Мы

Учитель разрешает уйти с урока пораньше, потому что держать их никакого смысла нет, но просит вести себя тихо и не привлекать лишнего внимания. Класс не спеша собирается и по несколько человек выходят из кабинета, чтобы не создавать лишнего шума, и Сережа с Денисом выходят чуть ли не самые последние, просто потому что совсем не торопились, перекинулись еще парой фраз о завтрашнем дне, предстоящей самостоятельной по алгебре и том, как бы ее не завалить. — Да ладно тебе, тема то не сложная, — Шевцов пожимает плечами. — Тем более это самостоятельная по терминам, выучить их да все, а в показательной функции их немного. — Умный такой, не могу, — язвительно отвечает Пешков. — Я смотрю на это определение и больше половины слов не то что понять, прочитать не могу. Меня с собой не сравнивай, у тебя в голове есть хоть что-то. — Ветер и опилки, — с улыбкой до ушей парирует Денис. — Я знаю целое ничего, просто правильно подхожу к делу и имею хорошие отношения с учителями. На это много ума не надо, да и времени на все практически хватает. Пешков вроде и слышит его, вроде и понимает, но в голове у него все это в одну картину не складывается. Какой подход к учебе может быть правильным? Как можно иметь нормальные отношения с учителями? Как на все может хватать времени? Ему все это чуждо, а сил хватает только на то, чтобы открыть книгу, прочитать пару строк и закрыть сразу же. Неужели у кого-то есть желание учиться, тратить на это время? Этот вопрос он и задает Шевцову, когда они останавливаются у закрытого гардероба, как и остальные их одноклассники. До звонка около десяти минут, а техничка Анна Михайловна, женщина пожилого возраста, ворчит своим высоким голосом и отпирается от просьб открыть его пораньше. Кто-то все продолжает с ней переговариваться, в чем Сережа с Денисом не видят смысла и уходят к актовому залу, где диваны стоят, а вслед за ними и несколько одноклассников, негласно приняв их позицию. А Денису и ответить то нечего. Он объясняет, что делает это лишь с одной мотивацией — поступить в хороший университет, отучиться на специальность, которая на самом деле ему по душе, и работать на высокооплачиваемой работе. Сережа слушает об этом завороженно, но уже ближе к концу прерывает вопросом, который интересует его уже многие годы: — А как найти себя, Денис? Тот неожиданно замолкает. Вопрос звучит просто, и если бы он был в тесте, которые так усердно Шевцов нарешивает каждые выходные, то без труда бы выбрал правильный ответ из четырех предложенных, но этот — как задание с развернутым ответом, и не знаешь за что ухватиться. Он вглядывается во мрак за приоткрытой дверью актового зала, откуда пахнет старой древесиной и краской, рассматривает тени, которые оставляет за собой узорчатая тюль на окне, что позади них, и долго пытается сформулировать мысли, которых оказывается слишком много, в одну. Денис начинает с чего-то совсем не того, говорит про начальную школу, про то, что нужно больше склоняться в сторону предметов, которые кажутся более легкими, но быстро понимает, какую чушь несет и нервно делает несколько затяжек приторного пара с запахом ягод, вновь пытаясь переосмыслить вопрос. Сережа не торопит. Еще пара минут проходит до того, как Шевцов честно говорит, что не может ответить на этот вопрос. Слишком разные истории могут быть, слишком много решающих обстоятельств, эффект бабочки никто не отменял, и не под силу ему дать универсальный совет, как найти себя. После долгой паузы добавляет, мол, наверное, тебе нужно просто быть собой, а там все сложится само. Пешков, до того опустивший взгляд в пол, встречается им с Денисом. У Сережи эмоции смешанные: он растерян, не представляет, кем хочет стать в будущем, но относится к этому он беспричинно спокойно. Откуда-то есть уверенность, что все и вправду сложится само, как только он перестанет играть роль и станет по-настоящему собой. Шевцов засматривается на его темные волосы, переливающиеся на свету, карие глаза, а в голове лишь одна мысль: боже, не был бы дураком, половина школы девчонок за ним бы бегала. Чудесный ведь, складный, ну загляденье просто, родители старались, как принято говорить в народе. И ведь ни пятна от акне, ни губы покусанные, ни взгляд побитой собаки его не портят. Эта пауза кажется Сереже очень неловкой, в то время как Денис ее даже не замечает, увлеченный изучением внешности человека напротив. То, что Пешкову дискомфортно, он понимает лишь тогда, как тот неловко отводит взгляд и говорит, мол, скоро уже звонок, пойдем может? Времени уже к трем, и Шевцову ничего не остается, кроме как кивнуть и пойти с ним к гардеробу, думая лишь о двух вещах: как же хочется курить и почему же Сережа ведет себя как дурачок уже не первый год, таковым не являясь. Они расходятся у ворот, Сережа хоть уже и спокойнее, но все еще очень близко к сердцу воспринимает объятия на прощание, принимая их как что-то очень личное и редкое. Даже дорогу до дома Пешков помнит смутно, потому что мыслями был совсем не на холодной октябрьской улице, а в каком-то мнимом пространстве, другом мире, где нет тех двоих, коих называть уже негласно у него в голове не принято, где Сережа находит поддержку и получает ее, даже не прикладывая усилий. Невольно ловит себя на мысли, что будет не прочь вновь оказаться в объятиях Шевцова. «Бред» — говорит мозг, «ну ты ведь хочешь» — бросает вдогонку сердце. Сережа кутается в одеяло, пытаясь скинуть все эти мысли на то, что замерз на улице и ему стоит лишь согреться, чтобы они отпустили. Понятно, что не спасает его ни плед, ни батарея, ни горячий чай, кто бы сомневался, но Пешков продолжает слепо уверять себя в том, что ему никто не нужен. Между тем время продолжает идти, как песок сквозь пальцы, и дело уже идет к вечеру, когда Сережа решается подняться с постели, хоть и не имеет сил, и сделать то, чего не делал уже совсем давно — домашнее задание. Такого не случалось, кажется, еще с Армавира, потому ему непривычно доставать из рюкзака потрепанный жизнью учебник по алгебре, листать его желтоватые страницы в поисках нужной темы, а совсем мозг отключается, когда Пешков пытается в нее вникнуть. Он бездумно бегает глазами по тексту вновь и вновь, каждый раз понимая, что не запомнил совсем ничего, кроме темы. Графики ниже выглядят совсем страшно, и Сережа предпочитает на них не смотреть, чтобы окончательно не испортить себе настроение. В углу страницы ручкой нарисована очередная непристойность, что невольно заставляет усмехнуться. С каждой прочитанной строкой вопросов становится все больше, и Пешков даже не замечает, как вливается в процесс, обводит непонятные знаки и термины простым карандашом, держа в мыслях то, что нужно будет найти их значения в учебнике, или загуглить в крайнем случае. Какого же его удивление, когда неожиданно для себя он понимает, что хоть материал и сложный, но вполне посильный, если очень постараться. В голове полная каша из определений и понятий, тяжело и непонятно, но что такое показательная функция — запомнил, а это уже в какой-то мере успех. Заканчивает он уже совсем поздно, и понимает, что засиделся, когда снимает телефон с зарядки и видит, что февральское число уже перешло на следующее. Нет никакого сожаления о потраченном времени, ведь если бы не учеба, то просто потратил бы его на безделье или копание в себе, которое еще никогда ни к чему хорошему не приводило. А тут тему разобрал, даже понял что-то, и, кажется, сможет завтра написать работу хорошо. Не на пять, конечно, но в том, что не завалит — уверен. И все как-то слишком спокойно. Размеренно падает снег за окном, нет больше страха где-то в подкорке, что не допустят к экзаменам из-за отвратительных оценок, ведь один из главных его врагов, алгебра, только что сдалась почти без боя. Сережа сонно трет глаза, времени без пятнадцати час, потому он идет в душ и надеется уснуть как можно скорее. Как бы не так. Стоит только ему выключить свет, в голове появляется слишком много мыслей. Самая навязчивая и противная, так перед глазами и маячит, что все происходящее — затишье перед бурей. Пешков слишком привык тонуть, слишком привык с головой быть в нерешаемых проблемах, и все происходящее воспринимает очень остро. Сегодня его ни разу даже не пытались тронуть, хоть ночью и писали с угрозами. В его жизни появился человек, который зачем-то его поддерживает и с ним общается. Ответа он не находит ни на один вопрос, все давит, и все время до утра он бы потратил на самобичевание и долгое перемывание костей самому себе, но усталость за день дает о себе знать и буквально заставляет Сережу прекратить. Последнее, что он делает перед сном — проверяет сообщения, и, не обнаружив там ни одного, засыпает в смешанных чувствах. Утро. Воздух холодный, словно липкий, такой контрастный с теплым одеялом, которое Сережа натягивает на голову, пытаясь скрыться от назойливой мелодии будильника, которую хочет поменять уже около года, да руки все не доходят. Бесцельно проведенные пару минут в ванной, когда просто грел руки под теплой водой, сбивают ему всю годами отточенную последовательность действий утром, но тогда это было просто необходимо. На завтрак горячий чай с бутербродами, учебники приходится собирать уже в спешке. Морозный ветер окончательно снимает пелену сна, на волосах оседает снег, и Сережа идет по улице просто за счет физической памяти, ведь за дорогой совсем не следит, витая где-то далеко, в своих мыслях. С горечью осознает, что морально готов уже ко всему — к дракам, к оскорблениям, да и к тому, чем его так долго шантажируют, кажется, тоже, но он никогда сознательно не позволит им это сделать. В голове уже давно сидит мысль о том, что после этого его жизнь не изменится навсегда. Да, удивленно будут таращиться родители, по школе разойдутся слухи, которые и до того были, но теперь с доказательствами, в шоке будет Алексей Алексеевич, но это все временно. Школа кончится через каких-то четыре месяца и их дороги разойдутся, родители вновь окунутся в работу с головой, время сгладит острые угли и все забудется-свыкнется. Но Сережа лучше будет продолжать медленно уничтожать себя, чем решиться пережить разовый переворот в своей жизни. Просто не выдержит. И винить не за что — его решение аргументированное и адекватное, как ни крути. И он бы продолжил шерстить папки с самыми дальними воспоминаниями в своей голове, если бы у школьных ворот не оказалось двух слишком знакомых силуэтов, которые заметил слишком поздно для того, чтобы обойти. Сережа спотыкается об свои же ноги, тут же стопорясь, не зная, как себя вести. Дыхание сбивается, когда один из них все же замечает Пешкова. Уйти не получится. Вокруг ни души, лишь машины проезжают где-то далеко, за домами, до начала занятий несколько минут, все уже наверняка в школе, и надеяться откровенно не на что. Гаснут фонари, четко слышны шаги тех двоих по снегу, а Сережа все стоит на месте, не в силах даже противиться тому, что сейчас начнется. Внутри все противно дребезжит, тревога и паника — худшее сочетание, и слишком болезненно их физическое ощущение. Давно знакомое чувство безысходности, неимения возможности повлиять на происходящее, что пожирает изнутри. Все давит: температура словно в секунду упала на несколько десятков градусов, облака будто прямо над головой, проходят по касательной к темным волосам. И те подходят к нему практически вплотную, когда Пешков слышит шаги за спиной. Сердце, до того кульбиты наворачивающее, затаилось, перестал щекотать где-то под ребрами страх. — Зажигалка будет? — Сережа поднимает взгляд на Мишу, друга Дениса, и вопросов появляется еще больше. Понял ли он что-то? Рассказывал ли ему что-то Шевцов? Но те двое дают ему зажигалку, ибо не дать — негласный моветон, что для Пешкова и становится спасением в этот раз. В такой ситуации он не думает о том, что провоняет сигаретами и получит от матери, а лишь смотрит Мише в глаза благодарно, что, на удивление, оппонентами остается незамеченным. — А чего вы тут стоите? Урок через минуту начнется, — решает разрядить окончательно обстановку Миша, задавив «авторитет» парней из 11 «В» своей непринужденностью и спокойствием. — У нас же первый урок с грымзой этой, весь мозг вынесет, пойдем, может успеем еще. Пешков замешкался, не в силах так быстро переварить сказанное, но Миша берет его своей холодной ладонью за тонкое запястье и буквально оттаскивает от людей, которых Сережа боится наравне с тем, как кошки боятся воды. В голове лишь бесконечная благодарность однокласснику, который помог ему избежать очередной болезненной ситуации, что ему долго-долго высказывает в гардеробе полушепотом, неожиданно разошедшийся на эмоции. Тот отмахивается и говорит, что всегда замечал меж ними неприязнь. Пешкова это не успокаивает и дает еще больше материала для размышлений. Зачем Миша ему помогает? Какую именно неприязнь он замечал? Не догадывается ли обо всем случившемся? Сережа мысленно дает себе звонкую пощечину и самого себя же обзывает параноиком. «Относись ко всему проще» — убеждает он себя, и из-за такой увлеченности немыми разговорами с собой пропускает мимо ушей Мишино предложение прогулять первый урок в актовом зале, который никогда не закрывают. То, что ему вообще пытаются что-то сказать, до него доходит лишь тогда, когда одноклассник кладет ладонь ему на плечо и задает свой вопрос вновь. Отвечает Пешков положительным кивком головы, не в силах выдавить из себя что-то большее. Все силы на разговор ушли в тот момент, когда он чересчур эмоционально благодарил Мишу за то, что помог в сложившейся ситуации. Им удается не наткнуться на учителей по пути в пустой актовый зал, значит, вопросов возникнуть не должно. В помещении холодно, искусственный свет слишком яркий, слепит сильно, но как место, где нужно переждать сорок минут — подойдет. Сережа чувствует себя спокойно ровно до того момента, пока Миша, посмотрев так, словно знает все и про всех, не сказал одно единственное слово: «Рассказывай». Можно было бы прикинуться дурачком, ответить вопросом на вопрос, но этим Пешков лишь выиграет секунд пятнадцать времени, которое ему ничем не поможет. Сережа нервно сглатывает и заламывает пальцы, пытаясь придумать ответ, за которым не последует еще большее количество вопросов. Фантазии хватает лишь на «да так, старые терки», которое даже произнести ровным голосом не может, пока сердцебиение отдается в ушах, и где-то в горле застряло противное чувство опаски и страха. А Миша словно чувствует неладное. Сразу замечает, как тот нервничает — с такой силой он себе пальцы не заламывает даже когда Алина Павловна ведет ручкой по списку учеников их класса и останавливается опасно близко рядом с его фамилией. Он не кусает так нервно губы, когда Алексей Алексеевич перед началом урока угрюмо сообщает, что им нужно обсудить какой-то разлад в коллективе их класса. — Если тебе нужна помощь, ты можешь сказать, — сразу в лоб Сереже выдает Миша. До двух часов ночи они сидели в дискорде с Денисом и обсуждали человека, о котором за эти два года за стенами школы вспоминали лишь пару раз — Сережу. Началось все с того, что Шевцов начал разговор о том, что с ним что-то не так, мол, в классе ведет себя как дурак какой-то, а наедине очень спокойный и тихий, хоть и нарваться можно, если что-то не то ляпнуть. Миша согласился, что его поведение чересчур странное для человека его возраста. А там понеслось. Вспомнили все: и как он пришел в класс, какой был изначально, как в момент поменялся и стал неуправляемым. Вспомнили все его стычки с одноклассниками, с учителями, все странные ситуации, связанные с ним, которым до сих пор не могут найти никакого объяснения. Например, в конце десятого класса он со всей силы ударил одноклассника локтем по ребру, когда тот просто подошел к нему со спины. Это можно было запросто объяснить испугом, только тот подошел довольно громко, да и испуганным Сережа вовсе не выглядел. Так сильно они мозг не напрягали даже на контрольных, как этой ночью в дискорде. Вопрос их интересовал один — что такого могло произойти, что это «что-то» сделало из тихого Сережи, коим он пришел в их класс, неуправляемого «жожу», как его прозвали одноклассницы. В час ночи Миша неожиданно пришел в себя на секунду и поинтересовался, какого черта они вообще думают о нем, грубо выразив это своим «Вот на чистоту, Денис, нас ебет?». Шевцов привел очень весомые доводы: Сережа довольно милый и в конце девятого класса дал Мише списать ответы со своей работы, на которую сам ответы нашел в интернете, потому они должны помочь. «Справедливо» — подытожил Миша, приняв эти аргументы достаточными, чтобы вновь вернуться к поиску ответа на неожиданно заинтересовавший их вопрос. Пришлось перелопатить все беседы их класса начиная с две тысячи семнадцатого года, их личные диалоги, в которых кроме «а что по матеше?» или «нам завтра к какому?» мало что было. Вопрос пришлось оставить открытым. Пришли они лишь к тому, что это «что-то» произошло в начале девятого класса, предположительно как-то замешаны те двое и Сережа совсем не хочет этим с кем-то делиться. До конца урока они сидят в тишине, не зная, что друг другу сказать. Осталось чувство незаконченности диалога, но Миша ждал хоть какого-то конкретного ответа от Сережи, а тот не хотел произносить ни слова. Хотел лишь одного — чтобы его проблема продолжала быть его проблемой, а не зудела в головах посторонних людей. Это уже очень давно стало очень интимным, личным и болезненным. Благо, урок не вечный, и имеет свойство заканчиваться. Для Сережи это невыносимое облегчение, и впервые за последние несколько лет он рад вернуться к своему одиночеству, где никто не будет нарушать его тщательно выстроенное личное пространство. Совсем комфортно становится на последней парте в кабинете математики. Нет волнения по поводу того, что завалит проверочную работу, ибо даже подготовился, что ему несвойственно. До начала урока еще есть время, повторять что-то нет ни желания, ни резона — перед смертью не надышишься, потому он залипает на падающие за окном хлопья снега. На улице уже практически светло, и красиво сугробы переливаются на солнце, словно стекло, разбитое до состояния крошки. Размеренный снегопад успокаивает, дает возможность отвлечься ненадолго от навязчивых мыслей. И он просидел бы так до самого звонка, если бы кто-то не опустился на второй стул у парты. Приторный запах ягод и порошка. Денис. — Не хочешь поговорить? — тот начинает издалека и вполголоса, чтобы Пешков не отшил его сразу же. Сереже даже разворачиваться не хочется, но понимает, что этим вызовет еще больше вопросов, потому ему приходится обернуться и в ту же секунду столкнуться со взглядом Шевцова. Это выбило его из колеи на какое-то время, пока тот не свел брови в томительном ожидании ответа. Отмалчиваться больше не получиться. — О чем? — слишком наивно решил прикинуться дурачком Пешков, надеясь на то, что сможет протянуть так до начала урока. Только вот по взгляду Дениса все сразу понятно, слишком серьезный, и обвести вокруг пальца его не получится. — Если тебе не хочется говорить об этом здесь, мы можем поговорить наедине, — так, чтобы никто не услышал, предлагает Шевцов. — Все, что ты скажешь, останется между нами, если тебе не хочется выносить это. Напряжение нарастает, и он вновь ждет ответа, пока Сережа вновь запутался в своих мыслях и не может разобраться. Он ведь и не против поговорить, рассказать обо всем, получить поддержку и, наверное, помощь в разрешении ситуации, но страх сидит противным комком где-то в горле; борется внутри здравый смысл и секундный порыв. Спонтанность проигрывает. — Я не понимаю, о чем ты. Это вводит Дениса в ступор на какое-то время. Он, конечно, понимает, что это весьма изощренная провокация, которой поддаваться нельзя, но такая безразличность просто выбивает его из колеи. Неволей ему приходится взять паузу в их коротком диалоге, во время которой они как два барана смотрят в упор друг на друга, взаимно ожидая дальнейших действий. — Не прикидывайся дураком хотя бы со мной, — уже совсем тихо произносит Шевцов с явным напором. — После английского на третьем этаже. Не придешь — я все равно найду возможность с тобой поговорить. Наверное, это было слишком грубо, но варианта быть менее настойчивым не было, иначе результата бы это не дало. Сереже нечего ответить, Денис ответ слышать и не хочет, потому до конца перемены уходит из кабинета с Мишей, чтобы спуститься в самый менее проходимый туалет на первом этаже и покурить первый раз за этот день. Мише на дальнейшую судьбу Сережи как-то параллельно, а вот Шевцов обеспокоен почему-то, на что даже себе весомых причин дать не может. А Миша просто всегда готов помочь своему другу, потому выслушивает, не перебивая, но и ничего не отвечает — нечего, да и пусть Денис сам распоряжается этой ситуацией. Алгебра проходит спокойно. Работа оказывается настолько простой, что даже Сережа ответил на четыре вопроса из пяти, и они сошлись с определениями в учебнике. Учительница, забирая его лист, оказывается приятно удивлена, и даже хвалит его коротким «ну можешь ведь, когда хочешь», что Пешкову оказывается очень приятно услышать. На английском просто скучно, потому что весь урок преподаватель объяснял сдающим экзамен по его предмету ошибки, допущенные в пробнике, в то время как остальные были предоставлены сами себе. Сережа бы соврал, если сказал, что не наблюдал весь урок за Денисом, который в это время решал задачи из кодификатора профильной математики. Стучал пальцами по столу, пока читал условие, писал, агрессивно зачеркивал, вновь писал, ни на что не отвлекаясь, а потом откинулся на спинку стула и пару секунд бездумно смотрел в стену перед собой. Обоим стало жутко неловко, когда Шевцов обернулся и заметил на себе пристальный Сережин взгляд. Чтобы хоть как-то разбавить это напряжение, Денис усмехнулся, тем показывая, что ничего против не имеет, но Пешкову оттого легче не стало. Но эта неловкость — ничего, по сравнению с той, что Сережа испытал во время звонка. Он специально задержался в кабинете, чтобы не пересечься с Денисом в коридоре. Те считанные минуты, на которые он остался в помещении один, давили абсолютно всем: свет стал слишком ярким, раздражал, белые стены давили, от собственных мыслей хотелось убежать, забиться в самый дальний угол и переждать, что возможным не предоставлялось. Откладывать этот разговор бессмысленно, потому, собрав все свои силы, Пешков все же пошел на третий этаж, где они должны были встретиться. Сердце ушло вниз, когда он увидел знакомую светлую макушку в небольшом помещении, разделяющем коридор и класс. Это был кабинет французского, учительница по которому заболела, потому сейчас это место очень пустое и безлюдное. У Сережи в голове на секунду промелькнула мысль, мол, может уйти, пока еще есть возможность, но в тот же момент эта возможность пропала — Денис его увидел. Сдать назад уже не получился, потому на ватных ногах Пешков подошел к нему, не зная чего ожидать от этого разговора. Внутри все дрожало, покалывал на кончиках пальцев страх, в то время как по Шевцову вообще тяжело было что-то сказать. Он спокоен, как и всегда, и Сережа бы даже никакой разницы не заметил, если бы в глаза ему не посмотрел. Он тоже волнуется. Пешков был уже на грани, в горле стоял ком, любой исход мог выбить его из шаткого эмоционального равновесия, и самым тяжелым оказалось держать все в себе те считанные секунды, что Шевцов подбирал нужные слова. — Сереж, ты можешь мне доверять. Эти слова словно выбили у него из-под ног опору, что позволяла ему держаться с самого утра, когда Миша завел разговор в актовом зале. Эти слова стали последней каплей в переполненную канистру с бензином, что держали над огнем. Сережа никогда не получал столько неожиданного одобрения и положительного внимания, сколько получил за последние дни, и ему это чуждо, ему это слишком, он не научился справляться с чем-то положительным, просто потому что думал, что в его жизни такового не будет. Пешков делает шаг вперед и обнимает Шевцова, не в силах больше держать себя в руках. Эмоций слишком много, голова кипит и не успевает переваривать информацию, выдавать какие-то здравые эмоции, и от такой неожиданной поддержки Сережа попросту не может сдержать слез. Крупными каплями они оседают на толстовке Дениса, такой же, как вчера, только темной, и Пешков чувствует его ладони у себя на спине, поглаживающие неспешно. Слов не нужно. Дрожь Сережи ощущается слишком сильно, и Шевцов чувствует себя каким-то тираном, чувствует вину за то, что довел его слез, хоть и совсем того не хотел. Несмотря на все происходящее, у Дениса на сердце почему-то тепло. На подсознании он ощущает, что Сережа, хоть так ни слова и не сказал, но они перешли на более доверительный уровень. — Я обязательно все тебе расскажу, просто мне нужно время, — дрожащим голосом заставляет себя сказать Пешков, даже не поднимая взгляда, отчего фраза звучит очень невнятно и приглушенно, но сами слова тут и не имеют роли, куда важнее — как они были сказаны. Сережа не хочет отстраняться, не хочет показывать себя в таком отвратительном состоянии, а Денис и не настаивает. До конца перемены еще остается время, которое Пешков старается успокоиться и вернуться из прострации, в которую его вогнали слова собеседника, и в которой он окончательно себя закрыл своей же фразой. Зато он понял, что вправду готов открыться этому человеку, только не сейчас, а когда они будут уже более близки. После спонтанных слез появляется ощущение эйфории и пустоты, но не той, которая отвратная, которая не дает спать и заставляет копаться в себе, а той, от которой бабочки в животе и приятное чувство спокойствия. Стало легче. Этот день стал точкой невозврата в разрешении проблемы, что два года не давала Пешкову нормально жить.