пожелтевшие поля страниц

Минхо заметил издалека, как Хёнджин, своим ростом возвышаясь над половиной других студентов, машет ему, подзывая скорее подойти. И, скромно улыбнувшись, он опустил смущённый взгляд, пытаясь сдержать свои эмоции — и сделал шаг по устланной опавшими и иссохшими листами дорожке — дорожке, что приятно пахла приближающимся концом осени. Хёнджин стоял чуть дальше: на аккуратной тропинке — узкой, проходящей меж нетронутым газоном, — что вела прямиком ко входу в центральные двери, и рядом с ним, устало сгорбив спину, продолжая вздыхать, находился Ян Чонин; однако, несмотря на заметную скуку, он, заметив приближающегося Минхо, резко поднял голову, улыбнулся широко, так, что глаза его прищурились, и так же радостно помахал ему. Кажется, он даже что-то крикнул ему — из разряда «иди скорее, «совсем опоздаем из-за тебя». Видимо, эти двое долго его ждали, раз с таким нетерпением зовут пойти вместе. А Минхо, сжав ладони в кулаки от осеннего мороза, и рад был бежать вперёд, так, чтобы спирало дыхание, стуча низкими каблуками туфлей по устланной плиткой дорожке, ведь в этом скучном и предсказуемом мире приятно было вспоминать, что кто-то тебя преданно ждёт. — Ну как можно так долго собираться! — с улыбкой возмутился Хёнджин, когда Минхо, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на бег, быстрым шагом приблизился к ним, едва справляясь с одышкой. Громкий голос его, казалось, звучал на территорию всего кампуса, грозя раскрыть их секреты чужим ушам. — Уж простите, что старания быть красивым занимают так много времени, — пожал плечами Минхо — и остановился, резко, едва не спотыкаясь, прямо рядом с Хёнджином, но всё ещё выдерживая с ним некоторую дистанцию — мера надоевшей предосторожности, о которой они не должны забывать, чтобы избежать появления лишних слухов об их неприемлемой близости. И тогда, казалось, во всём мире наступила тишина. Бесполезные голоса, отрывки чужих отдалённых разговор — обо всем и ни о чём одновременно, чей-то, наверное, весёлый смех, безмолвный, похожий на звук прибоя, шум ветра, тихого, лукавого ветра, шелест листьев и даже громкое учащённое биение его собственного сердца… Всё это на мгновение остановилось. Минхо накрыл вакуумный купол, и всё, что он мог делать — это лишь смотреть вперёд, пред собой, исподлобья, боясь поднять взгляд и полностью поддаться власти этого преступного совершенства. Он почувствовал, будто время вокруг замедлилось — или вовсе прекратило свой ход. Лист, что вот-вот бы опустился на землю, застыл в воздухе, слегка покачиваемый едва ощутимым ветром; Чонин, который хотел поклониться ему, так и замер с открытыми в приветствии губами; стрелки часов на корпусе университета остановились. И всё, что имело значение, это Хёнджин, стоящий напротив. И его любовь к Минхо. Он бросил томный взгляд на Хёнджина. Как всегда, в очередной бесчисленный раз тот был чересчур прекрасен: полы его рубашки выглядывали из-под ремня брюк, галстук — небрежно ослаблен, связанные в хвостик волосы выбивались из причёски и колыхались на едва ощутимом ветру, прикрывая взгляд, что размеренно блуждает из-под полуопущенных ресниц, пока не натыкается на влюблённые глаза Минхо. Пиджак перекинут через плечо, позволяя холодному утреннему воздуху пробегать по его открытым шее и ключице, и запястье его правой руки — бледное, сквозь которое проглядывались тускло-голубые вены, спокойно лежит на плече, у тонкой высокой шеи — а пальцы равнодушно держат лямку рюкзака. Он был похож на мраморную статую в музее — такую же недоступную, холодную и безразличную; такую, которой можно исключительно любоваться — и то, только избранным. Однако Минхо — преступник, ему терять уже нечего, а отвести от него взгляд было вопросом жизни и смерти. Это попросту невозможно. — Доброе утро, — прошептал он, понимая, что краснеет. «Как подросток, честное слово». Закусив губу, Минхо попытался опустить взгляд, но знал, что сверху на него пристально — и, возможно, с коварной улыбкой — посматривает Хёнджин, замечая его смущение. Постепенно мир возвращался к движению: мимо них, громко смеясь и шелестя листвой под ногами, прошли студенты, и ветер осторожно всколыхнул чёлку карамельных волос Минхо. Постепенно он вспомнил о том, что забываться означает терять контроль над собой, и стоит ему однажды глупо и необдуманно погрузиться в свои мечты, как неожиданно на горизонте в него острой пулей выстрелит угроза, и тогда всей его многолетней осторожности придёт конец. Он постыдно опускает взгляд. Им с Хёнджином ещё жить и жить, а он добровольно рискует этим обрывистым счастьем, потому что слишком безответственен, когда дело доходит до его до смерти важной любви. Но вместо какого-либо укора или глупой шутки Хёнджин лишь спокойно, по-доброму усмехнулся и коснулся ладонью мягких карамельных волос — рискнув опуститься холодными подушечками пальцев до скул, чтобы хоть как-то обнять испуганное лицо. — Доброе утро, — произнёс в ответ он, ведь, даже если они будут переписываться ночами напролёт, даже если они однажды проснутся в одной постели, наутро всё равно соскучатся друг по другу так сильно, словно за спиной у них остались месяцы разлуки. А ещё они оба знали, что проклятая дистанция заставит их тосковать ещё больше: ведь чем запретнее были родные губы цвета хрустальной розы, тем непреодолимее было желание их коснуться. И оба одинаково невыносимо желали прямо сейчас обнять друг друга — а не безмолвно смотреть в глаза — незаконно, словно они какие-то преступники. — Ты выспался? — спросил Минхо, от волнения крепче сжимая лямку рюкзака — он пытался создать непринуждённый вид, но внутренняя дрожь выдавала его. — Нет, очевидно, — улыбнулся Хёнджин. — Всю ночь думал о тебе. И Минхо едва сдержался, чтобы не улыбнуться во все зубы. Нужно ли было добавлять, что услышать даже эти банальные, излишне романтичные фразы они бы хотели, проснувшись в одной постели, возможно, обнявшись, когда их ждал целый свободный от обязательств день, чтобы они могли полностью посвятить его друг другу? Хотели бы услышать эти фразы, когда улыбчивые взгляды их бы встретились, а Хёнджин, не сдержавшись, поцеловал бы Минхо в кончик носа, заставив его покраснеть от смущения, и произнёс что-то милое, чтобы поднять ему, вечно меланхоличному, настроение. — Господь милосердный, — простонал Чонин. — Уединитесь, пожалуйста. Каждое утро начинается с ваших милований! Хёнджин и Минхо, расслабленно рассмеявшись, как-то по-родительски взглянули на Чонина: будто на ребёнка, смутившегося из-за поцелуя мамы и папы, и где-то в глубине души Минхо был благодарен ему за то, что сам не смог сделать — разбавить эту напряжённую атмосферу непринуждённой шуткой. — Надеюсь, тебе снился я, не правда ли? — продолжил, однако, Хёнджин, обернувшись к Минхо — и вскинув бровь. И Минхо молча кивнул, продолжая улыбаться — и боясь признаться, что снилось ему, в общем-то, как он в одиночку уплетает торт, который ночью ему подарил Хёнджин, а потом полночи пьёт таблетки от боли в желудке, потому что ну кто в трезвом уме с гастритом съест кремовый торт в одно лицо? И тогда Хёнджин, изогнув губы в типичном удивлённом «о», отдалённо напоминавшем «у», резко взял Минхо за руку — взгляд его, конечно, заметил кое-что блестящее на пальце левой руки — этот предмет игриво сверкнул в утреннем тусклом небе. Дыхание Минхо внезапно спёрло, и он тут же вспомнил о кольце — что заставило его улыбнуться, и он гордо выставил ладонь вверх, позволяя Хёнджину рассмотреть получше; казалось, он хотел похвастаться перед всем университетом, абсолютно всем студентам которого было, в общем-то, плевать — зато его гордость переполняла за то, что он согласился до конца своей жизни принадлежать самому достойному человеку в мире. Он не сдерживал довольной улыбки — и не знал даже, что больше ему льстило: то, при каких условиях кольцо подарил Хёнджин, или то, как сейчас он его рассматривает, никак не налюбуясь тем, чью именно ладонь оно украшает. «Был бы я девушкой», — вздыхает Минхо — тяжело и безнадёжно… Был бы он девушкой, и всё стало бы гораздо проще: их история походила бы на сюжет красивой дорамы о несчастных возлюбленных, боевика об отважном молодом человеке, который пожертвует жизнью ради любимой, и девушке, что все свои годы ждала принца; детях богатых преступников, которые случайно столкнулись на одной из светских вечеринок, и тогда, возможно, когда они побороли бы установки своих семей, когда они бы поняли, что друг без друга уже не смогут дышать ни секунды, даже вражда их семей отступила бы на второй план, если бы они объявили о своих сильных чувствах. Они бы прошли через погони и перестрелки, а главную героиню бы захватили в заложники, чтобы заманить главного героя в ловушку, и это стало бы кульминацией последней серии — логичным завершением их захватывающей опасностью дух истории. В идеализированном красивом финале они смогли бы даже пожениться и завести детей, смогли бы выходить в свет и не бояться держаться за руки, и сейчас это кольцо не смотрелось бы так двусмысленно. Они, возможно, стали бы самой красивой парой университета и сияли бы на обложках журналов. А ещё у них были бы тысячи поклонников, которые поддержали бы их любовь… Просто проблема заключалась в том, что Хёнджину девушки в принципе не нравились. Как и Минхо. Поэтому план бы провалился ещё на стадии разработки. Сценарий этой дорамы приходилось писать собственными окровавленными руками, царапая стол грязными ногтями и задыхаясь от слёз. — Ты надел его? — Хёнджин улыбнулся. Но Минхо не сказал бы, что это была та самая его самодовольная, горделивая улыбка. Глаза его округлились, а губы, по-детски пухлые, тут же приоткрылись, и, кажется, даже взгляд, подобно вчерашним созвездиям, просиял. Минхо кивнул. — Я не снимал его с самой ночи. Чонин тут же вступил в беседу, слегка отталкивая Хёнджина, чтобы поближе разглядеть кольцо. Его глаза резко округлились, и он раскрыл рот от удивления. — Вы что!.. — дыхание у него спёрло, и он растерянно поочерёдно взглянул им обоим в глаза. — Вы что, поженились, а меня не пригласили?! Минхо улыбнулся, закусив губу. — Если бы мы решили обвенчаться, тебя бы позвали вместо священника. Чонин закатил глаза и засмеялся. — Я был бы рад скрепить вас узами брака, если бы мой отец потом не надавал мне за это по шее. Думаю, я даже мог бы организовать вам самую эпичную вечеринку во всей Корее. — Нисколько не сомневаюсь, — ответил Хёнджин. — Только музыку бы я заказал. А тебе не разрешил бы пить алкоголь. Чонин, уставив кулаки в бока, хотел было возмутиться, что все постоянно забывают, что он младше своего хёна всего-то на четыре месяца, как тот выдал необдуманный поступок. Ведь Хёнджин, рискуя остатками разумности, тут же поднёс ладонь Минхо к своим устам и, прикрыв глаза от наслаждения, осторожно поцеловал палец, на котором блестело золотое кольцо, и бросил томный, загадочный взгляд исподлобья — такой взгляд мечтательный, с искоркой страсти, что содержал в себе каждое малейшее воспоминание об их ночных прикосновениях, короткими вспышками лунного света ослепляющий влюблённые глаза, о том, как однажды чистое тело согласилось отдаться жадным влажным поцелуям, о том, как однажды оно пережило первое наслаждение и издало первый проигрышный стон, заставляя второе тело сладко усмехнуться своей победе, о том, как, устало улыбаясь, оно стало навсегда принадлежать другому, безоговорочно, безусловно, этот взгляд будто напоминал им двоим о тайне, которую приходилось прятать. Минхо тут же одёрнул ладонь, чувствуя, как в бешеном страхе колотится сердце, и, справляясь с надломленным дыханием, поспешно спрятал её в карман пиджака. — Хёнджин! — он нахмурил брови, несмотря на то, что где-то внутри всё ещё дребезжал от этого короткого поцелуя, так утончённо нарисовавшего в его памяти каждый запретный момент их отношений. — Палку не перегибай, — и он тут же взволнованно огляделся по сторонам, удостоверяясь, что никто не увидел этого фривольного и совершенно необдуманного жеста. Здесь даже Чонин от удивления рот раскрыл — уже во второй раз: кажется, эта парочка была способна побить рекорд по количеству невероятных поступков в день. — Ладно, прости, — на этот раз Хёнджин ухмыльнулся: и это было предсказуемо — тот постоянно усмехался, стоило ему на публике сделать то, что Минхо считал приемлемым лишь наедине. И не только потому, что они оба — молодые мужчины. Ведь их отцы — по-настоящему страшные и чересчур влиятельные персоны, которые запросто могли отправить за ними слежку даже в университет, так что даже во время учёбы нельзя было расслабляться. — Если нам попадёт за это вечером, обещаю, что возьму всю вину на себя. Минхо тяжело вздохнул. Может, Хёнджин считал всё это обыкновенной шуткой… но ведь риск был необъятно огромным. И если однажды они, будучи максимально продуманными, прагматичными, чтобы не попасться на публике, выдадут себя наедине, если случайно возьмутся за руки, всё кончится в тот же момент. Намного быстрее, чем они думают. Они погубят себя в пятьсот метров в секунду. С такой скоростью, кажется, летит пуля. — Кстати, — подал голос Чонин, поправляя рюкзак на спине: он снова хотел разбавить атмосферу, видя, как Минхо заметно поник, направляя взгляд к земле и опуская уголки губ — потому сам улыбнулся широко, и на щеках его образовались две глубокие ямочки, а глаза он чуть прищурил. — Прости, что не поздравил тебя вчера. Мне следовало хотя бы позвать тебя в кафе, раз хён, — он с укором кивнул подбородком в сторону Хёнджина, — был слишком занят, чтобы провести этот день с тобой. Ну ты и засранец, в самом деле! — и Чонин ударил Хёнджина по плечу, заставляя того издать излишне драматичный крик неожиданного испуга. — Как ты только мог? — Ничего ты не знаешь, Чонин-а, — фыркнул Хёнджин, закатив глаза. — Я поздравил его куда лучшим способом ночью, — и толкнул младшего в бок локтём, заставив того издать короткий стон и инстинктивно отпрыгнуть в сторону. — Всё нормально, — Минхо хмыкнул, покачав головой — вот только Чонин всё равно видел затаившуюся в его глазах печаль. — Я всё равно не люблю праздновать дни рождения. Они переоценены, думаю: какой смысл насильно дарить человеку внимание в определённый день, если можно сделать это более искренне в любой другой? — Ну же, Минхо-хён, — тут же надул губы Чонин, — не стоит так думать. Разве, по-твоему, будет казаться вполне естественным то, что в один день я Хёнджин-хёну подарю что-то дорогое просто под предлогом дружбы? Он как минимум заподозрит, что я выпрашиваю у него должок или услугу. — Ну, — в ответ вскинул брови Хёнджин, хитро улыбаясь, — зато я Минхо могу посвятить каждую минуту своей жизни, и он наверняка посчитает это подарком. Правда ведь? — Хёнджин подмигнул Минхо, но Чонин уже толкнул его в бедро, смеясь. — С тобой-то — чтобы каждый день был подарком? — фыркнул младший. — Не представляю, каково должно быть Минхо терпеть твои выходки настолько часто, — и он вздохнул, покачав головой. Но Минхо с доброй улыбкой смотрел на то, как два самых близких его друга поддразнивают друг друга, выдерживая эти похожие улыбки. Хёнджин резко обнял Чонина за плечо, чуть ли не задушив его, и стал трепать по голове, взлохмачивая с трудом уложенные волосы. «Ты у меня ещё пошутишь!» — говорил он, а Чонин вырывался из этих настырных объятий, огрызаясь. «Господи, хён, ну отпусти уже, не смешно», — и аккуратно так, едва заметно, ударил его кулаком прямо в грудь. Хёнджин тут же закашлялся, а освобождённый Чонин лишь улыбнулся, гордясь тем, что смог победить хёна — ведь всем известно было, что по силе и боевым навыкам он всегда уступал. — Хватит вам дурачиться, — устало вздохнул Минхо. — Сами меня подгоняли, а что теперь?.. — Ладно, — в два голоса откликнулись Хёнджин с Чонином. — Какая там пара первая? И они, поправив лямки рюкзаков, направились вперёд — в место, где хранить свой секрет на протяжении нескольких часов подряд будет невыносимо. Минхо и Хёнджин, по счастливой случайности, учились в одном университете — и даже в одной учебной группе — хоть и познакомились намного раньше. И когда Минхо впервые увидел Хёнджина, такого довольного и самоуверенного, рядом с куратором-сонбэ, что держал табличку с номером их группы, когда он увидел, как тот уже издалека коварно ему улыбается, подмигивая, и машет рукой, словно старому приятелю, хотя виделись они всего пару раз в жизни — при не очень свободных и приемлемых обстоятельствах, он понял: что-то здесь неладно. Ведь настолько фантастических совпадений не бывает, правда? Минхо мог бы поверить в обычное стечение обстоятельств, будь это его старый одноклассник или сосед — но раз дело доходило до Хёнджина, здесь совпадений просто-напросто произойти не могло: тот их опережал, выполняя свой многомесячный хитроумный план по их осуществлению. И этот творец совпадений несчастный теперь был его парнем… Минхо до сих пор подозревал, что Хёнджин решил подать документы сюда лишь потому, что каким-то образом увидел его среди абитуриентов. Наверное, он в другие университеты даже не пытался поступить — ведь после той самой их первой встречи оба желали увидеться снова и снова, и вряд ли очередное столкновение способно было утихомирить их пламенное желание узнать друг друга ещё ближе. Они были подобны солёной воде: по своей сути она должна утолять жажду, но после каждого её глотка хотелось пить — бесконечно долго. Может быть, именно так думал Хёнджин, понимая, что теперь им судьбой дано четыре года, чтобы узнать друг друга по-настоящему, а не случайная встреча — снова на ежегодном балу. И он воспользуется каждой секундой, чтобы прочитать каждую страницу души Ли Минхо. Когда отцу стало известно, с кем учится его сын, он закатил истерику и приказал Минхо забрать документы из вуза под любым предлогом — он даже готов был отправить его учиться за границу, чтобы того даже соблазн сблизиться с Хваном не сковал, но разве тот согласится, кода человек, уже укравший его сердце, находится к нему на расстоянии вытянутой руки — руки, что требовала долгожданных тёплых объятий? Минхо наотрез отказывался: доказывал отцу, что так они лишь продемонстрируют свою слабость перед семьёй Хван, что так они признают моральное поражение и предпримут попытку побега; он изобретал всякую хоть сколько имеющую смысл ложь, лишь бы остаться рядом с Хёнджином, придумывал с хитро поднятыми уголками губ, что их клан может одержать победу, если он достаточно сильно сблизится с Хёнджином и сможет выведать у него многочисленные тайны, а отец, которому вполне хватило нелепого вранья, чтобы поверить в мотивы своего сына, более-менее успокоился — и тогда довольный Минхо, не в силах сдерживать улыбки, вышел из его кабинета с чувством достойной победы. Он не знал ещё, что подписывается на первую в своей жизни настоящую любовь, но при этом сердце его трепетало в волнении от самого сумасбродного поступка в жизни. Однако, несмотря на это, отец не был спокоен за успехи своего сына. Минхо подозревал, что в стенах университета за ним периодически идёт слежка — отец, может, этого не признает никогда, но разве он останется на стороне, если есть угроза связи с семейством, которое он уже несколько десятков лет назад попросту невзлюбил? Потому Минхо при всякой встрече с Хёнджином притворялся, будто между ними — не более чем учебные отношения, притворялся, что так близко подобрался к Хвану, чтобы использовать его знания в личных целях — и добиваться успехов в учёбе благодаря его сообразительности, и был готов врать, что улыбается, смотря на Хёнджина опьянённым влюблённым взглядом, чтобы беспощадно и жестоко очаровать его, выведать его самые страшные тайны, сблизиться, а затем разбить сердце и жестоко бросить, удаляясь в темноту с окровавленными осколками этой несуществующей любви. И сам удивлялся, как ему удалось заставить поверить отца в эту ложь: ведь тот верил — и хвалил своего мальчика, свято полагая, что парень никогда не сможет испытывать к другому парню что-то близко похожее на любовь и романтическую привязанность, а значит, и его сын всё делает совершенно верно. Минхо, конечно, понимал, что его отец далеко не дурак. И однажды они станут настолько неосторожны, что и мужчина поймёт: сын попросту водил его за нос несколько лет, связавшись с этим отпрыском семьи соперников по его бизнесу, не слушая заповедей отца. И тогда им всем станет очень, очень тяжело. Только что поделаешь, когда дело доходит до любви? Возможно, отец думает, что разлюбит Минхо Хёнджина так же легко, как полюбил, ведь какая к чёрту любовь может иметь место посреди сухой рациональности выживания, какая любовь вообще может существовать между этими двумя три дня назад подростками, они ведь не Ромео и Джульетта, они ведь не в книге, в конце концов!.. Но Минхо никогда бы не отпустил этих чувств. Полюбить Хёнджина ему было совсем нелегко — зато приятно и головокружительно до волн мурашек по всему телу. Он всем сердцем хотел бы, чтобы сладкий плод по имени Хван Хёнджин перестал быть запретным. Мечтал, чтобы их семьи дружили — так же, как дружили они с кланом, в котором росла Рюджин; мечтал, чтобы с Хёнджином они вместе выросли, а лет в восемнадцать — при совершенно случайных обстоятельствах, не смея больше терпеть, когда в очередной раз испытали бы это опьянение от едва ощутимого прикосновения рук, признались бы друг другу во взаимных чувствах, немного волнительно, стесняясь поднять взгляд и посмотреть в глаза, боясь разрушить многолетнюю дружбу, краснея, а потом обнялись бы — и уже никогда бы не расстались… Но они, к несчастью, должны были оставаться сухими врагами. Минхо вздохнул — едва слышно — и сглотнул слюну: ощущение густой безнадёжности поглощало его с утренними лучами солнца. Ясное небо всеми усилиями вызывало в нём чувство осторожности и разумности — он знал: пока над его головой сияет лазурь, он не должен выдавать своё сердце, он обязан забыть о поцелуях, которые рисует в своём воображении, а взять Хёнджина за руку или обнять его сродни нарушению закона — об этом он даже и не думает. Ему позволено расслабиться лишь с наступлением ночи, когда город потонет под глубоким тёмно-синим небом, когда, возможно, крышу его дома озарит лунное сияние, когда чужие глаза перестанут преследовать их — и он, нежась в объятиях, получит возможность ощутить вызывающий привыкание вкус сладких губ Хёнджина… и долгожданное прикосновение его мягких ладоней. А наутро — вновь замазывать следы на шее, снова прятать тёмные круги под глазами от бессонной ночи, притворяться, что ты вовсе не влюблён и ненавидишь человека, которому всего несколько часов назад клялся в любви. — Минхо-хён, ты в порядке? Он услышал голос Хёнджина, высокий и мелодичный, изящный, с хриплыми нотками, утончённый, словно горький шоколад, и спешно поднял взгляд, замечая, как тот обеспокоено смотрит на него сверху вниз, заподозрив что-то неладное. — Да, — растерянно кивнул головой Минхо. Ведь он ещё не знал, что внутри у него поселилось недоброе предчувствие, и ощущение тревоги уже начинало покрывать мурашками его тело. Он всего лишь улыбался, полностью готовый счастливо принять очередной день, и ни одной тяжёлой мысли он бы не позволил сегодня испортить ему настроение. — Всё в полном порядке. — Ты выглядишь задумчивым, — Хёнджин нахмурил брови, останавливаясь и кладя руки ему на плечо. От этого резкого жеста Минхо вздрогнул. — Тебе только кажется, — он выдавил спокойную улыбку, невинно моргая. — Я просто не выспался, вот и всё. — Ещё бы, — внезапно хмыкнул Хёнджин, вроде бы поверив ему. — Как твой шрам, кстати? — поинтересовался он, изогнув брови. — Уверен, что тебе не стоило остаться в больнице? Минхо решительно покачал головой, прикрыв глаза. — Не хочу пропускать учёбу в университете, когда сам смогу о себе позаботиться. В конце концов — это ведь обыкновенная рана, — хмыкнул он. — Как будто впервые. — Заживает? — как бы невзначай спросил Хёнджин. — Угу, — откликнулся Минхо. — Я наложил мазь сегодня утром, главное не надрываться, чтобы швы не разошлись. У меня и раньше так случалось. — Твоё здоровье важнее пары пропущенных дней, — напомнил Чонин. — Почему ты не захотел остаться на обследование? Минхо хитро улыбнулся: Чонин ведь таким наивным был и многих вещей не знал, даже не подозревал о них, хотя для самого Минхо они казались очевидными и единственно верными. — Не хотел, чтобы семья доставала, — вздохнул он. — Они ведь не уходили бы из палаты и постоянно пили чай с лечащим врачом, обсуждая все мои болячки, — Минхо закатил глаза. — Ни одной спокойной минуты. — Главное, чтобы осложнений не последовало, — добавил Хёнджин. — Ты уверен, что твой шрам в порядке? И прежде чем Минхо успел ответить, Хёнджин с поспешным «ну-ка дай посмотреть» остановился и полез к нижним пуговицам его рубашки. Минхо даже отреагировать вовремя не смог, как Хёнджин уже поднял полы белой ткани и совершенно бесстыдно созерцал низ живота Минхо. — Ты чё делаешь! — вовсю заорал Минхо, инстинктивно отталкивая его руки и отворачиваясь в сторону. — Да посмотреть, что ли, нельзя? — обидчиво проворчал Хёнджин, закатывая глаза. Минхо быстро заправил кусок смятой ткани обратно в штаны. — Ночью не насмотрелся? — Ночью темно было, — Хёнджин надул губы и горделиво вскинул нос. — Не рассмотрел. — Честное слово, — вздохнул Минхо. — Из-за тебя мы однажды попадём в просак. — Зато вместе, — неоднозначно усмехнулся он. Чонин в ответ на это слегка ударил Хёнджина по голове. — Благоразумию тебя ещё учить и учить. Но если совпадение с Хёнджином ещё не казалось фантастическим, то совпадение с Чонином точно было подстроено. Хёнджин и Чонин ходили в один детский сад. В ту же самую начальную школу. Среднюю школу. Состояли в одной баскетбольной команде. Ходили в одну секцию по борьбе. Позже поступили в одну старшую школу. И в одну группу были зачислены в университете. Здесь Минхо даже посмеялся — когда узнал об этом впервые. Хёнджин и Чонин росли вместе — непрерывно — почти как сам Минхо с Рюджин. Ему даже иногда было интересно: каково это — наблюдать, как Хёнджин растёт. Временами Хёнджин приносил старые фотоальбомы, что откопал в таких древних шкафах, о которых родители порой забывали, и они устраивались бок о бок у изголовья кровати, открывая форзац. Хёнджин всегда клал голову на плечо Минхо и обнимал его за талию, устраиваясь поудобнее, и начинал подробную лекцию по каждой фотографии; так, он хвастался снимками на горшке или в детском саду в костюме моркови, на детской площадке вместе с Чонином, в театре, когда семья насильно притащила его смотреть несчастного «Щелкунчика», а он расплакался из-за смерти крысиного короля, даже фото с острова Чеджу, когда Хёнджин самодовольно стоял, уперев в бока кулаки, в плавках с Микки Максом напротив огромных — как ему тогда казалось — волн. И Минхо с улыбкой на лице — какой-то сладкой, медовой как будто — рассматривал каждый снимок, любуясь этим малышом, что сейчас обнимал его в расстеленной кровати — и периодически ласково целовал в щёку или ухо, просто потому, что не мог сдержаться, смеясь, ведь Минхо с необыкновенным интересом разглядывал каждую фотографию — и наивно удивлялся атмосферности, которую она передавала. Но разве обычные фото передадут его счастливый смех и мягкие детские объятия? Было, наверное, здорово проводить с Хёнджином каждый день за играми, как Чонин, слушать его голос, слушать, как он болтает без умолку, — активно жестикулируя, всплескивая руками, — так что голова начинает болеть, делиться с ним сладостями, что родители давали раз в месяц, чтобы не навредить здоровью, отдавать ему лучшие игрушки, обнимать при встрече, признаваться в любви, не имея в виду под этим ничего двусмысленного. Как замечательно, наверное, было узнавать самые глубокие секреты Хёнджина и помогать ему справляться с болевыми точками, когда вы знакомы с самого детства. Отчасти поэтому Минхо иногда завидовал Чонину — по-белому, правда, — за то, что каждый бесценный момент он провёл рядом с Хёнджином: первый выпавший снег, когда родители позволили им услышать его скрип под ногами, первое выпитое молоко, пролитое на рубашки, первый смех и первый секрет, что тёмной ночью шепчут друг другу на ухо, первая дружба, первая разделённая мармеладная конфета — втайне от родителей, первая прочитанная книга, первая любимая песня; первая обида, первая ссора, первый прогулянный урок, первая влюблённость, когда оба, сгорая от неразделённой любви к кому-то из своей школы, прятались на крыше от учителей и долго смотрели на высокое синее небо, первый выпитый алкогольный напиток, когда оба сразу же уснули глубоким сном друг у друга на плече, и первый экзамен, из-за которого оба до мурашек волновались. К сожалению, Минхо достался лишь университет — и такой взрослый, мужественный Хёнджин. Он не видел его взросления и не знал конкретных причин, почему его так злит общение с отцом или почему он так любит смотреть детективные сериалы, не знал, почему любимый вкус мороженого — с фисташками, почему в отпуск предпочитает выбираться на остров Чеджу, а не за границу. Да, он не знал многих моментов. Он не видел первых улыбок Хёнджина, хотя знал наверняка, что они были такими же откровенными и сладкими, как сейчас, когда он наивно щурил глаза и хлопал в ладони от смеха. И Минхо, возможно, даже жалел об этом. И оттого старался ценить каждый прожитый рядом с ним момент. А Чонин стал их ближайшим другом. И, помимо Рюджин, единственным человеком, который знал про отношения Минхо и Хёнджина. Мало того — скрывал, когда надо было, от родителей и всячески придумывал им изобретательные оправдания, когда тех двоих весь свет сыскать не мог. Вообще-то, дружба с Чонином семьёй Минхо тоже не слишком одобрялась, ведь клан Янов был соперником клана Ли, но это хотя бы было не так подозрительно, как дружба с Хёнджином, которая в принципе равнялась смертному греху. И если они втроём вдруг встречались на какой-нибудь светской вечеринке и Минхо и Хёнджин сбегали из общего зала, чтобы остаться наедине, вдали от пристальных глаз родителей, Чонин сочинял невероятные небылицы про их местонахождение — импровизировал на месте, даже не краснея. Однажды сказал отцу Хёнджина, что сын из-за огромного количества выпитого алкоголя сейчас справляется с переполненным желудком в туалете, а отцу Минхо — что парень внезапно встретил девушку на этой вечеринке и решил провести с ней время на свежем воздухе, за пределами душного дома. Удивительно, что оба в это поверили и даже не пошли проверять. Конечно, временами Чонин, эта сладкая булочка с корицей, что никогда не отказывала им в просьбе, припоминал абсолютно все должки, которые Хёнджин и Минхо ему пообещали — и их находилось штук пять за неделю, так что они подозревали, что он их куда-то записывал, ведь невозможно столько запомнить. И Чонину было даже слегка обидно, что все весёлые и слегка рискованные моменты проносятся мимо него — он чувствовал себя второстепенным персонажем в жизни Минхо и всего лишь обыкновенным другом главного героя Хёнджина. Тем самым другом, что вытащит его из депрессии, поддержит и улыбнётся очаровательно, чтобы облегчить его бремя. Тем самым другом, сюжетная линия которого постоянно обрывается, когда он исчезает из поля зрения, у которого даже нет обыкновенного хобби или увлечения, ведь кажется, что вся его жизнь посвящена другим людям — и существует он лишь потому, что Хёнджин ему позволяет. Чонин был тем самым парнем, которого в любом романтическом фильме окрестят «славным», даже понятия не имея, какой именно смысл вкладывают в это слово, и на которого больше не посмотрят — даже взгляд заинтересованный не бросят. Мальчик с вечно спутанной чёлкой тёмно-каштановых волос, на лице его всегда видна широкая улыбка, а главное украшение — глубокие ямочки на щеках, что могли растопить сердце даже самого жестокого и беспощадного человека; мальчик, что недавно снял брекеты — и сразу же повзрослел внешне года на два, умный, смышлёный ученик и прилежный студент, что, не прилагая особых усилий, смог стать одним из лучших на своём потоке. «Ян Чонин? А, тот самый милашка», — так часто говорили в его сторону, и он воспринимал эти слова как слабо утешительный приз. Он никогда не был популярен в широких кругах, никогда не стремился к славе и известности, и казалось, чаще всего он тянется всего лишь быть рядом со своими друзьями, и если их нет рядом, ходит как в воду опущенный — едва заметной тенью, сидит на последних рядах и загадочно смотрит в окно, будто что-то его изнутри съедает. Чонин любил смотреть дорамы про школу — и всегда плакал на предпоследней серии, даже если знал, что всё очевидно кончится хорошо. Поглощал за ночь книги в жанре мелодрама, даже манхву про любовь по несколько раз перечитывал. Он и сам не знал, зачем тратит время на чужие мечты о любви — ведь у него под боком есть двое друзей, которые встречаются вот уже два года, неужели ему не хватает излишней этой сладкой романтики? Но он, смотря, как бережно Хёнджин и Минхо обращаются друг с другом, как иногда Хёнджин во время обеда вытирает салфеткой губы Минхо, как Минхо хватает его за руку под партой во время лекций, а Хёнджин подмигивает ему едва заметно, как они угощают друг друга и подкладывают еду в тарелки в закусочной, как они встречаются взглядами, когда хотят исподтишка посмотреть друг на друга, и тут же отводят смущённый взгляд, всегда хотел испытать хотя бы приблизительно похожие чувства. И, аккуратно скрестив руки на парте и положив на них голову, грустно смотрел на любую проходящую мимо парочку, в душе желая тратить молодость на любовь. Потому что не верил, что сможет испытать её позже. Потому что, как и Хёнджин с Минхо, вообще не знал, чем окончится сегодняшний вечер. И каждый прожитый день где-то глубоко в подсознании считал прожитым зря, если ему вновь не удалось влюбиться. Временами Хёнджин, бывало, желая его поддразнить, спрашивал, не влюблён ли Чонин случайно в какого-нибудь спортсмена или музыканта из вуза. Чонин качал головой — влюбиться для него в принципе было трудно — и тогда Хёнджин, которому попросту заняться нечем было, начинал обращать внимание младшего друга на каждого проходящего мимо человека. «Смотри, это наша хубэ со второго курса, — говорил он и едва заметно указывал на девушку подбородком. — У неё нет парня, это же очевидно. И она довольно милая», — и хвастливо так заглядывал Чонину в глаза. «Я не хочу встречаться с первой встречной, отстань», — ворчал тот в ответ и притворялся, что занят домашней работой — в обеденный перерыв, а Хёнджин, настырный до крайности, продолжал выслеживать взглядом студентов с других факультетов, которые могли бы понравиться Чонину. Иногда он даже находил людей в интернете — и кидал другу ссылки, чтобы тот обратил внимание, но Чонину хватало открыть всего лишь парочку, чтобы понять: родственными душами они ему явно не станут. По своей природе Чонин обладал таким типом личности, что завышал стандарты для потенциального романтического партнёра — и идеализировал отношения, считая, что если тот не будет придерживаться выстроенного им в голове плана, если провалится на незначительной мелочи, которая, однако, даст Чонину понять абсолютно всё о человеке, включая личные мотивы, выгоды и недостатки, он не сможет по-настоящему его любить. Знал, конечно, что идеальной любви не существует — и ссоры с недомолвками неизбежны — и именно потому, наверное, полагал, что лучше ему быть в одиночестве, чем своими обидами и слезами разбивать сердце человеку, что наивно, не подозревая о его загонах и комплексах, что поглощали его чёрной дырой, будет его любить. А оттого и сам меланхолично несчастен был. И, нарочно отрекаясь от навязанных обществом отношений, привыкал к одиночеству в шумном мире, где каждый проходящий мимо человек держал другого человека за руку и улыбался ему — а он проходил мимо, пряча взгляд в землю, и сердце его колотилось бешено, пока он притворялся, что ему вовсе наплевать. «Не волнуйся, Чонин, — временами ласково говорил ему Минхо, аккуратно гладя по взлохмаченным чёрным волосам. — Уж лучше не быть способным любить, чем влюбляться в каждого встречного.» «Спасибо, хён», — говорил в ответ тот, натягивая улыбку, самого себя обманывая. Ведь для Чонина влюбиться было слишком сложно. Он попросту не мог этого сделать. На то были причины, очевидно. Но ничего, кроме платонической любви, дружбы или обыкновенного уважения не мог испытывать к окружающим людям. Как бы ни боролся со своими проблемами, которые скрывал даже от близких. И предпочитал и вовсе не заводить разговор.

***

Университетский кампус включал в себя несколько крыльев и главный корпус, в котором располагались гуманитарные факультеты. Рядом находился небольшой флигель с университетским кафе, где студенты предпочитали проводить время с чашкой кофе в руках и толстыми тетрадями невыполненных долгов перед покрасневшими от недосыпа глазами. Факультет юриспруденции, на котором учились Хёнджин, Минхо и Чонин, располагался в главном корпусе — вместе с залом для конференций и концертов. Поток приходящих сюда студентов всегда был намного больше, и многие временами терялись в толпе, пытаясь пробиться к гардеробу, а находили друг друга уже в лекционном зале. Первой парой была криминология. Хёнджин, несчастный любитель извечных детективов, её до ужаса обожал: просто потому, что постоянно хвастался почерпнутыми из сериалов и книг знаниями о процессе расследований, и иногда даже весь поток просил его заткнуться, если преподаватель задаёт вопрос, а Хёнджин не позволяет никому даже подумать над ответом; но в таких случаях тот лишь улыбался обворожительно всей аудитории и садился на место с довольным, сияющим от радости лицом, гордясь, что хоть в чём-то его его знания пригодились. Конечно, жизнь в эпицентре преступного мира так же сильно ему помогала — и криминологию он скорее изучал с точки собственной выгоды как преступника как такового, а не представителя правосудия — какая честность может быть, когда твой отец — поставщик оружия и запрещённых препаратов, а ты решил пойти по той же тропе? Факультет юриспруденции для Хёнджина был идеальным местом узнать, как нарушать закон так, чтобы за это не поймали — а если бы поймали, как бы он мог изящно выкрутиться, сбив с толку следователей и адвокатов кривой ухмылкой. А ещё этот предмет вёл строгий и требовательный преподаватель, который не одобрял отсутствия на его лекциях, так что эта троица, хаотичная, неловкая и совершенно безрассудная, каждое утро по средам строго в десять появлялась у дверей его кабинета с непоколебимым настроем учиться. — Может сходим, кстати, сегодня вечером куда-нибудь? — предложил Хёнджин, когда, хватая лямку рюкзака, вальяжно ввалился в аудиторию. — Можно было бы, — подхватил идею Минхо, облизнув губы — ему хватило представить лишь образ рагу из кимчи, чтобы вдохновиться поужинать чем-нибудь вкусным. — Если отец не вызовет к себе, — недовольно проворчал он под нос вдобавок. — Есть какие-то причины, по которым он должен это сделать? — Хёнджин изогнул бровь и вопросительно взглянул на Минхо сверху вниз. — Нет, ничего нет, — выдохнул тот в ответ, пряча взгляд. Ничего нет, продолжал врать он, пока в его воображении разорванными фотографиями в пыльном урагане летали воспоминания. Предстоящая свадьба с Рюджин — неизбежная и непредотвратимая, на которую он сам подписался несколько лет назад; постоянные поручения отца, из-за которых он получал раны и шрамы — вроде тех, что сегодня замазывал на лице и заклеивал пластырем поверх лечебной мази; жизнь в необратимом напряжении, когда каждый день он ждёт повестки от смерти, сидя на широком подоконнике у окна, обняв колени руками, и бросая безнадёжный взгляд на высокую холодную луну, слегка двояющуюся из-за плохого зрения. Нет, ничего нет, отмалчивался он, говоря исключительно ложь в глаза Хёнджину, которого хотел уберечь от правды. По сравнению с внутренней войной, на которой они терпят поражение каждый день, вряд ли можно было найти что-то… новое. Взгляд у Минхо вновь был опущен. Но он старался выдавить улыбку ради Хёнджина, который, наивный, до сих пор верил, что всё у них будет хорошо. Ровно так, как они и планировали. В лекционном зале, что был выстроен в форме амфитеатра, они устроились за партами у окна — там, где первые солнечные ласковые лучи мягким блеском освещали карамельные волосы и заставляли жмуриться от яркого света, приятно улыбаясь. Минхо раскрыл свою тетрадь — спутанные конспекты, с огромными пробелами в записях (потому что не успевал записать теорию и надеялся отыскать её позже), смятые страницы, жирные пятна от ручки на полях — как его только не отчислили из вуза с такими знаниями? Хотя — он бросил косой взгляд в сторону тетради Хёнджина — у того вообще из записей было только определение из первой лекции рядом с датой, так что Минхо махнул на это рукой, даже не удивившись. Гораздо эффективнее сравнивать свои достижения с успехами Чонина — тот, что сидел прямо позади них, посередине между их головами, всегда внимательно слушал преподавателей и больше был теоретиком, чем практиком. Всегда ровные, аккуратно написанные конспекты, страницы, разделённые для каждого предмета, куча выделителей на парте — чтобы подчёркивать более важную информацию, он даже ежедневник носил, чтобы не теряться в вечных делах. Чонин мог похвастаться, что за все четыре курса при всей своей занятости ни разу не заводил долгов — и домашнее задание, включая сложные проекты, сдавал вовремя. Идеал, а не студент. Даже нельзя было бы заподозрить, что он вырос в клане нелегальных торговцев — слишком невинный мальчик со сладкой улыбкой на губах и чёлкой, что слегка закрывала глаза, больше походил на будущего учителя или врача. Чем на человека, в чьих глазах остался след первого свидетельства смерти в три с половиной года.

***

Где-то посреди лекции, когда Минхо, ощутив, что плечо его уже болит от усердного списывания информации со слайдов презентации преподавателя, опустил руку, чтобы немного размять отёкшие пальцы, он почувствовал, как в его сторону летит смятый клочок бумаги клетчатого листа. Нахмурив брови и обернувшись, он понял быстро — по хитрой ухмылочке Хёнджина — кто был адресантом. Тихо, практически бесшумно он схватил записку и опустил руки под парту, чтобы ненароком сидевшие рядом люди не увидели, какую дичь ему написал Хёнджин — потому что тот мог. Минхо припомнил, как посреди пары тот нарисовал его в костюме горничной, и Минхо, одним глазком увидев характерные элементы одежды, тут же с ошалевшим видом спрятал это художество в карман; а уж сколько матерных стихов сочинял Хёнджин во время лекций, он уже со счёту сбился: однако хранил их дома, чтобы почитать, если станет грустно. Минхо развернул записку, стараясь не шелестеть бумагой, и увидел выведенные слегка корявым почерком буквы. «Ты замазал все свои шрамы», — неоднозначно гласило послание. Минхо нахмурился. А затем взял свою ручку и под монотонный голос преподавателя, что, очевидно, рассказывал информацию, не выучив которую, можно провалиться на экзамене, нацарапал ниже: «Ну да, а что? Мне нужно было прийти разрисованным синяками и царапинами?» — и кинул в плечо Хёнджину. Тот, довольно улыбаясь, что Минхо его не проигнорировал, успел поймать бумажку. Минхо пытался сосредоточиться на лекционном материале, закатив глаза. Они ведь провели вместе ночь и успели почесать языками до пары, что там ещё ему нужно было? Или он надеется почерпнуть все знания криминологии из дорам про экстрасенсов, которые сотрудничают с полицией? Но через несколько секунд заветная бумажка, исписанная чернилами, казалось, ещё больше, снова прилетела прям в середину тетрадки Минхо. Послушно расправив лист, он увидел игривую, окружённую подозрительными смайликами надпись: «Мне нравилось видеть твои шрамы на лице прошлой ночью. Это очень сексуально, знаешь.» Минхо едва слышным шёпотом выругался и покосился в сторону Хёнджина. Тот не сдерживал самодовольной улыбки, слегка закусывая губу. «Эстетические нормы, — быстро нацарапал Минхо. — Предпочитаю появляться на публике при полном параде», — и с силой кинул записку в Хёнджина, даже не смотря, в какую часть тела прилетела эта арматура. Сконфуженный резким ударом по носу, Хёнджин едва не выронил бумажку, всплеснув руками, пытаясь вовремя её поймать, и одновременно навёл шороху соседу, сидевшему справа — тот тоже испугался, увидев, как какая-то незначительная записка грозит прилететь ему в глаз. Но через пару минут Хёнджин, который за словом в карман никогда не лезет, отправил ответное послание строптивому Минхо. «А мне кажется, что шрамы делают тебя мужественнее. Все бы смотрели и думали, что ты ввязался в драку. И я бы им говорил: «Все видали? Парень мой».» Минхо, тяжело вздохнув, закатил глаза и приписал чуть ниже: «Если бы все узнали, что мы встречаемся, мы бы больше не встречались.» И когда записка была на полпути к тому, чтобы приземлиться на тетрадь Хёнджину, её ловким манёвром перехватил Чонин. Минхо и Хёнджин обернулись на парня, а затем удивлённо переглянулись, приоткрыв рты. Может, Минхо и не был доволен записочкам посреди пары, но его уже заинтриговал конец этой беседы. Так что они, выжидательно смотря на Чонина, сложили руки на партах, раздумывая, что бы этот парень смог им там подписать. Слава богу, подумал Минхо, что Хёнджин не догадался написать ничего пошляцкого. Через несколько мгновений листок упал ровно посередине между сладкой парочкой, и оба заинтересованно взглянули на послание. «Хватает того, что о вас знаю я, — увидели они. — А теперь возвращайтесь к лекции. Иначе ни одному из нас не поздоровится.» И когда Минхо и Хёнджин в очередной раз взглянули на Чонина, желая спросить, почему он вообще сюда вмешался, то увидели лишь строго нахмуренные брови и внимательный взгляд, сосредоточенный на экране напротив проектора. Хёнджин махнул Минхо рукой, якобы призывая забить, и покачал головой. Всё равно не поймёшь этого Чонина. Но Минхо эта просьба не остановила. Он всё равно пропустил часть темы, которую они разбирали, что было для него не в новинку, да ещё и это утреннее сообщение от мамы давило тяжким грузом на его и без того запутанные мысли… так что он, задумчиво закусив губу, он взглянул в окно, чтобы немного подумать. Рассказать ли Хёнджину? Ведь в последнее время у них всё было идеально: они встречались чаще обычного, могли позволить себе долгие свидания у него в квартире, даже романтики прибавилось — а теперь что? Родители разрушили всё на самых счастливых и спокойных моментах. У Минхо даже появилась надежда, что они смогут построить счастливую жизнь — и рано или поздно всё-таки сбежать, он мечтал, всю ночь в красках рисовал, как они поженятся… и гладил кольцо на руке, прижимал его к груди, заставляя сердце биться намного быстрее только из-за всплывшей в его воспоминаниях драгоценной улыбки губ цвета дымчатой розы, что шептали ему о том, что всё у них будет… хорошо… Но на следующее же утро, когда ему, впервые почувствовавшему настоящее счастье, сообщают, что скоро отнимут у него редкие объятия, томные вздохи, что срываются с губ в тёмной спальне, переплетения пальцев и мягкие ладони, отнимут у него долгие посиделки с ноутбуком за просмотром ужастика, когда они полночи кормили друг друга чипсами с солью и шоколадом, отнимут у него музыку, которую они слушали через одни наушники, те меланхоличные песни, что доводили обоих до приятных слёз таким проницательным текстом, что, казалось, с них писали… У него отнимут это. Насильно, беспощадно, заменив приятный, тягучий вкус жизни, к которой он стремился, горечью реальности, чтобы спустить с небес на землю и заставить ещё больше скучать по запретным воспоминаниям, что теплотой отдавались где-то в груди. Плевать. Минхо отрывает лист бумаги из тетради — неровно, неаккуратно, и черкает быстро, словно это его последний шанс признаться. «Я скоро женюсь», — и передаёт, скользя бумажкой по столу, Хёнджину. А затем, чувствуя, как бешено колотится в груди его сердце, направил взгляд вперёд, временами вспоминая, что ему стоит вернуться к учёбе. Только почему-то эта пресловутая криминология выглядела ничуть не убедительно — какая тут учёба в университете, когда вся его жизнь уже несколько лет подряд и без того под откос идёт? Хёнджин ответил незамедлительно. Минхо лишь развернул записку, и резко врезалось ему в сознание уже удушающе привычное «Тогда давай сбежим». Он покачал головой. Наивный Хёнджин — до сих пор думает, что прямо сейчас это будет возможно… Минхо взглянул в его сторону — тот резко выпрямил спину, исподлобья глядя на доску. Взгляд его был серьёзным, строгим, обозлённым даже — Минхо редко видел на его лице настолько негативные эмоции (разве что после ссор с отцом, но даже тогда он старался расслабиться и вымучить улыбку, притворяясь, что всё в порядке). Хёнджин демонстративно отвернулся, притворяясь, что глубоко заинтересован презентацией преподавателя — Минхо знал: даже если бы он сейчас решил шепнуть ему что-то на ухо, чтобы переговорить, Хёнджин бы отгородился от него ладонью, попросив не произносить ни звука. Казалось, он даже говорить об этом не хочет — старается замять тему молчком, ответив ему текстом. Он был настолько зол, что, пытаясь сдержать спокойное выражение лица, крепко ухватился за листы бумаги в тетради — и измял их сильной давкой кулака — так, что костяшки на пальцах побелели. Он предлагал сбежать уже более полутора лет, когда они полностью осознали, что планируют долгие и серьёзные отношения, но у Минхо не хватало достаточно смелости бросить семью, Рюджин и университет, чтобы просто так сбежать. Хёнджин предлагал подстроить их гибель, сменить документы и счастливо жить в Штатах, как совершенно обыкновенные, нормальные люди, жить в совместной квартире, двухкомнатной, возвращаться домой вместе после работы, а по выходным — обедать в ресторане, и не дышало бы в спину дуло револьвера, не слышались бы за спиной эти презрительные насмешки; они бы стали счастливой и красивой парой, взаимным улыбкам которых все бы завидовали — проходили бы мимо, заинтересованно косясь, и думали бы, как им повезло было встретить друг друга — и сбежать подальше от целого мира, озлобленного и жестокого. Но Минхо никогда не набирался смелости. И красивая жизнь, безупречная, как в закулисье романтических сериалов, являлась ему лишь во снах. «Ты же знаешь, что это невозможно», — написал он в ответ, тяжко вздыхая. «Ты всегда говоришь о невозможности, — прилетело от Хёнджина. — Сломай уже рамки в своей голове. Пока ты будешь колебаться, тебя женят, Рюджин родит детей, а меня обручат с какой-нибудь дочерью отцовского друга — и что делать будем? Ездить друг к другу по выходным в гости на чашечку чая, ради светской беседы, притворяясь, что мы ничего не испытываем, хотя я буду сгорать от желания поцеловать тебя? Тебя, который, я знаю, спал с женщиной, чтобы на свет появились твои наследники? Очнись уже. Они губят нас.» Хёнджин был прав. Минхо погрыз ластик на карандаше, чувствуя, как на лбу выступает пот. Рано или поздно — он чувствовал — надо было согласиться. Ведь в этой жизни ничего, кроме них двоих, и не было. Так ведь?.. «Рискованно, — написал Минхо, инстинктивно покачав головой. — У нас ничего не запланировано.» «Запланировать можно всё в считанные минуты, — ответил Хёнджин. — Если мы на самом деле этого захотим. У нас есть деньги, Чонин прикроет, если что, да и родители не особо расстроятся, если нас однажды убьют. Они и сами с радостью пытаются найти любой способ это сделать, не замарав кровью свои руки.» И снова — проницательно, в точку. Хёнджин был прекрасным психологом — открывал Минхо глаза на вещи, которые он часто пропускал в силу своей наивности. Он словно жил за какой-то полупрозрачной плёнкой, не всегда реагируя на сигналы и намёки, посылаемые Вселенной — он удивлялся, как при всей своей неловкости, своей неуклюжести и замедленной реакции до сих пор жив остался, в то время как Хёнджин словно защищал его, сжимая в своих объятиях, чтобы тот утыкался ему в грудь, и наставляя пистолет в лицо целому миру, пока ветер развевал его светлые волосы, говоря, что никому не позволит даже пальцем коснуться его беззащитного преданного и печально влюблённого Ли Минхо. «Давай обсудим это позже», — начеркал в ответ Минхо, нервно сглотнув. И попытался вздохнуть спокойно, не позволяя слезам выступить на ресницы. «Мы откладываем это позже больше года», — напомнил Хёнджин. Но улыбнулся — едва заметно — покосившись на Минхо, что всеми силами пытался слушать преподавателя, хотя всё тело его дрожало от неизведанного предвкушения; потому что знал, что раз заставил его признать необходимость срочных изменений, то отлично постарался.

***

А на кафедре было, как всегда, чересчур шумно. Джисон снял с головы берет и провёл пальцами по волосам, чтобы привести смятые локоны в приличный вид, и остановился напротив высокой открытой двери, из-за которой доносились громкие голоса. Колеблясь сделать шаг вперёд, он прислушался к обстановке. Отчётливо слышалось, как студентка с аспирантуры за что-то ругает первокурсника, вероятно, шлёпая его по плечу стопкой сложенной бумаги, а тот просит дать ему какое-то время переделать задание; надрывался во всю громкость телефон бесчисленными трелями, и кто-то активно топал по каморке, с шумом сваливая коробки — кажется, их содержимое упало ему на голову, и Джисон даже на себе почувствовал отголосок физической боли на затылке, интиуитивно съёжившись. Он почесал голову. Стоит ли заходить сейчас? Или подождать следующей перемены, когда многие студенты разойдутся и останутся только ответственные за проекты? Где-то в глубине комнатки, за огромным шкафом со стеклянными дверцами, которые грозились разбиться от огромного количества сложенных на полках в беспорядке книг, он разглядел широкую спину Бан Чана, который ещё вчера обещал сообщить ему о результатах конкурса, так что, застенчиво закусив губу, Джисон понял, что стоит ловить свой шанс. В преддверии определённых этапов конкурса на кафедре всегда творился хаос: главная секретарша, обложенная стопками документов, что-то усердно вносила в компьютер и отвечала на бесперебойно трясущийся телефон, отказываясь принимать кого-либо из студентов по «неважным» вопросам; некоторые преподаватели, умудряясь одновременно потягивать травяной чай, прохаживались по полу в пушистых тапках, как будто спали здесь целую ночь, и одновременно улаживали вопросы с помощниками; кто-то, напечатав под тысячу объявлений, наскоро чинил сломавшийся принтер, заляпав кисти рук в чёрной и синей красках; кто-то устанавливал запылившуюся стремянку, чтобы достать что-то с верхушки шкафа — иногда вообще на плечи Чану садились, чтоб быстрее дело пошло; кто-то обязательно ругался на младшего, говоря, что за пару часов до важного момента всё опять придётся переделывать, а ещё они все любили включать небольшой телевизор, что висел прямо над входом, и слушать с утра пораньше новый альбом TWICE — песни, попутно заметил Джисон, были невероятно трогательные. Так что парень, аккуратно ступая за порог, чтобы не наступить на сложенные стопками листы бумаг, на которых печатали образцы заявок, объявлений и прочей документации, прошёл внутрь, даже не дожидаясь приглашений от снующих туда-сюда, подобно муравьям, студентам. «Ну куда ж ты в пальто-то пошёл, дорогой мой!» — послышалось ему в спину, но он, едва оглянувшись, даже не успел заметить, кому так сильно помешала его верхняя одежда, так что, безразлично хмыкнув, просто продвинулся дальше. И чем ближе он оказывался к Чану, тем громче стучало его сердце. — Нет, сегодня мы точно не сможем, — кричал кому-то в телефон Чан, хватая в руки огромную коробку. Из каморки доносился разъярённый голос преподавателя, так что Чан в испуге пошатнулся, взглянув в его сторону презренным недоверчивым взглядом. — Пожалуйста, позвоните вечером, и профессор ответит вам точно. Джисону было неловко прерывать его разговор, но он осторожно коснулся плеча Чана, чтобы привлечь его внимание. Тот резко развернулся, едва не снося Джисона наполненной доверху коробкой. — Да что ж всем сегодня… — начал было он, но затем поднял взгляд и увидел знакомое лицо. Взгляд его сразу же просиял в облегчении, и он вздохнул, закатив глаза, улыбнувшись. — А, Джисон, это ты, слава богу. — Привет, — тот сжал губы. — Я не отвлекаю? — Нет, нет, всё нормально, — дружелюбно ответил Чан, пока на его голову с треском упала папка с чьей-то курсовой. Но он даже внимания не обратил: глаза у него были красные — видимо, от бессонной ночи, — а волосы спутаны. Наверное, ему уже было настолько всё равно на творящийся тут хаос, что лишних травм он не замечал. Джисон даже не удивился бы, если б узнал, что весь этот беспорядок Чан сам тут ночью навёл, пытаясь справиться с поручениями профессоров. — Ты что-то хотел спросить? — М-м, — нервно усмехнулся Джисон, — я пришёл узнать насчёт нашего конкурса. Ну, я отправил работу пару недель назад, так что, может, есть какие-то результаты? — в надежде он смотрел на своего сонбэ большими грустными глазами, и сердце его громко стучало, ведь он понимал, что теперь каждую секунду нужно наблюдать за выражением лица Чана: есть огромные шансы получить положительный ответ, так ведь? Если Чан задумается, а не сразу отрежет короткое «нет», будет хорошо, правда? Останется ещё вера в его силы? Дадут ли ему шанс хотя бы пройти во второй этап конкурса?.. Чан на секунду задумался, отведя взгляд к потолку, и Джисон ощутил внутри какое-то напряжение, словно спустя четыре года ему ответят согласием, и тысячи мыслей громкими, звонкими голосами бежали, подобно току, в его голове. «Есть ещё надежда? Мою работу не посчитают посредственной и нудной посреди всех работ, что написали самые талантливые студенты? Будет ли тема актуальной? А должна ли она была быть актуальной? Какой сюжет они ищут? Подхожу ли я под их стандарты или меня снова сочтут дилетантом?» А потом Чан, резко издав короткое «а», будто сопоставляя в памяти все факты, разочарованно покачал головой, прикрыв глаза. И убил все, абсолютно все упования Джисона на лучший расклад дел. Приветливая улыбка в одно мгновение растаяла, и уголки губ опустились вниз. — Прости, — с сожалением ответил Чан, пожимая плечами, и Джисон, в принципе, не удивился. Просто в его душе какая-то струна оборвалась, резко, словно натянули её этим тревожным ожиданием и какими-то надеждами, призрачными, наивными. Подобно росе, что по утрам, подобно вершине водопада, падает с вершины травинки, меланхолично и бесшумно, какая-то обледенелая слеза, которую обдали сильным порывом пламени, сорвалась вниз, заставив тело вздрогнуть. От неприятной влаги. — Они отказали, — вздохнул Чан, постыдно опустив глаза, словно в чём-то был виноват. — Чуть ли не выкинули твою работу, пролистав пару страниц. Ничего личного, но… просто цитирую. Сказали, мол, будто наспех написано, с кучей речевых ошибок, да и сюжет посредственный, таких уже тысячи было — особенно у нас в Корее. Прости, — повторил Чан, посмотрев ему в глаза. — Мне очень жаль. — Ничего страшного, — отозвался Джисон, нервно сглатывая — и пытаясь подавить тот солёный ком в горле, удушающе сдавливающий его пищевод. Где-то на фоне размытым шумом его поглощали незнакомые голоса, и он чувствовал, как резкое тепло — не может же это быть от отопления, правда? — накрывает его с головой. Та кружится, и какие-то тёмные круги виднеются перед глазами. Его словно ножом в спину ударили: но не лезвием, а тупым концом, как бы намекая, что он не жилец, но мучая его, заставляя дожидаться погибели — и молить о ней. — Всё нормально. Правда. Спасибо, — ответил Джисон и, пытаясь побороть неловкость, ухватился за лямку рюкзака, опуская взгляд. — Ты правда в порядке? — удостоверился Чан с заметным волнением в голосе. — Мне правда очень жаль сообщать, прости. Если бы это зависело от меня, то… — Нет, — Джисон резко выставил вперёд руку. — Прошу, сонбэ, не надо. Раз меня не выбрали, значит, не сложилось. Значит, сам виноват, что не старался. Чан поставил свою пресловутую коробку на соседний стол и перехватил ладонь Джисона, чтобы накрыть её своими большими, чуть шершавыми пальцами, покрытыми мелкими мозолями. И покачал головой — снова, облизнув губы. Он вздохнул. Прикоснулся ко лбу, разгладил едва заметные морщины над переносицей, осторожно прикрыл глаза. — Твоя работа хорошая. Очень хорошая, Джисон, — произнёс Чан, поводив носом из стороны в сторону. — Весьма перспективная. Ты стараешься больше, чем кто-либо, кто когда-то выигрывал в конкурсе, но я не понимаю, почему они не дают тебе шанса. — Значит, недостаточно стараюсь, — устало выдыхает Джисон, закатывая глаза. Ему самому его ничтожность уже до боли в горле надоела. — Если бы я был хоть сколько достоин, хотя бы вполовину того, как считаешь обо мне ты, я бы уже продвинулся. А пока что только тройки за экзамены получаю, когда дело доходит до очередной писанины. — Но это не значит, что можно отчаиваться, понимаешь? — в ответ прошептал Чан, и даже взгляд его, бешеный, покрасневший, на мгновение показался понимающим и спокойным. — Я несколько лет в этом болоте тону, — Джисон цокнул языком и приподнял голову, чтобы заставить непрошеные слёзы разочарования остановить свой бег хотя бы на слизистой. — У меня успехи хуже чем даже у тех, кто вечно прогуливает пары, а я всего себя посвящаю, чтобы хоть как-то выкарабкаться из застоя. Только ни черта не выходит, — прошептал он, и пальцы Чана сильнее сжали его руку. От внезапной боли он словно очнулся, взглянув стеклянными глазами на чужие бледные пальцы. Руки у Чана были сильные, грустно усмехнулся он. Даже когда тот «пять» давал, от одного соприкосновения больно становилось. В лёгкой ностальгии он попытался унять горящие лёгкие, большим пальцем проведя по сухой коже ладоней Чана. — Прости, пожалуйста, — пробормотал он, нацепив фальшивую улыбку — уголки губ и ямочки на щеках едва не надорвались от усилий. — Спасибо огромное, что сообщил. Я, пожалуй, на пары пойду. — Джисон… — начал было Чан, но тот только многозначительно покачал головой — не надо, мол, этих утешений. Всё, что должно было случиться, уже произошло. Это только вина Джисона, что он работает недостаточно хорошо. Понастроил себе иллюзий успеха, думая, что уникален, полагая, что сюжеты его чем-то отличаются, более того, даже лучше, чем у самых выдающихся студентов его потока… Кончились те времена, когда он, окрылённый яркими воздушными мечтами, занимал первые места на конкурсах. Ведь это давно уже был не тот Джисон, который прямо сейчас, благодарно держа руку Чана в своей, пытался справиться с непрошеными слезами, давно это не был тот мальчик, опьянённый вдохновением испещрёнными чернилами страниц, давно это уже не сильный, мудрый ребёнок, что открывал для себя новый мир, погружаясь глубоко в свои фантазии. Это была взрослая жизнь. И как-то ему не нравилось, что взятый в руки карандаш больше не помогает ему изобрести целые планеты, полные не познанных ещё эмоций. — Ты не должен сдаваться, слышишь? — произнёс Чан, облизнув губы — опять; на верхней, постоянно искусанной, виднелись крохотные шрамы. — Тебе… просто нужно найти своё. И Джисон, снова поблагодарив его, вышел из кафедры, молчаливо кивая головой. Легко говорить — найти своё. Легко полагать, что Джисон всего лишь ленивый, но способный парень, что при определённом усердии он выложит однажды на стол папку листов бумаги с невиданным ещё сюжетом, таким, что станет достоин сценария новой драмы или фильма, легко верить… что однажды он проснётся, решив начать новую жизнь, и использует все полученные знания, чтобы стать сильнее и мудрее и победить в этой внутренней борьбе с болью в сердце. Всё это было легко. Для окружающих. Только в одиночестве трудно было поверить в себя. И банально невыносимо ждать, когда эта чёртова жизнь резко изменится в лучшую сторону. Джисону казалось, что он так и останется полнейшим неудачником без какого-либо желания искать поводы для радости — ведь какой смысл держать её рядом, если однажды она всё равно упорхнёт — с очередным упавшим листом или растаявшей на тёплой ладони снежинкой… Что там сказали по поводу его работы? Банальщина? Написано впопыхах, да ещё и сюжет посредственный? Видал он их сюжеты в однотипных сериалах, которые штампуют ежегодно — так чем им ещё одна история, пускай и похожая, не угодила? Джисон был зол. Очень зол. Разочарован, раздражён, но ни капельки, чёрт возьми, не удивлён. Однажды найдётся человек, который поймёт его задумку с самого первого слова, однажды, он надеялся, хоть кто-то увидит в его строках проблеск света, и посреди белых пробелов заметит крик отчаянной души, которым он хотел поделиться с миром. Ступая большими шагами по широкому коридору по направлению к лекционной аудитории, он сжимал в руках свой берет, чувствуя, как костяшки пальцев белеют от напряжения. В затылок назойливо била боль от усталости и разочарования, ему становилось невыносимо жарко в этом длинном пальто, а рюкзак с напиханными внутрь папками, переполненными бумагой, так и вовсе заставлял плечи сгорать от тяжести. Он два месяца продумывал этот сюжет, два месяца! Не спал ночами, отыскивая вдохновение в бесчисленных книгах и эстетичных фотографиях, читал истории знакомств других людей, даже у знакомых своих пытался разузнать необычные происшествия, что с ними произошли, он отчаялся и практически дошёл до того, что готов был описать собственную жизнь… но отказался в последний момент рассказать свою историю — не такой уж и сладкой она была. Однако всё-таки что-то он от себя взял — и добавил в рассказ, когда пришло время писать первую главу. Джисон был асексуалом. Не аромантиком, нет: влюбляться в первого встречного для него было делом привычным; но когда разговор доходил до более близкой связи, он тут же опускал взгляд, показывая, что эта тема его только смущает его и вводит в ступор. Может, думал он, не дорос ещё, может, говорили ему, не пробовал, а может, он просто такой, какой есть, и с учётом всех проблем в его жизни секс не успел стать для него приоритетом в отношениях. А понаблюдав за своими ровесниками, некоторые из которых заводят себе девушек и парней исключительно из побуждений вроде «ну спать же с кем-то надо», понял, что в мире таких же, как он, наверное, так вообще единицы. Понятие любви для него было чем-то высоким. Тем, к чему сложно бежать, но что почему-то до боли в груди желанно обрести; тем, к чему дорога подобна цветку розы, но начинать свой путь придётся с устланного шипами стебля, чтобы, окровавленным и побитым, добраться до бутона; чем-то эфемерным и в то же время таким близким, тем, что окутано туманом, который вот-вот рассеется, но солнце не выходит из облаков, так и оставляя его слепцом, что бродит в сумерках. Любовь для него — это долгожданные объятия, когда кладёшь голову человеку на плечо, а он гладит твои растрёпанные на затылке волосы; совместные вечера с чашкой зелёного чая и куском торта с кремом; держаться за руки во время прогулки, смотреть, как опадают на землю листья, ловить снежинки языком, играть в снежки и упасть в сугроб — друг на друга, и совсем не тяжело держать на себе вес чужого тела, чтобы смеяться, ведь щекотно становится, когда снег попадает за воротник пуховика. Джисон воспринимал любовь как дружбу, как родство душ — ведь сложно было бы посвятить всего себя тому, кто не способен понять даже самых причудливых твоих мыслей, и часто, чаще, чем сам хотел, ночами от бессонницы сидел на холодной постели, обняв колени ладонями, утыкался носом в переплетённые предплечья и мечтал о том, чтобы прямо сейчас его кто-нибудь обнял — и подарил ему поцелуй. Ведь он до сих пор был одинок. И, глядя на полную луну, которая прошедшей ночью освещала его улицу, он утирал сухие слёзы, что грубыми шрамами катились по его щеке. Именно потому он и написал эту историю. Историю молодого человека и девушки, учащихся в одном университете, что стремились открыть друг другу свою душу, чья любовь ограничивалась поцелуями, просто потому, что им так хотелось, и признались они в скромной любви осторожно, едва не плача, потому что понимали, что скоро обретут своё истинное счастье; они раскрывались, обнажали своё сердце постепенно, стесняясь встретиться или случайно столкнуться взглядами, а ещё скрывали свои отношения, чтобы ни один посторонний не смог вмешаться в их чувства. Джисон показал всю прелесть наивной первой любви, такой тёплой и ласковой посреди посредственных принципов общественного восприятия отношений. А они что сказали? Впопыхах написано? Сюжет непримечательный, такой, мол, в сериалах тысячи раз использовали? Ну конечно. Возмущение распирало его изнутри, и казалось, грудь вот-вот взорвётся от злости. Не попасть бы ни на кого сейчас, а то станет человек под горячую руку. Он пытался дышать размеренно, спокойно, даже прикрыв глаза, и всю агрессию свою направлял в тело, делая крупные шаги и громко топая по деревянному покрытию пола. Очевидно было, что сюжет слишком сложен для понимания людьми, которые каждый год выбирают в качестве победителя одни и те же сюжеты про детективов или богатых наследников… Джисон хотел бы написать что-то похожее, но разве есть смысл подстраиваться под других, когда он не сможет реализовать свои истинные чувства? Пускай он стал ненавидеть сочинительство, но не отступал от принципов, которыми руководствовался. Он сжимал свои крохотные ладони в кулаки, чувствуя, как длинные ногти впиваются в кожу, и сжимал глаза. Ему никогда не победить. Он знал это. Ему никогда не пройти даже в полу, даже в четвертьфинал. Каждый раз он садился за стол, чтобы написать первую главу, решительно настраиваясь посвятить всего себя очередному черновику, но каждый раз, скрепя сердце отдавая его на кафедру, чувствовал, что не одержит победу. И слёзы, что останавливались на слизистой, были чересчур предсказуемы и ожидаемы — безвкусны даже, пресны; его организм уставал отдаваться их яркости и горечи. И ещё он банально выгорел. Джисон давно решил: если ему не удастся одержать успех вплоть до конца четвёртого курса, значит, он возьмёт год перерыва, чтобы поработать баристой или консультантом в книжном, а после отправится получать второе высшее — куда угодно, лишь бы не связывать себя больше с этой поганой литературой. Сложно было поверить в себя, когда все вокруг приободряли его и поддерживали однообразными фразами, а он не мог без дрожи в руке держать карандаш над листом бумаги. Наверное, его путь в этой деятельности судьбой был предопределён окончиться ещё в детстве — несерьёзно это всё, права была мама. Тяжело вздохнув, Джисон спрятал лицо в ладони и смиренно покачал головой. Кажется, это его конец. — Джисон-хён? — послышался низкий радостный голос из противоположного конца коридора. Тот был пуст, а потолки — высоки, так что эхо пронизывающим басом долетело до его ушей. Джисон обернулся, сглатывая слюну, так, что вздрогнул кадык, и увидел, как ему навстречу на всех парах с широкой улыбкой на лице несётся, не придерживая спадающий с плеч рюкзак и скрипя ботинками по полу, Феликс. Джисон, пребывая в шоке, округлил глаза, а затем резко отпрыгнул в сторону, потому что знал, что тормозной путь у Феликса два километра — и если он прямо сейчас не отойдёт, оба влетят в стену (только попадут не на платформу девять и три четверти, а в больницу — дай бог не для душевнобольных). Однако это ему не помогло. Потому что Феликс, не замедляя скорости, протянув руки для объятия, накинулся на Джисона, резко прижимая его лопатками к стене и налегая сверху своим хрупким телом с неправдоподобно тяжёлым рюкзаком. Джисон только и успел издать короткое «ай» прежде чем свалиться на скамейку, что прилегала к холодной стене, инстинктивно жмуря глаза, хватая Феликса под локти и чувствуя его колени на своих бёдрах. — Привет, хён! — радостно крикнул Феликс Джисону в лицо, широко улыбаясь. — Ты чего как выжатый лимон, а? — и он потрепал его волосы, не подозревая даже, как долго Джисон укладывал их этим утром. Сам парень светился от счастья: как будто принёс хорошие новости. — Такое утро замечательное, теплынь на дворе! Ни облачка. — Боже, ну что мне теперь, загорать пойти, что ли, — пробурчал себе под нос Джисон, осторожно стаскивая Феликса с колен. И ненавидя себя за то, что из-за своего отвратительного настроения портит утро первому встречному — особенно если тот был его близким и единственным другом. — Прости, — выдохнул он, — у меня правда нет настроения сейчас. Феликс слегка оторвался, садясь подле Джисона на скамейку, и быстро накрыл его ладони — холодные и побледневшие — своими. — Ты узнал результаты? — в предвиденном испуге спросил он. Джисон кивнул. Закрыл глаза, кивнул снова, только сильнее, ещё раз, ещё раз, будто удостоверяясь в причине своего настроения поганого, и, резко выпустив руки из хватки друга, спрятал лицо ладонями, чтобы Феликс ненароком не увидел ещё и его покрасневших глаз. — Я не прошёл. Снова. Какой я ничтожный писатель, раз не смог усовершенствоваться за четыре года, — пробормотал он, качая головой. — Как будто всё в жизни проносится вокруг меня. А я остаюсь на месте, и, сколько бы ни желал развиваться, только думаю и говорю об этом, но ни черта не делаю, — и он испустил выдох, сдерживая внутреннюю дрожь. — Но Джисон-хён, — понимающе прошептал Феликс — и словно бы виновато потупил взгляд. — Это совершенно не так, слышишь? Твоя работа была очень хорошей, и мы редактировали её вместе, помнишь? — проговорил он. — Как по мне, ни единого недостатка. — Чан тоже это сказал, но так не работает, — присвистнул Джисон. — Ты мой друг, конечно, ты будешь верить в меня. А комиссия конкурса — беспристрастные судьи, которые четвёртый год подряд считают, что я недостоин хотя бы шанса, — и он скривил лицо в неприязни. — Послушай, это всего лишь конкурс, — Феликс обнял Джисона за плечи и посмотрел ему в глаза — близко наклонившись к его лицу. Косым зрением Джисон разглядел созвездия веснушек, усыпанных под красивыми большими карими глазами. — Ты же учишься и сдаёшь проекты, а это важнее. — На тройки, — недовольно напомнил Джисон. — Даже до четвёрки дотянуть не могу. Хотя порой ночами с черновиками сижу. Феликс едва слышно хмыкнул. Кажется, он примерно начинал понимать, почему Джисон не мог добиться успеха в том, к чему всем сердцем стремился. И, взяв лицо Джисона в свои ладони, Феликс постарался установить с ним зрительный контакт. Круглые, чуть косые глаза удивлённо смотрели на него — а губы он сжал в аккуратный светло-розовый бантик; и Феликс потрепал его за холодные щёки. — Может, всё дело в сюжете? — предположил он. — Кашдый раш, што ли? — откликнулся Джисон. Феликс с доброй улыбкой на лице усмехнулся. — Писать надо с вдохновением. Не впопыхах. И браться за сюжеты, которые будут интересны в первую очередь тебе. Ты всегда пишешь огромные черновики, — напомнил Феликс. — Ты не даёшь себе времени отдохнуть от них более короткими рассказами — всего-то в три-четыре главы или крохотной зарисовкой. Посвящаешь себя продуманным и сложным задумкам, блокноты заводишь, чтобы прописать каждого персонажа до мелочей, но в итоге теряешь хватку или какой-либо интерес, когда тебе абсолютно всё становится известно заранее. Только читателю никогда неизвестно ничего заранее. И потому он с упоением перелистывает страницы, чтобы узнать, в чём же тут дело, кто же главный виновник, чем всё разрешится! А ты… ты пишешь, когда всё в твоей голове готово. Пишешь, когда всё по полочкам — даже пробелы заклеил своими долгими раздумьями. Тут писать надо, а не думать, что да как. И лишь когда ты поймёшь, что самого себя сможешь заинтриговать следующей главой, когда персонажей прочувствуешь как себя самого, то тогда, возможно, и вдохновение поймаешь! — Не полушаешца, — проговорил в ответ Джисон, накрывая ладони Феликса на лице своими и невольно прижимаясь к ним щеками, после чего тяжело вздохнул и отвёл постыдный взгляд в сторону. Сидеть бы вот так, на этой скамейке, в конце пустующего коридора, ведь студенты уже давно разбежались по аудиториям — осталось-то каких-то несчастных пять минут до начала занятий — в полной тишине, рядом с человеком, который полностью тебя понимает, и грустить — бесшумно, меланхолично, просто чтобы помочь себе пережить этот приступ невыносимой печали и перестать считать себя полным ничтожеством. Сидеть, чувствуя аромат старого дерева и глядя на то, как за окном медленно с ветвей на землю опускаются листья, чувствовать это нетронутое одиночество, ощущать вкус кофейных зёрен на зубах… он хотел бы убежать в какую-то тишину, лишь бы его поняли, приняли, утешили. И сказали, что всё ещё получится, что не зря он живёт просто потому, что успехов не добился. — Я всегда хочу писать обо многом, — Джисон сглотнул слюну. — Не могу остановиться на первой главе — знаю ведь, что для меня недостаточно… А каждое выкинутое из строки слово начинает казаться до смерти важным, и я возвращаю его, несмотря на то, что только разбавляю страницы ненужной водой собственных странных мыслей. — Таков уж ты, Джисон-хён, — промолвил Феликс. — Такова твоя манера писать. Но это не плохо. Совершенно. Просто ты всегда стараешься на износ. В этом и проблема. Давай себе отдых. Большие перерывы между огромными повестями. Отвлекайся — рисуй, готовь, учи языки, слушай музыку, да попросту гуляй. Устраивай себе дни безделья, включай сериал, запасайся печеньем и смотри себе серию за серией, пока спать не захочешь. Цени себя, пожалуйста, — и Феликс покрепче обнял его, незаметно целуя в мочку уха. Джисон слегка вздрогнул: не привык он к подобным проявлениям нежности, с багажом которых Феликс переехал из-за границы. А тот постоянно смущал его короткими поцелуями, долгими объятиями и тесным физическим контактом. Однако сегодня… наверное, сегодня это было именно то, что ему необходимо. — Послушай, — продолжил Феликс, мягко улыбнувшись, — тебе нужно отдохнуть от задумок, понимаешь? Впереди дипломная работа — давай позволим твоим мыслям проветриться и съездим куда-нибудь на пару дней? На побережье, например. Вот увидишь, на чистом воздухе тебе станет лучше. А здесь ты только в депрессию впадёшь — придётся деньги на психолога тратить. Джисон пожал плечами. — Можно, наверное, — отозвался он, грустно хмыкнув. — Спасибо, Феликс. — Можем отпраздновать там Хэллоуин, — тот подмигнул ему, удостоверяясь, что сможет вывести Джисона из подавленного состояния. — А сегодня, кстати, — внезапно вспомнил Джисон, и взгляд его на секунду блеснул, будто посреди мрачных мыслей он вспомнил о чём-то минимально важном, — сходим в закусочную? — и натянул какую-то неправдоподобную улыбку. — Там скидки вполцены. — Конечно, — засмеялся Феликс и погладил его растрёпанные волосы. Кажется, Джисону немного времени понадобится, чтобы улучшить настроение. — Хочешь, ещё и тортом шоколадным угощу? — Тем самым? Венгерским? — по-детски радостно спросил Джисон, чувствуя, как постепенно его огорчение рассеивается, будучи очарованным добротой Феликса. Ведь если не еда, что тогда в этой жизни могло его утешить? И, наверное, Феликс был прав насчёт поездки. Смена обстановки всегда благотворно влияла на его вдохновение. Может, он просто выдохся — и не мог выдавить из себя ничего полезного. Может, он просто раздавлен городской суетой и душа его требует покоя… это будет хорошая идея, подумал Джисон. Главное, чтобы это не стало очередным способом убежать от проблем, этаким эскапизмом, когда любая деятельность, не связанная с писательством, казалась намного приятнее и заставляла чувствовать себя живым. — Венгерским, — согласился Феликс, кивнув головой. — А теперь — пойдём на занятия! Ты же знаешь, препод просто дьявол, — и он драматично закатил глаза. — И помни, Хан Джисон, ты ещё горы свернёшь. Феликс поднялся со скамейки и подал руку своему хёну. Тот улыбнулся, начиная понимать, что стоит, наверное, хотя бы немного верить тому, что так часто твердят ему другие. — Ведь все твои мечты однажды станут реальностью, — произнёс Феликс, не подозревая ещё, насколько проницательным оказался. — Настолько прозрачно и очевидно, что ты даже не поверишь, что это всё когда-то было написано на бумаге. Они пошли по направлению к лекционной аудитории, оба думая о разном. Однако их молодость, их нежный возраст, когда осуществление мечты намного желаннее, чем в детстве, заставляли их вспоминать о том, что мир достаточно широк для их необъятной души… им казалось, что они ещё горы свернут. И именно это помогало не сдаваться, когда всё, казалось, рушилось. Солнце вставало над городом. Пожелтевшие листья падали с ветром на замёрзшую землю. Чужой смех до сих пор доносился до ушей. И оставалось ещё какой-то желание выпить огромную кружку горячего шоколада с пончиком в прикуску. А значит, жизнь до сих пор продолжалась.