти его умения можно применить — «Можно было бы, не обманывайся» — поправляет здравый смысл, — упаси господь сейчас уйти в визуализацию того, как это выглядит и для чего Арсом затевалось, а во-вторых, Антону вдруг просто по-человечески кажется, что Арсений либо не видел звонка, потому что хоть был в душе, хоть просто уснул, либо не отвечал нарочно, и вот здесь уже стоит подумать, почему. Разумеется, Шаст ни за какие коврижки не поверит, что Арсений настолько предался переживаниям, что скорбно рыдает где-то в гостиной в компании овечек из загонов в собственной голове, но немного другая интерпретация того, что Арс все же расстроен, убедительно предполагает, что он, наверное, просто не хочет ни с кем говорить, — тем более с Сережей, который мог спросить что-то эдакое, — и смущает в этом только одно: Матвиенко ведь Арсения отлично знает, а потому наверняка звонил не раз или даже продублировал в сообщении, что вопрос срочный, и Арсу стоит взять трубку, что слишком похоже на правду по собственному опыту, — Сережа всегда так делает, другой вопрос, что у Антона с ним вопросы не квартирные, а в большинстве случаев автомобильные: Шаст временами злоупотребляет матвиенковской добротой и фактом дружбы с ним, потому что многим спокойнее сначала отдать свой дорогой в обслуживании танк ему, чтобы его хлопцы примерно оценили масштабы и стоимость услуг. Потряхивая пачку в руке на предмет оценки, стоит ли по оставшемуся числу сигарет в ней курить вторую, Антон вполне успешно убеждает себя, что это не волнение, это все еще тупой молодецкий гонор и нежелание отпускать Арса глобально, переквалифицировавшееся сейчас в нездоровую необходимость знать, где этого идиота носят черти после их выяснения отношений, если те перепалки можно назвать таким громким словом. Закурить вторую всё же приходится, мысленно отплевываясь, мол, «Взрослый же мужик, ну еб твою мать!», пусть и не до конца понимая, в чей именно адрес брошен этот укор — в арсеньевский или собственный, потому что оба хороши, но Арс, если собой правильно понимается логика фразы, все-таки даже получше него самого будет, потому что больший говнюк, да еще в годах постарше — «Может, это вообще уже маразм у него?», — Антон усаживается на кресло, ловя себя на том, что до звезд перед глазами внезапно захотел горячего сладкого чая с шоколадкой. Ферзеватый официант, пока Шаст все в той же манере держит ему дверь, проходит в номер спустя минут двадцать с момента звонка на ресепшн с бумажным стаканчиком и сникерсом в руках, и Антону кажется, что он в какой-то картонной абсурдной рекламе а-ля Мэллера или чего-то в той же атмосфере, потому что этот индюк ведет себя так, будто смеется и над Шастуном, и над его заказом, и вообще он не какой-то там сотрудник отеля, а у него свой бизнес, и вообще он таким образом проверяет, осталась ли в людях человечность, как во всяких там дурацких социальных рекламах. Убедившись, что чай и шоколадка оставлены на тумбе, Антон искренне ждет, что сейчас будет какая-то сцена, и, в целом, дожидается, когда приходится опустить вскинутый к потолку взгляд на поравнявшегося с ним у входа официанта, манерно выкидывающего указательный палец, будто сейчас будет самое интересное, — Антон начинает молиться отельным богам, чтобы все это скорее закончилось, пока наблюдает, как этот странный тип театрально-важнецки достает из кармана фартука поочередно два пакетика сахара, а после протягивает их на ладони с дрянненькой улыбочкой, которая по всем канонам должна обернуться тем, что, когда Шаст потянется, чтобы забрать, тот провернет фокус в духе турков с рожком мороженого, пряча где угодно. Чудом подавив рвущееся наружу: «В анус себе спрячь, петух», Антон с нарочито серьезным и хмурым видом человека, не собирающегося играться в игрушки, кивает подбородком на тумбу, намекая, чтобы тот оставил их там, где остальной заказ, и это даже работает, хоть и после усмешки в собственную сторону, с которой официант не расстается до самого момента захлопывания перед его носом двери, — осуждать себя за это у Шаста не находится причин, зато после небольшого анализа всех прошлых взаимодействий с персоналом этого проклятого отеля появляется вопрос, какого черта с ним все ведут себя, как с идиотом, и Антон даже выругивается вслух, потому что понимает — спасибо стоит сказать Арсению, и даже не за то, что посоветовал этот филиал цирка, а за то, что явился к нему на автовышке, — Шаст бы и сам, оказавшись на их месте, как мог, старался показать, что отказывается воспринимать всерьез человека, к которому посреди ночи с песнями на весь квартал ломился в окно какой-то мужик, — «Какая ты сука, Попов, даже чай попить спокойно из-за тебя невозможно». Обзор на фильм, который первым выпал в подборке подписок, заканчивается немногим позже чая в стаканчике, а потому, вырубив ютуб, Антон снова встает, чтобы перекурить: сигарета после сладкого — это то, что доктор прописал, и все бы хорошо, если бы не какое-то излишне взвинченное состояние, когда голова перестает быть занятой чем-то, кроме онанизма, к которому прибегает мгновенно, едва в нее перестает поступать сторонняя информация, — Шаст прямо даже завидует, он уже и не помнит, когда в последний раз дрочил, пока собственный мозг, как подросток, у которого «кровь с молоком, хуй со среды стоит», очевидно, трахает себя так виртуозно и со смаком, что начинает пульсировать в висках, — Антону думается: «Ну, вот как он там?», и это, наверное, все из-за шоколада, а не из-за волнения за Арса, — не зря же говорят, что при низком уровне выработки нейротрансмиттеров — таких, как хваленые серотонин, допамин и прочие, — наступает депрессивное состояние, способствующее возникновению различных неврозов. Это все еще никакое не волнение ни за каких-нибудь там Арсениев, когда Шаст напяливает на себя бомбер, предварительно нырнув в приложение погоды, помня, что Арс предупреждал о мартовском похолодании в Лондоне, едва заходит солнце, чтобы выйти за сигаретами до ближайшего магазина, — это забота о себе завтрашнем, чтобы было, что курить с утра, а также здравый смысл и взрослое планирование, чтобы не ходить к Арсению за вещами завтра, потому что по пути в табачку наведается к нему и все заберет сегодня, полностью освобождая себе следующий день под типично отпускные занятия, как прогулки и посещения всяких там достопримечательностей, в конце концов, — четыре сигареты, которых вполне хватило бы до завтрашнего выхода из отеля, укоризненно побрякивают в пачке, когда Антон прячет ту в карман, — «Вот у них это просто волнение», — пропускает он в голове, покидая номер, и старается не добавлять: «А мне уже лечиться пора», только потому что отвлекается на небольшой пешеходный переход. Решимость пропадает не моментально, но ощутимо, словно берет как раз тем, что наступает на сверкающие по направлению к дому Арса пятки планомерно и основательно с каждым шагом, а потому, стоя у входной двери, Антон радуется только тому, что первый этаж у его дома — коммерческий, а ругает себя далеко не только за то, что даже не написал, что скоро явится к Арсению на порог. Вечер играет на руку тем, что многие люди возвращаются домой именно в это время, — сейчас доходит восемь, — и Шаст ютится в лифте с какой-то женщиной средних лет, стараясь не смотреть той в глаза, потому что вдруг начинает казаться, что все знают, что сам Антон понятия не имеет, что сказать Арсу, когда тот откроет дверь, если откроет вообще или будет дома, — завеса тайны арсеньевского местонахождения не приоткрылась ни на толику, — все приобретает раздражающие нотки вселенского заговора против самого Шастуна, будто все обо всем осведомлены, а его поставить в известность забыли или не посчитали нужным, и сомнения в правильности прихода сюда почти капают на пол со вспотевших ладоней. Вариант: «Я за вещами пришел», которым Антон так себя подстегивал и оправдывал, только сейчас начинает отдавать тухловатым запахом, потому что вся эта идея со шмотками никак не вяжется с тем, что сам он все еще не хочет отпускать Арса, и это такая дешевая манипуляция — припугнуть, чтобы поторопить, — что Шаст злится на всё вокруг от кабины лифта до женщины, которая этого вообще не заслужила, открыв Антону дверь, — а может, злит оттого, что воспринимается сообщником в преступлении против, — он думает: «Да хуй с ним, любимого человека», — Арсения, и, стоя перед дверью его квартиры, хочет провалиться сквозь землю, надеясь, что того просто не будет дома, чтобы ничего не произошло. Торчащая из-под ручки двери газета немного вселяет уверенности, — может, и правда не дома, — а потому, перехватив ту в свободную руку, Шаст стучит чуть увереннее, чем казалось возможным еще минуту назад, — на бумаге от ладошки остаются влажные следы, — это все, что Антон успевает подумать перед тем, как Арсений открывает дверь. Нахмуренность на его лице мгновенно сменяется тем, что Арс — привычно уже — часто моргает и старается расправить плечи, прочищая горло, но ничего не произнося следом, просто всматриваясь уже более осмысленным взглядом почти в неверии или шоке, — «Спал все-таки», — Антону было бы стыдно, если бы злость отдала бразды правления хоть на минутку. Она обретает мотивацию и полноценную оформленность в собственной голове только сейчас, потому что Шасту достаточно было просто увидеть Арсения, чтобы понять, в чем тот виноват — оставил, не дав никаких ответов, в то время как Антон едва ли не больше всего в жизни ненавидит подвешенное состояние, потому что то не оставляет никаких гарантий, что все закончится хорошо, — и все это получается относительно усмирить только от воспоминания, что он с Арсом, в общем-то, поступил так же. — На, — Шаст почти впихивает все еще слегка дезориентированному со сна Арсению в грудь газету, замечая, что в поднятых руках у того уже есть какие-то скрученные в цилиндр бумажки, и сказать, что он правда пришел сейчас за вещами, все-таки не хватает совести. — С месяцем знакомства, кстати. Вчера был, ты знал? Антону от своего задиристо-недовольного голоса почти тошно, пока Арс отступает на шаг назад, впуская в квартиру, и все ещё ничего не говорит, так и держа рот открытым, будто бы в непонимании, стоит ли спрашивать, зачем Шаст пришел, — эгоистично хочется, чтобы не спросил, потому что ждал, но со вторым очевидные проблемы, потому что сонный взъерошенный вид к ожиданию не располагает, — Антон отгоняет мысли, что Арсу вообще было все равно, пока он сам места себе не находил и трижды окрестил себя сумасшедшим. — Ты поздравить пришел? — у Арсения хриплый спросонья голос и закономерно непонимающий тон, а Антону от отчаяния и собственной слабости хочется хотя бы коротко коснуться его, потому что всё, что егозилось в нем еще в отеле, оказывается, действительно не было волнением, это было простое «Я обидел тебя, накрутил всякой ереси и соскучился, оказывается, прикинь?», но Шаст только стискивает зубы, отвечая вместо этого более сглаженной первоначальной мотивацией. — У меня вещи чистые кончились, потому что почти все у тебя остались, — только проговорив, Антон осознает, как жалко это прозвучало бы, если бы не сварливый тон. — Так ты за вещами? — кроткая, словно принимающая этот факт как данность, но грустная усмешка Арсения выглядит совокупным результатом абсолютно всесторонней непоследовательности действий Шаста и снова злит, потому что Антон не понимает, правда ли Арс сейчас готов вот так просто отдать ему все вещи, когда сам он нарочно сказал только о том, что закончились именно чистые. — А ты мне их собрал уже, что ли? — идиотская попытка взять на понт, от которой Арсений поднимает спокойный усталый взгляд и улыбается так, будто принял этот тупейший детский блеф за чистую монету, а после хмурится, поджимая губы. — У меня нет привычки копаться в чужих вещах. Это нарочитое указание принадлежности, названной именно «чужими», срабатывает на Антоне, как спусковой крючок, отчего он рывками стягивает кроссовки и проходит вглубь квартиры, задев Арсения плечом сильнее, чем даже планировал, пока последние попытки здравого смысла, твердящие в собственной голове, что Арс выглядел и говорил так, словно растерян и не понимает, чего от него хотят и взаправду ли вообще это все происходит, оказываются задавлены тупой озлобленной обидой, что с ним действительно готовы здесь так легко попрощаться, — в голове всплывает оформленное еще в гостинице умозаключение, что, как бы ни не хотелось Антону отпускать, это все не имеет смысла, если его самого здесь никто не держит, и хочется вспомнить, как он пришел вообще к этой мысли, потому что это кажется важным, но у Шаста не получается, в голове мерзкая белая пелена, напоминающая городской смог и пахнущая какой-то сгорающей химозой. Спешно пихая в поясную сумку зарядник и собирая остальные вещи в охапку ладоней, Антон замечает боковым зрением, как Арсений тихо и медленно, будто вор, оказывается на пороге гостиной со сложенными на груди руками, в которых так и покоятся газета и бумажки, — Антон только сейчас вдруг думает, неужели Арс спал в пиджаке, и решает, что ошибся, и все прежнее поведение того, списанное им самим на остаточную сонливость, на самом деле, было вполне осознанным, а значит, и причин делать какие-то поблажки нет смысла, — Арсению все еще нечего ему сказать, — бумажный пакет, сложенный и оставленный за диваном, удачно попадается на глаза. Если бы Шаст был чуть более спокоен в своих жестах, от которых звуки расправляемой бумаги грохотом разрезают комнату, он, наверное, услышал бы, как Арс сипло попросил его подождать, но Антон в своих действиях уверенно-напорист, а потому, когда Арсений подходит со спины, Шаст отходит от него на шаг, как от заразного, каким-то чудом не бросив едкое: «О, помочь решил, чужое потрогать?», и шагает в спальню, стараясь не задерживаться там взглядом ни на одной детали, чтобы не отвлекаться и не посеять в себе сомнения, — у него, в конце концов, есть гордость, которая сейчас канонично идет под руку с предубеждением. Антон не знает, сколько проходит времени с момента его появления на пороге до точки, в которой он находится сейчас, когда, кажется, впервые за этот промежуток выдыхает полной грудью, будто с плеч падает огромная гора, или из него просто наконец выплескиваются весь тот негатив, переживания и обида, свалившиеся на его долю за весь день, а может, и отпуск в целом, — он уже не так дерганно двигается к коридору, напоследок оглядывая квартиру, и прежняя злостная боль сменяется саднящей скорбью, потому что мозг начинает работать, а сердце сжимается, желая найти хоть один повод остаться, оттого Шаст замирает уже на пороге, оборачиваясь на Арсения, который шел за ним по пятам вздыхающей тенью, — «Просто скажи что-нибудь путёвое, и я останусь». — Если ты планируешь уходить сейчас, то предлагаю попрощаться сразу, — тихо и сдержанно роняет Арсений, едва заглядывает в глаза, и Антон впервые за время этих остервенело-рьяных сборов смотрит на него без пелены на глазах: у него растрепанная по лбу чёлка, поднявшийся лацкан всё того же дневного пиджака и скрученные в узкий цилиндр газета и листы наверняка со сценарием в руках; Шаст, глядя, как после сказанного он заискивающе-миловидно поднимает поджатые в улыбке губы синхронно с бровями, удерживает в себе разочарование и отчетливо не понимает только одного. — Это ультиматум? — Антон копирует в точности все эти ужимки, лишь бы задержаться подольше. — Просто предложение, — в мгновение после своих елейно произнесенных слов смыкая губы, Арс улыбается теперь еще неестественнее прежнего, заставляя разозлиться снова, но уже от бессилия. Антон думает: «Убери это, это я тебе так должен улыбаться, не ты — мне», но не произносит этого, только хочет напоследок сделать то, о чем уже думал, стоя на этом самом месте, а потому тянется рукой к торчащему лацкану, будто хочет пригладить, — на деле же, все ещё просто коснуться, — пока Арсений, хоть и настороженно затаивает дыхание, но остаётся на месте, замирая, — если это в Арсе страх, то Шасту, вспомнившему, что и сколько он предложил за сегодня ему, кажется, что хуже уже не будет, когда он резко захватывает в руку так удобно поднятую ткань, притягивая корпус Арсения к себе так, чтобы его ухо было на уровне собственного рта. — На мое сначала ответь, — припоминая свое же предложение в парке, шепчет сквозь стиснутые зубы, слыша, как звучно тот сглатывает скопившуюся слюну, и уже хочет отпустить Арса, вернув на место и его, и лацкан этот вшивый, но не успевает, потому что Арсений делает небольшой шаг вперёд, плечом касаясь плеча, выпрямляясь перед самим Антоном и пряча лицо где-то за его плечом. — Останься, — этот еле слышный шепот Арса Шаст улавливает только благодаря их близкому расположению, после чувствуя, как указательного пальца на опущенной на уровень бёдер руки с пакетом и сумкой касается сухая и тёплая ладонь, а на плечо опускается лоб — по ощущениям, ещё горячее ладони. — Пожалуйста, — надрывно шепчет Арсений вдогонку, в пух и прах отрезая Антона от гонора, злости, желания что-то доказать и продемонстрировать, отчего в горле скапливается комок, не позволяющий говорить. Это оказывается и ненужным сейчас, Антон на выдохе просто поворачивает голову, упирается губами в подставленный арсеньевский висок и прижимается ими сильнее, уложив свободную ладонь на его затылок, следом кивая, — Арсений глубоко вдыхает, проходясь по кромке футболки в сгибе шеи Шаста холодным воздухом; Антону кажется, что так больше жить нельзя, пока он сам, отстраняясь на пару сантиметров, произносит сиплый вопрос ради хоть какого-то словесного объяснения, почему он должен быть здесь, если Арсу нечего ему ответить. — Зачем? — снова, но теперь уже коротко прижимается губами к виску. — Арсений, — зовёт Антон сквозь стиснутые зубы, отчего «р» звучит дольше и агрессивнее — «Блять, прости!» — и выдыхает почти со свистом, растрепывая чужую челку ещё сильнее. Когда ответа не звучит в этом узком коридоре ни через три секунды, ни через, кажется, тридцать, если он мысленно не сбился, нечеловеческих сил стоит не закричать с закрытым ртом, издавая звуки самого измотанного и больного животного, которым он сейчас себя чувствует, тихонько и медленно отводя Арсения от себя, чтобы тот ушёл и дал Антону хотя бы мгновение без себя, — он сам уже забыл, как это, потому что Арс постоянно в нём, он забрался в жизнь, в мысли при бодрствовании, в картинки в сновидениях, в воздух вокруг, потому что это его квартира, и пахнет в ней им, — Антон и сам уже пахнет только им, пусть и ничейно, — он снова думает, что так больше жить нельзя, и запрокидывает голову, выдыхая в потолок все содержимое лёгких, когда Арсений целомудренно и коротко, но без спешки, поцеловав его будто напоследок в колючий подбородок, скрывается в глубине квартиры некрепким и почти воровским шагом, будто его у себя украли, — Шаст по-прежнему ничего не хочет воровать — Арса ни у него же самого, ни у других, — ему не это и не такими методами нужно, — «Я тебя никуда не забираю. Как тебя до меня так обманчиво-любяще не любили, если ты так упираешься?» Без Арсения почти истерически спокойно, и если прежде Антон думал, что так не бывает, то бывает, — почти физически парализованное тело неумело обманывает мозг, который просто уже отказывается нормально соображать, пока нервная система представляет из себя хлипкую стремянку, на которой кто-то отрабатывает чечётку. Ту минуту, что Антон стоит в коридоре, приводя себя же в чувства и решаясь поступить так, как решил, когда отстранял от себя Арса, он хочет запомнить как одну из самых тихих за этот день — ни уличного шума, ни чужих голосов, ни своего собственного, — каким чудом уши не разрезал обманчивый от тишины комариный шум — непонятно, но Шасту и не важно, потому что все это беззвучие будто помогло решиться. Антон не знает, что будет делать дальше, но выпускает из ладоней ручки пакета и сумки, обрушивая те на пол, и шагает на балкон, потому что придумает как раз, когда будет курить, и Арсений, явно вышедший сюда до него не ради перекура, судя по обеим вытянутым к подоконнику рукам и опущенной к груди голове, пугается, когда слишком громко щёлкает дверь, озираясь через плечо с выражением лица, на котором прямо на глазах Шаста печать каменного безэмоционального самоконтроля бастилией падает, оставляя после себя руины вопрошающе складывающихся домиком бровей, а поджатые внутрь между зубов губы дергаются, растягиваясь ещё шире, будто в немой гримасе какой-нибудь грустной театральной маски, — только оказавшись с ним здесь, Антона будто обдаёт секундным воспоминанием, и идея приходит в голову сама собой. — Раз уж у нас вечер ультиматумов, и я твой выполняю, у меня тоже есть один, — Шаст сглатывает, прикрывая дверь за своей спиной и делая небольшой шаг вперёд, но не к Арсению, а чуть вбок, чтобы не столкнуться. — Я останусь, но мы поиграем. — Во что? — Антон скорее читает по губам, чем слышит, потому что голос у Арсения пробивается только на звонкой «ч», после затихая снова. — В твои вопросы, помнишь? — стараясь улыбнуться, Шаст опускает голову, когда понимает, что улыбка не выглядит располагающей, потому что от неё дергает что-то в области гланд. — Хорошо, — кивает Арс, наконец отпуская подоконник, но не разворачиваясь к Антону, который, проследив за чужими руками, поднимается взглядом к лицу; арсеньевская нечитаемая сдержанность теперь трещит из-за дёргающегося при каждом моргании уголка глаза — Шаст это видел уже, кажется, сотню раз, но сейчас все совершенно другое, и от этого как минимум странно, как максимум — приходится стушеваться. — Я спрошу все, что захочу, и ты ответишь, — в конце концов, лучшая защита — это нападение, тем более когда защищаться Антону больше нечем. — Честно. — Хорошо, — отвечает Арс почти неслышно и часто кивает, походя на китайский болванчик. — Ты на все так будешь отвечать? — Мы уже играем? — читать слова даже старающегося улыбнуться Арсения по губам удаётся слишком легко. — С самого, блять, начала, по ощущениям, — едва произнеся это, Антон неожиданно для себя психует, потому что это, в общем-то, правда, после порывисто запуская руки в карманы за сигаретами и зажигалкой, и даже кривая улыбка с лица Арса сползает медленной рябью, сменяясь просто приоткрытым будто в незнании, что на это ответить, ртом. — И вопросом на вопрос отвечают только пидоры, ну это так, для справки, — прикуривает наконец Шаст под отчего-то теплеющим взглядом напротив. — Тогда сейчас мы устроим пидоропарад, — Арсений срывается на прысканье к концу собственной абсурдной шутки, пока до Антона доходит ее смысл, и он смеётся сам больше от нервного напряжения, потому что Арс все ещё невыносимый павлин, но Шаст так рад быть здесь, что после арсеньевской просьбы остаться, его не выгонишь и ссаными тряпками. — Шутка — хуйня, Арс, это так тупо, но… — затягиваясь, спешит уведомить его Антон, но собственный голос такой, будто это вершина юмора, и не успевает договорить. — Но ты смеёшься, — Арсений закусывает губу. — Но я, блять, смеюсь, — Шаст горбится, расслабляя плечи и чуть клонясь корпусом вперёд, выпуская дым под ноги в пространство между ними, а после выпрямляется, стараясь поймать чужой взгляд, который словно даже никуда не порывался убегать и прятаться; жить становится чуточку легче, будто вот так уже, в принципе, можно.***
Застать Арсения, покинувшего балкон минутой ранее самого Антона, удаётся в гостиной сидящим на диване с упёртыми в колени локтями, но тот мгновенно выпрямляется, когда замечает, как Шаст двигается в его сторону, и роняет всепринимающее «Начинай», теряющееся в шорохах дивана, когда Антон опускается рядом с ним всего в двадцати сантиметрах, — «Легко сказать», — думается Шасту, вздыхающему так глубоко, что после перекура приходится коротко закашляться. Самое тупое, что Антон не знает, что спрашивать первым, будто бы считая, что из огня да полымя начинать с попыток узнать что-то весомое и серьёзное будет неправильным, — Арсений протягивает стакан воды, отчего его вошкания парой секунд ранее становятся понятны, — тот поднимал с пола у ножки дивана воду, которую, видимо, успел налить в ту минуту, пока Шаст докуривал, — Антон принимает тот молча, но благодарит кивком, который не факт, что останется замеченным, и звучно выпивает почти половину, решая, что спросит не слишком давящий, но безумно интересующий его вопрос, который поставит в ряд с очевидной чушью, на которую знает согласные ответы. — Так, ладно, первый, — Шаст постукивает кольцами по стеклу. — Ты спал до моего прихода? Второй: я могу брать твои сигареты на балконе? — Арсений хмыкает, отчего Шаст легко замечает, как по чужому телу пробегает дрожь, и последний вопрос даже не нужно придумывать. — Третий: тебе плед принести? Здесь три «да». — Три «да», — соглашаясь, Арс тихонько и единично хихикает в себя. — И одно «спасибо». Отвечать на это Антон не столько не хочет, сколько не находит какой-либо мотивации, молча передавая Арсению его же стакан с водой и поднимаясь на ноги, чтобы дойти до шкафа в коридоре за обещанным пледом — сам его туда положил утром, чтобы тот не мешался на сушилке, заставляя её крениться на один бок от его тяжести, — и даже думать себе не позволяет, что по собственной тупости и эмоциональности мог так легко уйти из квартиры, пусть и чужой, но той, где он уже частично ввёл свои порядки, — «Где бы, сука, записать?». Вместо этого он ухватывается за то, что Арс действительно спал, как ему самому и думалось с самого начала, и это успокаивает; возвращаясь в гостиную, Шаст мысленно усмехается с того, что Арс оборачивается на звуки шагов и готовится ловить плед, вытягивая руки, — Антон думает: «Я сам», но говорит совершенно другое. — Ну куда ты лапти свои? Я тебе Алладин, что ли, тряпки по комнате запускать? — и тушуется, потому что если откинуть расстояние полета, то этим он и занимался, когда швырял свои пожитки в пакет — стыдно становится до кома в горле, и ни на какую самостоятельность не хватает смелости, потому Шаст просто опускает скомканный плед Арсу на колени и усаживается на прежнее место. — Не складывай так ничего больше, пожалуйста, лучше я сам сделаю. Укрывая плечи, Арсений успевает еще и упрекнуть шастовские неумения ровно складывать большие объекты, и Антон только каким-то чудом не отвечает осадительное: «Нахуй сходи, у тебя все так сложено, а тут плед ему скомкали, сидит, говнится», пока Арс вдыхает, чтобы наверняка задать три своих вопроса. — Тебе тоже Серега звонил? Ты поэтому пришел? Или, правда, хотел забрать вещи и свалить? Два «да», одно «нет», — выпаливает пулеметной очередью, отчего Антон сначала даже недосчитывается одного вопроса, только после понимая, что Арсений снова мухлюет, но не берется как-либо поднимать эту тему, потому что есть задачка посерьезнее — что ему на это отвечать, потому что Шаст и сам себе не может дать каких-то внятных объяснений, почему он здесь — если так подумать, то ответ подразумевает все вместе, и Антону думается, что похуй уже, пусть Арс расценивает, как хочет. — Три «да», и, блять, не спрашивай, я сам не пойму, — Арсений, едва возмущенно нахмурившись поначалу, к концу прикрывает рот, видимо, прислушавшись к совету Шаста не вдаваться в подробности, но благодарить за это при всем желании Антон не решается, просто замолкая, чтобы обдумать, о чем спросить далее. По идее, Шасту кажется, что после первых трех поверхностных вопросов, пора бы уже спросить что-то дельное, пусть то и может стать очевидно неприятным для обоих, — Антону с точки зрения постановки вопроса, Арсу — с необходимости честного ответа, — и все это такая бесячая карусель, что прийти удается только к увещеванию, что начать можно вообще с самого того арсеньевского монолога в парке о детстве и прочем, — вспомнить бы только, что он там говорил, после всей этой вечерней нервотрепки. — Первый: ты все еще обижаешься на отца за его реакцию на твои… предпочтения? — после, кажется, пары минут тишины подает наконец Антон голос и слышит шумный вдох. — Ты действительно сначала долго отрицал в себе, ну, вот это все? — «Блять, давай ты поймешь, что я хочу узнать?». — Третий я честно не ебу, как правильно спросить, но… — Шаст снова замолкает, потому что этот вопрос оценивается глупым даже для самого себя, но узнать это хочется, и никто не обещал, что все будет по уму. — Но ты развелся, и это ты был инициатором этого? Едва озвучив вопросы, до Антона доходит, что он будто забыл правилы этой игры, потому что да, он задал их, но ни на один из них он предварительно не предположил ответы, и, что бы Арс сейчас не сказал, ему будет сложно соотнести их с ничего не проясняющими «да» или «нет», — хочется выругаться на свою глупость в сотый раз за вечер. Допустим, Антону относительно понятно, что Арсений может ответить отрицательно на обиду в сторону отца, и, допустим, на второй вопрос Арс, зная его, скорее даст утвердительный ответ, но последний об инициативе развода воспринимается самим Шастом обреченной лотереей, потому что он всерьез подумал об этом впервые, в принципе, только сейчас. — Два «нет», одно «да», — уверенно отрезает Арсений, не дождавшись предположения, и Антон решает, что единственное согласие было все-таки ответом на второй вопрос, потому что это выглядит самым логичным, хоть и только сеет новых вопросов. — Так, тогда мои: ты правда считаешь, что после всей хуеты, сказанной мне отцом, которую, ну просто к слову и для справки, Аня потом разгребала во мне, как навоз, несколько лет, я все еще буду думать, что его мнение о моих предпочтениях может как-то меня задеть? — несмотря на смысл слов, Арсений звучит с почти злостью, пока Шасту даже на секунду не хочется задумываться, что последующие вопросы Арса будут вот так проходиться по собственным из прошлого круга. — Второй: ты думаешь, что мой развод связан с моей ориентацией? — тон Арсения тот же, и Антон мысленно умоляет: «Замолчи», боясь представлять, что может быть в последнем. — Третий: вы с Ирой расстались из-за ее измены? Титанических сил стоит Антону не сбежать хоть в кухню, хоть через спальню на балкон, хоть просто куда угодно с этого дивана, потому что ему даже слышать неприятно в свой адрес такие постановки вопросов, — он выдыхает, приваливаясь корпусом к спинке позади себя и запрокидывая голову, а после, как обухом по голове, ударяют сразу несколько осознаний на основе того, сколько сейчас Арсений, тоже не озвучив своего предположения, выдал правды, о которой сам Шаст даже не просил в угоду правилам игры. Черт с ним, что Арс зачем-то решил пресечь собственные мысли о его обиде на отца, до Антона доходит, что третьим вопросом тот дал ему понять ответ на арсеньевский же второй, — развелись не из-за ориентации, — но Шаст не понимает, ему стоит думать в сторону того, что кто-то из них в браке изменил, или это все-таки просто аналогия с тем, что расстаться можно не по какой-то определенной причине, а из-за простого отсутствия любви, или может, за это вообще не стоит цепляться, а Арсений напрямую хочет узнать ответ об их с Ирой разрыве, — все это давит на мозг так, что Антону становится душно, а ему еще нужно что-то отвечать. Если по третьему вопросу ответ очевиден, то со вторым и первым непонятно — говорить стоит в прошедшем времени или уже с текущими изменениями собственной позиции из-за понимания, что каждый из них не требовал ответа, а сам был таковым, с чем стоит согласиться, но согласие в данном случае будет выражаться через отрицание, и Антону кажется, что он зря сел играть с Арсом в эту игру, в которой заведомо проигрывает, хоть та и не нацелена на выявление победителей и проигравших, — Арса совершенно точно впору бояться с его скиллами в его же игре, — Шаст решает, что будет действовать по схеме с соглашающимся отрицанием. — Три «нет», из которых два изменились с «да» после твоих вопросов, — честно рапортует Антон, наплевав на правила, потому что Арсений тоже играет грязно, ему самому стоило бы поучиться, пока Арс так удовлетворенно усмехается, что сводит горло, отчего Шаст тянет руку, намекая о необходимости попить, и принимает из арсеньевских рук стакан, который не пуст или полон наполовину, а по мнению Антону, сейчас же станет пустым, — оптимизма никакого, желания продолжать играть и того меньше, но это была его идея, а значит, первым он не спасует, зато новые правила примет с упоенным благоговением. — Первый: надеюсь, ты понимаешь, что еще одна такая ебаная формулировка вопроса, и я втащу тебе? — до ушей доносится очередной смешок. — Второй: ты же понимаешь, что расстаться ведь можно просто оттого, что люди друг друга не любят? Третий: ты любил свою бывшую жену? — Шаст даже не ругает себя за очевидное, но для самого себя неожиданное пренебрежение в голосе на последних двух словах. — Три «да», и мою бывшую жену зовут Алена, давай поуважительней, — голос, которым Арсений говорит это, Антон еще не слышал ни в свою сторону, ни вообще от Арса, и это так резко больно колет куда-то в грудину, что Шаст перебивает его, полностью игнорируя, что не его очередь говорить, не то от неожиданного осознания, что такое отношение Арсения к бывшей жене может быть обусловлено тем, что он все еще ее любит, не то от обиды за себя и Иру, по которой Арс каждый раз проезжается танком из презрения и гонора. — Что-то то, что ты знаешь, как зовут мою бывшую девушку, уважения к ней тебе не добавляет, но раз так, то я тоже прошу, Арсений, будь к Ире поуважительней, — почти выплевывает Антон сквозь зубы, нарочно делая акцент на имени Кузнецовой и незаметно для себя придвинувшись к Арсу, будто в попытках как-то подавить его, а после замирает, когда тот поворачивается и смотрит на него с настолько живой злобой в глазах, что те кажутся стеклянными. — Никогда, Шаст, не проси даже, и сравнивать их тем более не смей, — у Арсения ходят желваки от стиснутых челюстей, и, видимо, Шаст не контролирует свое выражение лица, которое демонстрирует, насколько он не согласен, потому что Арс подскакивает на ноги, мгновенно нависая над ним с выставленным указательным пальцем. — Это не Алена изменяла своему мужику с его же коллегой, и не Ира подала на развод, потому что выбрала втайне растить ребенка, от которого её на тот момент муж просил избавиться! — еще не до конца понимая смысл сказанного Арсением, Антон успевает заметить только его подергивающийся подбородок и сведенные брови, до которых наверняка доставали дрожащие ресницы, которыми Арсений так часто хлопал, что Шаст, уже, казалось бы, привыкший к такому, отмечает, насколько это сейчас было в новинку, а после удаляющуюся в спальню спину, и старается прогнать першение в носу от всего сразу. Когда до Антона все-таки доходит, что Арс сказал, ему хочется залепить себе звенящую пощечину, даже учитывая, что он всего этого о них с Аленой не знал, потому что пазл идеально встает в картинку, запоздало принося понимание, почему тогда, в Москве на съемках «Контактов», Арсений сбежал так же, едва услышал о ребенке, — и тошнотворно даже предполагать, что Арс может считать себя подонком, просившим аборта у своего — не важно даже, на тот момент, или вообще, — любимого человека; Антон подрывается на балкон, чтобы просто подышать и перекурить в попытках как-то усвоить новые факты арсеньевской биографии, но, едва открыв дверь, чуть не влетает в спину Арса, который моментально оборачивается на звук и, словно в попытках задеть еще глубже, едко спрашивает. — А как вы, кстати, с Белым в глаза друг другу теперь смотрите? У Арсения сейчас впервые с момента начала их игры опущенные не столько в расслабленности, сколько в обессиленности плечи, руки висят по швам, и он все еще смотрит так, что Шасту впору удавиться, потому что понимание, что он свалил на Арса за этот вечер, придавливает к полу, не позволяя сделать ни шагу или даже переспросить, что тот имел в виду, и причем здесь Белый, с которым они как-то по-особенному должны смотреть друг другу в глаза; Антон думает, что все это потом, просто вытягивая руки в приглашающем жесте и роняя тихое: «Иди ко мне», потому что знает, насколько виноват. В том, что пришел сюда, когда Арсений и даже сам Антон ясно дали понять друг другу, что им нужно время; в том, что припугивал его этими вещами и уходом, хоть в какой-то момент и сам думал, что действительно свалит; в том, что затеял эту игру, где буквально поставил Арса перед необходимостью признавать даже то, в чем он наверняка до этого боялся кому-либо, а может, и себе тоже; что злился на него, забывая, что Арсений живой человек, и у него, как и у любого другого, помимо всей этой текущей ереси с выяснением отношений, есть другие проблемы, своя жизнь, мысли и страхи; что просил уважения к Ире, даже не потому, что это обернулось такими откровениями, а потому что сам позволяет себе пренебрежительное отношение к его бывшим; он не винит себя только за то, что остался и вышел сейчас на этот балкон, хоть и не ради того, чтобы поддержать, но Арсений делает шаг ему навстречу и буквально вплывает в объятия, складываясь в три погибели и приваливаясь лбом к его кадыку, все еще не обнимая в ответ, — Антон гладит его лопатки, вспоминая, что на них оставлял несколькими днями ранее, и надеется, что они все-таки уже сошли, чтобы не множить неприятные ощущения. — Если тебе станет легче, то я понимаю, какой я еблан, — шепчет Шаст, отчего волосы Арса на макушке снова чуть двигаются от собственного дыхания. — Я ничего о тебе не знал и даже сейчас сто проц мало что знаю, это ты меня, наверное, уже со всех сторон рассмотрел и прочитал, я так не умею, Арс, извини, — Антон говорит это для них обоих, потому что в себя и себе тоже хочется хоть немного поверить. — И даже будучи козлом, который с ума меня сводит, ну уж прости, — Арсений, усмехаясь, фыркает Шасту в шею, отчего становится щекотно. — Ты все еще самый лучший для меня, Арсений, что бы ты там про себя не думал, окей? — едва договорив, Антону приходится опустить руки, потому что Арсений отстраняется сам, будто желая самолично убедиться в том, что только что услышал. — Меня всегда так удивляет твоя уверенность в чем бы то ни было, — глядя в глаза снизу вверх, исподлобья настороженно спешит заверить Арс после нескольких секунд молчаливого разглядывания Антона, который сейчас сглатывает и незаметно для себя немного подается назад, потому что он уже это слышал — тот утренний кошмар, он вообще, кажется, на всю жизнь запомнил, и слышать такое от Арса в первую очередь пугающе, а во вторую — непонятно, потому что черт знает как он к этому пришел и что скажет дальше. — Потому что я знаю, что нихуя ты не уверен ни в чем, только рисуешься непонятно зачем, и вот скажи, я тоже так ебано выгляжу в такие моменты? Удержать рвущийся от перенапряжения смешок у Антона не получается сразу по многим причинам: первая — идиотская и не до конца честная — кто о чем, а Арс о том, как он выглядит; вторая — не лучше, но хотя бы способна заверить Шаста, что он не совсем тронулся умом — дальше не прозвучало того, что было в том отвратном сне; третья — приятная — Арсений на него, кажется, не злится, а то, что он просто озвучил объективную правду насчет самого Антона, так ради бога вообще, Шасту не жалко; четвертая — последняя и такая, что неизвестно, стоит ли ее озвучивать — да, Арс выглядит так же, когда пытается — «Блять, слово-то какое», — храбриться, пусть Антон и видел это всего пару-тройку раз, но Арсений же актер, ему по статусу положено. — Мы играем дальше? — с усмешкой спрашивает Шаст, не считая нужным отвечать на прошлый вопрос, потому что надеется, что у него и по лицу все понятно, на что Арс отворачивается и, если Антона не подводит слух, возмущенно цокает. — Давай последний разок, все равно хер знает, как решать, кто выиграл, так что конечные вопросы можем либо задать оба, либо забить на них, — рассудительно предлагает Арсений, смотря строго вперед в какую-то точку за окном, пока Антон равняется с ним, наконец закуривая. — Тогда твоя очередь, и давай оба спросим, только погоди, — Шаст прерывается, чтобы затянуться, вспоминая, что так и не понял, к чему был вопрос о Руслане, особенно с учетом, что несколько часов назад он сам разгонял в номере о личной жизни того. — Ты, когда я зашел, спросил, как мы с Белым смотрим друг другу в глаза, и я не выкупил, схуяли мы как-то по особенному должны это делать, типа?.. — несуразно оставляет открытой концовку своего вопроса Антон, пока Арсений выглядит излишне виноватым. — Ну, так Ира же… ну, с… — Арсений по всем признакам, помимо очевидной своей вины, не понимает тоже, раз мямлит, но Антон решает помочь, предполагая, что тот просто старается завуалировать, потому что при всем никак не трогающем его самого отношении к тому, с кем спала Ира, тема все-таки не самая приятная. — Да, с Бебуришвили, но, — закончить не удается, потому что Арс шокированно перебивает. — Бебури-бери, кто, блять? Он что, грузин? «Белый» — это, типа, псевдоним? — вскидывается Арс, полностью поворачиваясь корпусом к Шасту, который перестает понимать вообще что угодно, застывая с сигаретой у губ в руках. — Да при чем здесь Белый, блять, вообще? — не сдерживается Антон, повышая голос. — Ну Ира изменяла тебе с Белым, я их на открытии видел, просто не знал, что у него псевдоним, — старается объяснить и себе, и Шасту Арсений, но только путает еще больше, потому что даже просто от услышанного Антону, не до конца верящему в это, хочется присесть. — Что ты видел? — он все же цепляется за самое интересующее его в арсеньевской фразе, сипло, но серьезно уточняя, какого вообще черта Арс решил, что даже после всего произошедшего имеет право клеветать на Кузнецову. — Ну они лобызались в толчке, пока ты курить ходил, а я зашел не вовремя, увидел, ну, всё, потом еще с Русланом объяснялся, что, типа, окей, не буду трепаться, — Арсений тоже повышает голос не то от реакции Антона, не то от нежелания что-то говорить с учетом его обещания Белому, о котором Шаст тоже узнает только сейчас, и злится теперь уже всерьез и на Арса. — Блять, в смысле не будешь трепаться? — для Антона собственный заполошный шепот доносится, как из вакуума, — все еще не хочется верить услышанному, но Арсений звучит убедительно, да и сам Шаст решил, что это Андрей, только потому что видел простое объятие в машине, а Арс заявляет о более весомых вещах, и все начинается казаться настолько страшным абсурдом, что даже язык не ворочается как-либо объясниться, почему он взялся говорить о Бебуришвили. — Объясни. — Антох, я нихуя не понимаю, но прости, я вообще не должен был этого говорить, — сникает Арсений, снова отворачиваясь к окну. — Я тебя объяснить попросил, а не извиняться, — почти рычит, хоть и без какого-либо напора, Антон, приваливаясь бедром и ладонью к подоконнику. — Да что объяснять? Что ты хочешь? Я видел их, Ира сразу убежала, мы с Белым поговорили, типа, ну да, вот такое вот говно, я пообещал ему не говорить никому, но ты сам знаешь, не вышло, потому что я… — Арсений тараторит полукриком, не смотря в глаза, и Шаст не выдерживает. — Ты, блять, знал и молчал, даже понимая, что мы… — «вместе» комом застревает в горле, потому что это, наверное, все еще не так, Антон не знает, можно ли так говорить, учитывая, что Арс еще не дал ему никакого ответа, пока мозг в принципе мечется с того, что сейчас важнее — молчание Арсения обо всем или внезапная правда о Кузнецовой, в которую у Шаста почему-то не находится причин не верить, и это, наверное, тоже о многом говорит. — Прости, — Арс разводит руками по подоконнику с мерзким шорохом, режущим ухо. — Просто к слову не приходилось, я бы сказал, но я думал, ты знаешь, и вообще. Что «вообще» Антон даже думать не решается, потому что любая мыслительная деятельность вообще становится чем-то непосильным, а телу все еще тяжело даже просто ровно стоять, и он дергает рукой с полностью истлевшей сигаретой, отчего смачный кусок пепла падает на пол, пачкая тонкий круглый коврик, нужный здесь скорее, в принципе, ради декора, чем ради тепла, а может, Шаста знобит от полученной информации, и самое обидное, что обижаться не получается ни на Иру — «Хуй с ней вообще», — ни на Арсения, потому что запоздало Антоном понимается, что у Арса действительно не было возможности сказать о таком, и ему хочется верить, — не стал же он бы сейчас как-то выгораживать себя через обман, хоть самому себе и кажется, что он ставит на честность того слишком много, вообще много на Арсения ставит, и не может по-другому. — Так, похуй, все, забыли, — Шаст выкидывает окурок в пепельницу и трет лицо ладонями, пытаясь сбросить с себя пелену. — Я понял, — складывает руки на груди, боковым зрением замечая, как Арс наконец повернулся к нему лицом. — Давай вопросы свои, — мысленно молится всем богам, чтобы Арсений не стал ничего переспрашивать или переубеждать, а просто помог перевести тему, и тот кивает пару раз, шумно сглатывая. — Давай такие, — после, как кажется Антону, критически долгого молчания подает почти загробно серьезный голос. — После вот всего этого за сегодня, — Арс машет ладонью в воздухе, — ты отказываешься от своих слов в парке? — «Идиот, блять!». — Второй: обижаешься? — «Какой ты тупой!». — И последний: мы можем хотя бы, ну, быть приятелями, например, чтобы не тупить, когда… если вдруг еще увидимся у Сережи там, или просто, — еще не дослушав, Антон разворачивается на середине фразы в момент, когда Арсений пожимает плечами, не замечая, что за ним наблюдают, как хочется Антону, убийственным взглядом. — Три «да», ведь? — поворачивает Арс голову и улыбается так же, как тогда в коридоре. — Три «нет», Арс, и я не ебу, кому тут распинался пять минут назад, — на выдохе проговаривает Антон тоном смирившегося человека, думающего сейчас: «Угораздило же блять вот в такого-то…», но никакой реакции на свои слова и слышать не хочет, вместо этого наконец четко вспоминая, какие три вопроса действительно стоит хотя бы единожды спросить за игру. — У меня вопросы на воображение, прям как ты любишь, — Арсений фыркает. — Вот представь, что мы с тобой вместе, просто представь и по своему мнению ответь: первый — ты отдаешь себе отчет, нахуя это вообще? Второй — ты уверен, что выгорит? И третий — это прям стоит того? Предполагать не буду, иди нахуй, — заканчивает наконец Шаст, разглядывая его с ног до головы. — Это ведь вопросы на воображение, — не то предупреждает, не то переспрашивает, и дожидаясь кивка Антона, наконец отвечает: — Тогда три «да», не буду же я с человеком, заведомо веря, что все это обречено на провал, — и поганенько улыбается, пока Шаст думает, что глупо было вообще ждать от Арсения ответов, за которые можно зацепиться, а не тех, которые здесь ради того, чтобы посотрясать воздух, а может, у него самого просто вопросы дурацкие. — И давай я сразу скажу, что сейчас не буду задавать свой последний вопрос, потому что у меня тупо нет сил, — Арс опускает голову в покачивающемся из стороны в сторону движении. — Если хочешь, можем оставить его на потом, спрошу чуть позже, сейчас, правда, хватит с меня, — поворачивается и вглядывается с немым извинением, отчего Антон, кивая, не порывается спорить, но и свою возможность задать вопрос упускать не посмеет. Антон думал о нем недолго, если сейчас постараться себе не врать, просто складывается впечатление, что к нему планомерно подводили все прежние любые реплики и новые факты друг о друге, хоть Шаст и не до конца уверен, что Арсений узнал о нем что-то предельно новое, кроме, разве что, последнего круга, на котором и тот спросил о будущем, видимо, представляющимся ему до ответов Антона очевидно безрадостным, — осуждать Арса за упертость или такое мнение о самом себе Шаст не считает нужным, — можно подумать его это удивило, частично зная арсеньевский бэкграунд любых отношений, об одних из которых — самых серьезных, если на то пошло, — Антон и хочет уточнить, предполагая один не самый приятный для Арсения момент о его браке, который логично понял немногим ранее, учитывая, что Арс в принципе не хотел детей, раз настаивал на аборте. — Поправь меня, если я что-то не так понял, но ведь вы с Аленой расписались, только чтобы было легче перевезти ее к себе, правильно? — осторожно и медленно проговаривает Шаст, но видит короткий кивок, и расценивает это как зеленый свет на продолжение. — Ты так сильно любил ее, что захотел так быстро перевезти к себе, учитывая, что это не как у меня с Ирой, тупо по России, где не нужна волокита с бумажками и прочим? — наконец озвучивает нужный и интересующий его вопрос Антон, замечая, как Арс тихонько усмехается. — Ты засрешь меня за то, что я скажу, потому что это дурость, — неожиданно легко принимается отвечать Арсений, отчего Шаст даже немного теряется, помня, что тема Алены достаточно щепитильна. — Просто вот на всех же людей в окружении у любого человека есть какое-то предубеждение, в котором он четко уверен, — Арс зачем-то вбрасывает эти общие размытые слова, заставляя даже немного разочароваться, что нормального ответа сам Антон так и не получит. — И вот про нее мне тогда как-то по-молодецки и эгоистично казалось, что она со мной будто бы на всю жизнь, — заканчивает он, поднимая голову от подоконника, чтобы уловить взгляд Шаста, который не успевает даже подумать о правильности или уместности своего вопроса, отталкиваясь только от той второй размытой реплики о том, что это работает на всех людей. — А со мной что кажется? — голос немного хрипит от долгого молчания. — Что тебя в любую минуту у меня отберут, — Арсений поджимает губы в чуть тоскливой улыбке и уходит с балкона, прежде чем Антон успел бы сказать еще хоть что-то, если бы вдруг захотел, но он не хочет, — только усмехается с той же грустной дымкой, и идет следом — в горле от такого ответа почему-то ужасно пересыхает. Это удивительная синхронность, а может, простое биологическое устройство человека, но, едва Антон оказывается в гостиной, откуда легко можно увидеть, что происходит в её кухонной зоне, замечает Арсения, уже успевшего снять пиджак, жадно приложившегося к бокалу с водой у небольшой стойки, отчего шагает громче, нарочно создавая топот, чтобы ненароком не напугать Арса появлением со спины — не хватало еще сегодня поездок на скорой, если тот подавится, день и так не в топе лучших, — но Арсений замечает его даже раньше, чем Шаст успевает поравняться с ним, наполняя на весу стакан и протягивая Антону, когда он все же оказывается рядом. — Чай будешь? — неожиданно спрашивает Арс, отчего Антон, еще не успевший сглотнуть последки воды во рту, давится сам от дебильности вопроса, хоть и быстро отходит, даже не успев полноценно закашляться. — Блять, ты бы еще тупее что-то спросил, чтобы я тут вообще помер, — ставя стакан на край, Шаст пододвигает к стойке стул, опускаясь на него и наблюдая за тем, как Арс копошится с чем-то у гарнитура. — Ну, мы на кухне, я предложил чай, — оборачивается через плечо Арсений, произнося это так, будто его ничего не смущает, пока Антон подвисает, что он действительно налетел на него почем зря — все логично. — Так будешь? — Да налей уже, хер с тобой, — отмахивается Шаст и не хочет думать, что это напоминает ему типичную ситуацию в его же родительском доме, когда мама с отчимом цепляются друг к другу не ради дела, а для проформы, потому что, как объясняет сам отчим: «Ну я ж от любви всё это, у нас из развлечений в нашем возрасте только такая роскошь», и думать об этом странно, во-первых, потому что отчим всегда преувеличивает — они у него достаточно активные и бойкие для своих лет, отчего список развлечений иногда краше, чем у самого Антона, а во-вторых, потому что они с Арсением еще и недели полноценной вместе не прожили, чтобы так «развлекаться», — хочется спросить у Арса, тоже ли у него такие отец и мачеха, но после всех сегодняшних упоминаний его семейства — себе дороже, мало ли снова поднимет для Арсения какую-то сложную тему, с них на сегодня действительно хватит. Судя по звукам, Арс заваривает чай, — Шаст ловит себя на том, что еще не видел, чтобы Арсений орудовал заварочным чайником и прочими приблудами для чайных недоцеремоний, хотя ждал от него этого в первый же день, учитывая в какую страну приехал, а потому задумывается и не сразу реагирует на слова. — Я сейчас налью и пойду умоюсь, сам тут разберешься с тем, что есть по шкафам к чаю, ладно? — А? — Антон переспрашивает, включившись только на шкафах к чаю, и это не может быть правдой — хотя бы Арс из них двоих должен оставаться в своем уме, если такое вообще допустимо говорить о нём, как о самом нюансном человеке в окружении Шастуна. — Я говорю, сам найдёшь, с чем пить чай, потому что я отойду ненадолго в ванную, — недовольно и ершисто дублирует Арсений, и это снова напоминает Шасту о родителях, потому что его мать часто грешит тем, что заставляет отчима повторять, что тот — цитата — «вечно бурчит себе под нос»; Антон из всего этого парадоксального потока мыслей решает, что просто давно не созванивался с мамой, и стоит набрать ей завтра хоть раз за отпуск. Согласное мычание Шаста подвешивает в качестве светильника тишину между ними, от которой становится ровным счетом никак — то ли дело в том, что они очевидно на сегодня наговорились, то ли все сводится к простому и бульварному «есть такие люди, с которыми даже молчать комфортно», — Антон просто рассматривает арсеньевскую спину в какой-то бежевой не то мягкой распашонке, не то дизайнерском лонгсливе, и в сотый, кажется, раз поражается, насколько Арсений при всех своих объективно крупных физических данных складный и подбористый, — Шасту нравится на него просто смотреть, когда Арс ни о чем и ни с кем не говорит, полностью уходя в себя за делами, потому что он тогда не рисуется и не старается быть лучше чем есть или выглядеть в более выгодном свете. — У меня щас спина загорится, Шаст, — сердито брюзжит Арсений, с глубоким вздохом упираясь руками в столешницу, отчего плечи кажутся еще шире, и Антон не успевает пресечь мысль о том, сможет ли Арс его поднять — какие-то забавы из времен, когда мальчишки во дворе Шаста вместе с ним мерились еще не письками и числом девчонок, как в пубертате, и тем более не заработком, благами или усталостью от дел, как это происходит сейчас, а тем, кто сильнее путем примитивной физической силы; Антон не успевает отвести взгляд, когда Арсений оборачивается и смотрит с напряженной нервозностью. — Что ты там разглядываешь, я испачкался? Отрицательно покачивая головой, Шаст прикрывает глаза и усмехается — снова он о каких-то недостатках и дефектах, — а после все же возвращает взгляд, клоня макушку чуть в сторону и на всякий случай прикусывая физически губу, а метафорично язык, чтобы не ляпнуть чего-нибудь до безобразия романтичного и милого, — «Господи, когда это закончится?», — Антону все еще непривычно быть влюбленным после стольких лет; все еще не верится, что с их знакомства прошел всего месяц, а его так прибило, что лишний раз страшно показаться наивным дураком, и все еще временами странно осознавать, что он влюблен в мужчину. Антона не слишком напрягает, что такое смогло произойти, вещественное доказательство почему — стоит перед ним и отгоняет все вопросы одним своим присутствием, — но напрягает, что будет, когда он окажется один на один не с Арсом, а с обычной жизнью, где даже вскользь упомянуть о таком не представляется возможным во избежание всякого, потому что Антон с таким еще не сталкивался и не знает, сможет ли он сдержать лицо и уважение в глазах Арсения из-за своей природной неконфликтности и временами играющей с ним самим дурные шутки мягкостью не там, где она нужна. Антон обещает себе подумать о том, как все будет и как быть самому дальше чуть позже, но возвращаясь из своих мыслей уже не обнаруживает Арса на кухне, от него остается только кружка чая перед собственным носом и почти полный чайничек, похожий на тот, что раньше был у Шаста дома до переезда Иры, которая почти всегда пила именно заваренный чай с какими-то травками-муравками, за которыми гонялась по интернет-магазинам; чай, который стоит перед ним сейчас — обычный, черный, Арсений даже не поставил перед ним сахар, но Антону и так нравится, он вообще любой сейчас выпьет, а с убеждением, что у Арса чай канонично-английский, и вовсе нальет себе еще. Когда Арсений возвращается на кухню в другой футболке с немного распаренным лицом, по которому местами еще не сошла краснота наверняка от полотенца, Шаст успевает выпить одну кружку чая и наполовину съесть стоящий до этого недалеко от него на столе какой-то кусок пирога, но под неверяще-испуганный вопль так и не доносит тот до рта, бегая глазами с куска на Арсения. — Ты головой своей думаешь, что в рот пихать или нет? — Арс оказывается рядом и вырывает злосчастный пирог у Антона из рук в считанные секунды, за которые мало понятно, в чем сам Шаст снова провинился, пока просто ел. — Блять, неужели не чувствуешь, что там рис? — заметно угомонившись, наконец по существу задает вопрос, хоть Антон и не чувствовал там никакого риса. — Да откуда я знал-то? Нет там риса, там вон трава какая-то и мясо, пирог и пирог, — ощетинивается в ответ, потому что там действительно рисом и не пахнет. — Это рисовый пудинг, там рисовая мука, идиот, — опирается на стойку локтями Арсений с видом, будто произошел конец света, не меньше. — Сам идиот, откуда я мог знать, что он рисовый, если там нет самого риса? И нахуй ты его поставил тогда передо мной? — Антон поворачивает голову, носом оказываясь всего в сантиметрах десяти от арсеньевского уха. — Он тут уже часа четыре стоит, — обреченно роняет Арс, тоже поворачиваясь лицом. — Блять, я тупо надеюсь, что у меня есть какое-нибудь антигистаминное, — коротко покачивает головой, вглядываясь в глаза с понурым осуждением, после чего переводит взгляд обратно впереди себя. — Ну, Арс, ну я не знал, а ты не сказал, по вкусу он обычный, — притираясь, бодается носом Арсению в плечо Шаст, и не ржет со своего локального везения только потому, что тот и впрямь выглядит озадаченно, а новых поводов для поругаться искать не хочется. — Английская королева ввалила бы тебе пизды за такое описание, — Антону, даже остановившемуся в своих примирительных касаниях, кажется, что он что-то не так услышал, но Арс понимающе поясняет. — Это её любимый десерт, хоть сожрал ты и не десерт. — Лизуха или Викуха? — Антону не стыдно, даже учитывая место его пребывания. — Теперь точно обе, — Арсений беззвучно хихикает, заглядывая Шасту в кружку на предмет того, остался ли там чай, и отпивает следом. — А шляпкой или сумочкой? — угомониться, пока Арсений так улыбается, кажется кощунством. — Викуха — рассадой клубники, а Лизуха — пакетом с рисом. Слыша, как Арсений поддерживает этот театр абсурда, Антон готов нести подобную ахинею хоть все двадцать четыре на семь, даже если не до конца понимает, причем тут рассада, но это мелочи — Арсу, наверное, уже по возрасту положено, Шаст вообще удивляется, что та не трясется у него в машине с задних сидений, но едва замечает, как тот на выдохе становится серьезным и обходит стойку, становясь напротив самого Антона, настораживается. — Шаст, вот скажи, — как-то болезненно-мечтательно начинает Арсений голосом, которым озвучивают как минимум диагноз, отчего Шасту становится безошибочно понятно, что этот грядущий серьезный разговор им наверняка обдумывался все то время, что он был в ванной, и это вынуждает немного подобраться в готовности слушать. — Я похож на тостер? — «Что, блять?». Настроившись до этого на тяжелый диалог, сейчас Антон ржет до хрюков, слез в уголках глаз и топота ног по паркету, — разгон от рассады до ассоциаций себя с кухонной техникой за пару миллисекунд, — Шаст, кажется, никогда к этому не привыкнет, — не потому что это невероятно смешно, а потому что в пятидесяти процентах срабатывает эффект неожиданности, на который накладываются ещё полсотни тех неотсмеянных ситуаций, на которые либо не хватало времени, либо не позволяла обстановка, — страшно подумать, сколько таких ещё будет в их положении, но это действительно так, и Антон понимает только сейчас: все эмоции и чувства выкручиваются с Арсением на максимум, просто потому что до поры до времени копятся где-то внутри из-за невозможности быть сполна озвученными или прочувствованными — дефицит времени, обстановка, настроение, — причин этому множество на один единичный факт, — Антон при любой возможности будет выплескивать накопленное на Арсения: взгляды — дольше; смех — громче; ругань — до звона стёкол и желания проверить голову; объятия — до хруста костей, и это вразрез здравому смыслу, вопящему, что взрослые серьезные люди так не живут, обнадёживает, потому что Антон по своей природе легко устающий и привыкающий, — к бытовухе и вовсе иммунитет такой, что достаточно трёх ситуаций одного типа, чтобы стать к ним равнодушным, — а с Арсением так не получится, Арсений сам куркуль, и все реакции и эмоции на себя позволяет чувствовать с небольшим запретом, как было в детстве, когда салаты готовились на Новый год, и слюной истекать приходилось до самого торжества. Антон, едва отсмеявшись, смотрит на Арсения, застывшего с виноватым видом, будто бессловесно спрашивая: «Довёл тебя до ручки, да?», отчего Шаст хочет усмехнуться снова, но не позволяет себе, вместо этого протягивая через стойку Арсению руку, которую тот с небольшой заминкой обхватывает, обходя сидящего Антона, чтобы встать со спины, уложив ладони на плечи, так и продолжая держать правые руки сцепленными. — Я просто все думал о том разговоре в парке, и все-таки скажи, похож? — спрашивает он вкрадчивее, шумно вдыхая. — Господи, блять, ну нет, не похож, — беззвучно усмехается Антон, даже не надеясь что это останется незамеченным — дёрнувшиеся плечи под арсеньевскими ладонями все говорят за него. — Тогда я не понимаю, почему ты ждешь от меня каких-то гарантий, если я правильно понял тот твой посыл, — замолкает на секунду, и смеяться Шасту больше не хочется. — И какие вообще можешь дать сам? Антон, я уже очень давно не мальчик, чтобы верить дяденьке, который обещал купить шоколадку в магазине, до которого ещё надо вместе с ним дойти, понимаешь? — Арс осторожно гладит свободной ладонью по плечу, все еще не разрывая вторые руки обоих. — Это ты меня сейчас с педофилом сравнил? — решает вставить Антон, но не получает никакой реакции, кроме красноречиво тяжелого и отчаявшегося вздоха. — Да все, все, прости, продолжай, — Шаст сильнее сжимает его ладонь в руке. — Ты уедешь, и, понимаешь, случиться может всё что угодно, и я даже приму это, правда, — Антон не знает, хочет ли видеть лицо Арсения, пока он говорит такие вещи. — Но когда ты вот так уверенно говоришь, что всё там правильно, всё будет хорошо, я не понимаю, ты либо мудрец ниибаца, либо наивный пацан, и я не могу тебе верить, сразу перечёркивая вообще всё, потому что не люблю, когда мне врут, — выпаливает как на духу, пока Антон, переваривая услышанное и немного опасаясь исхода всего этого разговора, не держит за зубами язык. — Так, где у тебя там этот тумблер, который за поток слов отвечает? Мне на будущее, — попытки шутить приводят к очередному вымученному вздоху за шастовской спиной. — Антон… — Да все, все, я просто в ахуе, вот и несу дичь всякую, — Шаст не врет, во-первых, потому что не ожидал, что Арсений сам начнет говорить о будущем, а во-вторых, потому что ему нечего оспаривать в арсеньевских фактах. — Просто, Арс, ты, ну, прав, типа, я сам понять не могу это детство в жопе, или я идущий к реке, которому этот мир уже абсолютно понятен, но я же в любом из этих случаев, получается, честен с тобой, то есть смотри, — немного поерзав, Антон крепче держит чужую ладонь в своей, чтобы Арс и подумать не смел, убирать ее куда угодно. — Понятное дело, что я наебу тебя, ну, камон, долго и счастливо — это куда вообще, дерьмо-то будет в любом случае — большое или маленькое, но я с тобой вот сейчас честен, и твой косяк в том, что ты щас будто хочешь программу в меня вложить, или хуй знает, что это, но она на то, что все будет хорошо в твоём понимании, но у меня, блять, в зависимости от ситуации может быть другое «хорошо», и такое чувство, будто ты заведомо от меня отказываешься, если что-то пойдет не по твоему пониманию, — рассуждать вслух, не обдумывая свои слова прежде, сложно, Антон надеется, что сказал все по делу, не прозвучав резко, хоть и внутри все встает на дыбы, фантомно ощущая то же, что и днем в парке. — Я не… — Ты это имел в виду, Арсений, не пизди, не тебе говорить, что ты требуешь честности, когда я тебя ей с рук, блять, кормлю, — все же не выдерживает Шаст, немного повышая голос, потому что это одна из самых константных вещей в Арсе, которая злит. — Вот после своих слов о гарантиях, Арс, ты вообще понимаешь, что ты предлагаешь мне? Типа, вот сейчас все останется, как есть, мы видимся, почти живем вместе в твоей хате, трахаемся, а в аэропорту ты мне, может, спокойно скажешь, мол: «Сорян, с тобой было круто, но дальше у нас не выгорит», и как я должен буду на это реагировать? — по ощущениям, у Антона внутри прорывает какая-то давняя плотина из всего, что он думал, чувствовал и боялся последние несколько дней. — Если на то пошло, то, Арс, я устал быть с тобой в кредит, не тебе спрашивать с меня гарантии. — Антон! — Что «Антон»? — поругать себя стоило еще за ту последнюю фразу, не говоря уже о той, которая пока еще немного неоформленно того и слетит с языка. — Ты старше меня, Арс, и если учесть твои слова, то вообще ребёнком меня считаешь в каком-то смысле, а сам делишь всё на свои «хорошо» и «плохо», как в детском саду, — слова Арсения о наивном пацане все же задели какие-то особые болевые точки. — Я пиздец как сомневаюсь в том, что я тебя в дальнейшем не разочарую, и все в таком духе, и единственное, в чем я не сомневаюсь, так это в том, что ты спиздишь мне ещё тыщу раз, так в чем твоя проблема-то, блять? В том, что ты меня или себя боишься, я понять не могу, — все то время, что Антон выливал на Арса какие-то укоры и вопросы, со спины не доносилось ни шороха — если бы не руки, которые Шаст чувствует плечом и ладонью, он бы даже засомневался, стоит ли там всё ещё кто-то. — Себя, — после паузы сипит Арс, и Антон выдыхает. — Ну так не ссы, до сорокета почти дожил же как-то и не помер, — и дураку понятно, что это точно было лишним. — Антон… — Да хули снова «Антон»-то? Мне что, не говорить, что дальше будет сложно? — Шаста это нарочито частое обращение по имени злит почти так же, как чужое молчание, пока он распинается в очередной раз, потому что внутри все еще копошится какая-то уродливо-неполноценная обида за внимание к тому, что он младше Арсения. — Сорян, но ты сам просил не пиздеть! И мне тоже страшно, если тебе интересно, у меня с мужиком вообще это в первый раз, если ты забыл, а с мужиком, который будет жить от меня за три пизды, так вообще нарочно не придумаешь, — Антону хочется залить себе рот цементом за все эти откровения, но Арс просил честно, и остается только надеяться, что он это оценит, а не как-то пропустит мимо ушей. — Не бойся, — разрывая сцепленные руки, Арсений уже обеими поглаживает Антона по плечам, чуть сжимая, и это успокаивает. — Себе это скажи, умник, — Шаст фыркает, расправляясь сильнее, будто подставляясь под сеанс внепланового неумелого массажа, который, по мнению Антона, нужен Арсу немногим меньше, чем себе самому. — Скажу. — И? Че сидим-то? Давай бояться вместе, раз уж ты ребёнком меня считаешь, а меня котёнок Гав так научил, — даже удивительно, насколько это задело сильнее, чем Шасту казалось возможным когда-либо предположить, потому он и продавливает это сейчас так яростно, вспоминая даже ни в чем неповинный детский мультик. — Ты не ребёнок, я этого не говорил, — старается как-то усмирить Арс, но только делает хуже, и Антон даже задумывается, может, в плечах есть какие-то точки, отвечающие за развязывание языка. — Ага, метавселенные, нахуй, я просто и есть тот ребёнок, педофил и мимо идущий к реке в одном флаконе, — по уму стоило бы хотя бы задуматься, что он несет. — Антон, — Арсений продавливает какую-то точку сильнее прежнего, отчего из Шаста вырывается болезненное шипение, и очередное обращение по имени только подливает масла в огонь. — Да сука, что опять «Антон»? — Да, — либо Арс не рассчитывает силу, либо так задумывалось, и Шаст не знает, в каком случае хочет залепить ему оплеуху звонче. — Пизда! — Антон подскакивает на ноги, потому что эту экзекуцию пора заканчивать. — Не дави ты туда больше, не видишь, что ли, что больно? — оседает обратно, но вполоборота, чтобы теперь видеть лицо Арсения, пока сам разминает горящее место у шеи. — Что там «да»? — Да, давай бояться вместе. В первую секунду Антону мнится, что это галлюцинация от пекущей боли в шее, но к прежнему слишком легкому и теплому тону Арса добавляются его кроткая улыбка и разведенные руки, мол, «Ты все правильно услышал», и Шаст все еще не верит, — все как-то слишком просто вышло, ожидать такого от Арсения он по опыту себе не позволял, чтобы не обольщаться, — просто сидит, и будто в шоковом состоянии думает о том, что если у этой жизни были разработчики, то они свалили всех боссов на предпоследний уровень, чтобы уже на последнем игроки сидели в благоговейном ахуе, как все закончилось, — Антон осекается, потому что они не в игре, и ничего у них не закончилось, а наоборот, наверное, только начинается, — по крайней мере, хочется так думать, пока Арсений целует его в макушку.