Мы

Оставшиеся четыре минуты перемены Дениса едва ли не трясет. Он так размахивает руками, что время от времени Мише даже приходится уворачиваться, но ни слова не говорит по поводу своих чувств к Сереже — это личное. Это то, что он обсудит сам с собой в спокойной обстановке где-нибудь дома, когда будет достаточно времени чтобы уйти в себя и подумать, а сейчас просто рассказывает, мол, Миша, твою мать, он меня боится, а что делать — не знаю. У Миши полно вопросов, начиная от «чем он тебе так интересен?» вплоть до «а я тут причем?», но он молча выслушивает своего друга, время от времени односложно комментируя его эмоциональный монолог. Денису становится легче. В голове наконец пустота, а не куча мыслей, до того не позволяющих ему здраво оценить ситуацию, и только сейчас, в тишине, он начинает осознавать происходящее. От одного имени «Сережа» где-то глубоко внутри теплеет. Только когда складывается полная картина, Денис по-настоящему осознает патовость ситуации. Она такая первая в его жизни, первая настоящая влюбленность с его стороны, и реакцию на нее он не знает, как и не зная, что ожидать от самого себя. Ранее ему всегда признавались первыми, Шевцов никогда не был обделен вниманием, и всегда решение оставалось за ним, а теперь он растерян. Миша, правда, пытается выдавить из себя хоть что-то вразумительное, но одна его половина все еще смеется над тем, что произошло на начале перемены, а вторая думает о чем-то отстраненном. Он ограничивается своим «чел, я хуй знает, чем тебе помочь, но я всегда на твоей стороне и всегда тебя поддержу, ты знаешь». Денису этого, на удивление, хватает с головой. Шевцов уверен, что близкие люди не отвернутся от него. Родители, конечно, скандал устроят, снова покроют друг друга трехэтажным матом и до ночи будут выяснять, кто же вырастил его «таким», близкий круг общения, наверное, сузится, но не критично, а от Миши вовсе никакой отрицательной реакции ждать не стоит. Тот раньше очень часто шутил на эту тему, и в один из таких случаев Шевцов спросил у него, мол, «это ведь все в пределах шутки, правда?», на что Миша сказал, что к любой ориентации относится спокойно. Тогда у Дениса словно гора с плеч упала, и он искренне не понял, почему, зато сейчас — в полной мере. И если у Шевцова всегда есть проверенные люди за спиной, которые точно не предадут, то Сереже просто нечего терять. У него нет близких друзей, отношения с родителями, особенно с отцом, вряд ли получится сделать хуже. А если хуже быть не может, значит впереди белая полоса. Информатика и вправду оказалась интересной. Владимир Сергеевич, молодой практикант, сначала чувствовал себя ну очень некомфортно. Проверил присутствие в классе, когда назвал фамилию Дениса и увидел его, заметно смутился, та же ситуация с Мишей, который по списку шел следующим. Назвать урок монотонным было нельзя. Практикант преподавал материал хоть с какими-то эмоциями, в отличии от тех, кто работает в школе много лет; у них словно атрофировались все чувства, предмет стал неинтересен, потому они с лицом, полным безысходности, читают материал с бумажки. Конечно, было очень неловко, особенно когда он задавал какой-то вопрос, а класс в ответ молчал: Вова буквально не знал, куда себя деть в момент, когда на него смотрят двадцать полных непонимания пар глаз, а выкручиваться из таких ситуаций в педагогическом почему-то не учили. Ближе к середине стало легче. Ученики уже как-то влились в работу, сами вопросы задавали, потому урок стал по-настоящему активным. Оказывается, так мало нужно, чтобы заинтересовать школьника: не говорить монотонным голосом, давать материал на презентации новее двухтысячного года и на вопросы не закатывать глаза, а давать ответ. Под конец в классе тенью промелькнул Алексей Александрович и сел за последнюю парту, понаблюдать за ходом урока, что Владимира Сергеевича на секунду смутило, но он смог быстро взять себя в руки и продолжить. Методист все время что-то записывал, что на терпение капало, конечно, но Семенюк старался просто не смотреть на него и адекватно давать материал. Ничего из того, чем так грозились преподаватели в институте, не оправдалось: ноги от страха не подкашивались, от вопросов цепенеть не приходилось, только вот язык заплетался, особенно под конец. Благо, никаких технических проблем не было, все прошло как по маслу, и, кажется, ученикам даже понравилось. Звонок с урока сразу делает обстановку разряженной, Вова пишет на доске домашнее задание, которое мало кого интересует, но после фразы «на следующем уроке проверю наличие» многие и вправду обратили на него внимание. Сразу в коридоре слышны детские голоса, школа словно наполняется жизнью на эти короткие пятнадцать минут. И Владимир Сергеевич чувствует себя на своем месте. В освещенном ярким электронном светом кабинете информатики, под гул подростковых голосов ему комфортно, и сейчас он понимает, как же полюбил ту специальность, которая изначально вызывала у него лишь отвращение. На поступлении настояли родители, мол, преподаватель — работа благородная, а со специальностью сам определишься. Умом к концу школы Вова не блистал, потому выбора и не имел, пришлось идти туда, куда направляли родители, а специальность взять ту, в которой был сам заинтересован. Так и жил первый курс: ходил на пары по информатике и всему, что с ней связывало, а весь комплекс педагогической подготовки пропускал мимо себя, не в силах даже отсидеть полтора часа пары, до того ком в горле стоял от осознания того, что тратит жизнь не на то, что ему по-настоящему нравится. А потом у них просто поменялся преподаватель по педагогике, им стала женщина в возрасте, сама проработавшая учителем по информатике около семи лет, и после стольких лет стажа решившая поменять специальность. О своей предыдущей работе она всегда вспоминала с улыбкой, а свой предмет в институте вела с таким энтузиазмом и интересом, что со второго курса Вова вовсе перестал прогуливать ее пары. Следом за педагогикой пошла психология, потом присоединилась культура речи, и к концу второго года обучения Семенюк уже сдавал сессии сам, а не платил за тройки. Вова даже не заметил, как нелюбимая профессия обрела приятный глазу облик, и больше ни разу на парах он не ловил себя на мысли, что хочет встать и выйти. Специальность, до того вызывающая лишь тошноту, стала окрылять и придавать сил. Пары перестали быть каторгой, домашняя работа — пыткой, и новость о предстоящей практике не вгоняла в апатию, а заставляла невольно считать сначала недели, а потом дни до нее. Единственное, что отчасти осадило, так это то, что преподавать эти две недели он будет у учеников одиннадцатого класса, и это огромная ответственность: у них ведь экзамены. Администрация школы же не видела в этом ничего плохого. Сейчас, уже после урока, Вова не понимает, чего было так сильно волноваться. Скорее всего, это внушили отдельные преподаватели в его институте, но, по факту, ничего страшного в преподавании не оказалось: урока хватило на весь материал и ответы на любые вопросы учеников. На том, что волнение было ни к чему, и остановился, не имея желания копаться в себе дальше. — Ну, как все прошло? — спрашивает пересевший за первую парту Алексей Александрович, негромко стуча концом ручки по столу. Перед ним расписанный вдоль и поперек белый лист стандартного формата, который с началом нового урока он отнесет директору как отчет о проведенном практикантом занятии. — Да вроде все хорошо, — разговор с методистом вызывает у него куда большую панику, чем проведение урока. — Ученики хорошие. Не переговариваются, относятся с уважением. Не ожидал. — Алексей Алексеевич уже два года с ними как с родными детьми возится, еще бы они не уважали, когда он их попросил, — монотонно отвечает Губанов, чем пугает Вову, и тот пару секунд молча смотрит на него, даже не моргая, но на деле Алексей Александрович такой лишь из-за трех часов сна и большого количества работы. — Да не волнуйтесь, все прошло хорошо, никаких замечаний нет, все, к чему можно было бы придраться, сгладится с опытом. Хотелось бы просто вас послушать, ваши ощущения, вопросы может есть? Семенюк со вздохом опускается за учительский стол, обдумывая ответ. Говорит то, что на самом деле чувствует, про небольшое волнение перед началом урока, отпустившее к середине, и упоминает, что ему очень стыдно за ситуацию, произошедшую перед ним, когда он перепутал Алексея Алексеевича с учеником одиннадцатого «А». Алексей Александрович не может сдержать тихий смешок в ладонь и успокаивает Владимира Сергеевича тем, что Шевцов не держит зла или обиды, и рассказывал об этом инциденте с улыбкой. Вову отпустило. По кабинету гуляет шумный ветер, жужжит проектор, в коридоре бесятся первоклассники, у которых уроки проходят в соседнем помещении, и у Вовы на душе спокойно. Нет чувства невыполненного долга, вины перед самим собой, есть только умиротворение и полное удовлетворение происходящим. Ответом служит краткий кивок. Алексей Александрович желает Владимиру Сергеевичу хорошего дня и быстро спускается в кабинет Леши, потому что перемена короткая, а рядом побыть хочется. Засыпали сегодня не вместе — у Шевцова навалилась работа, которую кровь из носа нужно было сделать до утра. Губанов ждал долго, ждал до трех часов ночи, прекрасно зная, что в шесть вставать, но очень уж хотел обнять уставшего Лешу, снять с него очки и укрыть одеялом, как это происходит каждый вечер. Шевцов и сам того хотел, но до утра просидел на кухне, чтобы не мешать близкому человеку. Всю ночь он провел с кружкой кофе в свободной руке и под желтым светом торшера, потому что от яркой люстры уже порядком болели глаза, а работу доделывать было нужно. Время от времени делал перерывы, когда голова совсем отключалась, и в один из них даже чуть не положил болт на отчеты, когда пошел проверить, спит ли Губанов, и уже через две минуты тот перебирал пальцами спутанные волосы Шевцова. До того не хотелось подниматься с теплой постели, и он уже едва не дремал у любимого человека на плече, но вовремя взял себя в руки и нашел в себе силы продолжить работать. Сейчас, конечно, Леша сонный донельзя, дает ученикам больше самостоятельных заданий, потому что язык заплетается. Кофе уже давно не работает, но он с надеждой наливает себе уже третью за утро кружку, в то время как Губанов закрывает дверь кабинета на ключ. Шевцов не врет, когда говорит, что ждал. Не врет, когда, оказавшись в его объятиях, много-много раз повторяет, как сильно любит и сонно укладывает голову ему на плечо. Губанов долго говорит о важности сна и том, чтобы Леша больше не смел так делать, но понимает, что грузить и без того загруженного Шевцова сейчас не стоит, потому оставляет их в тишине. Тишина не давит. Тишина дает не спавшему всю ночь Леше отдохнуть и прийти в себя после практически сорока минут беспрерывного монолога, пока Губанов гладит его холодными пальцами по гудящей голове, еще раз убеждаясь, насколько его мужчина прекрасен. Шевцов — это сотни прочитанных книг, литры кофе и желтый свет лампы, это теплота и настоящая любовь в первозданном виде. Это то, в чем так нуждался Губанов, когда они познакомились. Полярно разные люди, разные судьбы, на чем сошлись — непонятно, но в их отношениях ни капли лжи и фальши, того, что разрушало все их союзы до, и нашли они друг в друге то, что до сих пор не отпускает, что связало тросами, и не отвяжешься теперь. Это, наверное, даже больше, чем любовь. И все произошедшее с ними, когда об их отношениях узнало окружение, стоило того, как бы это не было больно осознавать. Непринятие, осуждение, резко сузившийся круг общения и решение все же оставить это в тайне от чужих глаз. Советской закалки родители до сих пор не приняли это, даже как сухой факт, и продолжают надеяться, что «это пройдет», хотя сотни раз слышали от своих детей объяснения, что «это» не «пройдет», потому что пресловутое «это» — не болезнь, не расстройство и не инфекция, а чувства, которые уже прошли и огонь, и воду, и медные трубы. Только все эти разговоры бессмысленны для людей, которые росли с установкой, что однополая любовь — грех. Шевцов тогда сгоряча сказал, что ради любимого человека готов быть грешником. На этом разговор и закрыли. Но Губанов запомнил. Он вспоминает об этом всем сейчас зачем-то, когда в его объятиях самый родной и понимающий Леша, и в их жизни все стабильно и надежно, как швейцарские часы. Совсем не так, как было тогда, пару лет назад. И только сейчас Губанов в полной мере понимает, насколько счастлив. Что зима, что лето — какая разница, когда рядом с тобой человек, который всегда поддержит и станет опорой, знает тебя всего вдоль и поперек, понимает с полуслова. Раньше Леша ведь и мечтать о таком не мог, когда заводил очередные отношения с девушкой, и заканчивались они в считанные месяцы, и все об одном и том же: просто не выносили друг друга. А с Шевцовым, как говорится, другое. Леша, щекой устроившись на плече любимого человека, рассказывает о своих предположениях насчет того, что между Сережей и Денисом «какая-то химия», рассказывает о том, что по неосторожности сегодня утром увидел то, что не должен был, и ему до неловко перед ними из-за этого, а Губанов лишь смеется и предлагает завтра их вдвоем поставить на дежурство во время дискотеки у средних классов, мол, пусть побудут наедине вынужденно. Шевцов смеется, но берет на заметку. В то время у одиннадцатого «А» настоящий диссонанс. По расписанию у них обществознание, но когда они пришли в кабинет, им сообщили, что там проходит мониторинг, а значит урока у них в этом классе быть не может. Дружно повозмущались, но делать нечего — нужно идти и спрашивать у Алексея Алексеевича. Проблема только в том, что звонок уже прозвенел, и за такую несобранность и несамостоятельность от Шевцова можно здорово получить по шапке. Отправили, конечно, Дениса: у него с классным руководителем самые хорошие отношения, они как-то сразу общий язык нашли, в отличии от остального класса, с которыми доверие ему пришлось выстраивать очень долго. Шевцов не стал особо сопротивляться, зная, что на то в самом деле есть весомые причины, и не спеша пошел к лестнице, потому что ни малейшего желания идти на обществознание у него не было, если совсем на чистоту. Он вглядывается в морозно-голубую краску на стенах, пока идет по коридору этажа, но стена быстро прерывается окном, на котором Денис тоже заостряет внимание. Помимо снежных сугробов и слепящего солнца в нем можно увидеть другой блок школы, в котором и находится кабинет Алексея Алексеевича, потому Шевцов останавливается, чтобы найти среди окон окно его класса. Вглядывается долго, с полминуты наверное, и только тогда признает пустой класс кабинетом своего преподавателя, а в тех двух людях, что стоят ну слишком близко для друзей, узнает Алексея Алексеевича и Алексея Александровича. В голове лишь одно слово, и то — нецензурное, которое он оставляет при себе. Что делать дальше, честно, совсем непонятно, потому он продолжает наблюдать за тем, что явно должно было остаться в тайне от его глаз: короткий поцелуй в губы и крепкие объятия напоследок, перед тем, как Алексей Александрович выходит из кабинета. Он точно увидел то, что не должен был. Потому сердце уходит в пятки, когда мимо него проходит методист. Становится стыдно, отвратно от себя самого и по-детски страшно, да так, что лицо пылает, но Денису все же приходится остановить Алексея Александровича — он все же составляет расписание, должен знать, что происходит. К счастью для Шевцова, тот сам спрашивает, мол, какого черта ты посреди урока шляешься по школе, и Денис уже объясняет ситуацию. Алексей Александрович знакомо сводит брови и ищет что-то в телефоне, себе под нос ругаясь на нерадивых учителей, которые «даже свой кабинет запомнить не могут» и «опять все расписание поломали своими перетурбациями». Денис не сдерживает смешок, а потом идет следом за методистом, которому эта ситуация очень не нравится. Тот быстро разруливает происходящее, а Шевцов осознает, что больше не сможет посмотреть на него, не вспоминая увиденное несколькими минутами ранее. У Дениса всегда были подозрения, что между ними что-то есть, но каждый раз он уверял себя, что это его больная фантазия и не более, и они просто хорошие друзья. Всегда они относились друг к другу как-то иначе, и сложно было не обратить на это внимание. Алексей Алексеевич словно мягче становился, когда в помещении появлялся Алексей Александрович, да и их вечные посиделки в кабинете по переменам настораживали уже давно. Но Денис промолчит. Никому не расскажет, даже если очень хочется, потому что Алексей Алексеевич близкий ему человек, и то, что должно остаться в тайне от чужих глаз, останется таковым. Шевцов всегда вставал на защиту Дениса перед другими преподавателями, когда те незаслуженно занижали ему оценки, а такое случалось часто, да даже в случае с дракой Алексей Алексеевич не остался в стороне, не оправдался выходным, а приехал в школу чтобы разбираться, и Денис чувствует, что не имеет морального права говорить кому-то об увиденном. Миша сразу замечает, что с его другом что-то не так, и половину нудного обществознания пытается его растолкать, но тот отмалчивается и говорит, что просто устал, а у самого в голове одно — близкие объятия двух его преподавателей, если это можно назвать объятиями, конечно. На учебе мысли совсем не об учебе. Но теплотой отдается в голове осознание того, что Денис не один с этой «проблемой». Алексей Алексеевич и Алексей Александрович явно тоже столкнулись с осуждением, явно тоже столкнулись с трудностями и непониманием. Но раз они вместе, значит, наверное… счастливы? Значит эти отношения стоили всего того, через что пришлось пройти? Вопросов очень много, и все задать хочется, но Шевцов понимает, что не может. В любом случае, сначала нужно разобраться со своими отношениями, а потом лезть в чужие. А лучше вообще не лезть. Денису очень сложно воспринимать Алексея Алексеевича теперь, и когда он просит его и Сережу подойти к нему в кабинет на перемене, сердце пропускает пару ударов. Почему именно он с Сережей? Он что-то узнал? Заметил, когда Денис смотрел на них в окно? В голове лишь набатом «пиздец, пиздец, пиздец», а сообщение в зеленом мессенджере плывет перед глазами. Он находит сонного Сережу взглядом на последней парте, который, судя по всему, читает такое же сообщение, потому что уже через пару секунд поднимает на него такой же удивленный взгляд. Ожидать можно чего угодно, казалось бы. Начнет отчитывать, или залезет в их натянутые отношения, может, просто даст подписать какие-то бумажки по учебе, да черт его знает, этого Алексея Алексеевича с его загадочным «на перемене подойди с Сережей ко мне в кабинет» и оставленным без ответа «хорошо» от Дениса. До конца урока Шевцов как на иголках, и Пешков, судя по всему, тоже — то и дело Денис ловит на себе его полный непонимания взгляд с немым вопросом, на который ответить не может. Самым неосведомленным в этой ситуации оказался Миша, который весь урок пытался вывести своего друга хоть на какой-то разговор, но все его и без того тщетные попытки были окончательно уничтожены одним сообщением их классного руководителя. От состояния Шевцова он и сам в осадок выпал, но Денис хоть пообещал, что чуть позже все расскажет. Чуть позже — понятие растяжимое, конечно, но он всегда слово держит, потому делать нечего, остается только ждать. И он не выпрашивает подробностей. Без просьб уходит на следующий урок сразу после звонка, оставляя Дениса наедине с его мыслями и Сережей, который причиной этих мыслей и был. До кабинета Алексея Алексеевича идут вместе, и Шевцова гложет по самое не хочу. У него капает на подсознание навязчивая мысль взять Сережу за руку или что того похлеще, и оказывается невыносимо сложным держать себя в рамках. С ужасом приходит осознание того, что еще ни из-за одной девчонки его так не бросало то в жар, то в холод, еще ни с одной из них не хотелось тактильности или просто общения настолько, насколько этого хочется с Пешковым. Дениса натурально кроет, будто это не влюбленность, а самый далекий в его жизни бэд-трип. Настолько плохо, что даже хорошо, и единственное, что его сдерживает — люди вокруг, которые его действий точно не поймут. Отпускает только в кабинете классного руководителя, и то, лишь от внутреннего голоса, который уже на повышенных тонах говорит, что сейчас точно не время, ну вот совсем никак. Из мыслей его выводит вопрос Алексея Алексеевича, мол, хорошо ли он себя чувствует, на что Денис кивает и отвечает, что просто задумался. Сережа опускает взгляд в пол. Волнение оказалось лишним, потому что преподаватель лишь спросил, свободны ли они завтра, и если у них есть возможность, попросил постоять вечером на дежурстве во время дискотеки средних классов, потому что доверие у него осталось только к ним. На предыдущем мероприятии дежурили Денис с Мишей, и в то время как первый вправду гонял курящих восьмиклассниц из туалетов и контролировал чтобы глуповатые младшие не творили всякое, его друг напился с семиклассниками и разбил зеркало в холле, даже того не заметив. Директор больше месяца гонял Алексея Алексеевича себе на ковер за это, но он все равно защищал Мишу и даже добился того, что его не поставили на учет, но больше своих ошибок повторять не хочет. Денис, как это происходит обычно, соглашается, да и у Сережи не остается выбора. Он не глупый, и до него быстро доходит, что это очередная подачка «судьбы», чтобы они могли решить свои межличностные разногласия. Пока что день оставляет больше вопросов, чем ответов.