Любовь без милости и милость без любви

Глава 1, в которой размеренное течение деревенской жизни пока лишь немного нарушено

      Больше всего на свете водяница Тесса любила спать. Хотя, конечно, еще она любила есть. И деньги. Деньги водяница тоже очень, очень любила. Впрочем, если подойти к определению ее жизненного кредо чуть более возвышенно и абстрактно, то звучало бы оно следующим образом: «больше счастья я люблю свободу, или, скажем так, покой и волю». Так что не удивительно, что Тесс жила одна. В конце концов, будучи востребованной целительницей, она вполне могла себе это позволить.       Водяница сладко потянулась. Сегодня она никуда не пойдет. Даже если ее будут звать, умолять, сулить золотые горы… Хватит. На этой неделе она взяла троих больных, так что с нее достаточно. Пусть рожают, пусть умирают, главное, чтоб без меня.       Тесса прошлепала в сортир, по пути выведя воду из ведра и бросив ее прямо в стоящий на плите чайник. Поеживаясь, она пробежалась по покрытой инеем траве до деревянной будки, плюхнулась, закатывая глаза к покрытому паутиной потолку, а потом с чувством глубокого облегчения распахнула дверь.       Раннее осеннее утро (ну, по крайней мере, на ее взгляд оно было ранним. Конечно, обычные деревенские бабы уже давно шустрили по хозяйству, но плевать ей на обычных баб. Пусть себе шустрят с ночи, уж такая их судьба, если ни на что, кроме как подтирать жопы, получать от мужиков плюхи и пердеть на огороде они не годятся) радовало кристальной прозрачностью высокого неба, терпкостью и холодной резкостью воздуха и пылающей кленовой листвой.       Водяница, сидя на толчке, любовалась открывающимся перед ней из дверей сортира видом. Красиво, эх, забери меня огонь, красиво, хочешь не хочешь, а любишь вот это все…       Она вздохнула, воспользовалась водой из стоящего здесь же кувшина (холодная! Скоро уже и ледком поутру подзатягивать будет, пора кончать, так и цистит можно подхватить), и уже неспеша пошла в дом.       Таак… А это что у нас тут?! — Не бейте, тетенька, матушка, не бейте! Беспризорник был тощ, вонюч и запаршивлен. Тесса распахнула дверь сарая, подхватила полено и приложила непрошенного гостя поперек хребта. Мальчонка скорчился, прикрывая коротко стриженную голову руками, и подтягивая колени к груди. — Не бейте, я ж не взял ничего, бабушка! — Какая я тебе бабушка, — фыркнула Тесс. — Подымайся, гаденыш.       Гаденыш поднялся. Он стоял, скособочившись, и вид у него был самым что ни на есть жалким. Следы свежих и давних побоев. Сбитые ноги. Грязь. Обломанные ногти. Злобный, затравленный взгляд. — Держи, — она бросила ему полено. — Дров мне принесешь, дам пожрать. — Спасибо, матушка. — Свинокура тебе матушка, — фыркнула Тесс, и вышла из сарая. Взяла еще пару дровин с поленицы. — Держи, говнюк.       Жрал говнюк жадно. Давился, заливался похлебкой, стонал. — Сколько лет тебе? — брезгливо спросила Тесс. — Из каких будешь? — Десять лет, тетенька, — жалобным голоском сказал гаденыш. — Да щас. Десять. — В дом его она, конечно, не пустила. Не хватало еще мараться. Да и дряни с собой натащит… — Ври мне еще. - Не меньше двенадцати, это точно. — Не знаю, тетенька, — сказал осоловевший от еды гаденыш. — Не помню я. — Так-то лучше. Десять… — Тесс испытывала брезгливость в смеси со злостью.       Какого духа они вечно все на нее валятся?! Почему она должна подбирать все эти чужие объедки, все эти недожеванные войной, бандитами, судами и другими чудищами человеческие останки?! — Можешь в бане поспать, — наконец нехотя сказала она. — Если потом мне на огороде поможешь. — Спасибо, тетенька, спасибо, миленькая… — Пасть закрой, дрянь. Приблудыш что-то почуял и заткнулся.       Тесс бросила ему старое одеяло и набитую сеном наволочку. Специально держала под самых грязных клиентов. А баню теперь все равно прокалить придется. В мерзком настроении водяная ведьма пошла в дом. Готовить теперь придется, блин! Этот дерьмец оголодавший весь дом сожрать может. Как бы чего не спер.       Отоспавшийся приблудыш выглядел еще более жалким. Спало это недоразумение целые сутки с перерывом только на пожрать. Когда оно на огород поссать выползало, Тесс даже не заметила.       На третий день надо было ей идти в деревню, на заработки, привезли тяжелую роженицу, так что Тесс заперла спящую сиротку в бане и пошла работать.       Работать пришлось до утра. Свекр и муж роженицы, мрачные здоровенные земляные мужики, смотрели хмуро, и гундели, что за бабу платить не будут, пусть ведьма ребеночка спасает, чай их кровь, а баба хрен с ней, бабу новую возьмем…       Тесс фырчала, хмыкала и делала свое дело. Располосовала беднягу всю, но дитя вытащила живое, и зарастить потом смогла. А потом сама легла, силу свою до донышка выпив, вылив вместе с ведрами светящейся воды, стягивающей страшные рваные разрезы матки, мышц живота, сальника, кожи…       До дома ее довезли на телеге — нет, не клиенты, эти сволочи заплатили, как и обещали, только за живого младенца, и уехали сразу, с чуть живой от кровопотери, чудом выжившей матерью. Может, и надо было бы ей помереть дать. Может, и поудачнее переродилась бы.       Тесс тяжело слезла с телеги, которой правил хозяин дома — местная родня тех клиентов. Он-то с водяницей ссориться опасался. Пригодится еще воды напиться. Мало ли что случиться-то может. А водяная — баба ой вредная. Запомнит, все запомнит…       Баня выла. Этот вой Тесс уловила еще на подходах, а теперь уже, поближе к дому, чуть ли не всем нутром ощущала, как воет и бьется внутри щуплое тело. — Че ты тут устроил-то, звереныш! Бродяжка стрелой проскочил в приоткрытую дверь, и опомнился только у забора. — Зачем заперли-то?! — уже оседлав забор, мрачно спросил он. — От зверья, — ответила Тесс, и стала набивать трубку. — Я ж тебе пожрать оставила. Что, всю баню мне разнес, гаденыш? — Ничего я не разнес… Выбраться хотел. — Дурак. Иди, жрать будем. И мыться, понятно? Топить умеешь? Печь разжигай, вода там должна быть еще, в котле…       На этот раз она посадила приблудыша за стол, сил просто не было возражать. Положила на середину узел, что ей набрали с собой деревенские — те как раз таки очень ценили, что у них тут в шаговой доступности водяница живет, и чуть что бегали: мало ли, кто мотыгой по ноге заедет, кто серпом по руке, кого камнем или деревом придавит, или дитя прихворнет, бабам рожать, опять же, или — не рожать… О последнем говорили друг другу шепотом — но детишек в деревне в семьях было поменьше, а мерли они пореже, и жили потому чуть побогаче, чем соседи.       А потому бабы за водяницу порвать готовы были. Многих она от сложных дел спасла…       Водяница мылась, само собой, первой, плескала на себя горячую воду, не жалея, стонала и крякала от удовольствия, и горячей, красной выбегала к колодцу, облиться холодненькой из ведра… — Иди теперь ты, — благодушно сказала она приблудышу, и выдала ему чистую рубаху из своих. — Рванье свое постираешь, и на печь положишь, прокалить.       Попив чайку, она еще посидела, а потом взяла чемеричной воды и пошла в баню. Надо на этом паршивце живность протравить. Тогда можно и в дом пускать будет, ночи-то холодные уже.       Приблудыш при ее появлении пискнул и прикрылся руками. — Че я там не видала-то? — брезгливо протянула Тесс, щурясь в банной полутьме, — сюда иди, вшей травить будем, вошек-блошек-медовушек… Гаденыш упорно жался в угол. — Кому сказано-то?! — Тесс слегка рассердилась и вывела воду из котла и ведра одновременно, смешивая потоки в единый хрустально-светящийся жгут, — сюда ко мне иди!       Приблудыш завыл уже совсем жалобно и от страха опустил руки. — Девка… — протянула Тесс. — Ну и чего ты меня боишься-то? — уже гораздо более снисходительно сказала она, опуская погасшую воду в таз. — Девка, дурочка… Я ж такой же была… Иди сюда… — Продадите меня теперь?.. — Да с чего бы это, — вздохнула ведьма, — так ты чьих будешь-то? От кого бежала-то, от своих или от войны?..       Уже в доме Тесс, кривясь, слушала такую обычную историю злоключений паршивки, и только подливала ей чая. — Ладно. Если будешь хорошо по дому работать, оставлю перезимовать, так уж и быть. Соседям скажем, что парень, — решила она. — А станешь лениться, или сопрешь что — кровь в тебе заморожу, разорву! В общем, хозяйкой Тесс была не жестокой и даже не то чтобы вредной, скорее, просто ленивой. Когда ее никуда не звали, предпочитала лежать на печи, или могла, если вдруг выпадал снег — зимы здесь были мягкими и по большей части бесснежными, — уйти на лыжах в город, не предупредив, когда вернется… Вернуться могла и с гостинцами, и с тумаками, это уж как у ведьмы настроение будет. Но особо зверствовать ведьме было лень, и вообще, сидеть у огня, молча посасывая трубочку, нравилось ей, пожалуй, более всего. К чистоте она требовательна была не особо, только инструмент, нужный ей для работы, мыла сама, приблуду не допускала, а до всего остального была непридирчива. — Что, похлебки не варила, да? — поинтересовалась водяница, возвращаясь после очередного загула. — Чего ж не варила-то, все я варила, — ворчливо отозвалась Приблуда, зевая и протирая глаза. — Все-то вы, тетенька, по темноте ходите, вот утащат вас духи… — Поучи еще меня. Дура ты, темноты и духов бояться. Людей бояться надо, и больше никого… Это я тебе привезла, — Тесс шлепнула на стол книжицу. — Буду тебя грамоте учить. — Ой, не надо, тетенька… — заныла Приблуда. — кто грамоте незаконно учится, с того на том свете кожу сдирают на пергаменты… — Дурь, — решительно сказала Тесс. — Ничего не дурь, у нас так староста в деревне говорил, и урядник из города… — Вот уроды! Не поняла еще, дура, что обманывали они вас? Вас, селюков, только ленивый не обманывает, — Тесс расположилась у стола, и наблюдала, как Приблуда наливает ей в миску похлебки. — Опять ты навара не докладываешь, учишь тебя, учишь… — Так и так сытно, тетенька. А мы побережем лучше… — Чего беречь-то, сегодня мы есть, а завтра нет нас. Нечего беречь, жить надо. Давай, тащи, что ты там в подпол сныкала! И рюмочку мне налей. — На праздник бы оставили, — недовольно сказала девчонка, наливая ей рюмку наливки. — У нас, ведьм, коли жив, так уже и праздник, — хохотнула Тесс.