пожелтевшие поля страниц

Он пробовал носить берет. Пробовал пить горький американо, сидеть долгими часами у окон в кофейне и смотреть на прохожих, что осенью прячутся от дождя под широкими цветными зонтами — этакий эквивалент потускневшим летним краскам, когда всё вокруг поникло и лишилось как будто неправдоподобных сияющих цветов, а люди пытаются неосознанно раскрасить свою жизнь. Пробовал гулять на ветру, чувствуя, как хрустят под ногами опавшие за ночь листья; смотреть фильмы и читать книги в жанре тёмной академии, чтобы проникнуться мрачной атмосферой учёбы — так он надеялся хоть немного себя мотивировать — и засиживался на кухне тёмными ночами, в окно смотрев на тускло горящий фонарь на противоположной стороне дороги, что иногда моргал из-за перебоев электричества, потягивая горячий шоколад и слушая медленную, доходящую до самого сердца своей неразделённой печалью музыку в стиле нуар. Слава богу, он был достаточно благоразумен, чтобы дело не дошло до курения. Он испробовал всё, чтобы почувствовать себя настоящим писателем. Он испытал на себе всю эстетику осени и зимы, он прочувствовал каждую упавшую на его ресницы снежинку и каждый хрустнувший под его тяжёлыми шагами лист, и в отчаянии он делал красивые мрачные фото серебряного неба, многозначительных надписей на стенах заброшенных домов, фасадов старых кофеен, что прячутся в переулках… Просто чтобы поймать вдохновение — хотя бы рукой зацепиться, удержать на мгновение, чтобы оно подсказало ему, что делать. Пробовал писать на бумаге, перьями, даже хотел купить печатную машинку. Он хотел почувствовать себя настоящим писателем. Вот только ни одна написанная его рукой строка не заставляла его ощутить это внутреннее наитие, полное осознание правильного выбора своей страсти. И он бросал, сдерживая слёзы отчаяния, карандаш в сторону, слыша, как тот трескается, ломаясь пополам, и короткие щепки остаются на исчерченной бумаге — Джисон прятал лицо в ладонях, ощущая непосильную тяжесть, что давила ему на плечи, и безмолвно, совершенно бесшумно понимал, что жизнь его бесповоротно испорчена. Наверное, за все свои прожитые годы пик его любви к писательству прошёл ещё в самом детстве, когда он, окутанный сладостными мечтами собственных сочинений, витал в облаках, придумывая истории, в которых так хотел забыться, рисуя жизни, которые хотел бы прожить. Хан Джисон давно потонул в мечтаниях, которым не суждено сбыться. «Айс-американо, пожалуйста», — говорит он у кассы, пока бариста считает сумму его заказа. «Ничего больше брать не будете?» — интересуется тот, искоса глядя на клиента. «Нет-нет, мне только кофе», — растерянно шепчет Джисон, проводя карточкой по терминалу. Взгляд его немного мрачен и нелюдим: казалось, он до сих пор не может отойти ото сна, такого крепкого и терпкого, как утренний кофе, и своих запретных фантазий. Джисон отходит от кассы, позволяя следующему человеку в очереди сделать заказ. В уютной кофейне возле автобусной остановки он проводит каждое утро: прячется от осенней прохлады, греясь под терпким паром кофейных напитков, вдыхает ароматы фруктовых и ванильных сиропов, слушает музыку, что плавно доносится из маленького телевизора на стене, слышит отрывки разговоров стоящих рядом людей, просматривает рекламные буклеты, не находя ничего интересного, и в итоге уходит отсюда с чашкой чуть горького кофе в руке, боясь пролить его себе на штаны по пути в университет. Он выходил из автобуса за три остановки раньше нужной. Во-первых, потому, что здесь находилась скромная кофейня, в которой он практически никогда не встречал своих знакомых из университета; во-вторых, он предпочитал пройти пешком ещё минут двадцать, чтобы как можно позднее прийти в вуз. Иллюзия обладания свободным временем до момента вхождения в стеклянные двери широкого здания помогала ему сделать глубокий вздох и настроиться на очередной бесполезный день. И Джисон, покрепче ухватив свой картонный стаканчик с горячим кофе, спокойно шагал по залитым утренним светом улицам, по аккуратной дорожке, что спиралью уходила вниз, где по правой стороне росли высокие деревья, листья которых осторожно раскачивал ветер. Он шёл, погруженный в свои мысли, в священной тишине — изредка проезжала одна машина, изредка его обгонял, шумя колёсами и поднимая в воздух опавшие листья, велосипедист, и иногда он даже включал свой плеер, чтобы подольше ощутить эту осеннюю меланхолию, и может быть, поймать вдохновение. Он пытался продумать очередной сюжет, очередного персонажа, и даже если ему удавалось хоть приблизительно прорисовать какую-нибудь незначительную сцену, через пару часов, на лекциях, он терял на неё настрой — и так она оставалась едва видимым полупрозрачным голубым черновиком в его мыслях. Джисон чувствовал, как в рюкзаке его тяжёлым грузом давят на него едва ли исписанные листы формата А4: он их даже пронумеровывал, украшал, наклейки в ретро-стиле клеил на полях, чтобы сделать свою работу максимально эстетичной; Джисон вздыхает: вместо этой драматизации ему следовало просто взять в руки карандаш и писать, а не заниматься бесполезной работой… На самом деле, он не любил утра; не любил ездить одной и той же дорогой, ненавидел то, как медленно едет автобус и как резко тот тормозит у светофора, не любил шум учеников, что шагали вместе с ним по одной дороге — только в направлении близлежащей школы. И всегда старался их избегать, окидывая безликие толпы презренным взглядом. Зато было кое-что, что всё-таки заставляло вечно хмурое лицо улыбаться. Хан Джисон невероятно любил октябрь: и единственное, что всегда радовало его глаз, это переливающиеся из бархатисто-бордового в насыщенно-песочный листья необъятных крон. Он думал, что осень наступает с первым хрустом опавших листьев. Когда те с лёгким порывом ветра опадают с дерева прямо ему под ноги, и он, вызволенный из тяжёлых раздумий обыкновенным листком, останавливается ненадолго и удивлённо поднимает взгляд больших глаз, чуть приоткрывая пухлые губы: думает, откуда же этот бедняга свалился. Осматривает раскинувшиеся ветви, замечает, как ветер колышет уставшие за лето, выгоревшие листья, видит, как медленно они отрываются и падают на землю: а та прячется под оранжево-алым ковром, и несчастные стройные травинки покрываются лёгким налётом, готовые уснуть под этим тёплым одеялом — на долгую холодную зиму. Хан Джисон потягивал свой кофе, не стеснялся поднимать голову и долго, очень долго любовался осенним пейзажем. Красные листья, подобно перьям тропической птицы, приковывали его взгляд, и он, заворожённый, мечтал остаться здесь, на этой едва ли заметной улочке посреди низких жилых домов, никуда не идти — и провести целое утро, слегка прохладное, солнечное, безоблачное утро на одинокой лавочке под кроной старого дерева. Вот только сегодня — лекция у строгого требовательного преподавателя, а ещё ему необходимо зайти на кафедру; да и Феликс будет волноваться, если Джисон внезапно пропустит занятия, не предупредив его. Отговорки, вечные отговорки, вздыхает Джисон — и отчего-то те возникают ежедневно. Несмотря на волнующе красивую осень, ему всё равно приходится идти в университет. Он шагает по упавшим на землю сухим листьям, по неизвестной причине наслаждаясь едва слышным хрустом. В его наушниках звучат джаз и баллады, уши проглядываются из-под тёплого чёрного берета, руки слегка замерзают на ветру, и весь этот мир с каждым днём становится всё более одиноким. Джисон понимал, что ему срочно необходим смысл жизни. Если он продолжит в том же духе, ничем, кроме депрессии, это не кончится. А ведь всё из-за хобби, которое он до глубины души обожал — и которое, к сожалению, ранило его больнее всего. Джисон часто задумывался, почему же его рука совершенно не поднимается писать ни единой строчки. Он даже подумывал, что придумывает своё нежелание сочинять, придумывает себе меланхолию, хотя гораздо легче собраться с мыслями и банально выдать идею с качественно прописанными персонажами и глубокой драмой. У него в наработках было пять-шесть черновиков, и каждый из них ограничивался короткими всплесками мыслей, резкими изречениями на пару строк и красивыми словами и метафорами, которые ему временами удавалось почерпнуть из прочитанных книг или увиденных фильмов. Он тщательно придумывал имена персонажам и даже старался наделить их неповторимым смыслом, значением, которое еле-еле было притянуто за уши к основной задумке: в итоге на бумаге у него творился хаос, ибо персонажи из одного черновика перепрыгивали в другой, так как ему казалось, что характером и мотивами они подходят иному сюжету, половина листов была уродливо перечёркнута чёрным грифелем, два сюжета он вообще счёл бесперспективными, так что, скрепя сердце, убрал их куда подальше, чтобы не встречаться с ними и взглядом, иначе бы он запросто вспомнил свои постыдные наработки, с которыми ему так и не удалось найти общего языка, и строки его, даже полностью описанные сцены, вроде признания в любви или опасной перестрелки, на которые он убивал не одну ночь, оказывались бесполезны. «Добавлю это в другую наработку», — наивно думал он, решаясь покончить с очередным черновиком, а другой наработки — подходящей — даже на горизонте не появлялось. Дело было в отсутствии мотивации. Придумывать оригинальных персонажей было несложно: чаще всего он делал собирательные образы характеров знакомых людей или персонажей других книг, меняя внешность на свой вкус; он мог, скучая на лекции, даже прописывать им хобби, увлечения или качества, благодаря которым их можно было очаровать, разозлить и даже вывести из себя, но никакого продвижения в сюжете не было: как бы он ни мечтал, ни представлял эти сцены в подробностях, в конечном счёте они проваливались на бумаге. И он в ярости закрывал свой блокнот или сминал листы в хаотичные комки, решая окончательно покончить с этой работой. Потом пару месяцев в потолок слюни пускал, ожидая новой идеи, которой он может посвятить свою душу, и когда наконец придумывал нужных ему персонажей и нужное взаимодействие, вновь брался за ручку. Иногда даже получалось так, что он умудрялся довести идею хотя бы до половины — и тогда представлял на ежегодный конкурс сценариев, благодаря которому черновики становились полноценным сюжетом новой веб-драмы, но из-за скорости написания, даже спешки, он упускал пару существенных деталей, стиль продолжал хромать, и в конце концов, наслушавшись критики от преподавателей, он уходил, опустив голову, и винил себя в том, что даже при всех своих возможностях до сих пор не мог адекватно проявить своё внутреннее желание. Джисон надеялся хоть услышать отголосок закопанного внутри… таланта. Ведь он же когда-то… наверняка был. Джисон начал сочинять ещё в далёком детстве. В свои ранние годы он даже не думал, что однажды возьмётся за остро отточенный карандаш — и больше уже не отпустит, в течение всей своей жизни продолжая черкать слова на бумаге. С детства писательство стало для него своего рода сублимацией, и даже необдуманное, взрывное выражение чувств в этих коротких абзацах чаще всего его спасало. От душной и вместе с тем пронзительно холодной жизни, что сковала его в ржавые металлические цепи. «Пап, почитаешь мне?» — просил он маленьким ребёнком, который дожидался отца с работы, чтобы поздним вечером усесться рядом с его креслом, когда тот читал ежедневную газету, и послушать, как мужчина — с выражением и огромной страстью — проникался строчками, что несли в себе глубокий посыл, и тогда сын, прикрывая глаза, воображал себя в необъятном мире невозможных сказок: посреди далёких безжизненных пустынь, баобабов, чьи кроны уходили в небо, на берегах бушующих океанов и на кораблях, что отважно рассекали волны. Он проживал тысячи жизней, слушая истории из старых потрёпанных книг, и рисовал себе в воображении так живо и отчётливо каждый очередной эпизод. «Книга не для маленьких детей, — предупреждал его отец, открывая очередной форзац. — Не боишься заскучать?» Но Джисон лишь резко качал головой: нет, пока истории читает ему отец, он никогда не заскучает. Голос у отца всегда был мягкий, чуть хриплый, подобно травяному чаю, и потому слушать его было в удовольствие — никакие фильмы и мультфильмы Джисону не были нужны, пока он мог слушать, как отец его читает вслух — этого достаточно оказывалось, чтобы по-настоящему насладиться книгой. Бывало, когда книги заканчивались, Джисон брал те, что лежали на отцовской полке — а это чаще всего были книги по бизнесу и управлению, непонятные до невозможного, и когда сын приносил их, прося почитать, с надеждой смотря на отца своими большими карими глазами, тот по-доброму смеялся, гладя мальчика по голове, и всё равно соглашался. Джисон, что сидел на маленьком диванчике рядом с отцом, если не спрашивал значение каждого определения, то на второй главе закрывал глаза и засыпал. И отец, мягко накрывая его пушистым флисовым пледом, вздыхал, снимая очки, и засыпал рядом с ним. А временами и сам Джисон выказывал желание почитать — и уже в пять лет он осваивал классические книги и поэмы, читая их по слогам вслух отцу, заставляя мужчину безмолвно гордиться ребёнком. Чтение для Джисона обрело неизмеримое значение: когда все его ровесники играли в футбол на школьном стадионе, он засиживался в библиотеке и читал — не важно что, будь то внеклассное чтение для первоклассников или пособия для учеников более старших классов. Библиотекари Джисона уже знали в лицо: перешёптывались между собой, мол, тот самый мальчик, что каждую неделю после четвёртого урока забредает в огромный зал и долго выбирает чтиво на вечер (выбирает намного дольше, чем непосредственно читает). А потом, часов в семь, когда небо темнело и библиотека пустела, он оставался один — сидящим у горящей лампы — и смотрители осторожно касались его плеча, намекая, что мальчику уже давно пора домой. И он расстраивался даже, что не мог сидеть здесь больше и читать до самой ночи. Книги часто он забирал домой, чтобы продолжить читать их перед сном, и стоило ему вновь прийти в библиотеку за очередным томиком, библиотекарь лишь пожимал плечами, уже не зная, что ему предложить — этому настырному ребёнку. Мама ругалась, что Джисон читает лёжа на кровати, да ещё и в полутьме — говорила часто, что он зрение себе испортит, — да и во время еды он всё никак отвлечься не мог, и даже когда его подвозили утром на машине в школу, он, устроившись поудобнее на заднем сидении, раскрывал обложку и продолжал на той главе, на которой его вынудили остановиться. Понемногу книги заканчивались — даже отцовские. Библиотека семьи Хан была, в отличие от миров, о которых писали в книгах, не необъятной, и когда Джисон добирался до последнего корешка на полке, то грустно пожимал плечами, понимая, что конец однажды настанет. «А если все книги в мире кончатся, — не без беспокойства спрашивал он тёмными вечерами, — что же мы тогда с тобой будем читать?» Отец едва слышно смеялся. «Если ты боишься, что однажды тебе не хватит книг, так начни же писать сам», — намекнул тот однажды, и эта мысль надолго ещё поселилась в голове крохотного Джисона. И тогда, в шесть лет, он впервые взялся за карандаш. Выбирал он долго: осмотрел весь письменный стол отца, внимательно изучил подставку для принадлежностей, слегка нахмурив брови и выпятив пухлые губы, непременно думая, что правильный карандаш нужно выбрать тщательно — он же будет им писать, писать истории! Вдохновляющие, сильные и волшебные, которые, может быть, однажды прочтёт такой же ребёнок, как и он сам, и так же обретёт свою мечту посреди строк на пожелтевших страницах! И тогда отец, решив помочь волнующемуся сыну, достал из глубины ящика красивую коробку новых, совсем нетронутых карандашей — дорогих, судя по элегантной упаковке, и ценных, куда более ценных, чем для обычных каракулей ребёнка, думал Джисон. «Ты правда отдашь их мне?» — с восхищением спросил он, вцепившись в коробку: он думал, что сможет отдать их обратно, ведь надо оставаться скромным и совестливым, зря он принуждает отца подарить ему целый набор. Но отец лишь осторожно трепыхал его волосы и смеялся. «Поверь, таких карандашей у меня будет ещё целая комната», — говорил он. «И отдать их сыну, чтобы он начал путь к своей огромной сладостной мечте, стоит всех вон, которые я за них заплатил», — умалчивал он, с любовью в глазах смотря на маленького Джисона. И тогда Джисон начал писать. Он писал, наверное, каждый час своей жизни: на переменах в начальной школе, когда одноклассники его бегали на улице и играли в классе; сразу, как только приходил домой — он даже уроки на потом откладывал, лишь бы успеть записать все свои задумки; за ужином, бывало, теряя аппетит к супу, он на коленках чёркал свои заметки, пока мама не отбирала бумагу с карандашом и не заставляла его, разочарованного, вернуться к еде; он мог писать даже глубокой ночью, не в силах заснуть — ему хватало тусклого лунного света, чтобы, усевшись за столом, он написал не только одну главу, но целый рассказ — по его меркам, невероятно огромный, — и когда мама находила его поутру уснувшим за рабочим столом, женщина лишь вздыхала, посылая гневный взгляд на отца, что приучил его к этому изнуряющему ремеслу. «Нельзя позволять детям так сильно увлекаться, особенно твоим этим сочинительством», — как-то слышал Джисон от своей матери, когда вечером родители ругались в спальне. «Ты хочешь воспитать его бездушным ребёнком и убить в нём фантазию? — отвечал отец. — Хочешь, чтобы он, как все дети, посвящал себя одной лишь учёбе, которую возненавидит?» «Все дети должны учиться — и только учиться, — стояла на своём женщина. — Он должен сдать экзамены и поступить в хороший университет, а потом пойти работать в твою компанию.» Джисону было стыдно стоять под дверью и подслушивать их, но разве мог ребёнок, который только что обрёл дело всей своей жизни, так запросто отказаться от хобби, которое дарило ему незабываемые эмоции? Едва сдерживая слёзы, что вот-вот бы покатились из больших несчастных глаз, он плотно сжимал губы, даже не позволяя себе дышать почти заложенным носом, чтобы не выдать своего присутствия. «Джисон никогда не будет работать у меня, — строго и беспрекословно возражал отец. — Ему судьбой написано стать писателем, и покуда у него есть желание и страсть, я ни за что не позволю остановить его. Пока я жив, он будет писателем.» И тогда Джисон, по-детски понимая, что его хобби каким-то образом ущемляет или обижает его маму, которую он в равной степени с отцом любил, стал сочинять втайне. Он продолжил писать по ночам — только теперь строго следил за временем и успевал ложиться в кровать, спрятав все свои листки в ящики стола, чтобы мама не заподозрила даже намёк на его ночную жизнь; притворялся, что тетрадь, в которой он абзацами писал истории, это всего лишь домашняя работа; и наработки свои он прятал в папин рабочий стол, уславливаясь с ним коротким подмигиванием: Джисон гордился собой, ведь у него был ключ от заветного ящика, и чувствовал себя хоть немного взрослым, у которого тоже теперь есть свои хитрые секреты. Он писал обо многом: вначале — долго думал, каких же персонажей ему придумать, и брал прообразы из прочитанных книг. Ему нравились люди смелые, решительные, храбрые — в отличие от него самого — их он считал своими кумирами, и в каждой своей придуманной сказке главным героем выступал отважный красивый парень, что боролся со злом и несправедливостью, путешествуя по своему огромному загадочному миру. Он надеялся, пусть и неосознанно, что однажды сможет стать таким же бесстрашным мужчиной и отправиться в рискованные, нереалистичные приключения, в которых сможет проявить себя настоящего. Где-то внутри он знал, что ему никогда не достичь уровня своих героев. Однако мечтал, что однажды жизнь его изменится — а пока что испещрял листы тетрадей безумными сочинениями, что дарили его душе самое настоящее тепло. Первым своим героем Джисон сделал самого себя: только улучшенную версию. Тот был археологом, искателем сокровищ, путешественником, за которым всегда следовали люди — харизматичным, весёлым и смелым, в отличие от скромного, пугливого и меланхоличного настоящего Джисона, что вечно витал в облаках. Подрастая, он менял своих героев: и у него возникали тысячи альтер эго, начиная от обычных подростков и заканчивая тайными агентами и киллерами, что боролись с несправедливостью. Его отец, читая истории, так внимательно, вдумчиво, временами критиковал его, но качественно и по делу, подсказывая, что можно убрать и что лучше добавить. Джисон прислушивался к каждому его слову — и чуть ли не сразу же вырывал из его рук листки и мигом бежал переписывать. И когда, спустя несколько месяцев правок, у Джисона наконец выходила полноценная история с продуманным сюжетом и качественно прописанными персонажами, он чувствовал себя на вершине этого скучного и совершенно бесполезного — в отличие от его любимых историй — мира. Когда ему было двенадцать, в школе проводили конкурс рассказов. Джисон в подробностях помнил тот день: он зашёл в школу впопыхах, кажется, опаздывая на урок, но остановился в коридоре, как только его внимание привлекла заметная вывеска на доске школьных объявлений. Забывая про время и про приближающийся урок, он тут же подскочил к вывеске и, не в силах сомкнуть губ, смотрел на приглашение, заворожённый одним лишь словом. «Рассказ». А это значит, что все его старания были проделаны не зря — значит, что каждая написанная им строка всё-таки однажды будет иметь значение. Ведь за его спиной столько рассказов, столько сюжетов, что он воплотил из беспорядочно скачущих мыслей, да и отец наверняка одобрит его участие — более того, если Джисон внезапно испугается и передумает, тот подтолкнёт его к испытанию, скажет, мол, никогда нельзя упускать шанс раскрыть свой талант. В тот день Джисон оставил заявку. Вместе с ним на соревнование отправлялись ученики из параллельных классов — и даже старшеклассники, с виду такие надменные и самоуверенные. Боялся ли он? Очевидно. И когда подошёл день конкурса, он, сжимая свою тетрадь, в которой, словно затаив дыхание, один небольшой рассказ ждал своей очереди на прочтение, сидел в огромном актовом зале, сходя с ума от предвкушения. С запинками, но уверенно, страстно он прочёл свой текст, когда весь зал погрузился в тишину. Оглушающую тишину, настолько уничижительную, что даже стук стрелок часов не отвлекал его от мыслей о поражении. «Наверное, я плохо справился, — подумал он тогда, испугавшись безмолвной реакции. — Знал ведь, что не стоит сюда лезть, когда даже старшеклассники принимают участие». Надеялся справиться лучше них, надеялся, что критики не последует? Отец ведь наверняка всегда критиковал его слабо, чтобы не убить в нём желание писать, а здесь он встретился с профессионалами, которые искали юные таланты, что хоть что-то из себя представляют. Может, выиграет та красивая старшеклассница, что подготовила рассказ о тяжести войны? Или тот парень из параллели, который затронул тему семейных отношений? У Джисона ничего даже приблизительно похоже сильного не было — он-то всего лишь описал очередной рассказ про дружбу… И после тяжёлых раздумий он решился-таки встретиться со своими страхами. Джисон осторожно исподлобья обвёл публику глазами: и заметил, что те приоткрыли рты. В восторге. В тот вечер он занял первое место. Обогнав старшеклассников и совершенно каждого ученика из параллельных классов. Едва способный мыслить и осознавать, он ватными руками, пытаясь сдержать слёзы, взял вручённую ему грамоту, словно это было бесценное сокровище, стараясь не уронить, стараясь даже потными подушечками пальцев плотный картон не испачкать, и повернулся к фотоаппарату, который с громким щелчком запечатлел его на снимке вместе с директором школы и организаторами конкурсов. В тот вечер Джисон прибежал домой заплаканный, но счастливый. И, постучавшись в кабинет к отцу, дождавшись на дрожащих коленях, пока тот откроет дверь, увидев, как тот изумлённо смотрит на него сверху вниз, запрыгнул к нему на плечи, шелестя картоном победной грамоты. «Что случилось, Джисон-и?» — спросил отец, хлопая его по плечу. «Я выиграл, — всхлипывал тот, едва дыша. — Отец, я и правда выиграл». Мужчина скромно улыбнулся, прижав к себе тело сына. «Ты достоин победы, — сказал он, поцеловав его в лоб. — Каждым своим словом ты был достоин её.» И слова эти, пока Джисон обнимал его и утыкался ему в плечо своим носом, пронзили его детское сознание — настолько сильно, что помнил он их до сих пор. И зачастую эти две фразы, что произнёс его отец со всей искренностью и верой в зарождающийся талант своего сына — своего такого наивного и счастливого сына, помогали справиться ему с трудом или кризисом, когда он был в тупике или на распутье. Ведь именно отец мог в самом деле подарить ему поддержку обыкновенным словом. Джисон продолжал писать, вдохновлённый своей победой. Продолжал сочинять, рисуя в воображении невероятные и разносторонние сюжеты — и уже к четырнадцати годам в его арсенале были не только сказки про пиратов и военных, но и настоящие любовные истории (на которые только способны подростки, ни разу в жизни не любившие), а ещё он частенько баловался детективами и триллерами, в которых главными героями выступали агенты, полицейские или же киллеры. У него хранились потрепанные тетрадки, что вспухли под обложкой из-за огромного количества зачёркиваний и помарок, в которых он описывал фантастические миры, космические путешествия, истории об инопланетянах — в этих случаях он даже рисовал на полях их образы, чтобы чётче представлять свои рассказы. Мама часто ругалась, если находила эти записи, от которых ломились ящики стола (а донья регулярно продавливались под тяжестью бумаги), но Джисон ухмылялся лукаво, зная, что это лишь один из немногих тайников, где он хранит свои сочинения — помимо пустого места под кроватью, докуда даже пылесос не дойдёт, ящики стола в отцовском кабинете, школьный шкафчик (немного рискованно, зато там мама точно никогда не отыщет), он мог хранить отдельные заметки в тетрадях, что предназначались для домашнего задания. И улыбался, зная, что, несмотря ни на что, всё ещё будет сочинять. Джисон прописывал истории любви — самые красивые, на которые ему только хватало подросткового воображения и прочитанных романов, и отец одобрительно кивал, оценивая их с высоты прожитого возраста, или же скептично качал головой, говоря, что лучше переделать — и какие чувства на самом деле в данной сцене испытают герои. А ещё они с отцом всё ещё продолжали читать книги в общей гостиной. Раза четыре в неделю — если Джисон рано кончал домашнюю работу, а отец вовремя возвращался из офиса, и тогда мужчина успевал по дороге зайти к букинисту и взять очередную новинку — чтобы вечером они с сыном смогли усесться на диване с чашками тёплого чая и начать читать — до глубокой ночи. И всё было хорошо. Всё было до малейших моментов прекрасно. Безупречно, идеально. Этот период своей жизни — вплоть до четырнадцати лет — Джисон мог назвать счастливым. И себя он чувствовал по-настоящему счастливым: у него даже мысли не возникало о том, что он мог в чём-то хоть ещё нуждаться. Спокойные школьные будни, которые он скрашивал своим хобби, и мечты, что он рисовал с улыбкой на лице — вот был залог его вечного парения в облаках. «Я хочу стать писателем», — признался Джисон однажды своему отцу, а тот, убрав вдумчивый взгляд от газеты, улыбнулся ему — и кивнул. В тот вечер небо было тёмным, а в отцовском кабинете едва ощутимо отдавало алкоголем. Джисон скромно чесал нос, не зная, куда прятать смущённо опущенный взгляд, а отец, приподняв брови в удивлении, одобрительно смотрел на сына — тот наконец созрел выбрать свою будущую профессию. «И ты им станешь, обязательно», — ответил мужчина. Он хотел бы привстать, чтобы обнять сына и подарить сил следовать за своей мечтой, но ноги его резко подкосились, и он вновь ввалился в сиденье. А потом резко упал со своего кресла, опираясь сжатыми кулаками о пол. Именно в тот момент Джисон понял, что всё уже не будет так же хорошо, как раньше… Отец кашлял, громко кашлял, едва справляясь с дыханием, и Джисон тут же опустился рядом с ним на колени, придерживая мужчину за грудь и спину. «Отец, что случилось? — обеспокоено спрашивал он, растерянно обводя глазами вокруг. — Чем тебе помочь, отец?» Но тот лишь поднял взгляд испуганных покрасневших глаз, слабо вдыхая воздух. «Позови маму», — прошептал он, совсем ослабев — голос его хрипел; он грозился рухнуть без сил на пол и потерять сознание. Джисон помнил тот вечер в смешанных и смазанных красках: только спешившую на помощь маму, врачей, что приехали на машине скорой помощи, то, как его выгнали сидеть в свою спальню и он, сжимая побледневшими пальцами матрац, пытался унять бешено стучащее сердце глубокими вдохами, то, как он пальцами сдерживал слёзы, что вот-вот бы из глаз покатились, и ещё этот противный ветер, что сквозняком в окна завывал, но он точно, чётко, ясно помнил один элемент: то пятнышко крови, что осталось на полу отцовского кабинета, когда он зашёлся в приступе кашля. Тёмной, багряной крови, такого аккуратного овала на хрустящем паркете. Его отец был болен туберкулёзом. Джисон в силу своей молодости — и чрезмерной меланхолии — не обращал внимания на кашель отца (думал, всё это от курения), не замечал, как тот уже несколько лет, не желая лечиться, постепенно худел и истощался, не видел, как тот увядает, бледнеет и медленно принимает свою участь. С тех пор Джисон и его отец никогда больше не читали книг вместе — в гостиной. С тех пор его отец больше никогда не появлялся дома. И когда мама на следующее утро вернулась из больницы поникшей, бледной, едва сдерживая эмоции, Джисон понял: всё не так хорошо, как он надеялся. Он перестал спать. Перестал писать, хотя на тот момент у него было готово несколько черновиков, перестал есть — и даже учёба от навязчивых депрессивных мыслей не отвлекала. А если ему удавалось на пару часов задремать, то в этом нелогичном и смазанном сне он видел, что его отец, совершенно здоровый, вернулся домой и улыбнулся ему, и тогда всё вернулось на круги своя. Но поутру он не слышал знакомого низкого голоса на кухне. И в их квартире поселился траур. Мама никогда не сообщала точной информации о здоровье отца — хотела ли она скрыть что-то от сына или в принципе не желала разговаривать, Джисон не знал. Но обидно ему было до жути, что он даже звонить отцу не мог. И жизнь в неведении о здоровье самого важного в жизни человека для него была невыносимой. Спустя пару месяцев ему разрешили встретиться с отцом. Джисон пришёл в городскую больницу, совершенно растерянный, но немного радостный от того, что сможет наконец его увидеть. Врачи проводили его в нужную палату и оставили наедине, прикрыв деревянную дверь. И тогда сын увидел отца. Он был истощён, бледен и несчастен. И блеска прежнего он в глазах не наблюдал. Готовый расплакаться на месте, Джисон на ватных ногах подскочил к устеленной белым бельём кровати, дрожа — и покрываясь постыдными мурашками. Он упал на колени, хватая отца за худые ладони, и встретился взглядом с его потускневшими глазами. Именно в тот момент его мозг, ещё такой наивный и детский, выдал одно слово — всего одно. Зато невероятно лаконичное. «Всё». Всё. Он знал, что это была последняя стадия. Он знал, что вряд ли сможет увидеться с отцом когда-либо в будущем. Он был всего лишь четырнадцатилетним подростком, но мудрость не была необходима, чтобы понять: его отец погибает. «Как твои дела, Джисон?» — так же добродушно, как и всегда спросил отец. Джисон едва сдержал слёзы. Как он может вести себя так непринуждённо, будто ничего и не случалось! Почему он улыбается, так ярко, гладя его по голове, его, что сидит на коленях и пытается ухватиться за иссохшую руку отца, он, что смотрит на сына из-под морщин, что едва ли может спокойно, не прилагая усилий, вздохнуть, почему он так спокоен, когда внутри Джисона из горящего вулкана выливается обжигающая лава! Как он может столь спокойно… безжизненно словно… спрашивать, каково ему, Джисону, сейчас… «Всё в порядке», — бездумно отвечает сын, прикрывая глаза — чтобы мужчина ненароком не заметил его стеклянных глаз — и чтобы попытаться справиться с подступающим к горлу давящим комом. «И учёба?» — продолжает отец — надломанным, израненным голосом. «Учёба просто прекрасно», — продолжает Джисон, шмыгая носом. Вроде отступило: губы едва ли дрожат, а слёзы он успешно проглатывает. «А твои рассказы?» И тогда Джисон не сдерживается. Он банально не сдерживается. И фонтанами из его глаз брызгают предательские слёзы, которые он так старательно прятал. Солёными каплями, что вот-вот орошат белоснежную больничную постель. Он жмурит глаза, пряча лицо от отца — зарываясь в тёплое одеяло, но не уходит от внимания мужчины то, как сын дрожит, как плечи его резко опускаются и поднимаются, как тот накрывает лицо ладонями — и испускает протяжный стон, от которого всё в груди переворачивается. «Почему ты так поступаешь со мной?» — взвыл он, стуча кулаком по кровати — медленно, с огромными перерывами, но твёрдо, словно каждый удар помог бы миру узреть его обиду, помог бы решить эту несправедливость. «Почему именно ты? — ругается Джисон. — Почему именно сейчас, почему именно у нас, когда всё было так хорошо, отец!» Но отец ничего не может ответить. Лишь чувствует, как сердце его иголками колют, а внутри, где-то под рёбрами, всё вскипает, переворачивается, и он касается головы своего сына, зарывая худые пальцы в его густые взлохмаченные волосы. «Потому что это судьба», — шепчет он, и Джисон в обиде резко отворачивается, садится на пол, прижимается спиной к металлическому основанию кровати, обвивает руками колени и зарывает в них голову. Он не хочет отцовских прикосновений, не хочет видеть его лица — да и разговаривать с ним не хочет. К чёрту судьбу! Четырнадцатилетнему мальчишке в принципе слабо в неё верится. Он всего лишь хочет, чтобы всё это, каждый день с того момента, как его отцу стало плохо в кабинете, оказался страшным кошмаром, от которого он проснётся в холодном поту наутро — и обнаружит, что мужчина в полном здравии. Джисон не хотел такой судьбы. И жизни такой не хотел. «На загадки судьбы ответов мы никогда не отыщем, — пространствено произнёс отец. — У неё на всё свои решения. А простым людям, как мы, её не понять.» «Тебе так легко говорить об этом», — приглушённым голосом — ведь он прикрывал рот ладонью, чтобы не позволить уродливым всхлипам остаться услышанными — ответил Джисон, горя от злости. «Я смирился, — откликнулся отец — вероятно, пожимая плечами. — Это всё же лучше, чем потратить бесценные силы на борьбу, когда результат заранее известен.» «Ты эгоист, — выкрикнул Джисон, не в силах больше сдерживать эмоций. Он кричал, кричал со всей злостью, и ему, возможно, даже было стыдно, но одновременно — глубоко плевать. Отец не слышал его, а другого способа достучаться до него и не было. — Ты эгоист, ты думаешь только о себе! Тебе легко свыкнуться с мыслью о том… — он запнулся, глотая слюну, и тогда уже заплакал по-настоящему, чувствуя, как тяжёлой пульсирующей болью отдаёт в голову и в нос. — О том, что скоро ты умрёшь! — и голос его окончательно сломался. — Но ты не думаешь, каково будет мне! Ни чуточку, ни капли!» Отец промолчал. Долго, задумчиво, как будто осмысливая всё, о чём так страстно кричал его сын. И пока между ними хранилось это молчание, Джисон упал на пол, сворачиваясь клубочком, чтобы дать выход эмоциям — и кто знает, кто в тот момент горевал больше: сын за отца или отец… за сына. «Ты покидаешь меня, — думал Джисон, не пытаясь утереть с лица мокрые дорожки — они всё равно все перемешались. — Ты покидаешь, даже не предупредив, даже не дав мне подготовиться, а теперь я вынужден принять это как должное. Неужели я и правда заслужил то, что происходит? И какими ошибками в своей жизни я добрался до этого наказания?» «Бедный, наивный мой сын, — думал отец, сжимая, как мог, в кулаках свою измятую постель. — Я до невозможности жалею о том, что мне приходится тебя покинуть. Но до тех пор, пока ты будешь хранить мой образ в своей памяти, я буду с тобой. Я буду следить за тобой со страниц твоих рассказов — а может, в будущем, и книг, — и я буду дарить тебе вдохновение жить и творить до самого последнего вздоха, который, надеюсь, ты сделаешь в глубокой старости — рядом с человеком, которого всем сердцем полюбишь. А пока что — рано со мной не прощайся. Ведь я обещаю уйти, но так же сильно обещаю провести с тобой каждый спокойный вздох.» Тогда они расстались — и Джисон ушёл, не сказав ни слова. Ему было стыдно за истерику, которую он устроил в больничной палате, и, нажимая на металлическую ручку двери, он лишь обернулся, взглянув в глаза отца, который с улыбкой ему помахал — опять же, словно ничего не произошло. А когда он вернулся домой, то разразился слезами по новой — теперь уже за то, что так неуважительно отнёсся к больному отцу. И проплакал до самого утра, рассвета, пока не осознал, что больше ничего не чувствует. Кроме разрушительного опустошения. В последующие дни он временами навещал отца — правда, находить мужества с каждой встречей было всё труднее. Отец просил его приносить свои рассказы и даже читал их, тщательно, не упуская ни единой детали. «Зачем тебе этот мусор? — потупив взгляд, спрашивал Джисон. — Неужели тебе хочется тратить на мои каракули своё драгоценное время, когда его и так осталось немного?» Но отец поднял на него грозный взгляд — кажется, Джисон никогда такого зла в его глазах не видел, — и по слогам, медленно, отчётливо произнёс: «Никогда в жизни. Не смей. Называть. Своё творчество. Мусором. Уяснил?» Джисон тогда испугался, невольно прильнув к спинке стула. «Каждое твоё слово — это твой труд, время, которое ты потратил, твоё дыхание, твоё бодрствование — и может, даже сон, когда твои сюжеты блуждали краткими вплетениями в твои мысли глубокой ночью. Каждое написанное тобой слово — это то, что ты хотел написать, то, что ты хотел прочитать, и оно бесценно, ведь это то, что дарило тебе вдохновение и мотивировало тебя не останавливаться, когда ты в приступе эйфории царапал бумагу карандашом. Твои слова — это крик души, израненной скучным миром души, подверженной нехваткой романтики в этом мире души, твои слова — это твои сокровенные мысли, это твоя жизнь, твой посыл, твоё собственное мировоззрение. Твоё творчество, в конце концов, это дверь, которая открывает твоё сердце, и если хоть кто-либо в этом мире посмеет обозвать священные страницы твоей души мусором, можешь смело плюнуть ему в лицо, потому что этот человек не заслуживает даже твоего внимания, и тебе лучше представить, что того и вовсе не существует. Он яйца выеденного стоить не будет, не то что фаланги твоего мизинца, понятно тебе?» Джисон испуганно кивнул — может быть, даже если ему было не совсем понятно. Зато одно он точно знал: этот совет он унесёт с собой навсегда, на долгие, долгие годы, и больше при отце он, даже если и думал в подобном ключе, никогда не намекал на, как он думал, ничтожность своего письма. А отец тем временем листал страницы, кивая и хмыкая, и Джисон внимательно следил за направлением его взгляда — казалось, он каждую эмоцию мог не то что угадать, но предугадать. И когда мужчина аккуратно сложил черновики, похлопав бумагу по бокам, сын заметно напрягся, чувствуя, как к горлу подступает ком. «Хорошо, — прошептал отец, но Джисон чувствовал: отличной оценки не последует. — Хорошо, но недостаточно. Почему ты стал так плохо писать?» «Как будто ты сам не знаешь!» — вздохнул Джисон, но не сказал ни слова. «Раньше ты писал намного лучше, — заключил мужчина. — Давай-ка ты перепиши… — и отец перебрал листы, чтобы вручить в руки сыну десяток. — Вот эти сцены. Кажется, ты писал их впопыхах. Постарайся больше прочувствовать персонажей. Они у тебя всё-таки не роботы. Или же роботы? — он игриво подмигнул Джисону. — Тогда это будет прекрасный поворотный сюжет.» А Джисон и сказать ничего в ответ не мог: только чувствовал стыд за то, что отец старается показать перед ним положительные эмоции, а сын лишь лицо корчит недовольно, будто это вообще как-либо ему поможет в данной ситуации. Но Джисон послушно возвращался домой. И писал. Вновь забывал про уроки, забывал про социальную жизнь и друзей — их-то всё равно было раз-два и обчёлся — и устремлял всё своё внимание листкам, исписанным, исчерченным, израненным листкам. У него вроде бы даже получалось. По крайней мере, положив перед собой самый первый и финальный варианты, он мог сравнить и понять, даже на каком-то интуитивном уровне, что смог всё сделать лучше. И относил каждую неделю отцу — чтобы тот довольно кивал. «Вот теперь отлично», — в итоге заключал он, и Джисон гордо задирал нос, позволяя себе улыбку. «Если сможешь до моей кончины завершить эту повесть, считай, я умру не зря», — однажды сказал ему отец, и больше не было необходимости пояснять: Джисон и так всё понял — понял свою миссию, которая, может быть, помогла бы его отцу оставить последние счастливые воспоминания о жизни. И тогда он стал работать ещё быстрее, ещё усерднее, чем обычно. Ведь прямо сейчас это была не обычная повесть: Джисон не хотел воплотить в ней только свои фантазии, он хотел подарить её самому дорогому человеку — и успеть до критического момента, успеть в последний раз увидеть его добрую измученную улыбку. И он исписывал листы, не отдыхая даже ночью, ведь если писал он с самого рассвета, во время завтрака, в автобусе, кое-как положив тетрадь на колени, даже на уроках, притворяясь, что решает задачу, и в полной темноте вечером, то ночью, жертвуя сном, он продумывал дальнейшие сцены. Он чувствовал себя измотанным, стоило ему проснуться наутро, и хотел бы дать себе передохнуть, позволить себе отвлечься — чтобы хотя бы глаза не болели ближе к ночи, — но заставлял себя по новой взять в руки карандаш и писать, писать, писать. Этот сюжет снился ему. Джисон видел своих персонажей отчётливо, словно это были реальные люди, и говорил с ними, бывало, ведь только они помогали ему хоть немного унять невыносимо тяжёлое для подростка горе, ведь только они знали, как ему на душе приходится… он понемногу сходил с ума. И ночью, склонившись над очередной главой, он засыпал, измождённый, невольно опуская руку, из которой падал деревянный карандаш — чтобы с грохотом покатиться по паркету. Джисон засыпал, не замечая, как на щеке его отпечатываются написанные строки, и просыпался, не помня, какой сегодня день. Забывал про школу, домашнее задание, получал выговоры от учителей, насмешки от одноклассников — но ему было глубоко плевать. Спокойствие и опустошение в его душе было схоже с тем, что испытывал бы глубокий старец, а он в свои четырнадцать уже равнодушно относился к жизни. Но он успел. Единственное, чем он гордился за все свои прожитые годы. Он успел дописать повесть до конца. Поставил последнюю точку, твёрдо упираясь карандашом в бумагу, и подписал рядом витиеватое, игривое «Конец», делая долгожданный глубокий вдох. Его повесть окончена. И он справился со своей миссией, отлично, превосходно, учтя все необходимые параметры. Отец наверняка останется доволен. В тот день Джисон побежал в больницу на всех парах, чувствуя, как трясётся в его рюкзаке толстая тетрадь, как едва не выпадают из карманов карандаши, и дыхание его сбивалось, а шнурки на кроссовках развязывались. Но ему было далеко не до этого — ведь он спешил порадовать отца, и на пути у него никто не должен стоять. Это был тёплый августовский день, и солнце стояло в высоком безоблачном небе, и ни один лист высокого дерева не потревожил ветер. Вода в озере оставалась гладкой, и лишь утки лениво образовывали на поверхности круги. Утром Джисон порадовал себя шоколадом — и купил отцу угощений в больницу. День был хороший. Очевидно, просто замечательный. Он вбежал в палату вспотевшим и уставшим — и руки свои в колени уставил, пытаясь отдышаться. Отец с удивлением вопросительно оглядел его, а Джисон — подмигнул ему и гордо так, запыхаясь, произнёс: «Я дописал.» И тогда отец протянул исхудавшие трясущиеся руки к тетради, бережно опуская её на одеяло, и прочёл последнюю главу. Джисон сидел рядом, глубоко вдыхая воздух — надо же было ему отдышаться после такой пробежки, — и через плечо заглядывал в свои же записи, проверяя, действительно ли результат оправдал всех стараний. И когда отец, дочитав до заветного слова «конец», обернулся на сына и с улыбкой кивнул ему, Джисон понял, что каждое его усилие оправдалось. «Очень хорошо, — сказал тогда отец, складывая листы в верном порядке. — Ты превзошёл себя — на самом деле, — мужчина погладил сына по взлохмаченным волосам. — Эта повесть слишком хороша, чтобы оставить её без внимания, правда? Пообещай мне, что однажды она принесёт тебе славу.» «Ты действительно так думаешь? — дрожащим голосом произнёс четырнадцатилетний парень, который знал, что скоро его жизнь будет сломана, но который всё ещё надеялся на счастливый исход. — Тогда ты обязан дожить, отец, чтобы увидеть, как меня окружают толпы фанатов, чтобы получить автограф.» Но отец лишь печально улыбнулся — и отвёл постыдно взгляд, будто ему уже было что скрывать. И тогда лишь выглянувшая на лице Джисона улыбка тут же померкла, как только он увидел, что отец снова ему лжёт. «Пожалуйста, скажи всё как есть, — попросил сын, складывая злосчастные листы в одну кучу и убирая их в рюкзак; в палате было настолько тихо, что скрип закрывавшейся молнии, подобно грому, пронзил их слух. — Скажи мне правду, — прошептал Джисон, с трудом глотая слюну. — Ведь ты снова собираешься от меня что-то скрыть, так если тебе уже нечего терять, почему ты до сих пор думаешь, что я не выдержу правды?» В уголках его глаз скапливались слёзы, а губы дрожали — и он вряд ли мог сделать над собой усилие, чтобы правильно произнести корявые гласные. «Почему тебе так сложно признаться мне во всём? — ещё тише проговорил он, так тихо, будто и вовсе не хотел, чтобы отец слышал. — Ведь мне жить в полном незнании — и сердце своё ломать — куда тяжелее, чем если бы я знал совершенно всё — я хотя бы мог быть готов.» Но отец словно не слышал его, думал Джисон. Игнорировал самые глубокие откровения, которыми вряд ли в обычной жизни поделился подросток, который вот-вот познает, что на самом деле может творить чёртова жизнь. «Ты должен знать лишь одно, Джисон-и, — ответил отец с тяжким хрипом. — Ты оказался не по годам мудрым, и я горжусь тобой.» «Снова ты лжёшь!» — вскрикнул Джисон, тут же закусывая зубами кулак, чтобы не позволить себе снова устроить истерику. И глаза он прищурил, и покатились по щекам прозрачные дорожки. «На этот раз я не лгу, — усмехнулся отец, и лицо его тут же пронзила острая боль. — Запомни это. Как и то, что я люблю тебя. И всегда буду любить.» Джисон резко поднимает голову — и слышит, как отец его снова заходится в кашле. Картина повторяется: счастливую улыбку сменяет проклятая боль, и вместо ласкового мягкого голоса он слышит лишь кашель, сухой, словно сдирающий горло изнутри, безжалостно, без предупреждения. Он надеялся, что больше этого не повторится, что сцена, постоянно повторяющаяся в его снах, останется лишь кошмаром, который он постепенно забудет, но он снова… Джисон вскакивает со своего стула, и его глаза бегают по белоснежной палате, а в памяти остаются размытые картины постельного белья, плакатов с лозунгами, призывающими быть здоровым, многочисленных кнопок на кровати для вызова врача, скрипа двери и шумихи, когда внутрь врываются доктор и его многочисленные помощники. А больше он не помнит ничего. Потому что и запоминать, в общем-то, нечего было. Его выгнали в коридор, испуганного и одинокого, а чуть позже приехала мама — Джисон помнил, что ей пришлось немедленно сорваться с работы. И ближе к вечеру, светлому августовскому вечеру, он услышал, как доктор делает заключение и что-то говорит его матери — далеко, у другого конца коридора, но зрения Джисону тогда хватило, чтобы увидеть опечалено склоненное к полу лицо матери, и ладони, которыми она обхватывала свои плечи. Чтобы увидеть слёзы на лице, которое никогда не выражало эмоций. А когда врач подошёл к Джисону и присел рядом на колени, хватило лишь одного кивка, чтобы всё понять. Наверное, именно тогда всё вдохновение на писательство, которым изобиловала бурная фантазия подростка, исчерпалось: именно в тот миг, когда он, дождавшись первых сумерек, отправился домой, шагая по дорожке тусклого отсвета бульварных фонарей. Он знал, что случится это сегодня: ведь просто так ли отец торопил его с чёртовой последней главой, просто так ли отмалчивался, не признаваясь сыну, что совсем скоро случится то, чего они все так боялись?.. Очевидно, что нет. Джисон остановился на пустующей детской площадке — прислонился к металлическим прутьям качелей, надеясь почувствовать хотя бы холод. И взвыл от боли в вечерней темноте — и наружу вырвались все эмоции, которые он прятал последние полгода. Каждая печаль, каждая скорбь улетела сквозь густые кроны в небо долгим, протяжным криком. И кто знает, может, именно тогда он понимал, что выполнил свою главную миссию — а больше ему писать… уже незачем было. Ведь какова цель этих детских сказок, если больше никто не захочет их прочесть?.. Да, наверное, всё произошло именно тогда. Но сейчас… Сейчас Джисон приближался к территории университета. Делая очередной глоток обжигающего горло кофе, он заметил, как из-под желтоватых крон вырисовывается чёрная металлическая решётка высокого забора, как по широкой асфальтовой дорожке, собираясь в небольшие группы, шумно проходят незнакомые студенты, а это значит, его спокойному утру подходит конец — и придётся зайти в университет, чтобы провести там ещё один скучный день. В том-то и дело, что он выбрал это направление, потому что надеялся, что страсть к сочинительству ещё сможет обрести, сможет вернуть то, что утратил давно, когда его покинул единственный человек, что дарил ему веру в свои силы, когда даже Джисон сомневался в своих способностях. Он не прикасался к бумаге ровно до окончания школы — и решил рискнуть сделать это на первом курсе, когда наконец поступил. Думал, мол, сценарии будет легче писать: не нужно уделять время долгим описаниям. Нет, это было не так. Мотивация, желание и смысл всё равно к нему не вернулись. И именно тогда, в четырнадцать лет, впервые при очередной попытке что-либо сочинить в его карандаше сломался грифель — а Джисон, к своему сожалению, понял, что вряд ли сможет писать так же хорошо, как в детстве. Вряд ли сможет писать в принципе. И страшнее всего был осознавать, что дело, которое он до безумия любил, скорее всего, останется обыкновенным детским хобби, из которого он банально… вырос. Джисон испустил тяжёлый вздох — такой импровизированный жест, помогавший ему собраться с мыслями. Отчего-то действительно ведь становилось легче. Потом вытащил наушники из ушей, оглядываясь по сторонам: зачем — и сам не знал. Вместо привычных нот, заглушавших ненужный смешанный гул, его тут же окружил естественный шум голосов и разговоров, где-то отдалённо звучал смех, и шорохом слабый ветер раскачивал тонкие ветви. Среда, четыре пары, прикинул он. День предстоит быть насыщенным — и одновременно удушающим. Джисон бы предпочёл остаться дома и долго, очень долго смотреть в окно, наблюдая за своим выдуманным парнем из соседнего дома, пить чай да сериал смотреть — может, даже с Феликсом под боком. Но прямо сейчас он убирал наушники в рюкзак, чтобы зайти на территорию кампуса. Однако — об одной хитрой уловке он даже не подозревал. Если бы в тот момент он поднял взгляд и, возможно, слегка прищурился, то заметил бы то, что так давно мечтал увидеть. Он заметил бы, как рядом с тяжёлыми воротами останавливается внушительный чёрный автомобиль — настолько сияющий, что в отражении его металла проглядывались низкие разноцветные деревья. И через несколько секунд, громко хлопая дверью, из салона выходит стройный юноша, что элегантно закидывает на плечо рюкзак и окидывает загадочным меланхоличным взглядом территорию у входа в университет. Он осторожно проводит пальцами по карамельным волосам, как-то самодовольно даже, закусывает губу и, замечая кого-то вдалеке, усмехается, прячет ладони в карманы брюк, опускает взгляд и делает шаг вперёд. Теперь он смотрит исподлобья, чуть лукаво; полы его пиджака чуть развеваются, он шагает уверенно, быстро, с широкой улыбкой на губах, чуть обнажая красивые зубы. Если бы Джисон в тот момент поднял свой взгляд, он бы заметил, как парень, тот самый парень, о котором он так долго мечтал, просто-напросто существует.