Мы

Досидеть до конца уроков становится таким испытанием, коих в жизни Сережи, кажется, еще не было. Он все время ощущает на себе взгляд Дениса, словно тот физически на него давит, и от того становится еще более невыносимо. Сейчас их взаимоотношения с Шевцовым у него вызывают только стресс и тяжесть на душе, потому все, к сожалению, возвращается на круги своя. На последнем уроке Пешков снова становится клоуном, понимая, что сорок минут в одном помещении с Денисом просто не вывезет. Он очень не хочет, и ему очень стыдно перед учителем, но он срывает урок, переговариваясь с преподавательницей по литературе. Та сначала держится, даже игнорирует его вопросы, что явно не по теме урока, но уже через пятнадцать минут Сережиных попыток вывести ее из себя, ломается. Ей приходится остановить урок, ведь нет смысла давать материал, когда ее все равно никто не слушает, и просто ждать, пока Пешков успокоится. Но он не успокаивается. Ни за пять минут, ни за десять, и класс подхватывает — смеется уже далеко не он один, а единицы, что сидят с каменными лицами — это те, кому через пару месяцев писать экзамен по литературе, и было бы весело, не будь так грустно. Вместе с ними, полным непонимания взглядом, за происходящим наблюдает Денис, до того уверенный, что Сережина придурь была только следствием его одиночества, да будь оно все так просто. Все опять вертится вокруг одной фразы «нужно поговорить», но Шевцов отлично понимает, что оба снова дадут заднюю, стоит им только остаться наедине. Что-то странное происходит между ними, наверное, это та самая «химия», про которую так часто говорят, но Денису сейчас вовсе не до того, что говорят. Ему бы с самим собой разобраться, со своими чувствами, которых сам же боится. Преподавательница пишет Алексею Алексеевичу, просит вмешаться в ситуацию, похоже, потому что тот прилетает в считанные минуты. В его глазах печаль, по взгляду видно — расстроен, но выдавать не хочет. Стоило ему только появиться в кабинете, сразу повисла тишина, да и сам Алексей Алексеевич не спешил сотрясать воздух претензиями. Он привычно спокоен, только на Сережу в упор смотрит, да так, что тот уже начинает жалеть, что затеял срывать урок. Дребезжит на подсознании стыд и сожаление, когда преподаватель рукой показывает, мол, пойдем выйдем. Сережа точно чувствует взгляд Дениса на себе, и единственное, что его радует в этой ситуации — сегодня он его больше не ощутит. От того, на самом деле, чувства тоже двоякие: эта чрезмерная заинтересованность постороннего человека в тебе напрягает, а с другой стороны, черт возьми, как же этого не хватало. Не хватало общения, какой-то отдачи, жизнь была просто пустой. Школа, дом, мысли — те три места, которые за годы жизни в Петербурге осточертели, приелись до невозможности, и как же все заиграло красками, когда появился Шевцов. Алексей Алексеевич не зол. Он тяжело вздыхает, когда они остаются наедине, и даже взгляда на него поднимает; а тому и не нужно — и так все понятно. Преподаватель только руку ему на плечо опускает с тихим «Сереж, что опять случилось?», на что ему даже нечего ответить. Не расскажет он ведь про Дениса, про их натянутые отношения, про все то, с чем живет уже два года, потому лишь отрицательно машет головой, не желая продолжать этот диалог. Преподаватель уже не в первый раз говорит, что если у Сережи есть какие-то проблемы, то он всегда может рассказать и они найдут какое-то решение, и после этих слов Пешков чувствует себя моральным уродом. За какие-то двадцать минут своего жалкого существования он испортил настроение как минимум трем людям, если не считать тех, кому этот час литературы мог бы помочь сдать экзамен. Ему впервые настолько жутко стыдно за свое поведение. Раньше у него не было полного понимания того, настолько отвратные вещи он вытворяет, насколько расстраивает окружающих его людей, которые не враги вовсе, и Алексей Алексеевич — не назойливый учитель, маячащий перед глазами. Уже два года каждый день он входит в его положение и пытается помочь, а Сережа — баран, каждый раз не подпускает его к себе, хотя уже давно стоило бы. Алексей Алексеевич ведь помог бы еще в самом начале, сразу же, как произошло все то, что уже два года не дает Пешкову жизни, но сейчас, когда Сережа это понимает, уже слишком поздно. Жжет в груди вина, когда преподаватель говорит, что Сережа может идти домой, и, не дожидаясь ответа, уходит в даль коридора. Наверняка у него самого сейчас урок, а он срывается с него и идет успокаивать Пешкова, которому просто на жопе ровно не сидится. Какой же стыд. Сережа так и остается один в холодном школьном коридоре, опустив взгляд в пол. Жалеет ли о содеянном? Да. Рад ли тому, что не нужно будет еще двадцать минут сидеть под пристальным взглядом Дениса? Уже спорно. Не нужно было ввязывать кого-либо в их личные взаимоотношения. К горлу подкатывает противный ком, заставляющий наконец Сережу сдвинуться с места, ведь урок вот-вот закончится, а пересекаться с одноклассниками ну совсем не хочется, с одним, высоким и светловолосым, в частности. Дорога домой запомнилась обжигающим влажные от слез щеки холодом и желанием закричать на всю улицу, лишь бы заглушить это скользкое чувство вины, усиливающееся с каждым мгновением. Держался до последнего, останавливался, просто чтобы глубоко вздохнуть, и одним лишь аспектом судьба повернулась к нему лицом — домой он шел по совершенно пустой дороге, только машины нарушали тишину спальных районов такого любимого, но причинившего столько боли города. «Сам дурак, сам виноват, а сейчас идешь, и ревешь, как девчонка» — твердил мозг, «поговори с Денисом, он поймет» — перебивало сердце. Поймет ли? Войдет ли в очередной раз в его положение, как Алексей Алексеевич, сделает ли скидку на его глупость и ничтожность снова? А может это вовсе был последний день, когда они нормально общались, потому что Шевцов понял, что Сережа безнадежен? Пешков терзает сам себя всю дорогу, и терпения хватает ровно до своего двора. Красными от холода пальцами он находит ключи в кармане, и уже дрожащими руками открывает дверь подъезда. Словно земля из-под ног уходит, когда он поднимается по ступенькам, и на лестничном пролете ему приходится остановится у окна, потому что понимает — дальше не поднимется. Истерика накрывает прямо в холодном подъезде, отдается сердцебиением в ушах, и Сережа нервно хватает воздух ртом, но его все равно не хватает. Слезы катятся уже бесконтрольно, как и вырываются из горла всхлипы. Хочется кричать, бить стены, но единственное, что Пешков себе позволяет — с силой сжать волосы в заледеневших пальцах и оттянуть до боли, чтобы хоть что-то сравнялось по ощущением с тем, что крушится у него сейчас внутри. Денис неожиданно стал солнцем в его космосе, от него буквально стало зависеть все; слишком много, куда больше, чем Сережа хотел бы позволить. Он даже не заметил, как самым большим страхом в его жизни стало потерять Шевцова, не ощутить больше неловких пауз наедине, не оказаться в его объятиях, ощущения от которых уже въелись в мозг настолько, что вызвали зависимость. Сережа не хотел заходить так далеко. В сердце крошится бетон, падают мертвым грузом высокие здания, детонируют один за другим этажи, с силой обрушиваясь на заледеневшую февральскую землю, и Пешков, кажется, на самом деле слышит невероятный грохот. Парадокс: то, чего больше всего не хотел, настигло. Смешалось со страхом и болью, накрыло стрессом, взбудоражило все затянувшиеся раны, и заставило чувствовать хоть что-то. Влюбленность. Это не любовь. Любовь — это когда твои чувства стабильны, вы счастливы вместе, и в вашей жизни все мирно, как море в штиль, что противоречит абсолютно тому, что между Сережей и Денисом. Там влюбленность. Неустойчивая, бушующая, заставляющая метаться из угла в угол и творить невероятные вещи, а что самое страшное — ощущать за них всю ответственность. На пальцах остаются не выдержавшие такого напряжения волосы, а Сережу отпускает буквально на секунду. Он смотрит на побеленный потолок в трещинах, стоит аналогию с собой, мол, сколько бы не пытался натянуть на себя улыбку, выглядеть позитивным, изнутри все равно пробиваются отголоски той боли, что не покидает его на секунду, словно трещины в бетоне проглядывают сквозь неплотную белую краску. Вновь накрывает уже от понимания того, насколько Сережа попал. Он ощущает вновь подступающий к горлу ком, и быстро поднимается на нужный этаж, потому что знает: если не дать всему этому выйти сейчас, потом будет только хуже. И он кричит в подушку, пока родителей нет дома, до тех пор пока это не переходит в болезненный скулеж вперемешку со всхлипами. В нем буквально не остается ничего после этого, он пустой, полый абсолютно, и от этого становится спокойнее и хоть чуть менее больно. То, чего сейчас так не хватало. Его сердце словно разобрали, переставили детали неправильно, а потом бросили, как надоевший детский конструктор, и никому до этого нет дела. А потом появился Денис, готовый взяться за ненужный никому до того конструктор, и этого человека, за которого нужно держаться двумя руками, Сережа сам же и отталкивает. Дурак, дурак, дурак! Каждое движение отдается болью в голове и даже тошнотой, а когда Пешков поднимается с постели, все вовсе плывет. Он больше минуты отсутствующим взглядом сверлит стену напротив, просто чтобы привыкнуть к новому положению, а потом, смаргивая стоящие в глазах слезы, плетется на кухню. Руки уже не дрожат, лишь слабость и головная боль напоминают о том, что происходило буквально несколькими минутами ранее. Он шмыгает носом и наливает чай в любимую прозрачную кружку, долго греет руки об горячее стекло, бездумно наблюдая за паром, и совсем не хочет уходить с кухни, на которой почему-то теплее, но его вынуждают вернувшиеся домой родители. Ссориться не хочется. Сережа еще раз пытается сложить громадный пазл с тысячей деталей у себя в голове. Учесть все моменты, даже самые, на первый взгляд, незначительные, и все в очередной раз приходит к одному — это уже не дружба. Уже не просто общение и не просто интерес. Только вот Сережа — просто дурак. У него непреодолимое желание написать Денису, и он даже берет телефон в руки, чтобы это сделать, но долго бездумно пялится в часы на блокировке, не решаясь даже зайти в какую-нибудь социальную сеть. Позже смотрит уже в свое отражение на потухшем экране, так и не набравшись смелости ни на одно предложение. Стоит очередной раз пробежаться взглядом по стенам, Сережа цепляется взглядом за окно. За ним кипит жизнь — ездят машины, дует морозный ветер, поднимая в воздух легкие снежинки, бегут куда-то люди, занятые своими проблемами и переживаниями. Они все чего-то ждут, что-то чувствуют, испытывают что-то к кому-то, и, наверное, даже рады этому. А Сережа снова запутался. Понимает, что нужно как-то ситуацию решать, но вот как — совсем не знает. В голове штиль. В очередной прилив отвращения к себе за бездействие, внутри словно что-то щелкает. Как там говорили, «лучше жалеть о том, что сделал, а не о том, что не сделал», верно? Ему страшно до дрожащих пальцев, и куда большее время, чем планировалось, занимает написание короткого «злишься на меня?», что показалось Сереже очень абсурдным, но действовал уже не мозгом, а сердцем — отправил сразу же. Более боязно от этого не стало, но телефон трусливо отложил, чтобы сразу не увидеть ответ. Предательски быстро приходит сообщение от Дениса. Ощущения двоякие: хочется посмотреть, буквально рука сама тянется, но не может перешагнуть через себя и собственный страх. Так и ждет очередного прилива ненависти к себе из-за нерешительности, чтобы трусость атрофировалась, и во всем он видел призыв к действию. Конечно, Сережа этого не признает, и твердит себе, мол, будет странно, если он прочитает сразу, вдруг Денис подумает что-то не то, и думает так ровно до тех пор, пока не понимает, как же жалко это выглядит со стороны, и снова действует не так, как говорит мозг, а как велит сердце. Денис отвечает вопросом на вопрос: «за что?», и, похоже, сидит в диалоге, потому что сразу же, как Сережа прочитал сообщение, вдогонку прилетает «если ты о том, что произошло на уроке, нет, но нам нужно это обсудить». Хочется ответить язвительно, спросить, мол, в психологи решил заделаться что ли, но Пешков останавливает себя от этого. Кажется, между ними вот только вновь появилось хоть что-то, кроме боязни, и рушить это совсем не хочется. Сережа отвечает согласием, и напоминает, что им все равно завтра придется дежурить вдвоем, времени поговорить хватит. От того приходит короткое «это точно», и их диалог на этом заканчивается, приведенный к своему логическому завершению. Не злится. Не держит обиды, значит понимает — не с ничего он все это устроил. Значит не считает за последнего дурака, и даже выслушает завтра, чего с Сережей себе еще никто не позволял. Его наконец воспринимают не как «того с последней парты», а как человека, как личность, которой не чуждо все людское. Приятно. Под наплывом приятных эмоций, теплоты и удовольствия от происходящего он даже на какой-то промежуток времени забывает о том, что сопровождает его с девятого класса. Его конкретно отпускает: он открывает социальные сети без страха, что те двое заметят, что Сережа в сети, а потом идет на кухню, чтобы вновь сделать себе чай, без опасений встретиться с отцом. Ну пересекутся и пересекутся, не убьет же он его, верно? И даже засыпает Сережа спокойно. Уже утром, после привычного пятиминутного ритуала залипания отсутствующим взглядом в стену, Пешков тянется за телефоном, где первым же уведомлением висит непрочитанное сообщение от Дениса, отправленное глубокой ночью. Там лишь глупый стикер с хомяком, желающим спокойной ночи, но это возвращает его в состояние, настигшее вчерашним вечером: влюбленности и беззаботности. Даже утренние рутинные занятия не утомляют. Есть силы собраться в школу, чего не было уже очень давно, а дорога до нее становится не временем страха и максимального нежелания к существованию, а чем-то если не радостным, то скорее обыденным. Сережа впервые замечает красоту района, в котором живет, замечает, насколько прекрасен Петербург. Большой город, не сумевший его до того принять. Все ощущается как-то по-новому. Заставляет улыбнуться пробегающая мимо маленькая собачка в пуховичке, выглядящая забавно, холод не ломит костей, как раньше, и Сережа не понимает — стало теплее, или просто он перестал так остро воспринимать низкую температуру. Его не расстраивают мокрые из-за снегопада прядки волос, то и дело опускающиеся на глаза, и он даже не заостряет внимания на тех двух, что мешают ему жить, когда проходит мимо них в коридоре. Не будут же они его трогать при других, верно? Но сердце предательски пропускает пару ударов, когда, зайдя в класс, Сережа с ходу встречается взглядом с Денисом. Он даже не знает, как реагировать, потому лишь смущенно улыбается и отводит взгляд, что Шевцовым незамеченным не остается, но ничего по этому поводу Денис не говорит. А на уроках начинаются самые настоящие немые игрища, по-другому и не назовешь. Уже давно стало все равно на материал урока, они едва ли не в гляделки играют, долго-долго и пристально наблюдая друг за другом, пока один не засмущается. В этом негласном соревновании с завидной частотой выигрывал Сережа весь первый урок, а потом все больше Денис. День шел спокойно и размеренно, за исключением того, что время от времени Сережу бросало то в жар, то в холод от осознания того, насколько долго им придется пробыть наедине сегодня. Благо, все мысли о плохом быстро покрывались одним лишь мягким и приятным «наедине с Денисом». У Пешкова еще никогда такого не было, разговоры тет-а-тет его пугают не на шутку, но в любом правиле найдется исключение, под которое удачно попал Шевцов. Не сказать, что совсем не страшно сейчас. Дрожащие коленки выдают все, что Сережа сейчас чувствует, да и пальцы заламывает так, как не делал этого ни перед одной, даже самой важной контрольной. Как бы потешно не звучало — это другое, это страх, за которым стоит желание и приятный мандраж, а не животная боязнь, сопутствующая в других ситуациях. Так и проходят своим чередом уроки. Учебный материал, проверочные работы, конспекты: все уже давно слилось в монотонную кашу в голове, приправленную давлением насчет экзаменов, но одиннадцатиклассники к такой рутине привыкли и воспринимают как неизбежную учесть, не иначе. С последнего урока едва ли не бегут, хоть и уставшие, да и Сережа не хочет задерживаться. У него есть еще пара часов до возвращения в школу, и он хочет успеть сделать конспект по физике на завтра, чтобы тройка по предмету была не натянутой и больше склоняющейся к неудовлетворительному баллу, а настоящей. В плане учебы Денис для Сережи настоящий герой. Пешков не понимает, как тому удается успевать все: и делать домашнюю работу, и отвечать на уроках, и даже на какие-то там олимпиады ездить время остается. Последнее редко, конечно, да и потому что больше некого от класса отправлять, но как факт — ездит ведь, в прошлом году даже место какое-то занял в олимпиаде по информатике, значит не отбитый, есть в голове что-то, в отличии от Сережи. Тому всегда учеба была в тягость, ни один из предметов легко не давался, но манили к себе химия с биологией. Он бы и рад был их сдавать на экзаменах в девятом классе, но Алина Павловна с учительницей биологии, что позже ушла в декрет, промыли ему мозг, что ничего он не сдаст, и вообще, иди сдавай что попроще — географию с обществознанием. А Пешков в то время был максимально растерян и не понимал, что делать со всей той ответственностью, что на него свалилась, потому лепить из него можно было, как из пластилина, без сложностей. Вот и слепили. После этого пропало любое желание даже прикасаться к учебникам по этим предметам, не то что сдавать по ним экзамены в дальнейшем. Скатился он тогда по успеваемости резко и стремительно. Но это было два года назад. В десятом классе у них сменилась учительница по биологии и вновь вернула Пешкову тягу к ее предмету, который он и решился сдавать на едином экзамене, а информатика просто показалась не такой сложной, и, не имея представления о том, на кого хочет пойти учиться в будущем, Сережа выбрал ее как второй предмет для сдачи. Но помимо единого экзамена есть еще и остальная школьная программа, оценки, которые нужно держать хотя-бы на уровне троек, что не так просто, как кажется. Потому Сережа сейчас и пишет это не сдавшийся ему конспект по физике, чтобы сдать учительнице и получить заслуженную тройку. Его воротит от этих электромагнитных волн, но ему и так пошли на встречу, позволив вместо проверочной работы написать конспект, потому делать нечего — через силу выписывает определения из параграфа. Время близится к вечеру. Алексей Алексеевич сказал быть в пять, и, кажется, как и Денис, не зол на Сережу за вчерашнее. По крайней мере, своим видом он это не показал, и вел себя привычно дружелюбно. Из дома Сережа выходил уже на закате. Меж ветвями деревьев пробивался розовый свет, а все вокруг словно казалось мягче: сугробы как вата, иней на проводах. Февраль, подходящий к концу, выдался очень снежным. Люди были куда медленнее и осмотрительнее, чем по утрам, ведь бежать на работу уже не нужно, и можно позволить себе лишние пару минут на свежем воздухе. А в голове ни одной мысли. В животе бабочки вытворяют страшные вещи, а вот думать совсем не хочется. У Сережи глупая улыбка и надежда на лучшее — два спутника сегодняшнего вечера. Настолько спокоен он ровно до того момента, пока не замечает Дениса у входа в школу. Привычно с подом в руке, а свободной держит телефон, что-то быстро печатая. Нос красный, щеки — кровь с молоком, волосы растрепанные, пригладить их ладонью хочется. Шевцов замечает Сережу издалека, и даже с такого расстояния видно, что улыбается. Все пошло не так с первых секунд. Пешков поскользнулся и чуть позорно не шлепнулся на задницу, благо, Денис успел поймать его под руки, чуть не упав сам. Сережа не успел даже ничего сообразить, так и стоял с полминуты, держась за его предплечья и хлопая глазами, пока Шевцов не рассмеялся и первый сказал «привет». За ребрами сразу начал гореть стыд, а бабочки в животе камнями попадали на дно. Он по привычке начинает нервно заламывать пальцы, выдавив из тебя тихое «привет, Денис», но его тут же остановили холодные руки Шевцова. До того неловко, что хочется под землю провалиться, лишь бы забыть это, и сделать себе наставление сто раз смотреть под ноги, а потом Денис взял за запястья — и отпустило. Уже после случайно встретились взглядами. Сережа хотел зайти в школу с холодной улицы, но отпускать его, кажется, и не думали. На второй план уже отошло то, что их просили быть ровно в пять, а уже три минуты шестого, что снег оседает на волосах, все словно потеряло значение и влияние. Так и смотрят друг на друга растерянно, а Денис гладит Пешкова по холодным запястьям, все не отпуская. Только сейчас замечает, какие красивые у Сережи глаза: темно зеленые, сливающиеся со зрачком, и оттого такие большие. Ресницы густые, темные, многие девчонки из их класса позавидовали бы, если рассмотрели поближе, как Денис сейчас. Меж их лицами расстояния меньше считанных сантиметров, они настолько близко, что Сережа чувствует на своих губах теплое дыхание Шевцова. И уже не ощущается мороз, а на кончиках пальцев покалыванием отдается робость и смущение. В жизни у него еще не было таких моментов, когда человек был настолько близко не с целью нанести вред, что уж говорить о тактильности, которой он не ощущал много лет. Сережа уже не может ни слова произнести, ни сдвинуться на миллиметр. Его страхом сковало, и он не знает, как поступить; первый поцелуй — самый напряженный. Но его так и не случается. Пешков слишком долго для такого момента метался меж двух огней, не понимал, готов ли к этому, стоит ли, не испортит ли это сложившиеся между ними отношения, и просто не успел вовремя принять решение. Шевцов по его реакции понял, что Сережа сомневается, и решил не давить. Всему свое время. Тем более в их непростой ситуации. У обоих первые однополые отношения, первый опыт в этом, и если у Дениса есть хоть как-то опыт в отношениях в целом, то Сережа попросту зеленый в чем-то хоть мало-мальски большем, чем дружба, да и его дружбу с бывшими товарищами можно оспорить. Времени им нужно немало, у каждого в голове не может в сжатые сроки уложиться происходящее, потому попытки во что-то тактильное они обоюдно и негласно оставляют до лучших времен. Шевцов воспринимает это нормально и относится с пониманием, но Сережа все равно чувствует вину. Всю свою жизнь это чувство не покидает его ни на минуту: в детстве — за неловкость и глупые поступки, в младших классах — за неудовлетворительные оценки, в подростковом возрасте он буквально ощущает вину за свое существование, в первую очередь — перед отцом. Не стал тем сыном, которого он так хотел, а потом и добил своей ориентацией. На душе до сих пор паршиво. На самом входе их встречают Алексей Алексеевич с Алексеем Александровичем, до их прихода что-то бурно обсуждающие. Стоило только Денису с Сережей появиться в поле их зрения, пришлось сразу перейти с привычного «Леша» и прочих уменьшительно-ласкательных, часто проскакивающих в их лексиконе по отношению к друг другу, на официальное обращение по имени и отчеству. Вместе с тем пришлось и отстраниться на «безопасное» расстояние. Пешков, наверное, даже не видит в этом ничего странного и подозрительного, а у Шевцова фантазия такие картины рисует, что самому страшно становится. Теперь каждое взаимодействие его классного руководителя с методистом становится чем-то привлекающим внимание, но оттого и легче — это притупляет страх осуждения в обществе. Они с Сережей не одни такие. И если у Алексея Алексеевича с Алексеем Александровичем, кажется, все гладко, то взаимоотношения Пешкова с Денисом можно описать только одним словом — нецензурным. Видно ведь по обоим, что хотят поговорить, но не решаются. Сережу вовсе от каждого случайного контакта чуть ли не уносит за три-девять земель, и он стоит в трансе по десятку секунд, не до конца осознавая, в каком измерении находится. А потом начали приходить средние классы. С того момента преподавателей они больше не видели, и их отправили на второй этаж, мол, лучше вообще туда никого не пускайте, чтобы без инцидентов. Выхода не было — кивнули головой и пошли на лестницу, оставляя старших в одиночестве. Наедине стало проще. Теперь все происходящее останется только между ними, значит свободы больше, только вот оба — трусы, не знают даже, как к друг другу подступиться. Завязывается поверхностный разговор об отдаленном: учебе, экзаменах и остальном, волнующем одиннадцатиклассников. То, что между ними, старались не затрагивать, надеясь, что время расставит все по своим местам. А школа наполнялась жизнью: голосами, музыкой, техничка включила свет в дальнем блоке школы, что виднелся в коридоре, но Сережа с Денисом так и оставались на подоконнике в практически полной темноте. В нее бы помещение погрузилось не будь за окном уличного фонаря, освещающего тусклым светом улицу, и еще более тусклым — школьный коридор. У Сережи глаза блестят, когда он смотрит на Дениса, и это сложно не заметить. Сложно не заметить, как он смущенно отводит взгляд, как избегает зрительного контакта, и в целом ведет себя очень робко. Шевцов уже сам себя чувствует виноватым за то, что поторопил события, и даже отчасти жалеет, что решился на это так рано. Но это точно стоило тех нескольких секунд, когда Сережа смотрел на него с доверием, и буквально позволял делать с собой что угодно, а потом неловко отвел взгляд. Они умело перескакивали с темы на тему, избегая их взаимоотношений, но долго так продолжаться не могло. У обоих в голове мысли лишь об одном, а сидят, как два полоумных, девчонок с параллели обсуждают, словно больше обсудить нечего. Особенно смешно это выглядит, если вспомнить, что одного женский пол в принципе не интересует, а у второго к нему угас интерес на фоне завязывающихся отношений с представителем своего пола. Потешно. — Сереж, — полутоном начинает Денис со вздохом, и Пешков понимает, что не просто так его голос в момент изменился. Сережа переводит на него взгляд, и, как бы не желал этого не делать, встречается с ним взглядом. Он в темноте пытается что-то прочитать в его глазах, понять, что тот чувствует, но видит лишь улыбку на его лице. Пешков отвечает таким же тихим «м?», не способный собрать мысли воедино в такой момент. — Ты мне нравишься, Сереж. В его исполнении, в таком контексте, Пешков даже полюбил свое имя. Он в этот момент испытал практически весь спектр эмоций, от невероятной радости за взаимность этих чувств, до глубоко отчаяния из-за неопытности. Сережа буквально не понимает, что делать в этот момент, но неожиданно понимает одно — нужно слушать сердце, а не мозг. А мозг не может даже ответ сформулировать, в то время как сердце подталкивает к неизбежному. «Хуже уже не будет» — мелькает в голове у Пешкова за секунду до. Думать ему уже не приходится, когда на щеку ложится теплая ладонь Дениса, а потом, переложив ее Сереже на затылок, Шевцов притягивает темноволосого к себе и касается его губ своими. Тот не успевает даже опешить, только обхватывает ладонью запястье Дениса, создавая мнимый контроль над ситуацией, на деле на него и не претендуя. Ничего не остается, кроме как довериться. У Сережи все губы обветренные, сухие, непохожие на девичьи совсем, и как же Шевцова ведет от осознания этого. Денис водит пальцами по его чувствительной коже на затылке, пока не чувствует, что рука Пешкова сильнее сжала его запястье. Для него, и без того слишком чувствительного ко всему тактильному, это уже слишком. Напоследок Денис оставляет короткий поцелуй у Сережи на щеке, на секунду прижавшись к мягкой коже губами. «Непонятно, но очень приятно» — остается в мыслях у Сережи, когда они отстраняются друг от друга. Все один другому в глаза смотрят, осознавая происходящее, пока Пешков боязливо не произносит «ты мне тоже нравишься». Ситуация уже совсем не выглядит комичной или смешной, только сейчас они осознают, насколько все серьезно, насколько далеко все зашло за дружбу. И обоим это не кажется проблемой или чем-то плохим. Сереже сейчас тяжело как никогда, он не может даже здраво рассуждать, а Денис этого и не требует. Он мягко притягивает его к себе вновь, только теперь уже с целью обнять, и Пешков не может сопротивляться: кладет голову ему на плечо, проводя носом по светлой толстовке. Ничего не меняется: он все так же пахнет приторными ягодами и порошком, только теперь этот запах прочно укрепился в ассоциации к поддержке, чему-то теплому и приятному. А Денис вовсе впервые обращает на это внимание, когда проводит носом по темной макушке. Сережа — это что-то про натуральность, волосы травами какими-то пахнут, странно, но приятно. А тот переводит взгляд на окно и долго всматривается в снегопад за стеклом. Сережа больше не один. Денис не позволит. Не даст в обиду. А снег все падал и падал.