пожелтевшие поля страниц

Джисона и Феликса нельзя было назвать давними друзьями. Но, несмотря на это, доверия и любви в их отношениях было не занимать. Если честно, после жизни рядом с людьми, которых Джисону через силу приходилось называть своей семьёй, он даже был удивлён, что смог встретить человека понимающего и открытого — такого, что и выплакаться даст, поцеловав в макушку, и улыбнётся в мрачный момент, и кинется в объятия, если увидит его улыбку, и разделит его беспричинную радость. Мама ещё с ранних лет не понимала своего сына и его страсть к литературе, считая, что тот должен вырасти врачом или юристом, чтобы достойно прожить свою жизнь, а не убивать ночи впустую — сочинять бессмысленные строки, которые вряд ли кто-то станет читать — временами она даже говорила это Джисону в лицо, будто плюясь желчью, лишь бы ранить меланхоличного сына, у которого, кроме призрачной мечты, ничего не осталось в жизни — и тогда он долгими днями запирался в своей комнате, порой даже отказываясь есть, потому что после необоснованной критики единственного более-менее близкого человека он, поверженный, банально не хотел чувствовать радости в своей жизни. Отчим же, ублюдок, каких поискать, который лишь искал повода, чтобы оставить синяк на теле хрупкого худощавого пасынка, прикладывался ещё и к матери, а как узнавал об увлечениях молодого и наивного Джисона, делал всё, чтобы на следующий день он их лишался. Джисон помнил, как ему пришлось лежать побитым и униженным на своей кровати, отвернувшись к стене, боясь прислушиваться к медленным шагам и тяжёлому дыханию за дверью, сворачиваясь на постели, потому что иного способа спастись шестнадцатилетнему школьнику не было, и всё, о чём он мог думать — о том, как прожить до следующего дня, о том, как пережить предстоящую ночь и как наутро спрятать свои слёзы, чтобы его не назвали слабаком. Новорождённая сестра, возможно, была единственным лучиком света в этой семье — но Джисон уже сомневался, что они когда-либо станут союзниками. Её ведь, очевидно, воспитают против старшего брата. С тех пор как он уехал мать и отчим, наверное, прыгают от радости, что в их семье больше нет белой вороны, которая только мешает их счастью молодожёнов. Действительно, фыркнул тогда Джисон, когда узнал, что его буквально выгоняют из дома, ведь собственный сын в определённый момент времени стал для матери обузой — просто потому, что просил у неё совсем немного любви. Нет, живя в таких условиях, Джисон и не мечтал, что однажды встретит адекватного человека, который не будет осуждать каждый его вздох, каждое движение руки, обзывая его безмозглым и бесполезным, и ему, вообще-то, до сих пор не верилось, что взаимоотношения с людьми будут складываться гораздо лучшим образом, чем с матерью и отчимом. Джисон никогда не имел друзей — больше, чем просто хороших знакомых, ему в жизни не встречалось, и он привык полагаться лишь на себя и быть самодостаточным — из-за чего, даже не зная сам, обзавёлся непреодолимыми проблемами с доверием, тревожностью и кучей комплексов неполноценности. Они у него возникали по любой причине: рубашка случайно выправилась из-под брюк, а он, не заметив, проходил так всю перемену — и весь последующий урок думал о том, как неряшливо выглядел в глазах других. Не написал за день важный эпизод главы, а на следующий день уже не имел желания к ней возвращаться — и всю ночь не мог уснуть от беспокойства, считая, что, раз не может справиться с банальными обязанностями, не заслуживает никакого уважения. Растратил последние карманные деньги на шоколад, хотя планировал накопить на плеер, — и весь вечер ходил с поникшей головой, теряя остатки уважения к себе. Рядом с ним никогда не было человека, который мог бы обнять его за плечи в нужный момент и, подарив ему улыбку, сказал бы: «Да забей, хён, это ж пустяки. Чего ты так убиваешься? Необязательно ежедневно выполнять установленные в голове нормы — ты и без них останешься замечательным человеком, который ценит свою жизнь и старается изо всех усилий. Отдохни.» Никогда не было на его стороне приятеля, что предложил бы ему развеяться и отвлёк бы от тяжёлых мыслей разговорами и смехом, не было человека, с которым он мог бы всё утро вместо уроков гулять в парке и бросаться снежками в спину. Он ходил в кино в одиночестве, практически никогда не ел в столовой — боялся устремлённых на него мрачных косых взглядов (которых, кстати, никогда не было), запирался у себя в комнате, иногда даже не вступая с борьбу со слезами и выплёскивая всё своё ощущение внутренней недостаточности тихими рыданиями. У него не было даже интернет-друга, с которым он мог бы переписываться долгими ночами и раскрывать ему своё сердце. Если бы однажды его попросили рассказать о своей молодости, о подростковом возрасте и школьной жизни, которая для многих была бы синонимом приключений и первой любви, он бы деликатно промолчал, опустив глаза и грустно улыбнувшись. Потому что ни один прожитый в школе день не был для него развлечением — а постоянной борьбой с самим собой, постоянной тяжестью в груди, когда он не мог сделать облегчённый вздох и улыбнуться — искренне — без особой причины. Это было смутное, мрачное время, с воспоминаниями, будто наляпанными на холсте неровными мазками кисти — оттенками чёрного, пугающе синего и удушающе серого. У него не было друзей. Он не любил. Всё, что у него было, это литература, и он погружался в мир несуществующих миров, надеясь, что однажды сможет раствориться в них и забыть про нынешнее существование. Пока в его жизни не появился Феликс. В тот момент своей жизни Джисон решил наконец бороться с демонами, что душили его, внушая назойливым шёпотом, что он не заслуживает жизни среди окружающих его людей. К сожалению, у него не было денег на психолога, поэтому со всем приходилось справляться в одиночестве. Он даже составил список, следуя пунктам которым, можно было избавиться от тех надоевших до тошноты принципов, что заставляли его чувствовать себя ничтожеством. Это произошло после окончания школы, когда он, уехав из обители зла, которое вынужден был называть домом, оказался на пороге своей квартиры, что дружелюбно принимала заблудшего гостя. Именно тогда, четырнадцатого сентября, он пришёл в университет с гордо поднятой головой, ступая по устланному плиткой полу. Дышал он ровно, стараясь не оглядываться по сторонам — он был уверен, что никто на него даже взгляда заинтересованного не кинет, ведь он всего лишь часть толпы, а ещё пытался шагать размеренно, спокойно — тревожность временами говорила ему, что он поскользнётся и упадёт, и он боялся теней осуждающих лиц, которые вряд ли бы подошли ему помочь… и запомнили бы его навсегда как паренька, что упал в коридоре на глазах у всего потока. Такая идиотская мысль, пытался внушить себе Джисон. Пора начинать дарить себе уверенность и уговаривать себя, что он ещё достоин ходить по коридорам и становиться таким же равноправным членом общества. Он печально покачал головой. И когда он только успел позволить прокрасться в голову подобным мыслям? Когда только успел позволить себе начать думать, будто недостоин жить?.. Во время лекций он постарался устроиться поудобнее за партой, не сжимаясь инстинктивно от напора глаз, что могли бы смотреть на его затылок. Кому вообще до этого дело есть, думал он, и что он вообще мог внушать себе такого в школе, что теперь в принципе в обществе находиться боялся-то?.. Теперь он старался не стесняться спросить, что написано в самом верху доски — там, где надпись отсвечивал солнечный луч, не стеснялся познакомиться с сидящим рядом студентом и сказать комплимент по поводу его внешности, чтобы и его, и себя порадовать, смущённо улыбнувшись, ведь ему правда понравились эти серебряные серьги, а ещё наконец смог почувствовать себя частью группы, когда они разделяли части проекта, заданного профессором как допуск к зачёту, и он принял участие в обсуждении, подмечая, что его мнение учитывают равно с остальными, даже — удивительно — интересуясь его желаниями. А во время обеда он успел сбегать в ближайший продуктовый и купить себе небольшое пирожное в качестве подарка. Потому что тот день был для него не очередным рутинным и будничним — это всё-таки был его день рождения. И он старался сделать всё, чтобы провести его как можно лучше. По крайней мере, начало дня уже удалось успешнее некуда. Но когда он уселся в столовой — спокойно, в полном одиночестве, довольствуясь сегодняшним собственным поведением — и не сдерживая радостной улыбки от того, что жизнь его начинает налаживаться хотя бы изнутри, то почувствовал, как над его столом нависла чья-то тень. В неожиданности он поднял свои большие круглые глаза, инстинктивно оглядываясь, — и увидел такого же, как и он, первокурсника. Джисон прищурился — лицо незнакомца казалось слишком особенным, чтобы забыть его или спутать с чужим. Люди с такими лицами запоминаются сразу же, с первого взгляда, своей неординарностью и невероятной, ни с чем не сравнимой красотой. Кажется, они даже пересекались на потоковых лекциях — Джисон вспомнил, как первого сентября тот с опозданием в несколько минут прибился к их группе, вымаливая прощения у сонбэ-куратора, и тот лишь закатил глаза, прощая его только потому, что тот ему обворожительно улыбнулся. Невысокий, худой, в белой рубашке с чёрным воротником, с небрежно растрёпанными прямыми светлыми локонами, а ещё — кучей разбросанных, подобно звёздам на небе, веснушек на лице, незнакомец стоял, сложив руки за спиной, и, улыбаясь, внимательно — даже игриво как-то — смотрел на Джисона, подняв брови, будто пытался начать разговор — со слишком деликатного вопроса. Джисон, в свою очередь, нахмурился. — Ты что-то хотел? — с оттенком подозрения спросил он, моргнув пару раз. Осторожно подвинул тарелку с пирожным, положил локти на стол, как бы защищаясь — инстинктивно. Джисон вгляделся пристальнее. Вроде бы позавчера они сидели за одним рядом парт, и этот незнакомец попросил у него ластик или карандаш, он даже не запомнил. Этот блондин был окружён толпой знакомых, с которыми, очевидно, сразу же нашёл общий язык — смеялся над каждой шуткой, заводил знакомства по щелчку пальца, и профессор в тот день даже сделал их компании замечание за громкость, и Джисон посчитал его тогда высокомерным экстравертом, который даже не замечает, что просит помощи у людей, так что с огромной неохотой выполнил просьбу, почти на него не глядя, но когда тот вернул этот несчастный карандаш или что бы там ни было Джисону, поблагодарив при этом — и подмигнув дружелюбно, тот быстренько сменил своё мнение. А сейчас они встречаются снова. — Я увидел на твоём столе пирожное, — начал тот, изогнув бровь. — Сегодня какой-то особенный день для тебя? — поинтересовался он, и глаза его радостно сверкнули. На удивление, по сравнению с идеальной подростковой внешностью нежного мальчика голос у него был пронизывающий до дрожи, хриплый, бархатный словно, о который раз — и порезаться можно до бордовой крови — и этот контраст сбивал с толку Джисона, который просто хотел насладиться пирожным. Симпатичный, быстро заметил Хан, но что важнее — кажется, довольно добрый. Может быть, это знак свыше — о том, что Джисону пора бы и друзей завести после долгих лет одиночества? Или подсказка судьбы — не бойся, мол, общаться со своими ровесниками, ведь иначе ты почувствуешь, как ускользает от тебя эта долгожданная молодость… — Сегодня мой день рождения, — кивнул Хан, облизнув губы, чтобы убрать крем. — Правда?! — тут же взорвался незнакомец с переливами веснушек, прикрыв от удивления рот руками. — Ну да, а что такого-то? — снова напрягся Джисон, почувствовав какую-то незащищённость. Внутренний голос шептал: «Над тобой снова хотят поиздеваться! Посмотри на него! Красавец, не удивительно ли, что он пришёл без компании друзей? Наверняка осудит тебя, назовёт изгоем, оставит шрам на сердце — будь осторожен!» Но всё его нутро хотело верить, что парень не желал ему ничего плохого. Потому что в глубине души Джисону до чёртиков надоело разочаровываться в людях. — Мой день рождения завтра! — ответил Феликс с восторгом, как подобает настоящему ребёнку. — Вот это совпадение! И он обогнул стол, чтобы наклониться к Джисону и крепко его обнять — настолько крепко, что Хан едва не задохнулся. Он от неожиданности даже вилку уронил — та с лязгом покатилась по плитке, улетая к соседнему столу, а ещё полы рубашки Феликса едва не коснулись крема пирожного. Джисон округлил глаза, открыв рот, чтобы сказать, чтобы тот был осторожнее, но Феликс уже оторвался от него и потрепал по волосам. — С днём рождения, хён! — проговорил он, снова улыбаясь. — Я же могу звать тебя хёном? Джисон едва не задохнулся от удивления. Они ведь… даже имён друг друга не знают, так что за фамильярность?.. Или же — это вполне нормально между двумя людьми, которые испытывают желание подружиться и сблизиться? Понимает ли Джисон хоть что-то о взаимоотношениях между своими ровесниками — или принципиально отгораживается, отчего-то полагая, что все вокруг хотят сделать ему больно?.. — Ну, наверное, — Джисон почесал свой затылок, нервно усмехнувшись — этот шаг давался ему с тревожным усердием. — Мы ведь даже друг друга не знаем, — и сглотнул слюну. На зубах чувствовался кофейный привкус десерта. — Не будет ли это не немного… неправильно? — Ли Ёнбок, — протянул руку парень с красивыми высветленными волосами и аккуратным, безупречным макияжем. Видимо, он вообще не видел проблемы в знакомстве. — Можешь звать меня Феликс. Вообще-то, меня все и зовут Феликсом, — затараторил он, — кроме моего дедушки, но ему простительно — он до сих пор обижен на то, что мои родители свалили в Австралию, а не остались с ним, так что… Джисон привстал и пожал ему руку, хотя не привык к подобным приветствиям. Что там парень сказал? Австралия. Иностранец, значит. Поэтому он показался ему таким… особенным. — Хан Джисон, — произнёс он, кивая головой. — Отлично, Джисон-хён! — снова улыбнулся Феликс. — Ну что, может, теперь мы будем праздновать наши дни рождения вместе? — и подмигнул ему. Джисон в облегчении улыбнулся. Может быть, с сегодняшнего дня всё и правда пойдёт в лучшую сторону. — Отличная идея, Ли Феликс, — прошептал он, чувствуя, как камень падает с его плеч. С тех пор дни рождения они и правда отмечали вместе.

***

Если честно, Джисон этого знакомства изначально немного побаивался. Жизнь ещё не научила его доверию чужим людям: он не мог отпустить от себя страх быть раздавленным и ущемлённым через несколько безупречных моментов совместной дружбы. Он боялся, что с ним всего лишь играются, что он, такой неловкий, неуклюжий, асоциальный, не сможет поддержать общение с другими людьми на долгий период времени — как он мог верить в обратное, если с момента отцовской смерти мать и отчим только и твердили ему, что он бесполезен и ничтожен, а подтверждение их словам он умудрялся находить внутри самого себя, в то время как опровержение никогда, казалось, не собиралось маячить на горизонте. Он боялся раскрыться и позволить кому-то услышать свой громкий смех, боялся выглядеть неряшливо и неопрятно, в глубине души волновался, что после общения с ним Феликс поймёт, что Джисон ничего толкового из себя не представляет и вернётся к своим многочисленным друзьям. Однако когда буквально на следующий же день Джисон зашёл в аудиторию и среди незнакомых блеклых лиц, таких похожих друг на друга, выискал знакомые веснушки и помахал рукой, натянув приветливую улыбку, а Феликс ответил ему, громко выкрикнув: «Джисон-хён! Ты пришёл!» — и подозвал к себе, тот понял, что не стоит ещё отчаиваться. Внутренний голос подсказывал ему, что если человек не забыл его имени, то, возможно, он действительно хочет с ним общаться. Джисон поднялся к его ряду, радуясь, что теперь не с незнакомцами сидеть будет, возможно, впервые частью компании себя почувствует, и поздравил его с днём рождения — ведь такую знаменательную дату он не мог забыть. Он надеялся, что близкие даты дней рождения и их сблизят, так что почему бы не рискнуть завести приятеля, если так ему даже судьба подсказывает? Джисон вырвался из паутины фальшивой семьи — и почувствовать себя на свободе хотел не в одиночестве, а с близким другом рядом. «Спасибо, хён», — в ответ пролепетал Феликс, смущённо улыбнувшись. А потом в самый первый раз сделал то, от чего все сидевшие рядом могли подскочить на месте, если бы увидели, или закрыли бы глаза, посчитав этот жест слишком интимным. Феликс обнял Джисона за плечи и поцеловал в щёку — аккуратно, быстро, как будто для него это было сродни сказать короткое «привет», после чего уселся обратно на своё место, а Джисон так и остался стоять, пунцовый, как ягода вишни, от смущения, потому что его кроме отца вряд ли кто-либо в жизни целовал — даже так, по-братски. «Ох, прости, пожалуйста, — с сожалением произнёс Феликс, скорчив нос — вспоминая, что его привычки здесь считаются не самыми приемлемыми. — Я совсем забыл, что у вас это не принято.» «Нет, всё в порядке, — едва задыхаясь, ответил Джисон, и на подкосившихся ногах опустился на соседнее место. — Ты же иностранец», — и улыбнулся по-доброму, даже сам не подозревая, почему этот поцелуй казался таким приятным. «Ладно, впредь постараюсь сдерживаться», — Феликс усмехнулся, щуря глаза — и так пристально заглядывая Джисону в душу. А Джисон сидел, не в силах отвести от него взгляд, и думал, что однажды встретится человек, которого этот Феликс до смерти зацелует — того даже просить не придётся. И ещё он всей душой надеялся, что человек этот будет достоин всего доверия наивного Феликса, а не сломает ему сердце на следующий же день. Вечером пятнадцатого сентября Джисон и Феликс отправились в ближайшее кафе, чтобы отметить их общий день рождения. «Но разве нам не нужно будет готовиться к завтрашнему семинару?» — с подозрением спросил Джисон, когда они выходили за металлические ворота университета и направлялись по следам автобусного маршрута. «Я уверен, мы оба справимся за час-полтора, — подмигнул ему Феликс, и Джисон снова оказался ошарашен таким внезапным флиртом. — Обещаю, я не напою тебя.» «Ладно», — в облегчении ответил тот, всё ещё пребывая в некоем шоке. И почему же, думал Джисон, как только он решил социализироваться и найти друзей, первым встречным для него стал этот загадочный общительный Феликс, который с ничего вдруг решил начать с ним общение, заставляя Джисона теряться в мыслях? Стоит ли ему доверять? Правильный ли он человек? Подарит ли он Джисону то, в чём он нуждается, сможет ли понять его мысли — или их общение сойдёт на нет после одного совместного ужина? «Почему ты позвал меня праздновать день рождения? — рискнул поинтересоваться Джисон, когда они, стоя у входа в ресторан, обегали взглядом меню дня. — У тебя наверняка куча друзей…» «Ошибаешься, — вздохнул Феликс с неразрушимой улыбкой на лице; осталось гадать лишь, что она значит — истинную радость или затаённую в душе печаль. — Я не очень хорошо лажу с одногруппниками — они всего лишь приютили меня; кто знает, может, потому, что посчитали красивым. У нас не нашлось общего языка. А ещё они так тараторят, что я половины слов разобрать не могу», — засмеялся он, и Джисон расслабился. Он-то со своей скоростью речи мог гарантировать Феликсу, что тот его полностью поймёт. «К тому же… ты выглядишь таким одиноким, — добавил парень с веснушками. — Я знаю кое-что об одиночестве. На самом деле, — чуть более низким и хриплым голосом произнёс он, — я пытаюсь сделать всё, чтобы люди вокруг меня больше не чувствовали себя брошенными. Я верю, что смогу помочь тебе». «Но ты не можешь использовать внутренний ресурс ради каждого, — удивился Джисон, изогнув брови. — Ты выгоришь. Это нечестно по отношению к тебе.» «Пускай так, — пожал плечами Феликс. — Но пока я стремлюсь заставить другого человека улыбнуться — так же, как я сам, — возможно, я делаю это не без пользы, не находишь?» «Ты не думаешь, что растратишь себя зазря?» — предупредил его Джисон, закусив губу. Феликс покачал головой. «А если я вижу в этом своё предназначение?» — он искоса взглянул на Джисона, остановившись к нему вполоборота, и тогда его лёгкий шарф искусно приподнял ветер, прикрывая бледную и тонкую шею. В тот день было прохладно, и с востока пригнали тучи, что накрыли город густым слоем: мелкие частички пыли поднимались с сухого асфальта, грозя остаться на ресницах чёрным снегом. Они остановились возле ресторана на пересечении улиц — уютного, едва заметного, и их размеренное дыхание прерывал шум моторов проезжающих мимо машин. Это была лишь середина сентября, и слишком светло ещё было, чтобы в городе зажигались огни — а Джисону и Феликсу так хотелось, чтобы прямо сейчас над ними зажёгся тусклый песочный цвет; просто чтобы взглянуть наверх, поднять взгляд к посеревшему небу — и сказать на выдохе, одновременно: «Осень наступает. Это заметно.» Но вместо этого они, рискуя наконец посмотреть друг другу в глаза — чтобы изучить их досконально, будто они только сейчас встретились и больше в жизни никогда не увидятся, лишь цокнули языками — и покачали головой. «Если в этом твоё предназначение… — Джисон проглотил слюну, понимая, что его ход мыслей в этом мире не единственный верный, да и в принципе у него никаких аргументов в защиту не найдётся — придётся ночь размышлять, чтобы выдать что-то стоящее. — Если в этом твоё предназначение… Я безумно рад, Феликс. Хотел бы я найти своё…» — и пожал плечами, осознавая проигрыш. В ресторане тихо играла музыка; между столами сновали официанты, в отдалении слышались обрывки чужих бесконтекстных фраз, смешанных с лязгом вилок по стеклянным тарелкам, и сквозь чуть приоткрытое окно быстрым бегом проникал сквозняк. Как будто Джисон вырвался из-под влияния семьи и на следующий же день оказался на соблазнительной стороне свободы. Разве мог он пару месяцев назад сидеть в ресторане с человеком, которого узнал только вчера, и разговаривать, будто со старым другом, о затаённых страхах своей души? «Одиночество — вещь не вредная, — произнёс Феликс, когда отправил в рот кусок пиццы с грибами и соусом. Прожевав его хорошенько, при этом смотря куда-то в сторону окна — на пробегающих через широкие переходы прохожих, что, очевидно, слишком спешили к зелёному сигналу светофора — так сильно развевались полы их незастёгнутых курток и пальто, — он проглотил пиццу и облизнул губы, возвращаясь взглядом к Джисону. — Одиночество — это очень даже хорошо. Хотел бы я разок испытать его. Может быть, именно поэтому я уехал от родственников в Корею.» «Разве может оно быть полезно? — фыркнул Джисон, осторожно беря в ладони кусок пиццы. — Может быть, только когда у тебя есть человек, хотя бы один, на которого ты всегда можешь положиться, даже если вы ограничитесь молчанием на несколько дней подряд. Человек, который даст тебе свободное время, не потеснит твоё личное пространство, тогда, может, и в одиночестве здорово будет побыть, » — он пожал плечами, хмыкнув, и ощутил на губах пленительный вкус острого соуса. «Одиночество — это как свободное время, — ответил Феликс. — Невозможно всё время находиться в обществе. Каким бы экстравертом ты ни был, однажды тебе хочется полежать на кровати в тишине, отключив телефон, отключив посторонние звуки, заблокировав себя от мешающих факторов, чтобы расслабиться.» «Я был одинок слишком долго, чтобы получать от этого кайф, — Джисон сделал аккуратный кусок, чтобы не заляпаться. — Сомневаюсь, что оно принесёт мне пользу, если продолжу в таком духе.» Феликс улыбнулся. «Мне кажется, мы с тобой можем помочь друг другу, — и хитро улыбнулся, придвинувшись к Джисону поближе. Соус с его куска вот-вот бы толстой каплей упал на стол. — Я убежал от семьи, чтобы начать новую жизнь — в спокойствии, понимании и тишине. Ты ищешь человека, который вдохнёт в твою жизнь новый кислород, свежий воздух, который тебе будет сладко вдыхать. Понимаешь, к чему я веду?» — подмигнул ему Феликс. Джисон от возбуждения не смог даже откусить от пиццы. Феликс прямо сейчас… просто так, без какого-либо испытательного срока дружбы, предлагает ему… сблизиться? Стать настоящими приятелями? Теми самыми, о которых Джисон всегда мечтал? «Ты хочешь… чтобы мы подружились?» — с оттенком сомнения спросил он, вскинув брови — но даже взгляда не мог поднять потерянного. Феликс кивнул головой, довольно угукнув — и доев свой кусок с огромным аппетитом. Джисон чувствовал себя в мрачном триллере про преступников — словно Феликс предлагал ему совершить мошенничество, а не обычную дружбу. «Почему нет? — хмыкнул тот в ответ. — Мне кажется, ты очень добрый. И милый.» «Слабые характеристики, чтобы проникнуться чувствами», — подметил Джисон. «Прости, фантазия кончилась, — усмехнулся Феликс в ответ. — Ну так что, не против?» Джисон улыбнулся. И взглянул прямиком ему в глаза. Чистые, большие и карие — они смотрели прямо ему в душу, такие тёплые, как молочный шоколад, как пирожные с малиновым джемом. Феликс всегда носил лёгкий аккуратный макияж — светло-розовая помада, выбеленная кожа, тонкие линии чёрной подводки, но Джисон был уверен, что тот идеален без какой-либо косметики на лице: с чуть уставшими, опухшими глазами, неуложенными бровями и путающейся чёлкой. Его взгляд — наивный и дружелюбный — вызывал доверие, и даже если Джисон приказывал себе его остерегаться, какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что это знакомство — даже более, чем правильное. Феликс, подпирая подбородок одной рукой, протягивает ему свою ладонь — осторожно ведёт её по стеклянному столу, чтобы добраться до определённого уровня — она достигает расстояния, визуально принадлежащего Джисону. И тогда тот, слегка колеблясь, поднимает свою. Он сомневается; конечно, он сомневается, ведь нельзя просто так доверять незнакомцу. Сколько бы красивых слов он ни наговорил, как бы ни придумывал своё желание подружиться… Джисон протягивает ладонь вперёд. И накрывает ею ладонь Феликса. Сначала они молчат — и смотрят друг на друга, будто воздух, что между ними, пропитан теперь особой тайной — такой, которую могут хранить два человека, пару секунд назад вырвавшиеся на свободу. А затем позволяют себе приподнять уголки губ — потому что какая-то незнакомая эйфория наполняет их лёгкие, и они не сдерживаются, расслабляясь в коротком смешке, чтобы мгновение спустя опустить взгляд. «Честное слово, как будто пожениться решили», — смеётся Джисон, прикрывая свои зубы. Они улыбаются, позволяя себе короткий смех, и смотрят друг на друга с непонятно откуда взявшимся теплом в глазах. Вдвоём, вдали от людей, что сдерживали их желания, одни, будто птенцы, которые только что взлетели в высокое и светлое лазурное небо. «Обещаешь, что будешь со мной всегда, парень с обворожительными веснушками?» — думает Джисон, не говоря ни слова. Ведь это то, чего он искал всю свою жизнь в блужданиях. «Обещаю, что стану твоим ближайшим другом, парень с самыми наивными глазами», — думает Феликс, но они оба выдерживают молчание. Они едят пиццу в самом центре огромного шумного города, они ещё так молоды и наивны, и может быть, завтра они придут на занятие неподготовленными, за что получат выговор от преподавателя. Но было как-то всё равно. Потому что загорелись уже внутри искорки, что шептали им: посреди этого захватывающего мира они останутся вместе.

***

А ещё они часто любили смотреть на ночное небо. Выходить на крышу над квартирой Джисона — там всё равно никто не жил, и единственными существами были лишь высокие цветы, что стояли в горшках на ночном морозе — и позволяли ветру колыхать свои листья. Брать с собой сладости и газировку, укутываться в флисовый плед — один на двоих, широкий и тёплый, садиться на аккуратную скамейку, чуть покосившуюся от старости. Джисон всегда предостерегал Феликса от заноз: говорил, мол, быть аккуратнее в его излюбленных шортах, чтобы не поранить голень. И тогда они прижимались боком, Феликс клал голову Джисону на плечо, удобно устраиваясь и невольно улыбаясь, и тот осторожно накрывал её своей ладонью, беспокоясь, как бы его друг не подхватил простуду. Они сидели в полной тишине, может быть, иногда перекидываясь фразами или смеясь, пока тёплый ветер ворошил их волосы — неуложенные, спутанные, заставляя чёлку прикрывать глаза. В мире всё останавливалось — даже секундные стрелки замедляли свой ход, чтобы посреди священной темноты можно было сделать меланхоличный вздох. Город будто тушил свечу на огромном торте, засыпая в родной темноте. Ночь всегда пахла для них свежестью и обновлением — тот самый момент, когда весь город словно закрывал глаза на пару часов, чтобы отдохнуть после загруженного дня: отдалённый шум шоссе казался незначительным шёпотом, а огни больших фонарей сливались вместе с созвездиями, и спальные районы погружались в тишину, неподвластную громогласным сердцам. У Феликса и Джисона сердца были скромные, почти незаметные, такие, в которых нуждалась любая ночь — чтобы помолчать, просто помолчать, ведь все слова, что должны были быть произнесены, уже услышаны. Оставалось лишь греться в собственной квартире, дрожа от остатков мурашек, что бегали по коже, и возможно, нежиться в объятиях того самого человека, который будет целовать в макушку и шептать что-то на ухо — мы не вспомним, что, на следующее утро, зато будет невероятно тепло от чьей-то ласки. Джисону не было важно, будь это друг или партнёр: после долгих лет колющего одиночества ему нужна была чья-то рука, которая будет держать его и говорить, что всё в порядке. Всё очень хорошо. И он большой молодец, раз всё ещё старался улыбнуться в лицо преследующим его неудачам. «Страшно, — говорил Феликс, когда поднимал глаза к небу и видел переплетённые созвездия. Звёзды висели так низко, словно — руку протянуть — и дотянуться возможно, настолько они казались близки. — Страшно оказаться перед лицом Вселенной.» «Почему?» — спрашивал Джисон, осторожно гладя его по голове — и искоса глядя ему в глаза, такие большие и такие беспокойные — в них, блуждающих и беззащитных, отражалось необъятное ночное небо. «Когда бездна разворачивается не под твоими ногами, кажется, будто ты и правда ничего не стоишь в этом мире, — вздыхал Феликс, облизывая губы. А затем складывал руки в кулаки и опускался ниже, ложась головой на колени Джисону. Устраивался там поудобнее и устремлял свой взгляд к небесам, преодолевая свой страх перед вечностью. Будто погружение в небо заставляло его сердце биться чаще, а душу — замирать от предвкушения. И восхищения. Или же от страха. — Мне страшно вспоминать, что люди намного мельче песчинок на берегу, когда дело доходит до масштабов космоса, — шептал он, глотая слюну. — И все наши проблемы — эти загоны, с которыми мы родились, — ничего не значат. Вселенной неинтересно, будешь ли ты под угрозой исключения из вуза. Ей неинтересно, расстался ли ты сегодня с девушкой, неинтересно, что у тебя проблемы с работой или родителями. Для неё ты — миллионный в очереди людей с такими же проблемами. Она слишком необъятна, чтобы понять мелкие и никчёмные проблемы своих обитателей. Её миссия намного глобальнее.» «Но разве ты не благодарен? — произносил Джисон в ответ, утирая сопли, что от холода грозили потечь из носа. — Разве не рад, что нам досталась эта жизнь? Жизнь среди неизведанных звёзд и планет… Мы можем восхищаться их величием, влюбляться в их пугающее своими масштабами очарование.» «Любовь к неизведанному и опасному, — фыркал Феликс, закатывая глаза, — видимо, это то, что ведёт нас по жизни, правда?» — и он переводил взгляд прямо на Джисона, улыбаясь. Хан гладил его по волосам, чувствуя холодную кожу под своей ладонью, и улыбался. Ведь это была самая точная, бьющая, словно остриё иглы, прямо в середину сердца правда. «Я люблю то, что мне непонятно, — продолжал Феликс, облизывая губу — на холодном воздухе они слегка замёрзли.» «Именно поэтому ты убежал от родителей?» — спрашивал Джисон, пытаясь накрыть Феликса пледом, чтобы тот не мёрз — свитер его слегка задрался, открывая голый живот, что уже покрывался мурашками. А Феликсу было банально щекотно, и он не сдерживал коротких смешков, пытаясь отбиться от назойливых рук Джисона. Тогда тот ещё быстрее начинал перебирать пальцами по его животу, вредничая — Феликс смешно ёжился, скрываясь от его ладоней, но Хан пролезал под свитер и начинал ползать пальцами по его спине, бокам и животу, коварно улыбаясь, и Феликс смеялся — не сдерживаясь, во весь голос, не боясь разбудить спящих в соседних домах соседей. «Прекрати, Хан Джисон!» — сквозь смех пытался произнести он, чтобы его остановить, но тот, лукавый, только продолжал дразнить его, ведь смех Феликса был для него сродни мелодии, такой необычной, тягучей и приставучей мелодии, которую не хватало прослушать лишь раз, чтобы насытиться. Джисон никогда в жизни не думал, что сможет заставить кого-то улыбнуться. А сейчас его близкий друг смеётся, потому что они вместе, смеётся от радости, пытается ему отомстить — и сам тянет руки ему под рубашку, чтобы достать до живота, и, не сдерживая слёз от смеха, зажмурив глаза, в итоге едва не падает на пол со скамьи: Джисон успевает его подхватить под талию и положить обратно. Они оба улыбаются, глядя друг другу в глаза, и понимают, что хотят неизмеримо больше таких моментов в жизни. «Нет, не поэтому, — отвечает Феликс, смахивая с ресниц слезинки и глубоко вздыхает, вновь ложась на колени Джисону. — На самом деле, я не знаю, отчего у меня хватило смелости бросить родительский дом и махнуть за тысячи километров из Австралии — понимаешь, я даже за пределы своей страны выезжал лишь в детстве, так что родители сомневались, что я достаточно самостоятелен и опытен для путешествия в одиночестве. Они боялись, что я не выживу в Корее… — вздохнул он, переводя дыхание, и вновь посмотрел на небо. — Но здесь у меня есть дедушка и бабушка, я живу в общежитии, так что… всё в порядке. Пока что выжил, — он пожимает плечами. А затем резко смотрит Джисону в глаза и поднимает руки, чтобы коснуться ладонями его лица. — Теперь у меня есть ещё и ты, — говорит он, и в темноте Джисон замечает, как у того краснеют щёки. — Я просто хотел свободы. Думаю, я смогу обрести здесь свою мечту. Думаю, я обязательно добьюсь всего, ради чего бы сюда ни приехал», — и он смахивает ещё одну слезу с ресниц — только теперь, Джисон уверен, не от смеха. Лицо Феликса становится как-то спокойнее, и Хан замечает в его взгляде какую-то неопределённую тоску: такую, от которой на душе становится неприятно тепло. Феликс сказал, что знает об одиночестве. Видимо, Джисон тоже может знать многое о его душевной грусти. Может быть, в какой-то мере они даже похожи. «Однажды я пойму, зачем я здесь, — вздохнул Феликс, отводя взгляд, и Джисон испугался, что заметил его стеклянные глаза. — И тогда я обязательно расскажу тебе. А сейчас… я боюсь чересчур романтизировать некоторые поступки в своей жизни», — он прикрывает глаза, чтобы сделать несколько глубоких вздохов. И, вновь сжимая ладони в кулаки, он переворачивается на бок — лицом к животу Джисона — и издаёт тихое сопение. Нос у него забился. Джисон вновь боится, что это не из-за холода. Далеко не из-за холода. «А сейчас — давай жить», — шепчет Джисон, вновь гладя его по волосам. Феликс не отвечает. Кажется, это неверный момент, чтобы начать новый разговор. На часах уже почти три часа утра, и они сидят на крыше дома, вместо того чтобы уснуть в объятиях в кровати — под одним одеялом. Пускай они знакомы лишь месяц, пускай у Джисона даже есть отдельный диван, они настолько сблизились, что не могли представить себе меланхоличную ночь в разлуке — без чьих-то рук, невольно обнимающих их во сне. В тот вечер Джисон осторожно перенёс Феликса в свою постель, удостоверившись, что тот спокойно уснул. А позже, переодевшись в тёплую пижаму, лёг рядом с ним, осторожно обнимая. Над домом сияли сплетения звёзд, заставляя их чувствовать себя за границей целого мира. В спальне было тепло и тихо, и широкое одеяло накрывало их одинокие тела. Так вот что значит дружба, думал Джисон, улыбаясь самому себе — так осторожно приподнимая уголки губ. Так вот что значит становиться счастливым. Это была одна из его самых любимых ночей. Потому что в тот миг он наконец поверил, что в мире со своими несчастьями не один.

***

Джисон с силой вытащил тяжёлую папку с черновиками из рюкзака, с грохотом положив её на стол. Ножки чуть подкосились и проехались по кафельному полу, скрипнув, и из картонного стаканчика Феликса каплями на чистую стеклянную поверхность брызнула пара капель. Тот округлил глаза, тут же прижав стакан к своей груди, даже рискуя обжечься. — Ты чего творишь? — вскрикнул он, делая глоток, чтобы успокоиться. Но Джисон с невозмутимым видом отставил всю еду на край круглого стола, так, что она едва не накренилась, чтобы упасть, и стал поочерёдно доставать из толстой синей папки бесчисленные бумажки — причём с каким-то нездоровым и неузнаваемым азартом в глазах. Феликс придержал, придвинув к себе, их обед, — лёгкий салат с рисом — и, изогнув бровь, бросил вопросительный взгляд на Джисона. — Решил измениться, — серьёзно заявил Хан, раскладывая широкие листы формата А4 на столе. — Знаешь, я, может, и не выиграл конкурс, но менять в жизни что-то кардинально нужно. — Поэтому ты все свои черновики из дома притащил? — Феликс осторожно закусил губу. — Что ты планируешь делать со всем этим? — он окинул взглядом старые знакомые абзацы, которые и сам порой читал для оценки — кажется, там накопились заметки трёхлетней давности. — Добрую половину точно выкину, — ответил Джисон, даже не поворачиваясь на друга: его большие глаза были устремлены только на черновики, исписанные и исчерканные, казалось, одинаковым образом; как он только разбирает, что к чему относится? — Они совершенно бесполезны, на некоторые у меня даже вдохновения не осталось. Знаешь, что я скажу тебе, — и тогда он резко обернулся к Феликсу, пристально глядя ему в глаза, — ты был совершенно прав. Я часто берусь за огромные задумки, не рассчитывая требуемого для них времени, поэтому пишу поспешно и слог ровный не выстраивается. Я хочу оставить только пару задумок и работать над ними. Пока не знаю как, но хотя бы первый шаг предприму. Феликс загадочно отпил кофе — которого почти не осталось, судя по характерному скрипу картона, — и кивнул головой одобрительно. — В этом ты прав. Но знаешь, в театре моего дедушки, возможно, твои задумки пригодятся, — и он задумчиво надул губы, взглянув в потолок. — Они как раз ищут новый сюжет. — Не начинай этот разговор заново, прошу тебя, — недовольно вздохнул Джисон. — Я попробую добиться всего собственными силами, а не связями. Но у Джисона даже не этот принцип брал главенство. Феликс же видел, что у друга ничего не получается, а потому предлагал ему помощь — такое повторяется не впервые. Джисон знал: их театру сейчас не нужны молодые таланты, они никогда не объявляли даже набора. Феликс вешал ему лапшу на уши, мол, это секретная информация, тебе надо попытать удачу — кто знает, может, возьмут! — но Джисон не верил ни единому его слову. Сухой рационалист вроде него, который уже привык к тому, что жизнь занесла его в бан, не говоря ему ни слова, он попросту не верил, что, проиграв в университетском конкурсе, сможет выиграть в конкурсе от целого театра — нужна им такая бездарность вроде него! Ведь его черновики по сравнению с современными пьесами — полная безвкусица. Джисон не считал, что найдёт общий язык с культурой высоких драм, чувственных, таких, что тонкие и хрупкие души заденут, таких, что афишами висят целые годы на фасадах зданий… нет, нет, это точно не для него. Такой уровень ведь ещё заработать надо — а сколько лет ему понадобится, чтобы посчитать себя достойным широких сцен? Голос его прозы был сух и однообразен, чтобы достучаться до того избранного общества, что на первой же минуте поставленной по его сценарию пьесы поморщат нос от невообразимой инфантильности. Семья Феликса была связана с театром, так что ему на роду написано было писать пьесы и стать великим драматургом. А Джисон — так, посредственный студент, возомнивший себя писателем лишь потому, что в детстве, подражая великим, захотел взять карандаш в руки. Джисон закатил глаза, вздохнув, и положил ладони на листы бумаги, качая головой. — Возможно, придётся получить второе образование, — признал он. — Пройти курсы или стажировку. Ведь не могу я быть настолько безнадёжен, правда? — и, вскинув брови, попытался отыскать во взгляде Феликса поддержку. — Не могу же я быть бесполезен? У меня же было вдохновение… и желание какое-никакое остаётся. Даже учитывая то, что все считают меня неудачником. Может, у меня ещё появится шанс быть достойным… хотя бы веб-драм… не знаю. Феликс немедленно отставил стакан кофе в сторону и накрыл руки Джисона своими — беспроигрышный вариант заставить того вздохнуть поглубже и успокоиться. Ладони Феликса — утончённые, бледные, элегантные, как у аристократа, но шло от них какое-то тепло особое, драгоценное, истинное: такое тепло направо и налево не раздают, его заслуживают лишь обиженные и несчастные, одинокие, с грустным взглядом чуть косых глаз и маленькими, но пухлыми губами, такие, что свою звезду ещё не нашли — зато отчаянно смотрели на небо, посылая ему сигналы, чтобы оно хоть как-то заметило его присутствие. Феликс готов был стать для Джисона этим небом, этой Вселенной, лишь бы утешить его и внушить, что его старания не проходят даром — ни один день, ни одна написанная строка не проходят даром, — но разве тот слушал? До него доносился лишь ночной ветер, что мешал ему сквозь слои атмосферы дотянуться… до неба. — Я всегда помогу тебе, слышишь? — проговорил Феликс, улыбаясь — и веснушки под его глазами, казалось, заблестели от солнечных зайчиков, что игриво пробирались в кафетерий сквозь стеклянные стены. — Я готов сидеть с тобой ночами, чтобы редактировать очередную главу, только прими меня. И обещай не устраивать самокритику по всем пунктам — не веря в себя, если не сочинишь ни одного имеющего хоть сколько смысла слова. Понятно тебе? — и он подмигнул Джисону, зная, что тот его послушает, только если Феликс внесёт в свои слова нотку строгости. И Джисон, прислушавшись вдруг, помолчал две секунды, сжав губы в тонкую полоску, отвёл взгляд — будто виновато — и закивал головой, словно вдруг поверил в его слова. — Ладно, так уж и быть, — признал он, вздохнув устало. Они сидели в кафетерии, что находился меж двумя постройками университета, и проводили свободное время за лёгким обедом — впереди ещё как минимум три часа расписаны по минутам, а с утра они оба изрядно проголодались. Двадцать шестое октября, про себя отметил Джисон, а солнце на улице стоит яркое; не сказать что тёплое, однако настойчивое. — Странно ощущать такое тепло в середине осени, правда? — пробормотал он, выглядывая сквозь стеклянные стены. — Обычно в конце октября дождь идёт и всё небо затянуто. — Кто знает, может, этот октябрь выдастся особенным, — пожал плечами Феликс и принялся за свой салат. — Говоришь прямо как в подростковых фильмах, — вздохнул Джисон. — Для этого я и пошёл на сценарное дело, — хмыкнул Феликс самодовольно. — Обожаю играть с клише. Кстати, ты по поводу результатов конкурса на кафедру ходил? — внезапно оживился он, вскинув бровь. — Ну… да, а что? — скептично нахмурился Джисон, взглянув на друга исподлобья. — А чего меня с собой не взял? — будто бы обиженно проговорил Феликс. — Тебе-то там что делать!.. — возмутился было Джисон, но затем, закатив глаза от резкого осознания, сжал губы в тонкую полоску и покачал головой. — Только не начинай опять… И Феликс одарил его коварной улыбкой. О, Джисон знал точно, что тот имел в виду: хитрый, самодовольный, Феликс, казалось, на факультете интересовался только одним человеком — сонбэ, что уже перешёл на второй курс магистратуры, тот самый, что был ответственен за все творческие мероприятия на кафедре, тот, красивый, мужественный и невероятно добрый — такой, в которого влюбиться с первого взгляда несложно, и редко встретишь на факультете человека, что не слышал бы его имени или не питал бы к нему особых чувств — ведь только одно имя вызывало смущённую улыбку и опущенный в пол взгляд. — Ещё одно слово о Бан Чане, и я разворачиваюсь и ухожу отсюда, — недовольно проворчал Джисон. — Сколько ты уже по нему сохнешь? Но Феликс не отступал — и улыбался так сильно, что едва зубы не показывал. — Да ладно тебе, он просто мне симпатичен, — отмазался тот, облизнув губы. — Всего лишь хотел с ним поздороваться. — Знаю я твоё «поздороваться», — вздохнул Джисон и, отвернувшись от Феликса, сделал вид, что углубился в свои черновики. Проблема была в излишней любвеобильности Феликса. Ему стоило бросить мимолётный взгляд — и он застывал на месте, поражённый, и ни один уговор Джисона не мог заставить его двинуться дальше. Опаздывали ли они, толкал ли его Хан под бок, поторапливая, или, может, они сбегали с пар и пытались не попасться на глаза преподавателям, а может, они бежали в столовую, чтобы успеть отхватить вкусный кусок курицы или пытались успеть сбегать в магазин за короткую перемену, — ничего из этого Феликса не мотивировало двинуться дальше. Ведь если он видел человека, который полностью захватил его внимание, ничто другое не способно было его перенять. Это произошло ранним сентябрём первого курса — когда учёба казалась ещё наивным приключением, целыми днями город освещало горячее, неостывшее до сих пор солнце, а в груди у Феликса радостным томлением жило желание глубоко влюбиться. «Это и есть тот самый ваш Бан Чан?» — произнёс он однажды, закусив губу, когда увидел парня в безрукавке однажды во внутреннем дворе университета — тот играл в бадминтон с однокурсниками, такой весёлый, яркий, неповторимый — блистал улыбкой при полуденном солнце и смеялся в голос, поднимая голову; такой живой он, активный, незабываемый до мурашек. Джисон понятия не имел, что Феликсом двигало тогда, но он отчётливо помнил, как блестели на солнце открытые плечи Чана — и его крепкие ладони, испещрённые выпирающими венами. «Да-да, он, — соглашался Джисон, толкая Феликса под спину, чтобы продолжить шаг — им нужно было перейти в другой корпус университета. — Пошли уже», — нещадно било в глаза солнце, и Джисон щурился, желая сбежать в тень. «Но я не хочу идти, — ответил Феликс, даже не смотря на хёна, и отодвинул руки Джисона с удивительной силой, так и оставшись на месте — ещё и голову любопытно наклонил, сощурившись от яркого света, чтобы вглядеться в своего сонбэ. — Мне нужно поговорить с ним», — добавил он только, даже не глядя вопросительно на Джисона: его глаза были устремлены лишь на Чана, что с беззаботной улыбкой на лице отдыхал с друзьями — и даже не подозревал, наверное, о его существовании — столь далёкий и столь неприкосновенный… «Птичка не твоего полёта, Феликс, — напомнил Джисон, закатив глаза. — Вставай в очередь из его фанатов.» «Это ещё почему?» — возмутился Феликс — руки его уже начинали потеть, и он едва сдерживался, чтобы не сделать шаг вперёд. Чан — прямо перед ним, в нескольких метрах буквально, а Феликс не остановится, если то, что он решил заполучить, даже не кинет на него скорого взгляда. «Научись сначала нормально по-корейски говорить, а потом познакомишься, — напомнил Джисон, цокнув, и уставил руки в бока. — А то знаю я, какие у тебя на него планы.» «Ничего такого, между прочим, — слегка обиженно промолвил Феликс, пожав плечами. — Всего лишь хочу ему представиться.» В тот момент, ударившись о сетку ракетки Чана, воланчик отлетел в сторону — и со свистом приземлился прямиком у ног Феликса, блистая белым пластиковым наконечником на припекающем солнце. С чуть замедленной реакцией, не понимая, что ему бы перевести взгляд на землю, ведь что-то коснулось мыска его кроссовки, он неспешно опустил голову, произнося короткое «оу». А затем присел на колени, чтобы достать воланчик из травы — и слегка покрутить его в руке, очищая от земли и пыли. И не заметил, как в тот же момент солнце над его головой внезапно исчезло, уступив место холодной бесформенной тени — его загородило чьё-то тело. Феликс почувствовал, что теперь смотреть на траву стало гораздо проще — открыл свои большие глаза, а раздираемые насильственной улыбкой уголки губ спокойно приняли естественное положение. Но так же резко, как его накрыл неизвестный холод, он внезапно почувствовал прилив тревоги. Ведь в бадминтон на площадке играл… «Отдашь?» — произнёс спокойный и чуть ласковый голос — без какого-либо укора, претензии, лишь внимательно и осторожно, даже чуть игриво — Феликс мог поклясться, что услышал тихую усмешку, и сглотнул слюну, едва не поперхнувшись. Ему не удалось заставить себя поднять взгляд — только, упершись глазами в чуть колыхаемую на ветре травинку, сидеть на коленях, вцепившись в несчастный воланчик, чувствуя, как ладонь его потеет — и окутывает влажностью пластик, осознавать, что обращаются именно к нему. Всё внутри у Феликса будто заледенело. Чего он так испугался? Словно этот голос заставлял каждое мгновение замирать, планету в движении останавливать, а его сердце — не замирать, нет; но биться как-то глубже и настойчивее, будто намекало оно, что Феликс проживает этот миг целую вечность. Будто намекало оно, что проживает он этот миг не впервые. Осторожно он поднялся на дрожащих ногах, всё ещё держа голову опущенной. И протянул вперёд воланчик, не глядя Чану в глаза. Конечно, это был Чан — чьи ещё руки так искусно украшены венами, чей ещё голос был способен заставить его дрожать от страха? Чья ещё тень спасала его от горящего солнца?.. Да что, чёрт возьми, с ним такое!.. Они ведь впервые в жизни встретились в этом университете!.. Феликс никогда не был таким слабаком. И никогда не трусил — даже перед тем, кто нравился сильно, а к Чану у него всего лишь симпатия… «Спасибо», — улыбнулся в ответ Чан, и Феликс лишь безмолвно кивнул, отворачиваясь. Удивительно. Прошла какая-то минута — не более — а он словно состарился лет на пять. «У нас нет времени, — заметил Джисон, помогая Феликсу ровно встать на ноги и сделать первый шаг. Изумлённый, он заметил тогда, как Феликс стоял, словно в воду опущенный, будто по голове ему ударили чем-то тяжёлым. — Пара скоро начнётся.» И тогда Феликс крепко сжал губы, бросив молниеносный взгляд на друга, несмотря на острую боль, пронзившую его тело. «Да ну тебя, — махнул он рукой, притворяясь, что ему совершенно плевать на то, что только сейчас произошло. — Вечно… отговорки придумываешь.» Но это было лишь началом. Джисон подозревал, насколько настырен его друг, но понятия не имел, что настолько. Это не было назойливым проявлением внимания с его стороны, не было даже попрошайничеством — он тихонько оставался в стороне все четыре года, однако не забывая про существование Чана: то глядел на него со стороны спокойно, даже немного неловко, лишь косясь в его сторону и, встречаясь с ним глазами, быстро отворачивался; здоровался, когда был подходящий момент — хотя кого он обманывает, порой и расписание подглядывал, чтобы узнать, к какой аудитории тот подойдёт, а на кафедру постоянно с Джисоном заходил, чтобы хоть краешком глаза взглянуть на Чана, пусть из-за плеча хёна. Джисон его отговаривал. Всячески убеждал, что, пока они учатся в университете, Феликсу лучше подождать, иначе слухи ненужные расползутся, и тот, наверное, верил. Ведь на родине ему всё было разрешено: встречайся с кем хочешь — никто не осудит, люби кого хочешь, ведь главное быть счастливым… почему же он решился переехать сюда и проявить интерес к недоступному и популярному парню, когда тот его воспринимает исключительно как своего младшего… Причём симпатия эта — нужна ли была ему, или он себе всё сам напридумывал просто от скуки? Но Феликс не признавал, что влюбился. Если Джисон спрашивал, что за чувства такие тот испытывает, он отмалчивался, махал рукой и говорил всего лишь: «Да так, обычный интерес. Он кажется мудрым, а я люблю общаться с умными людьми.» И Джисон как будто верил, закатывая глаза и переводя тему разговора. На первом курсе Феликс даже встречался с однокурсницей — милой и красивой девушкой с большими глазами и причёской каре, чуть ниже его ростом. Они состояли в отношениях пару месяцев, так что Джисон даже узнать её толком не успел. На втором курсе Феликс обрадовал хёна, сказав, что взял телефон у того самого симпатичного продавца в книжном — но дальше каких-то коротких свиданий дело тоже не дошло. На третьем курсе Феликс вновь нашёл девушку — на этот раз в интернете, но не сошлись они характерами, так что и эту связь пришлось прервать. Точнее, Феликс пытался убедить себя в наличии каких-то чувств — с радостью бежал на свидания и дарил подарки, лишь бы добавить в жизнь каплю романтики, заставлял Джисона ходить с ним по магазинам, чтобы выбрать красивую рубашку, иногда пропускал занятия, чтобы сбежать со своей половинкой на край света — точнее, в парк развлечений… Он надевал обворожительную улыбку, которая нет-нет да сползала с лица, ведь под ней не таилось ничего основательного. У него не было причин, но он старался показать миру, что влюблён, как будто это делало его полноценным человеком, как будто это помогало ему прочувствовать каждый оттенок красок своего существа, ведь без них он… словно делал что-то неправильное. Будто проживал всё такую же серую и бесполезную жизнь, перед которой испытывал страх — и ничего полезного не делал. Убеждал он себя активно, страстно, пока не понял, что лжёт самому себе. «Мне кажется, что я делаю что-то неверно в своей жизни, — признавался он Джисону, когда они собирались у него дома на просмотр дорамы и Феликс ложился ему на колени. — Такое ощущение, что я хочу забыть о чём-то важном, сбегая к повседневному, воздушному, плоскому… Как попытка оставить серьёзное, заменив его отговорками. Только совесть слишком сильно давит, и временами я вспоминаю, что не должен так поступать.» Джисон лишь гладил его по волосам, томно вздыхая — и понимая, что чувствует совершенно то же самое. «Я хотел бы прекратить эти блуждания. Берусь за многое, в итоге не довожу дело до конца, постоянно отвлекаясь, и чувствую себя каким-то неполноценным», — добавил Феликс, облизывая губы. «Так может, оставишь эти попытки? — прошептал Джисон, смотря стеклянными глазами в пустоту, перебирая холодными пальцами мягкие волосы друга. — Порой в жизни не нужно постоянно находиться в поисках. Если судьба так захочет, она сама даст то, что тебе нужно.» И на четвёртом году обучения Феликс оставил свои попытки найти ещё одного человека — он понял, что всегда будет самим собой, даже без пресловутой второй половинки. Чувствовал он себя намного свободнее, а ещё — счастливее, зная, что однажды дождётся кого-то, кто разделит его такую глубокую любовь. «Говорят, что молодость — для безумств и риска, — однажды произнёс Джисон, когда они до глубокой ночи засиживались на кухне, чтобы закончить домашнее задание. — Это неправда, Феликс. Молодость — для поисков, и никаких секретов тут нет. Необязательно рисковать, чтобы отыскать своё предназначение. Нужно просто жить — и пусть всё идёт своим чередом». Феликс кивал, соглашаясь, хоть и болело что-то слишком сильно в груди — одиночество, о котором он так мечтал, давило изнутри на рёбра и задевало сердце своей желчью. «Видимо, я слишком сильно привык получать всё, что захочу», — говорил он в ответ и вздыхал, смотря сквозь окно на то самое пугающее его небо. А сейчас они вновь сидели вместе — такие повзрослевшие, зрелые, ведь за три года успели вынести много ошибок и недочётов; каждую обиду, что заставила их закусывать губу от разочарования, каждую ссору, от которой по слизистой осторожно текли горячие слёзы, от которой сидишь на подоконнике, обняв колени руками, каждый неверный шаг в отношении других людей — если случайно, едва замечая, оскорбляли их, пугали их, отталкивали их — им безумно стыдно было вспоминать об этом поздней ночью, когда сон никак не накрывал их с головой, чтобы достойно попрощаться с очередным днём, наполненным горьким опытом инфантильной молодости. И даже сейчас они видели друг друга ещё такими неискушёнными, наивными, испуганными перед уроками взрослой жизни. Любовь они ещё испытывали только платоническую, отношения между людьми до сих пор делили на чёрное и белое, не допуская других, цепляющих взгляд оттенков, в голове — только ветер и свобода, вечные поиски своего сердца и долгие спокойные вздохи на осеннем ветру, когда всё, что кажется важным, это поймать падающий лист и загадать желание — тогда оно сбудется. «Прямо как в той дораме, что мы смотрели, помнишь?» — улыбался Феликс, и Джисон кивал, пускаясь в бег по многолюдному, окрашенному в песочный и бордовый цвета парку — полы его пальто развевались на ветру, но он ловил этот несчастный лист, прижимая его к своей груди, и молча, зажмурив глаза, закусив губы в предвкушении, загадывал очередную несбыточную мечту. Так что очередная выходка Феликса казалась Хану всего лишь ребячеством — школьным как будто, ведь оба вряд ли испытывали желание взрослеть. Познавать мир оказалось слишком больно, далеко не сладко, как писали в извечных книгах. Но эту боль они проносили вместе, с печальной улыбкой на губах, держа друг друга за руки. — Ну так что, — говорил Феликс, доедая свой салат — и улыбаясь в каком-то предвосхищении, — поедем куда-нибудь на выходные? — он не мог усидеть на месте, всё вертелся на стуле и потирал пальцы рук. — Можно прямо в субботу утром — пораньше, чтобы в пробке не застрять, — предложил он, вздохнув резко, будто что-то важное вспомнил. — Думаю, на побережье сейчас интересно — всё к Хэллоуину украшено. Парк развлечений работает — и покушать у моря самое то, согласен? Говорят, там вкусные морепродукты подают. — Угу, — только и отреагировал Джисон, не отрывая взгляда от бумаг. Феликс вновь был чересчур назойлив, а Хан — чересчур занят. Как обычно, фыркнул Феликс, но, закатив глаза, продолжил. — А в воскресенье вечером приедем обратно — даже пары не пропустим! Думаю, это то, что тебе сейчас необходимо, — с гордо поднятыми уголками губ заключил он. — Заеду за тобой в субботу утром. — Окей, — снова неохотно отозвался Джисон, будто ему всё равно было, что там Феликс бормочет — пусть хоть денег попросит, Джисон согласится. — Ты чем там занят, а? — в нетерпении возмутился Феликс, нахмурив брови, когда понял, что его инициатива вообще не нашла широкой огласки. — Вдохновение, что ли, нашёл? Джисон кивнул головой. Он раскладывал черновики в несколько стопок: как мог заметить Феликс — те, что с наибольшим количеством зачёркнутых абзацев, видимо, идут в помойку; другие листы он осторожно обрезал, оставляя прописанными какие-то сцены; третьи так и вовсе оставлял в целости и сохранности, лишь зачёркивая карандашами отдельные слова или добавляя что-то на полях. В глазах его играл нездоровый блеск, будто прямо сейчас Джисон поймал искру вдохновения или желание работать — или же вспомнил о старых черновиках, что однажды поразили его своей оригинальностью. — Если моя работа не прошла даже в следующий этап, я её выкину к чертям и возьмусь за что-то другое, — внезапно произнёс Джисон, как-то невероятно быстро оживившись. — Не умирать же теперь, правда? — и он посмотрел Феликсу в глаза, натянуто улыбнувшись, будто сам себя хотел приободрить. — Рад, что ты это понимаешь, — ответил тот, выдерживая улыбку — казалось, та никогда не сползала с его лица. — И над чем ты тогда будешь работать? — Помнишь тот сюжет, который тебе понравился? — намекнул Джисон, помахав перед Феликсом каким-то листком. Тот прищурился, напрягая зрение, и в итоге, разглядев имена персонажей, активно закивал головой, что-то припоминая. — Да я его обожаю, — фыркнул Феликс. — Он же достоин целого сериала. — Что ж, значит, буду работать над ним, — Джисон облизнул губы в предвкушении. Этот сюжет пришёлся к душе им обоим — динамичный, резкий, мрачный; за такое Джисон уже давно не брался — вместо экшна писал драму, романтику и мистику, а про погони, перестрелки, харизматичных злодеев и храбрых главных героев позабыл на несколько лет. «Может, протагониста преступником сделать?» — однажды намекнул он Феликсу, когда тот пил бесчисленную кружку кофе. Феликс, даже не дослушав, едва не выплюнул кофе и закивал головой — так часто, что в шее что-то хрустнуло, — чтобы убедить Джисона написать это. Тогда-то Хан понял, что с этой задумкой точно не прогадает: тема мошенничества, преступного мира и невероятно красивой любви в безжалостном городе была актуальна в любое время — Феликс вообще только криминальные сериалы и смотрел. В ту ночь Джисон, убедившись в идеальности и полноте придуманного сюжета, не спал до самого рассвета — и даже исписал доброе количество листков, боясь упустить незначительные детали. Кажется, весной это было — в такой тёплый и многообещающий день, когда понимаешь, что наступил рассвет, как только слышишь сладкое пение птиц на ветвях у твоего окна, когда в ранний час солнце уже стоит над городом, заставляя щурить глаза, когда понимаешь, что после долгих морозных дней можешь наконец надеть всего лишь тряпочные кроссовки и тонкую футболку и выбраться на прогулку у озера; и Джисон не мог быть счастливее — ведь после долгого кризиса, застоя он смог выкарабкаться, израненный и измождённый, пускай с кругами под глазами от недосыпа, в измятой майке, посреди холодной постели, зато с новым сюжетом, который дарил ему приятную усталую улыбку на лице. Ему казалось, что персонажей он взял из головы, хотя на самом деле это были сплошные собирательные образы — чьи-то глаза, что на мгновение взглянули на него в автобусе, чьи-то уложенные косым пробором локоны, чья-то манера говорить, смеяться, прикрывая губы ладонью, чья-то дерзость, что однажды заставила его краснеть от восхищения, чей-то шрам на шее, чей-то тайный поцелуй за высокими колоннами коридоров, который он запечатлел, в одиночестве спускаясь по лестнице в пустой холл. Всё это послужило созданию незабываемых персонажей, в которых он мигом влюбился — но, к сожалению, ему пришлось забросить эту задумку, когда подошло время участвовать в конкурсе — он, скрепя сердце, отказался от неё, потому что знал, сколько похожих на это сюжетов окажется в заявках, и наверняка его работа окажется не лучше других авторов в новом для себя жанре, так что лучше продолжить своё фирменное — романтику. — Может быть, завтра на пары не идти? — предположил Джисон, потерев подбородок. — Могу посвятить себя наработке. — Господи, ты просто ходячая катастрофа, хён, — закатил глаза Феликс. — А экзамены как сдавать будешь? Мы на четвёртом курсе, диплом писать надо. — Считай, что это и будет мой диплом, — пожал плечами Джисон. Раньше он считал, что сможет обойтись какой-нибудь работой «на отвали», только лишь бы пройти пороговый балл и получить уже свою корочку, но теперь это уже казалось ему настоящим вызовом. А что если на финальной стадии у него наконец откроется долгожданное второе дыхание? Что если он сможет показать им всем, что ещё не сдался, что сможет ещё найти в себе силы выкарабкаться из депрессии и выдать настоящий шедевр? — Джисон-хён, — покашлял Феликс, чтобы привлечь его внимание. — Ты не забыл, что у тебя в этом сюжете любовная линия между двумя парнями разворачивается? — и посмеялся. — Твой диплом погорит. — Я тебя умоляю, — махнул рукой Джисон, — ну заменю я главную героиню на девушку, так уж и быть. Да им не важно будет, кто партнёры, когда они концовку увидят! Ты же помнишь! Это же так… — он в восторге жестикулировал, едва не роняя бумагу на пол, перебирал свои волосы, что падали на лоб, — это же вынос мозга, понимаешь! — внезапно радостно воскликнул он, усмехаясь. — Я ещё никогда не писал рассказов с радикальными поворотами в конце. — Понимаю, — закивал Феликс. — Ты долго её придумывал. — Может быть, эта работа будет не больше двухсот страниц, — Джисон закусил губу. — Короткой сделаю, чтобы не слишком утруждаться и поглощаться в детали. Поможешь мне с редакцией? — он бросил улыбающийся взгляд в сторону Феликса. Феликс этот взгляд знал: таким Джисон выглядел, когда в период затяжной апатии в его голове вдруг рождалась освежающая идея, подобная яркому солнечному лучу посреди свинцовых туч. И он не мог сдержать короткого доброго смеха — кажется, его другу понадобилось мало времени на восстановление. — Конечно, — кивнул он. — Когда я тебе отказывал? Джисон и Феликс просидели в кафе до самого конца перерыва — при этом Феликс листал ленты соцсетей, периодически показывая что-то Хану, и тот даже пытался проявлять внимание, несмотря на свою занятость, и уходили они отсюда уже нехотя, но понимая: просидев ещё одну минуту, только опоздают. — Ладно, пойдём уже, писатель несчастный, — сказал Феликс, увидев, что, даже рискуя опоздать, его хён не собирался вставать. — Вон, кстати, смотри, парень идёт, — хитроумно улыбнулся он, пытаясь его отвлечь, взглянув исподлобья на проходящих мимо студентов. Джисон в тот день обладал максимально замедленной реакцией, чтобы быстро ответить на слова Феликса. Лишь нахмурился недовольно — как он обычно делал, когда его отвлекали, если он был полностью погружён в работу, — но затем, успев черкануть необходимую заметку на полях, кое-как поднял голову, чтобы бросить ленивый взгляд в сторону. Это была компания из трёх студентов: весёлых, шумных и невероятно красивых. Наверное, популярных на своём факультете, хмыкнул Джисон, быстро пробежав по ним глазами — одеты небрежно, верхние пуговицы рубашек не застёгнуты, не носят пиджаков, выставляя напоказ красивые изгибы спины, на запястьях — дорогие часы, волосы уложены ровно и красиво, а не то, что у него — с вечными петухами на затылке. А затем, чувствуя, как постепенно ослабевает хватка его кулака, что держал карандаш, пока тот падает с тихим грохотом прямо на листок бумаги, и не заметил, что не может больше убрать свой заинтригованный взгляд. Они были привлекательны: без исключения, все трое, может, даже в какой-то одинаковой степени. Подобно тем самым главным персонажам романтической драмы, популярным и богатым студентам, что привыкли заполучать всё, что захотят, и держались они как-то отстранённо, словно не пускали никого в свою компанию. Словно герои очередного сюжета — может быть, того самого триллера, за который он сейчас взялся. А может быть, он просто настолько погрузился в разработку, что не смог ещё оторваться, протереть глаза — и видел этих незнакомцев как персонажей, не научившись ещё отделять реальность от фантазии. Но взглядом он зацепился за парня, чьи волосы блестели в солнечном свете причудливым карамельным цветом. Он чуть не подавился. — Твой тип, правда? — хихикнул под боком Феликс, и Джисон, резко обернувшись, кинул на него обозлённый взгляд, выругавшись — и дёрнув рукой, будто хотел отвесить ему подзатыльник. — Ой, отстань, — нахмурился Хан. — Мне сейчас не до влюблённости. Слишком много проблем. Любил Феликс этим баловаться: стоило пройти красивому молодому человеку мимо них, стоило забрести в магазин или кофейню, где их обслуживал привлекательный сотрудник, так Феликс сразу же пихал под бок своего хёна, играя бровями, так и намекая: давай же, познакомься с ним, этот — точно под твой вкус подходит. Но Джисон лишь глаза закатывал, прекрасно зная, что у него не хватит ни смелости, ни решительности не то что продолжить, а даже начать разговор. А теперь Феликс пристаёт к нему с каким-то студентом. Но в этот раз Джисон даже не находил поводов для ругательств. Тот юноша, чуть выше его самого, с красивой ровной осанкой, что стоял к нему полубоком, разговаривая со своим другом, уже успел привлечь его внимание как автора — ведь его внешность идеально подходит для описания протагониста, который полюбится любому читателю без исключения! — Да ладно тебе, — воскликнул Феликс — и тут же привстал со стула, чтобы развернуть Джисона по направлению к компании парней, будто хотел, чтобы хён внимательнее рассмотрел парня, что завладел его вниманием. Но не внешность привлекало больше — а его улыбка и тёплый взгляд, которыми тот одаривал одного из своих одногруппников — видимо, ему удалось его рассмешить или обрадовать. — Красивый, — как-то невольно, на выдохе, прошептал Джисон, сам себе удивляясь. Однако для него любое тело казалось красивым, любое лицо ему казалось в какой-то своей мере приятным. Так что он и не заметил поначалу — в любом случае, влюбляться в кого-то сейчас было лишней заботой. Он обошёлся одним словом — и вновь взялся за черновики, укладывая их в папку — теперь она весила в несколько раз меньше, — оставляя пару листов и карандаш в руках, чтобы продолжить работать прямо на паре. Незнакомец, что находился от них на расстоянии несчастных пары метров, одаривал своего собеседника смеющимся взглядом больших карих глаз, которые сияли, но далеко не от солнечных бликов — а от счастья, которое, наверное, изнутри лилось, — и он смеялся, слегка прикрывая губы и кроличьи зубки. И смех этот его, чуть смущённый, но искренний, громкий, звонкий, словно ноты в штрихе стаккато, как ядовитый наконечник стрелы, пронзал сердце Джисона насквозь. Потупив взгляд, он закинул на плечо рюкзак и направился с Феликсом в сторону выхода. Хватит уже им любоваться. Тебе такое счастье точно недоступно будет, идиот. Однако, не в силах сосредоточиться теперь, обернулся и — запомнив характерные черты — на ходу стал прорисовывать внешность незнакомца на полях, может быть, чтобы не забыть его, когда он вернётся домой и решит сделать его главным героем своего повествования — его, такого далёкого, чужого, всего лишь парня из университета, с которым они, наверное, впервые пересеклись — а может, уже встречались в коридорах, и он попросту не заметил его. А может быть, чтобы запечатлеть это счастье, которое он по-другому описать не мог — ведь не испытывал его. И тогда появились на полях тёмно-серым следом карандаша круглое лицо с большими глазами, едва заметные овальные серебряные серёжки, разделённая, не доходящая до ресниц чёлка — и бледно-розовые губы, уголки которых подняты в живом смехе, вызывающем очаровательные ямочки. Были бы у Хана цветные краски — и он бы отметил этот карамельный оттенок, что блестел в лучах солнца. Вот только когда Джисон вновь поднял голову, чтобы взглянуть на незнакомца по новой, запечатлеть ещё больше деталей, то почти его потерял: тот, ошарашенный, услышал, как его телефон разрывается от входящего звонка, и мигом убежал за двери кафетерия — видимо, чтобы поговорить вдали от посторонних ушей. Растворился за пределами стеклянных стен, подобно призраку — а разглядеть его силуэт, слившийся с толпой, при таком солнце было уже невозможно. Джисон тяжело вздохнул и вновь опустил взгляд. Такой красивый — и мимо него пробегает, будто всеми силами старается не встретиться с ним глазами. Один из его компании, друг, который заставил его улыбаться, громко крикнул вдогонку «Минхо-хён!» — в недоумении, испуге каком-то, резко сбросив свой рюкзак на стул, сорвавшись и побежав за ним, так быстро, что его светлые волосы развевались, и Джисон подавил в себе желание улыбнуться, спрятав настоящие чувства широким листом формата А4. И, подрисовав тому крошечному лицу, что красовалось у него на полях, едва заметный шрам на шее — ведь это так подходит его замечательному храброму главному герою! — снова вернулся к своим утренним мыслям об идеальном парне, которого придумал себе в отчаянии этим утром. Ведь у них обоих… волосы карамельные… Может быть, Джисон хотел влюбиться на самом деле — Феликсу можно, а ему нельзя, что ли? В такого совершенного, популярного, очаровательного, чтобы самостоятельно разбить себе сердце безответностью… Хотел бы он испытать настоящее приключение — чтобы было ради чего просыпаться по утрам. Чтобы было с чем засыпать одинокими вечерами. И пусть это даже проблем добавит. А тот парень с серебряными серёжками казался ему невероятно прелестен. Джисон загадочно улыбнулся, спрятав взгляд. Кажется, ему действительно недостаёт проблем. — Кстати, ты уже определился с именем главного героя? — поинтересовался Феликс, когда они, наевшиеся и уставшие после первых двух лекций, абсолютно не имея желания идти на какие-то семинары и встречи, возвращаясь в реальность после таких завораживающих фантазий, толкали стеклянные двери кафетерия, чтобы выйти на прогретую солнцем улицу. — Минхо, — ответил Хан Джисон без каких-либо сомнений, гордо задрав голову и улыбнувшись — будто совершил героический поступок. — Я думаю, это имя идеально ему подойдёт. И тяжело вздохнул, подняв зажмуренные глаза к яркому осеннему солнцу. Не может быть оно таким тёплым в середине осени, правда? Значит, тепло это идёт откуда-то… изнутри. Может быть, даже из его давно замёрзшего сердца.