***
— Нам Тэхо? — с оттенком подозрения хмыкает Хёнджин, но усмешка эта — такая непривычная и даже злая — не предвещает ничего хорошего: ещё бы, он этих старшеклассников как облупленных знал, чтобы верить их наивности. Особенно — доверять Нам Тэхо. Особенно — позволять Ян Чонину в него влюбляться. Хёнджин, опускаясь, садится рядом c Чонином поудобнее, обнимая его за плечо и скрещивая ноги — они у него длинные, так что, пока они оба сидят на этой лавке, его колени доходят до уровня груди. Чонин сразу же невольно прижимается к нему боком, чувствуя тепло под жилетом школьной формы, и кивает — слегка неуверенно, боязливо, но так, будто знает, на что идёт. — Не лучший вариант для влюблённости, согласен? — спрашивает Хёнджин и косится в сторону младшего. Они с Чонином сидят на заднем дворе школы, за углом, возле узкой тропинки, по которой редко пройдут другие ученики: эта дорожка связывает выход из спортзала с пустующим овальным стадионом. Над ними — ещё голые ветви деревьев, под ногами серебрится талый чёрный снег, издалека слабо доносятся смешавшиеся друг с другом голоса, но в воздухе витает эта атмосфера приближающейся весны, несмотря на зимнюю ещё прохладу. Совсем скоро зацветёт вишня, и её лиловые лепестки будут медленно опускаться на землю, превращая траву в розовую гладь. В руках у них — по треугольному пакетику шоколадного молока, чтобы отдохнуть после двух уроков ненавистной математики, и они аккуратно потягивают напиток, пока волосы их со свистом осторожно теребит февральский ветер. — Я это понимаю, — говорит шестнадцатилетний Чонин, закатывая глаза, — но вряд ли уже смогу что-то со своим сердцем сделать. — А ты пробовал, ну… избегать его, игнорировать мысли о нём? — тут же начинает Хёнджин, хмуря брови. Хван Хёнджин редко пробовал на себе способы бороться с внезапной влюблённостью, но представлял, что, может, на сильном духом Чонина они и сработают. Он-то прекрасно знает: Нам Тэхо — не вариант для такого банально доброго Чонина, о дружбе и речи не ведётся, а тот затронул такую серьёзную тему, как первая — школьная — любовь. — Всегда есть способ избавиться от влюблённости на ранней стадии, помнишь? — с оттенком беспокойства в голосе говорит Хёнджин и облизывает губы — это его дурацкая привычка скрыть своё волнение. Вокруг них — сплошная лишь тишина, и лишь ветви кустов скромно касаются пиджаков их формы. Начало февраля — не лучшее время бороться с любовью. — Помню, — печально усмехается Чонин. — Но ведь он… красивый такой, правда? — и глаза его смущённо опущены, будто он рисует перед собой желанную картину. И радуется одному лишь светлому, сияющему образу. Возможно, даже ненастоящему — зато такому своему, тёплому и согревающему сердце. — Да дебил он, — отвечает Хёнджин — и всё на этом. — Почему ты не мог влюбиться в кого-то… ну, более адекватного? Куча людей вокруг, аж глаза разбегаются, а ты прилип к этому Нам Тэхо, как банный лист. — Но может, он не такой злой, как ты думаешь!.. — на выдохе восклицает Чонин. — Вчера он мне… дверь придержал. Хёнджин сомневается, что такой, как Нам Тэхо, кому-нибудь в жизни дверь придержит. Он скорее размахнётся со всей силы, чтобы та ударила по лицу следующему входящему. — О да, — Хёнджин вытягивает из пакетика остатки молока — это слышно по скрипу трубочки, — веский повод влюбиться, — и фыркает, закатывая глаза. Он как будто во сне сейчас — и ему говорят невероятные, немыслимые вещи, такие, которые при обычных обстоятельствах его жизни, привычных, логичных, вообще ни при каких условиях не могут произойти. Это как сказать ему, что он не сын главы крупного клана, а сирота и работает дворником. Точно так же не укладывалось у него в голове, чтобы Чонин — его маленький Чонин, который любит перед сном смотреть мультфильмы и иногда до сих пор покупает одежду в детском отделе — влюбился в Нам Тэхо. Он вполне мог влюбиться в любую другую ученицу или на худой конец в миловидного парня из класса помладше, но чтобы… Нам Тэхо? Тут создавалось ощущение, будто он пальцем в небо ткнул и, довольный весь, улыбаясь, сказал первое, что в голову пришло. Ну нет. Такого точно не может быть. — Послушай, ты и впрямь серьёзно настроен? — вновь хмурится Хёнджин. Он слегка отстраняется от Чонина, переводя ладонь с его плеча на спину — и смотрит на него, пока тот прячет взгляд в неизвестной дали. Хёнджин пытается взглянуть ему в глаза — какие-то неестественно покрасневшие и слегка даже влажные — но тот будто нарочно отворачивается, едва не отталкивая хёна своей рукой. Волосы его растрёпаны, он тяжело вздыхает, а его губы… Хёнджин едва слышно ругается. Уголки губ Чонина направлены вниз. Ещё пара секунд — и он заплачет от бессилия. — Да ты издеваешься надо мной, — качает головой Хван. — Ты хоть понимаешь, на что нарываешься? Знаешь, какие последствия понесёшь за этим? Нам Тэхо — не я. Ему если в любви признаться, он не улыбнётся ни черта, — Хёнджин трепет спутанные волосы Яна, чтобы заставить его с небес на землю спуститься. — Он даже не обнимет тебя, не откажет вежливо, ты это хоть понимаешь? Тебе от издевательств до самого выпуска не избавиться. Чонин вместо ответа резко вытирает свой нос рукавом рубашки и отворачивается. Сжимает пальцы на крае сиденья лавки и едва заметно качается — так, что костяшки белеют, и вздрагивает слегка, будто от прилива мурашек. — Я знаю, хён, — только и произносит он в ответ. — Но я влюблён. Голос Чонина звучит твёрдо. И невероятно обиженно. — Ты не можешь быть влюблён в него! — возражает Хёнджин, едва не срываясь на крик. Дышать ему уже невыносимо тяжело, а тело так и наливается гневом. — Я могу быть влюблён в того, кого захочу! — так же громко произносит Чонин, быстро оборачиваясь и пуская острый взгляд в лицо Хёнджину. — И в Нам Тэхо. И в учителя биологии. И в повара в столовой. В кого захочу, и ты меня не остановишь. Хёнджин смотрит на него — испуганно, беспомощно, ведь этот ребёнок, у которого капля шоколадного молока на губах осталась, впервые в жизни показал ему, как может возражать — и отчего-то Хёнджину страшно становилось от этих заявлений. Брови у Чонина — нахмурены, нос — сморщен, он не понимает, отчего хён так сильно протестует. — Это не та влюблённость, которой можно гордиться, Чонин, — шепчет Хёнджин, кладя ладонь на его щёку, чтобы хоть минимально воззвать к здравому смыслу Чонина. — Школьная любовь должна быть сладкой и красивой. С ним у тебя этого не получится. Я оберегаю тебя, чтобы ты не совершил ошибку. Пока ещё не поздно, мы всё можем исправить, согласен? Но Чонину было наплевать. Наплевать, что это главный хулиган школы, что это парень, с которым Хёнджин подрался во втором классе, плевать, что он до сих пор оскорбляет своих одноклассников, сбрасывает им на голову горшки с цветами, когда они проходят под лестницей, бьёт слабых в школьном туалете, наносит команде противников травмы во время футбольного матча, угрожает учителям. Нам Тэхо — человек, от которого Хёнджина просто-напросто тошнит, а Ян Чонин каким-то образом умудрился в него влюбиться. — Моя школьная любовь и так уже дёгтем пропитана до основания, — кривя рот, говорит Чонин. И кусает губу, будто пытается не сказать лишних слов. Никакого мёда я здесь не испробую. Мне всё равно, Хёнджин, — и с силой сжимает в руках пакет с недопитым молоком. — Чонин-а, — в который раз произносит Хёнджин — и тянется пальцем к губам Яна, чтобы убрать эту злосчастную каплю. Но Чонин резко перехватывает его запястье, убирая руку Хвана вниз. А затем бросает на него озлобленный взгляд глаз, прикрытых чёрной чёлкой. — Я не откажусь от этого, — говорит он. — Пока сам не пойму, как плохо мне будет. И поднимается с лавки, на ватных ногах направляясь ко главному входу. Встаёт немного неуверенно, делает пару шагов — и оборачивается, чтобы через плечо бросить косой взгляд на хёна. — Урок скоро начнётся. Ты же не хочешь опоздать, правда? В голосе его звучит неприкрытая пассивная агрессия, слегка смазанная поддельной заботой; это больше укор, чем внимание. А затем он, не дожидаясь Хёнджина, растворяется в поворотах школьного двора. Подобно снегу, что незаметно тает под лучами солнца. Хёнджин поднимается вслед за ним — и беспомощно тянет руку вперёд, но знает: сейчас он Чонина точно не остановит. Им всё равно идти в разные классы. И стоит на месте, постепенно теряя аппетит к шоколадному молоку, которое держит в руках. Сглатывает слюну, ощущая какую-то слабую дрожь, и опускает взгляд, чтобы не видеть школьную форму Чонина, исчезающую среди чужих людей. Закрывает глаза — плотно, чтобы не начать себя снова ругать за то, что прокололся. И громко ругается, стуча ногой по земле. Чёрт возьми, Чонин! И какого чёрта тебя угораздило влюбиться в этого придурка, который ранит тебя первым же словом? Зачем ты выбрал его, когда вокруг столько хороших людей? Зачем ты добровольно позволяешь ядовитой змее тебя укусить, когда можно отвернуться от неё — и убежать подальше… Зачем ты ранишь себя добровольно, когда впереди — целая жизнь, а заслуживаешь ты только тёплых объятий, добрых улыбок и сладких поцелуев, а не кулака, который будет направлен тебе в твоё лицо — наивное ещё такое… и детское. Хёнджин наклоняется, опираясь руками о колени. И перебирает воздух — тяжело и муторно, будто в затяжном сне. Хотел бы он побежать сейчас за ним и поговорить — как всегда, сбегая на крышу школы. Может быть, Чонин прислушается к нему… Может, вспомнит ещё, что заслуживает любить счастливо. Но знает, что не остановит Чонина в эту минуту. Неправильно это сейчас будет. И нисколько не эффективно. Зато совсем скоро — чересчур, невыносимо, непредвиденно и неостановимо — больно.***
Чонин сжимает глаза, чтобы не дать слезам вырваться наружу. Жмурится, щурится, морщит нос, кривит губы, всасывая воздух сквозь зубы, чтобы набраться сил преодолеть боли. Удар по спине чьим-то тяжёлым ботинком — слишком тяжёлый, чтобы его перенести хрупкому костлявому школьнику, и где-то посреди позвоночника что-то начинает пульсировать, отдавать в грудь, словно кровь вырывается из вен прямо изнутри, заполняя пространство между органами, и он сплёвывает её, злосчастную алую жидкость — наверняка она уже наполнила лёгкие. Он сдерживает дыхание, чтобы не выдать слабого стона, молчит, скрипя зубами, молчит, с тревогой ожидая следующего удара. И лежит, распластавшись на холодном кирпиче узкой дорожки, что уложена серебрящимся при солнечных лучах снегом. Сейчас главное — молчать. Он не представлял, на что шёл. И если прямо сейчас выдаст свой страх, все попытки исправить ситуацию окажутся непременно постыдными. «Чёртов педик, — слышит он в свою сторону — грубое ругательство, плевок слюной на землю рядом с его головой, резкий шлепок, от которого он, напуганный, резко открывает глаза. — Чем ты думал, когда писал это? Несчастная бумажка, идиот, ты и правда надеялся, что это меня тронет? Да ты просто жалок.» Чонин раскрывает рот, позволяя себе быстро выдохнуть, чтобы набрать следующий глоток воздуха — и лежать себе дальше, на боку, скрюченным, слабым, побитым, пускай так, лишь бы дожить остаток дня, но в тот момент его снова ударяют — в плечо, и рука его обессиленно падает ему на грудь. Нам Тэхо ставит ботинок ему на бок и переворачивает Чонина на спину, чтобы видеть лицо парня — а тому солнце февральское в лицо бьёт яркими лучами, по бровям стекает кровь и грозит попасть в глаза, зрение застилает пелена, и он, кое-как приподнимаясь на локтях, сплёвывает кровью, а затем, не выражая никаких чувств в своих похолодевших от страха глазах, вытирает губы рукавом белой рубашки. После чего — заново падает на холодную плитку, задирая шею — у него болит горло, но это не от холода, а от крови и слёз, которые он отчаянно сглатывает. Руки его раскинуты на земле, волосы спутаны, испачканы заледеневшими осколками грязной земли, он совершенно беззащитен перед телом, что склонилось над ним — перед лицом, что ехидно скривилось в злобной ухмылке, и Чонин чувствует, как прилетает ему в лицо горький плевок — снова жмурит глаза. Хотелось бы ему скрыть лицо от солнечного света. Только и всего. А что будет дальше — уже всё равно. Даже если он прямо сейчас попрощается с жизнью. Лишь бы этот луч настойчиво по глазам не бил — он сейчас, по сравнению с остальным, невероятно бесполезная проблема. «Грязная подстилка, — слышится грубый голос. — Шутки у тебя такие? Оборжаться можно. С такими шутниками, как ты, разговор у меня короткий.» Чонин делает глубокий вдох, выдерживая молчание, и каким-то скрипом по лёгким скатывается воздух. Мысли путаются — их, скорее всего, больше нет, этих мыслей, и он слепо смотрит высоко в небо, замечая чёрную пелену в правом краю глаза — это огромная глыба тела Нам Тэхо, который, утащив его после уроков в подворотню за школой, избивает до крови. Тело Чонина становится обмякшим, будто изваленным в пыли и грязи, он пытается вздохнуть и слышит вытекающий из груди хрип. Слышит он всё отдалённо, словно спрятавшись под куполом, и всё — от предплечий до икр — он больше не чувствует, как если бы ему тело по частям разрезали. Ботинок врезается ему в грудь, и лёгкие наполняются странным неприятным теплом. Лицо у Тэхо — раскрасневшееся, ноздри от агрессии раздуваются, рот искривлён, и он в который раз пинает Чонина под бок, с силой, чтобы тот перевернулся на живот и ухватился за выступающую на дорожке плитку. «Влюблён в меня? — рычит Нам Тэхо. — И ноги передо мной раздвинешь, если скажу? Ты, гнилая малолетка.» Чонин не видит ничего перед собой — только облезлую краску в самом низу школьной стены, когда-то белую, и крошечные окна подвала — в качестве вентиляции. Он слышит: над ним опускается огромное тело, с него резко срывают школьный пиджак, оставляя беззащитным перед февральским ветром, из глаз у Чонина текут слёзы — такие, что невольно вырываются от боли, даже если он не чувствует огорчения или жалости, это всего лишь защитная реакция организма, уговаривает он себя, и скоро тяжёлая горячая рука проникает ему под рубашку. А неприятный, паршивый голос витает над ухом. «Может, наградить тебя тогда за это? — рычит Нам Тэхо. — Ты достаточно смел, чтобы попросить о близости со мной, молодец. Только тебе вряд ли это понравится.» Он встаёт и наклоняется над его спиной, дыша ему прямо в ухо. Ткань белой рубашки развевается на ветру, Чонин жадно вдыхает воздух. Ему всего лишь шестнадцать, а он лежит распластанным на земле, уже теряя всякое желание жить. Возможно, ему страшно. Может быть, он ведь этого не отрицает. В любое мгновение Нам Тэхо способен сделать с ним всё самое невообразимое — и смерть не будет самым страшным вариантом. Тот заломил ему ватные руки за спиной, прижимая лицом к земле — Чонин чувствует, как кирпич царапает ему лицо. И в последний раз вздыхает, готовясь к своей участи. «Что понравится?» Нам Тэхо уже срывает с него штаны, а Чонин впервые ощущает, как у него открывается второе дыхание. Может, он попросту уже умирает — и оттого ему голоса слышатся? Но, делая неимоверное усилие, чтобы под давлением чужих рук приподнять голову — из-за обветренных ушей он чувствует треск на уровне носа и горла, — видит краем глаза кусок длинных волос. И их обладателя, который огромными шагами приближается к ним двоим. «Что понравится? — во второй раз спрашивает Хван Хёнджин, и Чонин, облегчённо вздыхая, падает лицом на землю. — Ты что с ним творишь, ублюдок?!» — кричит Хёнджин. Нам Тэхо встаёт на ноги, занося руку, чтобы врезать Хвану, но тот перехватывает его кулак и, резко ударяя в пах, пользуется тем, что Тэхо скрутился от боли, чтобы заломить его руку за спиной и повторно ударить теперь в самую спину. И пока тот, нечленораздельно ругаясь — возможно, он проклинает Хван Хёнджина — складываясь пополам, пытается справиться с болью, Хёнджин, пиная его в бок, чтобы он упал на землю, поворачивается. И видит, как на кирпичной дорожке, почти раздетый, хныкает от боли Чонин. Его Ян Чонин. А это значит, что Хван Хёнджин сможет разрушить до основания, до самых мелких осколков камней, целую планету и перестроить её заново. Он падает на колени возле Чонина. Осторожно поднимает его голову, держит ладонями исцарапанное лицо, раскрашенное синяками и кровоподтёками, бегло осматривает его, примерно рассчитывая ущерб… А Чонин… Чонин пытается выдавить мученическую улыбку, но взгляд у него уже давно потух, и Хёнджин замечает, как тот на грани обморока пытается разжать губы, чтобы что-то сказать. «Всё хорошо, Чонин, — шепчет Хван, параллельно снимая с себя пиджак. — Я сейчас унесу тебя отсюда, всё будет хорошо.» Губы у того посинели от холода, а лицо — мертвецки побледнело. Он уже не в силах поднять голову, но, пытаясь не закрыть веки от усталости, смотрит на Хёнджина — и жадно глотает воздух. А тот, его спаситель, красивый такой, в этих февральских лучах сияет, и лазурный отсвет чистого неба отражается в испуганных карих глазах. Хёнджин накрывает его своим пиджаком — и осторожно переворачивает, чтобы посадить на землю, хотя бы заставить его прислониться спиной к школьной стене. А затем, закатывая рукава, вновь поднимается с земли. Нам Тэхо, справившись с неожиданными ударами, приходит в себя, поднимается, тяжёлый, тучный, громоздкий, и снова замахивается, но Хёнджин тут же ударяет его по коленям, даже носом не поведя, ждёт, пока тот упадёт на землю, после чего снова ударяет его — резко в шею, в лицо, чтобы тот скрючился от боли и сложился на холодной земле. «Какого чёрта ты хотел сделать, отвечай! — снова кричит Хёнджин. Глаза его от ярости покраснели; он, отплачивая той же монетой, ставит ботинок ему на грудь, прижимая глыбу к земле. И давит, давит сильно, ожидая, пока тот сплюнет кровь на землю. Хёнджин в жизни так зол не был, и ему казалось — ещё немного, ещё хоть пусть слово этот придурок скажет, ещё хоть вздох сделает, и он его на месте прикончит, выкорчевав лёгкие из его организма. — Что ты делал с ним?!» «А что? — в ответ ухмыляется Нам Тэхо. — Боишься, пальцем тронул твою эту… подстилку?» Хёнджин сильнее давит ему на грудь. Так, что тот заходится в кашле и бьёт ладонью по земле от бессилия. «Ты сгниёшь в колонии, — говорит Хёнджин. — Всё, что ты думал сделать с ним, сделают с тобой в первый же день, и ты подохнешь в одну ночь от ударов ножом. И не думай, что это сделают случайно, — он пинает его под бок, а затем наклоняется над лицом, опираясь на колени, и, щуря глаза, сияет нездоровым оскалом. — Я из-под земли тебя достану. Я даже твою смерть сделаю невероятно мерзкой. Под стать тебе.» «Да у тебя силёнок не хватит со мной справиться, — хрипит Нам Тэхо, поднимая уголки своих губ, как будто раздирая кожу. — Твой паренёк сдохнет в первой же подворотне, если продолжит в том же духе. Он же педик. Обыкновенный.» И Хёнджин ударяет его под подбородок, заставляя того вскинуть голову и издать стон. «Я не стану больше тебе угрожать, — произносит Хёнджин и убирает свою ногу с его груди. — Ты коснулся Ян Чонина. Уже. И если я ещё хоть раз увижу, как ты пересекаешь ворота этой школы, жестоко поплатишься за это, придурок.» И Хёнджин мгновенно сплёвывает ему в лицо — будто желчью. А затем — снова опускается на землю, подхватывая Чонина под плечи и ноги, чтобы унести на своих руках. Берёт его осторожно, укладывает, и тот кое-как поднимает руки, чтобы зацепиться за шею Хвана. А ещё — полусознательно что-то бормочет себе под нос, и Хёнджин различает в его хрипе своё имя. «Тише, тише, — просит Хёнджин, прижимая его к своей груди — и целуя аккуратно в лоб на ходу. Он даже не думает бояться поскользнуться на льду, который иногда показывается сквозь снег. Он просто бежит. Сейчас это всё, что имеет значение. — Всё будет хорошо, — шепчет он. — Я вызову скорую, не волнуйся. Ты будешь в порядке. Всё хорошо.» И Чонин, слыша эти слова, наконец отключается — теперь перед ним только уютная темнота, и тело перестаёт пульсировать на местах ударов. А ещё, кажется, голос Хёнджина, который умоляет его не бояться.***
Назойливый больничный свет режет ему глаза. На часах — всего лишь невероятные какие-то шесть вечера, зато за окном — беспросветная тьма, изредка украшенная, словно рассыпанными по полу бусинами, жёлтыми огнями фонарей и красными сигналами фар автомобилей. Чёртово четырнадцатое февраля пошло не по плану. И лучше бы не наступал этот день, если честно, думает Хван Хёнджин. Лучше бы с тринадцатого они перескочили на пятнадцатое, лучше бы Чонин подхватил простуду и остался бы весь день дома кушать суп и сладости — Хёнджин ради него последние уроки прогулял бы и пришёл навестить, даже рискуя слечь с температурой вместе с ним. Лучше бы они оба сегодня уехали из Сеула на неделю, чтобы проветрить мысли — и провели пару дней на побережье, радуясь свободе собственной молодости. Но их обоих, ответственных до мозга костей, угораздило сегодня пойти в школу. Хёнджин, делая усталый вздох, закидывает шею, прикрывает глаза — и чувствует, как тяжёлым комом на него взваливается ответственность. Такая, что откуда-то изнутри вырывает слёзы и заставляет их подкатить к ресницам, такая, что давит на лёгкие, чтобы он, дёргаясь в тревоге, не мог сделать спокойного вдоха, чтобы он, издавая тихий стон, сжимал голову ладонями, как тисками, потому что пульсирующая боль, что бежала марафоном от затылка к вискам и обратно, до смерти ему надоедала. Ему хотелось плакать со стыда. От собственной недальновидности. И какой из него, к чёрту, адвокат, каким защитником он себя возомнил, если банально не смог сберечь собственного друга?.. Его Чонин лежит прямо напротив — беззащитный, слабый, с синяком под глазом и многочисленными ранами на шее, на холодной кушетке с белоснежной простынью; после операции Хёнджин сразу накрыл его одеялом по плечи — вдруг тот замёрзнет, пока будет приходить в себя? Глаза у него осторожно прикрыты, и из побитого носа, что аккуратно заклеили пластырем, вырывается тихое сопение. Слава богу, пронесло, вздыхает Хван. И даже если его мальчик сейчас испытывает неприятную, омерзительную боль по всему телу, он жив. Он хотя бы жив. Хёнджин вызвал скорую сразу после драки. Директор навёл шумихи, студенты собрались толпой зевак вокруг, пока учителя их не разогнали, а школьная медсестра в ожидании промывала им обоим раны. Хёнджин отмахивался, говорил, мол, не меня спасать надо, я переживу, и специально закрывал свои раны руками, хмуря брови; и пытался унять свою злость, чтобы прямо сейчас не сорваться яростным криком на учителей. Что стало с Нам Тэхо — ему было конкретно плевать; всё равно, промоют ли ему царапины, подлатают ли этот булыжник здоровенный, он был уверен только в одном: Хёнджин засудит его, пока не увидит ненавистное лицо за решёткой колонии. Если честно, он был готов даже убить его — собственными руками задушить поздней ночью — но это слишком лёгкий исход для такого полудурка, как он. Хёнджин сминает в руке обрывок листка в клетку — неровный, холодный, поспешный словно. На нём — до боли знакомым почерком, аккуратным, прилежным, как его обладатель, — выведено крохотное признание в любви. Хван вглядывается в эти тёмно-синие жирные буквы, словно пропитанные уже, заранее, солёной водой, и различает в них крик души своего маленького Чонина. «Я влюблён в тебя, Нам Тэхо», — гласят слоги, пересекающие клетки на бумаге. Конечно, Валентинов день, выдохнул Хёнджин, без признаний бы не обошлось. (Ему и самому подкинули штук десять посланий, увидев которые, он лишь с сожалением вздохнул. И почему только он вынужден разбивать сердца?) Учитывая их недавнюю ссору, Чонин бы в жизни не рассказал хёну об этой записке, эта тёмная лошадка, у которой временами в голове невероятные планы возникали — такие, от опасности которых даже у Хёнджина голова кружилась. А ведь этот вредный ребёнок мог вполне подкинуть Нам Тэхо записку просто чтобы доказать Хвану свою самостоятельность — никчёмную, правда, да и инфантильную. Мол, ты отговариваешь меня, считаешь, раз старше, то опытнее и мудрее? А по факту — так и оказалось. Конечно, Чонин имел право влюбляться в кого хочет. Только Хёнджин никогда не верил, чтобы он мог отдать своё сердце человеку, который, и глазом не моргнув, и бровью не поведя, убил бы его. Чонину сделали операцию сразу по приезде в больницу: зашили открытые раны, остановили кровотечение, а затем в палату отдельную положили. Хёнджин всё, как в тумане, видел: как родители приехали, как кинулись к врачам с расспросами, как, ожидая, пока сына перевезут из операционной, успокаивали Хвана, хотя тот всего лишь хотел побыть один. И закидывали его вопросами, а Хёнджин и рад бы был ответить. Только знал: нельзя, категорически нельзя родителям Ян рассказывать, что их сын в парня влюбился. Войти в палату разрешили лишь под вечер — и то ненадолго, чтобы не нарушить теперь сон Чонина, и пока родители спустились в холл, чтобы успокоить себя горьким кофе, Хёнджин прокрался внутрь, неслышно усевшись на стул рядом с кушеткой. Он пробудет здесь, пока его не выгонят. Ему жизненно необходимо было поговорить с Ян Чонином. И, наверное, попросить прощения за нелепую ссору, просто потому, что однажды Хёнджин не захотел его выслушать. А ещё — своими глазами удостовериться, что он очнулся. И что ему гораздо лучше. А сейчас он смял эту бумажку в своих руках, желая стереть её на мелкие пылинки, сделать вид, будто её никогда не существовало, пока она синим пламенем горела в его ладонях, грязным пеплом оставаясь под ногтями. Почему, в который раз спросил он себя. Почему, чёрт возьми, он не смог его защитить… Хёнджин прячет лицо в ладони — длинные волосы скрывают его пальцы. Он дышит, пытается дышать, по крайней мере, чтобы — если Чонин очнётся — предстать перед ним сильным и достойным его, не сдаться на самой ответственной минуте, и ставит локти на колени, пытаясь вытряхнуть из себя эту тревогу. Больничный свет больно режет его глаза, когда он снова пытается оглядеться вокруг. Всего лишь — кушетка, комод, плакаты о ведении здорового образа жизни. Это всё так близко к нему, но одновременно невероятно далеко от его жизни. Прямо сейчас его жизнь — это уроки, что были утром, мясо с рисом, которые они ели в обед, драка после уроков и побитый Чонин, что сейчас без сознания лежит перед ним, а ещё его жизнь — это риск потерять завтрашний день, это все его планы (ведь они с Чонином хотели погулять в парке и сходить в кино, а теперь придётся ждать, когда он оправится), предстоящие разговоры с родителями, его семья и друг, который всегда надеется на помощь своего хёна, вся его ответственность, что лежит на плечах семнадцатилетнего школьника; вот что было его жизнью — незначительные мелочи, о которых он вспоминал, проснувшись поутру, которые планировал, засыпая. А эта больница… этот запах хлорки, эти бесперебойные голоса за дверью и больно режущий по глазам свет — далеко не его жизнь. Всего лишь пункт, на мгновение преломивший его спокойную привычную колею, как бревно, внезапно упавшее посреди дороги. И он не хотел, чтобы это повлияло на его жизнь. Так что Хёнджин снова прячет лицо в ладони, и волосы накрывают его пальцы. А спустя какие-то секунды он, почти потерявший счёт времени, словно иллюзией слышит: «Хён, у тебя такие красивые волосы.» И, резко сглатывая слюну от неожиданности, убирает руки. Дышит. Очень глубоко пытается, но лёгкие, как назло, слишком быстро воздух заглатывают, и он протирает лицо, пытаясь привести себя в порядок. Ему не послышалось? И почему он так озирается, знает же, что единственный, кто может его позвать, сейчас лежит без сознания. «Они всегда… такими красивыми были?» Чонин тянет к нему ладонь, но рука падает, как только он её поднимает — его пронзает острая боль в плече, и он скрипит зубами, всасывая воздух — опять, второй раз за день, жмурясь, ведь этот больничный свет наверняка режет ему глаза, и Хёнджин перехватывает его ладонь. Вглядывается в лицо Чонина, будто хоть что-то понимает, и видит, как из-под полуопущенных ресниц на него смотрят отражающие свет ламп уставшие глаза. Хван двигается вперёд, скрипя ножками стула по больничному плиточному полу. Кладёт их руки себе на колени. И переплетает пальцы. А затем — гладит ладонь Чонина, что-то шепча — он сам уже давно не помнит что. Может быть, сначала он его успокаивает… а потом… «Пожалуйста, хоть всю жизнь называй мои волосы красивыми, — думает Хёнджин. — Только подари мне — снова — свою улыбку, чтобы я знал, что с тобой всё хорошо. Ладно?» «Как ты?» — вместо этого спрашивает Хван — тихо, чтобы не дать родителям услышать, если они за дверью сейчас. Он молит небеса, чтобы ему позволили хотя бы пару минут побыть с Чонином наедине. К глазам подкатывают-таки эти непрошеные слёзы. Возможно, он бы не заплакал — он же сильный, он же хён, он не позволит себе растроиться или показать настоящие чувства, когда гораздо хуже самому Чонину. Он хотя бы пример должен подать: мол, мы пережили страшное, но нам нельзя отчаиваться, давай лишь вздохнём поглубже да улыбнёмся… Однако Чонин осторожно шевелит пальцами. И, тяжело дыша, кое-как — со всей силы, наверное, пытается — сжимает ладонь Хёнджина в своей. Будто отчаянно пытается ухватиться за жизнь. Холодные пальцы гладят шершавую, поцарапанную ладонь, просят, мол, пожалуйста, удержи меня, не бросай, когда ты так непозволительно близко, а Хван накрывает его своей рукой, косясь на блестящее на указательном кольцо — красивое, он сам его Чонину на день рождения подарил, и поднимает его ладонь, томно прикрывая глаза и целуя её тельную сторону. «Мы в больнице, — сообщает он, прижимая руку Чонина к своей груди. — Тебя прооперировали, так что постарайся не двигаться, хорошо?» Чонин пытается сглотнуть слюну, поднять голову, открывает засохшие, потрескавшиеся от холода губы, и Хёнджин осторожно касается его растрёпанных волос — гладит их, повторяя, что всё хорошо и ему не нужно спешить произнести то, что он хочет. «Мне позвать врача? — волнуется Хван. — Как ты себя чувствуешь?» «Я… вроде… нормально. Голова болит только, — хрипит Чонин. — И ужасно хочется… пить.» Хёнджин тут же подаёт ему стакан воды, что был подготовлен заранее, стоял себе на комоде, и двигается ближе к Чонину. Приподнимает ему голову и подносит стакан к губам — а тот делает слабый, но жадный глоток, и Хёнджин вытирает капли воды, что стекают ему по подбородку. Чонин осторожно садится на кушетке — медленно, пытаясь опереться руками о подушку, но не в силах не издать ослабленного стона; Хёнджин осторожно берёт его за талию, помогая подняться. А затем, удостоверяясь, что тот может сидеть, что чувствует он себя более-менее живым, отстраняется слегка, держит его за плечи… и смотрит в опухшие, но пронзительные карие глаза, в которых вроде бы снова возродилась жизнь. Между ними — тишина. Пропитанная пониманием тишина. Тишина, в которой секундной стрелкой наручных часов тяжёлыми мыслями блуждают извинения. Прости, хён, что не послушал тебя. Прости, что из-за меня нам с тобой приходится проводить вечер в больнице. Прости, что теперь ты вынужден помочь мне сделать такое простое движение — сесть в кровати. Вот до чего я нас обоих довёл. Прости, Чонин, за то, что не защитил. Прости, что заставил тебя трястись от страха перед смертью. И пережить то, из-за чего ты теперь в испуге будешь просыпаться по ночам — а меня не будет рядом, чтобы обнять тебя. Между ними — молчание. И тысячи слов, которые хочется произнести в объятии. Но Чонин не произносит ни звука: он ослаб, он не может открыть глаз, и он тщетно держится за запястье Хёнджина, словно прося его не уходить. А Хёнджину слишком стыдно теперь говорить ему что-либо — тем более упрекать. И он прячет свой взгляд, не вынуждая Чонина видеть их нездоровое солёное сияние. Его Ян Чонин чуть не погиб. И будь Хван Хёнджин хоть чуточку более понимающим, он смог бы, наверное, его понять. Между ними — тяжёлые тучи, и снежинки падают одна за другой, медленно, настойчиво, такие холодные и колющие — лишь прикоснутся к коже, и на ней уже неправдоподобно алое пятно — с каких только пор снег стал приносить обжигающую боль? А ещё — между ними сугробы, что со временем становятся больше, загораживая серые пейзажи февральского Сеула. Между ними вырастает зима, и совсем скоро они окажутся по разные стороны ледяной стены, сожалея о том, что не смогли друг друга услышать. И Хёнджин, не сдерживаясь, наклоняется. И заключает Чонина в объятия. Мягко прижимается к нему телом — школьная форма, испачканная кровью и пылью рубашка, касается больничной пижамы. И ставит свой подбородок ему на плечо, пока волосы светлые осторожно щекочут Чонину шею — и тот едва словно усмехается, ведь кожа у него на ней такая чувствительная, и хён это знает, но всё равно дразнит его. Хёнджин утыкается носом ему в мочку уха, выдыхает резко, нюхает его волосы, что пропитались запахами операционной, целует аккуратно — в ухо, в шею, в скулу, в подбородок, около глаза, всё крохотными, нежными поцелуями, едва ощутимыми… и выдавливает наконец из себя эти давно просившиеся наружу слёзы, зная, что терять больше нечего. Его маленький Ян Чонин у него в руках — а значит, всё будет хорошо. «Хён…» — снова шепчет Чонин; но кажется, что он не хочет что-либо добавлять. Ему просто было необходимо произнести это слово, чтобы, наверное, самому поверить, что Хёнджин рядом. А значит, всё будет хорошо. «Я здесь, — Хёнджин сглатывает слюну, а затем пересаживается со стула на кушетку, чтобы не отрывать взгляда от Чонина — и от его губ, что тщетно пытаются произнести имя Хвана. Берёт ладони в свои, греет их — ведь они холодные такие, ледяные будто, и всё, чёрт возьми, по его вине. — Прости, я пришёл слишком поздно. Возможно, ты бы обошёлся парой синяков… но он избил тебя, этот придурок, — Хёнджин скривил губы, закатив глаза. — Твои родители тоже в коридоре.» «Не надо, — шепчет Чонин, ещё сильнее сжимая ладони хёна. — Прошу, не зови их. Я не хочу говорить… почему он побил меня…» Хёнджин кивает. Кивает один, второй, третий раз, активно, как будто уверяет Чонина в том, что ему можно довериться. В отличие от прошлого раза, сейчас ему наверняка довериться можно — он и сам понимает, какую ошибку совершил. Впредь — давай мы с тобой, Чонин, без ошибок, хорошо? Я больше не хочу, чтобы мы совершали что-то неправильное, потому что оба молоды и неопытны. Я сам готов набрать ради тебя годы, сотни лет опыта, чтобы отгородить тебя от опасности. Лишь бы тебе страдать не пришлось. Пообещай только, что доверишься мне. А большего я не прошу. И Хёнджин не сдерживается. Опускает ладонь на плечо Чонину, а затем, легонько совсем, бьёт его по груди, едва касаясь, но все волнения, которые ему довелось испытать этим удушающим ожиданиям, он вложил в этот удар, и стучит, будто хочет до сердца добраться, опуская постыдно голову, стучит этой ладонью, что едва поднять может, стучит по рубашке пижамы, позволяя главной волне горящих пламенем слёз покатиться по щеке, стучит, чувствуя хрупкое тело под больничной сорочкой. «Вот же дурачок!» — в сердцах восклицает он, и отчаяние заставляет его заходиться в рыданиях, захлёбываться в слезах, и он дрожит, какой-то нездоровый озноб сковывает его, и красивые карие глаза заполняют перекрёстки красных вен, а на ресницах мокрым снегом остаются солёные капли. И Хёнджин падает лицом Чонину на грудь, кладя руки ему на плечи. «Тебе так приспичило влюбиться?! — стонет Хван, вдыхая запах знакомого тела. — Обязательно? Сейчас? В него?! — и он прижимается щекой к груди, будто ему недостаточно прочувствовать Чонина — он хочет собственным телом ощутить этого парня, которому больше, наверное, некуда податься. — Если ты так хотел влюбиться, — безнадёжно шепчет Хёнджин, жмуря глаза, — мог бы влюбиться в меня. Я хотя бы… не позволил бы тебе умереть.» Чонин принимает его объятия. И, кажется, своими ослабленными руками обнимает его, накрывает ладонями талию, принимает каждую слезу, что падает с щеки хёна ему на пижаму. Мешается эта трубка капельницы, одеяло смятое, этот недостаток кислорода — и раны, что вот-вот надорвутся, если он сделает лишнее неосторожное движение. «Прости, хён, — говорит он ему на ухо — и боится поцеловать, чтобы не прервать этот наполненный благодарностью момент. — Ты слишком красивый, чтобы влюбляться в тебя.» Хёнджин усмехается. «Что за бред ты несёшь…» — произносит он влажными губами ему в грудь, и Чонин сильнее сжимает его белую рубашку. Утыкается носом ему в плечо. И чувствует, как внутри у него что-то ухает. Как будто все органы разом ринулись вниз — а он остался с едва справляющимся лёгкими да заплаканными глазами. В руках у него — целый мир в измятой белой рубашке, а в сердце — миллионы извинений, что, подобно звёздам на небе, рассыпались острыми стеклянными осколками. Падает вниз — без предупреждения, резко, подобно камню, что откололся от земли и обрушился в бездну. Он замирает. Дыхание у него спирает, но это не от слабости, Чонин знает. Он всего лишь предал друга, которому доверял больше всего в жизни. Почему предал, и сам не знал. Знал только, что теперь ему вину искупать перед Хёнджином несколько лет придётся. Потому что он влюбился в неправильного человека. «Пообещай, что больше не подойдёшь к нему близко, прошу тебя, — умоляет его Хёнджин, зарываясь пальцами в тёмные волосы. — Он исчезнет из нашей жизни, я обещаю. А пока что — не рискуй, хорошо? — говорит он — и слегка отрывается, чтобы взглянуть на Чонина, снизу вверх, так пронзительно. — Я защищу тебя, — проговаривает он сквозь всхлип — и шмыгает носом, позволяя Чонину увидеть свою слабость. — Но я, к сожалению, не всегда могу быть рядом.» И Чонин переводит руки с талии ему на голову, берёт его щёки в свои ладони. И улыбается, приподнимает уголки губ, несмотря на то, что ему невыносимо больно делать даже крохотные движения. «Конечно, хён, — Чонин хотел бы сейчас поцеловать его в лоб, но отчего-то боится, дрожит, не подходящий для этого момент сейчас, наверное, думает он. — Не волнуйся за меня. Не думаю, что мне когда-либо нужна была эта влюблённость.» «Вот и хорошо, — спокойно теперь, преодолев свою тревогу и уняв бешено стучащее в груди сердце, отвечает Хёнджин. И глотает слюну, давая себе сигнал успокоиться. — Не рискуй так больше. Я виню себя за то, что не смог помочь тебе, когда это было необходимо.» «Это не ты виноват, хён, — так же удручённо шмыгает носом Чонин. Были бы у него силы — и сам бы на месте бы расплакался. — Здесь… никто не виноват. Может быть, я частично… но точно не ты. Я бы ни за что в жизни ни в чём тебя не обвинил.» Хёнджин осторожно поднимает взгляд — и кивает. «Хорошо, храбрец ты наш, — вымучивает он. — Отныне со мной на борьбу ходить будешь, понятно тебе?» И Чонин впервые пробует смеяться. В этот момент кажется, будто темнота отступила — и они в этом мире, совершенно одиноки, зато греются друг у друга в объятиях, пусть Чонину и сложно держать Хёнджина у себя на груди — у него ведь рана там зашитая. И пытается не выдать хрип от боли. Держать хёна в объятиях сейчас для него гораздо важнее, чем заботиться о какой-то травме. «Хорошо», — произносит Чонин в ответ. И Хёнджин улыбается. Поднимается, целует Чонина в щёку и трепет его по волосам. «Обещай, что всегда будешь теперь предупреждать меня, прежде чем влюбиться», — говорит он. «Обещаю», — отвечает Чонин. А потом Хёнджин зовёт родителей в палату, притворившись, что Чонин проснулся лишь несколько секунд назад, и пока те в волнении расспрашивают сына о произошедшем, Хван стоит, прислонившись к косяку двери, и с призрачной улыбкой смотрит на то, как его Чонин вновь учится улыбаться. Тот день был для них тяжёлым. Однако Ян Чонин даже спустя несколько лет мог поклясться, что четырнадцатое февраля его шестнадцатилетия стало поворотной, наверное, точкой в его жизни. И потому не только Минхо было комфортно находиться рядом с Хёнджином. Между теми всё давно было понятно: они встречались, они были влюблены друг в друга, но у Чонина к Хёнджину были гораздо более противоречивые чувства — их даже одним словом нельзя было описать. Будь это обыкновенные отношения, Чонин бы даже расстроился: действия Хёнджина стали бы казаться очевидными, предсказуемыми, и любая его тяга к нему превратилась бы в рутину, когда Хван брал бы его за руку, обнимал, целовал в затылок — всё это было бы… обыденным. Скучным. И в его душе никогда не было бы этого трепетного ожидания, когда грудь стягивает что-то в один крепкий узел, когда поднять взгляд боишься, чтобы увидеть, как Хёнджин — тебе — улыбается, когда каждую секунду гадаешь, что же уготовил тебе этот день далее. Он бы знал всё наизусть. И просчитывал бы этот ход. Зато то самое чувство дружбы и привязанности, эта взаимная любовь, когда вы оба не требуете друг от друга излишних прикосновений, разговоров и ненужных жестов, а понимаете все спрятанные мысли, лишь положив голову на плечо… вот что придавало Чонину ещё смысл жить. Дружба с Хёнджин-хёном — вот что заставляло его двигаться дальше. Хёнджин спасал ему жизнь миллионы раз. И если бы потребовалось, Чонин не медля рискнул бы своей, чтобы защитить хёна. Не задумываясь. Ведь он его друг. А значит, Чонин любил его больше всех на свете. И сейчас, когда Хёнджин, сияющий в переливающихся солнечных лучах, что ласково украшали бежевыми волнами его волосы, когда он видел его широкую улыбку, обращённую к Минхо, и прищуренные в смехе глаза, такие, в которых крохотными звёздами блестело октябрьское солнце, он понимал, что каждое мгновение, проведённое рядом с Хёнджином поистине бесценно. И невероятно свободовольно, раз так легко хочет от него сбежать. — Видели, как я его! — Хёнджин гордо закусил губу и сделал победный жест кулаком. — Да он рот раскрыл, когда я ему рассказал о том, как правильно трупы прятать! Чонин поднял на него взгляд, чуть задумчивый, меланхоличный будто. Этим утром было так тепло, и даже его любимое солнце сейчас падало косыми лучами сквозь высокие окна коридора. Однако отчего-то по его телу бежали мурашки, и, наверное, даже прохладной и влажной ночью ему не бывало так морозно… и тоскливо. Ведь он видел, о чём они с Минхо переписывались во время лекции. И радовать это его… не могло. Потому Чонин, закусив губу, лишь отворачивался, смотрел перед собой в пол, так неподвижно, будто слепой, и сжимал во влажном от пота кулаке лямку своего тряпичного рюкзака. Подходило время обеда. Они вышли из аудитории, спокойным шагом направляясь в кафетерий — отличный день, чтобы перекусить, а вечером можно будет забрести в ресторан, чтобы попробовать те самые пельмени, о которых Минхо мечтал ещё с прошлой недели. Вокруг них привычным таким, ровным шумом проносились миллионы одинаковых голосов, а у всех троих в ушах стоял нездоровый звон, будто их оглушили внезапной новостью. Слишком странно сегодня началось утро. Остановить бы время, выяснить секреты, которые они меж собой хранят, и проветрить мысли, чтобы собраться с силами. Но эта проклятая стрелка часов уже перевалила за полдень. А значит, время неизбежно. Лишь Хёнджин сегодня отчего-то был настроен решительно. Он самодовольно вскинул подбородок, хмыкнув, и прошёлся ладонью по блондинистым волосам. Такой предсказуемый жест, хмыкнул Чонин. И почему-то почувствовал, что в эту секунду он был в безопасности. Пока Хёнджин снова трогает свои волосы, пока улыбается рядом с ним, кажется, что всё привычное остаётся на месте и им не грозят глобальные перемены, что способны нарушить привычную колею. А тревога почему-то всё равно теребила душу. Минхо закатил глаза и улыбнулся. Гордец, каких поискать, этот Хван Хёнджин — каждое незначительное достижение возносит в ранг героического поступка. Но это, наверное, Минхо даже радовало — эта его наивная инфантильность, его незрелое хвастовство, сродни детским играм, каждый раз заставляло его приподнимать уголки губ, вспоминая о том, возможно, незначительном счастье, которое у них оставалось едва заметным следом высохших слёз на шрамах их бесчисленных порезов. С Хёнджином ему было непросто, но до небес лазурных красиво; рядом с ним Минхо было до шоколадного привкуса на зубах сладко, до острого жжения на языке рискованно… и до тёплых объятий уютно. Ведь спустя два года их бешеных побегов от острой реальности Минхо наконец понял, что сбегал всегда… только домой. — Он меня недооценивает, — продолжал Хёнджин. — Этот старикан просто думает, что своим многолетним опытом превзойдёт студентов по хитрости, но он явно не жил в моей семье, — Хван фыркнул, закатив глаза. — Не удивлюсь, если однажды он услышит ещё, каких клиентов в каких делах я буду защищать. — Чтобы ты — и адвокатом стал? — вмешался Чонин, засмеявшись. И продолжал смотреть прямо перед собой, даже не оборачиваясь на него. — Не веришь в меня? — Хёнджин потрепал младшего по голове, вызвав у того смущённую улыбку. — Посмотрим ещё. Припомнишь мои слова. В бумажник Минхо была вложена детская фотография Хёнджина, на которой тот в возрасте шести лет был одет в мантию адвоката — улыбался он на ней так ярко, щурив нос и глаза, будто защитил своё первое дело. Учитывая, сколько раз тот с мамой разъезжал по судебным заседаниям — пару раз даже за границу — было совершенно очевидно, что он набрался достаточно опыта для получения работы и построения карьеры. Для него это было сродни первой любви — такой, которую проносят с собой всю жизнь, родной, уютной, а Хёнджин, казалось, в суде всегда чувствовал себя как рыба в воде. За словом в карман не лез и перенял от матери способность находить законное оправдание любой ситуации. Настоящий специалист, как всегда говорили про него преподаватели, наставники и знакомые адвокаты. А Минхо с Чонином просто в душе гордились его знаниями и способностями, с восхищением смотря на то, как он уверенно чувствует себя в деле своей жизни. — Минхо-хён! — вдруг произносит Хёнджин, останавливаясь на полпути — прямо на ступеньках высокой лестницы — и резко хватая Минхо за плечи, чтобы развернуть его к себе. В глазах у него азартный блеск, и Минхо с испугом смотрит на него, не в силах сдвинуться с места. — А что если нам с тобой и правда стать адвокатами? — О чём ты? — растерянно усмехается Минхо. — Мы и так ими станем. Мы же учимся на юриспруденции. — Я не про это, — махнул рукой Хёнджин. — Давай станем ими, но не здесь. Не в Сеуле. И даже не в Корее. — А где? — устало вздыхает Минхо. — В Китае? Опять у тебя пластинку заело? — Да нет же, — выдерживая преисполненную энтузиазма улыбку, отвечает Хван. — В Штатах, как и хотели. Давай сбежим уже от родителей. Станем жить в Америке, будем работать адвокатами, купим себе милый дом… разве это не то, чего мы всегда хотели? Минхо берёт его ладонь и прижимается к ней щекой, и во взгляде его — сожаление, будто он не в силах исполнить обещание, уже давно данное. Будто он пытается вразумить Хёнджина, такого наивного, простого, счастливого, разрушить построенные им воздушные мечты — ведь они и вправду воздушные, невесомые, неощутимые, и прямо сейчас они упадут с них — резко на землю, больно ударяясь телом о замёрзшую почву. И, возможно, погибая. — Сбежать — идея рискованная, Хёнджин, — напоминает Минхо, качая головой. — Как ты себе это представляешь? Я брошу родителей и Рюджин, и они будут думать, что я погиб… это слишком тяжёлый удар для них. — А для нас три года скрываться — не удар? — тут же срывается Хёнджин, а затем резко закрывает губы ладонью, понимая, что позволил себе повысить голос. И постыдно отворачивается, удостоверяясь, что никто его не услышал. По счастью, никому из проходящих мимо студентов и дела не было до их разговора — они, как массовка в кино, были увлечены своими делами, и даже не смотрели в их сторону. Разумеется, ребята с младших курсов даже вряд ли знают, кто он такой, этот знаменитый Хван Хёнджин. — Мы с тобой уже очевидно никогда в жизни не расстанемся, — шепчет он, облизывая губы — зачем, и сам не знал. И понизив голос, опустив взгляд, он добавил смущённо. — Я не брошу тебя, я уверен, что больше никогда в жизни никого не полюблю, слышишь? Зачем оставлять альтернативы, зачем думать о других вариантах развития нашей жизни, когда для меня всё ясно? И для тебя тоже, Минхо-хён… Не надо притворяться, будто что-то между нами ещё нечётко, неточно… Я хочу остаться вместе с тобой. Вдали от остальных. Но Минхо лишь сухо смотрит на него. Как на ребёнка, который просит у родителей невозможного — и сам знает, что это никогда не исполнится. — Сам-то ты как Чонина оставишь? — спрашивает Минхо, косясь на Яна — тот стоит неподвижно, облокотившись о перила, скромно, беззвучно, ведь знает, что этот диалог ему не принадлежит, и исход его явно не он решит. Стоит тихо, бесшумно, греется под лучами осеннего солнца, что окрашивают его тёмные волосы в приятный цвет молочного шоколада, и даже не смотрит в их сторону. Этот диалог он слышал сотни раз. Но сейчас кое-что меняется. Сейчас Хёнджин настроен, к сожалению, серьёзно. — Он прикроет нас, — тут же хватается Хёнджин. И кидает беспомощный взгляд в сторону друга. — Так же? Ты же поможешь, если что? А Чонин натягивает свою дружелюбную улыбку и кивает головой. — Если понадобится, я всегда рядом. Только ямочек на его щеках не видно. — Но… разве ты хочешь так ранить родителей? — всё ещё сомневается Минхо. — Сам подумай, это же абсурд… Заставить их поверить, будто мы с тобой погибли. — Я в этой семье уже давно покойник, хён, — безнадёжно шепчет Хёнджин. — Они воспитали меня и дали мне образование. Но отец… он никогда не примет меня таким, какой он есть. И рано или поздно мне, как и тебе, придётся жениться. А видеть, как мы обнимаем чужих девушек, как мы вынуждены дарить им своё сердце и притворяться, будто не изменяем им… Это мерзко, хён. Я не хочу ранить ни тебя, ни себя, ни наших будущих жён. Никто из нас этого не заслужит, понимаешь? — Да не о жёнах ты заботишься, дурачок, — в отчаянии произносит Минхо. — Ты просто хочешь сбежать. Но так проблема не решится, понимаешь? Ты предлагаешь невозможное. Мы не в силах это провернуть. — У меня есть деньги. Больше, чем ты можешь себе представить, хён, — говорит Хёнджин — и пристально смотрит ему в глаза. Гладит его щёку, касается длинными пальцами карамельных волос. — И с английским языком справимся. Подделаем документы. Мы на четвёртом курсе учимся, что нам ещё тут преподавать? И дипломы я подделать смогу, мы и так знаем всё, что необходимо. А Чонин прикроет перед родителями. — План идеальный, — фыркает Минхо. — В теории. Я тоже хочу быть с тобой. Но такая цена… — и он опускает взгляд, кусая губу — она уже припухла от его бесконечных сомнений. — Когда мы признались друг другу, — Хёнджин сглатывает слюну. И крошечные пылинки кружатся вокруг его выбеленного лица, что сияет в дневном свете. — Когда мы признались друг другу, я думал, ты знал, на что идёшь, хён, — почти беззвучно усмехается Хёнджин. Печально. И качает головой, понимая, что они оба здесь всё время шли разными дорогами. — Я думал, ты знал, на какой риск мы соглашаемся. Наши отношения никогда не были обычными — и никогда не получили бы одобрения. — Хёнджин… — снова произносит Минхо, и они боятся взглянуть друг другу в глаза. — Моя мама нас поймёт, — продолжает Хван. — Она не гомофобка, она уже приняла меня. Она поможет, если что. Единственный, кто возмутится, это отец, но насчёт него я даже не волнуюсь. Уверен, я ему нужен только в качестве наследника. Хотя… у него ведь куча незаконных детей, наверное, — Хёнджин резко поднимает взгляд в потолок. Кажется, словно он уже давно просчитал план своей жизни — всё по полочкам разложил, зная, что однажды ему что-то придётся кардинально менять. — Послушай, здесь нам не место, — и он снова смотрит в лицо Минхо, в такое родное, любимое, вглядывается в эти черты — большие глаза цвета янтаря, приоткрытые пухлые губы, искусанные, исцарапанные, которые он до истощения уже исцеловал, и чёлка шёлковых волос, спадающая на брови. Минхо кажется ему таким… уютным. Будто давно уже стал его семьёй. И лишать себя человека, которого он обожал до смерти, казалось неправильно. Такого не может быть. На короткое время расставание позволительно, но разве мог бы он… всю жизнь вот так без него провести? Это казалось опустошающим. Несоответствующим. Кошмаром при температуре — настолько же спутанным, неправдоподобным. Чтобы Хван Хёнджин хоть в какой-то момент остался один, без Ли Минхо, что, обнимая его, смотрит влюблёнными глазами ему в лицо? Хёнджин ни за что в этот кошмар впадать не хотел — а хотел быть рядом с Минхо, его Минхо, и оберегать его до конца своих дней. — Она поможет, я обещаю. Купим билеты на первый же рейс — хочешь, в пятницу вечером, чтобы ты даже на семейный ужин не попал? Снимем сначала гостиницу, потом квартиру, я обещаю, нас никто не заметит. — Хёнджин, — Минхо кладёт руки ему на плечи и улыбается — так ласково, тепло, слегка приподнимая уголки губ. Обворожительно. — Я бесконечно дорожу тем, что ты хочешь меня защитить. Но разве это — не более чем несбыточные мечты, скажи мне? То, что ты придумал, подходит идеально… но в душе у меня предчувствие, будто так не должно быть. — Это тебя женить не должны! — срывается Хёнджин. В его глазах — опять непривычная пугающая злость, и он жадно глотает воздух, пряча свой взгляд где-то в стороне. — Мы бегали от этого два года, а теперь всё становится очевидным. То, что мы не хотели принимать, настигло нас. Послушай, — хмурится Хёнджин, вскидывая брови. — Может, ты и правда хочешь жениться на Шин Рюджин? — и цокает языком. Минхо устало вздыхает. — Хёнджин, не начинай, пожалуйста. Но Хёнджин его уже не слушает — и делает шаг вперёд, за которым следует череда второго, третьего, четвёртого, уже более уверенных, настойчивых, и Минхо с Чонином срываются за ним. — Хёнджин, пожалуйста, давай обсудим это позже, — просит Минхо, спускаясь вслед за ним и пытаясь остановить, дотронувшись до плеча — только кто эту глыбу под сто восемьдесят остановит?.. — Это слишком серьёзный разговор, чтобы решать всё спонтанно, понимаешь? Может, мы могли бы уговорить наших родителей просто позволить нам переехать в Америку, они бы наверняка разрешили… Зачем всё устраивать так кардинально? И Хван останавливается — резко разворачивается, кидая взгляд на Минхо сверху вниз. — Я своего отца знаю. И наслышан о твоём. Не женимся — не отвяжутся от нас. — Послушай, — умоляет Минхо, — всё можно решить более мирным способом. Они пробегают по холлу университета, залитому солнцем, и выбегают на улицу. Тепло, невероятно жарко для конца октября, а ещё они — разгорячены изнутри своей тревогой. Будто та растерянность, что сдерживала их тисками с самого утра, наконец вылилась в очевидное воплощение — тревога, беспокойство за своё будущее. И когда Хёнджин ускоряет шаг, чтобы отойти дальше и успокоиться, отдышаться, не рисковать кричать на Минхо, тот подбегает к нему. Хёнджин останавливается под тенью высокого дерева на поляне заднего двора, сокрытый от октябрьского солнца толстой кроной деревьев, и волосы его развевает тёплый ветер, отбрасывая на лицо полосы тени. Он обхватывает голову ладонями, кусает губы, пытается вдохнуть воздух. Минхо хватает его за рукав белой рубашки, и Хёнджин убирает ладони от лица, в недоумении смотря на него. — Что? — огрызается он. — Позволь мне побыть одному. — Хёнджин, я всего лишь хочу, чтобы ты подумал, — напоминает Минхо. — Я всегда буду готов сбежать с тобой, но разве это лучший момент? Спонтанность никогда не приведёт ни к чему хорошему. Хван хмыкает. — Ну да, — и снова отворачивается, — наверное, твоя свадьба будет самым подходящим моментом. — Хёнджин, послушай, — Минхо хватает его за подбородок и разворачивает лицом к себе. — Я не говорю, что не люблю тебя, не говорю, что не хочу провести остаток жизни с тобой. Всё это и без того очевидно, так почему ты устроил истерику? Сбежим мы с тобой, сбежим, не волнуйся. И он, нахмурив брови, без каких-либо предупреждений агрессивно прижался к Хёнджину всем телом, сцепляя ладони у него на спине. — Я знаю: это будет неизбежно. Но я хочу, чтобы мы были осторожны, понимаешь? — его слова ударяются Хвану в ключицу, и Минхо сглатывает слюну. — Я не хочу, чтобы про это узнали наши родители, не хочу, чтобы нас перехватили в аэропорту. Хёнджин кладёт руки ему на талию, томно вздыхая. Ставит подбородок на карамельную макушку, поднимает взгляд вверх — снова. Будто пытается успокоиться. — Я всё сделаю, — отвечает Хёнджин, теперь уже шёпотом, в унисон падающим листьям. — Не бойся, всё будет хорошо. У нас всё получится. Я обещаю, ты не пожалеешь. И если ты не против, мы сможем улететь уже в пятницу вечером. Минхо, измотанный, кивает. И не страшно ему стоять в объятии этом, не страшно, что за ними наблюдать могут. Он терпел слишком долго, чтобы стесняться теперь быть рядом с тем, кого он любит. А если теперь им нечего терять, если они подстроят свою смерть ради своих семей, то станет ли он прятаться сейчас? Минхо поднимает взгляд на Хёнджина и видит, как тот, прищурив глаза от солнечного света, смотрит на него — и улыбается счастливо, спокойно, однако чуть тревожно, ведь знает, что, хоть они остаются вместе, впереди у них — рискованное приключение, которое они согласились начать прямо сейчас. — Ладно, я согласен, — удручённо выдыхает Минхо. — Но только в том случае, если об этом никто не узнает. Хёнджин самодовольно ухмыляется — и подставляет лицо осеннему солнцу, прикрывая глаза. В его руках — беззащитный и крохотный такой Ли Минхо, который изо всех сил старается показаться расчётливым и мудрым, но Хёнджин понимает: тот просто слишком влюблён, чтобы рисковать. И боится, как бы до их маленького рая не добрались пожирающие языки пламени, как бы не разбили их уютное счастье выстрелы отцовских пуль. Они ввязались в увлекательное путешествие, относительно спокойное — до сегодняшнего дня. И Минхо не хочет, чтобы оно запросто так прерывалось на самом пороге его молодости. На самом остром и одновременно невероятно сладком моменте его любви — первой и, наверное, единственной. Минхо не умел любить до Хёнджина. И после него уже точно не научится. — Пойдём пообедаем? — предлагает Хван, и Минхо, вспомнив о правилах, отстраняется, кивая головой. — Уже ведь почти конец перемены, — замечает он — и незаметно для себя всхлипывает. — Как бы не опоздать на следующую пару… — Прогуляем? — Хёнджин соблазнительно вскидывает брови. Минхо только смеётся и аккуратно бьёт его по плечу. — Ещё чего, — прыскает он. — Раз я разрешил сбежать, так значит, считаешь, что и обязанности свои выполнять не надо? И он, качая головой, разворачивается, скрещивая руки на груди, чтобы направиться к кафетерию, а Хёнджин, коварно облизывая губы, шлёпает его по заднице. И отворачивается, смущённый, как ребёнок, который только что сделал непозволительную шалость. — Хёнджи-и-и-ин, — закатывает глаза Минхо и оборачивается боком. Тот ярко улыбается, счастливый. И Минхо расслабленно хмыкает, кивая головой в сторону пристройки. — Пошли уже пообедаем. Хван Хёнджин, Ли Минхо и Ян Чонин были той самой популярной троицей университета, о которых все — как-то, где-то, от кого-то — понаслышке знали, но ближе и не подходили. Их могли сравнивать с «потрясающей четвёркой» из «Мальчики краше цветов», с мародёрами из «Гарри Поттера», только без четвёртого участника, особенно за их уникальную красоту (Хёнджин временами слышал, как хубэ с младших курсов завидовали его волосам — «Как он за ними ухаживает? Я столько масок делаю, шампунем с глубоким очищением промываю, а они всё равно ломкие, как солома!», а Минхо так и вовсе пару раз пришлось отказывать девушкам в свиданиях), но это были далеко не те самые экстраверты, знакомые с доброй половиной вуза, а, скорее, тёмные лошадки, что загадочной тенью проходили мимо других студентов, даже не окидывая их взглядом. А другие студенты так и вовсе боялись с ними заговорить — ведь слухи, быстрые, как пуля, об их происхождении, быстро распространялись по всему университету. И потому, даже если ребята с их потока ещё решались завести с ними дружбу, то младшие даже не лезли в это болото — и так понимали, на какой риск идут. Обедали они всегда втроём — как закадычные друзья, ведь не мог Хёнджин себе позволить бросить Чонина просто потому, что у него появился парень. Это было бы подло с его стороны. Приходили на занятия всегда втроём — преподаватели давно обшутились, что те как банные листы друг к другу прилипли, а когда им раздавали совместные проекты, никто даже не удивлялся, что эти трое снова вместе взялись. «Может, уже поженитесь, все трое?» — произнёс как-то профессор с улыбкой, на что Хёнджин, гордо вскинув голову, ответил: «Мы с Ли Минхо уже женаты, а Чонин наш сын». Разумеется, все в ответ только посмеялись. А Хёнджин, подмигнув Минхо, только ухмыльнулся, и Минхо снова ударил его в плечо, цокнув языком и прошептав «дурачок». — Значит так, Чонин, — гордо заявляет Хёнджин, как только они переступают порог кафетерия и он обнимает его за плечо, прижимая к себе. — Наш особо осторожный Ли Минхо согласился-таки на моё предложение, поэтому нам понадобится твоя помощь. Чонин, закатив глаза, выдал ленивое «ну что там у вас?» и скривил губы в неодобрительной улыбке. Хёнджин, однако, окрылённый своими мечтами, только улыбнулся. — Нужно отыскать человека, чтобы подделать документы, а ещё забронировать билеты на рейс. — Я тебе секретарь, что ли? — слегка обиженно проворчал Чонин. — А потом, — как будто его вовсе не слыша, продолжил тот, — прикрыть нас перед родителями и сказать, что ты со-вер-шен-но ничего про нас не знаешь. Уж тем более про Минхо. Тебя его родители ненавидят, конечно, меньше, но не признавайся, что ты с ним общался, хорошо? Чонин лишь послушно кивал. Конечно, ведь хён попросил о помощи. — Это уже пятнадцатый раз за год, — напомнил Чонин. — Какой же ты мелочный, — в шутку произнёс Хёнджин, — раз считаешь подобное. — У меня тоже должна быть альтернатива, в которой мне не достанется наравне с вами двумя, — буркнул он. — А что если вас всё-таки отыщут? Мне соврать, что я с вами не виделся, не говорил с тобой? — Ври что угодно, — устало ответил Хёнджин, словно это была наименьшая из проблем. — Лепи им, что не мог со мной связаться, на пары я не приходил, ничего тебе не писал и сообщения твои не читал. Но Чонин останавливается на полпути и поднимает взгляд на Хёнджина. — И где вероятность, даже малейшая, того, что вас не перехватят? Что ты… что вы не погибнете, хён? — Да что вы об одном и том же заладили, а! — раздражённо ответил Хван, отрываясь от плеча Чонина. — Вот увидите, когда всё получится, ещё будете прощения просить за то, что не верили в меня! Минхо и Чонин переглянулись. Ага, конечно. Эта спонтанность была уместна при выборе ужина или фильма в кино, а не в нелегальном побеге из страны. И чувство чего-то неправильного, рискованного, чувство, что в будущем откликнется удручённым и смиренным «ну я же говорил», когда им обоим будут заламывать руки и вешать наручники на запястья, а они будут дарить друг другу последний взгляд перед тем как навсегда разлучиться, чувство чего-то непродуманного, угрожающего в душе отдавалось тяжёлой вибрацией. Смогут ли они продержаться за границей хоть пару дней? Смогут ли выжить там, не чувствуя вины за то, что так невыносимо подставили родителей, в тот момент, когда уже будет слишком поздно возвращаться и что-либо объяснять — ведь ни одна отговорка не будет звучать правдоподобно… Да, Минхо до треска слабых рёбер в груди любил Хёнджина. А ещё так же до сумасшествия хотел прожить с ним все оставшиеся годы. Он знал, в Америке у них будет шанс пожениться, как того всегда желал сам Хван, и чем не идеальная перспектива? Только прощаться с жизнью здесь… так непродуманно и так всё-таки страшно. — Уверяю, я сделаю всё как подобает, — произнёс Хёнджин, когда они подходили к столу. — Несмотря на срочность. Чонин бросил на первый попавшийся стул свой рюкзак, давая знак сладкой парочке усесться уже: голод никто не отменял. И те двое осторожно остановились, глядя друг другу в глаза. — А ещё — поженимся, — гордо заметил Хёнджин. — Станем наконец семьёй, о которой так давно мечтали. Минхо улыбнулся — и в глазах его медовых отразился свет осеннего солнца. — Тебе ещё двадцати двух нет, — напомнил он. — Не рано ли? — Сказал человек, который готов жениться на подруге, — фыркнул Хёнджин. — Я каждый день просыпаюсь с мыслью о том, что, возможно, сегодня могу умереть. И если мне это всё-таки суждено, моим последнем сожалением будет то, что я так на тебе и не женился. — Хёнджин… — начал было Минхо: он знал, Хван любит шутить подобным образом — придумывает себе сотни вариаций сценариев их совместной жизни, а потом о каждом забывает, как только увлекается острой лапшой. — Представь только, — улыбнулся Хёнджин, глядя ему в глаза. — Я героически погибаю, лежу распластанным по земле, тебе звонят и сообщают, что Хван Хёнджин в серьёзной опасности, и ты прибегаешь спасти меня, вызываешь скорую, и вот мы уже с тобой в машине, я лежу на кушетке, пока врачи латают меня, и тяну к тебе руку, шепчу: «Муж мой… какой же ты всё-таки храбрый, раз прибежал ко мне даже при угрозе собственной жизни», — и улыбаюсь из последних сил, а ты держишь мою ладонь и умоляешь не умереть, и я киваю — и закрываю глаза, а потом, возле операционной… — Ой, да хватит уже, а, — смеётся Минхо. — Герой ты наш. Я знаю, ты слишком настырный. Ты не погибнешь просто потому, что «не успеешь поцеловать меня перед смертью», — драматично, напыщенно произнёс он, закатив глаза. И оба улыбнулись — широко, понимая друг друга — и даже эти тонкие шутки, чересчур личные. — Может, уже сядете за стол? — напомнил о себе Чонин, и они оба скинули рюкзаки. Только Минхо, почувствовав неприятную вибрацию в кармане, тут же окаменел, словно статуя. И уголки губ, что были направлены вверх, медленно уплыли вниз. Он знал, кто ему звонит. И ему ужасно это не нравилось. День же начинался так… хорошо… Аппетит к обеду у него резко пропадает. Что-то цепкое перехватывает шею и желудок, и он не в силах даже рта раскрыть, не чувствует он себя готовым сделать лишние движение. Он смотрит на ярко горящий экран, и четыре буквы тут же заставляют его скривить рот от недовольства и смиренно вздохнуть. Как бы он ни желал провести этот день в объятиях Хёнджина, у него не получится. Ведь стоит ему только подумать о призрачном спокойствии, которое так редко выдавалось, его тут же портил. Вечно один и тот же человек. Отец. Минхо оставляет свой рюкзак и несётся к выходу из кафетерия, не обронив ни одного слова Хёнджину и Чонину. Он бежит огромными шагами, пока не надавливает на стеклянную дверь, чтобы очутиться на улице — снаружи явно меньше лишних ушей. Хёнджин смотрит на него с недоумением: и куда тот так ринулся? Тут же скидывая рюкзак на стул, он, поправляя штаны, что упали с талии, направился за ним. «Минхо-хён! — крикнул он, крикнул так громко, что, наверное, все остальные студенты услышали. — Минхо-хён, куда ты?!» Хёнджин сорвался с места, хотя ему даже бежать не надо было: с этими длинными ногами он пересёк кафетерий в считаные секунды, чтобы оказаться на улице. А там Минхо, что лишь кивал головой в указания, которые давали ему по телефону, уже отключил входящий вызов — и стоял, смотрел на этот экран, постепенно тускнеющий, чтобы заблокировать домашнюю страницу. Он ссутулился, закусил губу — и провёл рукой по волосам, так опустошённо, совершенно равнодушно, будто знал: этим всё дело и закончится. — Что случилось? — взволнованно произнёс Хёнджин, подбежав к нему. И тут же схватил его за плечи, чтобы взглянуть ему в потухшие глаза. — Родители звонили? — Как всегда, — прохрипел Минхо, отводя взгляд. — Отец посылает на задание. Ничего нового, — и вздохнул устало, будто вся эта возня ему порядком надоела. Теперь идея сбежать уже не казалась ему такой неисполнимой. — Вот как, — едва слышно цокнув в разочаровании, проговорил Хёнджин. — Пока мы тут с тобой строим грандиозные планы, родители живут обыденной жизнью. Куда на этот раз? — Не знаю, водитель заберёт меня, — бросил Минхо. — Мне нужно встретиться с каким-то коллегой. Думаю, это ненадолго. Звучит совершенно привычно. К вечеру, надеюсь, вернусь. Хёнджин понимающе кивнул. И хмыкнул. — Мы даже с тобой поесть вместе не можем, — произнёс он — сухо и довольно смиренно. — Я так устал от этого. — Значит, скоро всё должно измениться, — пожал плечами Минхо. — Сбежим… давно пора сделать это, — он поднял неоднозначный взгляд на Хёнджина и взял его руки в свои. — Будем надеяться, что это моё последнее задание от отца, правда? — и улыбнулся, заставляя Хёнджина радостно кивнуть. — Скоро увидимся. Приходи ко мне ночью. Хван ухмыльнулся, но не было ничего пошлого в этой ухмылке, как всегда. Он всего лишь был рад, что очередную ночь они смогут провести вместе — уснуть в объятиях, чувствуя родное тепло, и увидеть замечательные сны, в которых им даруется свобода. — Конечно, — говорит он, сжимая ладони Минхо в своих. — До встречи, хён. Прошу тебя, не погибни. И Минхо кивает. Конечно же. Он абсолютно уверен. Он абсолютно уверен, что не погибнет.