пожелтевшие поля страниц

10 cm — But It's Destiny Резкий выстрел с трудом, будто разрывая толстую полупрозрачную плёнку, проникает сквозь слои невидимого воздуха, заставляя золотую пулю сверкать в переливающихся солнечных лучах, словно в дешёвом эффекте замедленного действия в неправдоподобном боевике. Минхо всегда верил, будто сияние солнца дарит тепло и надежду тем, кому приходится щуриться, невольно улыбаясь, под этим светом, загораживая так скромно лицо тёплой ладонью, однако не всякий блеск всегда будет означать что-то волшебное. И когда с оглушающе тонким свистом пуля пересекла расстояние в несколько метров, разрезая пространство, как острие железного меча, и вошла в тело Ли Минхо, этот режущий слух звук внезапно заглушился, как если бы пуля упала в воду — и мягкая плоть приняла её в свои органы, повреждая многочисленные вены, загрязняя тело чужеродным организмом, который, несмотря на своё позолоченное сияние, всё-таки ни одним легальным образом не сочеталась с окровавленным сердцем обладателя. Паразитизм, думал Минхо, когда громкие сирены скорой помощи отдалённо отбивали ритм над его головой; кажется, они проходили это в школе — один организм проникает в другой, чтобы постоянно им подпитываться, и выгода от этой связи односторонняя. И почему он только думает об этом, когда доктора изо всех сил пытаются отнять у быстрого времени несколько минут на спасение его жизни, когда он, будто оглушённый водой, едва слышит указания врачей и поспешные шаги и разговоры медперсонала, смотря сквозь полуприкрытые веки на чужие смазанные лица и лампы под потолком? В чьей жизни он успел стать паразитом, что его так отчаянно пытаются устранить, безнадёжно спрашивал он пустоту, когда над его телом включили холодный свет ламп операционной? И почему, думал он, уже не надеясь на ответ, когда его накрыли стерильной простынью, чтобы прорезать кожу острым ножом, его хотят лишить Хёнджина?.. Как только пронзительный, прорезающий вены изнутри звук исчезает, заглушаясь ударом о мягкую плоть, и как только Минхо делает резкий вдох, в ноздри ударяет едкий запах, к которому он, к сожалению, привык. Больница, думает он, и среди затуманенных мыслей, сквозь которые невозможно разобрать, что из этого правда, а что — выдуманные им образы, перед ним предстаёт картина всё той же надоевшей палаты. Бесконечные больницы, бесшумно выругивается он. Значит, его спасли. Глаза раскрыть всё ещё не по силам тяжело, и ресницы, кажется, переполнены тяжестью засохших капель, так что ему невозможно даже осмотреться. Неужели под оглушающий бой сирены он пустил слезу? В руке он ощущает какой-то дискомфорт. Капельница, наверное. В районе левого плеча его пронзает боль, и при малейшем движении сразу несколько ощущений подрывают его из подсознания: волосы его, спутанные и грязные, слишком громко шуршат по хлопчатой ткани подушки, оглушая чуткие уши; тело усердно пытается подняться, но он остаётся без сил, и даже обычный поворот на бок не даётся ему: левое плечо сейчас запечатано, видимо, огромным пластырем, и оттого ему стреляет в левую сторону шеи, когда он тщетно хочет передвинуться; а ещё его горло дерёт жажда, и кажется, словно внутрь щедро насыпали песка, чтобы каждый сантиметр красного покрытия разрывался от сухости. Выстрелили в плечо, получается, проанализировал он, сдавшись в попытках выкарабкаться к жизни. Какой бесполезный снайпер. «Я говорила, что этим всё и закончится, — слышался высокий голос — где-то справа; может, со стороны окна, выходившего видом на огромный суетящийся город. Мама, очевидно; помимо неё, ни одна женщина не вошла бы в палату. — Все эти твои бесполезные задания — переваливать их на молодого сына, так ты считаешь правильным? В твоём подчинении необъятное количество пушечного мяса, и ты жертвуешь собственным сыном, чтобы организовать чёртову поставку?» Минхо резко притворяется спящим. Не особо сейчас ему хочется разговаривать с родителями — и терпеть их едва ли правдоподобную жалость, когда всё, на что он был способен, — спокойно лежать в постели, ожидая, пока Хёнджин узнаёт о произошедшем и прибежит на всех парах в больницу. Минхо позволяет себе едва заметную ухмылку. Хван непременно придёт к нему — возможно, тот уже сидит в коридоре, сжав ладони в кулаки у лица, злобным взглядом выпроваживая всех свидетелей, которые могли бы заметить его здесь, чтобы проскочить в палату. «Успокойся уже, — огрызается в ответ отец. — Рано или поздно это произошло бы, просто потому, что он мой сын, — добавляет он — будто желчью сплёвывает прямо в пол. — Ты хотела жизни в безопасности для него? Для парня из огромного клана? Он умер бы молодым, однозначно». А затем тишину палаты прорезает громкий и звучный шлепок — это мама Минхо зарядила в лицо отцу щедрую пощёчину. Минхо напряжённо сжимает ладонь в кулак. Кольцо Хёнджина он снял ещё когда сел в машину — и спрятал в рюкзак; лишь бы его не обнаружили, молился он, пытаясь выдерживать своё ровное сопение. Родители сейчас как никогда близки к его секретной личной жизни, в которой каждый прожитый день был слишком далёк от повседневных будней их клана. Они бы только посмеялись, увидев это кольцо на руке у сына — пришлось бы оправдываться, что сам себе купил, да только жгла бы его злость изнутри за то, что они не позволят никогда своему драгоценному Минхо любить Хван Хёнджина. «Он, в первую очередь, мой сын, — напомнила мама Минхо — едва не срываясь с агрессивного шёпота. — И если всё, в чём заключаются твои цели, это однажды отправить его на верную смерть, как бесполезного рядового, если однажды он погибнет по твоей вине, он, твой драгоценный наследник, — фыркнула она, — я заставлю тебя гореть в аду». Кажется, свет в палате немного приглушён — поздним октябрём темнеет рано, а сейчас… часов восемь? Девять? Наверняка после операции Минхо ещё очень долго приходил в себя. Прикрытыми веками он чувствовал искусственное тепло, но как же хотелось, чтобы эту палату накрыло уединение тьмы. «Разоралась, как сумасшедшая, — грудным голосом выдал отец, громко стукнув кулаком по подоконнику — так, что задрожали стёкла в окнах. — Мой сын должен вырасти смелым и не бояться взглянуть в лицо смерти, а не быть слабаком, который постоять за себя не может». «И что? Что ты предлагаешь, что? — настаивала мать, держась, чтобы не сорваться в крике. — В него выстрелили. Он почти погиб на складе, где нет даже камер наблюдения, чтобы мы могли отследить, кто убийца». «Ты до сих пор не привыкла, — эгоистично усмехнулся отец, — к обстановке, в которой мы живём? Раз так сильно хотела для сына спокойной жизни, чего не вышла за глупого флориста или офисного клерка? Сама знала, на что идёшь». Но мама вновь молчит. Она тяжело вздыхает, и каждое движение плеч отражается неподъёмным грузом в её душе, Минхо знает это. Минхо знает, что его мама — безэмоциональная машина, которая, если захочет, сможет перебить весь этот злосчастный неотёсанный клан, но в душе хранит опасения за своего единственного и ни в чём неповинного сына. «Не спрашивай меня то, о чём и сам знаешь, — ответила она тихим и упавшим голосом. Так, как наутро отчаянно падает капля дождя с одинокого и холодного листка на тонкой ветви после долгой ночной бури, и так, как смиренно впадает река в огромное море, из робкого течения превращаясь в свободные волны. Точно так же привычно и суховато выразилась она. — Лучше бы Минхо не рождался, если ему суждено погибнуть от слов его отца, — добавила она, возможно, опустив взгляд. — Не такой судьбы я хотела для своего ребёнка». Действительно, соглашается Минхо, незаконно подслушивая этот разговор. Руки его нещадно вспотели, а глазам так и не терпится раскрыться, чтобы щедро глотнуть воздуха — и этой уже несчастной воды. Лучше бы он не рождался, согласился он, если его ожидала такая жизнь. Быть марионеткой в руках своего отца и не иметь права голоса, как один из тех самых его подчинённых, что были призваны во что бы то ни стало охранять жизнь Президента Ли. Возможно, сын совсем не отличается от них — а в глазах отца он именно тот, кем можно рискнуть, чтобы подставить под пулю. Только Минхо хотел хотя бы немного отличаться от безликих солдат, которыми отец руководил. Хотя бы потому, что всем сердцем мечтал посвятить свою жизнь тому, чтобы создавать любовь, а не разрушать её. И отчего-то кажется Минхо, что мафия должна защищать своих, а не отправлять их на чёрную смерть. Какая-то неправильная у него семья. Будто его поместили в дешёвую драму, сценарист у которой — неопытный студент, даже мелочи продумать не мог. Такие банальные мелочи… жизнь Минхо будто фиктивна, будто она не более, чем эксперимент, а он — ничем не примечательная игрушка, модель, которую наспех придумали, чтобы поскорее запустить процесс проверки. И, чёрт возьми, не хочется ему, чтобы он окончил свою жизнь, как только чей-то неудавшийся проект попросту закроют. Из-за отсутствия финансирования. «Нам нужно начать вести расследование», — произнесла мама. Так спокойно, будто ничего не произошло — Минхо даже не услышал её тяжёлого вздоха, которым она бы обозначила конец своим волнения — пусть и видимым. Она всегда была стойкой женщиной: такой, что, не поведя бровью, не позволив себе даже короткого всхлипа, примется за дело, если придётся, и в её эмоциях слёзы горечи или отчаяния не имели места быть — в этом словаре они стояли под неправильными буквами. Печаль для неё заменяла решимость, сокрушение превращалось в месть, а скорбь означала новый день. Иначе она бы погибла от самобичевания ещё до рождения единственного наследника — раскаяние убило бы её, когда она, сжавшись от страха, плакала в кровати, обняв колени руками и опустив голову. В тот же самый дождливый день, когда родители объявили имя её нареченного жениха. Интересно, думал Минхо, едва сдерживая сбитое дыхание, могло бы кончиться всё в тот день, даже не начавшись? И сейчас ему не пришлось бы скрываться от семьи, ведь его попросту бы не существовало… «Думаешь, виноват Мин?» — усмехнулся отец, фыркнув — сразу понятно, он своего партнёра ни в чём подозревать не собирается. «Это очевидно, — отрезала мама, наверное, смерив мужчину мрачным взглядом. — Вряд ли он бы не заметил снайпера, который якобы спрятался за стеллажами с припасами — с таким количеством охраны, которая постоянно его окружает, он бы позволил какому-то киллеру провернуть дело на складе, где он, по-твоему, невинно совершал покупку? — она прыснула, цокнув языком. — Боже мой, Джунхён, какой же ты глупый, а, — и она скривила рот в неприязни. — Твой наркоман несчастный, видно, сотрудничает с кем-то из наших врагов, а ты всё ещё полагаешь, что он здесь ни при чём». Минхо внезапно ощутил прилив тревоги — его сердце ни с того ни с чего забилось быстрее, и пульс тяжёлыми ударами отдавал в запястье и голову. Мин?.. Если бы Минхо только разбирался во всех этих связях, которыми окружил себя его отец, он бы быстро проанализировал, с кем мог сотрудничать этот мужчина. Кланов было столько, что, казалось, они давно слились в одну большую сеть, где даже родных брата и сестру могли женить; а уж что говорить о врагах? Вряд ли все члены этой так называемой семьи были честны по отношению друг к другу. И на секунду сознание Минхо, словно пуля, прорезает короткое опасение, которое заставляет его резко раскрыть глаза, не боясь даже, что родители увидят. А что если убийца был нанят семьёй Хван? И тут же жмурит глаза, лишь бы не попасться. Что если спустя двух с половиной наполненных счастьем лет их наконец-таки застали вместе? Возможностей была куча: из окна соседних домов, в университете, на обыкновенной улице — или в тех самых подворотнях, в которые Хёнджин, хватая Минхо за руку, заводил его с улыбкой, чтобы подарить поцелуй украдкой… их жизнь была такой очевидной, пока они думали, что хорошо скрываются, а на самом деле из-за каждого угла за ними вполне могли наблюдать злоумышленники. Идеальная ситуация складывалась: застрелить Ли Минхо, сына крупного противника, на складе, не оборудованном даже банальными камерами наблюдения. Оборвать их связь, заставив младшего Хвана страдать, не позволив ему даже на тело умершее в последний раз взглянуть и заставив его хранить болезненные воспоминания о своей первой любви, понемногу выгорая изнутри — пока он не превратился бы в пепел, кроткую пылинку, что кружила бы бесцельно в воздухе, забыв о своём предназначении. Вот как всё могло повернуться, думал Минхо, сжимая ладонь в кулак. Неужели это всё так очевидно — из-за их запретной связи? И не пострадал ли Хёнджин в таком случае? Не могли бы одновременно покончить и с ним, чтобы разрушить эту нелепую любовь насильственным путём? Чёрт возьми, если его хоть пальцем тронули, думал он, то он сейчас же сбежит из этой проклятой больницы, чтобы раз и навсегда отомстить этим псевдолюбящим семьям, заставив их страдать в вечных муках. «Полицию привлечь не получится, — добавил отец, облизнув губы в усталом вздохе. — Они начнут копать там, где не надо; на выходе мы ничего стоящего не получим». «Привлечём самостоятельных детективов, — ответила мама, снова цокнув языком — теперь уже с оттенком растерянности. — Попросим кого-нибудь из наших. Подозреваемых слишком много, а мотивов?.. Сомневаюсь, что наш мальчик мог кому-нибудь до смерти напакостить». «Никогда не отрицай того, что мы о Минхо знаем критически мало, — заключил отец. — У него уже давно началась своя жизнь. В этом расследовании мы можем откопать его тайны, которые, очевидно, ни ты, ни я знать не хотим». «Верно, — тут же подметил Минхо про себя. — От некоторых длинноволосых блондинистых вещей вам себя лучше отгородить». «Помолвку нужно устроить как можно скорее, — равнодушно сказала мама — так могло бы показаться Минхо, если бы он не знал её. А прислушаться — так и голос дрожит, и дыхание чуть заметно срывается, и она всеми силами хочет сейчас только одного: чтобы её мальчик проснулся. — С Шин Рюджин он будет в безопасности. Возможно, самое время нанять телохранителя — и не смей говорить мне о том, что ему нужно привыкать к жестокой жизни, понятно тебе? — и она развернулась на каблуках, чтобы нарочито грузными шагами, будто под тучами бремени, пройти к выходу из палаты. «Завтра заберём Минхо домой, — сказала женщина, и отец, в согласии кивнув, последовал за ней, делано медленными и небрежными шагами. — Нечего ему лежать без нашего присмотра, когда на носу свадьба. Ему не повредит пара недель в родительском доме». Тусклый свет в палате мгновенно померк. И нестройный стук шагов, за которым последовал едва слышный скрип деревянной двери, обозначил их уход. В палате вновь воцарилась неестественная тишина. «Пара недель, — удручённо вздохнул Минхо, когда удостоверился в том, что остался в полном одиночестве. — Лучше бы вы просто дали мне умереть».

***

Целых две недели, думал Минхо, когда от бессонницы и переутомления ворочался в измятом больничном одеяле, не в силах заснуть. Целых две недели в родительском доме без единого шанса улизнуть в город, чтобы встретиться с Хёнджином: зато невероятно скучные обеды с родственниками, вечные домогательства со стороны отцовских друзей, которым Минхо даже в лицо не мог со всей силы ударить, и постоянные разговоры о приближающейся свадьбе обеспечены… Благо, Рюджин будет рядом — хотя бы на короткие мгновения он будет сбегать с ней в сад, чтобы сделать спокойный вздох. Если ему, конечно, не наймут телохранителя. Чёрт возьми, ещё и этот телохранитель… Казалось, что каждый шаг, каждый жест и поступок, свидетелем которого Минхо стал сегодня, так и намекал — открытым текстом кричал, — что пора сбежать. Если раньше всё было относительно спокойно и они могли наслаждаться своей запретной любовью в тишине, то в последнее время ситуация обострилась: критически необходимо было сейчас податься в бега, если они хотели остаться вместе. Как будто весь мир вдруг вспомнил о долгах, которые оставил для Минхо, и решил восполнить их одним днём. О, кажется, тебе пора жениться, нашёптывала судьба. Кажется, не всю жизнь ты сможешь скрывать свою связь, назойливо проговаривала она ему на ухо, нависая над головой мрачной и холодной тенью. Кажется, тебе пора вспомнить об обязательствах и реальной жизни, от которой ты всё сбегаешь, да? Когда-то давно ты видел своё спасение в безопасном браке с Рюджин, наивно полагая, будто никогда взаимно не влюбишься, но теперь ведь всё радикально изменилось. Глупый, глупый Минхо, глупый в своей дерзости и слепой в своей самоуверенности. Ты в двух шагах от пожизненного заключения — твои руки сцепят металлическими наручниками и привяжут к родительскому дому, и каждый твой шаг будет просматриваться с нескольких ракурсов, и всё это после двух неправдоподобно влюблённых лет жизни. Рискнёшь ли ты всем, что имеешь сейчас, чтобы не потерять этого на следующий же день?.. Целых две недели, думал Минхо. Две недели чувствовать холод на губах, которые не будет целовать Хёнджин. А ещё — кожа его вдруг покрылась мурашками; эта мысль обрушилась на него с потолка с грохотом тяжёлой и заржавевшей кувалды — за это время его вполне себе могут женить. Поэтому надо бежать. С его раной в плече, безо всяких расследований, подделать документы и скрыться в другой стране, чтобы начать спокойную жизнь вдали от надоевшего образа жизни. Минхо приподнимает подбородок, чтобы разомкнуть шею, и тихий стон слетает с его губ, когда он слышит скрип костей. Как долго он здесь лежит, всё-таки? И где все его вещи? Он поворачивает голову, ощущая боль где-то в шее — возможно, перележал, — и видит свой рюкзак на небольшой тумбе возле кушетки. Рядом аккуратно сложены его брюки, рубашка и пиджак, и он осторожно скидывает с себя одеяло, чтобы приподняться. По голым ногам, прикрытым лишь хлопковой сорочкой, проходится тихий сквозняк. В этой палате настолько темно и бесшумно, будто мир за стенами остановился и Минхо попал в выдуманный триллер, компьютерную головоломку, из которой невозможно выбраться — кажется, если открыть деверь, увидишь лишь белое пространство для ещё не построенных голограмм. Однако отголоски привычного больничного шума добирались до его слуха, словно за несколько километров, и благодаря им он хоть немного, но учился приходить в себя. Подняться было сложно: справляясь с головокружением, Минхо прижал ладони к глазам, тихо шипя, и потёр веки, пытаясь растворить эту темноту, что застилала его взгляд, а затем свесил ноги с кушетки, едва касаясь голыми пальцами холодного линолеума — будто проходясь по глади морской воды на рассвете, — и он вздрогнул от прилива мурашек. Почему после стольких лет он до сих пор не привык? Интересно, думал он, косясь в сторону двери, услышит ли проходящая мимо медсестра шорох, что он невольно издавал, пока пытался выкарабкаться в сторону своего рюкзака? И осторожно, придерживаясь за стойку капельницы, приподнялся, кряхтя и вздыхая. «Ли Минхо, не помри на месте, — он закатил глаза, устало облизнув губы. — Тебе только двадцать три, а весь ломаешься по кусочкам, как старый дед». Если подумать, родители никогда не копались в его личных вещах — и хотя бы за это он был им благодарен, — так что вероятность того, что из рюкзака пропали какие-то вещи, мала. Стараясь не издавать лишних звуков, он расстегнул молнию, тихо, с перерывами, чтобы скрип не прорезал темноту комнаты. Опустив руку внутрь, он нащупал пару учебников, блокнот, и где-то в глубине наконец его пальцы коснулись наконец металического изделия. Золотого кольца, его бесценного золотого кольца. Быстро натянув его на палец, Минхо прижал ладонь к губам и нежно поцеловал украшение, словно бы касался лица самого Хёнджина. И, отведя запястье в сторону, посмотрел на то, как безмятежно сияет металл в этой темноте. Ведь когда кольцо на нём, он чувствует себя в безопасности. Потому что, пусть с Хёнджином их разделяют километры и месяцы, если он чувствует прикосновение этого золота, значит, всё хорошо. Значит, они многое ещё преодолеют. И даже их этот план побега, который, кажется, обречён на провал с самого начала, наверное, удастся провернуть. Минхо опустил руку ниже — и коснулся наконец холодного экрана телефона, что тихо завибрировал — видимо, не мог распознать отпечаток пальца. Минхо достал телефон, нажимая кнопку разблокировки — и, ослеплённый резким сиянием дисплея, зажмурился. Глаза резало от любого проявления света. Тут же понизив яркость телефона, он увидел наконец то, от чего по телу у него снова прошлись морозящие мурашки. Пропущенные. Десятки пропущенных вызовов, сообщений мелькали на экране блокировки — и все от Хёнджина и Чонина: Минхо успел увидеть их взволнованные и временами даже гневные «где ты, хён?», «с тобой всё в порядке?», и тяжело вздохнул, потирая лоб ладонью — и даже не представляя, как будет всё это объяснять. Ведь он оставил их в университете, даже намёка не дав на то, что окажется в опасности. «Меня подстрелили, я в больнице» звучит не очень — прямо перед их запланированным побегом. И Минхо начал листать бесконечные уведомления, чувствуя с каждой секундой увеличивающуюся тревогу — они ведь не кончались. Кажется, от их количества у Ли начинала кружиться голова. Определённо, ответить нужно сейчас, чтобы не заставлять Хёнджина волноваться всю ночь. И когда он открыл свои сообщения, пометив входящие от Хвана прочитанными, то услышал тихий, осторожный, бесшумный щелчок дверной ручки. Поначалу он вздрогнул, подавшись в сторону кровати, а затем мозг дал ему сигнал успокоиться. Минхо застыл на месте, одним движением закинув телефон обратно в рюкзак, и единственное, что могло двигаться в его теле, это волосы на руках, что встали дыбом от холода. Он замер. Щелчок ведь совсем незаметный — на уровне взломщика или бандита, этих децибел не хватит, чтобы расслышать обыкновенному человеку, зато слух Минхо их тут же уловил. Врачи так церемониться не станут. Родители уже наверняка уехали домой. А значит, это мог быть только один человек. И Ли ухмыльнулся, зная точно, кто сейчас сюда войдёт. И когда с лёгким скрипом открылась дверь, а за ней появилась короткая прядь тёмно-шоколадных волос, Минхо улыбнулся, сдерживая смех. И в палату заглянули два любопытных глаза, постепенно раскрывшая рот от радости. — Хён! — громким шёпотом закричал Чонин. — Хёнджин-хён, Минхо-хён в порядке! — и, не боясь раскрыть дверь на распашку, так что та ударилась о стену, а Минхо в испуге от громкого стука стиснул зубы, заскочил внутрь, бегом пересекая короткое пространство. — Хён, ты жив! — прокричал Чонин, кидаясь в объятия Минхо, пока Ли тщетно пытался удержать капельницу, чтобы Ян не свалил её своими огромными руками. — Жив я, жив, всё со мной в порядке, — засмеялся Минхо, хлопая Чонина по спине свободной рукой. — Меня всего лишь подстрелили. А Чонин, как младший брат, тесно прижимал его к себе, утыкаясь в едва прикрытое сорочкой плечо. Кажется, Минхо даже услышал его короткий всхлип. — Ты всех нас перепугал! — пробурчал Чонин, не разрывая тёплых объятий. — Хён места себе не находил с тех пор как новость слухами разошлась, — и Ян прижал Минхо к себе ещё сильнее, запустив руки ему в волосы, чтобы удостовериться, что тот на самом деле жив, стоит перед ним, улыбаясь стеснительно. — И где он сейчас? — в лёгком волнении спросил Минхо, закусив губу. Чонин пожал плечами. — Наверное, ломает камеры наблюдения, чтобы никто не увидел, что мы к тебе пришли, — засмеялся он, позволив себе облегчённую улыбку. — Если что, ты нас не видел. — Угу, — усмехнулся Минхо. — Почти три года притворяюсь, в этот раз тоже получится. И когда Чонин наконец разорвал крепкие объятия, потянувшийся пальцами к своим щекам, чтобы утереть слёзы, на пороге палаты подобно рассекающей небо линии молнии с последующими раскатами оглушающего грома объявился долгожданный посетитель. — Кто это сделал? — без нотки улыбки или радости прогремел Хёнджин, смотря на Минхо исподлобья. Уголки губ у Ли тут же поползли вниз — он понимал: если Хёнджин злится, никому не отделаться. — Кто посмел в тебя выстрелить? Минхо словно постыдно опустил взгляд, тяжело сглатывая слюну. Почему-то именно в этот момент игла капельницы в его вене ощущалась с особенным дискомфортом. Чонин слегка отодвинулся, давая пройти Хёнджину, и Хван, громко захлопнув дверь палаты, тут же пересёк комнату. И, раскрывая руки, заключил Минхо в объятия — обнял его за плечи, утыкаясь носом в макушку, и прижал хёна к себе, вдыхая запах его ослабленного и хрупкого тела. Волосы его, светлые, взлохмаченные, вьющиеся, щекотали Минхо ухо и шею, а ещё его крепкая грудь слегка давила на шов от ранения, и Ли пришлось стиснуть зубы, чтобы не выдать боль. Хёнджин пах уличной пылью и осенними листьями, и даже самый холодный сквозняк прямо сейчас остановил своё движение, ведь в палате стало невыносимо тепло. По крайней мере, пока Хёнджин обнимает его вот так, любая боль отступит — и пулевое ранение не покажется таким уж смертельным. Минхо осторожно поднял свободную руку, чтобы робко положить её на спину Хёнджину, и сжал ткань его пиджака, томно вдыхая. Ткань едва слышно прохрустела под его пальцами, и золотое кольцо аккуратной вмятиной надавило на спину Хвану. — Ты жив, — заключил Хёнджин, прикасаясь губами к макушке Минхо. — Я жив, — ответил Минхо, и ноги его подкосились от нежного поцелуя. Он не умер от пулевого ранения — зато бесчестное количество раз был готов погибать в объятиях Хёнджина. И так же крепко прижиматься к его груди, зная, что тот защитит, так же вдыхать запах его тела, ощущая настоящую близость. Обнимать Хёнджина значило обретать новую семью — любящую и заботливую, и короткая слеза замерла на ресницах Минхо, когда он, в миллионный раз прокрутив в голове произнесённое полушёпотом в темноте больничной палаты «ты жив?», на самом деле осознал, что совершенно не хочет умирать. — Кто это сделал? — повторил свой вопрос Хёнджин, поднимая свои ладони вверх по спине Минхо — и зарываясь ими в волосы, сжимая его приглаженные подушкой на затылке локоны, агрессивно выпуская из себя воздух учащённым дыханием. — Ты видел его? Хоть что-то можешь вспомнить? Минхо отчаянно покачал головой, прикрыв глаза. В его голове, кроме звука выстрела, продолжающегося, что всё тянулся неприятным писком в ушах, ничего не было. Сплошная темнота неведения, которая окутала его, испуганного, дрожащего, замёрзшего… Минхо должен быть готов и должен был привыкнуть. Но отчего-то это ранение заставлялось его сдерживать слёзы от страха и прятаться в грудь Хёнджину, надеясь, что больше такого не повторится. Возможно, отчасти оттого, что он подозревал — их с Хёнджином раскрыли. А значит, перед своей целью они теперь не остановятся. И пока не устранят обоих, не восстановят баланс в извечной вражде семей. — Чего ты встал? — заботливо проговорил Хёнджин, прерывая объятия. Довёл Минхо до кушетки, усадил на кровать — осторожно, чтобы тот не надорвал себе ничего, и уселся рядом с ним, приобняв за плечи. Затем подал Чонину знак, слегка вскинув бровь и подбородком указав на дверь, и тот осторожно запер её изнутри, чтобы никто не мог вторгнуться. — Расскажешь, как всё произошло? — поинтересовался Хёнджин, закусив губу в очевидной и легко распознаваемой по его частому дыханию тревоге. — Мы должны найти этого ублюдка несмотря ни на что. Чем больше подробностей ты расскажешь, тем быстрее мы сможем начать расследование. Но Минхо одарил его не более, чем сомнительной усмешкой, и цокнул языком, отвернувшись — будто бы постыдно. И пока перед его полуслепым взглядом была лишь голая и чужая стена, он чувствовал, как за спиной влюблённо и взволнованно его осматривает Хёнджин. Ведь Минхо прекрасно знает — если пальцем его кто-то коснётся, Хван устроит резню. — Я был на складе, чтобы продать товар господину Мину, — начал он — и опустил взгляд, сглотнув слюну. Пальцами он сжимал холодную простынь, сжимал, просто чтобы двигать фалангами, ведь иначе они застынут от неправдоподобного холода поселившегося в нём ужаса. — Наверное, наркотики, иначе-то что? — хмыкнул он. — Он не выглядит опасным преступником, скорее беспомощным слабаком, окружившим себя охраной. Я собирался уходить, но в меня выстрелили. Видимо, хотели попасть в сердце, а задели плечо, — и Минхо попытался отодвинуть сорочку, чтобы дать Хёнджину взглянуть. Тот сразу же посветил фонариком телефона: прямо под тканью обнаружился большой пластырь, закрывавший пулевое ранение. Хёнджин осторожно дотронулся до края раны, и Минхо издал короткий шипящий звук меж зубов. Хван тут же отстранился. — Прости. Какой только подонок мог это сделать? — проговорил он, и губы его скривились в отвращении. — Ещё и безмозглый наверняка, раз не мог в цель попасть. — В том-то и дело, — согласился Минхо. — Создавалось такое впечатление, будто он и убивать меня вовсе не хотел — только предупредить или напугать. В ином случае это совершенно глупый план покушения. Если бы хотели убить, могли бы воткнуть мне нож в живот, подложить взрывчатку, да что угодно, я же был на складе без единой камеры! Чонин пристроился у окна, слегка облокотившись задом о подоконник. Руки он скрестил на груди, брови нахмурил, губы без конца облизывая. — И всё же, помимо тебя, на складе были люди, — напомнил он. — Ты не заметил ничего странного изначально? Минхо задумался: само задание проходило настолько обыкновенно и скучно, что ему скинуться захотелось в реку Хан, так что он и подозревать не мог, чтобы этот несчастный наркоман задумал его убийство. — Разве что охранники Мина чуть ли не сразу наставили на меня оружие, — ответил Ли, подняв взгляд на младшего. Тот казался задумчивым, да и взгляд его помрачнел, будто это желание Хвана перебить половину города было заразным. — Но я сомневаюсь, чтобы это было частью плана. Они всего лишь повинуются приказам. Я не успел заметить, был ли кто на втором этаже, так что, возможно, это моя ошибка, если я не проследил. — Хороший стрелок и прячется хорошо, — подметил Хёнджин, облизнувшись. — Но ведь… должны остаться какие-то следы, улики. Нужно проверить склад. Что с Мином? — Хван вопросительно взглянул на Чонина, который только пожал плечами. — Говорят, он сейчас с родителями Минхо-хёна, — сообщил Ян. — Мин сейчас главный подозреваемый в этом деле, ещё бы. Либо он сам подстроил это покушение, либо прикрыл под видом сделки помощь убийце. Пригрел под своим крылом, договорился, получил огромную кучу денег. — Погоди-ка, — внезапно прервал его Хёнджин. Рот его раскрылся в удивлении, и крохотная морщинка появилась между бровями. — Разве Мин — не один из наших партнёров? Чонин разочарованно, но нисколько не удивлённо цокнул, отведя взгляд в сторону. — Именно так. Он постоянный клиент моего отца, и они несколько лет сотрудничают. У меня от него мурашки по коже. Противный и вечно чем-то воняет. — Тот самый, что домогался тебя на званом ужине? — припомнил Хёнджин. Чонин быстро закивал головой, округлив глаза, — видимо, он всё ещё был возмущён той ситуацией. — А, — протянул Минхо, — так вот, значит, насколько он гнилой. — Есть ли вероятность того, что моя семья узнала о нас? — задумался Хёнджин, потерев подбородок. — Они могли разузнать про сбыт товара и организовать покушение прямо на месте, чтобы всё выглядело запутанным. — Думаешь, причина действительно только в этом? — засомневался Минхо — и губы свои искусал вовсю, так что они покрылись тонкой алой корочкой. — А в чём ещё? — пожал плечами Хёнджин. — Вряд ли ты был замешан в каком-то тёмном деле. Минхо кивнул. Отец никогда не привлекал его к запутанным разбирательствам — всё, чем занимался его сын, не выходило за рамки кражи или купли-продажи. Можно сказать, и жизнь относительно спокойная у него была, не считая бесконечных пулевых и ножевых ранений. Зато они втроём одинаково прекрасно знали, и это было слишком очевидно, чтобы обсуждать: мафия воспользуется самым слабым местом одного из своих врагов, чтобы однажды поймать с поличным или нанести удар. Так что, если в истории не замешан сам Минхо, это может быть только его отец. Остаётся лишь надеяться, что покушение на сына было неким способом мести его родителю. А не попыткой навсегда разделить его с Хёнджином. — Мин сотрудничает с нами и с семьёй Минхо-хёна, — напомнил Чонин, переминаясь с ноги на ногу, словно в волнении. — Может ли это значить, что наши отцы борются за него как за клиента, а он сам является неким двойным агентом, что незаметно вытягивает секретную информацию? Он ведь выглядит как совершенно бесполезный и глупый мужчина, которого легко можно подкупить — вот они и подкупают, предлагая денег больше, чем соперник, и надеясь привлечь его на свою сторону окончательно. — Думаешь, из-за этого соперничества мой отец мог совершить покушение? — как будто всё становилось на свои места, проговорил Хёнджин, закусив нижнюю губу. — Чтобы показать, кто сильнее? Чонин вновь пожал плечами. «Кто знает?» — говорил его повзрослевший взгляд. — Звучит не совсем логично, но предпочтительно, правда? — Минхо покачал головой, вновь спрятав свой взгляд — он смотрел на свои дрожащие колени. И тщетно надеялся, что в ознобе его трясёт не более, чем от холода. — Пусть лучше так, чем знать, что нас раскрыли, — согласился Хёнджин, вскинув брови. Он осторожно переводил ладони с плеч Минхо на лопатки, гладя его по спине, и чувствовал, как тело того слегка колотится в неприятном предчувствии. Чёрт возьми, поскорее бы им уже сбежать отсюда, а не сидеть поздней ночью в больнице, угадывая, почему в Минхо выстрелили — ведь уже один сам факт того, что на его жизнь совершили покушение, вызывал в Хёнджине ярость и чувство мести, которое он не смог бы унять, не отомстив убийце самостоятельно. Минхо пытался сжимать губы, чтобы те не дрожали, а во взгляде его сквозил холодный октябрьский ветер. Карие зрачки, что всегда согревали Хёнджина, потеряли свой ласковый медовый цвет, и вместо него теперь — острый айсберг, что уходил в бездонные глубины океана. Такой же одинокий, бесчувственный и лишённый огонька жизни. А ещё Хван слышал неравномерное дыхание, вырывавшееся из пухлых губ Минхо — поймать бы его, каждый вздох сейчас поймать, прижаться к губам, чтобы их успокоить, бешеных, да дать понять: всё хорошо будет, пока Минхо рядом с Хёнджином. Хвану ужасно стыдно за то, что он не может быть подле него каждую секунду своей жизни, чтобы охранять от этих выстрелов и ранений, да он бы с радостью его своей спиной прикрыл, крепко обняв, так, что когда пуля пронзала бы его тело, Хёнджин прижался бы к груди Минхо, положив подбородок ему на плечо, и прошептал бы из последних сил о том, как глубоко его любит… Хван бы быстро выкарабкался, он знал об этом. А вот Минхо… Минхо ещё защищать нужно — и любить, возможно, вселенскими масштабами, чтобы утешить эту мечущуюся душу. — Завтра меня, скорее всего, увезут домой, — произнёс Минхо, облизнув дрожащие губы. — Родители сказали, что я должен оставаться с ними как минимум две недели, — и голос его надломился. — А ещё мне приставят личного охранника. И в этот раз подкупить не получится, я знаю, мой отец не дурак. Заплатить телохранителю в моей семьей означает нанять на работу двойного агента, от которого у меня вряд ли будет большая выгода. Я стану платить за иллюзию сохранения тайны, о которой узнает не один клан. — Две недели? — ужаснулся Хёнджин — и раскрыл было рот пошире, чтобы возмутиться, но слова так и застряли в горле, ещё не придуманными, и он в растерянности облизнул губы, кое-как заставив себя сжать их да слюну проглотить от испуга, а затем и плечи Минхо сжал в своих крепких руках, прислонившись к нему боком, чтобы ощутить наверняка кожу под его ночной рубашкой и услышать дыхание — пусть частое, пусть бьющееся в панике, зато родное, его, с редкими и едва слышными стонами, что Минхо прятал в шёпоте. — Две недели. Если ты застрянешь там на такой долгий срок, все планы пойдут ко дну. Минхо кивнул — он и сам давно уже всё знал. — Меня женят. Привяжут, как собаку к будке, к этому дому, и я вряд ли легко оттуда выберусь, — удручённо проговорил он. — Нужно бежать как можно скорее. К чёрту это расследование — если мы исчезнем, то исчезнем для всех, и хорошо бы, если бы для нашего убийцы тоже. Хёнджин перевёл взгляд на Чонина — тот кивнул, подав ему секретный знак, и Хван облегчённо выдохнул, чувствуя, как внутри у него, на уровне бёдер, всё горит пламенем от предвкушения. — Мы сбежим в пятницу, хорошо? — прошептал он, осторожно поцеловав Минхо в висок. — Вечером встретимся в аэропорту, билеты уже куплены. Возьми минимум вещей, всё самое необходимое. Если сейчас не самый подходящий момент, то когда? Минхо перевёл на него робкий взгляд напуганных, но доверчивых глаз, и кивнул будто бы аккуратно, чтобы не сглазить случаем этот их намеченный план. — Неужели мы и правда сможем сделать? — усмехнулся он, позволив себе приподнять уголок губы. — Звучит так фантастически… слишком идеально, чтобы быть правдой. — Вы заслужили этого, Минхо-хён, — улыбнулся Чонин, подмигнув старшему. — Семья вас всё равно не примет, так в чём смысл оставаться? Минхо пожал плечами, почувствовав некое облегчение — просто от того, что его любимый макнэ их поддерживал. — Но мы же… оставим тебя? — предположил он, положив ладонь на руку Хёнджина, что накрывала его плечо, и переплетя их пальцы, чтобы не было так холодно. — Разве тебе не будет грустно без нас? Всю жизнь притворяться, будто мы без вести пропали или… погибли, — проговорил он, словно родитель, прощавшийся с ребёнком. Чонин вместо этого хитро улыбнулся — и подмигнул заговорщицки Хёнджину, словно бы напоминал ему о недавнем разговоре. — Мы с хёном уже это обсудили, — сказал он, махнув рукой. — Гораздо важнее ваше счастье. А я… — Чонин приподнял ладонь, чтобы перебрать растрёпанные на затылке волосы, — найду себе кого-нибудь, так что… — Ну ладно, — едва поверив ему, проговорил Минхо, склонив голову. — У нас есть не более пары дней на сборы и побег, так ведь? Хёнджин кивнул. — Пара дней в разлуке не такая сильная потеря, как целая жизнь в ней. Встретимся в пятницу вечером в аэропорту? Я напишу тебе точное местоположение. Минхо подмигнул ему, словно почувствовав облегчение от раны в плече. — Конечно. С нетерпением буду ждать. Хёнджин осторожно приподнялся с кровати, гладя Минхо по волосам. — Нам нельзя долго здесь находиться, — сказал он с сожалением. — Будем оставаться на связи. А пока что — притворимся, будто совершенно не знакомы, правда? — и он наклонился, чтобы поцеловать Минхо в макушку. — Пожалуйста… Хёнджин приблизился влажными искусанными губами к его уху и, обняв за плечи, так, что Минхо, закрыв глаза от наслаждения, впитал запах его парфюма, прошептал: — Поправляйся скорее. Я хочу вновь целовать твои шрамы. И Минхо смущённо улыбнулся, сжав пальцы на пиджаке Хвана. А затем Хёнджин и Чонин исчезли в темноте ночи, оставляя Минхо с мучительной в своём ожидании надеждой.

***

На полу крохотной спальни белыми полосами печально лежит серебрящийся свет. Занавеси — приоткрыты, осенний ветер — робко, беззвучно, сквозь приоткрытую щель проникает; под окнами по сухой колее тихо шуршат колёса небольшого автомобиля. С кухни доносится треск старого холодильника, и два невысоких силуэта покоятся в холодной постели звёздной ночью двадцать седьмого октября. До сигнала будильника ждать ещё четыре часа. Поразительно мало, хочется вложить в каждую секунду насыщенный, преисполненный спокойствием и уютом сон, но болезненные зелёные цифры бесстрастного будильника моргают в темноте, которая могла бы их укрывать, а не убивать. Здесь были лишь сладкое сопение его друга — тихое, детское, наивное, будто снилось ему что-то сахарное, блаженное; только его сомкнутые в кулаки крохотные руки, замёрзшие, наверное, поверх одеяла; был беспощадный ритмичный стук сопрано, тревожное ожидание очередного рассвета, когда ему снова станет невыносимо одиноко, тяжёлое дыхание… он всегда чувствовал себя одиноким с наступлением рассвета. Он ненавидел рассвет — будничный, строгий, назойливый, стучащий по голове: выйди из своих мечтаний, возьмись за голову, прекрати уже рыдать — тебя ожидают шестнадцать часов общения с внешним миром. И он сжимается в постели, утыкаясь заплаканными глазами и едва дышащим носом в подушку, надеясь, как бы его хён не заметил ненужной суеты посреди ночи — суеты, которую он мог позволить себе лишь когда никто другой не видит. Здесь были лишь высохшие, некогда мокрые солёные следы; было дыхание, что он никак не мог унять, да дрожащие пальцы, что тщетно прятались под подушкой. А ещё здесь были руки, тревожно сминающие простынь. Этой ночью Феликсу было неспокойно. Потому что ему вновь снилось, как он учится любить. Хоть бы Джисон-хён не увидел, молился он, когда посреди лихорадочного сна просыпался в чужой постели. И сквозь едва приоткрытые глаза видел: Хан преспокойно спит, улыбаясь, и придерживает кулаками подушку, пока на щеках его в серебристом свете игриво ласкаются ямочки. Почему он не может потонуть в этой сладостной неге? И почему продолжает дремать беспокойно, просыпаться в холодном поту, всё ожидая, когда наступит ненавистный рассвет, почему его вновь так трясёт… от боли, которую он потерял… Может быть, ему стоит проснуться, сделать несчастный глоток воды? Встать, выглянуть в окно, от холода потирая покрывшиеся мурашками плечи? Ему бы развеяться, не позволить кошмарам поглотить себя… но настолько они были чудесны, что он не хотел покидать их. Ведь ночной кошмар — это единственное место, где никто не осудил бы Феликса за его первую любовь. Это единственное место, куда бы он хотел сбежать навсегда. Там ему — теплее всего. Феликсу снилось то, без чего ему было до дрожи страшно уже четыре года. Мама говорила, что эти чувства испарятся со временем — не нужно переживать, если он уехал; утверждала, гладя его по голове, что он встретит другого и забудет об этой несправедливости, что выпала на их долю, но он, до сих пор вспоминавший тёплые мамины объятия, всё терзал себя, отчего же она оказалась неправа?.. Ему так хотелось, чтобы эти обещания сбылись. Но грудь его до сих пор болела. Потому что спустя четыре года… он будто снова стоял на пустыре позади их домов и бархатный голос шептал ему о том, что разлука — неизбежна. Феликсу снилось, как нежно обволакивают его в прощальном объятии сильные руки — тёплые, мягкие, мускулистые для его девятнадцати лет, те, в которых он тонул в подростковой любви, обрывистыми воспоминаниями, будто листья, что спадали с осенних деревьев, перед его глазами проносились мгновения, что они вложили в этот поцелуй — поцелуй, о котором умолял Феликс, ведь не мог он уехать просто так, правда? Давай забудем о телевизионной цензуре, где поцелуй — интимный жест, молю тебя… Это настоящая жизнь, и я хочу прожить момент, из которого, подобно переполненной чаши, льётся печаль, на полную. Даже этот. Ведь если я для тебя всего лишь часть взросления, ты для меня и есть взросление на всех его этапах. Ты научил меня любить, знаешь это? Так поцелуй же на прощание, чтобы я выучил любовь целиком, каждый её параграф. Я выучил, как влюбиться, я выучил, как посвящать тебе все свои мысли и заботиться о тебе. Я выучил, как утыкаться тебе носом в грудь и чувствовать твои короткие поцелуи на своём затылке. И даже если ты думаешь, что это мне навредит, я хочу выучить, что такое расставание. Поэтому, прошу тебя, поцелуй меня. И тогда я, возможно, смогу тебя отпустить. Феликсу снилось, как в холодные объятия их заключает ветер этого города, в потоке урагана на том самом поле в конце улицы на окраине, как его зажмуренные глаза горят в агонии, сдерживая волны слёз, что вот-вот бы выплеснулись ему на грудь, а это последнее, чего он хотел — чтобы тот видел Феликса слабым. Может, он и вправду был слабым, но показал бы он это при расставании?.. А потом ему снилось, как он размыкает объятия и с невероятно доброй, обжигающей сердце улыбкой произносит: «Лучше бы мы никогда с тобой не встречались…» Возможно, Феликс бы увидел что-нибудь ещё. Если бы в тот момент не погиб морально, не разлетелся бы на кусочки, крохотной пылью по необъятному полю, если бы и сам что-то запомнил, пока мама не пришла за ним, увидев, как её сын склонился над широкой травой и спрятал лицо в ладони, дрожа в беззвучных рыданиях. Может быть, если бы она не спасла его, он бы так и умер там, в поле, никем не замеченный и чересчур одинокий. — Феликс? — слышится заспанный голос Джисона. — Ты чего ворочаешься? — Хан силится раскрыть глаза да губы засохшие облизывает, потягивается, выдыхает томно. — Что-то случилось? — Ничего, — отвечает Феликс и благодарит судьбу за эту беспросветную тьму в спальне. Быстро утирает капли слёз с глаз и вновь утыкается в подушку. Одеяло их запуталось в пододеяльнике, простыня с изголовья скатилась к полу, и Феликс покрылся холодным потом, чувствуя, как стальными наручниками сковывает его та самая ненавистная и самая желанная привязанность. — Просто кошмар приснился. — И чего ты тогда всю постель изворотил? — шепчет Джисон, не в силах побороть сон — глаза его снова сладостно закатываются, и изо рта вытекает слюна. — Сказал бы сразу… — вздыхает он и кое-как придвигается к телу Феликса, закидывая ему на плечо свою руку. Феликс осторожно, робко проникает под его локоть, прижимаясь грудью к его груди и утыкаясь носом в тёплое плечо. Ему даже не нужно просить Джисон-хёна, чтобы тот обнял его, ведь это так очевидно и так естественно: если одному из них до слёз горячих, до опустошения в груди больно, второй его — естественно — обнимет… Когда Феликс открывает рот, чтобы тихо пожелать ему спокойной ночи, осторожно и медленно, чтобы не дать вырваться всхлипу, Джисон вновь сопит — спокойно, будто давая понять, что он в безопасности, пока хён рядом с ним. И, утирая единственную слезу, Феликс утыкается Хану в плечо и, закусывая губу, засыпает. Они были самыми лучшими друзьями. Но Феликс не мог позволить даже Джисон-хёну узнать, что случилось с ним четыре года назад. Признать это поражение означало умереть окончательно — и без надежды. Потому они вновь заснули в молчании, с тоской на сердце ожидая рассвета. Рассвета, что ежеминутно приближал их к неожиданному повороту судьбы.

***

CHANI — Starlight Минхо утверждал, что ему и вовсе не нужна эта коляска. Сам дойду, говорил он, закатывая глаза в пренебрежении, и рану на плече прикрывал ладонью — ведь от каждого поворота та саднила и ныла, но врач настаивал: сына лучше довезти до дома в полном комфорте, если родители не желают оставлять его в больнице. Пара дней в каталке не повредит — ему стоит отдохнуть, настаивал он, а Минхо лишь губы кривил да языком цокал, ведь этот пресловутый отдых после операции, как бельмо на глазу, был лишней чертой, сбивавшей определённый ход событий в их плане. И, господи, почему его семья вообще жила в пригороде, а не в столице? Дорога от центра в этот фамильный коттедж убивала чуть ли не полдня, учитывая нескончаемые пробки на шоссе, где бесперебойно сигналили автомобили и ммигали светофоры, — такое ощущение, что родители хотели упрятать сына подальше от города и свободы в его любимом Сеуле, увозя на край света, чтобы точно шансов не было вернуться. И Минхо, смотря, как набегают на лазурное небо предвещающую бурю тучи, прикладывал ладони к стеклу, пытаясь поймать нестройно сбегающие вниз первые дождевые капли. Родители приказали водителю привезти Минхо домой этим утром — так сказала медсестра, что принесла лёгкий завтрак пациенту в палату. Без аппетита, но из вежливости съев этот суп, он при помощи персонала спустился вниз в своей вчерашней одежде, и многие, кто был в приёмном отделении на первом этаже, запомнили его как незнакомца с холодным и пронзающим, как нож, взглядом. Минхо строил свои личные планы, но и у родителей тоже их вполне себе хватало. Поэтому с той минуты, как водитель помог ему пересесть с коляски в салон, началось жестокое соревнование, в ходе которого обе стороны хотели дойти до своего благополучного конца. Если это игра, думал Минхо, издавая своё излюбленное раздражённое «тс-с», то он обязательно должен одержать победу. В то утро было промозгло — а может быть, всё дело в этом его семейном коттедже, который окружала аура беспокойства и тревоги. Это не был типичный особняк из мистических детективов с острыми пиками башенных крыш и не тот одинокий заброшенный домик посреди переплетений голых ветвей покорёженных молниями деревьев. Зато это был трёхэтажный коттедж, который его родители гордо называли поместьем клана Ли, выделяющийся вычурными элементами архитектуры, которые нахваливали отцовские знакомые во время лести, совершенно нелепым пятном бросавшийся в глаза посреди отдалённых соседских скромных одноэтажных домов. Автомобиль остановился у ворот, и водитель вышел, чтобы помочь Минхо снова пересесть в кресло, а сына уже перехватила женщина из прислуги, чтобы подвезти его ко входу. Минхо слегка поёжился от холода сегодняшнего утра, потерев плечи, и, нахмурившись, как-то исподлобья оглядел свой родной дом. Если не считать семейных праздников и званых ужинов, он в последний раз жил здесь четыре года назад. Однако этот серый каменный забор да деревья в саду, что возвышались над изгородью, до сих пор вызывали в нём какое-то необъяснимое отторжение. Где-то Минхо видел похожее сравнение: будто его, словно персонажа из книги, вырвали, оставив без контекста, и переместили в совершенно другой сюжет с другими персонажами, заставив привыкать к обстановке, для которой он непригоден, подобно неверно сыгранной ноте в симфонии или смеху рядом с могилой. — Как вы себя чувствуете? — поинтересовалась служанка, хватая кресло за ручки — колёса переместились на брусчатку, и Минхо почувствовал лёгкую дрожь. — В порядке, — отделался он, покосившись на неё, но отвернувшись, не желая вести разговоры с девушкой. Кажется, в прошлом году она здесь ещё не работала. А выглядела молодой, задумался он. Гладкая светлая кожа, естественный румянец — красивая, наверное, а ещё с такой же уверенностью он мог сказать, что она лишь новая любовница отца, замаскированная под персонал. Он бы не удивился. Может, тот уже родит себе другого наследника в таком случае, оставив старшего сына в покое? — Ваш отец сегодня на переговорах, поэтому не сможет вас встретить, — сообщила служанка. — Отлично, — с презрением фыркнул Минхо, пока они подъезжали к широким двустворчатым дверям. Всё здесь, казалось, застыло на месте, и вместе с тем каждая вещь казалась чужой. Небольшое озеро по левой стороне периметра с одинокой покосившейся лавкой под широкой кроной старого дуба, беседка, в которой он прятался с Рюджин, отцовский подземный гараж и склад, где тот хранил свой товар, а ещё эти бесконечные заросли сада, словно покрытые льдом стены лабиринта, как в страшном сне, в котором, даже если кричать во всё горло, не достучаться до нужного сердца. И когда служанка открыла двери коттеджа, а колёса коляски коснулись прохрустевшего ламината, Минхо не ощутил тепла, что окутывает тело, стоит обладателю войти в комнату — напротив, только сильнее подул ветер да разразился ливень, принося с собой внутрь слетавшие с деревьев пожухлые осенние листья. — Добро пожаловать домой, господин Ли, — произнесла девушка, и Минхо вдруг, будто от страха, опустил голову. Это мне не дом, подумал Минхо, с усилием проглатывая слюну. Больше не дом, вздрогнул он, почувствовав, что задыхается. И никогда им не был, добавил он, вспомнив, как ласково его обволакивают в объятия руки Хван Хёнджина. Вот где дом ощущался настоящим. Гостиная, что открывалась справа, всё ещё выглядела для него уныло и презренно. Даже оформленная в бежевых тонах, она нисколько не вызывала ощущение комфорта и уюта, в который Минхо стремился убежать. Здесь плотной пеленой стоял запах сигарного дыма, а вмятина посередине сидения широкого кожаного дивана напоминала ему об отце, что никогда не горел желанием принимать сына в своём доме. Возможно, решение съехать от родителей было обоюдно выгодным, и обе стороны только обрадовались, когда сын вышел за порог дома с одним чемоданом. Находиться здесь, в обители отцовской жизни, построенной на его властных приказах и повелениях, было невыносимо унизительно. Удивительно, что в детстве наивному Минхо всё казалось совершенно противоположным. Вот же он, тот самый диван, за семнадцать лет нисколько не изменившийся — всё так же стоит напротив этого широкоэкранного телевизора, и отец как будто бы снова сидит на нём, читая газету — Минхо в свои пять лет пытался различить написанные в статье слова, но заголовки пестрили иероглифами, в которых путались его детские наивные глаза, и он стоял, приоткрыв пухлые губы, держа книжку за спиной — надеялся, наверное, что отец ему почитает, но тот, переместив сигару из одного угла рта в другой, притворялся, что не замечает сына. Минхо переминался с ноги на ногу на пушистом ковре, на который временами летел пепел сигары, и скромно держал за спиной толстую книжку с картинками. «Чего тебе надо? — временами снисходил до внимания сына отец. — Со своими глупыми игрушками иди к няньке, а не ко мне». И Минхо, опуская взгляд, дрожащими руками стеснительно протягивал отцу эту книжку — энциклопедию про животных — и поднимал взгляд исподлобья, проверяя, не смилостивится ли он. Ведь каждый в доме видел: единственный сын изо всех сил старается подружиться со своим родителем, а тот в ответ одаривал его кривым оскалом. И отец толстой рукой ударял по энциклопедии, так что та отлетала, падала острыми углами прямо на ступни Минхо, и тот незаметно жмурил глаза от боли, но не произносил ни звука. И, подбирая книгу, сын убегал в свою спальню с грузом на сердце, понимал: очередная попытка окончилась неудачей и ему здесь не рады. И этот диван до сих пор пах для него слетавшим на кожаное покрытие пеплом и типографской краской газеты. И те самые крупные фарфоровые горшки для цветов у подоконника — в них росли драцена, фикус, монстера, те самые пугающие цветы, что на закате отбрасывали высокие тени на пол. Они до сих пор здесь — и как цветы только держатся в столь задымлённой комнате? Хотя — усмехнулся он себе, чуть опустив взгляд, — ты ведь сам разбил один горшок, помнишь? А он всё помнил, конечно — тогда отец страшно разозлился и устроил ему порку. А всё от того, что сын стал играться с котёнком, что ему подарили на день рождения. Маленьким котёнком с розовой ленточкой на шее и крупными испуганными глазками — Минхо зачарованно взял его тогда на руки, прижимая к груди, ведь он станет единственным, кто сможет это крохотное существо защитить. Им теперь обоим избегать отца нужно будет — и укрываться вместе, чтобы дарить друг другу тепло. И когда они, рискнув появиться в гостиной, игрались с бантиком на палочке у окна, а Минхо жмурился от яркого солнечного света, по-детски наивно смеясь, пока котёнок пытался укусить его за палец, отец, кажется, по телефону говорил. И стоило ему грозно прикрикнуть на своего подчинённого — казалось бы, Минхо давно привыкнуть пора к этому грузному и безжалостному рыку, — котёнок вздрогнул в испуге, дёрнулся в сторону, прячась за широкими листьями растений, а Минхо и за ним инстинктивно подался, сбивая один из горшков. Не вспоминать бы сейчас о том скандале — воды слишком много утекло — но воспоминания проворно лезут в его голову. Его кот умер пару лет назад от болезни. А Минхо больше не тот запуганный ребёнок, что дрожал от каждого отцовского слова. Но почему его детство было таким… ледяным… Служанка подвезла его к лестнице, что вела на второй этаж. — Я сам смогу дойти до комнаты, — прошептал Минхо, как только колёса ударились от резкой остановки о первую ступень. — Мне намного лучше, чем все вокруг думают. Но, чёрт возьми, как только первая ступень прогнулась робким скрипом, Минхо зажмурился, будто знал: стоит ему хоть звук издать в этом доме, не остаться ему больше в одиночестве. И куда делись те счастливые мгновения, когда он, ещё ребёнком учившись ходить, неосторожно падал со второй ступени на пол, царапая себе нос и губу, заливался бесшумными слезами, а няня подбегала, чтобы поскорее умыть его и залечить раны? И куда исчезло то наивное и беспечное восприятие мира, когда крохотный Минхо, кувыркаясь с лестницы, только осматривал комнату вокруг сквозь полупрозрачную пелену на глазах, удивляясь, как его только угораздило… с тех пор прошло бесчисленное количество лет. Этот малыш, сидевший на первой ступени огромной широкой лестницы, ещё не подозревал, что в будущем ему придётся вести двойную жизнь — а возможно, ещё и смерть свою подделать, чтобы так называемая семья наконец от него отстала… Обнять бы сейчас ту кроху, что смотрела на заботливую няню большими, блестящими от слёз глазами, прижать к груди и прошептать: мол, ты всё сможешь, у тебя всё обязательно получится, ты достоин счастья — и беги на край света с человеком, которого любишь, даже с пулевым ранением в плече, ведь ничто в целом свете не сможет тебя остановить. Ты достоин самой лучшей жизни. Но никто никогда, к сожалению, такого Минхо не говорил. И поэтому он, с трудом глотая слюну, крепко держась за перила, так, что белели костяшки пальцев, карабкался на второй этаж, словно тщетно цепляясь за жизнь. Каждый шаг отдавался шуршащей болью в плече. Зато он знал: шагает он, наверное, к свободе. И стоило Минхо завалиться на свою широкую двуспальную кровать, раскинув руки на пошатнувшемся от веса матрасе, он издал протяжный выдох облегчения, прикрывая уставшие глаза. Его комната пахла кондиционером для белья с ароматом полевых цветов, старыми книгами с пожелтевшими страницами и осенними каплями дождя. Единственное место во всём чёртовом доме, где он был уверен в своей неприкосновенности. Неужели, думал он, чувствуя, как ему становится жарко в пиджаке университетской униформы, он останется здесь на две недели, не смея даже сбежать в город? Звучит слишком невероятно — очевидно, хоть какой-нибудь способ да есть, правда? Не сидеть же ему взаперти в его двадцать три… Да и Хёнджин, очевидно же, не выдержит — позвонит, скажет, что скучает, и когда Минхо с нежной улыбкой на лице спросит, чем тот сейчас занят, Хван попросит выглянуть в окно — он там стоять будет, внизу, на мокрой после ливня траве, и махать ему. Лицо спрячет под маской и кепкой, но взгляд этот блестящий Минхо даже в темноте узнает — и, резко убрав улыбку, скажет тут же исчезнуть, пока никто из персонала не заметил этого наглеца. А Хёнджин будет только смеяться в трубку — окна ведь плотно закрыты, так что Минхо сможет слышать его голос лишь по телефону. И, прикрывая рот ладонью, чтобы не выдать настоящих чувств, Минхо сдержит одинокую слезу, а затем скажет ему — поднимайся, ведь не зря наш дом окружает сад из деревьев. Мечтай побольше, сказал себе Минхо, аккуратно снимая пиджак. Такого не случится даже в самых смелых мечтах. И ложась обратно, тяжело выдыхая в какой-то незнакомой апатии. Ему даже не верилось, что совсем скоро объявят его будущую свадьбу с Шин Рюджин. И что тогда делать? Хёнджин был прав — женить его совершенно нельзя. Он превратится в наследника бизнеса, будет участвовать в каждом важном решении, станет той самой обрюзгшей, бесстрастной, подавленной тенью в пиджаке, что следует за отцом по пятам, безликой, опустевшей, будто в жизни не знал, что такое любовь и счастье, и не отвязаться теперь ему от званых ужинов и светских вечеров — а Рюджин, такая же несчастная, станет его вечной спутницей — холодной луной, у которой потускнеет взгляд после пяти лет свадьбы и рождения первого ребёнка. Она ведь, наверное, перестанет быть той самой дерзкой и смелой девчонкой, которая могла дать фору многим её парням-ровесникам в драке, превратившись в леди мечты её родителей: наденет обтягивающее платье, длинные серебряные серьги, накрасит губы алой помадой, возьмёт букет цветов в руки… и станет женой. Обыкновенной женой. Минхо сожмурил глаза в извинении. Прости, Рюджин, но эта судьба и правда не для нас. Ты и сама это понимаешь, правда? С каждым днём нашего взросления этот наш с тобой образ не превращается в тот, который мы ожидали иметь. Всё становится гораздо более жалко. А мы лишь винтики системы, в которую нас насильно вкручивают. Хотелось бы мне не обманывать тебя. Прости за то, что ты родишь от меня ребёнка. Прости за то, что я ограничу твою свободу. Прости за то, что мы станем жить той жизнью, которую боимся. Прости, что я стал твоим наречённым. Именно поэтому, чтобы не ломать нашу жизнь, я собираюсь бежать. Надеюсь, ты меня поймёшь. Шин Рюджин, улыбнулся Минхо. И протянул руку вправо — будто обнимая кого-то инстинктивно. С каких пор у него появилась эта привычка? «Минхо-хён, — слышит он в своих воспоминаниях. — Минхо-хён, открывай уже, а! Сколько ждать можно!» И резко он поднимается с кровати в этой полутёмной ночи, которую освещает лишь далёкая луна, окружённая звёздами. Сколько сейчас времени, чёрт возьми, думает он, да и удалось ли ему уснуть, несмотря на то, что уже, возможно, далеко за полночь? Казалось, время так и текло — медленно, убийственно, ожидая, пока он потеряет все силы в бессоннице, и он не мог даже понять, дремал ли этой ночью. И этот голос — кажется он ему или вправду звучит? И, сбрасывая с себя холодное одеяло, он бесшумно шагает по скрипучему ламинату, потирая растрёпанные волосы на затылке. Лишь бы стучались по важной причине — не очень хочется попусту языками чесать посреди ночи в одной только майке да трусах. На пороге спальни — Рюджин. С её чуть грязным и помятым каре, в широкой ночной рубашке, что прикрывает колени, стоит, заложив руки за спину. Луна доходит до косяка двери — и проливает свет на её растянутые в улыбке губы. В тот день семья Шин оставалась у них погостить после долгого путешествия. Рюджин поселили в другом конце коридора — как же возможно, мол, чтобы молодые люди жили по соседству, ведь бог только знает, что им в голову взбредёт, утверждали родители. Честное слово, будто не знали настырную свою дочь. Она ведь через весь коридор пройдёт, не издав ни единого звука, если ей понадобится. Минхо удивлённо прошёлся по ней взглядом. «Чего тебе надо-то?» — спросил он, нахмурив брови — и пройдясь кулаками по ресницам, чтобы избавиться от засохшей слизи. А Рюджин, закусив губу от нетерпения, достала из-за спины толстую книжку в мягкой обложке — Минхо пришлось прищуриться, чтобы разглядеть, что на ней изображено. «Мы только что из Японии прилетели, — напомнила девушка, светя перед ним томиком манги. — Это новый выпуск. Говорят, всё ещё более кроваво! — в восхищении прошептала она, встряхнув волосами. — Не хочешь почитать?» — и во взгляде её Минхо различил блеск — это были далеко не отражавшиеся в шоколадно-карих зрачках звёзды. «Прямо сейчас, что ли?» — удивился он. «Не ври мне, — махнула рукой Рюджин — в узнаваемом раздражении. — Ты ведь тоже не спал. Разве тебе не терпится узнать, что было дальше?» Минхо выхватил из её рук мангу — и рассмотрел обложку. История, которую они читали вместе — даже соревновались, кто быстрее новый том окончит, и проглатывали историю с удовольствием, несколько раз перечитывая. Предыдущий том окончился на непредсказуемом месте — он и сам, что там скрывать, ждал выпуск неделями, а теперь Рюджин стоит прямо перед ним, хитро улыбаясь и играя бровями, словно это уникальный шанс прочитать продолжение. «Ладно, — сдаётся он, закатывая глаза. Нарочно, конечно же. Не может же он показать Рюджин, что она выиграла в этой схватке. — Проходи, только чтобы никто не услышал». И девушка, на цыпочках проникая в спальню и выворачивая металлическую ручку так тихо, чтобы ни один чуткий слух не разбудить, зашла внутрь. Минхо удивился её способности бесшумно проникать в помещение — ему, неуклюжему, ещё учиться и учиться. Если он встанет воды попить, весь дом услышит скрип лестницы и проливающуюся мимо стакану воду. И они устроились на его кровати, завалившись на мягкие измятые подушки, положив томик перед собой. Минхо включил фонарик телефона, и они принялись за чтение. И, бесшумно перелистывая страницы, боролись с тем, чтобы вскрикнуть на всю комнату от удивления, посмеяться над глупой шуткой, которую сами же придумали, и шёпотом, едва слыша друг друга, строили невероятные теории о следующей главе, боясь переворачивать страницу — ведь так они приблизятся к концу, не насытившись ещё сюжетом предыдущих. А потом обсуждали сюжет, сжимая голову, переполненную яркими событиями манги, и даже не замечали, что за какие-то четыре часа осилили целый том. Написанный… полностью на японском. Казалось, это была единственная причина, по которой Минхо с Рюджин изучали японский. И засыпали даже вместе — тогда-то Минхо клал руку на плечо Рюджин, чтобы почувствовать тепло тела, что безмятежно дышало рядом в глубоких снах. Вот с каких пор всё началось. Минхо и Рюджин были друзьями — и за это он был благодарен обстоятельствам, что, подобно кирпичикам, складывались вокруг них высоким особняком воспоминаний. Друзьями, что не постесняются друг мимо друга голыми пройти, что смогут пинаться во сне, потому что «кто-то занимает слишком много места на кровати», что гуляли поздней ночью, стоило им отправиться в путешествие с родителями — а те лишь улыбались, говоря, что молодой паре нужно дать побыть наедине; теми самыми друзьями, что будут стебаться из-за увиденном на трусах принте с крокодилами из мультика — и точно теми самыми друзьями, которые подложат в сладкий пирог щедрую долю соли, чтобы посмеяться. Понятие пола никогда не существовало между ними. И что с того, что Минхо парень, обижалась Рюджин, когда ей в сотый раз об этом напоминали родители. Да хоть двадцать раз парень, он для меня как старший брат. Мам, я видела его голым в сауне, а в детстве искала с ним туалет, когда он наложил себе в штаны. Минхо никогда не был тем, кто понравится Рюджин, а к Рюджин Минхо и не влекло — только как к человеку, который подарит ему немного душевного спокойствия. «Мы как Джо и Лори, — говорил Минхо, как-то собирая букет цветов в саду. Срывал увядшие стебли, зная, что солнечный свет им больше не нужен, и связывал шёлковой лентой, улыбаясь. — Помнишь, как Джо подарила Лори кольцо в знак их дружбы? — произносил он с улыбкой и протянул Рюджин букет сгнивших цветов. — Так вот, это тебе», — и не сдерживался, разражаясь смехом. «Книжный червь, — фыркала Рюджин и била его в плечо — а Минхо шипел от боли удара, ведь Шин как зарядит ещё… — Я даже не знаю, кто это». «Да брось, мы же вместе сериал смотрели!» — напоминал Минхо, а Рюджин, перехватывая его цветы, ударяла его ими по макушке. «Я заснула от твоей сопливой романтики». Им было по шестнадцать лет. И, если бы не Рюджин, он бы, наверное, так и не осмелился увидеть что-то светлое в своей жизни. И впустить в неё тёплую улыбку Хёнджина. У него с будущей женой оказалось чересчур много общих воспоминаний. Любой жених бы позавидовал такому багажу совместно прожитых дней без единой ссоры — однако для Минхо они практически никакого значения не имели. Ведь они с Рюджин ни разу друг в друга не влюблялись. Минхо перевалился на бок и, укрывшись пиджаком, ведь ему слишком лениво было укутываться в одеяло, задремал сквозь пелену тревоги. И мягкой, певучей, с ароматом ванили мелодией его убаюкали знакомые слова: «Поправляйся скорее. Я хочу вновь целовать твои шрамы».

***

SEJEONG — MEET AGAIN Минхо разбудил лёгкий стук в дверь. Не особо осознавая, где он находится, парень лениво приоткрыл глаза, силясь повернуть шею, и увидел, как, нажимая на ручку двери, на пороге его спальни появляется мама — её длинные чёрные волосы, спускающиеся к груди по левому плечу, слегка сверкнули редкими серебристыми прядями в отблеске дневных и иссохших туч. Сын тяжело вздохнул, отворачиваясь — и утыкаясь лицом в заправленное одеяло. — Можно к тебе? — спросила мама, и он промычал что-то нечленораздельное в тёплую измятую ткань. Дверь тут же тихо проскрипела, и громкими шагами мама прошлась по ламинату. Когда Рюджин входила в его комнату, ни единого звука слышно не было: вот оно, двойное воспитание — с одной стороны, военное, с другой — отцовское, подготовка настоящего шпиона. — Как ты себя чувствуешь? — поинтересовалась женщина, проходя по комнате. — Отвратительно, — пробурчал Минхо. Матрац кровати бесшумно промялся: это мама осторожно присела на край, у изножья, опираясь одной рукой. У Минхо сложилось впечатление, будто его застали на месте преступления — безоружного и беззащитного. Ведь если мама зашла в комнату, разговор предстоит долгий — возможно, затянется до самого вечера. — Сколько я проспал? — спросил он, потирая глаза, чтобы убрать засохшую слизь. — Часа четыре, — ответила мама, пожимая плечами. — Скоро будет время обеда. Советую тебе поесть горячего супа, чтобы быстрее поправиться. Минхо хотел бы сказать, что не поправится ни черта, пока его не выпустят из этого наполненного призраками прошлого особняка, что пропах дымом и криками, но сам себя стал ненавидеть за повторяющиеся мысли, которыми драматизировал ситуацию. И промолчал, кивнув. — Сегодня вечером приедет детектив, — сообщила мама — так равнодушно, будто расследование совсем не касалось её сына. Отличается её интонация нынешняя от той, с которой она гневно обращалась к отцу несколькими часами раньше, подметил сын. Неужели она и вправду мастер скрывать свои эмоции? Минхо оставалось лишь завидовать ей. Сын повернул голову, чтобы рассмотреть женщину. Мама сидела в своём излюблённом флисовом халате с бокалом белого вина в руках. — С утра пораньше решила выпить? — усмехнулся он, закатив глаза. Пиджак накинул на плечи — от внезапного пробуждения по спине его бегали мурашки. Будто, заболевшего, простуженного, дрожащего в лихорадке, его выдернули из тёплой кровати, вытащив под ноябрьский промозглый дождь. И, пройдясь пальцами сквозь спутанные волосы, поворошил прилипшие друг к другу от пота пряди, чувствуя себя премерзко — ему определённо необходимо принять душ. — Белое вино помогает при низком давлении, — ответила женщина, не обратив внимание на нахальную заметку сына. Но Минхо и не хотел подниматься с кровати — даже несмотря на то, что мама, кажется, пришла обсудить серьёзные вещи. В вопросах признаний и честных слов Минхо оставался слабым ранимым ребёнком, который бы пустил слезу, стоило ему высказать всё, что на душе лежит — Хёнджин это особенно знал: в особенности тот самый день их признания (Минхо думал, что разрыдается на месте, уткнувшись ему в грудь). И если мама начнёт допрашивать его, не лучше ли спрятать лицо в пиджак, что впитал в себя аромат складов и пулевого выстрела? Дыра в районе плеча всё ещё зияла страшным воспоминанием. — Не собираешься вставать? — переспросила мама, стараясь заглянуть в лицо сыну — лицо, которое он тщательно скрывал, даже если запах пиджака стал ему ненавистен. Минхо покачал головой. — Ладно, тебе, пожалуй, стоит отдохнуть. Только помни: к ужину тебе стоит быть в гостиной, если не хочешь получить от отца выговор. Приедет детектив, и лучше бы тебе рассказать все подробности той встречи, чтобы мы могли начать расследование. Минхо коротко угукнул. Родители будут расследовать, Хёнджин собирается расследовать… На каком моменте они копнут так сильно, что доберутся друг до друга?.. — Говорят, во всём виноват Мин, — засомневалась мама. — Не знаю, что им двигало, но что-то мне подсказывает, что это связано с твоей помолвкой. Каким образом ваша свадьба помешает кланам? Неужели они хотят лишить нас единственного наследника? Звучит так предсказуемо, что аж тошно становится, — и мама скривила губы, сделав глоток вина. — Эти мужские дела выводят меня из себя. Будто нельзя решить всё мирным путём. Минхо был полностью с ней согласен. Только, кажется, они оба были рождены не для того, чтобы жить в окружении бандитских перестрелок и нелегальной торговли. Им двоим бы преспокойно поселиться в крохотном домике в тихой деревушке, чтобы каждый закат провожать с улыбкой, а не мыслью о том, что на следующее утро члены их семьи могут запросто и глупо погибнуть от кровотечения из распоротого ножом живота. Минхо вновь не удостоил маму ответом. И, перевернувшись на живот, даже если это стоило ему очередного прострела в плече, он закрыл лицо ладонями, тяжело дыша. Все статьи с советами о том, как сдержать слёзы, были бесполезны — чем сильнее он жмурился и глубже дышал, тем скорее эти проклятые капли спадали с ресниц. — Не притворяйся, будто не хочешь со мной разговаривать, — произнесла мама, усмехаясь — и сделала ещё один глоток вина, смочив губы. — Прячешь лицо в постель, укрываешься своим этим пиджаком, молчишь. Моя вторая копия. Минхо на секунду задержал дыхание. Очевидно, что его мама обо всём догадалась — в соревнованиях по проницательности она бы не просто заняла первое место: она бы раскусила критерии оценки и доказала бы, что конкурс не имеет смыла. — Откуда ты знаешь… — прошептал он с удивлением, боясь поднимать голову — однако шею чуть приподнял, напрягая мышцы, будто стоя на распутье: признаваться ли маме, показать свои покрасневшие глаза или притвориться безэмоциональным камнем… — Я тоже вступила в брак против своего желания, не помнишь? — цокнув языком, произнесла она, убирая свой взгляд, словно та самая книжка, лежавшая на комоде, завладела её беспокойным вниманием. Минхо вдруг поднял голову, позволяя женщине заметить его покрасневший нос. В своей незаправленной белой рубашке, укрытый одним лишь пиджаком, с растрёпанными волосами, чуть примятыми на затылке, приоткрытыми пухлыми искусанными губами он казался крохотным беззащитным малышом, что совершенно не умел доверять людям. И, увидев его растерянное в печали лицо, мама улыбнулась, ласково погладив его по макушке. — Напоминаешь меня, когда я закрылась в комнате от родителей, — хмыкнула она. А Минхо только протянул руки вперёд. — Можно я допью? Женщина подала ему бокал, и он осушил вино до дна, сразу почувствовав, как утешающая хмель расходится по телу, делай первый шаг к расслаблению мышц. За ужином нужно будет повторить, быстро подумал он, возвращая бокал. — Ты настолько не хотела выходить замуж? — поинтересовался он, теперь не спуская с мамы взгляд. Она изящно приподняла уголки губ, отводя взгляд вверх, влево. Казалось, болезненные воспоминания о молодости она желала замаскировать тёплой улыбкой с ароматом клубничного молока, даже если всё ещё будет ощущать под фальшивым слоем настоящие мысли. — Всем говорила, что хотела. Однако наивно верила, что эта участь ещё нескоро до меня дойдёт и жила спокойно, даже рискуя влюбляться в первого встречного. А потом родители сообщили мне имя моего суженого — и я устроила истерику в собственной спальне, — засмеялась она, потрепав прилипшие ко лбу волосы сына. — Правда, ближе к четырём часам утра смирилась с этим фактом… Пришлось, ведь против воли родителей что я могла бы сделать? — Правда? Минхо округлил глаза от удивления. Мама никогда не была честна или искренна с ним, зато сейчас раскрывает перед ним глубокие тайны своего сердца, будто всю жизнь они общались близко, как друзья-ровесники. И рассказывала она обо всём так безмятежно, спокойно, доверчиво, ведь знала: Минхо, её взрослый самостоятельный мальчик, тайны хранить умеет. Женщина кивнула. — Я знала, кем был твоей отец, и сталкивалась с ним несколько раз на светских мероприятиях. Говорят, он ухаживал за мной, а я этого даже не замечала — а ты попробуй различить эмоции в этом железном столбе, — она фыркнула, закатив глаза. — Потому и расстроилась. Они хотели обречь меня на жизнь до старости с человеком, которого я не любила, но ты даже не представляешь, сколько было вариантов получше! — и с тяжёлым вздохом, тем самым, которым обозначают начало бесчисленных бесполезно пролитых слёз, добавила: — Даже старший Хван и то лучше был, — прошептала она, — а теперь мы с ними враждуем. Минхо едва сдержался, чтобы не засмеяться в голос. — Хван? — произнёс он, и фамилия, что предполагалась звучать незнакомо, фальшиво, отчуждённо, слетела с губ так непринуждённо, настолько легко и воздушно, что Минхо испугался, как бы мама не разоблачила очередной его тайны. — Да! — воскликнула она, поддерживая его возмущение. — Хван, Шин, кто угодно — но мои родители продолжали называть фамилию твоего отца, и я думала, что застряла в кошмаре, проснувшись от которого, увижу рядом с собой в постели более красивое лицо. «Так вот в кого у меня эта любовь пошла, — про себя подметил Минхо, силясь, чтобы не высказать этого вслух. — Прости, мам, но, кажется, я воплотил в жизнь твою мечту». — Но как же ты умудряешься жить с отцом более двадцати лет? — удивился сын, слегка привставая в кровати — создавая себе руками опору. — Неужели у тебя даже любовников нет? Мама смерила его недовольным взглядом — таким обычно учителя проходятся по отличнику, когда тот не может сказать верный ответ: недоверчивым и слегка разочарованным. — Издеваешься, что ли? Отец твой спит с каждой второй горничной, а я буду собой жертвовать? — она прыснула, скрестив руки на груди. — В наши дни слишком много джентльменов-красавчиков развелось, чтобы я, как монашка, сидела в одиночестве. — Но зачем тебя выдали за отца? — поинтересовался Минхо. — Чтобы объединить две семьи, очевидно, — мама облизнула губы, тут же сжав их. — По той же причине, по которой мы женим тебя на Рюджин. Для безопасности и надёжности. Мы уверены в семье Шин, а тебе будет комфортно жить с Рюджин — даже если вы, как и мы с отцом, всю жизнь друг другу будете изменять. — Но разве это жизнь? — засомневался Минхо, и слёзы, что тревожили его уставшие глаза, вдруг прекратились — отчаяние уступило место любопытству. — Это существование. — Ты прав, — подметила мама. — Но в рамках нашего общества это необходимо. — Всю жизнь проводить в фальши и прятать скелеты в шкафу? — добавил Минхо. — Так много, что они вот-вот разломают дверцы и выпадут наружу, на всеобщее обозрение, и все остановятся, чтобы посмотреть, а ты, униженный, обнажённый своей душой на глазах у незнакомцев бросишься на колени собирать их обратно и тщетно запихивать в шкаф… — Только собрать не получится, — согласилась мама. — Потому что твои глаза будут заполнены пеленой слёз, и ты так и останешься сидеть в одиночестве и холоде, усыпанный осколками своих тайн, которые разлетятся пеплом по всему свету, превратившись в общеизвестные факты… — женщина опустила голову. И пожалела о том, что позволила сыну выпить вино до дна. Кажется, пора налить ещё. — Да, пожалуй. Ты говоришь верные вещи. Минхо приподнял уголки губ. Мама впервые в жизни сделала ему достойный комплимент. И почему, стоило ему собраться сбежать, он наконец нашёл с ней общий язык? — Скажи мне честно, — произнесла мама, заглянув в глаза сыну — и в блеске её орехово-карих зрачков Минхо увидел искреннее доверие. — Ты влюблён в кого-то? Этот вопрос поставил Минхо в тупик. Брови его не медля поползли вверх, и он переступил ладонями по одеялу, приближаясь к маме. Перед ним теперь — распутье, и конца обеих дорог ему не видно из-за тумана собственных надежд. Признаться ей? Мама никогда не знала о его мимолётных влюблённостях в одноклассников и продавцов, так с чего же он станет рассказывать ей о любви всей жизни? Она никогда не знала, как тяжело ему приходится на учёбе, она не знала, какую музыку он слушает, когда ему грустно, не знала даже тех типичных подростковых мелочей вроде любимого актёра или фирмы одежды, так почему же она спрашивает об этом сейчас? Не оттого ли, что считает его достаточно взрослым? Не оттого ли, что видит в нём прошлую себя, ту самую несчастную девушку, которая прощалась со свободой жизни ради родительского желания? Почему он должен говорить ей, когда мама даже не подозревает, во что он впутан в свои двадцать три?.. И, не ответив ни на один из поставленных вопросов, он неосознанно кивает, закусывая губу. А время останавливается — и он, опьянённый собственной храбростью, будто через заляпанный монитор, смотрит на маму, не в силах поверить, что эта женщина с густыми чёрными волосами, что улыбается, глядя ему в глаза, та самая холодная, расчётливая и недоступная его мама, которая всегда пряталась за ледяной стенкой недопонимания, услышала его тайну. Мама улыбнулась. А Минхо пустил крохотную слезу, и губы его вновь раскрылись, выпустив клочок воздуха. — Мне лучше не знать, в кого? Минхо вновь кивает, опускает подбородок. — Но дай мне знать одно, — продолжила она, — с этим человеком ты будешь в безопасности? И в третий раз её сын кивает. — Хорошо. Минхо протягивает руку, накрывая своей ладонью ладонь матери. Кожа её руки кажется нежной и гладкой, и он невольно вдыхает аромат вишнёвого крема для рук. — Ты любишь отца? — спрашивает он, выдыхая сквозь дрожь. Мама фыркает, смеясь. — Зачем ты спрашиваешь подобное? А он в ответ с облегчением сталкивается с ней взглядом. И не стесняется покрасневшего своего носа, не стесняется похолодевших ладоней и даже своего внезапного признания. Он знает: мама не выдаст его, даже если будет необходимо при расследовании. Он знает: эта участь в семье передаётся по наследству, и вполне возможно, его дедушка или бабушка, его дальние предки и родственники так же страдали, мучась всю жизнь от несчастной своей, запретной любви, когда шли к алтарю, обрекая себя на жизнь с нелюбимым человеком. — Теперь мне хотя бы не стыдно за то, — Минхо проглотил слюну, обратно ложась на кровать, теперь уже — со вздохом облегчения, — что я никогда не смогу полюбить ту, что вы с такой заботой для меня выбрали. Мама ласково улыбнулась, наклонившись к сыну и осторожно поцеловав его в лоб. — Рюджин приедет завтра утром. Наверняка она к тебе что-нибудь да испытывает. — Да она скорее мечтает сбежать с каким-нибудь красивым военным, нежели провести всю жизнь с такой глухой стеной, как я, — ответил Минхо, улыбаясь. — Я никогда не смогу подарить ей даже одного вечера романтики. — Уверена, ей это и не нужно, — женщина подмигнула сыну. — Всё, в чём вы по-настоящему нуждаетесь, это защита и благополучие. И этим браком, я уверена, мы сможем подарить вам достойную жизнь, правда? Минхо кивнул, устраиваясь поудобнее — сложил ладони вместе под головой, поёжился, одну ногу к груди приподнял, чтобы мягче устроиться на кровати, которую давно не называл своей. — Поспи, если хочешь, — сказала мама, вставая, чтобы покинуть спальню сына. — Но когда вечером приедет детектив, тебе лучше рассказать ему всю правду. Уверена, если мы сможем найти убийцу, тебе больше никогда в жизни не придётся прятаться. Минхо покачал головой. — Мои тайны, мама, — прошептал он, когда она уже покинула комнату, решив, что лучше оставить сына в покое, — куда глубже, чем ты думаешь. «И куда более волнующи, когда касаются губами моего тела».

***

EXO CHANYEOL, Punch — Go away go away «Я писатель». Утренние тучи рассеялись полупрозрачной дымкой, и Джисон шагал, перебирая шуршащие листья под ногами, вдыхая пропитанный сыростью и холодом октябрьский воздух. «Я писатель. Я писатель. Я писатель. Я писатель». Он надел берет, натянул пальто, через одно плечо перекинул свой драгоценный потрёпанный с нескольких краёв рюкзак из кожзаменителя, а ладони его замёрзшие согревали, подобно костру, что вначале чутко и бережно обволакивает, а затем поджаривает, листья бумаги и заветный карандаш. И ещё он тщетно пытался уверить себя в том, что он писатель. И, раз он однажды мог сочинять целые новеллы, то у него непременно получится довести до конца эту новую работу- Он сжимал руки в кулаки, надувал губы и хмурил брови — Феликс, стоило его увидеть хёна таким, улыбался и гладил его по круглым щекам, но Джисон исправно мнил себя серьёзным писателем, обижаясь на баловство младшего друга. «Я писатель». Думал он. И надеялся, что самовнушение — самая мощная сила, которой только обладает человеческий разум. Этим утром Хан Джисон проснулся поздно; быстро умылся и через силу закинул в себя завтрак. Предвкушение предстоящего дня слишком сильно давило на него, чтобы чувствовать аппетит. Феликс удивлённо смотрел сквозь едва приоткрытые веки сонными глазами на хёна, наливая себе огромную кружку кофе, — как только пролить не умудрился? — Джисон ведь уже при параде, белую рубашку с дорогими брюками надел, даже волосы свои уложил; а Феликс, и себя просмотрев (в старой, протёртой до дыр футболке, лохматый, голодный до жути), только головой покачал, да спросил: «Ты куда такой красивый направился?» И Джисон, вопреки его ожиданиям, ответил коротко и слишком честно: «В парк». Феликс фыркнул. «Я-то думал, сегодня конференция или встреча». «Буду я так наряжаться для этих вузовских мероприятий! — воскликнул Джисон, допивая кружку зелёного чая. — Сегодня я прогуляю занятия и пойду в парк работать над сценарием». Феликс уселся на стул, потирая лицо от усталости. «Решил все так кардинально изменить?» — спросил он. «Я чувствую прилив сил, — с гордостью и ноткой самодовольства ответил Джисон. — Так что весь день планирую просидеть у озера и исписать страницы своим новым рассказом», — и подмигнул Хан Феликсу, опустошая свою чашку. «Смотри не выгори к завтрашнему дню», — вздохнул младший, делая большой глоток кофе. «Есть один человек, что вдохновляет меня», — с загадочной улыбкой бросил Джисон, и щёки его покраснели, когда он отвёл взгляд в сторону. «Влюбился, что ли?» — сморщив нос и засмеявшись, произнёс Феликс. А Хан только пожал плечами и, облизнув губы, ответил своё излюбленное «возможно». «И какой только писатель сбежит из вуза, чтобы рассказ свой сочинять, а?» — тяжело вздохнул Феликс, когда Джисон уже накидывал пальто у порога квартиры — и одной ногой стоял на лестничной площадке. «Вдохновлённый», — произнёс тот, и тяжёлая металлическая дверь за ним захлопнулась. В это туманное утро он сбегал в окрашенные осенью мечты. Наверное, сегодня пойдёт дождь, думал он, когда по невысокой каменной лестнице забегал в парк, где у большого озера примостились рыбаки. По крайней мере, пара капель упала ему на плечи, и он почувствовал запах выделявшегося из почвы масла — значит, пару часов назад воды смочила-таки землю. Джисон огляделся: в парке народу было мало — будни ведь; где-то девушка бросала палку своей собаке, что, тряся ушами, бежала за той, гордо виляя хвостом; дедушка с газетой устроился на скамье, подкармливая птиц хлебными крошками; женщина с детской коляской укачивала ребёнка, чтобы тот унял слёзы и заснул. Вся эта обстановка была такой повседневной — и чудесной, что Джисон удивился, что же, в конце концов, мешает ему видеть эстетику в подобных вещах ежедневно. Читал он однажды повесть одну, в которой герой обожал находить радость в мелочах, и поклялся себе Хан, что будет следовать этому завету, только каждый раз просыпался с хмурым лицом и не видел ни черта счастья в дождевых каплях да шуршащих под ногами листьях. Так, может быть, пора улыбнуться? Расправить морщинку между бровями и поднять голову, не боясь, что слетит с макушки берет, и вздохнуть свободно? Перед ним — целая жизнь. А он тратит бесценные секунды на злость и обиду. И когда только он успел соскучиться по позитиву? По меланхоличному, но приятному тому состоянию в душе, когда теплотой наполняются его мысли, вдохновение пронизывает его пальцы, и он в предвкушении смотрит на свои листы, ощущая страсть к тому, что вот-вот начнёт сочинять… может, Феликс был прав? И он в самом деле влюбился — даже не зная особенно, в кого? В Минхо, которого придумал, просто взглянув на случайного прохожего в университете? Бред совершенный, понимал Джисон. Но всё ещё не хотел этот бред мечтательный отпускать. Он опустился на лавочку — уютную, крохотную, у которой одна ножка скрипела, стоило весом на неё навалиться. Этот парк по всей территории, подобно бусинам, украшали озёра размером с пару детских площадок, и он укрылся в его глубине, устроившись напротив очередного водоёма, в котором утки перебирали лапками в поисках еды. Парк будто окрасился в оттенки медово-каштанового, песочно-жёлтого и вафельно-кофейного коричневого, и поверхность озера подрагивает от падающих с ветвей дождевых капель, и отражается в воде это прикрытое тучами небо — словно скрыли этот мир от далёких глаз, что любопытно взирают со звёзд на неугомонных людей… Джисон любил писать в пасмурную погоду. Назойливое солнце не вытягивало из него силы, не заставляло его холодную душу греться под лучами, изводя Хана мучительным ожиданием вечера, когда он вновь в силах будет вернуться к желанию творить, не напоминало о реальной жизни, в которой он должен был посещать ненавистные лекции и имел обязательства перед другими людьми… и сегодня день был идеален для того, чтобы погрузиться в собственноручно выдуманную историю, от которой у него слёзы на глаза набегали, и расписать все эти листы несчастные. Джисон сделал глубокий вдох — листья над его головой со скромным шорохом подрагивали от прохладного и робкого ветра, и он кутался в своё кашемировое пальто, потирая плечи. Разложил на скамье черновики по порядку, проглядывая ранее продуманные события, созданных персонажей — они с Феликсом полгода назад как-то уселись на кухне и от бессонницы стали продумывать слабый на первый взгляд сюжет: всего лишь драматичную историю двух молодых людей, которым очевидно быть вместе было запрещено, но спустя три чашки кофе и пачки съеденных сладостей перед ними оказались бандитские группировки, сложные запутанные связи главарей преступного бизнеса и ничего не значащая, совершенно не вписывающаяся в рамки безжалостной жизни, неуместная крохотная любовь. Феликс придумал второго персонажа — харизматичного юношу, завидного жениха для дочерей из богатых семей, весёлого, заботливого и храброго, буквально главного героя дорамы, того самого, шаблонно-идеального. «Думаешь, повторяющийся образ будет интересен комиссии конкурса?» — хмыкнул тогда Джисон, с интересом анализируя характер персонажа. «Почему нет? — пожал плечами Феликс. — Остаётся только влюбить их в него, а перед романтичным образом молодого бандита разве кто-то устоит?» Хан признал его правоту — и так они остались с двумя юношами, противостоящему не благосклонным к ним событиям надоевшей их жизни. Кто знает, думал Джисон, может, эта задумка и правда выгорит. Пролог у него уже был готов. Мысли он свои от посторонних проектов освободил, будто тех никогда не существовало и долгими ночами он над их сюжетами не мучился, и перед глазами его предстала первая сцена — та, в которой он со страстью и энтузиазмом расписывал главного героя. И пусть эти незначительные мелочи — вроде того, как он после беспокойной ночи принимает утренний душ, — не представляли никакого значения, он описывал их, чувствуя внутреннее насыщение от полноты созданных образов. А затем Хан Джисон взял карандаш — и начеркал несколько первых предложений первой главы. Чувствуя, как впервые после долгого застоя наконец ощущает прилив тех самых сил, для появления которых ему требовалось неправдоподобно мало — влюбиться. Он не знал, отчего так отчаянно пишет. Пишет, будто каждая следующая строка станет его спасением. Его судьбой, той самой, что он сам себе пером вычеркает на бумаге, и никакой иначе, и верил он, будто этот мир — его личный, тот, в котором ему жить предназначено. И если не опишет он его сейчас, сегодня, в пасмурный день позднего октября, то в чём тогда смысл? Ведь кажется ему, Хан Джисону, наконец вдохновлённому, что не может он упустить этой истории — и должен спасти её, даже если ей пока не угрожает гибель в пыльных ящиках письменного стола. Она выживет. Она определённо выживет. И он потратит всю свою душу, чтобы она жила.

***

Минхо сбегал от киллеров. Сбегал от охранников, когда его подозревали в краже (которую он, в общем-то, и выполнял), мог прыгать по крышам соседних домов и эффектно забегать в вертолёт, запутывал свои следы и смывался с заданий, даже если это были строго защищённые объекты. И за все двадцать три прожитых года понял, что труднее всего было сбегать из собственного дома. Хвала небесам, ему хотя бы пока что не наняли телохранителя — иначе полиция бы уже разыскивала его по всему Сеулу. Пока мама разговаривала по телефону в своей комнате, Минхо переоделся в невзрачную одежду тёмных тонов, натянул на лицо маску, на волосы — кепку с широким козырьком и, избегая прислуги, кое-как выбрался из дома, тут же добираясь до ближайшей широкой автодороги, чтобы на такси уехать к своей квартирке на другом конце Сеула. Дождь прекратился ещё утром — а ближе к полудню небо было всего лишь закрыто светло-серыми тучами. День был мрачным, унылым, будто все краски какой-то обиженный художник внезапно выкинул, решив, что сегодня мир просуществует в чёрно-белых оттенках. Пусть так, думал Минхо — всё, что он хотел сделать, это попросту побыть наедине, что удушающая атмосфера отчего дома ему совершенно мешала сделать. А парк рядом с его домом… был идеальным по всем параметрам вариантом: тихое место, до которого явно не доберётся отец, ведь мужчина не удостаивал должным вниманием такую посредственную, по его мнению, вещь, как природа. А меж тем это было просто очередным убежищем, где Минхо был готов затеряться в листве и озёрах. Ноги сами привели его сюда. Минхо частенько забирался в укромные уголки аллей и тропинок, чтобы прочесть книгу или доделать домашнее задание на свежем воздухе, если в тот день у них с Хёнджином не получалось встретиться. Он исследовал широкие дорожки, забредал в едва проходимые тропы, блуждал так долго, что потом едва находил выход обратно — временами даже пришлось пару лишних кварталов проходить, чтобы отыскать нужную улицу, и если сегодня его последний шанс пройтись по местам, которые он привык называть родными, то именно на это он и потратит время до самого вечера. Минхо любил осень. Любил то, как от падающих с ветвей капель на поверхности озера образуется рябь; то, как люди в длинных пальто и цветных куртках прохаживаются по берегу, чуть поднимая подбородок, чтобы сделать глоток пропитанного опавшими листьями осеннего воздуха, даже то, как светло-зелёные оттенки сменялись оранжевыми, будто кто-то накладывал эффект ретро на природу, и мир превращался в тёплый и уютный уголок где-то далеко за пределами глупой бессмысленной суеты. Любил он и то, как под ногами его хрустят листья, подобно предзнаменованию чего-то нового, более интересного, и словно после утомляющего жарой лета он наконец окунётся в дыхание приближающейся зимы. Минхо опустился на небольшой спуск, что вёл прямиком к озеру. Земля была чуть сырой — он осторожно присел на мягкие листья, укрывающие собой увядающую траву, и поднял взгляд в небо, что заставляло его щурить глаза от бликов. В душе у него поселилось какое-то неизвестное, но отчего-то пугающее ощущение: будто этот день и правда станет предпоследним здесь, в этом Сеуле, в том, где он вырос и узнал жизнь не с той стороны, с которой хотелось бы. Всё это: и неприятные своим напряжением тучи, и мелкие эти редкие капли дождя, даже утки, что в озере плавали, отвернувшись от него, — казалось отталкивающим, словно гнало Минхо из города, как будто ему никогда не предназначено было здесь родиться. Подобно последнему дню в ненавистной школе, когда выпускники со слезами на глазах прощаются друг с другом, а сердца у них сжимаются, насыщенные болью, один одноклассник всегда незаметно улизнёт за школьные ворота, даже не ощущая грусти или сожаления от прощания. Он не будет чувствовать ничего — только попросит время течь быстрее, чтобы поскорее забыть о прожитых годах. Так и Минхо — врывается в привычный образ жизни людей, что серыми силуэтами, такими же бесцветными, как тучи над головой, прохаживаются по галечным тропинкам, чтобы попрощаться с ними совершенно незаметно. И в последний раз взглянуть на парк, в котором когда-то укрывался. Минхо достал телефон. И как-то непроизвольно набрал номер Шин Рюджин. Связывались они достаточно редко — лишь когда родители просили или когда они оба хотели друг другу пожаловаться. Что было сегодня? — задумался Минхо. Может, из всего мира он хотел наконец позвонить преданному другу, чтобы рассказать, что у него на душе? Помимо Чонина, друзей у него не было — да и того он всегда признавал больше другом и младшим братом Хёнджина, чем своим. Интересно, хмыкнул он, как Рюджин отреагирует на его заявление? Расстроится ли, разозлится? Удивится? Хотя — удивляться тут нечему, она бы и сама сбежала с человеком, которого полюбила, против воли родителей. Так что когда на экране наконец появилось лицо Рюджин, губы Минхо растянулись в радостной улыбке, и он едва сдержал короткий смешок. — Минхо-хён? А ещё её голос перенёс его в далёкое детство, где всё казалось слишком простым и однозначным. Она сидела — на лавке, видимо, и её чёрное каре ворошил осенний ветер; позади виднелось каменное здание с узкими зарешеченными окнами, а издалека слышались чьи-то незнакомые звонкие голоса. Минхо увидел воротник её камуфляжной формы, и в руках она держала тонкую сигарету. — Рюджин, ну в самом деле! — фыркнул он. — Ты военная или кто? Мои родители женят меня на тебе, потому что хотят, чтобы ты меня защищала! — возмутился парень, но оставил в интонации место шутке. — А ты здоровье своё губишь. — Отстань, господи, — прыснула Рюджин, затягиваясь сигаретой — вскоре она выпустила полупрозрачную струю дыма. — Чего звонишь? Я обычно дрожу от твоих звонков: значит, наши родители что-нибудь учудили, — девушка закатила глаза. — Мы завтра приедем, неужели что-то изменилось? Минхо издал тяжёлый вздох, чуть отводя взгляд в сторону. Лицо его прикрывала чёрная маска — но даже с ней Рюджин могла различить отчаяние в опущенных его уголках губ. Может, они встречались раз в полгода, но девушке обычно хватало несколько секунд, чтобы распознать, что у человека на душе. Сердце Минхо же она наизусть. — Нас собираются женить, ты знала это? — произнёс он измождённым шёпотом в пустоту. Голос его слегка заглушился неопреном, но нотки злости проскользнули сквозь произнесённые слоги. — В эту субботу объявят о нашей помолвке. И, скорее всего, сразу после моего выпуска мы поженимся. Рюджин промолчала. Вновь затянулась сигаретой, да так, что вздох её послышался, вновь выпустила дым, чтобы, сбросив пепел на землю, закусить губу — и глаза прикрыть. Сказать им обоим было совершенно нечего. — Я подозревала, что это скоро случится — родители бы не стали тянуть до наших тридцати, — она прошлась ладонью по волосам, и кончики поднялись в воздух, как только подул очередной поток воздуха. — Прямо в эту субботу? — девушка со злостью сжала губы. — Чёрт, я даже ещё первой любви не испытала, а меня уже замуж выдают. Ну что за подстава! Минхо через силу приподнял уголки губ. — Ты думаешь только об этом? — Конечно! — возразила она — и глаза округлила. — Я думала, что раз мне предстоит выйти замуж без любви, моя жизнь сложится как в классической книге: я обязательно влюблюсь в кого-нибудь, а потом объявлю о расставании, потому, — излишне драматично, даже торжественно, прикрыв глаза да руку на грудь положив, сказала она, — что мне пора исполнять долг перед семьёй, — и она даже голову приподняла, словно несчастная верная дочь, которая не может ослушаться родителей — и отправится на моральную каторгу, чтобы спасти свою честь. После чего резко раскрыла глаза, простонала и закрыла лицо рукой. — Но у меня даже этого не было, понимаешь! Сплошное разочарование. — Можешь не расстраиваться, — тут же подхватил её Минхо. — Я не приеду на помолвку. Рюджин тут же окинула его недоумевающим взглядом: брови на переносице сошлись, губы приоткрылись, и она склонила голову вправо, прислушиваясь — правду ли Минхо сейчас сказал? — Это ещё почему? Ты чего задумал, хён? Минхо облизнул губы — и опустил взгляд, будто постыдно. Рюджин была младше него, но почему он постоянно чувствовал перед ней какой-то неисполненный долг, как перед родителем? Будто он тянулся уже долгие годы, а сейчас особо обострился в своём ощущении, горел, вибрировал где-то в груди, вечно напоминал о себе… а он так и не вспомнил о нём, бесстыдник. — Я хочу сбежать, — сообщил он. И серьёзное лицо Рюджин вдруг расслабилось. Потому что она в голос рассмеялась, хлопая себя по колени. — Да так я тебе и поверила, хён! — она заходилась в этом смехе, и кажется, на неё поглядывали, пока она утирала выступившие на ресницы слёзы и пыталась восстановить дыхание. — Чтоб ты, Ли Минхо? — А что такого? — Минхо с изумлением смотрел на неё, и что-то внутри у него заколыхалось от чувства несправедливости. — Да ты трусишка, каких поискать, — ответила Рюджин, качая головой. — Я вообще удивлена, как ты ещё не погиб и не попался никому с твоей-то бесхарактерностью. — Что ты вообще несёшь! — обиженно произнёс Минхо, надувая губы. — Я, видимо, слишком много тебе позволял, да? — и он тыкнул пальцем в камеру, словно хотел постучать ей по носу. — Как ты смеешь говорить подобное о своём оппе! — Боже мой, Минхо, ну погляди на себя, — с улыбкой произнесла Рюджин. — Ты как будто плохо прописанный персонаж из книги, — она пожала плечами. — Весь скучный, угрюмый, у тебя даже пристрастий особых нет, а ещё ты никогда своих чувств адекватно не выражал, — продолжила девушка. — Я сомневаюсь, что ты найдёшь в себе сил сбежать… И когда она закончила свою фразу, то внезапно перевела взгляд вниз, будто что-то резко вспомнив, и глаза её тут же округлились. — Погоди! — вскрикнула она — так громко, что кто-то, видимо, её окликнул, и она махнула рукой, показывая, что всё в порядке. — А сбегаешь ты… Минхо кивнул. — Именно с ним. — Хван Хёнджин? — одними губами беззвучно произнесла она, и брови её подскочили вверх. Минхо снова кивнул. Рюджин прикрыла губы рукой, пребывая в шоке. — Мой Минхо сбегает с этим Хваном! — прошептала она, оглядываясь, чтобы удостовериться, что никто не слышит. — В самом деле! А Минхо не смог сдержать гордой улыбки — и усмехнулся даже тому, что смог шокировать девушку. — Я вообще не представляю, как вы это провернёте, — пролепетала она, покусывая губы, — но, видимо, план у вас грандиозный… — Рюджин резко перевела взгляд на Минхо, цокнув языком. — И за кого я тогда замуж буду выходить? Бросишь меня здесь наедине с родителями? — Прости, Рюджин, — взмолился парень. — Но это мой единственный шанс остаться с ним. — Ну конечно, — буркнула девушка. — Ты весь такой хитрый и любовь всей своей жизни нашёл. А я… если меня теперь обручат с каким-нибудь жалким придурком?.. — тяжело вздохнула она. — Всю жизнь мучиться буду. Я с детства жила с чувством облегчения и радости, что выйду в конечном счёте за тебя. Ты по мальчикам, конечно, зато красивый, — Рюджин усмехнулась. — Добрый. Мы же с детства дружим, и у нас с тобой схожие интересы. Неужели всю нашу дружбу ты забудешь, чтобы и вправду сбежать? — в глазах её появилось сожаление. На мгновение Минхо почувствовал накативший на него стыд. Его мама этим же утром говорила ему, что, когда вокруг было много завидных женихов, её судьбой выбрали отца… Неужели история мамы повторится с Рюджин? Могла ли мама отдавать предпочтение какому-нибудь симпатичному повесе, что красиво ухаживал за ней, а родители просто не приняли его?.. Или же… он тоже сбежал с тем, кого на самом деле любил, оставив молодую женщину с самым мучительным в жизни выбором? — Я не забуду те ценные уроки, которые ты мне подарила, — ответил Минхо. — Никогда не забуду, как мы втайне от родителей уминали дорогой шоколад, пробовали виски и читали по ночам манхву для взрослых. Но детство уходит, а я остаюсь на распутье, и мне необходимо определиться с тем, чем я займусь дальше. Меня женят на тебе, Хёнджина — на другой девушке, и в конечном счёте мы покончим с жизнью, потому что не сможем быть вместе. — Понятно, — грустно усмехнулась Рюджин. — Всю жизнь думала, каково это — когда тебя бросает друг, так это вот оно… как ощущается. Минхо поник. Дружба его и Рюджин точно такая же, что и у Хёнджина с Чонином — крепкая, доверительная, в ней нисколько сомневаться нельзя. Оба как облупленные друг друга с рождения знают, доверяют тайны, о которых родителям — ни в жизни не расскажут, и каждый совместный момент пропитан отношениями брата и сестры, где один прикрывает другую, пока та выкуривает очередную сигарету, а тот — сбегает со своим возлюбленным. У них была даже своя система условных знаков: щипнуть себя за ухо, когда нужно предупредить о важном родительском решении, вскинуть брови, когда необходимо улизнуть, почесать нос, чтобы дать понять — родители врут. А теперь… они выросли, и никаких больше посиделок до самого рассвета, разговоров по душам на крыше дома, наивности и веры в светлое будущее. Они больше не смогут себя прикрывать. И если Рюджин была готова посвятить свою жизнь Минхо, то Минхо добровольно отказывался, спасая себя от ненавистной судьбы, но обрекая девушку на неизвестность. Наверное, Чонин тоже злился, когда Хёнджин объявил о побеге. Они устраивают свою личную жизнь, даже не пытаясь подумать о других. — Прости, Рюджин, — произнёс Минхо тихо. Говорить эти слова всегда давалось сложно. — Прости, что подвожу тебя. Но это мой единственный шанс. — Естественно, — фыркнула Рюджин в ответ. — Ладно, беги уж, — облизнув губы, с какой-то ощущаемой тяжестью добавила она. — Я смирюсь как-нибудь с положением. Если решат выдать за какого-нибудь придурка, тоже сбегу. В конечном счёте, здесь есть свои плюсы — может, я найду наконец первую любовь. Она улыбнулась, позволив себе короткий смешок, но отчего-то глаза её были полны грусти. Может, это вина осеннего ветра, но помрачнел её взгляд, поник, и она опустила голову, чтобы спрятать лицо за упавшими локонами каре. — Ты готова заплакать, я же вижу, — произнёс Минхо, по-дружески улыбаясь в попытке её приободрить. — Да пошёл ты, хён, — отрезала она, качая головой. — Спасибо, что не сбежал из-под алтаря. А то было бы обидно, — и в очередной раз усмехнулась. — Удачи тебе с этим побегом. Рюджин наконец хватило сил посмотреть Минхо в глаза. Она потёрла лоб в раздумьях и едва слышно цокнула языком. А потом устремила взгляд вдаль, потирая плечи — от холода ли? — Мы встретимся ещё однажды? — спросила она. — Возможно, — неоднозначно ответил Минхо, пожимая плечами. — «Возможно» и «в следующий раз» — это отговорки для событий, которые никогда не произойдут, — Рюджин подмигнула хёну. — Спасибо, что предупреждаешь меня перед тем, как исчезнуть. Было бы обидно терять тебя вот так, в последний раз не поговорив. А затем они оба отключились, ибо знали — лишних слов не требуется. И когда Минхо, с чувством огромной вины положив телефон в карман, поднял голову к небу, он понял: кажется, завтрашний день привнесёт неожиданное количество поворотов в его жизни.

***

К вечеру приличная стопка страниц у Джисона была исписана насыщенным текстом — первые несколько глав были готовы к редактированию и оценке. Пролог, знакомство с персонажами, их общие цели — всё это уместилось на нескольких десятках страниц, и когда Хан впервые отвёл взгляд от листов, чтобы расслабить глаза природой, он видел лишь серо-голубые отпечатки написанного, что отражались на сетчатке. Кажется, он действительно усердно поработал сегодня — Феликс будет им гордиться, когда вечером Джисон расскажет о проделанном. И в душе у молодого сценариста поселилось ощущение, будто он горы ещё сможет свернуть, если продолжит работу в таком темпе — и, вполне возможно, даже не выгорит, как со всеми остальными историями. Остаётся только надеяться. Парк он покидал, когда первые сумерки тронули небо и воздух вокруг, а меж деревьями зажглись наконец фонари. Идеальное время суток для того, чтобы вынести вывод из написанного — и построить историю дальше, придумав для персонажей последствия. Сейчас Джисону плевать глубоко было на учёбу на последнем курсе и все его обязанности — даже на то, что в доме, наверное, нечего поесть; захватит что-нибудь по пути в супермаркете. И он глубоко вдыхал пропитанный дождём осенний воздух, благодаря судьбу за то, что наконец оказалась благосклонной подарить ему чуть вдохновения, — и зная, что уснёт сегодня с чувством удовлетворения. А Минхо шагал по противоположному берегу, даже не смотря вперёд — взгляд его занимали шуршащие под ногами листья, что он осторожно разгребал, пытаясь расчистить себе дорогу. Тело согревало безразмерное чёрное худи, но всё равно по коже его пробегали мурашки — как будто за ним следовали призраки, что то и дело касались его кожи. И он то и дело оглядывался, не в силах преодолеть паранойю — его ведь никто не преследует, так отчего он так трясётся, будто преступление совершил, в самом деле?.. Неужто это всё от предстоящего побега и неоднозначного разговора с Рюджин? Она дала ему понять: Минхо ввергнет в шок всю свою семью, и возможно, родителей даже хватит сердечный приступ, а остальные семьи будут переполошены исчезновением наследниками двух крупных компаний — и начнутся расследования, не одно и не два, он предчувствовал. Младшие Ли и Хван? Дети из враждующих кланов? И оба — молодые мужчины? Разве кто-то заподозрит их в любовной связи, учитывая узколобость многих глав корпораций? Их станут подозревать в угрозе подрыва бизнеса и безопасности партнёрства; возможно, дела их отцов пойдут на спад и они потеряют акции, и единственные люди, которые знают их тайну, будут вынуждены притворяться обеспокоенными, их привлекут к расследованию — и не дай бог им будет грозить опасность. А всё из-за того, что два влюблённых друг в друга человека захотели счастливой жизни вдали от осуждений. Они шли пересекающимися дорогами. «Кажется, супермаркет был в стороне большого озера», — про себя подумал Джисон, сворачивая вправо. «Надо бы уже возвращаться домой, а то отец хватится, — тем временем пронеслось в голове у Минхо. — Детектив ещё этот… боже. В квартиру, значит, завтра зайду — вещи забрать». И пошёл прямо, не смотря даже, кто попадается у него на пути. И когда Джисон свернул, он пошёл навстречу Минхо — по его земляной тропинке, что опоясывала небольшое озеро. С каждой секундой, с каждой новой мыслью под тусклым светом стоящих рядом фонарей их шаги всё приближались, а дыхание совсем скоро бы слилось воедино. Но когда расстояние между ними сократилось уже до нескольких сантиметров — и вот-вот коснулись бы они друг друга рукавами тёмной одежды, — они прошли друг мимо друга, и ни один из них второго не заметил.