пожелтевшие поля страниц

VICTON — Light Хёнджин с тяжёлым сердцем стоял в кабине лифта, что вёз его на верхний этаж высокого бизнес-центра. На этой неделе он должен был помочь маме с обвинением в мелкой краже — кажется, какой-то подросток выкрал из дома богатого старика драгоценности, чтобы сдать их в ломбард или продать. А он напрочь забыл об этом — и все свои мысли посвятил предстоящему побегу. Видимо, у сына для матери найдутся две интересные новости. Пятница, промелькнуло у него в голове, когда он обернулся к зеркалу лифта, чтобы поправить волосы. Обычно они с Минхо по пятницам устраивали марафон дорам, запасаясь острыми лакомствами и устраиваясь поудобнее у Ли на кровати в обнимку. Хван обычно держался до самого рассвета, пока не просмотрит как минимум одну треть сериала, а Минхо сдавался уже во втором часу ночи, тихо сопя у Хёнджина на груди, и тот гладил его по голове, делая потише, чтобы ненароком не разбудить. «Досмотрим ещё, — каждый раз думал Хёнджин, целуя парня в макушку, — впереди у нас с тобой бесконечный запас пятниц». Только сейчас он не был уверен относительно спокойствия и безопасности предстоящего вечера. Сегодня всё будет по-другому. Сегодня вечером они будут стоять на паспортном контроле в аэропорту, навсегда прощаясь с прошлой жизнью. Хёнджин дрожащими руками заправил за ухо выбившуюся из причёски прядь волос. Корни отросли, заметил он. Надо бы в салон сходить — покрасить, что ли? А может, вообще в чёрный? Удивительно, как такие мелкие и незаметные мысли были способны скрасить его начинавшуюся тревогу. «Мам, мне нужно кое-что сказать тебе». Слишком банально — и заставит мамино сердце биться в волнении. «Мам, ты не занята?» Конечно, ответит она, разве я могу быть занята для своего сына? «Мам, дело в том, что я…» Хёнджин опёрся о металлические перила, опоясывавшие стену. Все эти фразы казались чересчур притворными, ненастоящими, как будто он репетировал их долгое время, и стоит ему их произнести, ответ мамы будет предсказуем, а он словно у тупика остановится, не зная, в каком направлении на этой развилке развивать диалог. Может, ей сразу обо всём рассказать? С плеча рубить? Тогда она поймёт настоящие чувства сына и сразу всё одобрит? «Мам, я думаю, что по-настоящему влюбился…» Влюбился, — и короткая ухмылка осветила его лицо, будто неоновая линия молнии — фиолетовое небо. Спустя два с половиной года он ещё не привык к тому простому факту, что влюбился. Мама знала своего сына как облупленного. И в тот самый день, когда она застала его вместе с наследником отцовского партнёра по бизнесу на званом вечере, торопясь в уборную, она только глаза закрыла и проскочила мимо, приговаривая: «Я ничего не видела, не волнуйтесь, занимайтесь своими делами». Хёнджин улыбнулся себе в зеркало — вспоминать тот день было слишком весело. Званые вечера он в принципе всегда рассматривал как возможность познакомиться с каким-нибудь красивым ровесником — а их всегда оказывалось немало. А ещё он любил просить своего отца представить его новому знакомому и проходиться по нему заинтересованным взглядом, смущая того и улыбаясь, как только замечал покрасневшие щёки парня. А затем — проходился ладонью по волосам, облизывал губы и вскидывал брови вверх. И после короткого разговора они всегда уходили в сад или на другой этаж, где никто бы им не помешал. В те моменты, когда они останавливались у окна, что открывало завораживающий дыхание вид на переливающиеся серебром созвездия, Хёнджин уже знал: этот незнакомец полностью в него влюбился. Это было… лет пять назад? Он тогда ещё в школе учился — и вместо того, чтобы спокойно доучивать параграф по английскому, он поплёлся со своими родителями на приём к одному из партнёров на празднование годовщины основания его компании. «Чонин, прикрой меня, пожалуйста, — попросил он Яна, что пришёл вместе со своей семьёй. — Всего один разочек, — и молитвенно сложил ладони вместе, надеясь на благосклонность младшего». «Твой один разочек повторяется из года в год, — напомнил ему тот, окинув холодным взглядом исподлобья. — Не буду я тебя прикрывать», — и отвернулся, делая глоток шампанского. «Я сделаю домашку за тебя!» — отчаялся Хёнджин. «Она сделана уже, — бросил Чонин. — Целиком. Если тебе так срочно нужно поцеловаться с каким-то парнем, можешь одолжить меня и успокоиться уже». Хёнджин в ответ только засмеялся. «Ну Йени, — простонал Хван, — ну он и правда красивый!» Чонин в ответ только удивлённо вскинул брови, и во взгляде его разозлённом читалось: «А я, по-твоему?..» А затем, когда он уставал от вечных просьб Хвана, только рукой махал и говорил что-то наподобие «ладно, сегодня у тебя будет запор, беги уже и не подставляй меня». Но временами прикрытия Чонина не хватало — и когда Хёнджин вот-вот собирался подарить поцелуй парню на год младше, крепко обнимая его в темноте коридора — прядь волос ему за ухо заправляя, щёку его осторожно ладонью накрывая, глазами влюблёнными обводя его губы, то мимо в поисках уборной уже бежала его мама. «Хёнджин?» — только услышал он, и этого хватило, чтобы он обернулся… и увидел, как его мама, придерживая длинное алое платье, чтобы не споткнутья через ткань, во все глаза уставилась на своего сына, который довольно неоднозначно прижимался к другому парню. Она тут же прикрыла рот рукой, чтобы не выдать лишних звуков, и зажмурила глаза. «Я вас отвлекла, да? — хаотично и взволнованно спросила она, пытаясь восстановить дыхание после долгого бега на каблуках. — Простите, мальчики. Я ничего не видела, да и вы вроде ничего ещё не делали, так что я пойду своей дорогой, а вы будьте аккуратнее впредь, ну я же всё понимаю, взрослые люди, но пожалуйста, отцу на глаза не попадитесь, и ещё есть одно местечко, оно совсем незаметное, я там чуть не заблу…» «Мам, — тут же со звонким смехом прервал её Хёнджин, и глаза его заблестели в отсвете луны, — всё хорошо, иди по делам», — и улыбнулся обворожительно, так что мама, тут же кивнув, улетела в другую сторону коридора. А Хёнджин, счастливый оттого, что женщина осталась равнодушна к полу человека, в которого тем вечером влюбился её сын, не переставал чувствовать боль от ямочек, что невольно вызывала его улыбка. На следующий день они поговорили основательно. «Сын, я надеюсь, ты достаточно взрослый и самостоятельный человек — и поэтому понимаешь, какие опасности тебе этот выбор принесёт, — сказала мама, чуть вращаясь в своём кожаном кресле. — Я тебя прикрою, если понадобится, но однажды ты встанешь перед сложным выбором, и никакие связи уже не помогут тебе повернуть время вспять. Ты должен научиться защищаться — и противостоять недоброжелателям, если вдруг тебя поймают с поличным». Хёнджин кивнул. «Но мама, почему ты совершенно не возмущена… моим выбором? — удивился он да изогнул бровь в сомнениях. — Многие родители из-за этого отказались бы от своих детей или выслали бы их в другую страну… А ты так спокойно это приняла». «Думаешь, я этого не ожидала? — усмехнулась госпожа Хван, делая глоток шампанского. — Ты ни разу не проявлял интереса к девушкам, так что я готовила тебя с твоего подросткового возраста к тому, что однажды ты приведёшь на порог моего кабинета какого-нибудь симпатичного парня и, заливаясь краской, посмотришь в пол, потому что в глаза мне смотреть не сможешь, чтобы сказать, мол, смотри мам, это мой возлюбленный». Хёнджин смущённо улыбнулся — и подбежал к маме, чтобы обнять её и поцеловать крепко в щёку. «Хватит тебе, — засмеялась она, — ты же мой сын, и я не перестану любить тебя просто потому, что девушки тебя не интересуют. В конце концов, ты должен быть счастлив, и если я могу тебе в чём-то помочь, всегда обращайся». Хёнджин тут же выпрямился и гордо кивнул, поклонившись на все девяносто градусов. «Благодарю, мам, — произнёс младший Хван. — Я тебя не подведу, слышишь?» — и поднял вверх кулак, демонстрируя свою серьёзность. «Хорошо, — прикрыв глаза, ответила женщина. — Только если у тебя кто-то появится, хотя бы расскажи — вдруг придётся вытаскивать тебя из опасности, а я даже знать не буду, с кем ты застрял». «Обязательно», — послушался Хёнджин. В тот день мама открыла ещё один счёт в банке на своего сына. «На чёрный день, — прокомментировала она, даря Хёнджину небольшой ключ от ячейки, где хранилось его имущество. — Мы будем откладывать туда некоторую сумму, чтобы в случае острой необходимости ты смог обеспечить себя, хорошо?» «Да ладно тебе, мам, — махнул рукой сын, — разве ты думаешь, что со мной случится что-то критичное?» А мама — сдерживая слёзы в глазах — произнесла шёпотом: «Я хочу обеспечить сына своей защитой и быть уверенной в том, что он не пострадает просто так. Пока у меня есть возможность, ты будешь в порядке — и тот, кого бы ты ни полюбил, слышишь? — сказала она, обнимая хрупкого сына. — Однажды я полюбила сама, и в тот момент, когда я пряталась ото всех в коридорах, заливаясь слезами, я мечтала о том, чтобы кто-нибудь обнял меня и подарил надежду. Так что сейчас я сама стану той, что защитит человека, которым дорожит, чтобы он не потерялся во тьме кошмаров». А однажды, спустя несколько месяцев, Хёнджин вновь пришёл к матери, только теперь с грузом на сердце от того, что разочаровать её может. Госпожа Хван оберегала его от нежелательных последствий его связей, она согласилась дать ему работу у себя в конторе, чтобы зарабатывать кое-какие деньги на чёрный день, утешала его, когда сыну было невыносимо больно от того, что он чувствует колющее в груди одиночество, что, будто иголкой, кололо вены, давило, но недостаточно, чтобы из них полилась кровь по внутренностям: оно знало, с какой силой стоит мучить своего обладателя. А сейчас он попросту… огорчит её своим выбором, так ведь? «Я нашёл того самого, мам», — сообщил он, и плечи его невольно вздрогнули, когда он сдержал первый всхлип. «Я бы обрадовалась, но хорошие вещи со стеклянными глазами не произносят, знаешь же, — ответила она тогда — чересчур проницательная и отчего-то чувствующая каждое крохотное дуновение в душе её сына. — Кто он?» Хван поднял на неё полные печали глаза и, чувствуя себя загнанным в угол щенком, с громкостью ветра произнёс: «Ли Минхо». Тогда-то в кабинете воцарилась тишина. И прорывающийся сквозь приоткрытое окно воздух вдруг всколыхнул страницы раскрытого ежедневника. Хёнджину стало страшно. Но, в отличие от его многочисленных связей, с Ли Минхо он не смог от своих чувств избавиться — или убедить себя в том, что он вовсе не влюблён. Он рассказывал маме про юношей, что казались ему красивыми — упоминал вскользь, никогда не претендуя на что-то серьёзное: на следующий день женщина даже забывала их имена. Однако все из них могли бы стать ему отличной партией — по крайней мере, не такой опасной, как тот, кого Хёнджин выбрал своим единственным. Признание уже сделано, и этой зимой две тысячи шестнадцатого он должен раскрыть правду о парне, что занял его мысли и сердце, не впуская туда даже намёка на то, чтобы полюбить другого. «Ты против?» — глотая слюну, да так, что та саданула горло, спросил он. «В моём запрете смысла не будет, — тут же отозвалась мама, пряча взгляд в пол. — Ты ведь его любишь, стану ли я тебе запрещать? Будь осторожен — и не выдай это при отце». Хёнджин тут же закивал, пытаясь уверить маму в своём послушании. «Я бы ни в жизни ему не признался», — отозвался он. «Семья Ли — наши давние соперники, — ответила женщина. — Нынешняя жена господина Ли была претенденткой на руку и сердце твоего отца, а теперь их сын украдёт моего мальчика, — с лёгкой печальной ухмылкой проговорила она. — Кажется, сама судьба говорит о том, что на определённом этапе мы пересечёмся». Хёнджин в облегчении выдохнул, засмеявшись. И бросился к маме в объятия, зная, что любые страдания, любую опасность она превратит в ещё один повод друг друга утешить. «Он красивый, — сказала мама, когда Хёнджин рассказал ей, как они познакомились, — несмотря на внешность своего отца. В мать пошёл, наверное. Неудивительно, что ты по уши в него втрескался, правда?» — улыбалась она. Хёнджин вновь посмотрел на своё отражение в зеркале — исподлобья, поправляя упавшие на глаза локоны. Совершенно неудивительно, мам. Но прошу, скажи же, что ты всегда ждала того момента, когда я приду к тебе вновь и сообщу о том, что сбегаю. Пожалуйста, скажи, что этим я не разобью тебе сердце. Хёнджин не очень любил притворяться, на самом деле. В отличие от Минхо и даже Чонина, которые могли плакать в тишине и скрывать радость при других, защищаясь неоднозначной улыбкой, Хван выплёскивал всё, что было у него на душе, сразу же, и стоило один взгляд бросить на него даже незнакомцу, как тот бы увидел его сияющие глаза и звонкий смех, подобно нежному трепету крыльев бабочки поздней весной. Но сегодня не счастье своё он пытался спрятать — а тревогу, так что секретари и адвокаты, что бегали между кабинетами, погружённые в работу, видели, как мрачной тучей молодой господин прошёл по знакомому офису, и глаза его покраснели от печали. Потому, освобождаясь одним поклоном и не разводя демагогий, они здоровались с Хёнджином, зная заранее: на душе у него что-то тяжёлым металлическим шаром перекатывается, да и не видит он их, наверное — с плёнкой на глазах проходит быстрым уверенным шагом, не желая разговаривать, а затем оборачивались на молодого мужчину, что, подобно ветру, сбил с толку и привычного режима работы половину персонала. «Что это с ним?» — удивлённо спросил стажёр, едва не уронив кружку кофе после того, как Хёнджин прошёл в паре шагов от него и случайно всколыхнул его волосы яростным потоком воздуха. «Не обращай внимания, — ответила секретарша. — У молодого господина, наверняка, беда какая случилась. Возвращайся к своим делам». А Хёнджин тем временем подошёл к кабинету матери — и увидел сквозь приподнятое жалюзи, как женщина с присущим ей задумчивым выражением лица читает досье очередного клиента, иногда потягивая зелёный чай. Зелёный чай мама любит, внезапно подумалось ему, каждый день пьёт, он даже наборы этого зелёного чая ей дарил. И отчего только он вспомнил об этом? Сын грустно усмехнулся — не позволяй своей ностальгии убедить себя остаться здесь и не сбегать. Главное — предупредить маму, а остальное… как-нибудь решится. Правда? Хёнджину даже стучаться не пришлось — мама, заметив приблизившуюся тень, увидела его сквозь стекло и тут же помахала, зазывая внутрь. Сын пригляделся: лицо у неё расслабленное, чуть даже довольное, будто дело казалось ей запутанным и оттого всё более интересным, так что и настроение у неё, наверное, хорошее. Как ученики прогнозируют поведение своего учителя, замечая его из другого конца коридора, так и он имел привычку предугадывать, будет ли благосклонна госпожа к его решениям. Потому что, стоило ему поставить маму перед фактом того, что он собирался сделать, так женщина разливалась в спектре разнообразных эмоций — от понимания до беспокойства и злости. Но всегда, совершенно всегда, своего сына понимала. Хёнджин, тревожно облизнув губы, закрыл дверь с тихим щелчком — и тут же мир офиса с его нескончаемыми трелями телефона и стуком принтера исчез за глухими стенами. — Ты же не занята, да? — начал он — и голос его слегка надломился. Спалился, как только пришёл, обругал он себя — и натянул какую-никакую улыбку. — Для сына я никогда не занята, — всё так же привычно ответила мама и отпила кофе. А Хёнджину страшно стало. Ведь в этом мире действительно всё казалось чересчур привычным. Всё та же работа юристов, их однообразные разговоры про новый кофе в кофемашине, про десерты, которые они собираются заказать в обед вместе с ттокпокки, эти приветствия и банальные фразы про семью и личную жизнь, даже мамин этот зелёный чай и её извечная фраза про то, что она никогда для него не занята. Их домашние задания, которые обсуждали в беседе учебной группы, уведомления, от которых вибрировал телефон, и даже спадающая на его лоб прядь пожелтевших локонов — всё это было буднично, обыкновенно, как напоминание о реальной жизни, которую они с Минхо ненавидели. Как солнце, что выходило из-за туч в пасмурный день, чтобы взбодрить одинокую душу, которая хотела бы остаться в своём меланхоличном мире из одеял, стихов и горячего шоколада. А он врывается в этот привычный мир, чтобы сообщить одну сбивающую с толку весть… — Ты что-то хотел сказать мне? — тут же почувствовала мама, и запястье её, что держало твёрдую чёрную папку с досье, резко опустилось. — Может, что-то случилось? — женщина нахмурила брови, губу закусила, видя, как сын её жмётся у двери. И Хёнджин прошёл вперёд, аккуратно опускаясь на низкую софу небесно-голубого цвета — на своё привычное место посередине, то самое, где он уже вмятину насидел, но в этот раз он не раскидывал рук на подлокотники и даже ног не раздвигал, как обычно он делал. А поправил свои волосы за ухо, опустил взгляд — и глубоко вздохнул. — Помнишь, мам, — начал он, и грудь его задрожала, — как однажды ты сказала, что мы будем откладывать деньги на чёрный день? Чёрная папка с досье с тихим стуком упала на деревянную поверхность стола. А затем, подхватываемая лёгким ветром, что доносился сквозь щель приоткрытого окна, пронеслась, переворачиваясь в воздухе, прямиком на мягкие ворсинки ковра. — Не смей, — тут же сказала женщина, и волосы, что обрамляли бледное овальное лицо, на секунду прикрыли её лоб. А она даже не затруднилась поправить пряди, чтобы посмотреть в лицо сыну. — Мы хотим сбежать, — продолжил он, прикрыв глаза. — Я и Минхо, мы сбежим завтра, — и с плеч его будто скатился старый и неприятный груз. — Это так необходимо? — взволнованно проговорила мама. — Сбегать? Хёнджин кивнул. Просто, без раздумий, ведь сейчас весь разговор пройдёт не так, как он репетировал, и мама наверняка не обнимет его, понимающе похлопывая по спине. Наоборот, разозлится она, что её единственный сын буквально прощается с жизнью в родном городе, чтобы неразумно спрятаться на другом конце света с человеком, которого он любит. И потому держал глаза постыдно закрытыми. Потому что знал: он мог храбрым, стоило ему занести пистолет или нож, но перед любовью он — всё ещё ребёнок, трусливый и глупый. — Я могу защитить вас. Вас обоих, — предложила мама, хватаясь за ручку массивной фарфоровой кружки. — Я спрячу вас, никто даже не узнает, всё будет совершенно легально, и… Но Хёнджин прервал её. Раскрыл глаза, взглянул на женщину исподлобья да покачал головой, вновь облизнув свои красные губы. — Я хочу жить так, словно нас с ним никогда не существовало, — сказал он. И почесал нос, чтобы непрошеные слёзы даже не думали набежать на глаза. — Хочу укрыться в другой стране и жениться на нём. Это… правда всё, что я хочу; я хочу, чтобы мы жили, как влюблённые, а не как жертвы, которые неизбежно встретят свою неестественную смерть. Но маме нечего было сказать. Лучшему адвокату страны, которая находила слова для защиты, не нашлось слов, чтобы отговорить своего сына. — Я хочу гулять с ним, держась за руки, кормить его возле лавок с уличной едой каким-нибудь хот-догом, хочу целовать его на людях, не думая, что кто-то из отцовских шпионов тут же наведёт на меня объектив, — вздохнул Хёнджин. Ведь этот объектив не будет принадлежать камере — он будет принадлежать ружью. — Я хочу ходить с ним на свидания и наслаждаться счастьем своей молодости. Я давно уже всё решил: эту жизнь, как и все последующие, как и все предыдущие, я хочу провести рядом с ним. — Ты уверен, что вы будете в безопасности? — женщина с трудом проглотила слюну. — Уверен, что никто посторонний не знает об этом? Побег? Это слишком большой риск. — Если мы не сбежим, его женят. Он будет помолвлен в эту субботу, — прошептал Хёнджин, — так что мы не можем больше ждать. Это единственный шанс изменить судьбу, что нам уготована. И мама наконец прошлась рукой по волосам, а затем спрятала лицо в ладони, тяжко вздыхая. — Прости, но я, кажется, не смогу разобраться с тем делом, которое ты мне дала, — нервно засмеялся Хёнджин, а мама — только усмехнулась едва слышно, ведь как можно шутить в подобные моменты? — У тебя есть план? Хван своей мамой гордился. Знал, что она считает его взрослым, и доверял ей так, будто были они старыми друзьями одного возраста, которые находят общий язык и дополняют друг за друга предложения. И даже если Хёнджин вдруг выдавал рискованную, безрассудную мысль, мама, поначалу считая это бессмыслицей, спустя несколько минут всё-таки оборачивалась и спрашивала: «А план у тебя есть?» Потому что сыну доверяла. Как и сейчас — сообщи он, что смерть свою подстроить хочет, так она бы с радостью согласилась поучаствовать, если бы была уверена, что тогда Хёнджин будет в порядке и безопасности и всё уже давно рассчитал. Он был уверен: сейчас мама переживает не потому, что отпускать его не хочет. А потому что сообщил он это слишком внезапно. Хван кивнул. — Документы будут готовы уже завтра днём. Мы вылетим вечерним рейсом в Вашингтон. Я нашёл проживание ненадолго, а там потихоньку устроимся на работу, будем жить под другими именами… — Помнишь мою подругу из Америки? — внезапно спросила мама. Хёнджин напряг память: кажется, мамина знакомая как-то приезжала в Корею по рабочим делами даже гостевала у них в доме — приятная женщина с кудрявыми волосами и громким голосом. Сын кивнул. — Твоя однокурсница, кажется? Мама прикрыла глаза ненадолго: это означало уверенное да. — Я могу сообщить ей о вас. Она живёт в столице, так что, думаю, сможет помочь вам с работой. Она тоже адвокат — пристроитесь к ней в контору? — госпожа Хван протёрла лицо от усталости, вновь издавая напряжённый вздох. — Отпущу только к ней. Она вас непременно примет. Хёнджин с улыбкой закивал. В глазах его наконец стали появляться первые блёстки — подобно смелым звёздам, что выходили на небо раньше остальных и предвещали целое исписанное жемчужинами полотно. — На твоём счету почти миллиард вон, — добавила мама. — Думаю, вам хватит. — Почему ты так быстро согласилась на мой побег? — удивился Хёнджин, двигаясь на диване ближе к маме. Лицо её всё ещё было бледным, беспокойным — она продолжала дышать ровно, но сын-то знал… — Я ещё не согласилась, — ответила она. — Я сказала, что готова сделать ради этого всё что угодно, но акт принятия ещё не состоялся. Я не смогу привыкнуть к этому побегу несколько дней, так что быстро соглашайся на всё, что я говорю в состоянии шока, понял? Хёнджин снова кивнул — и закусил губы, чтобы лишними словами маму не перебить. — Я одобряю твой побег, — сказала мама, тяжело сглатывая слюну, — потому что тоже, несмотря ни на что, сбежала бы однажды с твоим отцом на другой конец света. Хван поднял заинтересованный взгляд — правду, что ли, мама сказала? — Неужели ты так сильно была влюблена в отца? Женщина фыркнула. — А кто не был в него влюблён? Красавец, каких поискать — правда, растолстел немного, да и желчи в нём больше, чем я ожидала, — она пожала плечами. — Я была настолько зависима от него, что не представляла жизни без этого мужчины рядом со мной. А он, оказывается, мечтал о том же. Так что я прекрасно понимаю, о чём вы оба грезите, Хёнджин-а, — и она перевела взгляд на своего сына. Добрый — и, если блики от туч его не обманывали, улыбающийся. — Если ты так хочешь сбежать, разве я остановлю тебя? И Хёнджин срывается с этой софы, едва не скользя на ворсе мягкого широкого ковра, а ещё сносит с крохотного кофейного столика пару папок, и несётся навстречу маме, огибая её широкий стол, чтобы кинуться в объятия и расцеловать макушку густых каштановых волос. — Неужели ты и правда разрешаешь? — прокричал он — слишком громко для приличия, а затем опустился на колени, обхватывая мамины ладони своими. — Говорю же, не разрешаю ещё! — возмутилась мама, хмуря брови. — Соглашайся, пока я ещё в шоке, понятно тебе? Хёнджин снова активно закивал — и лицо его украсила радостная улыбка, и из алых губ вырвался счастливый смешок. А глаза его наконец заблестели, потому что тревога, что окутывала его подобно морской воде, испарялась, будто разрезали её льющиеся с неба солнечные лучи. — Но только чтобы звонил мне каждый день и докладывал, как ваши дела! — мама стукнула кулаком по столу, агрессивно вдыхая воздух. — Если ты сбегаешь, это ещё не значит, что теряешь связь со мной. — Ну… это как если бы я поехал учиться в другую страну, — подсказал Хёнджин, крепко сжимая её ладони. — Ты же училась в университете в Вашингтоне, так что представь, что и я тоже! — Ладно, — мама закатила глаза. — Но готовься к тому, что у меня будут неожиданные командировки в Америку чуть ли не каждый месяц, — и она вскинула брови. — Потому что просто так я тебя не оставлю. И Хёнджин зашёлся в нескончаемом потоке «да, да, да, конечно, разве могут быть сомнения!», а затем привстал, чтобы обнять маму — крепко-крепко, как в детстве — и прижаться щекой к её щеке, ощущая родное тепло её рук. Он был готов сбежать с Минхо, и этот факт дарил ему вдохновение прожить свою жизнь как можно счастливее, но мамины слова — мамино понимание — давало ему сил свернуть горы, чтобы они с Минхо наконец смогли быть вместе — свободно. А большего ему в тот осенний дождливый день и не требовалось. — Спасибо огромное! — произнёс он, отрываясь. — Я зайду к тебе завтра снова — днём, так что… — Заходи, конечно, — ласково улыбнулась мама. — Ну ты и задачку мне придумал, конечно. Как же я теперь перед отцом твоим притворяться буду, когда начнётся расследование по твоему таинственному исчезновению? — Готов придумать запутывающие ходы для тебя, — засмеялся он. И вспомнил, как они с мамой постоянно выискивали лазейки в деле, чтобы непременно защитить клиента. — Будем в сговоре — ты и я. И Чонина подключим. Мама подмигнула ему. — Сколько людей ты собрался подвести? Хёнджин пожал плечами, быстро сжав губы в полоску и спрятав взгляд. Его горящие стыдом глаза были полуприкрыты пушистыми ресницами, а рот он приоткрыл в растерянности. Почему за слепой своей любовью он никогда не замечал боль других людей?.. — Я никогда не хотел подводить Чонина. Он мне как младший брат, — Хван закусил губу, инстинктивно скрещивая ладони за спиной — чтобы слышать, как хрустят фаланги пальцев. — Я хочу извиниться за всё, что причинил ему, и поблагодарить за все те моменты, когда он понимал меня. Но теперь пришло время… оставить его, — Хёнджин поднял взгляд на маму. — Ты можешь… позаботиться о нём? Пристроить у себя в фирме, заботиться о нём, как будто это он твой сын, а не я? — Ты же знаешь, что он любит тебя, — ответила мама. — Ему не нужны будут твои подачки. Всё, чего он захочет, это вернуть тебя в Корею. Я сделаю для него всё что смогу. Но рана, которую ты нанёс ему своим побегом, уже слишком сильно задела его кожу, так что без шрама не обойдётся. — Но я не могу остаться здесь… — произнёс Хёнджин. — Даже если бы хотел. — Даже если бы прямо сейчас ты изменил решение и всё-таки отменил поездку, ваши отношения не остались бы на том же самом уровне, понимаешь? — напомнила мама. — Он уже напуган тем, что однажды мог тебя потерять. И если вы продолжите дружить, он не будет замечать твоих объятий и твоих улыбок. Он не будет слышать твой смех, не будет видеть блеска твоих глаз. Потому что каждый раз, когда он будет смотреть на тебя, то будет считать, сколько ему ещё уготовано до того момента, как ты его покинешь. — Но мы говорили с ним. И он поддержал меня… — Ты в этом уверен? — хмыкнув, спросила мама. — Даже если нет, моё решение от него не зависит, — отрезал Хёнджин. — Он всего лишь мой друг, и я никогда не говорил, что разорву с ним все связи. Я навсегда останусь его другом. Я всю жизнь буду ценить его дружбу, и ведь неважно, на расстоянии мы или нет, это совсем не проблема. — Для таких, как Чонин, — намекнула госпожа Хван, — расстояние как раз величайшая проблема. Хёнджин вздохнул в отчаянии. Мир, что он построил вокруг себя, почему-то стал рушиться ещё быстрее и сильнее. Однако это было противоположное землетрясению чувство: если при землетрясении бежать от падающего дома, можно избежать катастрофы и выжить, а стены Хёнджина, как от них ни беги, будут настигать его всё быстрее и быстрее — от этих проблем не укрыться в безопасном месте, где его никто не увидит: каждая порождала собой новое препятствие, и в свои двадцать два он застрял в бесконечном лабиринте, где каждая дорожка вела не к тупику, а к новому барьеру, слишком высокому, чтобы сразу же через него перепрыгнуть. И казалось бы, он нашёл человека, с которым все проблемы нипочём, так и его… ему еле-еле отдают, только после просьб бесконечных и молитв. Побег должен был символизировать новое начало, совершенно чистый лист для них двоих, но и на этом чистом листе уже есть кривые помарки чёрными чернилами. — Прошу, помоги мне, мам, — взмолился Хёнджин. — Мне больше не на кого положиться. И женщина приблизилась к сыну, чтобы заключить его в объятия. — Если так мы сделаем тебя счастливее, я согласна, — сказала она, когда её волосы упали на плечо сыну. — Вместо тебя возьму себе помощником Чонина, но даже не вздумай красть у него эту должность, понятно? И кабинет её прорезал весёлый, слившийся в прекрасную, только такую, что возникает у двух любящих друг друга людей, гармонию смех. А когда Хёнджин покинул мамин кабинет, женщина опустилась в кожаное кресло и опустила жалюзи, чтобы оградить себя от внешнего мира. Ключом открыла нижний ящик своего стола, да так, что тяжёлая переполненная полка слегка прогнулась, стоило её выдвинуть, и достала из глубины старый, почти забытый снимок. Снимок, который однажды принёс ей гордый сын, и на мгновение она увидела, как дверь снова открывается, а Хёнджин вбегает на порог. «Что-то случилось?» — спрашивает она, видя взволнованного юношу, взлохмаченные волосы которого накрыли лицо. «Подарок тебе принёс!» — радостно воскликнул он, и через несколько мгновений в её руках оказалась фотография. Селфи Хёнджина и Минхо — Хван положил на плечо Ли свои руки и, чуть прищурившись, косился на его губы с довольной улыбкой на лице, а Минхо, в свою очередь, держал камеру высоко над их головами. Он казался сдержанным, молчаливым, загадочным — таким, по чьему лицу никогда не прочтёшь настоящих эмоций, в отличие от безудержного хаотичного Хвана. Они нашли друг друга, подумала тогда мама. А в чертах Минхо находила далёкие отражения очертаний его матери — красивой женщины с большими глазами и, несмотря на внешнюю холодность, горячим и добрым сердцем. На фотографии они выглядели безумно счастливыми — детьми, разделявшими свою первую и вечную любовь: нос Хвана тянулся к шее Минхо, будто хотел пощекотать его, а Ли слегка отстранялся, потому что, видимо, знал, чем опасен его парень. Эту фотографию госпожа Хван хранила, чтобы не забывать, какова всё-таки сила любви в эти прекрасные годы. И если однажды её сыну придётся покинуть мать, она знала, что сможет достать эту фотографию и напомнить себе: тот покинул женщину не просто так. Самое главное не в том, что Хёнджин влюбился в неподходящего, неправильного, не умещающегося в стандарты их семьи человека. Самое главное в том, что рядом с ним Хёнджин сиял. А мама была готова сделать всё ради того, чтобы видеть радостную улыбку на лице её сына.

***

Gummy — Remember Me

Сможешь выслушать мою историю? Я вложил в неё всю свою искренность

Джисон аккуратно поставил рюкзак на кровать. Самый большой достал из шкафа, потому что знал: в поездку нужно собираться основательно. Составил список лекарств на все случаи жизни — от отравления, от боли в желудке, от головной боли, извечные мази для ран, капли для носа, капсулы, таблетки, саше; сложил всё осторожно в небольшую аптечку и на дно опустил заботливо, чтобы ненароком не поломалось чего. Затем, вычёркивая из длинного списка вещи, продолжал мерить шагами комнату, кухню и ванную, вспоминая, что положить необходимо — и в итоге через несколько минут у него оказались запасы нижнего белья, одежды, даже книгу со стихами умудрился положить в маленький кармашек, а ещё свои наброски устроил в твёрдую папку, чтобы те не помялись — черновики же его до сих пор кучей валялись на столе; и набор простых карандашей полетел в рюкзак с ними же. Он знал, что сегодня уже писать ничего не будет — заработался днём слишком сильно, снова пришлось пропустить семинары в университете (он был уверен, что эти пропуски ни один препод не заметит — они такого посредственного студента и на занятиях не замечали, что уж говорить об его исчезновении?..), однако был доволен своим результатом, поэтому позволил себе немного отдохнуть. Добавил затем сладостей и острых чипсов, которыми они с Феликсом будут угощаться по дороге, воды положил, салфеток, даже свой плеер… И вновь проверил по списку, всего ли достаточно. Ведь, как это обычно бывает, стоит им отъехать километров так на сто, как Джисон, хватаясь за сердце, понимает: они забыли про туалетную бумагу. Феликс в таких случаях смеялся над ним и хлопал по плечу: хён, мол, нам осталось тут ехать-то километров пятьдесят, и ты думаешь, там не окажется средств гигиены? Ну ты и забавный конечно. Хан внезапно вздрогнул и одним глазком проверил рюкзак. В этот раз туалетную бумагу всё-таки положил. Феликс часто говорил, что с Ханом можно на край света отправляться. И катастрофу переживут, и из плена выберутся с его бесконечными запасами. Таков уж он был, этот Джисон, улыбался Феликс и обнимал его в знак благодарности.

В дни, полные тоски, я звал лишь одного тебя. Но ты… ты не услышишь меня, и мы оба знаем, почему

Хан застегнул молнию рюкзака и, опустившись рядом с ним на кровать, да так, что матрац под ними промялся, призадумался. Будет ли у него время продолжать свою историю в путешествии? Возможно, в автобусе ранним утром — почему-то после пробуждения у него было достаточно мотивации и вдохновения сочинять сильные сцены, и пока Феликс будет сопеть у него на плече, Джисон положит бумагу на твёрдую поверхность папки и начнёт шуршать карандашом, заставляя остальных пассажиров коситься в его сторону. «Да-да, это я тут писатель», — сказал бы он им в ответ, вороша волосы рукой и приподнимая высокомерно подбородок, а остальные бы кивнули головой в знак уважения. Ага, мечтай побольше, закатил глаза Хан. А может, у него получится написать что-нибудь на самом побережье на закате? Феликс будет сидеть рядом, хрустя своими чипсами из водорослей, подсказывать что-нибудь, добавлять фразы в сцены, а Джисон — яростно записывать. И потом они вместе оценят его наброски, попутно делая правки. Было бы просто замечательно. К тому же — кто знает — вдруг Хан наберётся вдохновения, увидев что-нибудь примечательное на побережье? В конце концов, близится Хэллоуин, велика вероятность того, что они наткнутся на один из многочисленных фестивалей. Джисон любил выезжать из города на пару дней — особенно с Феликсом. Покидать надоедливый город, который напрочь убивал в нём силы и мотивацию, приковывая к дивану с телефоном над головой, отправляться в неизведанный город, обедать в новых кафе, гулять в парках, слушать пение птиц у озёр и делать фотографии. Морально сбрасывать с себя ненависть к собственной никчёмной жизни и кое-как подпитываться силами работать над собой. Но вместе с тем… отчего-то ему казалось в этот холодный октябрьский вечер, что не стоит им никуда ехать завтра. Странное ощущение, от которого он пытался себя отговорить, переубедить, что всё будет в порядке, но даже где-то в душе… всё кричало о том, что это будет неуместно. Казалось бы, он только нашёл сюжет, в который влюбился, да и персонажи его очаровали… Он боялся, что потеряет ту самую нить вдохновения, что вела его прямиком к успеху, если внезапно пересечёт границы Сеула. Странная фобия, но интуиция продолжала нашёптывать назойливо ему на ухо: оставайся здесь, никуда не поезжай, ведь что тебе это побережье? Будут готовы несколько глав — тогда уже сможешь позволить себе отдых. А сейчас, когда ты только начал работать, разве ты его заслуживаешь?

Я не могу открыть путь к своему сердцу. Как ни пытался, не могу. Чем сильнее я пытаюсь тебя оттолкнуть, тем только мне больнее становится

Джисон помахал перед лицом рукой, отгоняя от себя эти мысли. Сколько там времени? Пять часов. Поужинать бы сейчас — пустой желудок уже урчит от голода. Он не ел ничего часов так с одиннадцати, как только проснулся и сразу же — в пижаме — сел за письменный стол продолжать свои сцены. Уже восемь глав написал вместе с прологом, не считая заметок и написанных на будущее сцен, молодец. Подумать только, удивился Джисон и похлопал рюкзак, словно старого друга по плечу. Такой уровень продуктивности у него только в детстве возникал, когда его отец поддерживал. Будто в дымке собственных фантазий, он, окрылённый, расписывал эти страницы — и кисть уже болела, так что пришлось накладывать мазь… Неужели, думал Джисон, он наконец-таки сможет вернуться к тому, по чему так давно скучал? И продолжит работать, чтобы наконец приблизиться на значительный шаг к своей мечте? А может, всё это от того, что главный герой… Ну нет, отрезал он, вставая с кровати и начиная мерить шагами комнату. Главный герой — всего лишь персонаж, и в жизни его не существует, так почему же он вбил себе в голову, что тот дарит ему вдохновение и силы? Никто, кроме самого Хана и его самовнушения, этого не делает. Он работает не потому, что влюбился. Это даже физически невозможно, что за чепуха, в самом деле. Продолжал говорить он себе, даже не представляя, что в паре метров от него по противоположной стороне улицы в двухэтажном доме — и крохотной квартире — ещё один человек спешно собирает вещи в чемодан. И комната его выделяется посреди остальных, словно запустевших домов — ведь его окно было единственным, что проливало тёплый желтоватый свет на опавшую с деревьев листву.

Я должен как можно дальше оттолкнуть свои чувства. Даже если сердце при этом будет разрываться

Что там было необходимо? Одежда, новые документы, лекарства, деньги — Минхо брал по минимуму, чтобы не нагружать себя лишним весом в случае опасности. В Вашингтоне они смогут обеспечить себя бытовыми вещами — нет смысла тащить из своей квартиры технику и средства гигиены. Он лишь запихнул в свой чемодан ноутбук, а после плотно закрыл его на замок с паролем. И опустился на твёрдую крышку, издавая тяжёлый вздох. Неужели наконец-то сегодня, подумалось ему. Минхо сжал ладони в кулаки и опустил на них своё бледное от усталости лицо. Спустя три мучительных года после их встречи… они наконец собирают чемоданы, чтобы улететь на другой конец света вместе. В тот момент, когда Хёнджин подарил ему первый в его жизни поцелуй, Минхо знал: эта встреча не сможет обойтись без кардинальных последствий, и вот он теперь, с золотым кольцом на пальце, сидит поверх чемодана, что словно вибрирует в приятном возбуждении скорого побега. Знал ли он буквально несколько дней назад, когда в день рождения смотрел на созвездия и рисовал в них очертания лица Хёнджина, что согласится на побег так резко, не предупреждая об этом семью, даже не имея возможности нормально попрощаться с Рюджин… Он попросту исчезнет прямо сейчас из их жизни, и никаких больше незаметно скрещенных рук под партами, избегания зрительного контакта, лишь бы вокруг никто ничего не заподозрил, никаких больше крохотных записок, что летают в лекционной аудитории в крохотных пылинках, вырывающих из воздуха тёпло-песочные, будто кремовые лучи солнца… Неужели так и вправду изначально было можно? Попрощаться с надоевшим миром, даже не оглянуться на него в последний раз, и начать новую жизнь? Минхо даже не верилось, что буквально сегодня он вырвется на свободу, стоит ему сесть в самолёт… и в тот момент, когда огромная махина взлетит в воздух, пересекая границы Кореи, в Сеуле начнётся паника: единственный наследник крупного клана исчез. А он даже думать об этом не станет — ведь, словно с громким хлопком закрывая нудную книгу, он откроет другую, более лёгкую и интересную, что заставит его улыбаться на каждой странице. Минхо засмеялся. Улыбнулся, глядя в пол, и расковырял носком ворсинки прикроватного ковра. Не зря он с самого детства учил английский, правда?

В дни, когда мои слёзы льются без веской на то причины, я сразу же отправляюсь искать тебя

Не закончив университет, не попрощавшись с родными, даже не заплатив счета за квартиру, он уедет сегодня, оставляя всех, кто знал его, в ступоре. Только Рюджин будет знать, что с ним всё в порядке — он обязательно будет ей звонить и сообщать всё, что с ним происходит. Ведь нельзя просто так выбрасывать из сценария жизни персонажа, который играл для него огромную роль с самого детства. Минхо поднялся на ноги, в последний раз подходя к окну своего дома. Время на часах — пять часов, и создавалось впечатление, будто он завершает очень мрачный и невыносимо скучный сезон своего сериала, чтобы наконец добраться до хэппи-энда. На улице уже начинало темнеть — мягкие сумерки окутывали его улицу, и где-то напротив, в двух домах от него по соседней стороне, лишь одно окно горело в доме. Минхо призадумался: не живёт ли там человек, который, как и он, в общем-то, прямо сейчас мечтает поскорее выбраться из удушливого города, где судьба, пока раздавала жителям счастья, так устала, что позабыла его да не оставила хоть немного поводов для радости… Может быть, подумал он: какой-нибудь одинокий юноша, студент, возможно. В этом районе квартиры дешёвые, так что аренду может себе позволить. Минхо задумался, чуть слышно хмыкнув. Он покидает не только родню, но и соседей всех своих. Вполне возможно, что однажды те не увидят, как парень с карамельными волосами заглядывает в закусочную на первом этаже, не покупает цветы у старушки, что гуляет здесь иногда, не возвращается из университета, попутно читая учебник и аппетитно отгрызая яблоко. Ведь вполне может быть, что один незаметный, серый, невидимый, подобно призраку, юноша мог встречаться с ним порой, так что же он подумает теперь? Что Минхо, имя которого даже тому незнакомцу известно не было, сменил место жительства? И с чего бы это вдруг — жил же ведь всегда здесь такой счастливый… И взгрустнёт, потому что не будет повода больше покидать квартиру — он этого парня с карамельными волосами уже никогда на перепутье не встретит. Какое самомнение, Ли Минхо, какая уверенность, усмехнулся он, опуская взгляд. В аэропорт через несколько часов ехать надо будет. А ты всё ещё позволяешь себе мечтать, стоя у окна. У окна, через которое больше никогда не проникнет Хёнджин — ведь в это же время завтра вы будете, счастливые, лежать в кровати в отеле без каких-либо обязательств перед внешним миром. И дышать свободой.

Не забывай о том, через что мы прошли. Чем сильнее ты попытаешься стереть воспоминания, тем яснее они станут

И, отдавая честь последнему вечеру в приютившем его доме, он раскрывает окно нараспашку, вспоминая, как, держась за ветви, к нему залезал его Хван Хёнджин, и тихо-тихо смеётся, щуря глаза. Его волосы колышет ветер, а листья с хрустом опадают с деревьев, аккуратным узором ложась на асфальт. Его последний вечер в Сеуле.

Сердце болит слишком сильно, но я должен тебя отпустить

Лишь два горящих тёплым светом окна. И за обоими, будто за снегом, что через несколько недель накроет город, укрываются молодые мужчины, что, стоя на пограничье, оборачиваются на привычный убивающий их мир и делают неспешный, робкий шаг на путь к спасению. Молодые — и такие ещё наивные, ожидавшие, что теперь в жизни всё встанет на свои места. Тихо вздыхая, они оба лишь хотят наконец узнать, что же такое любовь.

Но прошу: никогда не забывай меня, который всегда любил лишь одного тебя

***

MONSTA X — All In

Если я украду твоё сердце, смогу ли защитить? Сколько раз я должен падать, чтобы ты сдался?

Укрытый сумерками своих страхов, Ян Чонин прятался в крохотной спальне, что освещала одинокая свеча. Почему свеча, спрашивал он себя, да ответа всё не находил… Почему он занавесил окна, зачем сел на стул у стола, зачем достал этот несчастный листок бумаги и изгрызенную шариковую ручку?.. В его комнате стало светло, будто жил он в глубокой пещере, хотя на дворе — всего лишь пять часов вечера, и последние закатные лучи заставляют опавшие листья переливаться кроваво-алыми оттенками. А может, и не листья это вовсе? Может, не опадали они с хрупких голых ветвей, может привиделось ему это? Может, это кровь из его вен бежала активно, когда сердце его проткнули холодным ножом, а он выдумал себе, что не умирает вовсе и по дорогам его отчаяния выстроились в стройные ряды всего лишь опавшие листья… а не ручьи из его крови, что сбежала из осквернённых лезвием вен. И отчего он снова пьёт успокоительные? Закидывается ими, трясёт с грохотом белой пластиковой банкой, вздыхает глубоко, с трудом, жмуря глаза, глотает, ведь в горле у него стоит какой-то непроходимый ком, а он не находит в себе сил его подавить. Почему так сильно дрожат его плечи… и почему ему вновь хочется плакать. Он устал отвечать на вопросы, которым трудно отыскать решение. Устал ходить в темноте, зная, что никогда не найдёт выхода, а только запутается в переплетениях тупиков и паутины, устал слышать отголоски скрипучих педалей фортепиано, что аккомпанировали поломанным клавишам, которые из последних сил пытались сыграть симфонию. Он стал теми самыми предельно натянутыми струнами, что вот-вот бы выскочили из скрипками, но держался, зная: нужно продержаться ещё немного и завершить красивую песню. Пожалуйста, не вырывайся из крохотной коробки под завитком, не ломай симфонию вашей совместной песни. Ведь смысл твоего существования — завершить её, прежде чем она сломается на кульминации. Вы завершите её вместе, обещали ему. И, держась за эту причину, как за соломинку, Чонин сдерживал слёзы. Понимал — он не сможет подвести своего хёна. Ему нельзя. И долгой мелодией, едва не срываясь, не издавая противного скрипа, продолжал играть где-то в тени Хван Хёнджина. Чонин занёс запястье над широким листом бумаги. И, глубоко дыша и широко раскрывая глаза, чтобы унять подбегающие к нему слёзы, он принялся писать. Писать, пока не сводило пальцы, пока локоть его не намяло деревянное покрытие стола, писать, только чтобы хоть немного унять свою боль. Это письмо будет адресовано человеку, что пролил свет на запутанные лабиринты его жизни, и даже если он не чувствует того же, Чонин обязан был высказаться.

Я выгляжу пугающе? Даже если сложно сказать, я обещаю всё выслушать. Мои высказывания немного неловки, но что в этом такого?

Прости, если надоел тебе этим. Прости, если напугаю тебя. Мне будет несомненно жаль, если теперь ты станешь избегать меня. Но разве ты никогда этого не замечал? Играй, говорил он себе. Играй, словно перед тобой заполненный концертный зал, и если ты собьёшься, весь оркестр прервёт так красиво начинавшуюся песню. Играй, будто от этого зависит чья-то жизнь, даже не твоя, а Хёнджина. Хорошо? Когда ты доиграешь, все будут аплодировать, повторять: «Мы и не сомневались, что у него получится». И так — каждый раз, каждый твой концерт, когда занавес опустится, они забудут о том, что тебе пришлось пережить, пока ты плавно вёл смычок. Они не будут знать, что ты резал не струны, а собственные вены, и на следующий раз будут ожидать точно такого же безукоризненного выступления. Пока однажды ты не поймёшь: ты больше не стоишь в свете софитов в музыкальном холле, и орган не сверкает серебром позади тебя. Ты не играешь, ведь не для кого — толпа уже давно ушла, разочарованная, оставив тебя в пустоте, и рядом даже нет стульев для музыкантов. Да и театра этого, впрочем, тоже не существует — ты просто-напросто построил вокруг себя комфортные границы и защищаешься теперь этими стенами. Меж тем как пронзает тебя морозом осенний воздух, и лишь крохотная свеча едва согревает тебя, пока ты пишешь письмо.

Я отдам тебе всё, совершенно всё. Это не ложь. С этого момента я отдам тебе всё

А когда письмо наконец завершилось теми самыми недосказанными словами, Чонин наконец встал со своего стула. И, сгребая в кучу листом что исписал своими растёкшимися чернилами — жирными, смазанными, нисколько не аккуратными, лишь набросками, отрывистыми, такими же рваными, как и его юная душа, тянется к свече, что охватывает тёплым сиянием его холодную спальню. А затем подносит бумагу к краю пламени, чтобы то пожрало от голода в отчаянии написанные кровью слова. И видит, как все эти листы разом сгорают в огне. Нет, в таком Ян Чонин Хван Хёнджину никогда не признается.

***

Chopin — Spring Waltz (Mariage d'Amour) «И какого чёрта пошёл дождь? — нахмурив брови, разозлился Хёнджин. — Теперь и рейс задержат из-за такой непогоды». Он обхватил плечи ладонями, дрожа слабо от холодного воздуха, и зашёл под крышу подъезда — зонта он с собой не взял, да и худи одной, какой бы та тёплой ни была, не хватало, чтобы согреться — надо было натянуть пальто. А капли активно падали на землю, отскакивая от асфальта, и образовывали крохотные лужи, что стекали вниз по дороге. С шумом и порывами ветра ливень обрушился на Сеул, и казалось, будто останавливаться он не собирается до самой ночи. Хёнджин молился всем богам и самому небу, чтобы ненастье поскорее кончилось — ведь не может же так быть, что план, вынашиваемый им уже несколько месяцев, разрушился из-за одного лишь осеннего дождя. И, натянув кепку на голову покрепче, он лишь тяжело вздохнул, вдыхая запах масла, что выделялось из земли. Совсем скоро на асфальте покажутся червяки. Дверь подъезда со скрипом отворилась. Чонин, кутаясь в широкий вязаный свитер, белую ткань которого вот-вот испачкают грязные дождевые капли, и пряча взгляд, выполз наружу, словно угнетённый тяжёлыми мыслями, и сделал пару робких шагов, дрожа от холода. — Прости, что заставил тебя ждать, — прошептал он, приближаясь к Хёнджину — но глаза держал опущенными, так, чтобы хён не увидел. — Мне нужно было кое-что закончить. Хёнджин слабо усмехнулся. — Домашка? — предположил он, наклонив голову. — Можно и так сказать, — пожал плечами Чонин. — Точно, на следующей неделе будут проверять проект, — вспомнил Хван. — Можешь взять наши наработки, чтобы завершить его, — а затем уголки его губ поползли вниз: он вдруг вспомнил, что в этот раз Чонин Хёнджина прикрывать не станет. Это не светский вечер, на котором Хван сбегал к другому, это даже не обычный его прогул. Чонин не должен говорить преподавателям, где находится его хён, и наверное, ему будет ужасно больно стоять у проектора, сухо рассказывая содержание презентации, которое то и дело станет подглядывать в заметках, так и не доведёт речь до конца, ведь перед глазами у него будут туманом летать воспоминания, как однажды проект готовили они втроём — и не будет больше того смышлёного Минхо, который импровизировал, если преподаватель вдруг задавал каверзный вопрос, и не будет больше того самоуверенного Хёнджина, который своей улыбкой привлекал внимание аудитории. Теперь же… Чонин останется один. — Спасибо, не надо, — вежливо отказался Чонин, закусив губу. — Сам всё сделаю. Правда… правда, постараться придётся, — и дрожащее дыхание выдало его начинавшуюся истерику. Ливень агрессивно стучал по крыше подъезда и стёклам окон первых этажей. Бил хуже барабанов, отдаваясь неприятной вибрацией в голове, и несчастные капли стекали вниз, к пластиковым подоконникам, будто соревнуясь, кто же первым достигнет самой низкой точки. К сожалению, достиг её Чонин, что, всхлипывая — от холода, пытался надеяться он, — стоял в нескольких сантиметрах от Хёнджина… и переживал худшие минуты в своей жизни. — Тебе плохо? — внезапно спрашивает Хёнджин, поднимая голову вверх. Спрашивает, будто и сам не знает, отчего Чонин, его Чонин, у которого никогда не сходила с губ счастливая улыбка, теперь, подавленный, будто вот-вот пеплом рассыплется, прикрывает глаза — и отчего дрожат его пушистые ресницы. — С чего бы это? — отвечает Чонин спокойным шёпотом. Верно, Чонин, сказал юноша сам себе, шёпот — лучший способ скрыть, что твой голос вот-вот надорвётся от боли. — Мне не хуже и не лучше, чем обычно. Я всегда так себя чувствую, — он надул губы. — Моё… совершенно нормальное состояние. — Какое? — Отпускать тебя. Вдалеке блеснула молния. Разорвав небо на части, расколов землю пополам, она осветила мрачно-фиолетовое небо, и в карих глазах Чонина отразилась на минуту показавшаяся в этой щели Вселенная — со всеми её звёздами, спутниками, кометами и чёрными дырами. Небо разверзлось, чтобы он увидел, какова глубока его Вселенная — настолько необъятна, настолько поразительна своими пугающими тайнами, в которых таилась вся её мощь, и вот, пожалуйста, в его взгляде — космос, но Хёнджин отчего-то не решался смотреть в это отражение. Чонин вновь опустил голову, облизывая губы. Хёнджин никогда не желал заглянуть в его Вселенную. — Чонин… — Не говори ничего, хён, — отрезает Ян, кутаясь в свитер — он сжимает кулаки, прячет их в рукава, вздрагивает едва заметно. — Я не хочу слышать бессмысленные утешения. В мыслях у Хёнджина мрачно. Завывает ветер и тучи сгущаются, и он стоит посреди опушки леса, готовый принять на себя удар молнии. Вот-вот — и та вонзится в него подобно острому мечу, а он свалится, безжизненный, на промокшую землю, и гром обозначит его погибель. — Чонин, ты же знаешь, я лю… — Замолчи! Чонин в испуге от собственного голоса поднимает глаза. Утирает нос ладонью, брови поднимает, губы его дрожат в безмолвном извинении. Капли дождя, подобно старым клавишам рояля, рвутся в отчаянии, надрываясь последней симфонией. — Молчи, хён, не говори этого, — ломается он. — Если бы ты любил меня, уехал бы… вот так вот? — Я уезжаю не потому, что не люблю тебя, — отзывается Хёнджин, перекрикивая барабанящий ливень. — Не заставляй меня напоминать тебе снова и снова. Эта война не твоя, Чонин. Не ты в ней бороться должен. В душе у Чонина — окровавленные поля без горизонта, что покрывают горы трупов. В душе у него застревают в земле мечи и сабли, воздух осквернён дымом недавно стрелявших пушек, из последних сил солдаты тянут руку к прорезающемуся из-за туч солнцу, и слышны стоны умирающих людей. В душе у него исполосованы, исцарапаны руки и тело, из груди торчит пропитанная ядом стрела, и никого, никого вокруг, а он всё зовёт кого-то особенного, верит, будто его спасут, хотя, даже если покажется тот прямо сейчас, яд всё равно уже проник в его вены, чтобы ещё оставался шанс спастись. Яд убьёт его. Сотрёт из памяти, как безымянного солдата. Лишь потом он узнает, что стрелу пустил тот самый человек, которого он ждал перед своей смертью. А Хёнджин твердит ему, будто эта война — не его. — Как же не моя, если проиграл в ней только я? — Чонин тут же утирает мягким вязаным рукавом глаза. Хёнджин не выносил слёз. Свои он мог терпеть. Мог заливаться ими, прислонившись к бортику ванной, поджав к груди колени, и выплакивать глаза, зная, точно зная, что скоро станет легче. Он мог видеть, как плачет слабый младшеклассник, и кое-как сдерживать боль в собственном сердце. Он мог терпеть, затаив дыхание, когда видел, как плачет персонаж в экране. Но когда плакал Чонин, Хёнджин ненавидел себя. В девяноста девяти процентах случаев Чонин плакал только из-за Хёнджина. «Ты не должен позволять кому-то доводить тебя до слёз, понятно? — всегда говорил ему Хван. Обнимал за плечо, улыбался, смотрел в покрасневшие глаза, целовал в краешек губы. — Никто не достоин твоих слёз. А если кто тебя хоть пальцем тронет, я убью его». И в кого ты превратился сам, так и не понял? Разбрасываешься обещаниями, а сам… становишься сильнейшей угрозой человеку, что полностью зависит от тебя. Хёнджин приближается к Чонину. Пока тот еле слышно всхлипывает, надеясь, что хён не заметит, Хван становится вплотную и, раскрывая свои широкие руки, заключает Чонина в объятия, укрывая его от пронизывающего ветра — и принимая на себя удар каждой капли, что норовит упасть на оголённую кожу младшего. — Прости меня, — шепчет Хёнджин — и ставит свой подбородок на затылок Чонину. — Прости меня, пожалуйста. — Мне не за что тебя прощать, — проговаривает Чонин ему в ключицу. — Самая распространённая отговорка для тех, кто прощать не хочет, — печально усмехается Хёнджин. — У тебя сотни поводов меня ненавидеть, и прямо сейчас ты мог бы оттолкнуть меня и вырваться из неприятных объятий, но ты продолжаешь мне доверять. Я даже прощения твоего не заслужил. Так отчего же?.. — Ты ни в чём не виноват, — отрезает Чонин. — Не выдумывай, — Хёнджин целует его в макушку, теснее прижимаясь к Чонину — так, что сложенные в кулаки его ладони упираются в грудь Хвану. — Я тебе жизнь ломаю. Каждый день, с самого рождения, ты страдал только из-за меня. — И зачем ты сейчас об этом напоминаешь? — Чонин с трудом глотает слюну. И, расслабив руки, опускает их, начиная чувствовать туловище Хёнджина под его тёплым худи. — В этом нет смысла. — Я не хочу прощаться с тобой врагами. — Так не целуй меня в макушку, хён, — мычит Чонин ему в грудь. — Это невыносимо. — Невыносимо? — хмыкнул тот. — Что тебе конкретно так невыносимо? — Удушающая близость с тобой, — ругнулся Чонин. — Это неправильно. Неправильно привязывать меня к себе, как бездомную собаку, что с улицы подбирают, а потом отвергать, сбрасывая, как балласт, на других, — фыркнул он. — Будто я кому-то, кроме тебя, нужен был. А теперь… сомнительно, что даже тебе когда-то был нужен. — Я не собираюсь прощаться с тобой, — напомнил Хёнджин, когда далеко в небе что-то с оглушающим грохотом прогремело. — Дружба на расстоянии — тоже дружба, правда ведь? Надеется он. И ещё надеется, что солёная капля, стекающая по щеке Чонина, это всего лишь дождь. — Чепуха, — обиженно надул губы Чонин. — Все твои слова — беспочвенные поводы меня успокоить, и я не верю ни одному произнесённому звуку. Хёнджин притворился бесстрастным. Выдержал безразличное выражение лица, облизнул губы, моргнул пару раз — он знал, что Чонин упирается ему в грудь, что Чонин ему в лицо не посмотрит. Эти слова иглой впились ему в сердце, вот так вот, без предупреждения, и впервые мурашки по его телу побежали не от холода. — Ты ненавидишь меня? — спросил Хёнджин, слегка приподняв подбородок. И спину Чонину гладить принялся, даже не зная, чего пытается этим добиться — внести в их диалог хоть немного понимания или же согреть этого кроху в непогоду. Над их головами во второй раз блеснула ослепительная молния. Будто не сдерживая поток слёз, небо окончательно раскрыло своё сердце перед людьми, что прятались под жестяной крышей подъезда. — Да, — ответил Чонин. — Я не очень смыслю в чувствах, но если антипод любви — это ненависть, то её я, значит, и испытываю. — У любви слишком много антиподов, чтобы так легко их себе назначать, — добавил Хёнджин, насильно растягивая губы в улыбке. — Презрение, отвращение, злость… — Не надейся, что я ещё размышлять об этом буду, — Чонин пропустил руки ниже, обнимая Хёнджина за талию — и ласкаясь щекой о его грудь. — Я тебя ненавижу. — Правда ли? — игриво улыбнулся тот, хоть и сердце его каждым словом, каждым всхлипом Чонина было пронизано, да так, что совсем скоро он свалился бы на землю, бездыханный, вот только мягкие ладони Чонина, столь непривычно большие для этого малыша, спасали его от падения. — Правда, — отрезал тот. — Ненавижу тебя. А Хёнджин… превозмогая боль, он вновь и вновь целовал Чонина в затылок, пытаясь заставить его раскрыть глаза и улыбнуться. — И не трогай меня, — добавил тот. — Каждый твой поцелуй как пуля стреляет. — Почему? — Хёнджин слегка отстранился, переводя руки выше — и, будто шарфом, укрывал широкими ладонями голую шею Чонина, чтобы тот не простудился. — Твоя забота подобна игре. Ты найдёшь себе нового тонсэна, у тебя будет замечательный друг, который не станет надоедать тебе из-за недостатка внимания, и ты привяжешься к нему, а обо мне будешь вспоминать как… как о надоедливом младшекласснике, что выводил тебя из себя своей назойливостью. — Ты чего такое говоришь, Чонин?.. — Хёнджин приоткрыл рот в ступоре. — Кто вбил тебе в голову эти ужасные вещи? — и погладил его по голове, взъерошил волосы, снова прижал к груди своей, крепко-крепко обнимая. Дождь не мог идти сильнее в тот день. Но усилился с очередным раскатом грома, и ветер приподнял в воздух полы свитера Чонина. — Потому что это будет логичное окончание. Через десять лет я останусь в твоих воспоминаниях вечно рыдающим ребёнком, от которого ты наконец-то избавился. — Дурачок, — прошептал Хёнджин, и Чонин испустил тяжёлый выдох прямиком ему в грудь. Чонин говорит, что терпеть его не может, но не отрывается и упирается в ткань его толстовки. Так может, он попросту в глаза смотреть не может?.. — Я люблю тебя, — говорит Хёнджин, и слова его подчёркивает очередной раскат грома. — Не говори такого, — режет Чонин, снова слишком больно и остро. — Почему? — Никогда больше не говори. В мыслях у Хёнджина назойливо повторяются мамины слова. И если вы продолжите дружить, он не будет замечать твоих объятий и твоих улыбок. Он не будет слышать твой смех, не будет видеть блеска твоих глаз. Потому что каждый раз, когда он будет смотреть на тебя, то будет считать, сколько ему ещё уготовано до того момента, как ты его покинешь. — Помнишь, когда ты признался мне, что влюбился в Минхо? — говорит Чонин, повинуясь ритму дождя. — Твоё лицо светилось от счастья. Я видел в твоих глазах блеск, который ни один юноша не вызывал у тебя до этого. Ты был окрылён мечтами о нём, ты влюбился в его душу, как если бы в мире существовали соулмейты и ты вдруг обнаружил бы своего. В тот момент я подумал: моего хёна увели. Мне хотелось плакать, но я сдержал слёзы и обнял тебя, поздравляя. Это было моим «один». Чонин вырвался из объятий и попятился назад, утирая глаза длинными рукавами. Он отошёл на пару шагов и с трудом выдохнул. — «Один»? — переспросил Хёнджин. — Когда в тело человека втыкают иглу, принято считать до трёх. Я обманул тебя, сказав, будто ты вонзил её в меня без предупреждения. Когда ты рассказал о Ли Минхо, я начал считать, сколько мне ещё останется до того, как игла полностью пронзит мою плоть — до самого ушка. «Один», подумал я. И мучительное ожидание следующих цифр преследовало меня три года. Хёнджин опустил голову. Козырёк кепки прикрывал его наполненный стыдом взгляд и приоткрытые в растерянности пухлые губы, и он тут же протёр лицо руками, устало, слишком измождённо, чересчур трусливо. Хёнджин внушал себе, что не боится препятствий, но истина открывается перед страхом. Из всех фобий его самой страшной была потеря Чонина. — Что было «два»? — в дрожи спросил он. — Ваша первая ночь. Хёнджин шокировано поднимает взгляд — и прямиком в лицо Чонину смотрит. Такому удручённому, обречённому, такому уверенному в своих словах, будто повторял те себе еженощно, молясь на собственный счастливый конец. — Наша… первая ночь? При чём тут… это? — В тот момент, — шепчет Чонин, глотая слёзы — и капли дождя, косые капли, что залетают под крышу, — я понял, что ты больше никогда не придёшь успокоить мои кошмары. Ночи больше не будут принадлежать нам, потому что я перестану быть твоей звездой, а ты — моей луной. Я теряю тебя, думал я тогда. И с нетерпением ожидал своё «три». Ты произносишь его прямо сейчас. И игла до сих пор входит. Я не вижу её конца — ведь она упирается мне в спину. Так беги же уже, хён, пока я не начал считать до «четырёх» и «пяти». — Но почему?.. — растерянно шепчет Хёнджин, протягивая Чонину руки. И спешно хватает его едва заметные из-под длинных рукавов ладони, чтобы тот не успел вырваться. — Почему ты сравнил нас с тобой с луной и звёздами? — И чего только ты такой недогадливый? — улыбается натянуто Чонин. Улыбка Чонина всегда дарила ему силы. В тот момент она его медленно убивала. — Потому что твой свет — холодный, хён, — поясняет Чонин. — Точно такой же, как ты сам. Ты светишь мне, но я отчего-то не согреваюсь. И дрожу, как сейчас от холода, каждый раз в твоих объятиях. — Ты боишься меня? — шепчет Хёнджин, и голос его срывается. С крыши одиноко падают капли — врываются в привычный уже для слуха шум ливня, отдают, будто ноты нижних октав, басом, нарушают ту лёгкую композицию, с которой они сплелись. Тяжело им падать на землю. Зато — неизбежно. Чонин качает головой. — Нет, хён, я доверяю тебе больше всего на свете, — отвечает он. Хёнджин снова мчится к нему, едва не поскальзываясь на мокром асфальте, и заключает в объятия, обхватывает талию его, к себе прижимает, да так, что тот утыкается вновь носом ему в грудь, теперь уже не сдерживая всхлипы. Мы с тобой — та самая симфония, которая негармонично нарушилась, когда у моей скрипки вылетели струны, а у твоего рояля сломались клавиши. Мы с тобой — та самая симфония, что грустно взлетит под стеклянные купола высоких башен, когда настанет время расстаться. Симфония, которую будет играть одинокая и больная душа, находя покой в меланхолии и закрываясь тяжёлыми дверями с латунными ручками от внешнего мира. — Я не отпускаю тебя сейчас, — бормочет Чонин, обнимая Хёнджина за талию. Пальцы его сжимают плотную ткань чёрного худи. — Мне долго придётся отпускать тебя. Это займёт ужасно много времени. Но знаю, что тебе необходимо идти. Хёнджин глубоко вдыхает. Он знает, какую боль причиняет ему. — Я буду писать тебе. Звонить. Я обещаю, что ты будешь видеть моё лицо каждый день. И если этой ночью тебе будет страшно засыпать в одиночестве, я обещаю прийти к тебе во снах. Чонин не сдерживает слёзы. — Нам обязательно так драматично прощаться? А Хёнджин снова целует его в макушку, обнимая так сильно, что Чонину трудно сделать вдох, и прижимает к себе тело своего извечного друга, зная, что ещё долго, слишком долго они не смогут вернуться. — Вы ведь женитесь, да? — спрашивает Чонин сквозь слёзы — и поднимает взгляд заплаканных глаз на Хёнджина. Тот кивает. — Приедешь на нашу свадьбу? И Чонин, не выдерживая, стучит своими кулаками по груди Хёнджину, стучит, срываясь в истерике, бьёт его в плечи, думает, что со всей силы, но Хвану — нипочём его удары, подобны щекотке они, и он смеётся, прижимая Чонина к себе всё теснее. А у Чонина от его смеха сердце болит, и он падает вновь и вновь в его объятия. — Ты невыносим, хён. Хёнджин дарит ему короткий, последний поцелуй в макушку. И Чонин, словно ребёнок, которого наконец укачали, чтобы тот заснул, тут же успокаивается. Замолкает, тяжело дыша, и обнимает Хвана за талию, вдыхая знакомый аромат его тела. — Никогда не гасни, моя звёздочка, — улыбается Хёнджин, нежась щекой о спутанные локоны Чонина. — Будет ещё небо, на котором мы встретимся.

***

Минхо сидел на холодном стуле — за высокими окнами зала ожидания в аэропорту плотной стеной хлестал ливень. Он обернулся, бросил томный взгляд из-под козырька кепки — в эту пятницу отчего-то было особенно дождливо. Может, это судьба, думал Минхо. Может, остаться надо было, проработать план побега до конца, не разрывать так кардинально связь с семьёй, тем более что мама сегодня была непривычно добра к нему — и в хрупкой душе Минхо поселилось семя надежды на то, что хотя бы она его смогла бы понять. Может, стоило остаться? Нет, и он качает головой в ответ на собственный вопрос. Его «может, останемся ещё ненадолго, у нас ведь столько неоконченных дел» надоело и Минхо, и Хёнджину, который каждый раз закатывал глаза и испускал тяжёлый вздох. «Тебя не переубедить, правда? — облизывал губы Хван. — Так и скажи, что не видишь для нас будущего — и не обманывай меня». А у Минхо от этих его манипуляций сердце сжималось — он и сам прекрасно знал, что бежать необходимо, только чего-то боялся. И жалел сейчас об утраченном времени, которое они могли бы счастливо проводить вместе в другой стране. Минхо усмехнулся. Бежать надо. Ведь, если они сбегут, уже на завтрашнее утро он исполнит свою давнюю мечту — он проснётся в одной постели с Хван Хёнджином. Как хорошо — на нём была маска. Ни один будущий пассажир рядом с ним не увидел бы его глупую и отчаянную улыбку от такого сладкого предвкушения новой главы в книги его любви. Они были вместе почти три года — но Хёнджину всегда удавалось удивлять Минхо. Он был подобен морскому шторму: никогда его волны не плыли в одном течении, в одном ритме. Он баловался, накрывая корабли и шлюпки, набегая на сухой песок на берегу, шурша мягкой пеной, и ласкал до бесконечности сухую землю души Минхо, в которой, казалось, никогда не вырастет цветов. Но они росли. И им было тепло. Минхо касается собственной груди. Сердце до сих пор бьётся. Он много думал насчёт того, не опасно ли будет ему путешествовать с раной в плече — но потом вспомнил, что оказывался в ситуациях и похуже. Ему теперь было плевать на любые проблемы — главное, дождаться Хёнджина — и улететь уже. Только громкоговоритель без устали напоминал о том, что рейс задерживается в связи с непогодой. А Хёнджин задерживается по дороге — он зашёл в последний раз к Чонину, попрощаться. Должно быть, тому слишком страшно и невыносимо своего друга отпускать — как-никак, человек, которого Чонин всю жизнь считал своим хёном, теперь покидает его ради Минхо. Минхо слабо усмехнулся. На месте Чонина он бы возненавидел парня, внезапно ворвавшегося в его размеренную жизнь с Хёнджином. Хван приехал в аэропорт, когда ливень вроде бы унимался: молнии больше не стреляли жестоко по далёким деревьям, а гром не заставлял Минхо вздрагивать от испуга. И хоть лицо его прикрывала чёрная неопреновая маска, Минхо смог различить на его лице мягкую улыбку. — Я бы всё равно не опоздал, — сказал тот, когда опустился рядом с Минхо на стул. — Прощание вышло слишком долгим, — он вскинул брови. — Не представляю, каково ему сейчас. — Он обижен на тебя? — поинтересовался Минхо. — Конечно, — ответил Хёнджин. И с трудом сглотнул слюну. Минхо различил беспокойство в его глазах. Обида Чонина была невыносимым укором для Хёнджина — самым жестоким, пожалуй. Ведь он мог делать всё что ему вздумается, он мог разочаровывать свою семью и учителей, но если он разочаровывал или подводил Чонина… плохо становилось им обоим — одинаково ужасно. — Он отойдёт через какое-то время, — Минхо попытался внести позитив. — Мы ещё сможем с ним увидеться. — Он переживает, что кто-нибудь может заменить мне его, — признался Хёнджин, и голос его дрогнул — взгляд он спрятал, уставился в пол, лицо рукой прикрыл. — Боится, что я забуду его, потому что считает, что для меня он всего лишь дальний знакомый — из разряда тех, кто меняется каждые два года. Но он же… он же как младший брат для меня. Даже ближе. Я не позабуду о нём от скуки. — Вы сможете поговорить, когда мы прилетим в Штаты, — напомнил Минхо. — Ему нужно дать время свыкнуться — в конце концов, ты сообщил об этом слишком резко. Когда пройдёт немного времени, он смирится. И всё будет в порядке. Хёнджин приподнял взгляд на Минхо — эх, знал бы ты, Минхо, те мысли, о которых я даже упоминать не хочу. Чонин сказал, что ненавидит меня. Чонин — не из тех, кто разбрасывается словами. И не из тех, кто шутит. Ведь над тем, что он скажет, он думает достаточно долго. Он больше не ребёнок. К сожалению, он слишком быстро повзрослел из-за Хёнджина. — До вылета ещё пара часов. По крайней мере, если рейс снова не задержат, — произнёс Минхо. — Родители наверняка меня скоро хватятся. Он закусил губу, качая головой. — Я схожу в уборную, ладно? — предупредил он, а Хёнджин только слабо кивнул. В тот момент, когда Минхо, опустив голову и спрятав руки в карманы, быстрым шагом пересекал помещение аэропорта, он даже не представлял, где окажется через несколько считаных минут.

***

Минхо вставил купюры в аппарат и заказал ещё один кофе — американо, для Хёнджина, чтобы немного взбодриться. Им предстояла беспокойная ночь в полёте на самолёте, так что нужно придать себе немного сил, чтобы выдержать побег — к тому же никто не отменял того факта, что у обоих сердца колотятся от страха, пусть и неосознанного. Минхо осторожно взял в руки два пластиковых стаканчика, возвращаясь к стульям, на которых они ждали своего рейса. Зелёные буквы мигали на информационном табло, и Минхо в очередном приступе надежды взглянул на список предстоящих рейсов. Все они находились на стадии задержки. Хёнджин грустно — и довольно медленно — листал новостную ленту в телефоне. Так лениво, не останавливаясь, чтобы почитать длинные посты или оставить лайк — казалось, они оба выгорели давно уже от этого Сеула, а ещё этот дождь нарушает их планы, и они больше не живут, а существуют в ожидании своего рейса — и бледный туман повис над ними, что-то утомляющее нашёптывая на ухо. «Вы никуда не улетите». Минхо тихо позвал Хёнджина — но тому и шёпота хватило, чтобы услышать — Хван увидел, как Минхо держит в руках горячий кофе, и оттого уголки губ Хёнджина поползли вверх — он усмехнулся. В тот же момент в аэропорту раздался выстрел. И с иссохших губ Хёнджина тут же сошла улыбка, которую вряд ли можно было назвать счастливой.

***

«Да сколько ж можно-то…» — вздохнул Минхо, когда снова очнулся после выстрела. Куда на этот раз? Плечо, сердце, спина? Что пострадало опять? Если так будет продолжаться, он превратится в перестрелянного со всех углов зомби, перевязанного бинтами и перешитого несколько раз на операционном столе. «Кто бы то ни был, он меня не убить, видимо, хочет, — подумал Минхо, пытаясь выбраться из темноты собственного обморока. — Он хочет превратить меня во Франкенштейна». Минхо издал короткий стон. Поверхность под ним — холодная, твёрдая. Не в силах раскрыть ещё глаз, что снова, снова, в очередной раз сомкнулись мокрыми от капель ресницами, он попытался двинуться. И, к своему удивлению, отметил, что двигаться ему стало намного проще по сравнению с тем разом, когда он очнулся в больничной палате. «Привыкаю к выстрелам, что ли?» — подумалось ему, когда он, на выдохе издавая короткий хрип, попытался сдвинуть руку, чтобы нащупать то, на чём он лежит. Левая его рука покоилась на груди, нащупывая привычный и осторожный ритм сердца. «Бьётся, — проносится в его мыслях. — Значит, всё-таки не умер». Минхо даже гадать не хотел, куда попал бы после смерти: наверняка в Ад, в котёл вариться, за свою любовь нечестную. А может быть, на него вновь покушались из-за этих проклятых чувств, что он остановить не мог. И кому так помешала его связь с Хёнджином, что второй раз он оказывается на границе жизни и смерти?.. Даже сквозь сомкнутые веки Минхо чувствует, что помещение, в котором он оказался, наполнено искусственным светом. Лампы, наверняка, или небольшая люстра — в любом случае, здесь не так уж и холодно, а значит, он в безопасном месте. Минхо провёл рукой по поверхности, на которой лежит — не бетон. Зато ламинат. Значит, он на полу. Изверги, ругается он. Хоть бы на кушетку какую положили, твёрдо же. Никакого уважения к единственному наследнику его отца. И, протирая глаза, испустил протяжный выдох, готовясь подняться. Отчего-то после этого выстрела он чувствовал себя легче, чем даже после обыкновенного обморока. Будто он не пулю в спину получил, а витаминов ему вкололи, да так, что он сейчас пойдёт горы сворачивать. Минхо призадумался: не накачали ли его наркотиками?.. В теле чувствовалась лёгкость — и даже какой-никакой аппетит. «А может, мне всё это приснилось, и я сейчас окажусь в собственной квартире, позавтракаю да в универ поеду?..» Было бы здорово, окажись это правдой. Встретился бы с Хёнджином сегодня, пообедали бы вместе… а потом наконец разработали нормальный план побега — такой, в котором никто бы в Минхо не стрелял и не пришлось бы стремительно сбегать из города, не окончив свои дела. Затаив дыхание, Минхо открывает глаза. Квартира и правда его. Он узнаёт её сразу же — по приставленному к стене изголовью кровати, по телевизору напротив, компьютерному столу, на котором вечно царит хаос из сложенных в высокие стопки тетрадей и учебников, даже по расположению дверей — вот она, всегда приоткрытая, со стеклянной вставкой посередине, ведёт на кухню. Да и пол тоже привычный — светло-бежевый ламинат. За окном сплошная серая стена дождя, и стёкла слегка дребезжат от оглушающего издалека грома. Значит, ливень всё ещё не прекратился. Минхо проводит параллель с событиями, в течение которых ещё был в сознании: их рейс задержали из-за шторма, так что приходилось ждать ещё пару часов до отправки. Чересчур затянувшееся время для их такого поспешного побега — Сеул как будто пытался задержать этих двоих в своих руках, жестоких, беспощадных объятиях — тех самых, в которых не найдётся шанса сделать вдох, и, думая, что тебе дарят тепло и заботу, ты просто задыхаешься в лживой безопасности. Поспешно Минхо переводит взгляд на собственную грудь. С левой стороны ткань его толстовки пропитана бордовой краской — кровью, что, возможно, сочилась прямо из продырявленного сердца. Глазам трудно косить — он приподнимает шею, касаясь испачканной одежды. Она совершенно сухая. Как если бы он пролил на ткань томатный соус или сок — это пятно даже не пахло ничем подозрительным, а если учитывать, что в его теле должна быть пуля… Может, его уже прооперировали? И может, он провёл без сознания несколько дней всё в той же одежде? Вроде нет — на нём всё те же его кроссовки, в которых он был в аэропорту — помнил же, что надел самые свои удобные. Да почему все его догадки кажутся такими натянутыми и сомнительными?.. Что, блин, вообще происходит? Где в таком случае Хёнджин? И почему он заперт в собственной квартире? Минхо усаживается на полу. Восстанавливает дыхание — сердце колотится, бешеное, как после забега в несколько километров, и он издаёт едва слышный стон. В этом мире слишком много звуков сплелись в один. Парень вздрагивает. Кажется, за барабанным ритмом ливня, что лил стеной, он не услышал ещё одной слишком важной зацепки. Из ванной доносились звуки льющейся воды. Кто-то принимал душ. В его собственной квартире. Учитывая, что запасные ключи были только у Хёнджина… да что, чёрт возьми, здесь вообще происходит?! Почему он не мог спокойно улететь в этот Вашингтон несчастный! Какого чёрта судьба заставила его застрять в этом холодном Сеуле!.. Минхо поднимается с пола — пора проверить, на какой поворот его закинула жизнь, что он словно петляет в бесконечном порочном круге своих поступков. Он застрял в Лимбе — не рай тебе, не ад, даже не чистилище, сиди здесь до бесконечности, ходи кругами в неутолимом желании найти подсказку, и она вроде бы близко — вот, руку протянуть, а убегает от тебя, как в том мучительном сне, что видят в температурном бреду. Когда он делает первые два шага по скрипучему полу — странно, и с каких пор его ламинат стал так заметно скрипеть? — звуки льющейся воды из ванной прекращаются. Слышно, как человек покидает душевую кабинку и становится на мягкий коврик, как тяжело дышит, вытираясь… Минхо остановился. Почему у него не оказалось с собой пистолета? Неужели всё отобрали? Он, стараясь бесшумно передвигаться, добрался-таки до кухни, чтобы достать из кухонного ящика нож. Странный запах вдруг ударил в нос. Он оглянулся, глядя на обеденный стол. И с каких это пор, кстати, у него на кухне осталась банка недоеденной фасоли в соусе? И что это за чай такой? С черникой — он не выносил этот вкус. Кто, чёрт возьми, пробрался в его квартиру? И почему она, хоть и знакома ему каждым углом, кажется такой… ненормальной? Как в «Коралине» — его собственный дом вдруг становится чужим, непривычным, неадекватным, будто он прошёл сквозь крохотную дверь в стене и оказался… в другом измерении. Нахмурив брови, он достаёт-таки нож и выходит обратно. Прижимается к стене, встаёт на носочки, движется бесшумно, осторожно, как на привычных заданиях отца — словно выкрасть что-то пытается. Заносит нож над головой, приглядывается — не вышел ли кто из ванной. А когда приближается к коридору, слышит вызывающий подозрения звук. Ручка двери ванной комнаты со скрипом поворачивается. В его квартире ни пол, ни ручки никогда не скрипели. Он крепко держит нож. Стискивает рукоять, так, что ладони потеют, и медленно движется вперёд. Пора наконец поймать этого засранца. Дверь открывается. Спокойный, чуть усталый выдох, высокий голос, напевающий навязчивую мелодию — из ванной появляется чья-то невысокая тень. Растрёпанные волосы, белый махровый халат до колен, тонкие руки, худое тело. Минхо напрягается: у него нет ни одного знакомого с похожими внешними параметрами. Мало того, у него даже нет этого белого махрового халата. И когда чужак наконец делает первый шаг в спальню, Минхо, выдерживая дистанцию, резко направляет на него нож.

***

Джисон вскрикнул от испуга. — Ты какого чёрта здесь делаешь? — спрашивает незнакомец, что стоит посреди его спальни. Хан поспешно обводит его взглядом. Средний рост, растрёпанные светло-каштановые волосы, испачканная кровью одежда и грязное, будто от пыли, лицо. И лицо это… кажется чересчур знакомым: если прямо сейчас привести кожу в порядок, возможно, Джисон легко его узнает. — В смысле что? — пугается он, тут же пятясь назад. Парень наставляет на него острие ножа, смотрит исподлобья, как если бы Хан его похитил и у себя в доме поселил. — Я живу здесь, а ты вообще как сюда проник? Я же… я закрывал дверь. Джисон растерянно оглянулся. И вправду, дверь в коридоре была заперта — даже ключи в скважину вставлены, чтобы никто не раскрыл её снаружи. Пятясь так сильно, что он наконец спиной набрёл на стену, Хан нахмурил брови и схватил первое, что попалось под руку — этим оказался зонт, который он приготовил к завтрашней поездке. Тут же вытянув руку, он направил его острым концом к незнакомцу. — Это ты похитил меня, правда же? — настаивал парень со спутанными волосами. — Признавайся. Если скажешь правду, то может, я не воткну в тебя этот нож. — Да ты вообще кто?! — прикрикнул Джисон. И краем глаза заметил, как от страха дрожит его рука, едва справляющаяся с внезапно ставшим невыносимым весом зонта. — Каким боком ты у меня в квартире? Следишь за мной, что ли? Извращенец, зашёл, когда я в душе мылся! — Что ты делаешь в моей квартире?! — таким же громким голосом воскликнул Минхо. — Какие у тебя намерения? Бери деньги, если хочешь, и проваливай, — он кивнул в сторону входной двери. — Мне до мошенников с ворами сейчас никакого дела нет. — Ты напился, что ли? — недоумевал Хан. — С каких пор эта квартира — твоя? Я здесь живу уже четыре года. И нож мой положи, дорогой же, испачкаешь его ещё кровью своей! Но Минхо угомониться не мог. Он во все глаза уставился на незнакомца, что махал перед ним своим орудием, которое не причинило бы ему никакого вреда, кроме как если бы в глаз ткнуло. Наверное, его ровесник — парень с длинной чёрной чёлкой и большими круглыми глазами, худой и невероятно растерянный. Будь это настоящий бандит, он бы ни за что не стал направлять зонт в качестве предмета защиты — от него ж никакой пользы, кроме как отвлечь на мгновение внимание, если резко раскрыть. Однако Минхо, склонив голову вбок, так просто решил не сдаваться. — Не понимаю, ты убить меня, что ли, хочешь? — возмущался Джисон, растерянно подбирая слова в качестве аргументов защиты. — Вали из моего дома, здесь нечего ловить, если ты только дешёвой еды поесть не захотел. — Сперва ответь, зачем ты меня похитил, — не унимался Минхо. — Твоей идеей было в меня выстрелить? На кого ты работаешь? — тараторил он. — На моего отца? Семью Хван? Где Хёнджин? Что тебе от меня нужно? Я сбегаю из страны, хватит преследовать меня. На секунду у Хана останавливается дыхание. — Хён… Хёнджин?.. — шепчет он, вдруг понемногу опуская зонт. — Хван Хёнджин? — Отлично, — возмущённо выдохнув, проворчал Минхо. — Значит, с Хванами ты всё-таки связан, так?! — Да причём тут это… — едва слышно произносит Джисон. — Значит так, бандит ты несчастный, — говорит Минхо, качая головой. — Никогда больше не сотрудничай с главарями мафии, у тебя это выходит просто отвратительно. Если ты собирался меня похитить, я тебя разочарую: прямо сейчас тебе придётся покинуть эту квартиру, забрать свою еду и заплатить за всю ту воду, которой ты воспользовался. Узнал, что я бежать собрался, так тут поселиться решил? — Минхо, остановись, пожалуйста… — шокировано говорит Джисон. — Даже имя моё знаешь, мерзавец! — кричит Ли. — Быстро говори, кто тебя заставил это сделать. Мои родители? Родители Хёнджина? Чонина? Рюджин? Кто к этому причастен? Джисон наконец опустил зонт. — Никто из них, — отвечает он. Глаза его, и без того большие, округляются, и он уставляется на Минхо, как если бы тот был пришельцем, что проделал дыру в потолке его дома и без предупреждения оказался прямо посередине его спальни. — Я не связан ни с кем из них. Минхо испускает слабую усмешку. — Ну конечно, — он закатывает глаза. — Врёшь ты так же отвратительно, как справляешься с поручениями. Давай, говори уже, — он трясёт рукой, что держит нож, а свободная покоится у него на талии, и он явно измучен уже этим бесполезным разговором с одними заблуждениями. — Кто тебе приказал, сколько за это заплатили. Хоть узнаю, сколько я стою. — Мне никто не приказывал, — спокойным, размеренным тоном произносит Джисон — теперь уже будто непоколебимый в какой-то своей уверенности. Казалось, уже не было перед Минхо того растерянного парня, что кутался в махровый халат — теперь перед ним полностью осознавший ситуацию молодой мужчина, хранивший ответы на все вопросы. — Тогда какого чёрта, — срывается Минхо, и громкость его голоса повышается на несколько децибел, — я несколько минут назад был в аэропорту, где в меня выстрелили, и оказываюсь в своей же квартире с каким-то незнакомцем! Джисон наконец делает первый и робкий шаг. Кладёт зонт на пол, будто убирает пистолет, которым вот-вот бы началась перестрелка, и, поднимая ладони, чтобы показать, что ничего не прячет, приближается к Минхо — медленно, вдумчиво, прощупывая голыми ступнями каждый холодный сантиметр пола, что скрипит под его шагами, и тянется к рукам юноши. — Похоже, я знаю ответы на все твои вопросы, Минхо… — начинает он. — Как ты смеешь звать меня по имени?! — возмутился тот. — Ты наверняка младше меня, где твоё уважение? В ответ Джисон только напряжённо усмехается. И, осторожно касаясь запястья Минхо, отводит его вниз, так, чтобы острие ножа было направлено в пол. — Прошу, доверься мне. Если выслушаешь всё внимательно, то поймёшь каждое событие, что случилось с тобой, начиная со вторника, двадцать пятого октября. Минхо снова закатывает глаза, но поддаётся ловкому движению Джисона и прячет этот нож у себя за спиной. — Какого чёрта ты упомянул мой день ро… — Потому что этот день стал поворотным моментом в твоей жизни, Минхо, — объясняет Хан. — Покажи… покажи другую руку, пожалуйста. Минхо с читаемой в глазах злостью показывает ему крепко сжатый кулак. — Какой же ты глупый, — вздыхает он. — Надоел мне уже. Не пытайся меня обмануть и проваливай. Я не поведусь на твои фокусы. — Да это… это как раз тебе проваливать надо… Джисон аккуратно кладёт свою ладонь на крепко сжатый кулак. И нащупывает кольцо из золотого металла. И Минхо, и Джисон делают одинаковые — и переворачивающие на сто восемьдесят градусов мир — умозаключения. Квартира эта нисколько не принадлежит Минхо. По его улице построены совершенно одинаковые дома, в которых положение комнат одинаковое. А ещё волосы у этого незнакомца с ножом в руке далеко не светло-каштановые: они очевидного карамельного оттенка. — Это кольцо… — Джисон с трудом сгладывает слюну. — Это кольцо тебе подарил Хван Хёнджин? С-сын президента Хвана? — Угу, — с наездом мычит Минхо. — И что с того теперь? Видно, твой начальник многое знает о наших отношениях, что и тебя посвятил. Как же это противно — следить за личной жизнью. — Минхо… — шепчет Джисон, пытаясь заглянуть в его шоколадно-карие глаза. — Я клянусь тебе, я не шпион. Всё, что я о тебе знаю, не было выкрадено с записей скрытых видеокамер или жучков под кроватью. И это кольцо… — он жмурит глаза, не в силах поверить в то, что в действительности происходит. «Думаешь, я на день рождения тебе лишь торт преподнесу?» — тебе знакома эта фраза? — Обманщик чёртов, — едва не плюётся ему в лицо Минхо. — Точь-в-точь фразу повторил. Ну-ка рассказывай, где у тебя встроена прослушка. И какой интерес я представляю для тебя? Я сейчас слишком зол, и если ты наконец не ответишь мне на вопросы, я просто вспорю тебе живот. Не думай, что я на такое не способен. Да и голос его кажется чересчур знакомым. Неужто и вправду?.. Джисон встряхивает волосами — он только что вышел из душа, но огромная путаница вновь забила его голову вплотную. — Да, ты прав, — признаётся он, с трудом глотая слюну. — Я знаю тебя. Я знаю Хёнджина, Чонина, Рюджин, твоих родителей, я знаю даже котёнка, которого тебе подарили в детстве. И идея выстрелить в тебя была моей, Минхо. Минхо вновь заносит нож над головой — Джисон инстинктивно вжимает голову в плечи, жмуря глаза. Нет, нельзя, чтобы… Определённо нельзя допустить такого, чтобы… — Минхо, нет! Я всё расскажу. Прямо сейчас. Только ты не поверишь. — Давай уже, чёрт возьми! — срывается тот — глаза его наливаются кровью. — Видишь те заметки? — Джисон указывает пальцем на письменный стол, на котором громоздятся исписанные карандашом листы. Минхо кивает. — Если мне не веришь, то возьми первый листок. Это черновик, но я думаю, оттуда и так всё можно будет понять. И Минхо, трясясь в бешенстве, быстрым шагом оказывается у стола, хватая впопыхах рассыпающиеся по полу листы. Словно на ветру, они вырываются из его рук, плавно опускаясь на холодный ламинат, но те, что он успел схватить, раскрыли для него непоколебимую истину. Минхо принялся считать звёзды. Там, за безликой луной, за этим холодным солнцем, которое никогда не спасёт собственным светом, скрывались тысячи, миллионы картин. Как только люди согласились видеть в сочетании нескольких звёзд одну и ту же картину? Они и вправду видят в ковше медведицу? Правда видят в двух точках гончих псов? И в многоугольнике — козерога? Что за чепуха, фыркнул он. Разве ни одна живая душа не хотела бросить вызов обществу, сказать, мол, да какие это, по-вашему, близнецы, если это — очевидно же — обыкновенный прямоугольник! — Что это? — спрашивает он, недоумевая, каким образом его мысли оказались перенесены на тонкую бумагу. — Что это такое, я спрашиваю! — Прочитай ещё пару строк, — взмаливается Хан, стоя на том же месте — на случай, чтобы спрятаться, если Минхо вновь набросится на него с ножом. Однако тот повинуется — и даже кладёт нож на стол. В этих созвездиях он видит лишь одно лицо, — написано на втором листе. — Пухлые губы, слегка приоткрытые — для того, чтобы сделать вздох и вновь сказать ему, какой он очаровательный; улыбающиеся глаза, которые всегда повёрнуты чуть в сторону, чтобы подразнить его — ведь он лишь на секунду повернётся, чтобы подмигнуть Минхо; ниспадающие на лоб тонкие, развеваемые ветром светлые пряди, в которые он так часто заплетал цветные нити; и изящная тонкая шея с выпирающим кадыком, в которую он так часто утыкается носом, чтобы пощекотать его и услышать тонкий, невесомый его смех… В этих созвездиях видеть лицо Хёнджина было привычным делом. Ведь этой ночью его не было рядом. — Ночь с двадцать пятого на двадцать шестое, верно? — доносится до него голос Джисона. А Минхо, едва справляясь с дрожью в теле, испуганными глазами проходится по записям, в панике пытаясь уловить связь. — Почему на этих листах описано… описана моя ночь, почему ты… откуда ты, чёрт возьми… Неужели следил из соседнего окна? — Минхо тут же выглядывает на улицу — напротив стоит дом, который чересчур похож на его собственный. — Моя спальня хорошо проглядывается, я всегда знал, но чтобы настолько… Откуда ты вообще знал, о чём я думаю? — Минхо тут же оборачивается на Джисона, размахивая перед ним листами, что держал в трясущихся от страха ладонях. А в глазах его злость уступила место настоящему испугу. — Кто ты, чёрт возьми, такой? — Вернее спросить, кто ты такой. Возьми ещё пару листов. Минхо, нагнувшись, схватил первый попавшийся. — Господин Ли? — вдруг произносит водитель, вскидывая бровь. Минхо отчаянно ищет в сумке наушники, но прерывается, заслышав обращение: видит, как водитель косится на него в зеркале. — Да, водитель Чхве? — переспрашивает он с любопытством. Неужто поручение от отца? — Сколько раз я вас просил не хлопать дверью, когда вы садитесь в салон? — вместо ответа агрессивно отзывается тот. — На той неделе два раза, в прошлом месяце я насчитал пять раз, ну и сегодня. — Да что за!.. — ругается Минхо. И облокачивается о твёрдую поверхность стола, чтобы не упасть. — Лист должен был оторваться в конечном счёте. Где же ты видела, чтобы клён зимой с листьями стоял? — Вот именно, — ответила ему Рюджин — в глазах её, ещё детских, затаилась огромная печаль. — Посмотри, сколько листьев лежит на земле. Мы стоим на поле боя, Минхо-хён. Только им никто не поможет. Никто их не станет искать — кому нужны безвестные воины? Они мертвы — к сожалению. Как и мы все будем когда-то. Минхо кидает лист на пол — и берётся за следующий. Читает в панике написанное, видимо, замечая что-то знакомое, и переходит к следующему. Будто увиденного ему недостаточно, будто, только почувствовав запах зацепки, теперь он блуждает по беспросветному туннелю в поисках ответа, и вот же он, очевиден, ясен, как белый день, но Минхо всё ещё хочет быть уверен в том, что выйдет к верному свету. — А ещё — поженимся, — гордо заметил Хёнджин. — Станем наконец семьёй, о которой так давно мечтали. Минхо улыбнулся — и в глазах его медовых отразился свет осеннего солнца. — Тебе ещё двадцати двух нет, — напомнил он. — Не рано ли? — Сказал человек, который готов жениться на подруге, — фыркнул Хёнджин. — Я каждый день просыпаюсь с мыслью о том, что, возможно, сегодня могу умереть. И если мне это всё-таки суждено, моим последнем сожалением будет то, что я так на тебе и не женился. — Ты что, с самого детства за мной следил? — спрашивает он. И голос его ломается. — Почему здесь… почему здесь написано всё, что я так ярко помню?.. — Скажи мне честно, — произнесла мама, заглянув в глаза сыну — и в блеске её орехово-карих зрачков Минхо увидел искреннее доверие. — Ты влюблён в кого-то? Он неосознанно кивает, закусывая губу. — Мне лучше не знать, в кого? Минхо вновь кивает, опускает подбородок. — Но дай мне знать одно, — продолжила она, — с этим человеком ты будешь в безопасности? И в третий раз её сын кивает. — Ты думаешь, я настолько старый, что мог наблюдать за тобой с самого детства? — улыбнулся Джисон, проводя рукой меж мокрых чёрных локонов. — Даже если так, какой извращенец будет записывать каждую сказанную тобой фразу? Для чего? Только потому, что ты чей-то там наследник? Минхо во все глаза смотрел на него. И, кажется, позабыл давно про этот нож, и листья в панике выкинул — исписанные, перечёркнутые черновики… черновики событий его жизни… — Как мы связаны? Кто ты такой? — в очередной раз спрашивает он. И выдыхает — так тяжело и так обречённо. Будто отправлялся на смерть. — Вернее ответить на вопрос о том, кто ты, — Джисон цокнул языком, — парень с карамельными волосами. Ли Минхо. Ты главный герой тех событий, о которых сейчас прочитал. И Минхо прикрыл лицо руками, пропуская пальцы сквозь волосы. — Твои мысли. Слова твоей матери. То, о чём рассказывала тебе Рюджин. И то, как сильно любит тебя Хёнджин. Откуда бы постороннему человеку знать об этом? — произносит Хан. — Я понимаю, как тебе страшно. Но и мне в такой же степени интересно, как мы с тобой докатились до этого. Так что… ответы на твои вопросы существуют. И прости, если они покажутся тебе слишком… Минхо прервал его, вытянув вперёд ладонь. — Я что… — и сглотнул слюну с трудом, словно задыхаясь, — я что, всего лишь персонаж чьего-то черновика?.. — прохрипел он, всё ещё пряча глаза за широкой ладонью. Джисон кивнул — и вскинул брови в какой-то безнадёге. — Ты не настоящий человек, Ли Минхо, — подтвердил он. — Ты персонаж. Персонаж моей собственной новеллы.