***
Минхо запрыгивает в автомобиль, громко захлопывая дверь, и плюхается задом на кожаное сиденье, бросая рюкзак — так, что пара учебников в нём гремят, ударяясь о друг о друга. Мотор автомобиля уже давно заведён, и водитель только и ждёт того, чтобы пассажир пристегнул свой ремень, одобрительно кивая, — и тогда он тронется. — Доброе утро, — бодрым и уверенным голосом говорит Минхо, подглядывая в зеркало дальнего вида, чтобы различить глаза водителя. Водитель у него — скучный, молчаливый и тучный, как скала: неудивительно, ведь нанял его на работу сам отец Минхо. А тот уж предпочитал, чтобы его сотрудники выполняли работу покорно, не задавая лишних вопросов и не позволяя себе вольностей в общении с членами семьи. Поэтому Минхо и не надеялся услышать от него что-то помимо поручений от отца. Даже сплетен интересных не послушать, разочарованно морщится Минхо, ну что за душнила... — Господин Ли? — вдруг произносит водитель, вскидывая бровь. Минхо отчаянно ищет в сумке наушники, но прерывается, заслышав обращение: видит, как водитель косится на него в зеркале. — Да, водитель Чхве? — переспрашивает он с любопытством. Неужто поручение от отца? — Сколько раз я вас просил не хлопать дверью, когда вы садитесь в салон? — вместо ответа агрессивно отзывается тот. Минхо поводил носом. Ошибку он свою признавал — нельзя же так активно стучать дверью, замок сломаться может; но он всё ещё надеялся, что водитель простит его за красивую улыбку. — На той неделе два раза, в прошлом месяце я насчитал пять раз, ну и сегодня, — лукаво ответил он, обхватывая пальцами металлические подставки подголовника на сидении водителя. — Это за последнее время. Или тебе за год статистику? Но водитель в ответ на его импровизированное остроумие лишь закатил глаза — и губы сжал в явном недовольстве. Признаться честно, Минхо водителя Чхве уважал, но в равной степени побаивался. Он даже не помнил, кем ему этот мужчина приходился: то ли троюродным дядей, то ли внучатым племянником дальней бабушки, что в Пусане жила, но явно родственником — отец на работу чужих, со стороны, никогда не берёт. «Вот уж точно семейный бизнес», — думал Минхо всякий раз, как вспоминал обо всех родственных связях в его окружении. — Ладно, прости, — равнодушно произносит Минхо — и утыкается взглядом в свой телефон, выбирая песню. — Отец ничего не передавал? — Нет, — отзывается водитель Чхве. «Вот и отлично, — думает Минхо. — Отсутствие новостей — самая лучшая новость». Никаких поручений на сегодня, никаких собраний с инвесторами и со-учредителями, а значит, он может провести день спокойно, как ему давно ещё не доводилось. Минхо даже не представлял, как сильно он скучал по обыкновенным лекциям, после которых мог бы пообедать в дешёвой забегаловке вместе с Хёнджином — и, естественно, с Чонином. А потом они бы отправились гулять по центру или в парк, посмотрели бы новую выставку или кинули бы пару монет уличным танцорам в районе Хондэ, после чего вернулись бы домой и посмотрели бы очередную серию дорамы. Эти безмятежные будни никогда не были ему уготованы — поэтому он урывал столько свободного времени, сколько позволялось ему, чтобы позже не последовало наказание, и частенько ему даже удавалось. До университета дорога занимала не больше сорока минут — даже с учётом пробок. Обычно за это время Минхо пролистывал новостные ленты, просматривал входящие уведомления и сообщения, может, пару статей читал или главу книги, иногда переписывался с кем-то, и вся поездка проходила в тишине — не считая едва слышной музыки, что доносилась из наушников. Он проглядывал входящие сообщения: реклама закрывающегося магазина, что объявлял о распродаже, несколько сообщений в общих чатах его курса и учебной группы, предложения от книжного — кажется, в продажу поступила книга, которую он искал по всем торговым центрам месяцами, и самое важное — сообщение, зацепившее его взгляд. Жёлтая иконка приложения — кричащая, цепляющая взгляд, словно говорящая ему: это уведомление нужно смотреть в первую очередь, и неизвестно, что с тобой случится, если ты на него не отреагируешь. Это было не сообщение от преподавателя. Не от однокурсника, что просил бы его об одолжении. Не от людей, с которыми он работал. Ему и от Хёнджина пришло несколько сообщений, которые он решил просмотреть напоследок, будто в качестве десерта, но даже не их нужно было открыть сразу же по пробуждении. Это было даже не сообщение от отца — тот мог прождать целый день, пока сын не ответит, а в крайнем случае позвонит ему — даже если будет глубокая ночь. Это было сообщение от мамы. Минхо на мгновение прикрыл глаза, зажмурился, сжал тесно губы, будто провинился в чём-то — и уже предвкушал, как мама своим сухим, безэмоциональным сообщением разнесёт его в щепки. Он даже как-то неосознанно вжался в сидение, словно это чем-то помогло бы. Минхо уже несколько лет живёт в эпицентре криминального мира, ввязывается в драки, нарывается на удары ножом и тяжкие побои, он даже оказывался со связанными руками под дулом пистолета, но ничто из этого не пугало его так же сильно, как банальное сообщение от мамы, которое он получал один раз в месяц. Если мама писала, значит, дело серьёзное. Конечно, не всегда она пугала его — или ругала за проступок — но случалось это настолько чаще, что бояться её сообщения стоило. Маму боялся даже отец. Вздохнув, Минхо разблокировал телефон с едва слышным щелчком. «Дорогой сын, — начиналось её письмо, которое обещало быть в официальном стиле. Минхо всегда было неловко читать её сообщения. Он оставался с матерью на некотором расстоянии, и она сама будто пыталась забыть про их родственные отношения: словно не хотела привязываться, ведь знала, чем всё может закончиться. И всякий раз он вспоминал об этом. Он знал, что его мама готовится к гибели сына. И от осознания этого печального факта он ещё больше чувствовал, что жизнь его, к сожалению, висит на волоске. Тяжело вздыхая, он продолжает читать. — В эту субботу, как ты знаешь, наша семья устраивает званый ужин. Нас навестят семьи Пак, Ю и, конечно же, Шин. Рюджин тоже придёт к нам. Так что твоё отсутствие вследствие твоего банального нежелания будет рассматриваться как неуважение к нашим партнёрам — и, в первую очередь, к твоему отцу. В субботу в шесть вечера мы ждём тебя на пороге нашего дома. Ты не появлялся уже больше месяца — так что совестливо будет не прийти, хотя бы имея повод. Жду тебя. Твоя, мама». Минхо тут же блокирует телефон, резко отводя взгляд и испуская тяжёлый выдох. Снова эти порядком надоевшие высокопарные слова, снова это притворство — мама делает вид, что равнодушна к сыну, меж тем как он знает, что та любит его до безумия — просто играет перед своим мужем, пытаясь выжить в семье, показывая холодностью и расчетливостью, что достойна быть частью их клана. Он пересиливает себя. Отвечает — словно отмахивается — обыкновенным «Хорошо, мам», и облизывает пересохшие губы. Здесь, за водительским креслом, есть пара бутылок воды, кажется: Минхо протягивает руку, пока не нащупывает пластик, и тут же раскрывает крышечку, делая несколько жадных глотков. Опять ему предстоит это испытание. Ведь Шин Рюджин приедет. Очередной вечер — четвёртая суббота октября, по многолетней традиции званый ужин в доме их семьи и по совместительству празднование дня рождения единственного сына — обернётся назойливым ночным кошмаром. Минхо уже предвкушает разглагольствования по поводу его несерьёзного отношения к делу отца, которое он всё-таки преемствует, нежелания обзавестись женой и детьми, чтобы подстраховать бизнес наследниками, вопросы по поводу личной жизни, учёбы и его мнения о нынешней ситуации в политике и экономике. Да и Шин Рюджин достанется по тем же пунктам — они как будто собеседование им каждый год проводят. И они оба будут лишь изредка переглядываться, понимая это состояние — и мысли друг друга, а потом смогут сбежать из-за стола, сказав, что хотят прогуляться по саду, и взрослые обрадуются, что молодой человек и девушка желают уединиться, а те, в свою очередь, будут шагать на дистанции в полтора метра от друга, зная, что никогда не будут испытывать нужных их родителям чувств. Ведь Шин Рюджин всё уже давно знала о Минхо: он не смог отрицать своих истинных чувств, когда та его на них подловила. В тот день девушка улыбнулась ему тогда добродушно, похлопав по плечу. Их никогда не будет связывать ничего сильнее дружбы, очевидно ведь. У Рюджин — куча парней (или даже девушек) меняется каждый год, так что личная жизнь её полностью устраивала, а у Минхо — Хёнджин, и на этом они условились ещё в подростковом возрасте. Удобно, думал Минхо, иметь хотя бы одного человека в своём окружении, который бы понял его сердце в такой же степени, как своё собственное. Про себя Минхо знал давно — сравнительно давно — ещё с подросткового возраста. Глупый он был ещё тогда — и наивный слишком: думал, мол, каждая его влюблённость обернётся взаимностью, и ещё он свято верил, что любовь заставляет его раскрывать во всю ширину свои крылья — и парить над высохшей землёй в облаках собственного счастья — пускай больше его никто с ним не разделяет. Минхо казалось, будто даже односторонняя, безответная любовь поможет ему увидеть свет в пучине мрака: надеялся, что, несмотря на запреты, несмотря на нежелание этого второго человека даже общаться с ним, он найдёт возможности поговорить, обязательно коснётся его руки — и пускай единственное их взаимодействие произойдёт на уроке, когда тот попросит его дать списать ответ на задание в контрольной, или в коридоре, когда те случайно столкнутся на пути к шкафчику, ему всё равно, ведь как-никак он стал ближе к человеку, к которому его тянуло сердце. Он будет счастлив, даже если будет просто смотреть на него через целый класс, так аккуратно положив подбородок на ладони, и если тот вдруг совершенно случайно взглянет на него — просто потому, что учитель окажется рядом с Минхо, — Минхо будет улыбаться, забывая тему урока и отключаясь от голоса педагога, ведь разве есть в жизни хоть что-то важнее этой его любви? И отчего-то он верил, что она, любовь эта, — самая чистая, самая верная. Он забывал про недостатки, хотя спустя годы и поймёт, какими неприемлемыми они были: ведь его школьная любовь был главным хулиганом, сыном богатого отца, и ему ничего не стоило побить слабого ученика за углом школьного крыла, пока учитель сам не застанет их: Минхо ведь помнил, как ему самому однажды досталось от этого парня в детстве, когда он был ещё мал и не мог дать сдачи, но даже это его не останавливало, даже это не давало ему разувериться в его святой любви. Парень был грубым, неотёсанным, и из губ его всегда торчала сигарета, а одежда пропахла табачным дымом, а Минхо, глупый, лишь завидев его, закусывал губу, пытаясь сдержать эту дрожь глубоко в сердце, и не понимал, почему, чёрт возьми, ему приходится так долго ждать, чтобы любовь его стала двусторонней. А ещё временами его эта влюблённость менялась. Как по закону сохранения энергии: энергия никуда не девается и ниоткуда не возникает, она всего лишь переходит из одной формы в другую. Так и у Минхо было: он не переставал испытывать чувства к людям, он всего лишь переключался на других. Это был пекарь в булочной напротив школы, который всего лишь случайно коснулся его руки, когда передавал сдачу, и открыл перед ним дверь, когда Минхо, спеша после уроков домой, в разгар грозы решил переждать ненастье в тёплом магазине. Пекарь был старше лет на десять, вежливо улыбался и всегда давал Минхо свежую выпечку, а тот стал забегать к нему каждый день, тратя все свои карманные деньги на булочки с корицей и круассаны с клубничным джемом. Порой он даже оставался там до самого вечера, усаживаясь за столом у стены под предлогом домашнего задания: раскладывал перед собой учебники, а сам, тяжело вздыхая, наблюдал за этим молодым человеком в белой рубашке, что расстёгнута на пару верхних пуговиц и сквозь ткань которой так проглядываются сильные руки. Это был учитель английского в школе — ещё одна причина того, почему Минхо был так хорош в английском языке. Он пришёл к ним всего лишь на год — австралиец, решивший поработать в Корее, чтобы набраться опыта. Кажется, он был студентом последнего года обучения; Мино влюбился в кудри его золотых волос, светло-розовые губы и округлые мышцы на руках и груди. Родители и одноклассники откровенно не понимали, почему Минхо активно увлёкся английским языком и почему посвящал грамматике многочисленных прошедших времён всё свободное время. Может быть, из-за этих ямочек на щеке, отвечал сам себе Минхо, когда учитель довольно улыбался его верным ответам. Но даже если он ошибался, то всё равно радовался — ведь тогда учитель обращал на него больше внимания, заглядывал прямо в глаза, удостоверяясь, что Минхо точно понял тему. Это был инструктор по борьбе, и парень изо всех сил пытался сдерживаться на занятиях, ведь тот так часто его касался, а Минхо, глупый, честное слово, обожал, когда тот валил его на маты или пол спортивного зала, нависая над ним. Это был почтальон, соседский сын, бариста, ещё пара одноклассников, глава студенческого совета старшей школы… а потом всё резко прекратилось. В жизни Минхо случился Хёнджин. И как только они впервые встретились взглядами, Минхо понял, что больше не станет влюбляться в кого попало. Потому что встретил человека, который достоин каждой частички его чувств — каждой, которой он разбрасывался попусту. И улыбка Хёнджина, ускользающая, хитрая, что прячется в бликах холодного солнца, когда он подмигивает ему украдкой, похитила его сердце, наверное, навсегда. Минхо задыхается от счастья, когда понимает, что, какой бы ни была прекрасной в своей атмосферности безответная любовь, по-настоящему он всегда мечтал любить взаимно. Но о чувствах своих он никогда, конечно, не рассказывал. Из ума, что ли, выжил, распространяться о них в такой гомофобной семье? Логичнее было бы застрелиться, чем признаться в своей ориентации родителям: в его голове даже мысли никогда не рождалось о том, чтобы хоть намекнуть — о нет, уж эту тайну он унесёт с собой в могилу. И друзей у него никогда лучших не было — да очевидно же, что он влюбился бы в них хотя бы потому, что те уделили ему чуточку внимания и проявили заботу. Зато у него была Рюджин. А быть Рюджин означает быть близким другом детства и самым понимающим человеком в этом пропитанном табачным дымом и выеденным запахом коньяка мире. Они познакомились едва ли не в младенчестве: Минхо было два года, когда семья Шин, давние приятели его отца, объявили о рождении наследницы. И сколько Минхо себя помнил, не обходилось ни единого праздника без малышки Рюджин рядом: они едва ли не одним горшком пользовались и не с одной тарелки ели. У Минхо оставались полупрозрачные тусклые воспоминания из детства о чужих детских руках, что иногда обнимали его или передавали ему игрушку, он помнил чьи-то большие карие глаза, чей-то тонкий голос, что называл его по имени, в то время как родители приказывали девочке звать Минхо уважительно — оппой, и тогда она наотрез отказывалась: плакала в истерике, качала головой, кричала, что в жизни ни одного мужчину оппой не назовёт, а Минхо сидел рядом в лёгком недоумении, но улыбался, слегка вскинув бровь, потому что уже догадывался, что девочка вырастет, что говорится, с характером. И тогда она пошла на компромисс, согласившись на братское «хён». В детстве они виделись часто: их семьи любили выбраться в ресторан или театр, взяв с собой детей, чтобы приобщать их к культуре (не подозревая, что детям, в общем-то, огромный рояль в фойе театра был намного интереснее самого спектакля: Рюджин умоляла маму разрешить ей сыграть сонату, но та лишь дёргала дочь за руку и просила быть тише и сдержаннее, и девочка оборачивалась на Минхо — единственную свою поддержку — драматично вздыхала и закатывала глаза, а тот, совершенно не зная, как ей помочь, только смеялся, зная, что она снова актёрствует). Рюджин была девочкой избалованной и всегда эту свою характеристику спокойно принимала и выгодно использовала её, когда было необходимо: родители чувствовали себя неловко, если, заслышав запрет, дочь начинала истерику, и тогда они шли у неё на поводу, и только Минхо замечал издалека, как губы её расплываются в коварной улыбке — и она вроде бы даже подмигивает своему маленькому другу, показывая, как, оказывается, можно иногда себя вести. А он, стоя чуть поодаль и держа свою маму за руку, удивлённо приоткрывал рот, и виднелись его крохотные зубы из-за тускло-розовых губ, и он по-детски — так наивно — удивлялся, как это в жизни можно проявлять такую назойливую смелость. А ещё они могли сочинять сказки целыми днями — сказки, в которых Рюджин была пираткой, а Минхо — благородным принцем, что решил наплевать на своё положение и отправиться с ней в морское путешествие. Им было спокойно вместе: они не надоедали друг другу, не издевались друг над другом, а наоборот, старались понять; они часто читали вместе энциклопедии и даже выбирались на природу, чтобы найти перечисленных в ней жуков, а вечерами смотрели на небо из окна детской спальни, чтобы отыскать знакомые созвездия (в детстве Минхо так обожал угадывать их названия). Рюджин любила спорить и искала любые доказательства своей правоты в книжках, выдвигала совершенно невообразимые теории — и тем самым заставляла Минхо задумываться; она могла хоть весь день ломать его голову загадками и вопросами, на которые они не находили ответа. Рюджин всегда была отважной и дерзкой, меж тем как Минхо всю жизнь приходилось учиться смелости и безрассудству. Он помнил, как та пререкалась со своими родителями и постоянно манипулировала их желаниями, заставляя их поверить, что её собственные гораздо важнее, а Минхо ушам и глазам своим не верил: так что, мол, можно было? Минхо часто ловил её лазающей по деревьям «Скорее спускайся оттуда! Родители увидят — накажут», — кричал он Рюджин, а та, не находя ничего плохого в том, чтобы сидеть на самой высокой ветви и срывать яблоки, которые, протирая рукавом рубашки, тут же можно отправлять в рот, лишь качала головой, наотрез отказываясь слезать, и даже звала Минхо к себе. Но тот лишь устраивался у корня этой широкой яблони с книжкой в руках и читал ей вслух любимые стихи, пока она, подставив лицо яркому солнцу, наслаждалась своей детский свободой. Он часто видел, как она играется с ножами и оружием, разбирает автоматы по частям и встраивает детали обратно, как метко стреляет в тире и выигрывает себе огромного плюшевого дельфина — и отец её шутливо хлопает дочь по плечу, говоря, что вырастит отличную преемницу. Она говорила, что наденет военную форму и всю жизнь пробудет солдатом, чем когда-либо позволит облачить себя в свадебное платье. И если Минхо старался не расстраивать своих родителей, всегда и во всём с ними соглашаясь и повинуясь каждой их прихоти, Рюджин частенько пререкалась и спорила с ними — манипулировала, шантажировала, пока не добивалась своего. Временами они вместе проводили время в саду. Пока Минхо сидел с книжкой в руках в прохладной тени беседки, Рюджин находилась чуть поодаль: на самом солнцепёке, у кромки воды, рассматривая крохотных рыбок, что плавали у побережья. «Не боишься, что солнце голову напечёт? — спрашивал Минхо. — Ты ведь без панамы, — подмечал он.» «И что в этом такого? — отвечала, едва оборачиваясь, Рюджин. — Если бояться каждого шрама, каждого ожога, разве можно жить?» «Но если ты можешь уберечься от раны, не лучше ли спрятаться и переждать?» — удивлялся он. «Но если ты можешь познать жизнь в каждой из её сторон, — парировала Рюджин, — даже если при этом будет больно, разве разумно отказаться?» Минхо задумывался. Он часто задумывался. И, откладывая свою книгу, шёл прямиком к ней — зная, что мог довериться. Даже не зная, как сильно слова, услышанные от подруги в детстве, повлияют на его серьезные жизненные решения. «Этот лист… — однажды произнесла Рюджин, усаживаясь на колени под толстым стволом старого клёна. Она подняла с земли пожухлый лист и поднесла к солнечному свету. — Каким ты его видишь?» — спросила она тогда. «Красным, — ответил Минхо. — Осень же, вот и опадают листья». Но Рюджин в ответ, не отводя взгляда, покачала головой — категорично, нахмурив брови, словно заставляя Минхо взглянуть поглубже. «Он ведь сухой. Иссохший, словно ему совсем не дали воды. Он упал с ветви, которая давала ему жизнь, покинул своё дерево, свой привычный мир — и смотри что с ним стало. У него нет рук, которые будут его держать, у него нет еды и воды — всё это ему давало любимое дерево, а ветер оторвал его от дома, чтобы он окончил свои дни на холодной земле, не в силах вернуться обратно — он лежит, пытаясь вздохнуть, и не понимает искренне, почему его такая счастливая жизнь окончилась. Почему солнечные лучи больше не согревают, а больно ударяют холодом, почему он больше не слышит пения птиц, что садились на его ветвь, почему он такой сухой и не может вновь подняться наверх». Минхо глотает слюну — и выдёргивает из рук Рюджин несчастный лист. «Это биологический процесс, — заявил он. — Лист должен был оторваться в конечном счёте. Где же ты видела, чтобы клён зимой с листьями стоял?» «Вот именно, — ответила ему Рюджин — в глазах её, ещё детских, затаилась огромная печаль. — Посмотри, сколько листьев лежит на земле.» Минхо огляделся: вокруг них кучами лежали крупные листья, иссохшие, топорщащиеся, стоит на них наступить — и услышишь заветный хруст. «Они все погибли, — говорит она. — Мы стоим на поле боя, Минхо-хён. Только им никто не поможет. Никто их не станет искать — кому нужны безвестные воины?» Ей было тринадцать. Ему — пятнадцать. Они были подростками, которые, к несчастью, поняли жизнь. «В будущем я хочу стать военной, — заявила она, разгребая ногой кучи листьев — под ними она обнаружила рваные остатки жёлтой травы. — Хочу бороться за свою жизнь всеми возможными способами. Отец, наверное, думает, я перерасту и стану леди, совсем как моя мама, и тогда они успешно выдадут меня замуж, и всё, что я буду делать в жизни, это ходить на приёмы, вечеринки и ужины, даже банально не умея постоять за себя». «Не боишься погибнуть? — спросил тогда Минхо. — Каждый день будешь проводить в страхе: твоя жизнь может прерваться в непредсказуемый момент.» «Поверь, — улыбнулась Рюджин, похлопав его по плечу, — это происходит и без военной карьеры». Однажды Рюджин пришла в гости с родителями со шрамами на лице, шее и запястьях. Мать и отец постыдно качали головой, а все остальные вокруг растерянно перешёптывались: что же случилось с этой дерзкой девчонкой, раз она не стыдится выставлять раны напоказ? И только Минхо она тогда призналась: подралась с мальчишкой из соседнего дома, когда тот шлёпнул её по заду. Она в ответ треснула ему по голове — а там завязалась драка, пока родители не пришли их оттаскивать. Виноватой, конечно же, выставили Рюджин: мол, девушка в подростковом возрасте не должна себя так вести, она должна быть послушной и принимать любые знаки внимания от мужчин. Рюджин в сотый раз повторила, что ни одного мужчину терпеть не будет, пока он не будет относиться к ней как минимум как Минхо-хён, и тот улыбнулся, крепко обняв её. «Ты огромная молодец", — прошептал он ей на ухо. А потом вся эта детская беззаботность исчезла, испарилась, по мелким частичкам, почти так незаметно и быстро, словно дружбы между ними никогда не существовало. Рюджин отправили учиться в частную школу для девушек в Японию. Минхо не позволили проводить её в аэропорт — лишь поставили перед фактом, что подруга уезжает за границу, и они обнялись в последний раз на пороге чьего-то дома — то ли Минхо, то ли Рюджин, и тогда крохотная, но уже такая упорная и смелая девочка ускользнула из его жизни, оставляя застенчивого робкого мальчика в одиночестве. Они постепенно взрослели, теряя какие-либо связи, а когда у обоих появились соцсети, даже не думали добавить друг друга («Разве я нужен ей? У неё наверняка куча новых друзей, а о хёне Минхо, дружбу с которым ей навязали родители, она вспоминает с ощущением бремени». «Минхо-хён? Я ему, наверное, не сдалась: он ведь такой зрелый и мудрый, разве станет он дружить с человеком, которого всегда окружают приключения и проблемы?»). Они продолжали видеться раз в полгода, когда Рюджин приезжала на каникулы к родителям и её семья навещала семью Минхо; они наблюдали, как быстро и внезапно растут и меняются, и казалось, что прошло лишь пару месяцев, а из весёлой девочки Рюджин превратилась в высокую дерзкую бунтарку, что скрывала от родителей тату, и Минхо из скромного невзрачного мальчика расцвёл в невероятно утончённого и нежного молодого принца. Так что в их встречу ровно через десять лет, когда Рюджин было шестнадцать, а Минхо — восемнадцать, они оба не без ухмылки взглянули друг на друга, резко поняв, как сильно всё-таки поменялись. «А ещё недавно мы так боялись стать взрослыми, правда?» — подмигнула ему Рюджин, поправив воротник на его рубашке. А тот, смущённо опустив взгляд, ведь осознавал, что они оба уже давно потеряли шанс остаться крепкими друзьями, позволяя своим путям разойтись, только хмыкнул, оставив её вопрос без ответа. Девушка в военной форме и с чёрным каре аккуратно затягивала галстук на его шее. Юноша благодарно улыбался ей, гордясь своей маленькой подругой — в душе вечной пираткой. Она начинала военную карьеру, как и мечтала, думал он тогда, приподнимая уголки губ, чтобы показать свою гордость за эту смелую девочку, а сам боялся выглядеть в её глазах жалко — недостаточно храбрый, чтобы признаться в чувствах даже самому себе, недостаточно упрямый, чтобы отказать отцу в каждой его воле, недостаточно самоуверенный, чтобы обрести себя и дело своей жизни… Он был призраком на её фоне — будто бы второстепенным персонажем в истории её взросления. И это его огорчало. Они оба изменились — это факт. Но оставалось ещё что-то детское, что-то старое в их чутких душах, которые так различались, но вместе с тем были так похожи. Родители стали шептаться об их помолвке примерно в то же самое время — и ближайшие четыре года. Вообще, их не заботило, что Минхо никогда не знакомил семью с девушкой — это ведь к лучшему, тогда их план по женитьбе двух детей состоится, и те не будут сопротивляться, утверждая, что выберут любовь, а не расчёт. Ведь семьи Ли и Шин были давними приятелями и партнёрами и брак двух детей станет отличным этапом в продолжении успешного бизнеса. Рюджин и Минхо знали об этом давно. Очень давно. И были готовы, что в один день их отправят под венец — вместе — и они смирились достаточно, чтобы не сопротивляться воле родителей. Ведь Рюджин душу Минхо знала как облупленного. «Минхо, разве ты не влюбился ещё? — спрашивал на семейном празднике какой-нибудь отцовский друг, любопытной скидывая брови. — Я в твои годы девушек менял как перчатки», — и все его ровесники в голос смеются над псевдо-остроумной шуткой. Но у Минхо на подобные случаи уже был план, так что он, вежливо улыбаясь, ограничивался дежурной фразой: «Я отдал своё сердце Рюджин, — говорил он, слегка косясь в её сторону. — Жду, когда наша малышка подрастёт», — и сам едва заметно отводил взгляд, безответно вздыхая по официанту, что только что подлил ему шампанского в бокал. Взрослые, слышав его слова, одобрительно кивали и соглашались, считая, что Минхо предпринял серьёзное и взвешенное решение. А Рюджин лишь глаза закатывала. «Боже мой, я ведь ещё так молода, а вы чуть ли не дату свадьбы назначаете», — и головой качала, понимая, что ей не позволят насладиться сладостью семнадцатилетия. «Я думаю, вы станете отличной супружеской парой, — комментировала её мама. — Вы ведь с детства вместе, разве ваша свадьба не уготована судьбой?» И Минхо с Рюджин лишь спешно переглядывались, закатывая глаза, и едва заметно улыбались, одинаково подмечая, насколько вся ситуация комична. А позже они уходили к своей любимой беседке — как делали всегда. Говорили, мол, они ведь столько месяцев не виделись, не позволят ли родители остаться им наедине, а родители, коварно улыбаясь, отпускали их, наверняка строя крепкие фантазии по их сближению, и они в спешке выходили из прокуренной столовой в сад, укрытый ночным небом, и поднимали глаза к звёздам, понимая, что этот мир принадлежит лишь им — и их бесконечно огромной душе. Рюджин садилась на бортик беседки, свешивая ноги — носки её ботинок едва касались замёрзшей травы. В своём костюме цвета хаки и тёмно-зелёном берете она была едва заметна в тьме позднего вечера. «Почему ты всё-таки выбрала военную карьеру?» — спрашивал Минхо, понимая, что ему никогда не стать даже вполовину таким же храбрым и отважным, как ей. «Чувствовала, что мне не усидеть на одном месте, — пожимала плечами она. — Я хотела приключений. Вырваться из-под влияния семьи. И чем рискованнее моя профессия, тем больше адреналина у меня в крови. Я ловлю кайф от опасности — в этом всё и дело, — она переводит улыбчивый взгляд на Минхо. — И отец доволен. Правда, сначала он не одобрял — говорил, мол, куда бабе в мужское дело лезть, но сейчас вроде как доволен — после того, как наш командир несколько раз похвалил меня перед ним. Говорит, верно воспитал, раз дочь захотела быть солдатом. Наверное, он думает, что я буду служить на него. Глупый, надеется, — хмыкает она. — Я буду служить только во благо себе». Рюджин тянется к левому карману на груди — и достаёт оттуда едва заметную пачку сигарет. Она зажигает одну и затягивается, отводя взгляд. «Ты куришь? — удивляется Минхо. — Разве военным… можно?» Рюджин усмехается — как-то печально. «Иногда позволяю себе. Например, когда приезжаю к родителям. Здесь особенно хочется покурить — сам понимаешь». Минхо кивает. Здесь не только покурить захочется, здесь захочется застрелиться. «Насчёт помолвки, — начал Минхо, слегка запинаясь: он аккуратно облокотился бёдрами о бортик беседки, усаживаясь плечом к плечу с Рюджин — дым клубничных сигарет едва доносился до его обоняния, — как тебе эта идея? Когда-нибудь нам придётся об этом поговорить». Рюджин смотрит на него с лёгкой загадочной улыбкой, выгибая левую бровь. Облизывает засохшие губы и едва слышно смеётся. «А ты, кажется, только и рад, правда? — вздыхает она. — Но не оттого, что ко мне чувства питаешь. У тебя… другие причины.» Минхо недоумевает. Недоумевает, потому что искренне не понимает, как Рюджин прочла его, не понимает этой проницательности — но вместе с тем не хочет допрашивать её и отправить всё плыть по течению, пока между ними установилось негласное взаимопонимание. «Ты хочешь сбежать, да? — спрашивает она. — Но не в физическом — а моральном — плане. Брак по расчёту для тебя идеальный выход, особенно со мной. Тебя в жизни женщины не привлекали, а при таких обстоятельствах, в которых живём мы, невозможно не обзавестись семьёй и потомством. Так что жениться на подруге детства — превосходная и великолепно продуманная по всем параметрам идея. Тебе даже не нужно будет объяснять ей, почему ты не захочешь спать с ней. Не нужно будет играть любящего мужа, ведь никаких чувств, кроме, может быть, уважения, ты не будешь к ней испытывать», — и она выпускает изо рта колечко дыма, позволяя ему парить в воздухе, пока оно окончательно не растворяется при тусклом сиянии далёких звёзд. Минхо резко вздрагивает — запах сигареты, сладкий и терпкий, доносится до его носа. «Откуда ты знаешь? — напрягается Минхо, закусывая губу. — Мы видимся раз в полгода, разве…» — он резко опускает взгляд, чувствуя, как в желудке у него что-то закипать начинает: ведь он свою тайну уже несколько лет хранит, ведя себя максимально аккуратно, чтобы не дай бог никто не догадался — а Рюджин всё холодно просчитала во время случайной встречи; так может быть, он вовсе не был столь осторожен, как надеялся? Может быть, он всего лишь безрассудный дурачок, о секрете которого все давно узнали — а он живёт себе спокойно, наивный, словно ничего не произошло?.. «Не притворяйся невинным, — устало вздыхает Рюджин. — Я видела, как ты с официантом переглядывался: глазки друг другу строили, будто два подростка. Вы бы ещё поцеловались прямо посреди зала», — и она отправляет в сторону Минхо совершенно спокойный и ничуть не удивлённый взгляд. Словно поведение Минхо было для неё очевидным — и предсказуемым даже. Но Минхо не отрицает её слов. Рюджин слишком мудра, чтобы поверить неправдоподобной отмазке — мол, мы с ним всего лишь дружим. По правде сказать, они оба ведь даже не дружили — лишь изредка Минхо вздыхал по нему, боясь подойти ближе, как произошло со всеми остальными парнями, что очаровали его — на расстоянии. «Да, ты права, — говорит он. — Я не хочу, чтобы меня вынуждали жениться на девушке. Я лишь принесу в её жизнь боль и разочарование, и ей, что мечтает о красивой семейной жизни, придётся терпеть равнодушие и безэмоциональную привязанность». «Я бы за тебя вышла, если ты хотел спросить об этом, — говорит Рюджин, вертя в руках сигарету. Взгляд её отведён в сторону, брови нахмурены — она задумчива. — Этим браком мы решим все проблемы: от тебя не будут требовать скорой женитьбы, на меня не будут кричать, что вместо женского счастья я выбрала опасное дело, которое, между прочим, меня счастливой делает. Мы знакомы с детства. Ты добрый и честный — и наивный слегка, но это ничего, даже к лучшему. Мне не придётся притворяться, чтобы понравиться тебе. Да и тебе не придётся оправдываться передо мной, — Рюджин пожимает плечами. — А ещё ты красивый, так что когда мы будем выходить в свет, будем смотреться выгодно, согласен? — она смотрит на него с улыбкой, и он застенчиво усмехается. — По-моему, идеальный брак по расчёту. Если хочешь, можем даже вместе устраивать ночные посиделки с фильмами, будем объедаться пиццей и пить вино, а по выходным можем ездить в горы или на море, я не против». «Отличная идея, — говорит Минхо. Тонкий смешок врывается вместе с выдохом: глаза его прикрываются, он показывает кроличьи зубки, и на щеках расцветают ямочки. — Но разве ты захочешь посвящать время только мне? У тебя наверняка куча друзей. Может, тебе кто-то нравится?» — интересуется он, волнуясь, как бы своей собственной выгодой не испортить жизнь девушке. «Да мне постоянно кто-то нравится, — устало шепчет она, — я уже со счёта сбилась. — Значит, у нас с тобой будут свободные отношения, если эту связь вообще можно назвать отношениями. Продолжим дружить, как всегда: а там уж и посмотрим. Если появится парень, ты хоть намекни — познакомь нас, что ли. И я тебя со своим познакомлю. Или со своей, как получится. В моем училище меня прозвали хаотичной бисексуалкой, в курсе?» «Правда? — удивляется Минхо. — Хотел бы я посмотреть, как ты бессовестно ведёшь себя в стенах училища, хулиганка», — и они оба заливаются смехом, и голоса их улетают под покрывало ночного неба. «Хочешь сказать, я должна прилежно учиться? Поверь, я лучшая среди своих», — и она высокомерно задирает нос. «Нисколько не сомневаюсь, — шепчет Минхо на выдохе. — Наша Рюджин просто обязана быть лучшей». На том и сошлись. «Женимся как только я окончу университет, — сказал тогда Минхо, скрепляя обещание с Рюджин на мизинцах. — Переедем в отдельный дом и начнём жить самую лучшую жизнь из тех, которые мы только сможем.» «И обязательно найдём тебе парня, — добавила Рюджин, взлохматив его волосы. — А то совсем скучно станет». В тот вечер они много смеялись — ведь перед ними раскрывалась целая жизнь, распланированная едва ли не по секундам, и вместе с тем — полная неизвестности, подобно этому ночному небу. В тот момент Минхо было восемнадцать, и он готовился к сдаче выпускных экзаменов, а Рюджин — шестнадцать, и она уже была в звании лейтенанта, и они даже не подозревали, как могла измениться их жизнь — подобно порывами урагана, молниеносно. Молодой мужчина и девушка стояли плечом к плечу у белоснежной беседки в глубине цветочного сада, смеялись и строили обширные планы на будущее — думая, что то принадлежит лишь им и больше никому. Но вместе с тем ожидали, что в определенный момент всё без спроса рухнет и исчезнет бесследно, а они останутся стоять на кучке пепла сгоревших надежд, постыдно опустив голову, и смотреть на рассыпающуюся у них под ногами молодость. Спустя несколько месяцев Минхо начал отношения с Хёнджином. Рюджин до сих пор иногда появлялась в их доме в качестве гостя, но продолжала службу в отдалённой воинской части на границе. Всё в их жизни продолжалось быть каким-то отдалённым: они не общались близко, даже переписки полноценной не вели, и лишь по велению родителей встречались во время званых ужинов, чтобы поговорить по душам. Исключительно дружеские разговоры, обсуждения — и совместные вечера у беседки, когда Минхо всячески помогал Рюджин скрыть от родителей её клубничные сигареты. И сейчас мама вновь говорит ему о том, что Рюджин прибывает в город. Они не виделись с тех пор, как Минхо признался в том, что встречается с Хёнджином — он помнил, как Рюджин в тот момент закатила глаза и издала протяжный удивлённый стон. «А ты говорил, что смелости тебе ещё надо учиться, — Рюджин хлопнула его по плечу. — Встречаться с Хван Хёнджином — вот что такое настоящий риск, чёрт возьми, — и она засмеялась, — даже я себе такого позволить не смогла бы». «Смешно тебе, да, — вздохнул Минхо, — обещай, что не расскажешь родителям — иначе всех нам как минимум в армию лет на десять отправят». «Да мне-то чего бояться, — дразнила его Рюджин, — я и так там служить буду. А если вас встречу — обещаю, вы не пропадёте с таким капитаном, как я». «Дослужись ещё, а, — качал головой Минхо, — а потом выпендриваться будешь.» «Ладно, — и она легонько била его по груди, — поздравляю тебя». Рюджин всегда понимала его: на ментальном уровне уж точно, так что ему не приходилось волноваться, что подруга однажды осудит его за безрассудное решение. Она прекрасно понимала его влюблённость, понимала его страх, отчаяние. Да, она не могла поддержать его так, как ей бы хотелось — максимум, на что она была способна — обнять его или подержать за руки, пообещав, что всегда прибежит ему на помощь — даже из другой страны, даже посреди ночи, даже если ей самой будет плохо и она будет угасать, умирая, морально. Ему немного стыдно было за то, что он до сих пор не представил Хёнджина Рюджин — всё-таки, два самых дорогих ему человека в мире. Минхо закрыл диалог с мамой и прошёлся по остальным сообщениям. От Хёнджина ему пришла фотография, селфи, залитое светом: на ней Хёнджин милашничал, корча рожицы, вместе с Чонином, его лучшим другом, а ниже красовалась подпись: «Ты уже в пути? Мы заждались тебя, давай быстрее, скоро лекция начнётся!» Минхо улыбнулся: они так мило сощурили глаза и носики, приставив к щекам указательные пальцы. Хёнджин знал, что Минхо не очень любил подобное — и когда его самого заставляли показывать свою милую сторону, отнекивался, зная, как жалко будет выглядеть, — но всё равно продолжал подкидывать такой контент Минхо, дразня его: сотню раз говорил ему, мол, не получишь ты от меня адекватных и красивых фоток, не проси даже — вот встретимся в жизни, и полюбуешься моим прекрасным лицом (в такие моменты Хёнджин огибал свои скулы ладонями, и отводил в сторону кокетливый взгляд. А Минхо улыбался, не сдерживая влюблённого смеха). — Мы приехали, — сообщил водитель, останавливая чёрный автомобиль прямо у ворот университета. — Спасибо, — спокойно отвечает ему Минхо, забрасывая рюкзак на одно плечо. — Увидимся позже. Хотя — можешь не забирать меня, я, скорее всего, пойду обедать с одногруппниками. Водитель косо взглянул на него, крепко сжимая пальцы на руле. — Будьте осторожны, — сухо ответил он. — Конечно, — закатил глаза Минхо. — Если я умру, мой отец меня убьёт. Пока! — и он выбрался из автомобиля, стараясь не хлопать дверью, и с широкой улыбкой на лице отправился к высоким чёрным воротам. Сегодня его вновь ожидали очередные хлопоты, прямо с самого утра, и он даже сбился, считая, сколько дел ему необходимо выполнить. Но он лишь покрепче схватил лямку рюкзака и сделал шаг вперёд. Колёса тихо прошуршали, когда автомобиль съезжал с гравийной дорожки. Ли Минхо на тот момент не знал, что сегодняшний день станет первым в серии внезапных и неожиданных поворотов в его жизни. И, глубоко вздыхая пропитанный осенними дождями и пожухлой листвой воздух, направлялся навстречу судьбе — счастливый и, к сожалению, влюблённый.Страница 2. И зевал я чаще обычного
5 октября 2020 г. в 11:05
Но конечно, Джисон не видел юношу за жалюзи. Юношу, чей образ так неосознанно всплыл в его сознании — но так естественно, правдоподобно, будто они и вправду были знакомы. Джисон был практически уверен, что однажды они даже встречались — иначе почему он так отчётливо представляет себе его лицо вплоть до мелочей: карамельных волос, что чёлкой прикрывают лоб, проколотых ушей, которые тот иногда украшает крохотными серебряными серьгами, и застенчивых ямочек на румяных щеках, что появятся, если смутить его внезапным комплиментом?
Джисон никогда не видел юношу за жалюзи. Но почему-то страстно мечтал с ним сблизиться. Будто бы это знакомство перевернуло бы его до тошноты скучную жизнь с ног на голову — и он впервые за двадцать три года ощутил бы вкус страсти. Почувствовал себя живым.
И сегодня он в очередной раз спускался по лестнице, перепрыгивая через одну или две ступени, пока полы его пальто развевались на импровизированном ветру, берет едва не спадал с головы, а полупустой рюкзак ритмично ударялся о плечо, — чтобы оказаться на первом этаже и, вдыхая побольше воздуха в лёгкие, распахнуть настежь железную дверь — а там оказаться на улице, пропахшей поздним октябрём. Кислым ароматом пожухлых листьев, украсившими бордюр, иссохшими голыми ветвями, чуть накренившимися от старости деревьев, хрупкими ломтиками отлетающей от стволов коры, и… имбирём, наверное. Джисон принюхался: пар только что приготовленного блюда тонким полупрозрачным шлейфом вырывался через приоткрытое окно узкой кухни китайского ресторанчика. Да, определённо имбирём. Он любил имбирь.
А ещё отчего-то, подобно всем писателям, любил октябрь.
И, покрепче ухватившись за лямку рюкзака, он направился вверх по улице — вперёд, пару кварталов — и он окажется у автобусной остановки, чтобы добраться до университета. Остаётся лишь ускорить шаг, взглянуть на светло-голубое небо — и заставить себя поверить в то, что не всё в его жизни так плохо, пока он способен мечтать.
А ещё на полпути он на мгновение замедлит свой шаг. Остановится у этого самого китайского ресторанчика — но не потому, что его привлечёт афиша со скидками, и не потому, что ароматный запах пряностей прибавит ему аппетита — а потому, что захочет, едва заметно подняв голову, взглянуть на прикрытое жалюзи окно — и вспомнить своего выдуманного незнакомца. Проснулся ли тот? Принимает душ, может, завтракает? Или отсыпается, потому что решил сегодня никуда не идти, обнимая подушку обеими руками? А может, прямо сейчас тот подойдёт к окну, чтобы проветрить комнату и заодно проверить, какая там погода? А там-то они с Джисоном и пересекутся взглядами…
Но Джисон вовремя вспоминает об этике - и, вздрагивая, прячет взгляд в болотно-сером пятне лужи на асфальте. А если за жалюзи живёт пожилая женщина, которой явно не захочется, чтобы в её окно бессовестно уставился молодой извращенец? Или же обыкновенная семья, счастливая полная семья, покой которой может в одночасье разрушить этот его жадный взгляд? Джисон вспоминает про личное пространство — понимая, что остановился здесь незаконно долго, делает очередной шаг вверх по улице и исчезает в перекрёстках, словно растворяясь в тумане.
Но он никогда бы не увидел парня за жалюзи.
Не увидел, как тот, сладко потягиваясь в кровати, раскрывает глаза — кажется, на пару минут раньше звонка будильника, и протягивает руки — к сожалению, в пустоту, чтобы те, не найдя нужного им тела, отчаянно упали на мягкие подушки.
Он не увидит, как тот, обнаружив себя в постели в одиночестве, разочарованно вздыхает — и вымучивает печальную улыбку, вновь прикрывая глаза. Ладони, пару часов назад лежавшие на тёплой груди, теперь скованны холодом — он сжимает их в кулаки, чтобы согреться, и скрипит пальцами по белоснежной наволочке подушки, на которой ещё остался промятый след от чужой головы. Ну, а простыни, разгорячённые их объятиями, теперь подобны льдине: и Минхо сжимается под одеялом, пытаясь урвать посреди пугающего своей стужей утра хоть немного тепла.
Хёнджин ушёл, возможно, час-полтора назад. Они могли придумать изворотливый план, как заснуть в одной постели, но никогда им ещё не удавалось просыпаться вместе. Попробуй Хёнджин выйти через дверь - так его бы застали, будто шпиона, что пытается выбраться из облюбованного укрытия в стане врага. Через дверь он никогда не сбегал.
Зато сквозь окно, которое выходило прямо в узкий переулок, минуя окно кухни китайского ресторанчика, он всегда прокрадывался успешно — и пусть каждый раз рисковал свалиться с ветвей и неудачно приземлиться на твёрдый асфальт, Хёнджин был не против. Ведь иначе уже не получится, а его желание увидеться с Минхо было гораздо сильнее соображений здравого смысла.
Хёнджин поцеловал его на прощание: Минхо, ещё наполовину сонный, не помнил этого отчётливо, слыша лишь невнятное шуршание — иногда силясь раскрыть глаза, он видел, как Хёнджин в спешке одевается, прихорашивается перед зеркалом, чтобы причесать спутанные волосы и замазать следы поцелуев на шее, и застёгивает пуговицы рубашки, оставляя парочку сверху, а затем небрежно завязывает галстук. Минхо не помнит точно, что из его воспоминаний — смутный тягучий сон, а что — реальность, зато отчётливо чувствует холодный влажный поцелуй Хёнджина — его прикосновение ко лбу, такое аккуратное, нежное, будто он боится потревожить сон Минхо, а тот, в свою очередь, невольно тянется к нему, издавая тихий стон и, кажется, прося его остаться.
«Не придумывай, — проговорил в ответ Хёнджин, гладя его по голове — взъерошенным карамельным локонам, — сам ведь знаешь, что не могу. Увидимся в универе, ладно?» — и Минхо, чуть разочарованно, но каплю удовлетворённо кивает, позволяя себе улыбку. И тогда Хёнджин исчезает в утреннем тумане, улыбаясь напоследок и оставляя холодной эту квартиру.
И даже свечи, что окружали его кровать, свечи, что они потушили перед сном, уже совсем безжизненные, напоминали об очередной волшебной ночи, которая ускользнула от них с безжалостным рассветом.
Сколько же можно унижаться, притворяясь…
И почему они не могут быть обыкновенной парой, которой не придётся справляться с препятствиями ради счастья? Ведь тот факт, что они оба — парни, вообще стоит на последнем месте по беспокойствам: это далеко не первое, о чём они будут думать, если их родители всё-таки о них узнают. Когда они начали встречаться, он не переживал по поводу будущего. Договорённость жить сегодняшним днём слабо, но стабильно поддерживала в них уверенность в том, что они смогут преодолеть препятствия, если об их отношениях узнают родители. Горящий в них максимализм так и кричал о том, что, пока их не раскрыли, поводов для беспокойства и не возникнет. Но с каждым годом волнений всё прибавлялось: эти светские вечеринки, на которых приглашали семьи Ли и Хванов и на которых им обоим приходилось играть незнакомцев; деловые сделки, в которых отец Минхо и отец Хёнджина всегда соревновались за право выиграть; даже совместное обучение в одном университете было наполнено опасностями: отцовские доносчики, следившие за каждым движением сыновей, могли оказаться в местах, где ожидаешь этого меньше всего, — именно поэтому те не позволяли себе откровенной близости, лишь держались на расстоянии и делали вид, будто, помимо учебной деятельности - и, может быть, дружбы - их ничто больше не связывает (и перерывы проводить в одиночестве или компании других однокурсников, делая вид, будто они могут прожить друг без друга). И это не могло не оставить определённого отпечатка: каждый раз при встрече им хотелось броситься в объятия и подарить поцелуй, хотелось держаться за руки во время прогулки, а за обедом — вытирать друг другу испачканные соусом губы или щёки, так осторожно, что мурашки бежали бы по телу, а внутри бы всё трепетало от лёгкого прикосновения — чем оно легче, тем оно невыносимее, неуловимее становится, заставляя сердце его трепетать в восторге. Но они не могли себе этого позволить. Не могли, потому что, несмотря на своё преступление, всё ещё хотели жить.
Джисон не увидит, конечно же, как Минхо, прилагая усилия, чтобы встать с кровати, ленно потянется и испустит усталый вздох. Он ведь спал… не больше трёх часов. Вроде бы пора привыкнуть — с ночными свиданиями с Хёнджином по-другому не получается — но усталость накатывала подобно снежному кому, и с каждым утром подниматься становилось всё тяжелее. Сегодня лекции, прикинул Минхо. Можно отключить мозг, сев где-нибудь на задних партах, и вяло исписывать листы ручкой. А ещё Джисон не увидит, как Минхо отправится в ванную, чтобы принять душ и позволить прохладной воде покрыть его кожу мурашками. И как он, прислонив голову к стене, украшенной светло-салатовой плиткой, простоит так несколько минут, вырываясь из сна, а потом опустится на пушистый коврик, пока капли стекают по обнажённому телу и заставляют его вздрагивать от приливов холода. И он остановится у зеркала, вглядываясь в собственное отражение сквозь слегка запотевшее стекло.
Минхо протирает его запястьем, оставляя чёткую полосу посередине, чтобы посмотреть на себя со стороны. Уставший, измождённый переживаниями и работой — он не столько от учёбы изматывается, сколько от отцовских поручений, что будто бы нацелены на то, чтобы отнять у сына как можно больше времени. Отец всё повторял, что наследник конгломерата должен изучать своих противников, участвовать в сделках и - если потребуют обстоятельства - ходить по головам, но в конце концов кем он был? Мальчиком на побегушках. Минхо был единственным сыном в семье. Но давно подозревал, что у отца есть пара-тройка незаконнорожденных отпрысков. Вот пусть и отдуваются.
Но на свои же риторические вопросы Минхо отмалчивается: знает потому что, что участи ему своей не избежать.
Он осматривает своё тело. Оборачивает полотенцем пояс, чтобы немного согреться, и открывает шкафчик над раковиной — настоящий склад лечебных мазей, обезболивающих таблеток, повязок и прочих продуктов для гигиены. С его работой и постоянными ранениями без подобного не обойтись.
Чуть выше пояса, слева, на животе, зияет зашитая рана — ужасный шрам сантиметров так десять в длину, покрытый корочкой. Это случилось дня четыре назад, когда на одном из отцовских заданий его пырнули ножом. Он осторожно проводит пальцем по шраму — и чувствует, как тот мгновенно стягивает кожу колющей болью. Минхо едва не складывается пополам, шипя сквозь стиснутые зубы. Плохая это всё-таки была идея. Вот только когда Хёнджин прошедшей ночью гладил его раны, Минхо совершенно не чувствовал боли. И когда целовал тот его — осторожно, по краям его старых шрамов, — едва касаясь губами испещрённого порезами тела, Минхо лишь чувствовал, как из беспощадного мира наконец возвращается домой.
Но это было ночью — а утром он достаёт из шкафчика лечебную мазь с повязкой и обрабатывает рану, чтобы ткань белой рубашки не натирала кожу. Потом переходит к тональному крему — и стирает с лица и шеи все следы запретных поцелуев, которые понаставил ему Хёнджин. Минхо просил, мол, не делай этого, представляешь хоть, сколько я с ними утром морочиться буду, а тот лишь коварно улыбался — и вскидывал брови, принимая эту просьбу как вызов. И мешки под глазами Минхо замазывает, и пару прыщиков на подбородке и щеке. А после — небольшие шрамы на лбу и шее - следы драки.
Минхо видел в зеркале не своё отражение. Он видел в нём свои слабости. Видел поводы плакать по ночам, когда остаётся один, причины ругать себя, просто за образ жизни, который ему достался, и каждое — даже малейшее напоминание — о тех моментах, когда он мог погибнуть. Но вместе с тем эти шрамы не были хоть сколько жёсткими или тянущими, не подавляли его — ведь пока его сгорающую от боли кожу нежно гладил своими ладонями Хёнджин, всё было хорошо. И как только тонкие пальцы опускались на следы от порезов и синяки, всё тело его успокаивалось. Все угрозы, которые ему приходилось выслушивать, всю ругань, через которую ему приходилось пройти, чтобы добраться до своей цели, вмиг заглушались, уступая место тихому, бесшумному осеннему ветру, что тонким сквозняком проникает в щель приоткрытого окна, и мягкому, шёлковому шёпоту Хёнджина, что пришёл успокоить его.
Если бы не Хёнджин, Минхо вообще не знал, как справился бы с такой жизнью. Наверное, отчасти он был благодарен каждому шраму на своём теле — за то, что их так любил целовать Хёнджин.
И когда Минхо наносил последние мазки тонального крема на лоб, наклоняясь к зеркалу, чтобы отчётливее разглядеть мелкие синяки и порезы, в отражении его что-то блеснуло. Он быстро скосил взгляд на свою руку — на ладонь, что придерживала чёлку, пока он замазывал лоб.
И улыбнулся — позволяя себе приподнять лишь уголки губ, будто вспомнил о приятной тайне, которую знает лишь он.
Кольцо на указательном пальце сверкало в отблеске одинокой лампы. Будто обручальное, подумал Минхо, наблюдая, как полоска света бегает по металлу. И, несмотря на то, как тяжело ему сегодня было вставать, он смог взбодриться, вспомнив о прошедшей ночи — вспомнив, что смысл вставать по утрам у него всё-таки есть. Ведь где-то в нескольких километрах от его дома сейчас с такой же улыбкой на лице о нём, вероятно, думает Хёнджин.
Минхо не смог сдержать улыбки, подобно влюблённому впервые подростку, и прижал к груди ладонь, которую украшало кольцо. Они встречались уже более трёх лет — но каждый день был наполнен сверкающим волшебством. Минхо боялся, что в их отношениях наступит тупик, момент, когда они оба свыкнутся друг с другом — но он до сих пор временами вздрагивал, покрываясь мурашками, от воспоминаний о прошедшей ночи — что уж говорить, даже обыкновенный поцелуй заставлял его сжиматься в каком-то священном испуге, и что-то внутри у него вздрагивало, надламывалось, и он падал в эти объятия, не понимая совершенно, почему обыкновенное касание губ способно подарить ему эмоции, которые он вряд ли переживёт ещё когда-либо в своей жизни. И почему, он, чёрт возьми, так сильно любит Хёнджина — и дорожит этой любовью, будто бесценным сокровищем, не желая расставаться даже с его образом… Ведь, кроме любви к Хёнджину, у него ничего хоть отчасти хорошего и светлого в жизни не было.
Но Джисон этого, конечно же, не увидит.
Не увидит, как Минхо, облачённый в белоснежную рубашку и чёрные брюки, выскочит из квартиры, помахав камере над входом — отец ведь наверняка сейчас за ним следит; Джисон не увидит, как тот, перекинув пиджак через плечо, побежит вниз, на улицу, туда, где ждёт его личный водитель; не увидит, как Минхо, посмотрев на безоблачное небо, скроется за дверью блестящего чёрного автомобиля, чтобы направиться в университет.
Джисон, проталкиваясь через группу кучкующихся школьников, кое-как оплачивает проезд, и, как только двери со звоном закрываются, а автобус начинает движение по забитому проспекту, падает на жёсткое сиденье возле окна. Ориентируясь на тусклое отражение, он поправляет берет на голове, прижимает рюкзак к груди и переводит взгляд на вырастающие за парком небоскрёбы.
Рассвет плавающими огоньками полыхает в их высоких окнах.