Безотносительность невозможного

      «Жду пять минут и звоню», — читает Арсений уже третье по счету сообщение от Ани на часах, наконец останавливаясь, чтобы отдышаться, посреди дорожки в Гринвичском парке и упираясь ладонями в колени, потому что темп последних десяти минут пробежки задал себе слишком изнурительным — особенно с тем учетом, что общее время его попыток не сбиться с мероприятий по поддержанию формы, в целом, близится к часовой отметке, — и вспоминает содержание прошлых двух весточек от всё той же Грам: первая — пришла около получаса назад, заставляя Арса усмехнуться, потому что гласила что-то в духе «Господи, если в 5:48 ты еще не ложился, а не уже встал, я собственноручно депортирую Шастуна на родину», намекая на время его последней активности в мессенджере, вторая — спустя двадцать минут — «Щас позвоню, и не дай бог ты еще спишь», через несколько минут после которой и пришла последняя угроза; Арсений добредает до ближайшей парковой лавочки ровно в тот момент, когда Аня звонит, и принимает вызов, разваливаясь на жестком дереве, — в уголке экрана красуется 08:00.       — Ты встал? — никаких любезностей, пока на фоне голоса, видимо, жужжит кофемашина.       — Нет, — Арсений старается отвечать максимально коротко, чтобы не спалить свой дурацкий план по доведению сердечно любимой подруги.       — Ну и почему? — хватает только отчитывающе-недовольного тона Ани на выдохе, чтобы Арс разулыбался, уместно для своей недоавантюры кряхтя от жесткой лавки под лопатками.       — Потому что я только сел, — Арсений наконец дает себе полноценно выдохнуть, не сдерживаясь, потому что дыхалка после бега все еще не восстановилась до нормального состояния.       — Ты на пробежке, что ли, уже? — ответа Аня не ждет. — Блять, напугал, я уж думала, ты снова проспал, давай ноги в руки, я через минут сорок где-то буду у тебя, — перебивать Арсений даже не планирует по множеству причин, и она ожидаемо по рабочему тону продолжает: — Ты, кстати, ноги в порядок привел?       Спросить, зачем она сегодня решила заехать и — еще более логичное и вытекающее из первого же вопроса — чего ради она удумала поехать сегодня на площадку вместе с ним, мотивации не находится, потому что закономерное после часа бега желание перевести дух, оказавшись в сидячем положении, становится сильнее него, а потому он только согласно мычит в трубку, чем безбожно врет, но Аня продолжает тараторить о том, какой он умница, что не забыл; какая та маска для ног, которую она предусмотрительно ему оставила неделю назад, чтобы сегодня, когда ступни будут снимать крупным планом, те выглядели ухожено, хорошая, и что вообще, в целом, раскидано по планам на день, и Арсению даже не стыдно. Если бы он взялся отвечать на её вопрос честно, стоило бы рассказать, что он-то, конечно, умница; после максимально нерводробительного дня с выяснением отношений, когда по его завершению хотелось только помереть во сне, он и правда не забыл о ее просьбе позаботиться о, прости господи, «товарном виде» своих ног для крупных планов на сегодняшних съемках, но в его квартире временно обитает неожиданно заботливый Антон Шастун, который клал на арсеньевские попытки здравый болт, — Арсу сегодняшним утром потребовалось примерно минуты три, чтобы сообразить примерную хронологию вечерних событий и мотивацию Шаста. По его прикидкам и разглядыванию аккуратно сложенного комочка белых носков у кровати, судя по всему, произошло следующее: видимо, после того, как сам он вышел вечером из душа, намазал ноги той Аниной маской и успел надеть только один носок, отвлекшись на комментарии под своим последним постом, после чего вырубился за их прочтением, так и не позаботившись о второй ноге, Антон, вернувшийся из ванной после него, увидел спящего Арсения в одном носке и заботливо снял тот, и, видит бог, известная фраза «Хотел, как лучше, а получилось, как всегда» — это лучшее описание Шастуна, но Ане об знать необязательно.       Пока она лопочет в трубку что-то о том, что сегодняшний съемочный день планируется быть недолгим, и, вполне возможно, что домой получится вернуться еще «по-светлому», Арсу удается собрать себя в кучу и выдвинуться в сторону дома, чтобы успеть сходить в душ до ее прихода, не заставляя никого ждать, — он задумывается на секунду, проснулся ли уже Антон, и приходит к выводу, что хочет, чтобы тот спал дальше и не встретился сегодня с Грам, в шутку грозившей ему депортацией, если у Арсения собьется из-за него режим, который, если быть честным, действительно сбился, — тот факт, что Арс поднялся сегодня в половине шестого утра, измотавшись за вчерашний день и уснув в десять вечера, никуда не девается, как и мотивация выйти на пробежку только затем, чтобы обдумать теперь уже, кажется, существующие отношения с Антоном, спрятанная и от себя, и от целого мира, конечно же, за приведением себя в порядок, но и об этом Грам тоже не стоит знать.       В квартире с момента ухода не меняется ничего, — даже тишина стоит все та же гробовая, потому что Арсений закрыл окна, едва проснувшись, пряча Антона от сквозняков и присущего всем будничным утрам уличного шума, — и это позволяет выдохнуть, потому что больше, чем нежелания контакта Ани с Шастом, если та решит подняться в квартиру, он не хочет только этого же, но уже от самого себя, — он, наверное, ни о чем не жалеет; всё, что сделал, позволил и наобещал вчера, кажется не то чтобы правильным, но будто бы единственно верным исходом ситуации, в которой они с Антоном оказались, но встречаться с ним утром где-то в квартире отдает немного странным и тревожно-запальным предчувствием, а потому ему самому требуется чуточку времени, чтобы привыкнуть к тому, как он позиционирует и Шаста, и себя, и их обоих с этого дня.       Ему, блаженно стоящему сейчас под горячей водой, даже отчасти самому смешно со своих каких-то попыток привыкнуть и перестроиться, потому что это воспринимается как страшная глупость, — он взрослый человек, в конце концов, что еще за пубертатные игрища от здравого смысла, отношения и отношения, сколько их уже было и сколько еще будет, — он себе не врет, просто слишком хорошо себя знает, — но тот факт, что его партнер все-таки Антон, немного сбивает запал адекватности — то ли не оправился еще до конца от тех предубеждений на его счет, то ли, наоборот, мыслит здраво с учетом его скорого отъезда, но факт остается фактом — Арсений дал им с Антоном шанс, хоть и в голове противно шевелится другая формулировка, подразумевающая, что он в первую очередь дал шанс сложностям между ними, и непонятно, что из этого хуже. Понятно вообще становится только одно, не считая заканчивающегося шампуня от использования того уже двумя людьми, вместо привычного одного, — Арсений не хочет, чтобы было как раньше, когда от подвешенного состояния время от времени воздух в легкие приходилось впихивать под самоуспокаивающий мысленный счет до пяти, после которого приходилось быть чуть сдержаннее и благоразумнее, прекрасно осознавая, что такое его благоразумие станет причиной еще сотни недоразумений между ними с Антоном, который любые эти недо- не заслужил, если даже на секундочку представить, какую работу тот в кратчайшие сроки над собой провел. Все те немногочисленные, но даже без ведома Шаста колкие для Арсения упоминания, что сам он «мог бы и помочь с этим», начиная со вчерашнего обеда всплывали в мыслях примерно раз двадцать, если бы в голове стоял счетчик, и всего своего существа хватает даже не на самосуд, а на простое восхищение, — Арсений, разумеется, не идиот, чтобы не понимать, что пресловутый кризис ориентации еще стрельнет тогда, когда они оба не будут готовы, но это вовсе не отменяет понимания, что за буквально неполные две недели общения с глазу на глаз Антон перекроил свой привычный уклад видения человеческих отношений, позволив так скоро принять в себе — даже черт с ней влюбленностью, это все нефизическое — факт того, что своим партнером он хочет видеть мужчину, и, разумеется, Шаст был прав, когда говорил, что это все только потому, что у них критически мало времени, но в их ситуации это только добавляет ему в копилку уважения.       Мокрые ноги реагируют на неожиданно холодную плитку в ванной, заставляя с непривычки поморщиться, — с таким апрелем в Лондоне февраля не надо, а вот прибавить температуру обогрева полов — очень даже, — и идущее в комплекте вынужденное секундное отключение от любых прежних мыслей из-за физического дискомфорта, дарящее наконец возможность перестать гонять по сто раз одно и то же в собственной голове, будто это что-то Арсению даст, кроме успешных попыток занять время, становится на удивление не то спасением, не то панацеей, потому что мозг будто перезагружается и устанавливает необходимые обновления, которые раньше просто всплывали надоедливым окошком в углу черепной коробки и игнорировались самим Арсом с такой отдачей, что даже смешно, насколько просто открывался ларчик. Все сегодняшние мыслительные разгоны удачно накладываются на вчерашние факты, которые в свое время не давали покоя, а после отошли на второй план — Арсению, как божий день, становится ясна риторика всех шастовских аргументов о «правильности», потому что это с его стороны тоже своеобразный механизм для принятия, и даже не важно, осознанный или нет, — в сухом остатке остается только факт, что на любые протестные и сковывающие доводы или непривычные и частично отторгаемые ситуации и чувства Антон в первую очередь для себя навешивал табличку «правильно», а Арс — идиот, который приходил к тому осознанию добрую половину суток.       Собираться все же приходится в спешке, потому что Арсений сам же себя переоценил, рассчитывая, что сорока минут до приезда Ани хватит на дорогу до дома и приведение себя в порядок, большую часть времени от которого стабильно занимает душ, и Арсений укрепляется за спешкой только в одной истине: просто опаздывать — это детский лепет, а вот опаздывать, стараясь при этом никого не разбудить, это уже достойно медали. Даже при всей уверенности, что Антон спит, будто сдавая на пожарника, — с толком, с чувством, с расстановкой, — разбудить его — это в первую очередь для самого себя все та же проблема с необходимостью взаимодействовать в ее первопричинах, которую Арс, как и все это утро, мысленно уже трижды нарек «ебучим»; и это бесит, только сманивая лишний раз швырнуть что-то или протопать с особым смаком и звуком, — Арсений пишет Ане, чтобы та зашла за кофе, надеясь выиграть себе время и порадоваться потом хотя бы такой мелочи, как свежесваренный горячий американо, — в голове крамольно пролетает мысль стащить у Шаста сигарету, и этот план пока находится в разработке, потому что действовать придется по времени, если то вдруг останется.       Если постараться себе не врать, то Арсений даже сознался бы в том, что вся эта спесь напускная процентов на восемьдесят, — просто в один момент резко испортившееся настроение никогда не сулит ничего хорошего, а в конкретном сегодняшнем случае догоняется еще и скатившейся в моросящий дождь погодой, — ожидать этого стоило, Арс сам радовался, выходя на пробежку, тучам, исключающим палящее солнце, но дождь, по его скромному мнению, ни в какие рамки, — но когда в гардеробной в коридоре не оказывается нужной ему прямо сейчас толстовки с капюшоном, напичканным какой-то особой защищающей от влаги прокладкой, ему мигом становится понятна боль всех женщин, вынужденных бегать раз в месяц в аптеку, — судя по мгновенно потемневшей квартире из-за сгущающихся все больше туч четырьмя капельками здесь и не пахнет. Стараясь как можно более отстраненно и безэмоционально ради сохранения тишины пробраться в спальню, то ли назло, то ли от сюрреалистичности хочется заржать в голос, но взгляд цепляется за укутанное в одеяло тело, нога которого торчит, оставаясь беззащитно неприкрытой свисать с матраса, — Арсений не монстр ни под кроватью, ни даже под темными лондонскими тучами, а потому противиться трепетно дернувшемуся не в такт сердцу не может, и все становится сложнее и проще одновременно, складываясь в единственно верную оценку — абсурднее некуда, влюбленнее — тоже.       Найденное, вразрез ожиданиям, слишком оперативно худи щедро предоставляет возможность все же выбежать перекурить — не то чтобы Арс слишком помешательски относился к выходу из дома в неприглядном виде, но так просто комфортнее, — в конце концов, не стоит забывать, что с лицом и волосами разберутся гримеры, первое по дороге до съемочного павильона все равно скроют очки, а вторые даже нет смысла сушить, учитывая капюшон, — сегодня вообще планируется только подсъем особо замороченных сцен, как с теми же ногами, или эпизодов, где грим требует особого труда визажистов, — Арсений уже мысленно закатывает глаза, представляя, как будет вечером смывать все последки их мастерства, — поэтому просто закуривает, стоя на балконе и предварительно убедившись, что не оставит этой своей хотелкой Антона без утреннего перекура. Аня пишет, что будет через пять минут, когда сигарета оказывается скурена больше, чем наполовину, и, вопреки желанию подумать о том, сколько процентов из сценария он помнит для добросовестной работы, или что необходимо сделать по дому из безотлагательного списка, или даже о том, скольким людям надо сегодня ответить как по работе, так и просто по дружбе, мавзолей задымленного спокойствия приходится покинуть, отвлекшись лишь на пульт смарт-системы, на котором удается кое-как натыкать повышение температуры обогрева полов, — «Блять, хоть бы не сломать ничего по незнанке», — Арс различает стук в дверь, уже натягивая на себя кожанку в коридоре, и вылетает из квартиры, сбивая Аню у порога, — та забавно шипит, пряча подстаканник с кофе, чтобы не обжечь их обоих.       — Блять, стой, забыл! — отсутствие очков почти вовремя всплывает в голове под немного растерянным от его суетливости взглядом Грам. — Тут подожди, я быстро, — уносится в спальню Арсений, надеясь лишь, что та прислушается.       Нужная пара покоится на подоконнике со стороны спящего Антона, вынуждая идти на носочках, забив на потенциальные заломы на кроссовках, — Арс оглядывается на него через плечо и выдыхает, не сдерживая желание бровей без его ведома сложиться в каком-то подобии отчаянного домика, — «Ну почему именно ты?», — предательски проносится в голове от одной только мысли, что совсем скоро в его кровати Шаста больше не окажется минимум на пару месяцев при лучшем раскладе, — если они не испортят все на первых неделях не рядом, — и это что-то из ранга запрещенных — нельзя об этом думать, иначе Арсений сам похерит все своими же руками, решив все за всех и обманывая вчерашнего себя, обещавшего бояться вместе. Телефон, почти сваленный с края матраса подушкой, под которой тот, видимо, покоился все то время, что Антон спал более-менее собранно, приходится отложить на полку над кроватью, после чего взгляд чисто по инерции переводится на панно из зеркальных шестигранников, и Арсению хочется поежиться от собственного выражения лица в первую секунду и воспоминаний о том, что видело это зеркало, в следующую — натянуть край одеяла, свисающий по диагонали чужого тела в противоположную сторону от плеча, выходит почти агрессивно из-за резкости движений, — это надо заканчивать, — а потому Арс выходит из спальни так спешно, что сам не успевает понять, когда оказывается рядом с Аней, держащей входную дверь в квартиру приоткрытой.       — И где очки? — Арсений хочет провалиться сквозь землю от ее улыбки.       — Точно, — извиняющийся взгляд и тихий, кроткий тон, приправленные примирительно-согласным кивком, после которых мозг не находит ничего лучше, как вернуться в спальню, прикрывая обзор на происходящее в ней дверью.              «Позорище, она же сейчас себе там надумает хероборы!», — наверное, только эта мысль не позволяет привалиться спиной хоть к чему-нибудь, чтобы перетерпеть вспышку не смущения даже — взрослый же мужик, какое там, — но, определенно, дискомфортной неловкости, что Грам довелось увидеть его дезориентированную глупость, которая ничем другим, кроме как Шастуном, в ее голове объясниться не сможет — Аню он со всеми ее девичьими попискиваниями от проявления влюбленности знает даже лучше, чем себя, мозг которого сейчас отвыкши подкидывает такие фокусы, — и это все неожиданно срабатывает совсем не так, как могло бы представиться еще секунду назад.       Подначиваемый тем, что Шастун все равно спит и, соответственно, не будет знать, что тут происходило, Арсений как-то преувеличенно резво шагает в сторону подоконника, забирая очки, после подходит к Антону и чмокает того в единственную оставленную неприкрытой накинутым им самим одеялом область у виска, тут же выпрямляясь и смотря в зеркало на самого себя, натягивающего на нос очки — что-то отдаленно похожее на самодовольный вопль «Да, влюблен, и что ты мне сделаешь? Имею право, он свалит скоро, не отнимайте хотя бы, что есть сейчас!» озвучивается мысленно то ли самому себе, то ли Ане, то ли каким-то несуществующим судьям.              — Господи, придурочный, кофе хоть забери, — доносится до слуха Арса терпеливый и вымученный шепот Грам, когда широкий шаг требуется сбавить на пороге, чтобы, выйдя на лестничную клетку, закрыть дверь с ключа, — ничего из списка нежелательных комментариев от нее больше не звучит, и Арсений почти благодарен, послушно забирая стаканчик с подставки, — возможно ее рвение лезть не в свое дело он даже переоценил.       

***

      Третий по счету инстаграмный паблик метафорическим финишным флажком машет Антону мемами, которые он уже видел, намекая, что ежедневные занятия по мемологии на сегодня окончены, — он лежит на боку, лицом к арсеньевской подушке, чтобы солнце из окна светило в спину, уже около получаса с момента пробуждения, и за это время щека, на которой он лежал, успела чуть припухнуть от того, что глаз все же немного прослезился из-за марафона «кволити контента», что он увидел, едва открылся, — хочется перевернуться, но лучше бы уже просто наконец встать и элементарно дойти до туалета, чтобы пощадить свой мочевой пузырь, однако, едва собравшись подняться, всплывает уведомление, на содержание миниатюры которого Шаст даже хмурится. Дело вовсе не в объявившемся Стасе, — тот в принципе стабильно раз в день пересылает из рабочих чатов в их личный что-то, на что стоит обратить внимание, зная, что без такой процедуры Антон благополучно просто пролистает вниз переписку, не удосужившись почитать, — железный и стабильный антоновский аргумент «Отпуск, хуле» Шеминову обычно нечем крыть, поэтому он и вырывает для него самое нужное доброй феей-крестной, хоть временами Антону от содержания и хочется обозвать его совсем иначе — старым дедком, который от безысходности подрабатывает феем, — кажется, Антон даже смотрел похожий фильм, только там замут был из-за выпавших детских зубов, — Шаст думает, что единственное выпадающее, на что может прилететь Стас, это волосы, и переходит наконец в чат.              Лаконичное «Привет, почитай твиттер на досуге», после которого идут три ссылки на самые искрометные твиты, заслуживающие особого внимания, заставляют напрячься и вздохнуть с поджатыми губами, прикрывая глаза, — Антону даже нет смысла сомневаться, что фанбаза снова с внимательностью образцовых биологов препарирует какой-то косяк крю, но какое-то шальное предчувствие, основанное на элементарной логике от того, что рабочий чат с ночи, когда Шаст обнулил счетчик сообщений в нем, молчит, а Шеминов пишет сразу прямо ему самому, предательски щекочет тревогой где-то внизу живота, что песочат лично его, — Антон уже не помнит, когда такое волнение из-за фанатов посещало его в последний раз.              Ситуация оказывается прозаичной до рвоты: доблестные фандомные Шерлоки после недельного размусоливания всего контента, предоставленного Ирой и частично им самим, подтянув прежнюю и свежую информацию об Арсении с открытия и до нынешнего момента, наконец сложили дважды два и наваяли тысячу версий, фотошопов, приторных историй и зубодробительных в своей тонкости шуточек, которые обычно тешат шастовскую так и не реализованную в пубертате язвительную душонку, а сейчас набивают оскомину и дарят желание недовольно посжимать кулаки и нервно покрутить кольца; Антон думает, что лучше бы те снова срали «Таких» или писали о безвкусице в шмотках, или даже, — «Похуй уже», — о его бесхребетности в отношении Шеминова, — он бы, кажется, все сейчас воспринял лучше, чем потенциальный факт раскрытия их с Арсом отношений, потому что сейчас это оказывается, что называется, «на старую закваску» его ночных мыслей, но о них он даже задумываться сейчас не рискнет. Все, что они имеют с Арсением, хочется по-детски спрятать во внутренний карман какой-нибудь пестрой курточки и сказать обиженное «Это моё» или даже грубое «Не трогайте!», но палец продолжает смахивать ленту все ниже.              В умении его фанбазы собирать в одно факты и делать логичные, пусть и временами абсурдные, выводы Шаст никогда не сомневался, — более того, регулярно сам пару раз в месяц проверял, какую реакцию те выдали на ту или иную ситуацию своими незашоренными панибратством между завязанными в крю людьми мозгами или другими аргументами, которые сам Антон иногда ставит выше объективности, считая себя правым, — но сейчас вся эта вакханалия из твитов воспринимается даже неприятнее, чем когда его сводили с кем угодно с ТНТ или ютуба, потому что, во-первых, на тех порах концентрация и энтузиазм были такими минимальными, что, если бы Стас, любящий копаться в бельевой корзине, не показал Шасту то добро, он и не узнал бы, — желтушные статьи о том, что он спит с Волей, не в счет, Антон на это злился всерьез, но тогда и фанаты явно выражали свое «фи», в конечном итоге понизив рейтинги этим сайтам так, что страшно становилось, что они еще могут; во-вторых, это не вызывало никакого ущемления его собственной зоны комфорта, потому что даже отдаленно не походило на правду, сколько бы душещипательных видео не делали фанаты-умельцы. На стабильные комментарии жизни Иры и их отношений Шаст со временем научился закрывать глаза, и то ли дело сделала привычка, то ли крамольное увещевание последнего года, что эти черти правы, которое сам Антон хоть и не принимал, но и не поджимать согласно губы не мог — сейчас вообще эвона оно как обернулось, он и сам произошедшее между ними с Кузнецовой, кажется, окончательно узнал и обдумал только вчера после раскрытия — теперь уже хотелось бы — всех утаенных фактов, за что спасибо стоит сказать Арсению, не удержавшему язык за зубами, — а потому сейчас все твиты о том, что они расстались, Шаст даже взглядом толком не выцепил, фокусируясь только на написанном о них с Арсом, и мысленно вопрошая только одно — «Неужели все так, блять, очевидно?».              Самому Антону — не очевидно ни на толику: да, фанаты припомнили немногочисленные сториз с открытия, где они с Арсением играли «Меняй»; да, им не составило труда выяснить, что Попов до переезда занимался импровизацией с Матвиенко и Захарьиным; да, они четко сложили, что отношениям с Ирой пришел конец — Шаст ровно в этот момент натыкается на твит со скрином записи в ВК Дарины, где та запостила какой-то трек про бывших, что отлично попало под аргументацию, что она по-дружески поддерживает Иру, слушая с ней грустные песенки про расставание, — Антон сейчас выбросит в окно телефон от абсурда и примитивности; да, они даже без геометки прекрасно определили, что Антон сейчас в Лондоне, где — от количества разных вариаций фразы: «Ну конечно же, просто так совпало», кажется он потерял смысл слова «совпали», — живет Арсений; да, они нашли уже и даже старые сливы Арса, о которых сам он только вчера сказал Шасту, намекающие на его ориентацию, — их посмотреть пришлось с особой внимательностью, кое-как переубедив себя не скринить парочку особо интересных; да, разумеется, они в очередной раз пропесочили самого Антона на предмет гетеросексуальности, подкрепляя все какими-то идиотскими вырезками, где он реагирует на мужиков не так, как якобы положено натуралам, — «Сука, да абсурд!», — все это, конечно, они сделали, — Шаст в них, опять же, не сомневался, — но частично начинает сомневаться, что этого недостаточно для выводов о том, что они с Арсением вместе, потому что в его случае такое позволительно из-за знания правды.              Откидывая телефон на арсеньевскую половину кровати, Антон протирает лицо руками, перевернувшись на спину, и старается осознать, что он имеет: фанаты думают, что он трахается мужиком, с которым он, если не брать в расчет ночные загоны, реально трахается, и нервический смешок вырывается в потолок без собственного ведома, потому что, отбросив любые шутки, Шаст злится еще сильнее, чем десятью минутами ранее, хоть все же где-то в глубине и радуется тому, что Стас принес это дерьмо сейчас, а не даже, условно, вчера, потому что тогда Антон не уверен, что довел бы их с Арсом выяснения до того, к чему они пришли, — сейчас он, конечно, не жалеет, но понимает, что вчера нынешние тревога и взбешенность сыграли бы против его желаний, и за это становится так стыдно, что приходится зажмуриться, чтобы прогнать эту напасть из головы хотя бы на секунду — дурацкое общественное мнение, которое, как сам он думал, он научился спускать на тормозах хотя бы в разрезе личной жизни — и особенно приписываемой ему прежде ориентации, — прижимает буквально плитами к кровати, заставляя сжаться всеми внутренностями.              Антон может назвать минимум пять состояний, с помощью которых научился делать что-то, отдаленно походящее на действие, которое в быту принято называть «спать», — зависание на одной точке; прикрывание глаз в относительно удобной позе; видимость, что слушаешь человека, пока сам мысленно не с ним; своеобразное впадение в транс от шума телевизора или телефона, когда по нему идет-какое-то шоу, а ему самому только и остается, что грамотно наложить комариный шум на успокаивающий ритм, будто это уродская колыбельная; в конце концов, просто неглубокая, легкая дрема, — сейчас он близок скорее ко второму и четвертому механизму. Кажется, проходит около двадцати минут, которые он просто пролежал с закрытыми глазами, но в не располагающей ко сну позе и с не укладывающимися в голове мыслями, которым он, на свою удачу, даже нашел применение, — считать каждую как овечку и отправлять в загон, параллельно тем самым выдавая привычную для себя схему действий при появлении проблемы, — многозадачность, которую он заслужил, — потому что все тяготящие его моменты удалось уложить по излюбленным койкам в черепной коробке до момента, когда их некуда будет селить. Скидывая с себя всю пелену и абстрагирование вместе с одеялом, Шаст спускает ноги на коврик у кровати и тянется назад за откинутым телефоном, потому что без него сейчас ужасно дискомфортно, хоть и не планирует никому отвечать, — удивительно, как на нервах даже перехотелось в туалет на то время, что он скроллил твиттер и пребывал в прострации, а сейчас все естественные потребности снова возобновляют свою деятельность. Рывком поднимаясь на ноги и делая шаг в направлении выхода из спальни, Антону требуется секунда, чтобы почувствовать, как дико печет ступни, а потому бежать до уборной приходится в буквальном смысле на цыпочках — то ли это какое-то остаточное помутнение, то ли что-то с полом, который жарит похлеще, чем в аду.              Осознание приходит не сразу, но хорошо хоть, вообще приходит, — у Шаста на сегодня, в принципе, только такой план мыслительной деятельности, учитывая ночную установку перед сном — «Просто, блять, завтра отдохнуть и ни о чем, нахуй, не думать», и чат с Арсением открывается даже без оглядки на былые стыд и неловкость, мучающие его по отношению к Арсу как несколько минут назад, так и ночью. Ответ на свое не самое располагающее к дружелюбию или пожеланию добрых утр сообщение: «Что, блять, с полом у тебя?» приходит от Арсения почти сразу же, и Антон на мгновение подвисает, когда читает: «Поменять пока не успел, а что?», потому что в первую секунду, надеясь на адекватность, всерьез подумал, что у Арса в квартире накрылся обогрев полов, прежде чем его успели сменить. Справедливости ради, все нюансы Арсения во всей красе Шаст понимает, только когда от того вдогонку прилетает идиотский подмигивающий стикер с высунутым языком, — «Господи, дай сил», — Антон, кажется, на грани того, чтобы послать того на все четыре детородных и свалить в гостиницу, но стоически набирает: «С полом в квартире, еблан, я чуть без ног не остался» и ждет ответа, стараясь не думать, что сидит на унитазе со спущенными трусами, боясь опустить ступни на плитку.              Прежде чем Арсений успевает признаться, что с утра прибавлял зачем-то температуру, — почему-то не объясняя Антону причин такого своего решения, — от него разбивкой в три сообщения приходит укоряющий выпад: «А ты мне носки нахуй снял вчера?», «Я для съемки ноги намазал и надел их, просто не оба» и «Мои ступни от тебя тоже пострадали», на который Шаст не знает, как реагировать, — он надеялся, что это вообще останется незамеченным и уж тем более не поднятым для обсуждения, потому что вчера как-то особенно непривычно для самого себя растрогался с вида Арса, заснувшего не накрытым в одном носке, — если это месть, Антон оторвет ему все, что выше — якобы — пострадавших от него самого ног. Прийти к тому, что Арсений не устраивал ему сегодня никакое возмездие удается после благородного предложения того взять его трепетно любимые комнатные тапки, которые, как сам Шаст думал до этого утра, тот ворует из отелей, судя по виду, но у Арса, оказывается, в шкафу под раковиной целый склад новых нераспечатанных «туфлей комнатных», с которых получается не заржать только из-за дебильности собственного положения, — надо наконец надеть тапки, натянуть трусы и дойти разобраться с умным домом, которому достался такой тупой, по мнению Антона, хозяин.              «Убавил до 28. Говорят, так будет норм», — отчитывается Шаст, наконец разобравшись благодаря гуглу с пультом и системой нагрева спустя двадцать мозговыносящих минут, — корейская техника в собственной голове решительно относится в папку «Не связываться никогда в жизни», — после чего шагает на кухню, надеясь найти хоть что-то съестное — и желательно сладкое — на завтрак, но разочаровывается от отсутствия в холодильнике даже банального сырка или йогурта, — он доел последние перекусы вчера на нервах, пока Арсений спал, а на него напал ночной дожор от активной мыслительной деятельности сначала об Ире, а после и о собственной мужской полноценности, — и виноватых искать смысла, разумеется, нет, но Антон ставит себе галочку на сегодня съездить с Арсом за продуктами — одному не хочется, да и чужой язык все еще скорее отпугивает в бытовых вопросах.              Утренняя рутина укладывается в полчаса — душ, чистая одежда, чтобы выйти в кофейню под домом за едой, проверка, все ли закрыл и выключил перед выходом, — а потому, только стоя на выдаче напитков, Антон смотрит на время — час дня, — Арсений параллельно отписывается, что вернется где-то ближе к четырем, не упустив возможности ткнуть его в то, что он за утро уже успел побывать на пробежке, решить пару рабочих вопросов и сейчас сидит уже на повторном гриме, — Шасту, честно, говоря по-русски — насрать на то, какие все деловые молодцы, потому что он в отпуске и потому что ему прямо сейчас вручают меренговый рулет и еще какой-то кекс, купленный ради названия «Spotted dick» и желания отправить Арсению фотку того с подписью «ты», которые явно ничем не хуже всех достигаторских упований, — Арс отвечает только через минут пять, что Шастун сам пятнистый хуй, потому что кто обзывается, тот сам так называется, и это детский сад, — Антону все нравится, даже несмотря на его нелюбовь к сухофруктам, которых в кекс не пожалели, о чем он и пишет в так и не закрытый чат мгновенно, намекая на возраст, — Арсений шлет какой-то стикер на английском, а после отправляет селфи в зеркале со средним пальцем на фоне столика со всякими гримерными примочками, подписывая то «Не мешай мне работать», и Антону всё еще всё нравится.              То ли дело в меренговом рулете, то ли в Арсе, то ли все-таки в Лондоне, но Шаст не может найти причин не выходить доедать первую порцию завтрака уже на улице, за небольшим столиком под навесом, выставленным кофейней в подобие патио, если бы выход был во внутренний двор, — Антону остается довольствоваться тем, что есть — смотреть за шагающими по тротуарам местными, у которых, в отличие от него самого, здесь дела, работа, спешка, куча обязанностей и, в целом, все то, что ждет его в Москве по возвращении; Антон думает, что, наверное, впервые вернется из отпуска и впрямь абсолютно другим человеком, и это, после секундного воодушевления, снова напоминает о той утренней ситуации с нравами, которые и рядом не стоят с теми, на фоне которых ему и удалось измениться относительно без последствий и чересчур протестующих его обновлениям данностям, что тоже спорно — Шаст отгоняет от себя ночные переживания так старательно, что поражается сам.              Что будет в Москве; как он будет без ущерба для совести позиционировать себя — разумеется, без разглашения подробностей личной жизни — в казалось бы, привычном обществе; испортит ли это что-то между ними с Арсом, — Антон всего этого не знает и боится предполагать, но мысленно уже со всем смиряется — сегодня его больше ни на что не хватает, будто мозг, нервная система и тело после нескольких дней активной работы тоже уходят в отпуск, — и имея в сухом остатке только это глупое и почти беззаботное утро, Шаст находит себя в состоянии, которое, может быть, даже можно назвать счастьем, по крайней мере, вальяжно вышагивающий из-за угла к его столику Хейт делает для такого ощущения едва ли не оставшуюся после мемов и десертов половину, — Антон снимает его, усевшегося у кованной ножки, и никуда не отправляет сделанное фото, потому что сам не успевает считать появившуюся в себе осторожность как первопричину.              Избитое и пресловутое понятие «дом» зависает где-то в недоступной для людей системе координат, и Шаст не думает об этом всерьез, но для хоть какой-то заземленности твердит себе мысленно, что в любой из систем измерений дом там, где мама, вспоминая, что смахнул ее вызов, когда пытался сформулироваться на английском, делая заказ — ее убийственное умение звонить в неудобные моменты Антон однажды внесет в список самых основных привычек, — проходит около трех гудков, после которых она отвечает на собственные попытки перезвонить.              — Приве-ет, — тянет она довольно, пока Шаст прочищает горло. — Ты чего хрипишь, простыл там, что ли? — вальяжный тон мгновенно сменяется обеспокоенным с нотками осуждения.              — Привет, мам, нет, мокрота достала просто, ниче нового, — рапортует Антон излюбленное и честное оправдание, вуалируя издержки курения, и знает, что мама поймет — сама такая же, пусть и курит реже и что-то полегче его сигарет.              — Ты спал, да? Прости, если разбудила, я просто так и не понимаю, какое там время у тебя, потому что мне Олег весь мозг выел с тем, что там еще и часы как-то переводят в марте, я вообще ничего не поняла, поэтому позвонила уже и бог с ним, — она забавно тараторит, сгребая в одну кучу все, что относится и не относится к теме, выбивая у Шаста добрую усмешку, потому что все эти утренние размышления только оголили ощущение того, что он, действительно, соскучился.              — Не спал, я просто расплачивался, неудобно было разговаривать, забей короче, — пресекает свои оправдания Антон, скомканно переходя наконец к привычной схеме построения диалога: — Че, как дела у вас там?              — Да господи, ну что тут у нас может быть, у пенсионеров. Как всегда — день сурка — спим, едим, ругаемся, перемываем кости всем, кому не лень, Терри скоро из дома сбежит, чтобы не слушать этот кошмар, — Шаст хмыкает, пока мама как-то особенно вымученно вздыхает, следом продолжая: — Ты про себя расскажи, как Лондон этот твой? Не пожалел, что поехал? Мне Олег поставил какие-то уведомления на тебя, в итоге я все равно все пропустила, он мне уже потом рассказывал, что ты куда-то ходил со своим другом… Что, кстати, за друг? Ты еще когда в тот раз сказал, я подумала про это. Я вроде такого не видела у тебя раньше, — с ее умением звонить в неподходящий момент может посоревноваться только ее же способность неосознанно пробивать суть — то ли хваленое материнское сердце, то ли отвратительное умение самого Антона что-то скрывать, но вот он здесь, и Арсения так не вовремя после утренних новостей впервые нужно будет представлять кому-то, утаивая правду.              — Да мы… — «Боже, блять!». — Ну, мы просто лично только недавно закорешились, а так до этого через общие компании были заочно знакомы, он… — заминку приходится прятать под необходимостью прочистить горло, будто неозвученное «тоже с юмором связан» застывает там, потому что такое вранье от попыток пойти по пути меньшего сопротивления легко можно проверить, а Шаст так не хочет. — Он тоже раньше юмором занимался, еще до переезда сюда, а потом ушел в кино, вот снимается тут, — хочется отвесить себе оплеуху за сбитое дыхание и неровный тон.              — Так он актер? Ой, здорово как! А где он играл? Скажи, я хоть посмотрю на него в деле, — перебивает она, пока Антону остается только успокаивать себя, что это нормальная реакция на всех его друзей — она хочет иметь представление хотя бы как кто выглядит, — плавали, знаем.              — Арсений его зовут, Арсений Попов, там в поиске можешь вбить, тебе выдаст фильмы с ним, — Шаст осекается уже после того, как произносит это, боясь, что гугл может выдать многое и не из того, что стоило бы знать о нем собственной матери, а потому спешит перевести тему. — Ты такое не смотришь, Олег еще может, а тебе не понравится, так что не смотри лучше, а то еще разочаруешься, — мямлит под конец и слышит какой-то сомнительный смешок.              — Ну что значит, «не понравится» и «разочаруюсь», мне ж не детей с ним крестить, я просто посмотреть хочу, — поясняет, снова фыркая к концу фразы, а Антону мимолетно хочется только как можно скорее закончить разговор после таких вбросов. — Так, ладно, поняла, Арсений Попов. Господи, имя-то какое, — последнее мама бормочет насмешливо уже себе под нос, отчего мысленно приходится добавить только — «Это ты еще лично с ним не знакома, там имя — хуйня в сравнении с остальным». — Ну и что вы там? Гуляете?              — Ага, — «Как коты в марте, мам», — добивает Шаст в голове, потому что это помогает — вести с самим собой шуточные перепалки, язвя на каждое слово. — Он на съемках щас, вечером только словимся, как вернется, — занять рот недопитым чаем кажется лучшим окончанием фразы.              — Погоди, так он работает там сейчас? Антон, я думала, вы оба в отпусках, а ты отвлекаешь его, получается. Стой, так он прямо в Лондоне работает? Он прямо… прям известный, что ли, актер? — Антон посмеивается с её логики, потому что это что-то возрастное: не Россия, значит известность, и согласно мычит, смакуя на языке остатки сладости чая. — Ну вы даете, конечно, дети, — мама, кажется, шокирована, а Шасту, кажется, пора заканчивать это все, потому что ее нормальное для обобщения их с Ирой или Димкой «дети» с Арсением вызывает внутреннюю напряженность совсем крайней отметки.              — Мам, давай… — Антон не знает, что давай, подбирая слова, но та оказывается расторопнее и, наверное, тоже мысленно провела параллель с Кузнецовой, раз перебивает.              — Ладно, ладно, не трогаю больше Арсения этого, раз он такой важный, — «Как хуй бумажный». — Я Иру видела, поздоровались. Она к родителям приезжала и от сестры шла с тортиком, а я в их районе шторы забирала у швеи, мы тут обновить решили, и… — мама замолкает, потеряв легкие нотки еще на начале своих слов. — Она мне так махала и улыбалась, что я даже растерялась, а потом вообще подошла сама, спросила, как мы, не надо ли помочь с чем-нибудь, ну, может, передать тебе что-то, и я… — выдыхает со свистом от прежнего скорого темпа речи. — Антон, что бы я раньше не говорила там, или, ну, сам знаешь, в общем, ты ее не бросай. Ты вроде говорил, что вы хорошо разошлись, и я как раз об этом; дружите там, поддерживайте, что ли, в Москве, не чужие же все-таки.              — Мам.              — Она очень похорошела, — не прерывается даже после попыток Шаста остановиться. — Не знаю уж, как ты там сам, но ей без тебя — к лицу, — звучит от мамы такая простая и нескладная фраза, а у Антона что-то с надрывом щелкает в грудине без собственного ведома, после разливаясь теплым мальчишеским трепетом, — он не думал о том, как там Ира без него, но слышать такое — неожиданно приятно, потому что какой-то из неподдающихся логике камней падает с души.              Наверное, это имеет смысл в контексте ответа за тех, кого приручили, — Антону, вразрез здравому смыслу, кажется, что если у нее что-то и могло пойти не так в Москве, то из-за него, и это эгоцентрично и глупо, но такое осознание сейчас здраво объясняет все те прежние его старания дать ей все после разрыва, только чтобы она дальше смогла без него, потому что он сам без нее — может даже больше и лучше, чем с ней. Сколько бы Шаст не пытался за то короткое время, пока мама продолжала рассказывать уже о шторах, понять, что это за чувство, описанию оно не поддавалось, а потому сейчас, когда по другую сторону трубки от него ждут ответа на что-то, что он прослушал, становится дискомфортнее вдвойне — перед собой, что так и не сообразил, что это за ощущение, и перед мамой, что не знает, что ей говорить по своей же невовлеченности в разговор, — снова на мгновение хочется бросить трубку.              — Мам, тут связь что-то лагает, ну, прерывается, может… — в горле застревает «потом еще созвонимся» камешком из непрошенного чувства вины перед матерью сразу за все и сразу: за слитый разговор, за утаивание правды о них с Арсением, даже за то, что давно не приезжал, а потому Антон сбивчиво продолжает: — Может, повторишь, а то я вообще почти не услышал ничего, — и даже не врет таким оправданием.              — Ой, да глупости, чего тебе про ремонт наш слушать, это я что-то развела тут, — лопочет она еще сбивчивее его самого. — Давай о тебе, ты в гостинице же сейчас?              — Да нет, я позавтракать спускался тут в кофейню недалеко, — Шаст не врет — опять, но недоговаривает — снова, и это в первую очередь себя уже начинает раздражать, отчего хочется перебить эту череду недомолвок хоть как-нибудь; он решает начать с малого. — Да что обо мне, не знаю, отдыхаю. Не хочу уезжать, работать — тем более, а скоро уже придется, — темп набирается сам собой. — Стас уже все жданки прождал, но его тоже можно понять, там же проектов гора, а я так устал, мам, пиздец вообще. Прости, но вот по-другому не скажешь, мне после такого отпуска, походу, еще один нужен, здесь Арсений… — «отвлекает хотя бы» Антон не договаривает, потому что вовремя осекается, что это неправда, — «Нихуя он не отвлекает!», — врать же не собирался, а потому так и оставляет это оброненное имя, не улавливая, как это выглядит в общем контексте для собеседника, не знающего, что у него в голове, и слышит почти звенящую, если бы не ватсапные помехи, тишину. — Мам?              Прорванная плотина из буквально законсервированных правд, которых знать не обязательно не то что матери, а вообще кому-то, кто не сам Шаст, чтобы ненароком не поняли неправильно и не посчитали нытиком или слабаком латается обратно этим обращением, метафорично закупоривая прореху непрошенной честности, — Антон, по сути, ничего дискредитирующего или постыдного не сказал, но все-таки такими вещами обычно не делился — устал и устал, кто не устает, просто здесь качество этой самой усталости иное, — и страшно не хочется, чтобы она что-то надумывала себе, пусть в это и слабо верится, учитывая даже сейчас недостаточный объем информации. Едва Шаст порывается сказать еще хоть что-то, греша на теперь уже и правда издержки качества связи, из динамика слышатся какие-то шорохи, как если бы мама садилась поудобнее, поскрипывая ее излюбленным креслом, на которое сама ругается, но и менять не спешит — обычно объясняет привычкой.              — Может, акклиматизация тебя опять не щадит, — осторожно и тихо решает предположить она, очевидно сама в это не веря, но лишнего не говоря. — Ты не надумал походить на массажи, про которые я тебе говорила?              — Да я ж не верю в это все, мам. Ну какие массажи, мне в спячку бы на годик, а не эту фигню мануальную, — отдаленно припоминая ее идею, отнекивается Антон кротко, чтобы не обидеть ее порывы помочь, а мысленно чуть не лопается от саркастичного: «Мне тут уже один массаж сделали, до сих пор вспоминать неловко», вспоминая об арсеньевских умениях в стимуляцию простаты, о которых тот, кажется, только и ждал момента, чтобы гордо рассказать, но мама умело выруливает из темы, подразумевающей разногласия.              — Ну вот, у тебя и план уже есть, тогда сам всё, не лезу, — она старается метить в оптимизм, но и дураку понятно, что все еще осторожничает от непонимания, как реагировать на тот монолог — прежние разговоры о его усталости, где и были накиданы ей варианты отдыха, мама всегда начинала сама, реагируя лишь на его измученный вид. — Я тебе только вот что скажу, — продолжает чуть назидательнее. — Ты главное, следи за здоровьем, остальное — решится, как, кстати, колено твое? Если тебя Арсений этот по городу гоняет, чтобы что-то показать, скажи, что я ему уши надеру, — мама сводит все к шутке, и все бы было так смешно, если бы не было так грустно, как в старой доброй поговорке, однако Антону, вопреки всей спорной теме диалога, становится как-то внутренне спокойнее — мама все-таки, а он все-таки давно с ней не говорил — дольше только не видел, — и все те мысли о бросании трубок затравлено прячутся по углам, потому что от нее веет отсутствием проблем — это ужасная чушь, но после двадцати пяти разговоры с родителями в конкретно их случае стали своеобразной буферной зоной, где о сложностях либо хорошо, либо никак.              — Ты поржешь, но я здесь из достопримечательностей только пару мест видел, и те — постольку-поскольку, потому что Арс про них просто сказал, когда по делам ездили, — Шаст не знает, зачем это говорит, но раз уж начал, продолжает просто ради ни к чему не обязывающих фактов о его отпуске, которые всем родителям обычно хочется знать. — Парк и суд, — хмыкает, но ожидаемого вежливого хихиканья от смешливой по своей природе матери не слышит, вместо этого приходится напрячься от ее настороженного шепота.              — Господи, что ж там за дела такие у него, что аж суд посмотреть пришлось. Тебе самому он как вообще? — после риторического, судя по громкости, комментария следующий вопрос звучит уже нормальным тоном, и Антон не думает, когда, на его взгляд, логично принимается отвечать о суде.              — Да ты б его видела, подойти лишний раз страшно, — Шаст поднимается из-за столика, когда замечает местного уборщика, двигающегося к нему за пустыми контейнерами от собственного завтрака, не желая мешать человеку работать.              — К Арсению? — искренне переспрашивает мама оробело, пока до Антона наконец доходит, за что она зацепилась в тех словах про суд, и осуждать ее даже не поворачивается язык — мать же.              — Блин, мам! К суду, ты вообще меня слушаешь? — он переспрашивает скорее для проформы и перевода темы, раз уж сам сглупил и засеял смуты — страшно даже представить, если мама свела в одно самые первые предупреждения о фильмах «тебе не понравится» с нынешними приметами «подойти страшно».              — Антон, я, наверное, не буду тебя больше отвлекать, ты там на улице вроде, отдыхай, я пойду, дел еще куча, у нас же тут сезон рассад, — лопочет в трубку, снова поскрипывая креслом, и Шасту даже не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что у нее за дела — первостепенно все-таки посмотреть на то, что из себя представляет Арсений, ее рассада подождет. — Давай, звони, как минутка будет свободная.              — Мам, ну… — вовремя останавливает себя Антон, чтобы не пререкаться и не сказать еще чего-нибудь, что та может не так понять. — Ладно, давай тогда, наберу еще как-нибудь.              — Все, целую, пока-пока, не пропадай. Давай.              Прощание от нее до примитивного привычное, но, вторя в ответ смесь из «угу», «давай» и «целую», Шасту все равно неспокойно — «Ну вот что она там сейчас подумает?», — он заворачивает во двор дома и запоздало вспоминает, что мог вообще-то сказать о Норфолке, а не о треклятом суде, ставшем буквально камнем преткновения, наряду с мыслями, что подниматься в квартиру не хочется — погода слишком отзывается отсутствием солнца и духоты одновременно, напоминая еще воронежский август, когда из дома, если и уходил, то с утра до ночи, чтобы гулять, пока не начнут вызванивать — сегодня это не грозит больше уж точно: у матери пищи для размышлений и чекинга на несколько дней вперед. Антон косится на входную дверь, но в основном пытается выискать хоть одну свойственную российским реалиям лавку, и цепляется взглядом за небольшую огороженную спортивную площадку, — парочка ярких баскетбольных мячей за сеткой на фоне темно-зеленого покрытия привлекательно рябят в глазах — возможно, это даже лучше родных левобережных дворов в Воронеже, где из потенциальных развлечений только покосившиеся и — дай бог — не загаженные крутящаяся карусель и качели; Шаст шагает туда, прежде чем находит в себе, в принципе, тягу к спорту, параллельно набирая Арсению сообщение: «Моя мать пошла смотреть, кто ты такой, но ты ей уже не нравишься».              Внутри селится какое-то типично менталитетное опасение за то, не получит ли он по шапке за свое решение провести время на площадке, о которой может сказать только, что она рядом с домом — и то не со своим, — и вообще «сказать» здесь — громкое слово, скорее проблеять на ломаном английском, — собственное умение пользоваться языком хоть и временами поражает, как сегодня, например, когда в кофейне удалось даже понять и ответить на милую шутку бариста, все равно оставляет желать лучшего, и в нервных ситуациях языковой барьер проявляется особенно; Антон не знает, вдруг к нему подойдет какой-нибудь охранник и попросит объясниться о проникновении на неизвестно чью территорию, но все равно тянется к сетке с мячами, потому что от безделья уже готов лезть на стену, — а здесь приятная активность. Арсений отвечает ровно в тот момент, когда Шаст оставляет телефон и ключи в уголочке на небольшом выступе, и его сдержанное «Неожиданно» вызывает только фырканье, — Антону сложно определиться, чего он хочет больше: чтобы Арс напрягся от информации про маму, с которой он его обсуждал, или чтобы даже не повел бровью — себя понимать сегодня вообще становится немилосердно сложно, — но тот реагирует, в принципе, наилучшим образом, когда следом присылает шутливое: «Обычно ее возраста у меня фанатки, а не хейтеры».              Напоминание о фанатах вынуждает слабо поморщиться, — Шаст перестал понимать, в какой момент сложности, на которые иногда не стоит реагировать ради нормальной жизни, не скатывающейся в бесконечные сомнения и самокопания, в обход его любви к простому и постижимому, обросли костной массой, укрепившись полноценно и долгосрочно, — возможно, не стоило закрывать глаза на некоторые моменты, а может, и вовсе давать шанс их появлению, — в секунду Антон себя одергивает — хваленое «не давать шанс» здесь значит только чуть более распространенное в формулировке и уже набившее оскомину «не давать шанс им с Арсом», на которое все существо мгновенно среагировало бы вздыбленной шерстью, будь он котом, но откликается только сжатыми челюстями и со свистом выпущенным через нос воздухом, потому что он все еще Антон Шастун, который имеет только ворох сложностей и их первопричину, и ту — только в переносном смысле, потому что на прямой — не хватает, наверное, смелости, и сейчас, шмаляя не глядя освобожденный баскетбольный мяч куда-то в сторону корзины, наверное, самое время подумать о тех ночных переживаниях.              Восстанавливая в голове хронологию, Шаст вспоминает, как подловил себя на этом вчера, когда лег рядом в кровать и почти интуитивно потянулся поцеловать Арсения, потому что, может, Антону и стоило бы потесниться с явными попытками откреститься от описания «романтик», но он находит это чем-то прикольным, — он даже слова другого не подберет, если вдруг возьмется, потому что ему именно прикольно поцеловать человека перед сном; есть дураки, целующиеся на курантах, как на переходе из года в год, а у него все скоротечнее — на переходе изо дня в день, и если это не прикольно, то он ничего не смыслит в приколах, — и меньше всего ожидал, что собственный мозг после короткого чмока в лоб подкинет вполне логичные картинки потенциального продолжения, которые можно было бы воплотить, если бы Арс не спал, но сейчас Шаст безбожно соврет, если скажет, что тогда не замер на секунду в смятении от собственных невесть откуда взявшихся ментальных тормозов.              Уже после, вошкаясь от собственного желания мозга найти проблему там, где ее, казалось бы, нет, Антон дошел даже до взятых с потолка шуток про сомнофилию и прочие сексуальные перверсии, лишь бы не оставаться один на один с вполне реальным фактом, что ему странно даже представлять, как он в любой из других вечеров, когда Арс не вырубился бы первым, мог бы начать приставать к нему ради свойственной всем людям в парах близости, — вчера даже мысленно не сразу удалось прийти к тому, чтобы назвать вещи своими именами, — просто заняться сексом с любимым человеком, — потому что одни только набросочные картинки из воображения заставляли замирать в непонимании, как это должно быть, что он должен делать и — самое неприятное и вызывающее стыд — почему при полном удовлетворении Арсением, как партнером, во всех смыслах уже по опыту у него возникает почти отторгающий ввиду своей силы ступор по отношении к проявлению инициативы.              Поднимая отскочивший в другую сторону поля мяч, Антон лупит его обратно, в этот раз и вовсе не целясь, потому что вспоминает, как в попытках найти причину такого дискомфорта от простых и ни к чему не обязывающих мыслей принялся разглядывать спящего Арсения, который даже не изменился с их первого раза, когда Шаста ничего не смущало, кроме страха облажаться, — волосы разве что вчера после душа были чуть влажные и оттого не пушились на макушке, а торчали тонкими антеннками над белой подушкой, — думал о своих внутренних переменах не в лучшую сторону: «Господи, да когда успело-то что-то измениться», ведь по логике вещей, они с Арсом пошли многим дальше, условившись на хотя бы возможность попробовать начать, пусть и странные, но отношения; нездорово думал даже снова о том, что Арсения не хочется никому возвращать или отдавать, кроме себя, обозлившись по итогу сам не понимая на что, но продолжая смотреть, и, если вчера на это получилось закрыть глаза, то сейчас Антон не может и не станет прощать себе, как сам не уследил за тем, что эта озлобленность, будто от безысходности, сконцентрировалась на Арса.              Мяч с раздращающе громким звуком отскакивает от пластикового щита, и Шаст бы вышел и устроил скандал на месте жильцов соседних квартир от такого шума, но он здесь не живет — так гостит временно, — а потому бесится со всего сразу и вместе с тем безобразно радуется от удовлетворения грохотом, потому что тот словно начинает коррелировать с его внутренним состоянием, которое от восприятия вчерашних событий на свежую голову ощущается отвратительнее во сто крат. Антон вспоминает, как думал, что это абсурд — лежать на соседних подушках, смотреть на своего спящего партнера и злиться на него же от беспомощности, что, будь они в более располагающих обстоятельствах, сам он не смог бы дать того, что занимает в отношениях полноценную нишу из физического удовлетворения, — как чувствовал себя обязанным и оттого почти неполноценным из-за собственной невозможности выполнить это обязательство перед партнером, как злился на Арса за то, что тот якобы эту обязанность на него возложил и морально давил, но благо, вчера вовремя хватило мозгов откреститься хотя бы от этого увещевания во многом потому, что он все еще вглядывался в трогательного в своей сонной беззащитности Арсения, которому он меньше часа назад снимал один носок, потому что второй тот забыл или не посчитал нужным надевать — Антон бы не удивился, — это же его Арсений, у которого послужной список нюансов трещит по швам и который на него не то что ничего не взваливал, а сам факт отношений признавать не считал нужным, боясь навредить обоим — о каком моральном давлении может идти речь; если подумать логически, даже сам Шаст, явившись к нему под ночь, своими манипуляциями и требованиями объясниться давил больше. Заполошно подорваться на ноги и уйти подальше и от кровати, и из спальни, Шаст вчера нашел лучшим выходом, а потому сбежал на кухню и от нервяка почти опустошил любые запасы продуктов в холодильнике и шкафах, лишь бы не возвращаться в постель, которая на тот момент воспринималась не хуже места ссылки, сейчас же Антон только снова поднимает мяч и наконец удосуживается хотя бы пару раз стукнуть тот по покрытию, прежде чем снова выбросить с такой силой, что щелкает плечо, — какой там ленивый отпуск, Шаст поблагодарит всех богов, если просто вернется в Москву целым и невредимым хотя бы физически, раз уж морально его коматозит так, что впору посчитать Арсения, из-за которого это все и происходит, последним скотом и врагом, — Антон злится снова и думает, что это описание больше подходит ему самому. Арсений ведь предупреждал — даром что не об этом, а просто называл это сложностями, не факт, что учитывая, как это повлияет на Шаста, — Арсений, кажется, снова оказался безбожно прав, оставив Антона оставлять себя в дураках, — «Сука, да что ж за поебота, почему нельзя по-нормальному?».              Если отбросить более обобщенное решение разобраться со всем позже, вчера Шаст, условившись мыслить от противного — и от приятного, — раз уж прямо не получается, каким-то образом смог прийти к тому, что причины нормальной реакции хоть на первый секс, хоть на тот второй и последний, состоящий только из арсеньевской заботы об удовлетворении Антона, не вызывал в нем таких отторгающих ощущений не то от алкоголя, не то от гормонов вроде адреналина, — ему думается: «Знать бы хоть что-то, кроме него», — но и оба эти предположения неверны ни на толику: в первый раз ни о каком опьянении и речи идти не может, — Антон за вечер выпил два бокала разбавленного виски, которые успели выветриться за время перепалки с Оскаром, спринта от него же с Арсом под боком, последующей поездки до дома, и уже квартирных танцев и выяснений отношений, — он к моменту, когда вернулся к Арсению в спальню, был как стеклышко; во второй же раз никакого всплеска гормонов не было вовсе, а опьянение пришло только спустя полчаса от даже не выпитого толком, а так — больше облившего их вина и способствующего тому горячего душа вместе с Арсением, — поэтому все это блажь и самообман, но лучше так, чем совсем ничего.              Антону на мгновение даже кажется, что он страшно ошибся в себе, когда решил, что отношения с мужчиной для него допустимы, но это проходит, стоит только подобрать в руки мяч, заполошно вспомнив, с каким именно мужчиной, и, чертыхаясь по пути за тем, зашагать в другую сторону поля, — Арсений, даже если всей этой внутренней собственной мясорубки не стоит, стоит намного больше именно хорошего не только в вопросах треклятого секса, — Антон не дурак, чтобы врать себе, что ему не нравился ни первый, ни второй — к слову, вообще названный им самим лучшим минетом в жизни — разы, просто собственная инициативность в вопросах постели вызывает вопросы, и Шасту, будь он чуточку смелее, может даже, хватило бы этого, чтобы пойти к мозгоправу, но он не смелый — никогда себя таким не считал; все упорствующие операции по тому, чтобы добиться Арсения и его согласия, все еще его самого удивляют до ступора, он никогда ни за кем так не бегал, никому так не доказывал и никого так не убеждал в обоюдной нужности друг другу, — а потому вместо должной психологической консультации у него только жалкие попытки перезагрузиться и хоть что-то понять за физической активностью, которую даже баскетболом назвать не повернется язык, — он все еще бросает в корзину мяч, а тот отскакивает от щитка, как горох от стенки — Антон так свои попытки в рефлексию и видит.              Отследить, сколько времени в конечном итоге занимают его спортивные поползновения, у Шаста даже не возникает мысли — просто в какой-то момент и броски становятся легче и точнее, и скорость телодвижений набирается до отдаленно лениво-разминочной, и в целом даже удается получить удовольствие, — Антон как раз заканчивает, кажется, шестой по счету круг по половине поля — в его одиноком положении выбора последовательности действий было немного априори: дриблинг, трехи и лей-апы в разной последовательности и с разных сторон на мотив одиночного стрита, — однажды даже успела промелькнуть мысль: «Интересно, играет ли Арсений», чтобы вытащить его как-нибудь, раз площадка под боком, но Шаст быстро осекся, что он, наверное, просто заигрался — во всех смыслах, но с игрой хотя бы понятно, что говно затея, точно, — а потому, когда он, уморившись до желания пить и зуда в прокуренных легких, усталой походкой шагает в уголок, где оставил содержимое карманов, следом хватая телефон, батарея из уведомлений даже не напрягает — Антон подумает позже о необходимости в жизни терапевтического эффекта от спортивных нагрузок на постоянной основе. Среди вороха сообщений из телеги нужное вычленяется само собой — Арсений сорок минут назад написал, что закончил и выезжает, а потому будет через полчаса, и Антон решает, что заходить домой без него нет смысла — подождет на улице, тем более еще нужно вернуть на место мяч под сетку ограждения и хоть немного отдышаться и проветриться, — он жутко вспотел в одной своей футболке с длинным рукавом и спортивках, и хоть и оставаться на сквозняке от этого нежелательно, лучше все равно подождать здесь. К счастью, Арс в итоге ждать себя не заставляет вовсе; закончив перед уходом с первым правилом заядлых активистов хоть школы, хоть уника, вбитым Антону за столько лет приспешничества КВНу и другим молодецким мероприятиям — «нас здесь не было», — Антон поднимает глаза от сетки, фокусируясь теперь на окружающем мире, и замечает Арсения метрах в пяти от себя, размеренной походкой шагающего к ограждению с полными руками чего-то, что так сразу и не разглядишь, — и вся былая оборона из самокопаний и вытекающих из нее ощущений трещит где-то в голове; Арс лелейно-мягко и приветливо-нежно улыбается ему, кажется, бликуя не только черными очками, но и этой ухмылочкой, хоть и даже не открывает для вида зубы, настолько эта улыбка ощущается яркой, несмотря на его общую вымотанную ленцу.              — Завтра снег зеленый пойдет, — кивает за спину Шаста, очевидно намекая, что не ожидал от него таких порывов, и даже этот арсеньевский комментарий не портит момент и впечатление от его приветливости; Антон наконец различает, что тот нес в руках — упаковку чая и две пачки сигарет, — отчего проследивший его взгляд Арсений не удерживается от еще одной недоколкости: — Пока расплачивался, подумал, что связался с дедом, — Арс забавно мнется с ноги на ногу, едва заметно пожимая плечами. — Сухарей только не хватает.              — Я домашние люблю, — продолжает зачем-то этот бред, но это же Арсений начал — Шаст не умеет за ним не продолжать. — Насушишь, если сяду? — Антон забирает добро из чужих рук и мысленно от всех дневных переживаний добивает озвученный вопрос другим, нарочно преувеличенным и раздутым до невозможного абсурда: «Как там щас в Рашке? За гейство еще не сажают?».              В ответ Арсений смеется своим самым крутым, по мнению Шаста, смехом — тихим, больше подходящим под характеристики хихиканья, но звонким, как когда Арс искренен — хоть в речи, хоть в любых других звуках, тот часто переходит на колокольчато-высокие ноты, значащие, что он по-иудейски честен, и Антон только на примере Арсения понимает, почему честность нарекают звенящей; он сейчас в принципе думает о чем угодно, только бы не о том, что готов рассыпаться в признаниях просто от того, что покупать это все он Арса не просил — забыл, но тому и не надо, как оказывается, — и это все пройдет — Шаст знает, сам он в первые недели отношений и не такие демонстрации выдавал, но треск в голове от той образовавшейся стены сменяется грохотом ее же обвала, даже несмотря на все еще клокочущие едкие замечания о реалиях его выбора, до которых полноценно не удалось дойти из какого-никакого здравого смысла — не будет же он кричать на каждом углу, что влюблен в мужика, даже шепотом говорить не станет.              — Так и знал, что никакой ты не честный русский комик, те столько не зарабатывают, — Арсений с напускным удивлением припоминает ему еще питерский диалог перед поездкой — проводами — его в аэропорт, пока Шаст наконец делает первые шаги в сторону дома, чтобы перестать, как идиотам, стоять на месте.              — Комики — нет, а вот блогеры… — по-учительски выставляет указательный палец свободной руки Антон, немного оборачиваясь на Арсения, отстающего на полметра, и тот, как по заказу, дерзостно развеивает всю фору, и вовсе обгоняя на шаг.              — О господи, лучше бы все-таки криминал, — наверняка закатывает глаза, Антону теперь не видно. — Матери не так стыдно про тебя сказать было бы, — вздергивает с вызовом бровь, коротко повернувшись, наверное, только за тем, чтобы Шаст увидел, что это беззлобная шутка, и Антон будет не Шастун, если это не возвращенная любезность за его собственный вброс о том, что его мама от Арса не в восторге.              Вразрез любой подоплеке этой темы, Антону от этого разговора становится легче — Арсений при всей сучливости напускает флер комичности и свойственной ему дурости от внезапности, — он и знать не знает о всех внутренних перипетиях Шаста, тем более не думает о том, что ему нужно что-то делать, чтобы все ощущалось нормальным, но одним собой сейчас заставляет Антона увериться, что ничего не изменилось ни вокруг них, ни по отношению к ним, ни в них самих настолько, чтобы что-то ломалось, — Арс все еще такой, в которого удалось вляпаться, Антон — все еще вляпавшийся, но все еще не зря, и они оба, наверное, справятся, какие бы сложности не висели над ними тоже все еще; Арсений открывает дверь своим ключом, пока собственный мизинец, будто на автомате и претензии от мышечной памяти проходится от шейки к коронке самого крайнего и длинного — от квартиры — из своей связки.              В первые минут пять нахождения в квартире Антон успевает вылавливать только арсеньевскую спину, ловко, но суетливо скрывающуюся то в уборной, чтобы помыть руки, то в кухне, чтобы убрать на полку чай, а потому, когда сам он выходит из ванной, тряся не насухо вытертыми руками, даже теряется, замечая, как Арс, немного сгорбившись, боком просто сидит за столом со сложенными в замок руками, уложенными на скрещенных ногах — миллисекундное предположение, что он его для чего-то ждет, отбивает желание заходить в кухню от непонимания, что успело случиться, — но Шаст все же входит, потому что убийственно сушит в горле, и Арсений даже не шевелится, все еще смотря куда-то в окно.              — Терпеть не могу такие дни, — слышит от него Антон, звучно сглатывая сразу половину выпитого бокала, и поворачивается, чтобы хотя бы по каким-то внешним фактором понять, что вдруг за театр одного актера ему решили разыграть. — Вроде полдня прошло, а такое чувство, что сутки без продыху ебашил, — Арс забавно из-за частоты потряхивает головой, поднимая брови, и Шаст только сейчас замечает, что тот еще в гриме — видимо, сегодня снимали сцены либо с болезнями, либо с драками, проще говоря, что-то из тех, где Арсению явно было не сладко — уже привычная недосыпная арсеньевская темнота под глазами сейчас нарисована еще ярче и, на так же гримированной бледности, выглядит и вовсе пугающе.              — Ну, так че ты сидишь-то, иди валяйся, раз устал, — Антону, покручивающему сейчас в руке стакан с водой, странно такое даже произносить, потому что это слишком логично, он такие вещи не привык проговаривать.              Что касается его самого, так он в дни особых нагрузок на съемках обычно прямиком с порога шагал к дивану, чтобы просто вытянуть ноги и дать спине отдохнуть, но это, конечно, другое, — Шаст понятия не имеет, какие нагрузки у реальных актеров, снимающихся прям в кино, но может предположить, что те явно другого характера, чем его собственные, где он, по сути, просто часами стоит на сцене в качестве ведущего, — сидячие «Контакты» или съемки реклам рационально не в счет ввиду малой концентрации.              — Щас еще с менеджером пойду созваниваться по новой партии футболок, так что, если лягу, забью хер, — Арс поворачивает наконец голову в его сторону и усмехается. — Закажешь еды, пока я буду болтать? — улыбается так спокойно и тепло, что Антон просто кивает, снова пряча лицо в стакане с водой — непривычно это все.              Казалось бы нормальная бытовая просьба, но то ли дело в том, что Арсений в своем гриме, будь он неладен, выглядит как после бомбежки, то ли в «старой закваске» от переживаний, которые Шаст старался метафорично оставить хоть на улице, хоть в подъезде, чтобы не тащить в квартиру и не давать Арсу даже повода думать, что он где-то сдает заявленные собой же позиции, то ли вообще в том, что Антон с работы дома никогда никого из бывших девушек не встречал и не слушал о том, как изматывающе прошел рабочий день, — Арсений под шумок с тяжелым вздохом встает, параллельно утыкаясь в телефон, и шагает в сторону спальни, заставляя Шаста выплыть к более насущным проблемам только отдаленными звуками хлопающей балконной двери. К тем насущным проблемам Шаст относит сразу две вещи: первая, но не такая срочная — он понятия не имеет, какую еду Арс имел в виду для заказа; вторая — Антон, последние два часа посвятивший то разговорам с матерью, то площадке, рассчитывал покурить, поэтому занятый не им самим балкон наводит на безрадостные мысли, и Шаст несется за ним, едва успевая подумать, уже из спальни в окно объясняя жестами, что Арсению следовало бы поменяться с ним локациями.              О том, что это с его стороны эгоизм и несерьезность, — в конце концов, можно было и потерпеть с перекуром пять минут, — Антон понимает, только когда Арс, шикая чуть выше прикрытого ладошкой динамика, впускает его на балкон, тряся рукой с сигаретой, — на секунду снова селятся ощущения, что все идет не так, потому что Арсений обычно не курит, если это, конечно, не очередное их выяснение отношений или алкогольные посиделки хоть вдвоем, хоть с кем-то еще, и списать это все удается только на то, что тот, наверное, и впрямь устал или не хочет говорить с этим своим менеджером, — Антон вообще считает, что телефонные разговоры, если на то нет весомых причин, как например, нахождение за рулем или созвон с родителями, отмершее мероприятие, поэтому просто прикуривает рядом, стараясь занять себя второй насущной проблемой, чтобы не заставлять Арса нервничать еще и своими неловкими гляделками.              Арсений лопочет что-то на своем английском так быстро, что даже страшно, — на периферии головы Антона маячит идея, что надо бы хоть спросить, что у него там за дела с этими футболками, что он ругается; люди в парах, наверное, должны такими вещами интересоваться, но большая часть концентрации все же уходит на раскрытое меню доставки в наконец загрузившемся приложении, выданном эппстором первым в списке, — Шаст радуется сейчас только одному: вопрос «рыба или мясо» в случае с Арсом не то что не обсуждается, а приравнивается к греху, думая, что он отвратительный парень — не шарить ни за футболки, ни за деятельность на съемках, ни за предпочтения в еде надо было умудриться, и Антон преуспел в этом с большим гандикапом, ладно хоть про арсеньевские дела семейные после вчерашнего имеет представление. Докурив, Арсений уже с меньшим энтузиазмом просто иногда согласно мычит в трубку, а после и вовсе покидает балкон, хмурясь и даже не взглянув на Шаста, который от бесконечного, кажется, за этот отпуск страха облажаться на каком-то отчаянии уже просто кидает в корзину что угодно, отдаленно подходящее под то, что видел из арсеньевских заказов хоть в Питере у Матвиенко, хоть здесь, в Лондоне, чтобы не проштрафиться хотя бы с едой: — два вида салатов: овощной и с ростбифом; мясо и овощи на гриле; картофель в горшочках с грибами; какое-то нечто с фасолью; грибной и сырный супы, тоскуя по отсутствию борща; несколько видов закусок в панировке, даже не разбираясь, что есть что; после секундного сомнения добавляет и какую-то пиццу с травой — Арсению должно понравиться; напоследок уже внизу меню тыкает на тирамису и тыквенный кекс, а после оплачивает быстрее, чем, в принципе, можно прочесть всю эту простыню заказа. Туша в пепельнице сигарету, Антон для себя решает простое и максимально выигрышное — если уж ему выдалась возможность хоть в чём-то перед Арсом не налажать, он сделает все, что от него зависит, даже если Арсений поклюёт в итоге одни салатики, а все остальное будет с видом святого великомученика, делающего одолжение, таскать из общих или антоновских тарелок, — тем более, что не так уж и слабо верится в перспективу очередного собственного ночного дожора на нервной почве, — жил-был на свете Антон Шастунецкий, — как пелось в старой песенке, — Шаст уже даже предполагать боится, что может свалиться с проблемных коек собственной черепной коробки и какой гость может заехать в следующий час.              Выходя в спальню в каком-то все еще суетном состоянии, Антон меньше всего ожидает застать Арсения, лежащим поперек кровати лицом в нее же, даже не подложив подушку под голову, или что-то типа того, и уж тем более не говоря о смене уличной одежды на домашнюю — только триггерно голые ступни и свернутые в комочек носки у ножки кровати, — Антон замечает голубей на розовом фоне, — дурость, но в стиле Арса, несмотря на страх интимной физической близости, касаться просто без подтекста его все еще хочется до слетающих с пальцев колец на потных ладошках, и отказывать себе в этом Шаст не считает нужным — тем более, если пока это максимум, который хочется и нужно давать, чтобы Арсений ничего не заподозрил. У Арсения — несвойственно другим мужчинам в окружении Антона, не то чтобы он когда-то присматривался, — округлые бедра и все еще слишком притягательная задница, чтобы ту игнорировать, — стараясь не наваливаться на его ноги, Антон укладывается на нее в качестве подушки, слыша сопящий выдох в покрывало — сам он кровать не застилал, просто накинул то перед выходом, даже не расправляя ни одеяла, ни простынь, а Арсу на это все равно, в отличие от Иры, которая всегда пыхтела на дурацкую привычку Шаста, встающего позже, не убирать постель, — Антон чуть ерзает затылком по жесткой ткани неприлично узких арсеньевских джинсов, и тот, кажется, сдавленно из-за положения хихикает.              — Ты все заказал? — бормочет еще невнятнее, но, судя по всему, повернув голову, чтобы лежать на щеке, и ответа не дожидается. — Сколько тебе скинуть?              — Тупее не нашел что сказать? — Антон давит затылком на его бедра, потому что это максимум, который доступен ему для выражения недовольства. — Еще подольше кверху воронкой полежи, может, кровь к мозгам прильет, — запрокидывает руку, чтобы уложить ее Арсу на бок и хлопнуть по нему, если тот продолжит эту делёжную тему, — «Что за идиот?».              — Если продолжишь ерзать на моей заднице, прилив крови будет иметь совсем другой конечный маршрут, — даже в таком положении Арсений умудряется нагнать своей любимой интеллигентно-флиртующей дымки в интонацию, — Антон думает: «Не начинай. Пожалуйста. Давай просто полежим.» — Напомни закинуть покрывало в стирку, я пол-лица об него обтер, — просит, наверное, подразумевая, что испачкал то в не смытом гриме, и Шаст не столько даже ради перевода темы, сколько, действительно, от интереса хочет спросить.              — Я обычно гримеров перед уходом прошу смыть, чтобы потом не мучиться, а то один раз начал переодеваться с ним, засрал белую футболку и, как бы, ну нахуй такое счастье, сами намазали — сами пусть и стирают. Ты так не…              — Домой торопился, — перебивает Арсений, и, видимо, только сказав, понимает, что выразился достаточно двусмысленно — по крайней мере, Антон, интуитивно начавший коротко поглаживать его по бедру, не хочет считывать ничего, кроме того, что торопились к нему, пока Арсений продолжает: — Да и у них средства какие-то варварские, у меня глазам пизда после них, так что я дома привык, а то стремно просить «Кожу смойте, а остальное не трогайте», подумают еще чего, — прыскает и старается подняться на локтях, отчего Шаст ощущает себя как на шарнирах от тряски, — хочется пошутить про подушки безопасности, без которых было бы не очень — сейчас да и вообще; Антон чуть поворачивает голову, чтобы увидеть его лицо, почувствовав на себе взгляд. — Принесешь мне эту хуйню с ватным диском?              Арсений смотрит так, что в глубине, наверное, и сам знает, что ему все принесут, даже не поломавшись, — рычаги давления обрастают совсем уж мыльно-личными пленками, раздуваясь пузырями, бликующими радугой на солнце, если бы то светило в квартире, и Антону остается только порадоваться, что сегодня пасмурно, чтобы не журить себя за такую глупость, — ракурс из-за неудобно задранной головы больше дает увидеть именно арсеньевские лопатки, чем лицо, а те для Шаста, кажется, на ближайший год станут прямым напоминаем о собственном мысленном не то обещании, не то бескомпромиссном кредо — «Хоть крылья, хоть Оскар», — хоть «ватный диск с хуйней», — Антону почти скабрезно и цинично нравится быть влюбленным в Арсения, потому что больше чем на залихватскую тысячу процентов, что это притупится со временем, он уверен только в том, что после Арса на других людей смотреть сможет только через мысленный прогон тех на предмет пресности, — всё-то у Арсения не как у всех. Поднимаясь на ноги под благодарным взглядом, Шаст думает, долго ли будет выслушивать от него, если однажды подарит ему шампунь без слезок, — какие-нибудь Дракоша или Принцесса, в детстве что-то определенно такое было, — или, оглядываясь на собственные косяки, которые, видоизменив, еще обязательно натворит, сможет ли когда-нибудь стать для Арсения аналогом такого шампуня, чтобы не доводить не до слез, конечно, — Арсений сам кого хочешь доведет, да и вообще, он скорее всего не из тех, так называемых, бойз, которые край, — но просто не доводить; речь ведь даже не о выслуживании или угождении, а скорее прозаично и стремно о возможности быть лучшей версией себя, с которой, как самому сейчас кажется, Шаст еще даже не знаком. В спину от Арса прилетает: «Там он один такой бутылек, на полке стоит», и Антон убеждается, что тот не соврал — на полке флакон с какой-то прозрачной жидкостью, ватные диски, палочки и еще какая-то банка, наверное, с кремом, — по собственному мнению, ничего лишнего, неровня той теперь уже перевезенной Ирой батарее банок и склянок из его московской квартиры, — страшно становится только подловить себя на том, что весь этот временами пробивающийся сравнительный анализ делается только с одной единственной целью — убедить себя, мол, «Мне не просто норм, мне ахуенно», и Антону до лучшей версии себя, наверное, все-таки пока еще действительно далеко.              — Нашел? — Арсений уже сидит, поджав под себя ноги, и поднимает глаза от телефона, едва Шаст появляется на пороге, и это почему-то мнится ему забавным — он прыскает в сторону Арса этой жижей через дозатор в качестве вещественного доказательства, и тот дергается скорее рефлекторно, стреляя недовольным взглядом, потому что капли до кровати даже не долетают — звучно шлепаются на пол. — Дай сюда, стрелок, — недвусмысленно вытягивает он руку, чтобы забрать, но Антон так не хочет — неожиданно для себя, но прижимает бутылек к себе, отрицательно качая головой и пряча улыбку в поджатых губах. — Блять, да Шаст! Я еле сижу, потом поиграешься, мне еще в душ надо до доставки успеть, — ворчит почти насупленно, чем для себя лучше не делает ни на толику, но сдается и замолкает, едва Антон снова направляет на него дозатор.              — Ща все будет, — переключаясь на необходимость смочить ватный диск в руках, Шаст думает, что Ира уже убила бы его за такое расточительство — несколько капель снова разбиваются о пол; что он никогда никому ничего подобного не делал в принципе; что это все никак не вяжется с установкой «не налажать», потому что велика вероятность оплошности, но опускается на край кровати и в попытках выглядеть авторитетно и умело едва не требует: — Сам сказал, что заебался, ложись давай, салон у Шастуна на выезде, — поднимая руки, чтобы намекнуть, что Арсу следует лечь к нему на колени, и в ответ ловит только настороженно хмурый в своей недоверчивости взгляд.              — Ты это серьезно, да? — Арсений даже решает уточнить, но замечая размашистый кивок самого Антона, сидя подползающего сейчас к нему ближе, вздыхает с таким смирением, что выбивает у Шаста улыбку. — Антон, я не люблю так! — и в голосе, и в этом отчаянном «так», которое непонятно как, столько истошного желания закончить этот абсурд — Антон даже не спорит, все понимает, но со своей стороны заканчивать не хочет, а потому только спрашивает:              — А ты пробовал? — и ответа у искусственно злящегося Арсения не находится, он наконец со всем недовольством ложится на колени Шаста, усевшегося спиной к изголовью кровати. — Вот и молчи, — мокрый ватный диск шлепается Арсу на щеку своеобразной точкой в этом разговоре; Арсений шипит от мелких брызг, долетевших даже до шеи и уха, но молчит.              Наверняка Антон страшно обманывается в ощущениях, своевременно чего-то в них обоих не улавливая, но в какой-то момент находит себя пугающе спокойным и умиротворенным, — методичное медленное протирание ватным диском прикрытых век — что тоже удивительно, но успокоившегося и даже не порывающегося открыть глаза Арсения под обоюдное размеренное дыхание оказывает едва ли не седативное действие: конечно, поначалу было немного боязно — особенно пока Арс не задышал ровно, а не коротко и рвано, — но после, буквально с каждым продолжительным касанием диска к коже, слабой нервозности и каких-либо сомнений в правильности такого мероприятия становилось все меньше, а сейчас и вовсе не то что каких-либо настораживающе стрессовых эмоций нет, даже мысли — и мимолетные, и тяготящие своим пмж в голове, — кажется, наконец унялись и перестали возиться, — все по койкам, все довольны, — Арсений бы только не уснул, а то ту груду заказанной еды Антон в одиночку все же не осилит, да и неправильно это будет. За своей мысленной прострацией Шаст на пару секунд перестает водить по арсеньевским глазам в выбранном ритме, и Арс, будто уловив то опасение о сне, чуть ведет уголком губ, когда Антон уводит диск в сторону к впадинке между скулой и ухом, словно ему щекотно, а затем поворачивает голову, наверное, намекая, что там нужно протереть с особой тщательностью. Это немного отрезвляет, Антон не успевает даже заметить, как во время того арсеньевского поворота головы в порыве не терять ни контроль над ситуацией, ни безмятежность уложил свободную руку ему на шею, но убирать ее теперь и не подумает, — средний палец мягко накрывает самую вершинку чужого кадыка, только флажок поставить, мол, покорено, не хватает, — Антон тоже покорен до аггравированной нежности и к моменту, и к Арсению, потому что видел его уже многочисленно разным, но таким — точно нет: усталым и вымотанным не из-за него, но разнеженным все же именно им. Хочется что-то сказать, но слова не вяжутся ни в речь, ни к языку, зато собственные пальцы, по примеру среднего, будто и в самом деле как в операции по покорению пиков или крепостей, пробираются выше — большой укладывается под скулой вдоль той, а указательный гладит под подбородком, — и Арс снова хихикает, разнося по ладони вибрацию.              — Если это был план по незаметному удушению, то я тебя раскусил, — глаз не открывает, но вскидывает одну бровь, очевидно, глумясь, и голос из-за лежания на спине и руки Шаста на шее хриплый и низкий; Антон не дает себе подумать над необходимостью произнести желаемое, полностью концентрируясь на содержании, чтобы не запутаться в собственных замшелых за годы знаниях.              — Молился ли ты на ночь, Арсений? — опускается к самому уху, чтобы шёпот звучал страшаще-зловеще, и даже водить диском перестает, тратя все силы, чтобы не засмеяться с себя же.              — Да, милый мой, — ни карикатурно-театральный тон, ни пропущенная в следующую же секунду усмешка Арса ситуации не помогают, потому что Антон подвисает, — «Блять, милый мой?», — гоняет это по черепной коробке и сам не понимает, почему среагировал и внутренне вскинулся на такое обращение.              Не то чтобы это неприятно, — глупости, — просто от Арсения он такого в свой адрес еще не слышал, да и, в целом, какие-то романтичные прозвища в его отношениях обычно сводились к коверканью имен — не больше, а здесь такое простое — более того, с вероятностью в сто процентов сказанное ради классического арсеньевского отыгрыша, к которым, по уму, пора бы начать привыкать — обращение заставляет на мгновение тормознуть, как в компьютерной игре, пока загружается новая фича или локация — что-то, что прежде было недоступно, — хихиканье Арса доносится до слуха, возвращая обратно к диалогу.              — Слышь, Антелло, выдыхай, — Арсений смотрит так, будто чувствует себя хозяином не то положения, не то самого Антона, загнанного в ловушку, и, промаргиваясь, Шасту остается лишь надеяться, что нервно покусываемая изнутри губа от Арса не значит ничего, кроме того, что тот силится не смеяться над ним в голос, хоть в это и слабо верится — ладонь все еще на шее и все еще позволяет регистрировать более глубокие ужимки. — Ты б хоть текст повторил, что ли, прежде чем со мной в такие игры играть, и давай уже к лицу переходи, а то усну, — Антон мысленно ставит в углу школярское «чтд» — это очередной отыгрыш, Арс даже с именем поигрался, но чужая реакция смущает все же даже сильнее своей — как-то слишком оперативно и легко Арсений решил свести все в шутку даже без подсказок, которые прежде нужны были им хотя бы визуальные, — Антону до рвоты не хочется, чтобы Арс что-то понимал сейчас в нем.              — А ты, типа, просто так никогда бы не назвал меня «милый»? — спрашивать такое Антону странно и неловко, от былого спокойствия остается только внешняя оболочка из их с Арсением поз, которые не изменились, да и диск давно уже не влажный; Шаст тянется к флакончику у своей ноги, чтобы смочить новый, раз уж Арс даже поторопить удосужился.              — О, поверь, ты не захочешь проверять, — говоря это, Арс кряхтит, поднимаясь чуть выше, потому что немного сполз за время своих хихиков и вошканья. — Если я когда-нибудь обращусь к тебе «милый», это значит, что тебе пиздец или еще кому-то рядом, — наконец застывает, найдя удобную позу, и смотрит теперь уже точно не так, как раньше, и это явно не из-за темы разговора. — Блин, у этого слова просто такой душок, знаешь, сучно-деловой, как будто вот пассивно-агрессивный, или ваще, типа, после обращения «Милый!» должен подойти какой-нибудь двухметровый мужик, который чисто такой всегда на подскоке для своей цыпы, — начав смеяться еще на середине этого арсеньевского объяснения, сейчас Антон не сдерживается и ржет уже в голос.              — Господи, ты отвратительный, просто замолчи, — Шаст шлепает свежий ватный диск Арсу на лоб, прикрывая все его лицо раскрытой ладонью, чтобы не видеть этого дурака, вторую же руку снова укладывая на шею в прежнее положение.              — Ну что? Ты не согласен разве? — стягивает со своего лица ладонь Арс и снова вглядывается так, будто хочет высмотреть что-то глубже, параллельно чуть щурясь от мокрых касаний ко лбу.              — Просто возьму на заметку, — вся эта внезапная внимательность Арсения заставляет Антона напрячься и в попытках пресечь разглядывание себя с небольшим, но без желания сделать больно отвернув его голову от себя той самой рукой на шее, открывая себе вид на покрытую родинками щеку и мгновенно проходясь по ним диском с еще большей осторожностью; Арсений почти замирает от смены настроения. — Угарные такие, — Антон проводит по каждой из четырех — теперь уже пальцем, спрятав диск в ладони.              — Всю жизнь их стеснялся, — говоря это в противоположную от Шаста сторону из-за отвернутой головы, меняется Арс в эмоциях тоже, становясь серьезнее. — У нас в школе учительница была, над которой из-за родинок смеялись, что она мухами обосрана, прикинь? Я из-за этого ваще про свои ни слуху, ни духу, чтобы и про меня такое, не дай бог, не начали разгонять, — Арсений, кажется, едва заметно хмурится, если Антона не подводит умение ориентироваться по его голосу — взгляду все еще доступна только скула.              — Ебланы, — начинает Шаст, продолжая водить по родинкам. — Дети вообще злые пиздец, у нас в школе чел был с ямкой на подбородке, и все его звали «пиздобород», — делится скорее ради того, чтобы Арс не взбрыкнул, зная его отношение к внешности, но тот только пропускает смешок.              — Ну слушай, это даже не обидно, если бы тот чел к девчонкам подкатывал типа «пора познакомить твою с моей, присядешь?», — Арсений обладает удивительной особенностью говорить мерзейшие вещи в качестве флирта, и Антону, брякнувшему на это несдержанное: «Фу, Арс, завали», остается только надеяться, что это просто разгоны — что в жизни Арс флиртует совсем не так, а может, оно и к лучшему, чтобы было меньше прецедентов для ревности, — Шаст не хочет сейчас об этом думать, если по-честному, а потому снова возвращается к уже избитой теме.              — Я не знаю, почему мой детский мозг так сработал, типа, я никогда вообще не был там ипохондриком, но мне лет пять было, и у меня из-за какой-то тупой передачи прям отложилось, что родинки это опасная херня, и, короче, я с сеструхой это все смотрел, и она там, ну, через недельку, может, такая: «О, это что у тебя, новая родинка? Ну все, умрешь от рака», и я потом так мать заебал, ты не представляешь, она аж перед сном со мной сидела, считала их по телу, вместо сказки, — сам усмехается с себя Антон, но Арс на удивление молчит, только поворачивается и смотрит глубоко и томительно, что, кажется, прямо в душу.              — А мои посчитаешь?              Голос, которым Арсений задает этот только на первый взгляд безобидный вопрос, можно склонять, кажется, даже к самым бесчестным вещам, — он и рядом не стоит с тем, которым Арс в шутку отвешивал потенциально еслибышные подкаты, становясь на чье угодно место, — и Антон правда думает, что в Арсении нет ничего святого, раз после мысленных просьб и тем более ни к чему не обязывающего рассказа о детском страхе тот решил словить игривое настроение, от которого у Шаста сейчас к горлу едва не подкатывает ком, — то ли воспоминание о детстве, то ли загнанность в безвыходную ловушку селят внутри желание топнуть ногой или зарядить кулаком по кровати от обиды на самого себя. Каким взглядом получается смотреть сейчас на Арса, одному богу известно, Антон даже не старается спрятаться от прямого и настойчивого зрительного контакта — наверняка, как самому кажется, смотрит в ответ побитой дворнягой, потому что в голове бегущая строка из полного принятия и ситуации, и своего просчета: «Я же обещал тебе; с пеной у рта, с букетом манипуляций и спесивой самоуверенностью буквально уговаривал попробовать, твердя, что до проблем еще нужно дожить, а сейчас я готов, но я так напиздел тебе, Арс, так напиздел, простишь?», тыкая пальцем на неозвученном извинении прямо в родинку на щеке и усмехаясь с того, что, как бы Арсений ни намекал взглядом, у Шаста в арсенале только продолжение безобидного обсуждения, даже когда тот обхватывает его ладонь и тянет к губам, чтобы оставить короткий поцелуй на тыльной стороне.              — Имена даже каждой придумаю, чтоб точно не потерялись, хочешь? — произносит Антон с отчаянно-обреченным вызовом, запрокидывая голову, просто потому что это все, что он может сейчас предложить.              — Валяй, — уже отпустив руку, Арсений вскидывает бровь с кривой ухмылкой и проходится языком по клыку, — красиво и почти хищнически сально.              «Что-то новенькое», — только и отмечает про себя Антон вместо того, чтобы заострить внимание, что Арс себя с ним так никогда не вел прежде; эта мысль пролетает периферийно и мимолетно, отчего Шасту на секунду кажется, будто он в принципе начинает видеть только то, что хочет видеть, и как-то легчает, — он не торопится следовать разрешению и действительно выдумывать имена, хоть и хочется, — это, кажется, могло бы отвлечь его, но уж точно не Арсения, потому что сканировать Антона тот не переставал ни на мгновение, сейчас и вовсе принимаясь поглаживать самыми кончиками пальцев шастовское запястье на своей груди. Делая вид, что и впрямь задумывается, Антон просто переводит взгляд от чужого лица на стену напротив, — смотреть тяжелее, — и прочищает горло, нервно облизываясь, стараясь больше ничем себя не выдавать; наверное, одну из родинок Арса стоило бы назвать «Дюжина» в дань месту знакомства, — Шаст только собирается озвучить это, но по коленкам чувствуется ерзанье, после которого Арсений вполне однозначно поднимается к лицу за поцелуем, и внутренних сил не податься назад уходит слишком большое количество, — на посмотреть в глаза их даже не остается, Антон просто на выдохе прикрывает веки, только интуитивно понимая, что Арс замирает тоже, не спеша целовать. Такое положение ощущается дискомфортным уже спустя несколько секунд — сложно расслабиться, когда разглядывают, как под микроскопом, — и на вынужденное возвращение зрительного контакта со стороны Шаста Арсений реагирует тихо произнесенным: «Привет» и улыбкой, — жаловаться на зрение не приходилось ни раньше, ни тем более сейчас, когда в сантиметрах трех от собственных глаз чужое лицо, а потому и улыбку эту Антон видит со всеми ужимками: у Арса сжаты челюсти, несмотря на радушный, на первый взгляд, изгиб губ, и отчаянно неверящий взгляд, — то ли холодный ватный диск, скатившийся между их телами и смочивший Шасту футболку в районе живота, то ли все-таки сложившаяся ситуация, но отчего-то из этого вполне явственно хочется поежиться. «Я правда не хотел», — пробегает в голове бегущей строкой, заражая таким же желанием сбежать, но привычки реагируют быстрее, и Антон улыбается самой нечестной из своих улыбок в ответ, плотно сжимая над спрятанными сжатыми зубами губы, растянутыми так, будто в довольстве, но чёрта там с два, — она у него ходовая, но не для близких — для фоток с фанатами, для журналистов, для коллег, для кого угодно, но, как бы ни хотелось, чтобы не для Арса, сейчас — для него; Антон мысленно извиняется и за нее, и за то, что хочет сделать вид, будто все в порядке, сглатывая вместе со скопившейся слюной самооправдание, мол, Арсений просто не оставил ему выбора, мол, так просто надо.              — Вот эти вот две над бровями пусть будут Москва и Питер, — подает голос Шаст, смотря выше глаз на почти симметричные родинки и решая пойти самым простым путем — давать какие-то памятные ассоциативные названия, вместо имен.              — Почему не Москва и Лондон? — Арс чуть прохрипывает на первом слове от прежнего молчания.              — Потому что я так хочу, — звучит намного резче, чем сам Антон мог, в принципе, рассчитать. — А вот эта, — легонько касается пальцем местечка у уголка правого глаза, где ресницы образуют короткую стрелку, будто Арсений накрашен. — Вот эта пусть будет ебаный Красный Октябрь, — и снова растягивается в той прости_так_надо-улыбке.              — Мне стоит спрашивать, почему ебаный? — грустно усмехается Арсений, на что Шаст просто отрицательно покачивает головой в неозвученном «Сам знаешь».              — На щеке… — едва Шаст начинает, Арс поворачивается, предоставляя буквально наглядное пособие. — Короче, эти три на щеке пусть будут по музыке, Эминем, Каста и Адель, — называет в память о совместных поездках в машине.              — Одной не досчитался, — Арсений старается звучать беззлобно, оттого эта поправка выходит больше насмешливой, и Антон действительно на самом пике скулы замечает еще одну, которую сначала расценил как болячку от бритья.              — Бля, реально, — Шаст подхватывает его под подбородком, с небольшим нажимом чуть запрокидывая его голову. — Сам тогда придумай кого-нибудь четвертого, — чудом успевает закончить, потому что Арс выпаливает, будто никогда и не сомневался.              — Звери, — и чуть тушуется следом. — Ну что? Да, я еще помню посиделки у Сереги после Дюжины, когда вы с Оксаной выли «Районы-кварталы», и ты сбился, потому что пялил в телефон, — нелепо оправдывается Арсений, пока Антон заходится смехом, вспоминая тот вечер, — он действительно тогда отвлекся на сообщение о списании и в полупьяном состоянии долго понимал, за что это было, пока не получил локтем в ребра от Сурковой, которая грозилась поменяться с Арсом местами, раз они оба сидят в телефонах, а не поют. — Ты так глянул на меня тогда, как будто я тебе под дверь говна наложил! Конечно, я на всю жизнь запомнил, — Шаст лишь кивает на это, потому что такое тоже было, и сесть рядом с Поповым на тот момент могло обернуться испорченным вечером.              — Под «Районы-кварталы» надо было сосаться в конце, и вот сорян, но даже замужняя Окс была более приятным кандидатом тогда еще, — напоминает Антон о том, в каких отношениях они были после знакомства, видя, как Арс меняется в лице.              — А сейчас? — несмотря на зажатую в ладони челюсть, Арсений силой поворачивается прямо, чтобы оказаться лицом к лицу.              — А сейчас не играют «Районы-кварталы», Арс, — опускает голову в покачивающемся движении, но напрягается, когда тот ерзает, доставая из кармана телефон, — Шаст чуть елозит под ним по кровати тоже, отчего уже из собственных спортивок выпадает зажигалка, которую Арсений зачем-то поднимает, кидая себе на пояс — черт знает этого полоумного, спорить Антон не станет, затаившись от самого логичного предположения, что тот хочет сделать.              Разносящаяся по-школьниковски прямо с динамика телефона музыка не заставляет себя ждать, вынуждая глухо усмехнуться, — «Зачем, блять, все это?», — и это напоминает не то цирк, не то последнюю стадию абсурда или арсеньевского сумасшествия, потому что тот на полном серьезе включил Зверей и сейчас наверняка канонично полезет целоваться, раз Антон — уже пожалевший дважды, — выдвинул ему такое условие для поцелуя; хочется понять, Арс правда не осознает, что происходит, или бессовестно над ним смеется, — себя удается подловить только на том, что непонятно, что уже лучше, еще песня эта клятая на фоне.              — Надо сразу уходить, чтоб никто не привыкал, — приблизившись, шепчет Арсений прямо в губы параллельно треку.              Это воспринимается как укор — то ли от него, то ли от себя чужим языком, даром уже, — выдержав недолгий зрительный контакт, за который успевает второй рукой обвить чужую талию, и дождавшись припева, Антон целует первым, снова мысленно прося прощения, — просто так надо. Целоваться с Арсом не стало хуже ни на йоту ощущений даже с тем учетом, что под описание «сосаться» их неглубокий прерывистый поцелуй может подойти с большой натяжкой, Шаст пытается закрыться от внутренней констатации, изменилось ли что-то еще конкретно в нем из нефизического проявления, и это почти удаётся, потому что Арсений отрывается и горячим воздухом выдыхает прямо в губы, нетипично для последствий этого почти целомудренного поцелуя, — Антона подстегивает старая добрая истина о лучшей защите путём нападения.              — Ты чего? — не отстраняется и по дёрнувшемуся рту, но так и не озвученной следом фразе напротив понимает, что Арс, даже если не соврёт сейчас, явно скажет не первое, о чем подумал.              — Думаю о том, что, когда расстанемся, мне с этой картой наших воспоминаний на теле ещё жить, — Арсений усмехается легко и больно, Антону хочется зажмуриться от горящей сейчас на губах вины.              — Когда? — уточнение звучит стыдяще, в идеале Антону стоило бы отшутиться, мол, не говори «когда» — говори «если», но это слишком много слов, столько через ком в горле не пробьётся и под прессом.              Арсений больше не отвечает; выключает скорее напрягающий в моменте трек, подхватывает с живота зажигалку и выходит из спальни тихим шагом, прикрывая, но не захлопывая дверь, — звуки вообще будто пропадают, — Антон впервые за эти полчаса выдыхает полной грудью, но облегчения, как задумывалось, не чувствует: чувствует вину, самообиду и себя — дураком; думает, что Рома Зверь, наверное, действительно хуйни не скажет, по крайней мере в треках, потому что, как Арсений и просил, уйти надо было вовремя.

***

      Для человека, любящего оказываться правым, нарочное желание ошибиться в той или иной ситуации, споре или даже своих догадках — маленькая смерть, гроб под которую, будто назло, отливается хрустальный — в дань хрупкой в такие моменты гордости и осознанию, что если тот и придется ломать, то самому, и оттого в идеале без особого прикладывания сил, которые обычно и так уходят не на это. Арсений оказываться правым — любит, спорить открыто — нет, но при этом и разочаровываться в своих предположениях — почти всегда готов, учитывая свое излюбленную вышколенность готовиться к худшему, чтобы, когда все сложилось априори лучше за счет своей не совсем уж пропащести, не остаться в минусе, однако сейчас, изначально предположив самый паскудный вариант развития событий, лучше тот не сыграл — сыграл ровно так, как на него и рассчитывали, и, видит бог, Арсу хрустальный гроб сейчас нужен не для собственной гордости, а для надежд на лучшее в более широком понимании — Антон сейчас проживает то, с чем в свое время сталкивался сам Арсений, и вспоминать тот период равносильно пытке, не говоря уже о перекладывании воспоминаний на их с Шастом отношения.              Понять все получилось не сразу, но вполне скоро с момента встречи — дерганность; нетипичность проведения свободного времени, ориентированная больше на физический выплеск; затравленные взгляды; напряженность в касаниях; жестикуляция и движения, заторможенность и почти осторожная брезгливость, которые ничем другим, кроме как внутренним стоп-сигналом не обусловлены; попытки перевода тем; скачущие с гнева на милость и метафорично с поглаживаний на пощечины реакции; потерянность и отстраненность из-за нежелания мысленно причислять себя к участникам происходящего; безобидная и — сто процентов, как Шаст думал — заметная только ему агрессия в формате защитной реакции, — Арс все это помнит, потому что Аня эту малую часть, господи прости, синдромов перечисляла ему с разбором каждого, сидя напротив на этой самой кухне, когда Арсений только въехал — новоселье они отмечали явно не по правилам, — а потому, глядя на Антона, он всегда с момента их окончательного сближения опасливо регистрировал где-то на задворках, нет ли хотя бы отдаленно напоминающих черт, и сегодня все перечисленные, как одна к ряду, встретили его сначала во дворе, а после и в собственной спальне, хоть и многие пришлось отмечать уже постфактум, наряду с перманентной мыслью, что Антон, так или иначе, все равно ведет себя лучше, чем сам Арс несколько лет назад.              Ни на секунду, кажется, не смолкающий в голове сравнительный анализ сейчас, когда Арсений даже не усаживается полноценно, а просто приваливается бедрами на подоконник, среди промежуточных итогов имеет несколько пунктов, помимо того априорного увещевания о качестве поведения, и в тишине и без Шаста рядом о каждом хочется подумать и вспомнить более серьезно, чтобы элементарно понять, что делать — вариант: не делать ничего им даже не рассматривается, потому что, судя по себе, если бы у Арса в тот момент был человек, кроме Ани — всё-таки она не всесильна и не имела на тех порах такого доверия и уровня душевной близости, — сказавший ему те, буквально зарубленные теперь на носу, вещи, сносить все было бы легче. На первый, отстраненный от гуманизма, взгляд кажется, что Антону должно быть попроще, потому что внутри еще теплится Анино убеждение, что наличие серьезных чувств и влюбленности в период кризиса к человеку, из-за которого все это и происходит, не решает, конечно, проблему, — покажите Арсению человека, который считает, что любыми формами любви можно лечить, и он плюнет ему в лицо, — но определенно сглаживает некоторые углы ощетинившегося восприятия, а потому и процесс выхода из кризиса становится не таким жестким, пусть и только в объективном понимании, — в субъективном, касательно именно внутренних ощущений переживающего это человека, все, наоборот, чаще острее и невыносимее, если верить книжкам, которые Аня тогда сглатывала, чудом успевая прожевывать — и то ради Арса, которому нужно было все донести, — хоть и старательно скрывала от него же этот факт. Отсюда в сухом остатке получается, что Шасту на деле, если не легче, то в равной степени тяжело, даром что даже переживают они это в разных условиях — свои Арсений вспоминает смутно: мозг обладает прекрасной функцией размывать со временем негатив, но даже так все равно достает из памяти основные и самые явственные и долгие во временном соотношении чувства — стыда и почти неполноценности, от которых Арс привычно для себя сначала убегал — в прямом смысле слова, — ни с одним своим партнером он не задерживался, а когда приходил к ним побитой псиной, потому что не мог не, все повторялось заново. Таких примеров партнеров у Арсения было два: на первом этапе кризиса один и еще один на втором, — он вообще счастливчик, раз умудрился растянуть это «удовольствие» еще и на этапы, и Аня тогда говорила, что это во многом как раз из-за отсутствия какой-либо глубокой чувственной привязки к первому тому парню; со вторым было проще — Оскар к себе притягивал, и даже притом, что Арс может с рукой на сердце сказать, что так, как в Антона, влюблен в него не был, тот все равно ему мнился тем, с кем можно остаться на подольше, а потому и выгреб тогда самостоятельно из того болота.              Вспоминать первого парня Арсению сейчас не хочется, но надо, и вместе с ним в связке нельзя не упомянуть и о девушке, к которой он параллельно во всех смыслах прибегал для поддержания морального духа, не всегда даже доходя до интимной близости с той — так просто создавалось ощущение его аутентичности и нормальности, — самоотрицание, как третий в упряжке конь, было тоже, просто сглажено и сдавалось под натиском более сильного ощущения дефектности, нежели полного отказа от себя, который свойственен людям, переживающим кризис ориентации в более раннем возрасте, когда от себя отказаться в принципе хочется по любой ерунде, во взрослом же возрасте такие сделки проверяются тщательнее, потому и выходят на первый план именно дефицитарность и неполноценность. Совесть тогда благородно молчала, чтобы не усугублять и без того работающую без перерыва ментальную мясорубку, да и о какой совести могла идти речь, если с тем парнем они ничего друг другу не обещали: Арсений приходил к нему, когда хотел сам — под ночь обычно, когда было невмоготу, по-русски сказать, хуево, — уходил, когда вздумается — как правило, сразу после скоротечного перепиха исключительно в активной позиции от убеждения, что ничего не поменялось, — и вообще гулял сам по себе, как тот кот, и первый этап его кризиса знаменовался единственно страхом осуждения и от самого себя, и со стороны, и от того парня в меньшей степени — за его именем даже рыться в памяти кажется чем-то неуважительным к себе. С Оскаром было легче и сложнее одновременно — Арса он к себе звал, и потому котом, гуляющим сам по себе, Арсений уже не был так стопроцентно, хоть и приходил не всегда; был как в старой дорновской песне — так и не видел, как тот любит, сам будучи влюбленным только в свои дела, желая повторно провернуть первую историю, но не вышло — Оск был настойчив и в меру назидателен в своей краткосрочной, как выяснилось позже, влюбленности, однако, какой бы та ни была, второй этап кризиса спровоцировать у нее вышло именно за счет ощущения ответственности от необходимости стать в нормальном понимании парой со всеми вытекающими, и неполноценность заявила тогда права на внутренние переживания Арсения слишком бескомпромиссно, поставив его на колени уже не перед обществом, а только перед Оскаром и собой, которым хотелось доказать, что он здесь, в серьезных отношениях с конкретным партнером своего пола, необходим, как пустая банка из-под кофе в автосервисе, незаменим, как специально сконструированный под Парабеллум патрон калибром 7,65 мм до 1902 года, и эталонен, как самая ювелирно выполненная шестеренка в часах. Этому желанию стоит отдать должное — с Оском удалось попробовать многое как минимум в постели, и как максимум — в увлечениях, которые Арса никогда не интересовали — гастрономические прелести или искусство татуировки, которое назвать «искусством», глядя на оскаровское тело, не поворачивался язык, но как-то по дурости едва не повернулись ноги в салон за парными татуировками, — тогда Арсений, конечно, расстроился, что эта идея сорвалась, сейчас — рад до облегченного выдоха, — еще не хватало носить на теле прямое напоминание о прошлых отношениях. Не к месту вспоминается Антон со своими названиями арсеньевских родинок, каждое из которых их совместный момент, умещенный в одно словечко, которое даже не сведешь, как ту же татуировку, — благо хоть ниже лица они не дошли, и забывать придется меньше, чем могло быть.              Возвращаясь мысленно к Шасту, сомнений не остается, что тот переживает сейчас это все разом, — по крайней мере, должен, если верить теории, — и у Арсения обливается кровью сердце, однако уколов совести за тот свой поступок — он Антона, по сути, проверял там, в спальне, — не чувствует, будучи убежденным, что несмотря на любой результат он, сбежав от него в моменте, в глобальном смысле и долгосрочной перспективе не ушел бы никогда, находясь на таких ролях; да, ушел на кухню, но это вынужденная мера, потому что флешбеками из картотеки воспоминаний проносились все те разы, когда Арс, находясь в состоянии Шаста, рано или поздно сваливал сам от стыда, а потому и сбегать от Антона незачем — тот при плохом исходе уйдет сам, даже не спросив чужого мнения, надо просто подождать. Арсению от себя почти противоестественно больно, потому что ощущение ведомости и привязанности по рукам, ногам и существу, возится червями внутри, как в земле, и успокаивает только тем, что черви эти полезные — дождевые, может, — и все это только ради них с Шастом, — они переживут это, и снова вернутся нормальные поведение и восприятие. Из всего этого Арс не может осуждать себя, получается, ни за уход, потому что он сейчас подышит, придумает, что делать и вернется в комнату, ни за проверку, которая была просто необходима, чтобы либо подтвердиться в догадках, либо разувериться, и он соврет, если скажет, что в тот момент готов был сделать что угодно, чтобы быть неправым.              Единственное, что Арсению почти по-садомазохистски хотелось бы знать наверняка, насколько их с Антоном истории оказываются похожи именно в деталях, — разумеется, вопросов к тому, почему это произошло именно сейчас, в половине процентов не остается: Шаст в этом плане вообще оказывается на удивление пунктуальным и точным, как швейцарские часы — даже несмотря на то, что тот вынашивал в себе желание полноценных отношений и на тот момент полную, на его взгляд, к ним готовность, понимание ответственности сыграло только сегодня, — Арсу кажется, что вчера у Шаста бы просто не хватило сил, — однако должно же быть что-то еще, какой-то движущий фактор, который сам Антон мог даже не расценить таковым образом, и Арсений хочет знать, оглядываясь, что буквально пару дней назад это всплыло впервые, — в разговоре о Сереже, которому придется рассказать, — и сам он тогда струсил, а сейчас ругает себя за это: возможно, не слейся Арс тогда с темы, все удалось бы провернуть малой кровью. В том, что антоновский кризис зрел, буквально фурункулом, далеко не один день, Арсений не сомневается, — о чем речь, у него было почти так же: он вил из своих желаний, обязанностей и компромиссов с собой же самые искусно сплетенные веревки, боясь только, что все закончится как с тем ружьем на стене, которое должно выстрелить, и эта веревка рано или поздно затоскует по своим друзьям — мылу, табуретке и шее, — метафорично, конечно, но какая разница, если так и вышло, когда пиковой точкой тогда стал отец, прижавший к стенке с почти отказом от него, как от сына, и эта веревка тогда его чуть не удушила, настолько не хватало сил ее скинуть с себя, — сил тогда хватало в принципе только на поскуливание Ане в образное дружеское плечо. В попытках разобраться в Антоне Арс не уверен, что в его ситуации все упирается в родительское давление, выстрелившее после нарушения личных границ другими людьми, как у него, — да, Арсений помнит, что Шаст говорил сегодня с мамой, но ставит сотню, что, во-первых, тот не сказал бы ей об их отношениях, во-вторых, если бы именно она стала камнем преткновения, Антон бы даже не заикнулся в диалоге о ней, пусть и в шуточной форме, как днем, а значит, либо было что-то другое, либо Антону хватило утопиться в ответственности, которую он на себя взял, и верить в это не хочется, потому что при таком раскладе его страх публичного осуждения их только ждет в будущем, и это будет самой смешной шуткой от судьбы, если Шаст тоже будет проживать всё в два этапа, просто поменянные в порядке.              Пачка сигарет, интуитивно оставленная на стойке с намеком Антону, чтобы тот отнес ее на балкон по пути, сейчас призывно выделяется на пустой столешнице, буквально горя красным цветом, и вкупе с зажигалкой, выпавшей у Шаста из кармана в спальне и стащенной Арсом от нервов рефлекторно, сманивает на перекур не столько ради общепринятых сигаретных свойств, сколько ради элементарного желания занять руки, — кажется, это один из лайтовых признаков выработки зависимости, но лучше о таких глупостях сейчас не вспоминать, — и Арсений сомневается около минуты, потому что на кухне никому, даже себе, никогда не позволял курить, а после открывает окно и хватает ту со стола, оправдываясь, что он и партнеров своих никогда ниоткуда не вытаскивал до этого момента, — все когда-то случается впервые, хоть желание загадывай по идиотской традиции. Закуривая, Арсений загадывает только одно: чтобы Антон не ушел, пока сам он тут пытается понять хоть что-то в нем и ситуации.              Не успевает пройти и минуты, когда из квартиры слышится звук захлопывающейся в спальню двери — Арс помнит, что оставлял ту открытой нарочно, чтобы ориентироваться по звукам, а потому сейчас надеется только на то, что это сквозняк, как если бы Шаст вышел бы на балкон, и, судя по всему, так и получается, — остается надеяться, что на балконе валяется хоть одна зажигалка для него. Запрокидывая голову и приваливаясь затылком к стеклу, Арсений закапывается в своей правоте, переставая различать, какая из них была желанной, а какая просто с целью не разочароваться в будущем, едва не упуская, как Антон спустя, по ощущениям, несколько минут показывается в проеме, снова перед этим щелкнув замком, и в этот раз тот обманчиво звучал громче, потому что теперь мнится опущенной гильотиной, когда расстояние между ними уменьшается, — «Он сейчас уйдет», — собственный взгляд либерально и без ведома самого Арса прыгает на коридор, в котором Шаст должен совсем скоро скрыться, но этого не происходит, тот подходит к столешнице с другой стороны, укладывая на нее руки, и — «Блять, да почему?», — улыбается со сложенными домиком бровями, мол, прости, селя внутри почти сумасшедшую радость от собственной ошибки в предположении его ухода.              — Ты был прав.              Голос у Антона хрипло-низкий и сдавленный, Арсений не понимает, о чём он, но в свете своих мыслей внутренне просит: «Замолчи», боясь, что та прошлая радость была поспешной, пока напротив тот пожимает плечами с прежней загнанно-раскаивающейся улыбкой, разве что глаза теперь опускает — все тот же затравленный побитый пес, как еще минут двадцать назад в спальне, как несколько лет назад сам Арс, у которого сейчас даже не выходит уточнить, что Шаст имеет в виду.              — Жигу дашь? — Антон протягивает руку за зажигалкой, которую Арсений так сильно сжимал от напряжения в руке, что остаётся возрадоваться ее крепкому корпусу; Арс протягивает свою недокуренную сигарету, к которой приложился от силы ради двух затяжек, не больше.              — Докуривай, — сипит от долгого молчания.              — И сваливай? — хмыкая, Шаст озвучивает догадку о продолжении, которого Арсений даже предположить себе не позволил бы, но все ещё улыбается, отчего внутри все почти физически ноет от неозвученного: «Да прекрати ты лыбиться, господи, себе не ври».              Правильным, наверное, было бы все-таки уточнить, что значила его первая фраза, но Арс оттягивает этот момент будто специально, хотя на деле же — просто не знает, даст ли Антон на это ответ, а не получить его не хочется, но тема такая, что легко верится в нежелание пояснять, и это будет чем-то сродни тупого игнора, которого Арсений, стоически и не потеряв лица, не стерпит, взбрыкнув, — и так уже под ложечкой сосет перестать бездействовать.              — В чем прав? — от отсутствия вариантов начала разговора и невозможности сносить тишину все-таки решается, и звучит ровным счетом никак — обезличенно, сухо, делово.              Это закон подлости, не иначе, но Антон докуривает именно в момент вопроса, а потому ищет взглядом по кухне хоть что-то, куда можно деть бычок, и Арсений не выдерживает, вырывает тот из рук и швыряет его в сторону раковины, — благо расстояние чуть больше метра — даже не заботясь о том, чтобы и правда попасть, — все надежды ушли на то, чтобы короткий тлеющий хвостик не выпал на пол, а на гарнитуре это уже не имеет значения, тот с противопожарным покрытием, — но попадает, и Антон усмехается с некоторой гордостью и оценивающим восхищением, тут же поднимая голову и щурясь на один глаз так, будто от солнца.              — Это, типа, тебя можно звать вместе лупиться в баскет? — улыбается уже искреннее, но на одну сторону, отчего Арс не сдерживает смешок.              Удивительно точный подбор слов, потому что ничем другим, кроме как «лупиться», Арсений чужие попытки поиграть сегодня в баскетбол не назовет, как никогда и не признается, что, на деле, безобидно соврал Шасту, заставив наверняка подумать, что сам Арс опоздал, — такого даже быть не могло, если уж честно, потому что время на дорогу до дома он тратит всегда одинаковое и на опыте, если нет не зависящих от него факторов, умеет рассчитывать с точностью до минуты, — он приехал сегодня вовремя и еще минут десять просто шкерился как пацан, едва заметил фигуру на площадке — такую ни с кем не спутаешь, — а потому и наблюдал сначала с улыбкой, а после уже с экспертной внимательностью, когда понял, что Шаст был другим в каждом своем движении, словив первый звоночек о том, что что-то однозначно не так, и вариантов было немного, — один, потому что Арсений еще утром предостерег себя мысленно, что скоро им придется это пережить.              — Я вообще не знал, что ты из любителей, если честно, — как бы то ни было, себя палить нельзя, и Арсений отыгрывает святую невинность, обманывая лишь на небольшой процент — он в конце концов и правда не знал.              — Мы вообще друг о друге нихуя не знаем, — тон Антона мгновенно меняется на почти грубый и холодный в своей решительности, и Арс уверен, что это все напускное — он в свое время выкидывал фразочки и пообиднее, когда каждый раз хотел уйти якобы навсегда.              — И о чем это говорит? — к тому, чтобы силками тянуть слова, он в общем-то был готов с самого начала.              — О том, что ты был прав, — Шаст этим, сказанным собой же, по его мнению, объяснением упивается до довольствующегося выдоха.              — Ну так в чем прав-то, Антох? — стоило спросить иначе, но Арсений не железный — нервы и того тряпичные, как ни бетонируй их осознанием, что Антон в любом случае все еще здесь.              — Я еблан, — «Ты дурачина, не больше», — хочется оспорить в ответ, но Арс молчит, пока Антон продолжает: — Скорее всего, реально еще либо не доросший, либо, как это, типа, не прохававший многих жизненных вещей, я хер знает, но…              — Что «но»? — всем существом отвергаемое потенциальное продолжение, которое только идиот не поймет, немного плавит предохранители терпения и тормозов, отчего внутренний шлагбаум работает с перебоями, и Арсений спешит оправдаться. — Прости, продолжай, — перебивать Шаста сейчас равносильно предательству — он и так говорит больше, чем на сколько изначально стоило рассчитывать, пусть и слушать акты его самобичевания протестно-неприятно, однако это тоже нужно и никуда сейчас не денешь.              — Но я реально тебя наебал, забив на твои предупреждения, — Антон складывает руки на груди и опирается корпусом о стену левее Арсения. — Короче, бля, Арс, ты правильно делал, что ждал от меня хуйни, — усмехается и чуть передергивает плечами.              — Ну, вот видишь, что-то же я о тебе знаю, — копирует Арс все ужимки и даже, кажется, частоту дыхания.              — Ой, не пизди, а? — беззлобно и впервые так, что Арсению, как раньше, тепло. — Ты от всех хуйни ждешь, просто в большей или меньшей степени, — добивает и снова тянется к пачке сигарет.              — Ну, вот видишь, и ты обо мне что-то знаешь.              Это не смешно ни на толику, но грустно настолько, что только и остается смеяться, и они не сдерживаются оба — скорее от нервов, — опуская головы в тихом шелестящем хихиканьи, пока Арсений обещает себе три вещи: первая — если Антон хотя бы один раз вслух озвучит, что хочет уйти, сам он его удерживать не станет; вторая — если он останется, и им удастся хоть что-то удержать, Арсу в этой лотерее выпадет только всерьез любить; третья — пора начинать говорить, пусть и непонятно, что именно.              — Если ты думаешь, что я, как в киношках, тебе сейчас начну говорить всякую херню ради убеждений, типа, я знаю, что ты больше любишь приставку, а не комп, твой любимый футболист Роналду, или что тебя нужно переворачивать на бок ночью, чтобы у тебя не закладывало нос, и ты не шмыгал, то, Шаст, серьезно, нет, сор… — выпаливает Арсений на одном дыхании, даже не успевая разобрать, что привел в пример, но на конечном извинении Антон перебивает.              — Меня нужно переворачивать ночью? — и смотрит почти оскорбленно, но с долей наивности от, видимо, нежелания верить, что это так.              — Да откуда я знаю, просто сказал, потому что ты куришь, и, ну… так, наверное, будет лет через пять.              — А, — чуть кивает Шаст, мол, понял. — И про Роналду с приставкой ты тоже просто предположил, типа? — хмыкает с полным принятием, и это обидно, даже если это правда — в конце концов, все арсеньевские предположения, брошенные в молоко, попали в десятку, какая теперь разница.              — Да даже если так, как это связано с тем, что ты окрестил себя ебланом? — закидывает удочку Арсений, видя, как Антон тушуется.              — Я не говорил, что это связано, — отфыркивается, поправляя челку, после потирая лоб и лицо, морщась так, будто то, что он хочет добавить, это что-то неприятное, и Арс напрягается, но не перебивает. — Хуйня в том, что, даже если бы я знал тебя так, как, ну, хотел бы, я бы не дал тебе того, что должен.              От сказанного Арсению хочется облегченно выдохнуть, потому что Антон сейчас действительно окольными путями дошел до признания, которое перекликается с чувством неполноценности, — если постараться вспомнить, то сам Арс за то множество раз, может, и слова те же использовал, чтобы не повторяться от одного к другому, но некогда, нужно говорить, потому что у Шаста не бесконечная сигарета, после которой одному богу известно, что будет.              — «Того» — это чего? — прыгать с места в карьер, переходя сразу к долженствованию, кажется Арсению глупым, потому что Антон, как бы ни стоял рядом, все равно ощущается нездешне-далеким, да и при всех внешних признаках лучше узнать из первых уст, что тот вкладывает в бестолковое обобщение, но своим вопросом пробивает оборону шастовского измотанно-смиренного спокойствия.              — Блять, сказал же — того, что должен, — Антон рывком отстраняется от стены, в два шага оказывается у раковины, чтобы выбросить окурок, а после оборачивается, держа руки за спиной у поясницы, вцепившись в столешницу. — И того, что ты хочешь и ждешь.              — Если мы нихуя друг о друге не знаем, откуда такая уверенность в моих желаниях и ожиданиях?              Годы изворотливых и абстрагированных от личности самого себя, даже когда спрашивают в лоб, россказней сейчас расцениваются Арсом тренировками, даже несмотря на дебильность и дешевую драматичность диалога, состоящего из тяжелых вдохов, театральных пауз и обрубленных фраз, каждая из которых будто норовит стать в случае чего точкой в разговоре, однако Арсений, ожидая ответа, поверхностно проходится по всплывшему в голове увещеванию, что так проходит любое серьезное обсуждение — люди решаются, сомневаются, выдавливают из себя слова, стараются на каком-то животно-инстинктивном уровне пойти по пути меньшего сопротивления, отделаться малой кровью, — и драмы здесь, наверное, ровно столько, сколько они до этого для нее натворили, тем самым заслужив, если тут вообще можно говорить о выслуге. Молчание даже перестает так сильно напрягать с учетом такой мотивации, тем более Антон не просто застыл в том самом пугающем игноре, а, видимо, приходит сейчас к чему-то, раз начинает легонько сучить ногами, раскачиваясь корпусом, после чего роняет вниз, себе под ноги единичный шикающий смешок, — следом за ним с крана звучно падает капля, разбиваясь о сухую керамику, наверное, потому что столешница оказывается потревожена такими выпадами, — бесит.              — А ты, типа, не ждешь и не хочешь, чтобы твой мужик тебя трогал или целовал, не говоря уже о большем? — в его голосе столько горького принятия, что Арсу становится не по себе даже с учетом готовности к такому курсу беседы, и масла в огонь подливает то, что Антон не юлит, а почти прямо говорит и признается, отчего уважение к нему сталкивается внутри с щемящей трепетной тоской за то, что это приходится чувствовать.              — А ты? — едва Арсений это произносит, на него вмиг поднимается ставший озлобленным взгляд из-под изломанных, словно в обиде, бровей, и весь Антон выглядит сейчас так, будто на него нападают.              — Неа, — вздергивает подбородок, смотря сверху вниз, всем телом только подтверждая прошлую догадку. — Не хочу. Ни трогать тебя, ни целовать, ни вообще не хочу, я тебя наебал во всем, — хлестко, быстро и едко, с вызовом, отчего на мгновение какая-то калечная и по-человечьи хрупкая часть внутри Арсения ведется и верит, подбивая влепить пощечину и уйти широким почти строевым шагом, но он соврет, если скажет, что, еще задавая прошлый свой вопрос, был не готов к тому, что Антон начнет защищаться, выбирая играть грязно ради все того же намерения обезопасить себя, и мысль о том, что они так сильно друг друга стоят, почему-то тешит наивно-оптимистичное настроение, мол, все будет хорошо.              — Пиздишь.              Антон в ответ смотрит так, что, не будь Арс влюблен, он бы его пожалел и подумал, что все, что будет дальше, — все, что планирует сказать и сделать, — станет маленькой демоверсией акта садизма, но Арсений все же «будь» до сжимающейся в комочек душонки, и оставить Шаста за счет вранья чуть более целым лишь на первый взгляд не позволит, — это медвежья услуга, а ложь в самоблаго — это все еще ложь, и Арс себе не простит, если позволит от Антона такое отношение к ним обоим; набраться бы только воздуха и сил, чтобы начать говорить дальше, а еще терпения, потому что кран, раздражая, продолжает капать с периодичностью в полминуты.              — И мне, и себе, Шаст, — вбрасывает ради передышки Арсений, зная, что дальше придется выпалить все на духу, а сам он тоже все еще не железный. — Ты не мне, а себе, даже в мелочах так долго внушал, что это правильно, чтобы сейчас пиздеть? Ты просил от меня честности, гарантируя свою, чтобы что? Ты не ссыкло, раз говоришь сейчас со мной об этом, пусть и не можешь прямо рассказать, что тебе страшно от новизны ответственности, что тебе стыдно за себя, якобы неспособного на что-то там, но ты просто не привык еще, не уверен, что делать, и оно давит, ты хочешь всего и сразу, но так не бывает, Москва не сразу строилась, а человек и вовсе посложнее какого-то там города будет, — замолкает, уступая очередному гулкому «кап». — И не смотри так, я во всем этом уверен, потому что плавали — знаем, и все, что ты чувствуешь, это не тупик, а рубеж, просто ты к нему подошел не готовый, потому что к этому нельзя подготовиться, и ты нормальный, не дефектный, даже если думаешь, что, раз чего-то не можешь, то это навсегда. Отвергать новое — это нормальная человеческая реакция, но не смей обесценивать и топтать ни нас с тобой, ни то, на что мы решились.              Приходится прерваться, потому что от торопливости речи из легких воздух спирается с усиленной скоростью, тем более что многое из сказанного нужно было доставать из памяти, а вместе с тем переформулировать Анины цитаты под конкретно них, пока Антон — с того момента, как поднял взгляд на середине фразы, — продолжает смотреть ровно, но загнанно и измученно, будто слушает какую-то ненужную нотацию или лекцию, и в том, что он действительно внимателен и пропускает сказанное через себя, позволяет убедиться только сжатая до желваков челюсть, лебезящие при опускании веки и дергающиеся крылья носа; его последующая мимолетная нахмуренность срабатывает на Арсения спусковым крючком, а может, это кран довел уже до ручки.              — Если у тебя еще остались аргументы спорить и продолжать доказывать мне, что все, что ты сказал до этого, правда, то давай, но если нет…              — То что? — то ли Шаст растерял громкость связок, то ли Арс не услышал звука из-за шума в ушах, но этот вопрос он скорее читает по губам.              — То иди ко мне, — неосознанно шепотом, словно в дань обрушающейся на них сейчас тишине.              Развести руки Арсений даже не успевает, да и если бы не опора позади себя, Антон бы снес его той силой, с которой влетает в него и сгребает в осторожную охапку, просовывая руки под арсеньевские — обычно не так: Шаст обычно обнимает сверху, — и это только усугубляет понимание чужого самоощущения. Выдохнуть полной грудью тяжело, как бы ни хотелось, но Антон, кажется, нагоняет за обоих, сбивчиво сопя сейчас в ключицу, которая от кипяточного дыхания начинает гореть, а Арсению хочется бесюче спросить «Ну чего ты?» или просто окликнуть по имени или как-нибудь еще, как раньше они себе не позволяли, — внутри что-то сродни малодушного мысленного торгашества с базарной бабкой внутри себя, мол, всего один разочек, всего одним идиотически-милым прозвищем, — но все это теряет важность, когда на скуле чувствуется колючая уже-далеко-не-щетина, которая, проходясь по еще островками чувствительной после утреннего бритья коже, тоже заставляет ее гореть без всяких там аллегорий. Согнувшись в три погибели, Шаст подставляет плечи под паточно-липкие и медленные поглаживания, — «Пора уже его возвращать в нормальное положение хотя бы физически», — осекается Арс, и помимо этого, другой рационализм в голове хочется заткнуть хоть пробками, хоть тряпками, хоть кляпами, — тот услужливо напоминает, что это вообще-то еще не конец, что Антон действительно коснулся, в основном, только одной стороны из двух известных по собственной шкуре ипостасей, где третья — это уже чисто собирательный образ из мелких неприятностей.              — Шаст?              — М? — Антон чуть пошире расставляет ноги, вставая ровно напротив, упираясь коленками в стену под подоконником и вынуждая Арса чуть подобраться, чтобы собственные — оказались между его, и это щекотно, потому что ткань его широких штанин касается голых щиколоток при малейшем шевелении, а само положение каждого делает их одного роста, и за счет опущенной головы Шаста можно легко уложить подбородок ему на макушку — Арсений эту возможность не считает нужным игнорировать.              — Я правда понимаю, если вдруг ты сомневаешься, что я не спиздел, — считает нужным напомнить Арс, прежде чем продолжить то, что вспомнил из очередного разговора с Аней на эту тему. — Знаешь, почему один раз реально не пидорас? — тихонько прыскает даже сам, скорее не слыша, а именно ощущая шеей такую же синхронность от Антона, вслед за которой тот качает головой, щекоча носом местечко под кадыком. — Это ебано прозвучит, но я как-то для себя объяснил это тем, что какой бы ни был первый раз, как бы человек себя ни вел, и как бы нормально себя бы ни чувствовал в процессе, это еще не та ответственность, после которой можно смело записать себя в пидорасы, типа, да, объективно-то уже пидорас, но вот внутри — неа, — елозит подбородком в отрицательном движении головы по челке Шаста. — Поэтому не сравнивай тогда и сейчас, ты в первый раз совсем иначе это воспринимал.              Арсений хочет сказать еще многое — например, то, что при всей извращенности когнитивного восприятия, все остальные его не обманули, на уровне чувств Антон себе не врал; или что сам Арс всегда следил за собой, нарочно становясь чуть более мягким и покладистым, но более инициативным в вопросах близости, будто предоставляя плацдарм для комфортных перехода, мыслительной перестройки и плавности самоидентификации, кроме разве что одного раза, когда сорвался и переборщил с той самой инициативой, вынудив Шаста усесться на стол от его напора, — мысль о том, что он еще никогда ни для кого так не старался и ни о ком так не заботился, почему-то в непозволении говорить давит на кадык сверху, пока Антон все так же прожимает его макушкой снизу, дыша только ртом во впадинку между ключиц — это мог бы быть даже дурной недосговор, как если бы арсеньевские тараканы нашли с Шастуном общий язык без собственного участия. Но вместе с тем хочется сказать еще и то, что все эти грани самоконтроля были, что называется, не в ребро, не создавали проблем или внутреннего протеста, это даже не самоконтроль в чистом виде, а словно саморегистрация, когда просто было необходимо подмечать за собой, что он ни в чем не ошибся и никак Антона не урезонил, не склонил и не напряг, потому что с рукой на сердце может сказать, что все, что между ними происходило, было ровно так, как хотелось и, наверное, даже на первых порах мечталось бы, если бы Арсений позволял себе о таком мечтать, не боясь остаться ни с чем, — сейчас у Арса в руках, по ощущениям, весь Шаст от и до: от формы до сущности и от макушки до пяток, и это наконец резонирует в такт, потому что, зная и убедившись, как Антон может носиться с ним самим — в разных категориях проявления, будь то хоть забота, хоть осторожность, хоть честность, — Арсений с ним готов и хочет носиться так же, а потому следует наконец переходить к тому, что стоит проговорить и постараться зарубить на носах обоих: Шасту — в целом, себе — лишний раз и в контексте их отношений, на будущее, зная свою периодическую сумасбродность.              — Антон, — зовет Арс, прося подняться, на что слышит тяжелый выдох будто в нежелании того вылезать из своего импровизированного подполья, но так не пойдет, Арсений хочет знать и видеть наверняка, что будет услышан. — Посмотри на меня, — на остаточном напряжении в голосе не остается интонаций просьб, это звучит как едва ли не нерушимый приказ, что к лучшему, потому что таким макаром сработает так, как нужно, пока Антон неспешно выпрямляется, смотря в глаза устало, но открыто, заставляя чуть стушеваться — Арсений себя все же немного переоценил, когда решил, что сам выдержит прямой зрительный контакт в разрезе того, что будет говорить, и оттого дает себе передышку, почти невесомо укладывая руки на чужую шею, едва не стукаясь лбами от близости, отчего Шаст в следующую же секунду приваливается сам, мягко касаясь упавшей на лоб и тысячу раз перемятой Арсом челкой. — Я хочу, чтобы ты понимал, что в контексте «нас» я ничего от тебя не требую, — четко и шепотом, пусть и смотреть в глаза при таком ракурсе — буквально слипшись лбами и носами — забавно, если фокусироваться, но по антоновской рассеянно-угрюмой дымке можно понять, что ему не до таких мелочей, он действительно слушает, побуждая продолжать. — Ты мне ничего не должен, — чеканит с серьезностью судебного приговора, и Антон прикрывает глаза, пока Арсению хочется так же, учитывая, что следует сказать дальше: — Повтори.              Судя по резко сведенным бровям, которые из-за опущенных век кажутся еще мрачнее, щекоча собственную переносицу, Шаст либо не хочет, либо сомневается, что Арс это всерьез, и это объяснимо, учитывая, что заверение в отсутствии требований мало вяжется с такой не просьбой ни в одном проявлении, несмотря на поправку о контексте, — Арсений понимает, насколько рациональной части Антона сейчас сложно, и ему, если по-честному, не многим-то и легче, пусть и по своим причинам, на которые до кучи накладывается еще и то, что это только верхушка айсберга, — после «я/ты» придется перейти и на «мы», — но это не умаляет того, что Антон сам должен проговорить все эти прописные истины, а потому силится выдавить из себя еще раз не то приказное, не то умоляющее: «Ну!», из-за которого неосознанно вытянутыми губами касается чужих, опасаясь, что мог этим сбить, но Шаст прочищает горло, будто и впрямь готовится что-то сказать.              — Я…              Секундная эйфория растворяется в концентрированной паузе, которую Антон, словно в прямом смысле, смакует на языке, судя по движению челюсти, и у Арса того и гляди начнут опускаться руки — хорошо, что хотя бы физически они все еще на чужом переходе с шеи на плечи, — Арсений инстинктивно, как можно не ощутимее шевелит пальцами в подобии молочного шага, как у котов, отвлекаясь на медитативность таких движений: если животные так показывают, что доверяют, Арсений сейчас — что готов ждать ответа, пока его руки не скинут. О доверии и доверенности себя в чужие руки здесь негласно заявлено не такими вещами еще с самого начала, надеяться остается только на обоюдность, которую, как хочется верить, Антон просто выражает сейчас по-своему — все еще стоя с опущенными руками, не касающимися Арса, принимается без особого размаха водить головой из стороны в сторону, притираясь своим носом к арсеньевскому, — если начнет говорить, поймается в ту же ловушку со случайным касанием губ, и даже этого Арсению уже хочется сильнее, чем теряться в иллюзиях потенциально еще хорошего и фикциях несуществующего пока плохого от неизвестности; отсутствие всяких слов подбивает напомнить о их необходимости, но Арс не успевает, оказавшись сбитым с толку тем, как Шаст со вдохом отстраняется всего сантиметров на десять, но рук не скидывает, как и не открывает глаз. Арсений думает: «Ну, давай, это как пластырь с болячки», — или как игрушка на коленке с суперклеем, он по молодости каким только баловством не занимался, а Антон сейчас даже моложе, чем тот лихой возраст Христа, когда Арс творил всякие дурости, за которые предавать не перепредавать, всем Иудам того времени еще памятники надо поставить, что сам он отделался такой малой кровью, — «Ну будь же ты умнее меня! Не убегай, даже ровным шагом не уходи, ты же лучше меня!», — почти вопит в себя Арсений, снова начиная воспринимать окружающие звуки из-за отдалившегося Шаста, перебивающего своей громкостью всё, что можно, аргументируя такую мысленную недомольбу тем, что он не мог обмануться, высмотрев в нем это за тот недолгий срок.              — Мы друг другу ничего не должны, — роняет Антон тихой скороговоркой, вглядываясь наконец открытым взглядом.              Если это слуховая галлюцинация, Арсению праведно, хоть потоп от недовселенского крана, все равно, — мозг за пару секунд обрабатывает сказанное, сводя в одно, что Шаст не противился и тем более не сомневался, как предполагалось, а все это время думал о том, что это работает в обе стороны, опережая Арса на здравый шаг, — если Антон когда-то и будет уходить, то только оглядываясь, идет ли Арсений за ним, и кто еще здесь, оказывается, ведомый, — сам Арс пойдет вторым только потому, что идти по правилам надо за светом, даже будучи первопричинной довлеюще-влекущей тьмой, и от понимания расстановки сил хочется на свежий воздух и подышать. Вместо этого Арсений только судорожно притягивает к себе Антона за шею, поднимая ладони на скулы и забивая на все границы, когда не целует даже, а просто почти по-детски безобидно и невинно прижимается губами к любой части лица, которая оказывается рядом, успевая судорожно, даже не с целью, чтобы Антон услышал, а на человеческом внутреннем порыве, неразборчиво шептать первое, что приходит на ум, отчего это все сливается в конечном итоге в мешанину звуков из поочередных чмоков и похвалы: «Господи, хороший мой», — в каждое веко; «Умничка», — в морщинки у глаз; «Какой ты у меня молодец», — в нахмуренность между бровей; «Невозможный», — в кончик носа; «Я так теб… тобой горжусь», — в губы и вниз к подбородку, а после обратно, когда заканчивается воздух, чтобы снова прижаться лбами.              — Ты мне хоть что-нибудь объяснишь? — спустя две упавшие капли шелестит Антон, умещая руки Арсу на лопатки, и раздраженные щетиной губы начинает печь от его горячего дыхания; Арсений пару раз отрицательно ведет головой, боясь, что Шаст зацепился за последнюю оговорку, которая будто сама все еще робеет стать между ними преждевременным обещанием, и молчание висит меньше минуты, пока не находится ответ.              — Просто знай, что я тобой горжусь, — арсеньевский изможденный мозг считает, что это не грех повторить.              — А если я все еще ничего не понял? — Шаст робко посмеивается, очевидно смущаясь, потому что опускает взгляд и облизывается — Арсению, которому сейчас от таких ужимок становится компромиссно все равно на потенциальный факт раскрытия себя, мол, здесь только дурак не допрет, больше всего на свете хочется его поцеловать.              — А если — даже больше, чем следовало? — отстраняясь, вглядывается Арс в глаза, и сомнений в своих догадках не остается, отчего по уму стоило бы приструнить себя за несдержанность, но Арсений не успевает, оказываясь почти прижатым затылком к стеклу, настолько порывисто и сильно Антон целует сам, — остается только подняться на носочки и почти взгромоздиться бедрами на подоконник, пока чужие ладони стекают с лопаток на талию.              Дурацкая привычка Шаста целоваться по-шарпейски слюняво заполняет кухню смущающими звуками, совсем не вяжущимися с происходящим здесь еще минут пятнадцать назад, и спасает, кажется, только то, что у Антона по всем законам анатомии должна была затечь шея, запрокинутая, чтобы достать до возвышающегося над ним Арса, полноценно усевшегося на подоконник, согнувшегося в три погибели не меньше и притягивающего голову Шаста к себе для удобства. Антон отстраняется и прижимается макушкой к арсеньевской груди, давая им обоим передышку, — если у него начнется мигрень от заполошно колотящегося под ребрами сердца, Арсений не виноват, что уж говорить о неловкости.              Стоя между разведенных коленей Арса и упираясь в каждое из них рукой, Шасту требуется около минуты, чтобы восстановить дыхание, не переставая елозить головой по грудной клетке, словно в стараниях врасти или просто заклеймить собой как можно больше поверхности, — Арсению на эти возможные акты собственнических захватов территории даже нечего сказать, там по ощущениям все нутро жмется к Антону не меньше через слои кожи и футболки, пока ладони Арс умещает на его плечах, внося свою лепту в собственную оккупацию, — «Да хоть всего теперь забирай», — щедро позволяет в мыслях, лишь потому что уверен, что больше, чем покажется нездоровым, вредоносным и нежилецким, Антон не возьмет и сам, и хочется пробить себе лоб от вероломного оптимизма.              — Блять, если так, типа, каждый раз будет… — подает голос Шаст, не поднимая головы, но Арсений не дает договорить — это что-то инстинктивно защитническое.              — Не будет, дальше — попроще.              — Я с тобой тоже так думал, и че-то хуй мне за щеку, — вскидывает взгляд и усмехается так, что видно все от понимания им абсурда до смирения.              — Ну, хуя еще…              — Завали, — Антон пресекает арсеньевские попытки в шутки так умело, что неизвестно, кто у кого в свое время поучился, и Арс не сдерживает ухмылку. — Я сяду пойду, ты…?              — В душ.              Будь Арсений чуть большим циником, он бы решил, что они просто исчерпали допустимый запас слов на сегодня, а потому этот разговор заканчивается такими почти олигофреническими односложными и тусклыми фразами, но рядом с Антоном даже напускная форма того, по крайней мере, сегодня приравнивается к преступлению, — более того, Арс понимает все и по памяти, и по факту, — касательно собственного состояния, на фоне эмоционального истощения волну обострившегося после чрезмерной откровенности цинизма лучше направить на себя, быт, дела — на что угодно, в общем-то, а потому и слинять в душ находится идеальным решением, тем более, что Шаст выглядит не лучше, — им обоим нужно немного побыть вне друг друга. Отстраняясь синхронно и обоюдно с Антоном, Арсений думает только о том, что не соврал — дальше действительно должно быть попроще, если они не натворят совсем уж непоправимых ошибок, но хочется верить, что у них просто не хватит на такие глупости времени, и скорый отъезд Шаста впервые не кислит на языке так сильно, как прежде, — неприятное чувство во рту сейчас в принципе объясняется тем, что Арс почти ничего не ел за день, но с этим разберутся, по идее доставка должна приехать в ближайшее время.              Уже сквозь поток настраиваемой в душе воды до слуха доносятся шум входной двери, голос курьера и чисто русское шастовское «Ага, спасибо», не засмеяться с которого не получается, — этот разговор выжал и выпил их обоих до доведенных до автоматизма рефлекторно-обязательных привычек, не предполагающих чрезмерной работы мозга, — Антону стоит только не забыть сегодня на будущее сказать, что арсеньевский «фен-шуй» из расстановки флакончиков в ванной лучше не нарушать, чтобы в такие, как сегодня, дни, сам Арс не мыл голову гелем для душа, взятым по привычке с его законного места; и с краном нужно обязательно разобраться.       

***

      Усталость играет Антону, выкладывающему сейчас коробки и контейнеры с едой из пакетов, на руку ровно настолько, чтобы успешно нагромождать те относительно устойчиво, но не друг на друга, и не стараться разбираться при этом в том, что происходило в последний час, — единственное, что Шаст может с радостью сейчас отметить, стало легче, действительно и всамделишно, и то ли дело в том, что Арсений так прямо с ним поговорил впервые по своей инициативе, а не с антоновских тычков и упрашиваний, то ли в том, что понял, не осуждая и не кляня последними словами, на что Антон и сам уже был готов на балконе перед выходом к нему на кухню. Если это слабость, пусть будет так, осуждать себя за нее Шасту даже не хочется, не говоря уже о том, чтобы явиться к Арсу и попытаться оправдаться или извиниться, не столько даже из-за того, что тот оказался проницательно-чутким, а от абсолютно, кажется, блаженного облегчения, — чувство сродни катарсису, и какая разница, как, с чьей помощью и какой ценой он его добился, если добился, потому что с рукой на сердце может сказать, что такого нещадного отношения к себе Антон не припомнит, — зато на всю жизнь, кажется, запомнил тот резкий щелчок в голове, когда Арсений вышел из спальни, от которого самоощущение препоганности и гнусности заполонили все пространство и внутри него, и вокруг. Много чего было в свое время и по своим поводам, — Шаст помнит обиду на себя, злость, даже попытки в ненависть, самоедство, принижение и обесценивание каких-либо своих достижений или качеств, — но такое проходило, стоило только отвлечься и переключиться, как и у любого человека, а тогда в спальне не осталось, по ощущениям, вообще ничего, кроме бескомпромиссной враждебности к самому себе за все и сразу: и за свои чувства, и за обещания, и за приезд сюда даже в какой-то момент, и за уход Арса, и за невозможность подумать о чем-то другом, которые, собравшись в один большой ворох, придавили ощущением ничтожности и ошибочности каждого своего чувства и действия, с которыми, что самое страшное, даже не хотелось бороться, тягаться и спорить внутри себя. После побега на балкон на мгновение все начало устаканиваться, но Шаст тогда даже выдохнуть полноценно не успел, как поймал себя на мысли, что это все Арсений, это все его вина, это же с ним у Антона проблемы, и злиться на него получалось ровно до момента, пока он не появился в проеме кухни, где одного присутствия Арса стало достаточно, чтобы потеряться в объекте озлобленности, позже найдя его в себе, о чем и захотелось тогда сказать прямо в лицо. Дальше Шаст помнит уже отчетливее: желание сначала обидеть, будто сравнявшись в счете в доказательство, что Арсений тоже не такой, как нужно, и последующее болезненное — принятие, что он снова поступил неправильно уже с привкусом сиюминутной, а не всеобъемлющей вины, после которых только тепло, мягкие плечи и зверское желание не отстранять от себя Арса ни на миллиметр, пока в груди не уймется переполошенное потенциальным страхом отпустить нутро, которое на минимальном уровне пришло в себя только после идиотской арсеньевской шутки, оказавшейся завуалированным объяснением. Тогда впервые за день стыдно стало за то, что Арсения он недооценил, — с самого начала стоило понять, что эта его патентовано-вышколенная осведомленность отдает тухлым привкусом горького опыта, как сироп от кашля или любая другая полезная своей мерзостью таблетка, которая образно смогла поставить на ноги за ничтожный срок от понимания, что Антон не один, ни здесь, ни в целом и ни в начале, ни после всего случившегося, — тогда хотелось поблагодарить, что Шаст и пытался сделать бессловесно, но неоспоримо.              Искать в себе что-то еще не хочется, но мозг, будто по закону подлости, рыскает по себе же или телу в поисках неброских изменений, потому что Антон всегда был таким — не стремящимся понять все от и до, не пытливым до деталей, но в какой-то свободной и отвлеченной мере любознательным, оттого и понятно, почему у некоторых людей, особенно имеющих возможность находиться в достаточной для анализа близости, — коллег, приятелей, всех этих ребят, с которыми волей-неволей приходится проводить немало времени вместе, — могло создаться впечатление, словно он неуверенный или сомневающийся; Шаст всегда допускает вариант своей некомпетентности, зная, что касался лишь верхушки айсберга, и уже другой вопрос, что в сочетании с его природной осмысленностью не всегда нужны допотопная и неоспоримая стопроцентность информации, — статичные знания и опыт без прогресса и творческого подхода хуже полноценной глупости, но по жизни это уверенности не прибавляет.       Такая внутренняя скачкообразная динамика в детство для Антона, если по-честному, не в новинку: сколько себя помнит, в моменты надломов и трещин привычной картины ощущений он всегда неосознанно, будто в попытках сбежать, мысленно возвращается в воспоминания о нем, как в буферную зону, где обмануться в чувствах не получится за давностью прожитого, — прелесть и проклятье детства в том, что оно бескомпромиссно и совсем не дипломатично, если смотришь в него с высоты лет. Для Шаста ранний период жизни не был травмирующим или болезненным, всего было в меру, и если бы у него спросили, было ли его детство счастливым, он скорее склонится в сторону положительного ответа, потому что этот вопрос не предполагает контекста, во-первых, и чаще всего задается в глупых интервью, где не требуется глубины, во-вторых. Антон видеорядом в голове прогоняет, наверное, самые показательные истории, подтверждающие его ту самую отстраненную любознательность: вот увиденный в пять лет в магазине глобус, который так сильно захватил тогда его внимание, что мама буквально в течение пары дней принесла ему похожий, залихватски клюнув на якобы обостренный интерес сына; вот этот же глобус, ужасно выгоревший и запыленный, когда в десять лет пришлось переезжать в другую квартиру, и сам Антон, отрывающий с Дальнего Востока кислотно-оранжевый ценник, чтобы мама не увидела и не поняла, что моделька земли, так остро заинтересовав, была в центре его внимания лишь несколько минут, пока не стали интересны одежды разных народов, смотреть которые он взялся уже в большой детской энциклопедии, которую мама или бабушка наверняка покупали ему из тех же обманчивых соображений, а вот этот же глобус уже в пятнадцать лет, когда в его подставке было удобно прятать сигареты, купленные поштучно в ларьке за четыре рубля за одну. И Антон при всем этом не может сказать, что совсем ничего не вынес для себя из той маминой покупки или книжки — пару раз эти знания, сохранившиеся в голове каким-то чудом, выручали его на уроках географии в средней школе, — «Уральский хребет тянется непрерывной возвышенностью от Ледовитого океана до самых Прикаспийских степей», «Вот, Шастун, молодец, не буду спрашивать, вижу, учил!». Сейчас же у Антона тянется только бесконечная череда неглубоких знаний, заставляющих чувствовать себя дилетантом от того самого Ледовитого океана и до самых ебаных Прикаспийских степей.       Из коридора доносятся звуки, единственно верно значащие, что Арсений скоро появится в кухне, и ровно в тот момент, Антон, будто оказавшись пойманным реальностью за грудки, выплывает в нее, резко вспоминая ту часть разговора о долженствовании, и решает, что пора уже перестать переливать все это из пустого в порожнее. Он все понял, сейчас ему нормально, едва ли не отлично даже, если бы не усталость, а потому только коротко выглядывает, скоро ли там Арс, и садится за стол со своей уже привычной стороны, отдаленно думая, вот уж с чем, с чем, а с едой накосячить не мог точно, и ныряя в телефон, разразившийся парой уведомлений в процессе его попыток все расставить.       — Это что, блять? — Арсений, полностью одетый, замирает на пороге, переставая ерошить полотенцем волосы. — Курьер доставки перепутал, или какого хера здесь еды на второй день армянской свадьбы? — очевидно, пытается отшутиться, пока Шастом это все ощущается как арсеньевская чечетка на собственных надеждах на некосячность, — хочется ощетиниться.       — Сочувствую, если твой бывший водил тебя по таким мероприятиям, — Антон хмыкает, складывая руки на груди и отворачиваясь к окну — что-то остаточное от былого гонора в попытках защититься.       — Он грузин, а не армянин, Шаст, — «Какая очаровательная протекция», — думает Шаст, но не успевает ничего сказать, даже если бы хотел. — И я все еще хотел бы знать, откуда такие познания о его жизни.       Пока Арсений вышагивает деланно беззаботной походкой к столу, Антону кажется, что ещё минуту разговоров на эту тему, — неважно, что по глупости, поднял ее сам, — и он ступит на паскудную территорию шуток про чернильниц, после которых не отмоется точно: у него из промокашек только салфетки, привезенные вместе с заказом, а тех и так положили по минимуму, никакого сервиса. Если все-таки говорить всерьез и честно, Шаст не понимает, почему ревность сейчас так явно заявила права на его голову, — ему казалось, что это уже пройденный этап еще тогда в баре, — однако то ли подстегнули разговоры об отсутствии требований и долженствовании, которое распространяется на обоих и воспринимается сейчас совершенно не под тем углом, то ли просто предрасположенность ко всему нервическому после стресса подстегивает и злит настолько, что приходится даже встать.       — Ты объяснишь, нахера этот пир во время чумы? — противиться голоду Арс все же не решается, заглядывая то в одну, то в другую коробки, и эту его актерскую незаинтересованность Антон неожиданно хочет сцеловать, — ущемленные права на Арсения, которых у Антона никогда и не было, стоит засунуть куда подальше как можно скорее.       — Подумал, что любовь во время холеры это слишком, — фыркнув, даже сейчас Шаст бросается просто переиначенной цитатой из какого-то трека, будто знает откуда эта фраза вообще повелась, — «Наверное, какая-то книжка», — в подтверждение своего дилетантства.       Кинув мимолетный не то испуганный, не то восхищенный взгляд, Арсений поджимает губы, опуская взгляд, и молчит, а Антон думает, что меньше всего своей дуростью хотел попасть в десятку, когда с задержкой осознает смысл сказанного.       — Я… — Шаст не знает, как оправдаться. — Господи, блять, да объебаться я не хотел хотя бы в этом, раз уж со всем остальным, ну, — при всем желании выдать правду лениво и незначительно, Шаст проваливается с треском, к концу и вовсе звуча скорее вымученно и жалко; Арсений опускает глаза еще ниже.       — Придется взять что-то из… — спустя несколько секунд подает голос Арс, но осекается, подбирая слова, — из всего вот этого и сесть на полу в гостиной, иначе просто негде, — разводит руками и смотрит испытующе, но с ничем не прикрытым негласным извинением, и Шаста вразрез здравомыслию отпускает.

      

***

      На многочисленных мокрых участках асфальта отвратительно бликует желтый свет от фар чужих тачек, посылая мозгу прямой приказ болеть, и это не обсуждается, поэтому Руслану, ничего не понимающему в цветокоррекции, но по-юношески хорошо помнящему, что приказы надо выполнять, хочется чуть сбавить контрастность и жесткость, убрать блики, добавить четкость и настроить нормальную яркость; он переводит взгляд на зеркальные каемки на приборной панели и, глядя в чуть поплывшее собственное отражение, мысленно добавляет: «И бороду подровнять», все прежние желания оставляя без изменений. Категоричное «Нахуя вообще на торпеде зеркальные вставки?» в голове постепенно сменяется более человеко-ориентированным: «Нахуя такие зеркала качественные, что каждую морщинку видно?», и все это походит на сюр. Происходит середина апреля, больше походящая на сентябрь; Кутуза безбожно стоит; среда, которая маленькая пятница, все-таки действительно маленькая для желающих покутить именно в нее, а борода растет несимметрично, — и это жизнь, сказал бы какой-нибудь испанский философ; «И это закончится когда-нибудь или, блять, нет?» — резюмировал бы сам Белый, но кто его в этой пробке, собственно, спрашивал.       Будто бы из солидарности тех, кто все же мог бы что-то спросить, телефон, заброшенный в подстаканник, оживает вибрацией, и на экране высвечивается лаконичное «Бебур», — если и терпеть вопросы, то от этого пижона, — Руслана этот вечер начинает хотя бы отдаленно устраивать.       — А кто это такой быстрый? Кто это ждал моего звонка и взял трубку после второго гудка? — с «устраивает» Белый все-таки немного поторопился. — Рус, ну это даже не по-христиански, так быстро брать с меня трубки, — продолжает парад свойственных ему дуростей Андрей, пока Руслан убеждается, что поторопился именно сильно, и никак иначе.       — Ты позвонил уличить меня в безбожности или хули? — ответить ему удается слишком ровно и безэмоционально из-за наконец тронувшегося с места потока.       — Позвонил позвать тебя выпить, мистер Давай-по-Делу, — если бы не смешок Бебура, с которым он это произнес, Белый бы даже запереживал, что у того кто-то умер — настолько резкий перепад голоса и интонаций с заводилы до «заебали». — Свободен сегодня, или мне одному квасить? — выдыхает с таким свистом, что слышно даже через убогую связь.       — Прям квасить собрался? — Руслану почему-то кажется, что так перейти на причины озвученных планов будет проще всего.       — Чем тебе мой лексикон не угодил? — «Вот же позер». — Я не «колдырить» сказал, или там не «кидать на воротник», или… — едва вернувшийся подкалывающе-веселый тон сменяется, когда Андрей, судя по всему, окончательно сдается: — Че ты доебался? Выпить хочешь или нет? — и голос привычно тому Бебуру, которого Руслан и взял себе в друзья по акции, низко похрипывает с серьезностью.       — Домой еду, хочешь — пригоняй. Через часик, — Белый добавляет последнее, потому что не уверен ни в пробках, ни в той версии себя, с которой ещё не смыта горячим душем рутинно-рабочая пленка на коже.       От Андрея звучит какой-то умильно-одобрительный выпад, сменяющийся: «Понял, мистер Давай-по-Делу-Через-Часик», и Руслан хмыкает в трубку, потому что Бебуришвили балбес. Сюрреалистичность приобретает гуманистские нотки, потому что Кутуза тронулась, Бебур дурачится, а у него самого нет ни причин, ни объяснений, но на вечер теперь есть планы, потому что среда, наверное, действительно — маленькая пятница.