пожелтевшие поля страниц

EXO — Promise Сперва Джисон подумал, что он спит. Ну, мало ли, поскользнулся, когда из душевой выходил, отключился — и ему всё это почудилось, будто его собственный персонаж сейчас стоит прямо перед ним, угрожает ему ножом, называет обманщиком и думает, что Джисон его похитил по приказу отца. Хан бы совершенно не удивился: он со своим этим сюжетом уже полгода мучится, да и у кого бы не возникли галлюцинации после двух напряжённых дней сплошного сочинительства? Особенно если учитывать тот факт, что Минхо выглядел в точности таким, как Джисон его представлял — начиная c карамельного оттенка волос и больших глаз и заканчивая тёмно-серым худи с кроссовками цвета индиго. Следующим чувством Хана была какая-то крохотная гордость. Это ж насколько хорошо он прописал персонажа, что тот, даже выпрыгнув из листов бумаги, продолжал вести себя так, будто всё ещё оставался в центре повествования. Джисон даже не отказал себе в улыбке, выдав её за защитную реакцию. А потом вновь вернулся к реальности, когда Минхо поднял на него голос. И всё же… и всё же, если это не сон, не галлюцинация какая-то, не видение и он не сошёл с ума, почему Минхо, его Ли Минхо, персонаж, которому он посвятил всю свою душу, сейчас находится прямо в его квартире?.. Почему он сошёл со страниц — а главное, разве у этого есть хоть минимально правдоподобная и объяснимая цель? — И как ты это… докажешь? — ошеломлённо спрашивает Минхо, всё ещё упираясь задом о край стола — в руках его беспорядочно лежат черновики, а некоторые уже и вовсе помялись на полу, пока Минхо лихорадочно их перечитывал. Глаза его горели: в белках выступили покрасневшие вены, и он учащённо дышал, снова и снова оглядывая исписанную бумагу нездорово бегающим взглядом. — То есть тебе вот этого всего не хватило? — удивляется Джисон, протягивая ладонь в сторону написанного. — Каждое твоё воспоминание, каждый плод твоего воображения и все твои чувства — всё это сочинил я. И прямо сейчас ты убегал в аэропорт вместе с Хёнджином, потому что так… задумал я. Ты не более чем плод моего воображения, и твоя жизнь — всего лишь сцены, которые я написал. Голос его задрожал — Джисон в отчаянии опустил плечи, закрывая лицо руками. Может, он и правда с ума сходить начал? Настолько сильно загонял себя работой, что его персонажи начали ему мерещиться. А если он сейчас повернётся — и у него на кровати Хёнджин развалился? Или Чонин на кухне чипсы его поглощает? Аж страшно представить. Хан вздрогнул. По его телу пошли мурашки — но, к сожалению, это не от пронизывающего за окном ветра… — Тогда почему я здесь? — взмолился Минхо. — Почему я вылез из этой… что это? Черновик, сценарий, рассказ? Книга? Джисон фыркнул — до книги ему уж определённо далеко. — Это моя дипломная работа. Минхо закатил глаза. — Ещё хуже. Я даже не из книги вылез. И какого чёрта я тут делаю? Но Джисон на его вопрос ответить не может. К сожалению, он только треплет свои мокрые волосы дрожащими ладонями — и во все глаза смотрит на того самого идеального Ли Минхо, о котором мечтал. Того самого: мягкого, нежного, но храброго, уверенного. И лампы освещают сейчас сладкий оттенок его растрёпанных волос — тех самых, запах которых Хёнджин так любил вдыхать, когда они ложились спать вместе. А ещё — те самые светло-розовые, приоткрытые в замешательстве губы. Всё это было чересчур знакомым — будто Хан смотрел на картину, которую сам написал, и видел в ней все те надоедливые, до тошноты приевшиеся положительные стороны и недостатки, что всегда замечал при очередном взгляде на портрет. Весь этот образ принадлежал чужому человеку, другой личности со своим характером и кардинально другими мыслями. Но почему Джисону так очевидно и ярко казалось, будто Минхо с самого рождения предназначен был быть лишь его?.. — Ты помнишь последние события? — уточняет Хан, хмуря брови. Разве бывает такое, что персонажи выпрыгивают прямиком из книг? Видел он подобные сериалы — даже книги и небольшие заметки читал, но чтобы это случилось с его жизнью? В тот момент, когда он был на грани отчаяния и ничего уже не складывалось, почему именно в этот момент им двоим нужно было встретиться? Да и что вообще происходит в конечном счёте? Почему Минхо не мог остаться там, где должен быть, и выполнять предписанную ему функцию главного героя? Почему, как только у Хана появилось вдохновение на целый роман, его главный герой вот так просто появляется рядом с ним?.. — Я сходил в уборную, — отзывается Минхо — и переносицу устало протирает указательными пальцами, тяжко вздыхая, — затем купил кофе в автомате. А когда подходил к Хёнджину, раздался выстрел — я так понимаю, целились, очевидно, в меня. Джисон вздыхает. Ну конечно же — именно на этом моменте он остановился сегодня днём. Затем перечитал главу, отредактировал её — и перед походом в душ убрал осторожно в папку, чтобы завтра утром продолжить. А оказывается, за это время его главный герой каким-то образом вылез из наброска и оказался живее всех живых после этого выстрела. Прямо у него в квартире. — И почему ты пришёл к этому выводу? — спрашивает Джисон, чтобы удостовериться: они оба ничего не путают и история у них идёт параллельно. — Потому что двумя днями ранее в меня тоже стреляли, — сквозь зубы шипит Минхо. — Отлично! — воскликнул Хан чуть громче приличного. — Значит, мы оба думаем об одном и том же. Значит, Минхо и вправду полноправный его персонаж, думает он — и знобит его от страха, так, что он теснее кутается в свой махровый халат; и странно, тепло ведь должно быть в такой плотной ткани, только отчего кажется ему, будто он взобрался на снежный пик горы и со всех сторон его обдувают ветра? Все фразы, что были написаны в листах, Минхо узнал, узнал настолько отчётливо, что испугался, будто Хан следит за ним. Значит, они оба в курсе его жизни, они оба прожили её вместе. Куда интимнее, чем Минхо сам того хотел. Ведь каждую эмоцию, что Минхо когда-либо испытывал, Джисон уже выучил наизусть. — Отлично?! — вскрикнул Минхо. — Какого чёрта я делаю в твоей квартире, если мне сейчас нужно быть в аэропорту?! Какого чёрта я вообще оказался всего лишь персонажем?! Почему я просто не мог жить спокойно — неужели любовь, которая у меня была, такая же притворная, как ночной сон?! Минхо едва ли мог дышать. Двигаться, говорить — все слова звучали приглушённо, будто он пытался докричаться из-за плотного стекла, но каждый звук ударялся об ограждение, не доходя до того, кому они были предназначены. Он всего лишь дрожал, и глаза его были опущены вниз, и сейчас даже этот выстрел и засохшая кровь в области его сердца не беспокоили его — он был выдуманным и несуществующим. Он даже не настоящим был. Он подобен персонажу из манхвы. Стоит автору дорисовать последний фрейм, и он исчезнет, испарится, останется где-то в памяти стёртым образом, тем самым, о котором забудут спустя пару лет — спрашивать будут, а какая, собственно, у него история-то была? О чём он мечтал? Что сподвигло его на определённые поступки? Окончание последней главы будет для него подобно смерти — он просто исчезнет. И даже не будет знать, что его ожидает, ведь он не более чем марионетка, которой с улыбкой на лице управляют. Его тело состояло из бумаги и грифеля. Грифеля, который так легко стереть — провести ластиком, и Минхо уже не будет существовать. Начерти ещё пару линий — и он лишится Хёнджина, ему пропишут другую жизнь и он забудет всё, где существовал, всё, что любил… Он каждый раз будет меняться чертами характера и чувствами. Он — не настоящий, не устоявшийся. Он — всего лишь модель, которой будут играться по собственной прихоти. Он Ли Минхо — бумажная игрушка в живых руках. — Не могу поверить, — произносит он — и поднимает голову вверх — Джисон знает, что его персонаж искренне пытается унять подбегающие к пушистым ресницам слёзы. — Не могу поверить в то, что однажды я должен буду сказать об этом Хёнджину. О том, что мы с ним — всего лишь персонажи выдуманной истории, к тому же такой никчёмной! — в порыве злости Минхо, скрипя зубами, бросает на пол листы бумаги, что обжигают его пальцы синим пламенем. — О том, что наши страдания были напрасны — ведь какая разница, умрём мы с ним или нет, если всё это было не по-настоящему! А у Джисона сердце замирает. Минхо не верит, конечно, не верит, что мог жить такой полноценной жизнью, будучи обыкновенным персонажем. К чему, наверняка думает он, тогда он старался все эти годы? Учился в школе и университете, занимался с репетиторами, выполнял поручения отца, старался быть прилежным и послушным сыном? К чему все эти его ненужные воспоминания — про то, как он зачитывался мангой ночью вместе с Рюджин, про то, как счастливо он полюбил Хёнджина? Зачем ему надо было проживать целый собственный мир, в котором он так тщательно выбирал книги на полках в магазине и любил временами готовить яблочный пирог? Зачем ему нужно было всё это проживать, к чему такие сложности? Все эти подробности — необходимы они, что ли? Если он всего лишь… чья-то фантазия. Целая вселенная рушилась на глазах у Минхо. Его вселенная, какой бы мёртвой и прогнившей она ни была. — Если я сейчас… — Минхо напрягается, чтобы сглотнуть слюну, — если я сейчас выйду за эту дверь и поеду в аэропорт… Томный взгляд он поднимает на Джисона. И его до безумия красивые глаза цвета осенних сумерек вымаливают помощи у единственного человека, принявшего его в этом совершенно незнакомом мире. — Его там не будет, — шепчет Хан. И подходит ближе, протягивая свои ладони. Бледные, широкие, мягкие — чтобы доказать Минхо, будто он не враг ему. А Минхо вдыхает и выдыхает ртом так часто, что вот-вот потеряет сознание. — Хёнджина там не будет, — повторяет Джисон, поднимая ладонь, чтобы осторожно положить её на спутанные волосы Минхо — такие мягкие они, густые, приятные… Точно такие, как он всегда хотел. — Ни Чонина, ни Рюджин, даже твоих родителей — никого не будет на улице. Никто тебя там не ждёт. — Но почему?! — срывается Минхо, и в голосе его слышится крик о помощи. — Почему мы с ним должны страдать?.. Мы должны были сбежать в месте, так какого чёрта я стою здесь — один?.. Слушать голос Минхо — непривычно. Этот его тенор, мягкий, с привкусом абрикоса или винограда. А ещё — приятно. Будто музыка, он обволакивает и просит о помощи — такой голос не у каждого встретишь, и если бы Джисон мог слушать только единственный звук до конца своей жизни, он бы не задумываясь выбрал голос Минхо. Этот тембр — для долгих ночных разговоров, откровенных признаний и пения на холодной крыше посреди снегопада. Так вот он, какой, этот его Ли Минхо. Теперь исключительно понятно, отчего Хёнджин так сильно его любит. А Джисон, не спрашивая разрешения, раскрывает руки шире — и заключает Минхо в объятия. Обхватывает его тело, крепкое, широкое, чувствует под рукавами толстовки его мышцы, и неуклюже ставит подбородок на плечо. — Хотел бы я знать, почему ты оказался здесь, — шепчет он на ухо Минхо — и дрожит, не в силах унять эту трясучку — от волнения ли, от страха, от чего же, что же они вдвоём такое ощущают, что он не может совладать с собой, когда далеко не ему помощь сейчас необходима? — Но пока ты рядом со мной, тебе ничто не угрожает. Минхо спешно вырывается из объятий, отталкивая Джисона в сторону. И всё это — квартира, которая выглядит в точности как его собственная, но отличается незначительными мелочами, что вмиг стали его раздражать, и этот дождь за окном, что никак не прекращается, всё капает, капает, по асфальту назойливо стучит, по крыше, и молнии эти, где-то далеко освещающие мир, и даже руки этого несчастного писателя, такого молодого, глупого… они не пугают его, но… — Не трогай меня, — вскрикивает Минхо, толкая Хана в плечи — и тот пятится на пару шагов назад. — Мне противны твои прикосновения. Может, Минхо просто-напросто умер от этого выстрела? И потому оказался здесь, в своей загробной жизни? А Хёнджин прямо сейчас плачет, прижимая к себе его тело, молит кого бы то ни было о его воскрешении, ведь любовь всей его жизни… Нет, качает он головой, такое он даже представлять не хочет. Чересчур невыносимо думать о том, что Хёнджин прямо сейчас может скорбеть по нему. Пока он совершенно жив — и всей душой желает вернуться обратно. Какими бы выдуманными они ни были. Какой бы несчастной ни была их история. Минхо просто-напросто хочет дожить её вместе с Хёнджином. И не прерываться на самом важном этапе их жизни, чтобы внезапно и совершенно нелепо узнать, что они оба — всего лишь персонажи. А Джисон лишь опускает руки и пятится назад, заламывая ладони за спиной. О чём он только думал, когда полез к этому Минхо? Неужто чересчур очарован этим своим персонажем, да так, что стал забывать о личном пространстве? Это для Хана он персонаж. А для Минхо эта жизнь реальнее некуда. И ощущается в такой же степени больно. — Ненавижу тебя, — произносит Минхо сквозь зубы. — Если ты так сильно хочешь обо мне заботиться, то какого чёрта моя жизнь — невыносимый ад? И, отталкивая Джисона в сторону, хватаясь за грудь, то самое место, что было испачкано багряной кровью, тяжёлыми шагами направляется в сторону двери. А Хан лишь стоит на месте, моргая часто-часто своими испуганными глазами, смотрит в сторону убегающего Минхо… и самолично понимает, какой отвратительный поступок всё-таки совершил.

***

5 Seconds of Summer — Lover Of Mine И когда этот дождь проклятый уже кончится?.. Когда его привычный шум, треск, будто в отдалении, остановится, и капли, что так и бьют агрессивно, стараясь стереть с лица земли этот Сеул, перестанут стучать по асфальту с таким наглым и пугающе ровным ритмом? А самое главное — почему ливень в родном мире Минхо так сильно напоминает здешний?.. Это не его мир, он понял. Прожив двадцать три года, он никогда и не думал, будто станет задавать себе подобные вопросы. Он не боялся внезапной смерти, потери своего богатства и происхождения, угрозы были нипочём его сильному сердцу… но он боялся, что однажды всё это кончится — резко, на самом сладком и тёплом моменте, когда он вот-вот бы оказался в тёплых руках человека, которого прискорбно обожал, когда они бы дарили друг другу поцелуи, короткие, неуклюжие, улыбаясь, смеясь даже от переизбытка чувств, когда бы он лежал на груди Хёнджина так спокойно, а тот бы укрывал его своими широкими ладонями, пальцами перебирая карамельные волосы и безостановочно повторяя своё любимое, заставляющее уши Минхо мгновенно краснеть «какой же ты у меня красивый…» Минхо верил, будто до этого остаются считаные часы, будто вот-вот — и они взлетят вместе с новую жизнь. Но улыбка на его лице растаяла подобно сахарной вате в дожде, и этот образ вмиг рассыпался на крошки. Всё окончилось — словно его разбудили от невыносимо приятного сна. И призраки их совместной жизни только что разбились осколками. Его лишили Хёнджина — и Минхо было всё равно, стучат ли по голове ему эти надоедливые капли дождя. Он прикрывал глаза, ведь ливень приземлялся прямиком ему на тяжёлые веки, и ресницы невольно опускались под весом грязной воды. Волосы уже изрядно промокли, и чёлка прикрывала глаза нестройными слипшимися локонами, а он всего лишь пытался сделать вдох — но вряд ли у него… получалось. Его разбудили. Этот сон был из разряда тех, которые повторно не увидеть, как бы он себя ни уговаривал. Как бы ни представлял, что Хёнджин стоит прямо за спиной — и обнимает за талию, кладёт голову на плечо ему, шепчет что-то нежное на ухо. Как бы он ни пытался заснуть обратно, он будет ворочаться от бессонницы, смотреть на горящую в окне луну и утирать с щёк высохшие слёзы: такого счастливого сна он больше никогда не увидит — не увидит той любви, о которой мечтал, и наутро, как обычно, встретит свою привычную и до боли в горле сухую жизнь под лучами яркого солнца. Минхо просто падает во тьму, продолжительно и безвозвратно, и опустошение высасывает из его сердца любовь, что теперь кажется одновременно эфемернее воздуха и тяжелее ядра Земли. Эта любовь — та же самая, что у поклонника к кумиру. Вроде есть, и приятная такая, успокаивающая, будто клубничное молоко, к которой возвращаешься, когда тебе страшно, больно или одиноко, но существует ли она? И можно ли положиться на неё? Ведь если они не более, чем два персонажа книги, возможна ли эта любовь в нынешнем мире?.. Почему из всех влюблённых на земле только им досталась подобная участь? Он стоит на крыше. Выбрался — по лестнице забрался, даже пароль от этой двери точно такой же, как у него дома был. И остановился прямо у края — отсюда лучше всего проглядывалась улица. И дышит, просто дышит, пусть и тело его дрожит от холода. Не заболел ли он? Не подхватил ли простуду, а может, это просто смерть подобным образом ощущается? Все чувства из него высасывают вместе с этим ливнем, все эмоции, которые он когда-либо испытывал… Он сошёл со страниц черновика. Возможно ли такое было? И вот почему всё в его жизни… было так идеально построено. Чувство, будто он живёт по сценарию, не покидало его ещё с ранних лет. Родители, что плевать на него хотели, бесконечный запас денег, привлекательная внешность, учёба в престижном университете, чересчур высокая жизнеспособность и любовь с самым красивым и добрым мужчиной в мире. Как он только раньше не понял? Он всего лишь тот самый главный герой триллера или детектива, который в конце всегда выиграет, несмотря на обстоятельства. Спасибо за то, что я хотя бы главный герой, подумалось ему. Будь я экстра-персонажем, было бы ещё обиднее — обиднее от того, что я существую для того, чтобы создать чужое счастье. Больно ли это? Минхо прижал ладонь к груди, плотно сжимая ткань худи. Вот она — испачканная. В теле его — пуля. Но он жив. Мало того — в полном сознании, и телу его так легко, что он может устроить себе марафон — у него в запасе неизмеримый остаток сил. А может, он и вправду мёртв? Может, все мёртвые персонажи после смерти попадают в мир, где живут их писатели? Ходят по земле, думают, будто у них амнезия, а может, полагают, что переродились, и эти заблудшие души так же, как и Минхо сейчас, выходят на крышу посреди ливня, чувствуют, как ткань их одежды неприятно липнет к телу, и мечтают вернуться… домой. — Минхо! Он вновь слышит этот голос. Неужели нельзя оставить его в покое, вздыхает он. Неужели так необходимо гнаться за ним, пытаться его потрогать, будто он экспонат в музее какой? Неужели он настолько интересен? Раздражённый, он оборачивается — его несчастный писатель стоит рядом с выходом на крышу с зонтом в руках. Господи, ну какой же он невыносимый… — Что тебе надо от меня? — спокойным, отстранённым голосом шепчет Минхо, и слова его ударяются о пол крыши вместе с дождевыми каплями. После чего он оборачивается — снова на улицу. Видеть лицо этого незнакомца для него невыносимо. Жмурит глаза, сжимает кулаки, да так сильно, что ногти впиваются в ладони, и надеется изо всех сил, будто стекающая по его щекам вода — дождь, а глаза покрасневшие не горят в агонии. — Ты ведь намокнешь. Замёрзнешь. Джисон осторожно приближается — так, как подходят к людям, что вот-вот собираются прыгнуть с крыши. Но Минхо не дурак: если спрыгнуть с высоты двух этажей, он, во-первых, не умрёт, а во-вторых, получит риск переломать себе конечности. Поэтому, наверное, и не прыгает. — Я понимаю, тебе хочется побыть в одиночестве сейчас, — говорит Джисон и раскрывает с шумом этот зонт, врываясь с треском в мир извечных ливней. — Но ты можешь простыть. Если не хочешь спускаться обратно, то давай хотя бы постоим под зонтом. Хан подходит к Минхо — и на мгновение закрывает обзор на уходящую вдаль улицу поразительно нелепой оранжевой тканью зонта. В белую крапинку. Какая безвкусица, думает Минхо. Ему хочется мокнуть под дождём, чувствовать, как вода побеждает его и берёт над ним верх, а этот писатель настойчиво хочет укрыть его в самых тёплых объятиях, как будто не понимает, как сильно ему хочется просто… просто… исчез… — Тебе не холодно? И снова он врывается. С заботой своей несчастной. С притворством в этом высоком испуганном голосе и больших шоколадных глазах. — Мне не холодно, — огрызается Минхо. И чувствует, как прекращают бить по голове его капли — они глухо останавливаются на плотном полиэстере зонта. Чёртово неуклюжее апельсиновое пятно в мире его страданий. Пора привыкнуть, Минхо, говорит он сам себе. Пора привыкнуть, что этот мир больше не твой. И дождь больше не будет идти только в те моменты, когда больно тебе, а снег не будет падать только потому, что ты целуешь своего возлюбленного. Этот мир не для тебя одного строился. Свой мир ты, к сожалению, потерял. Поэтому, даже если тебе будет грустно, ливень по твоей прихоти не начнётся, а в моменты счастья солнце не станет освещать твои лучистые глаза. Это не твой мир — и здесь всё против тебя. — Давай поговорим, слышишь? — в отчаянии проговаривает Джисон. — Нам обоим необходимо выяснить, почему мы оказались в такой ситуации. Минхо со всей силы замахивается рукой и ударяет по рукояти зонта, заставляя тот, подхватываемый ветром, отлететь и с грохотом приземлиться на другую сторону крыши. Джисон в коротком испуге вздрагивает. — Ты что делаешь? — кричит он. — Я понимаю, ты в ярости, но нельзя же так поступать! Не таким я… … почти произнёс он. Но тут же прервался, хлопая себя по губам. Даже одним лишним словом он рискует нарваться на беду. — Договаривай, — приказывает Минхо. — Что ты хотел сказать? А Хану… страшно становится. Он вздрагивает от короткого удара молнии и в испуге ожидает последующий за ней раскат грома, и в этот короткий период тишины и беспечного шума дождя он снова вжимает голову в плечи, раскрывая рот в растерянности. И отчего же Минхо такой пугающий? Отчего же он совсем не такой, каким… — Каким ты меня прописал? — продолжает Минхо — и сжимает губы. Слишком тесно, чтобы оставалась ещё надежда, будто это обыкновенная обида. — Поздравляю. Наверное, тебе не очень привычно больше не считать меня своей игрушкой, так ведь? — Минхо… — только и остаётся промолвить Джисону. — Я прекрасно помню своё имя, — режет тот — как будто желчью плюётся. — Если оно, конечно, изначально мне принадлежит, а я на самом деле не Франкенштейн, собирательный образ всех людей, которых ты встречал. Минхо смотрит прямо: из-под упавшей чёлки, вдаль, на разверзнувшийся вдали шторм. Глаза его полуприкрыты, руки он ровно держит за спиной, спина прямая. Настоящий аристократ, сын босса мафии… Хан ведь ещё не описывал моменты его злости, так откуда бы ему знать, каков Минхо в гневе? — Какой же ты никчёмный писатель, — бросает Минхо, и город дрожит под очередным раскатом грома. А у Хана сердце на мгновение пропускает удар — и он держится изо всех сил, чтобы не упасть на колени. — Если моя жизнь — целиком твоя работа, почему она такая отвратительная? Никто не стал бы читать этот бред. Джисон молчит. Опускает голову, позволяет дождю ещё сильнее намочить волосы, да так, что капли останавливались на густых ресницах, закрывая ему обзор, и уже вскоре очертания соседних крыш превратились во влажный туман. Он слышал много критики в свой адрес — сначала от отца, потом от матери и отчима, после — от учителей и преподавателей, даже от Феликса… но ни одна из них так глубоко не резала ему по сердцу, как обыкновенные, брошенные в случайный момент слова его собственного персонажа. — Прости, — отвечает он. — Такова твоя участь. У других персонажей судьба не легче твоей. — Так сделал бы историю поприятнее, — сквозь зубы процедил Минхо. — Обыкновенную романтику, она же всем нравится, почему я-то страдать должен? — Твоя романтика никогда не помогла бы мне выбраться из глубин к свету, — шепчет Джисон — и сам себя ненавидит за это самоуничижение. — Если бы не эта история, я бы никогда не нашёл вдохновения. Абсолютно глупо с твоей стороны винить меня в том, что я захотел сочинить, я! — вскрикнул он, стараясь сделать свой голос, обыкновенно тихий, громче напряжённого ливня. Минхо не отвечает. Засовывает руки в карман джинсов и устремляет свой взгляд на замершую в сумерках улицу. А Джисон всё ещё не отводит с него своего удивлённого взгляда — рассматривает каждую черту, каждый прыщик на коже. Вода понемногу смывает тональный крем с лица и шеи Минхо, и он видит эти порозовевшие пятна у кадыка и слегка оголённых плечах — худи было ему не по размеру. Следы Хёнджина, те самые, о которых он писал. И немногочисленные царапины на лице — ранения, полученные в схватках. Да, это определённо его Ли Минхо — тот самый, о котором он несколько дней назад мечтал, сидя у окна своей кухни. Тот самый бандит, сын главы мафии, преступник, кем бы он ни был, Джисон был готов принять любого, вот он, прямо перед ним. Только характер у него… скверный до невозможности, и будь у Хана хоть немного храбрости, он бы тут же влепил ему как минимум пощёчину. Вот только была проблема — Джисон уже так сильно обожал своего персонажа, что готов был подставиться вместо него под пулю, но никогда бы он, ни за какие деньги даже пальцем его бы не тронул. И чего он только вылез из повествования? Теперь проблем не оберёшься. Теперь стало ясно, отчего интуиция так яро пыталась достучаться до Хана. Конечно, они с Феликсом никуда не поедут завтра — ведь им теперь нужно охранять этого Минхо. Интересно, Феликс вообще поверит в подобное?.. — Тебе нужно переодеться, — напоминает Хан, заставляя себя отвернуться — его кроличьи зубки начинают стучать от холода. — Принять душ, укрыться. Я меньше всего на свете хочу, чтобы ты заболел. — А какая разница, если я всё равно не в том мире, где должен быть? — режет без предупреждения Минхо. — Если я умру в этом мире, ты ведь сможешь заново меня придумать. Заново начать повествование, и всё вернётся на круги своя. Джисон чувствовал начинавшуюся усталость. Под его карандашом Минхо рисовался добрым и чутким, так отчего же он сейчас стал таким агрессивным и колким? — Не будь зол с людьми, которые хотят тебе помочь, — говорит Хан. — Сомневаюсь, что ты хотел мне помочь, — не останавливается Минхо. — Да как же ты надоел, а! И Джисон спешно закрывает губы ладонью, не в силах поверить, что накричал на него. Глаза его округляются — он бродит потерянным взглядом по углам и пытается скрыть своё замешательство. И он резко — резче, чем мог себе представить, — хватает Минхо за руку. Крепко сжимает его ладонь и тянет на себя. — Пошли обратно, сейчас же! — кричит он. — Что ты собираешься делать, что?! Стоять здесь, пока не помрёшь от холода? Ругать меня, обзывать, унижать? И какая в этом польза? Можешь стоять на своём, да так, пока у тебя кроссовки не промокнут, можешь даже сброситься, и тогда я тебе даже скорую не вызову, потому что думать надо было, что творишь, — Джисон дёргает его за ладонь, но Минхо — только носком ноги в сторону повёл, да ничего больше. — Каков твой план? Злиться на меня только потому, что у тебя судьба несчастная? Как будто она счастливая у других персонажей, которыми ты хотел бы быть — здесь никто счастливым быть не собирается, это понятно тебе? Вы все, — он глухо выдыхает, — обречены на страдания. Минхо поворачивает на него свой взгляд исподлобья — и лицо его мрачнеет, превращаясь в след от побоев, что подарили ему воспоминания. — В смысле — все? — наконец подаёт голос он. — В прямом! — кричит Хан. — Если бы ты знал, для чего я вас придумал, покончил бы с собой ещё в самом начале повествования. Так что смирись уже — и поблагодари меня за то, что ты хотя бы знал, что такое любовь, в отличие от тех, кто её так и не добьётся! Если ты не хочешь идти со мной вниз, что ты собираешься сделать? Пока ты здесь, какое у тебя преимущество? Здесь тебе никто не поможет — и другого убежища у тебя нет, Минхо, так что не надейся, будто, кроме меня, ты кому-то нужен в настоящем мире! Джисон дышал часто — в ритме своего бешеного сердца, и его пухлые губы так и не закрывались в возмущении. Даже волосы на руках, казалось, встали дыбом — он сам себя не узнавал. Видимо, и Минхо, и Джисон в какой-то один момент открыли свои новые, не самые приятные, стороны. — Каков твой план? — снова повторяет Хан. — Если бы Хёнджин увидел тебя сейчас, он похвалил бы тебя? Он бы затащил тебя обратно, чтобы согреть, даже если при этом ему пришлось бы поднять тебя и насильно нести на спине. — Ты не знаешь Хёнджина, — Минхо в отвращении щурит нос, цокая языком. — Ошибаешься, дорогой Минхо, — усмехается Хан. — Я знаю его гораздо лучше тебя. А теперь пошли обратно — я из-за тебя явно простуду подхватить не хочу. Ты вообще знаешь, сколько проблем появляется лишь из-за того, что люди не умеют разговаривать?.. И Минхо наконец бросает на него какой-никакой взгляд своих карамельных глаз. Как ребёнок, которого всё-таки убедили надеть шапку в мороз, кривя губы, хмуря брови, но поглядывает на Джисона с неопровержимо начинающимся интересом. — Ты никогда не поймёшь, кто ты и для чего предназначен, если продолжишь бегать от вопросов, — говорит Хан, крепче сжимая пальцы Минхо. — Исчезай куда угодно, беги хоть на край света. Но пока идёт дождь, — и голос его надрывается, пока он дрожит от мурашек, — я не позволю тебе остаться на улице. Где-то вдалеке просияла молния — Хан поблагодарил судьбу за то, что её целью оказались не они с Минхо. После недолгого молчания — опять, всё тот же заунывный гром. Казалось, эта ночь никогда не собирается кончаться. А раскрытый зонт лежит в неглубокой луже — и спицы его треплет холодный ветер. Он, наверное, уже сломался.

***

Джисон вручает Минхо белое полотенце и домашние штаны с растянутой футболкой. — Держи, — произносит Хан. — Это на первое время. Тебе… — он искоса пытается оглядеть фигуру Минхо: вроде бы рост у них почти не отличается, разве что Джисон — худощавый да пониже будет, а Минхо скрывал под своим худи крепкое тело, — должны подойти, — наконец говорит он. Прими душ, переоденься, потом выпьешь горячего чаю, — продолжает Джисон, опуская взгляд на пол — будто невыносимо ему в лицо Минхо смотреть. — Не хочу, чтобы ты простудился по собственной… глупости, — сжимая губы, завершает он. — Свою одежду брось в корзину для белья, постираем. Минхо обводит растерянным взглядом вещи, что протягивает ему Хан, и осторожно приподнимает руки, словно боится дотронуться до ткани. — Но они же… — он с трудом глотает слюну. — Они твои, как я могу… — Они чистые, — Джисон в раздражении жмурит глаза и суёт вещи прямо Минхо в грудь. — Сходи уже в душ и прекрати выпендриваться, ладно? — и отпускает одежду с полотенцем, так что Минхо ловко подхватывает их, чтобы не уронить на пол. — Я здесь единственный, кто ещё может тебе помочь, так что нам лучше стать союзниками, а не врагами. Когда придёшь в себя и успокоишься, я расскажу тебе чуть больше о твоей жизни. А пока что — ополоснись горячей водой. Минхо послушно кивает. Кажется, разговор на крыше сильно на него повлиял, раз он стал таким молчаливым — обдумывает, наверное, предполагает Хан и уверенным шагом направляется на кухню — будто стены спальни внезапно начали давить на него. — Спасибо… — только и произнёс Минхо, закусывая губу, и Джисон остановился — вполоборота, чтобы едва заметно кивнуть. Взгляд его так же помрачнел, и на секунду показалось, будто ему стало в той же степени стыдно — за эту словесную перепалку, которую они оба устроили, чтобы вразумить друг друга. Теперь даже совестно в глаза посмотреть. — Угу, — бросил Хан, удаляясь на кухню — его медленные и тяжёлые шаги обозначили вязкую и мрачную, точно болото, тревогу. Им стоит хотя бы несколько минут провести в одиночестве.

***

Ощущалось подобное тяжело. Нет, не физически — тело Минхо было в невероятном порядке, несмотря на его многочисленные ранения, несмотря на перевязанные плечо и бедро, даже несмотря на недавний выстрел. Он чувствовал себя легко, будто вот-вот — и в небо взлетит, и даже какой-никакой голод давал о себе знать. Зато морально — просто невыносимо. Это была практически его ванная: слева — душевая кабинка, справа — унитаз, рядом — раковина, и даже мочалки висели одинаково. И их тоже было две. Минхо вскинул брови в секундном удивлении: вторая мочалка в его доме принадлежала Хёнджину. Неужели и писатель, к которому он попал, тоже делит квартиру с кем-то?.. Каждая мелочь, вплоть до зубных щёток того же цвета, напоминала ему о том мире, в котором он родился и проводил свою опасную жизнь — только тот был несуществующим, бумажным, исчерченным карандашным грифелем, чёрно-белым. Теперь же он должен видеть краски ярче, а фигуры — объёмнее, однако отчего-то его спрятанные мокрой пеленой глаза отказывались воспринимать мир без Хван Хёнджина настоящим. Это была практически его ванная, только больше она ему не принадлежала. Ничто из своего, родного, больше не могло называться его собственностью — окружение было подобно декорациям и бутафории, которой позволено любоваться исключительно на съёмках, но нисколько не забирать домой. Минхо осторожно положил полотенце на ящик с бельём, осмотрел выданную ему Джисоном одежду. Они были примерно одного роста, так что эта растянутая футболка с весёлым кактусом как раз бы налезла ему на плечи, да и тёплые штаны доходили до лодыжек. Минхо стянул своё худи, стараясь не задеть бинты и пластыри, и со страхом повернулся к зеркалу. А затем — несколько раз протёр стекло, подозревая, что оно запотело. Неужели… не могло же ему всё это присниться, правда? Никакого ранения в области сердца и вовсе не было. Кровь, подобно застывшему соусу, осталась на ткани худи — и там и задержалась, но его грудь была в совершеннейшем порядке, не осталось даже царапины — лишь его чистая оливковая кожа сияла в отражении. Минхо в испуге осторожно снял пластырь с подстреленного плеча — и под ним тоже не оказалось недавней раны. Только блестящая под лампой над зеркалом… кожа. Нисколько не порванная, без зашитых шрамов; даже царапин и синяков не осталось — те постепенно исчезали даже с лица. Рана, так тяжело ощущавшаяся пару дней назад, что он еле-еле мог сползти со своей кушетки, исчезла. Минхо, нахмурив брови, стянул с себя последний пластырь у живота. И даже позволил себе короткую улыбку: его тело было целым и невредимым, словно никогда не сталкивалось с перестрелками и драками. А если подумать логически и принять во внимание тот факт, что раны никогда так быстро не исчезали и оставались неприятными шрамами, то очевидно: с ним случилась грандиозная перемена. Шрамов больше не осталось. Получается, если они испарились, предположил он, снова и снова оглядывая своё нетронутое тело, значит, они были активны лишь в те моменты, когда он выполнял свою функцию как персонаж заданного сюжета?.. И, стоило ему попасть в мир своего сочинителя, все эти характеристики перестали быть нужны? Потому что шрамы Ли Минхо — это его мотивы, то, что строило его как личность, то, что могло рассказать о его страхах и преподнесённых ему жизнью уроках. Теперь же он — чистый лист, полотно, готовое к первым мазкам мягкой кисти, словно заново рождённый персонаж без прошлого. Наивный, несмышлёный, одинокий и испуганный. Вот почему ему было так легко очнуться после обморока — он просто готовился к новой жизни. В другом мире. И только спустя несколько мгновений его радостная улыбка резко растаяла, и он посмотрел в зеркало словно за утешением: в отражении он встретился с большими круглыми глазами незнакомца. Шрамов не осталось. Они исчезли. А значит, Хёнджин больше никогда не будет их целовать. Тяжело сглотнув, Минхо повернулся в три четверти и покосился на верхнюю часть тела. Вот они, на месте, у шеи и ключиц, эти поцелуи Хёнджина — переливаются светло-розовым на его коже, но тускло, будто вот-вот, словно звёзды перед рассветом, погаснут. А значит, подумал Минхо и тут же отвернулся от отражения, упираясь руками о раковину, чтобы не упасть, да взгляд опуская постыдно, — не мог ведь он больше выносить этих своих покрасневших глаз, — он останется здесь на очень, очень долгое время. И не сможет больше вернуться в родные объятия, шёпотом умоляя человека, что укрывает его от снегопада, подарить ещё один, жизненно необходимый, поцелуй.

***

Минхо вышел в кухню медленными, осторожными шагами, подобно провинившемуся ребёнку, что пришёл вымаливать у родителей прощения. Аккуратно ступая по половицам, чтобы те не скрипели, он появился на пороге, стеснительно сжимая ладони в кулаки и пряча их за спиной — и отыскал глазами Джисона, что рыскал по полкам в поисках сладостей. Ему внезапно стало стыдно. Теперь, в этой тёплой футболке, что пахла кондиционером от белья, и чужих штанах, он ощущал себя гостем, внезапно ворвавшимся к человеку, который был готов позаботиться о нём, накормить да спать уложить, но вместо благодарности накричал на него. И за что только? Минхо больше не живёт среди испещрённых грифелем страниц, а значит, за любые конфликты его писатель больше отвечать не может. Хан его не слышал — копался в высоких шкафах: в активном поиске он приподнялся на носочки и даже язык высунул от усердия, так что ему трудно было заметить подкравшегося Минхо. Годы отцовской подготовки не подвели — тот всё ещё мог передвигаться тихо, словно кот, и слежку устраивать даже на сравнительно близком расстоянии. Может быть, это плохо было — подглядывать вот так, да что-то парализовало конечности Минхо, и он в растерянности стоял на месте, даже не зная, как себя вести — он здесь чужак, и где вероятность тому, что ему будут рады? Он, скорее всего, лишь помеха, выпавшая, как снег на голову, внезапной проблемой. Прожекторы больше не освещают его на сцене, так не лучше ли оставаться в тени кулис? Довольно милый он был, этот писатель, подметил Минхо, когда увидел, как тот изо всех сил тянется к верхней полке: передвинул тяжёлый стул по плитке со скрипом, поднялся на него, держась за спинку, чтобы не упасть — ведь тот шатался слишком опасно — и, осторожно разгибая тело, дотянулся наконец до нужной полки и с довольной улыбкой да лёгкой усмешкой вытащил упаковку сладостей. Маленький, подобно щенку, что впервые пытается подняться по лестнице, и беззащитный: вот он, ударяется локтем о деревянную дверцу шкафа и тут же потирает кожу, чтобы синяков не осталось. Да и скромный он слишком, беззвучно хмыкнул Минхо: его излишняя забота о других когда-нибудь его подведёт, если он останется таким же добрым, каким он был с Минхо на крыше. Минхо в тот момент заслужил смачной и громкой пощёчины, если отказывался от тепла и еды — а главное, заботы, которую писатель давал ему, несмотря на то, какими словами покрыл того Минхо. Он не заслужил, чтобы столь нежное сердце отдавало ему своё тепло — нужно было всего лишь оставить его, бесполезного, в одиночества и страхе. Только Джисон всеми силами своей необъятной души Минхо пытался от этого страха избавить. Средний рост, растрёпанные чёрные волосы, пушистая чёлка, худое телосложение — хрупкий он, этот писатель, подобно бабочке, и слабый. За свою жизнь Минхо был знаком с немногими парнями, и все они — сыновья отцовских партнёров, так что отличались крепким телом и горой мышц — даже их кроха Чонин мог чем-то похвастаться, но при взгляде на этого незнакомца Минхо ощутил то самое, давно переставшее быть знакомым удручение, что испытывал, когда смотрел на хрупких одноклассников, прятавшихся от хулиганов. Таким же и был его писатель. Из разряда тех, кого защищать надо — и Минхо понадеялся, что в жизни у него и правда есть защитник, на которого он мог положиться — а не написал он ту работу лишь потому, что скучал по теплу чужой руки. Той, которую ему никто и никогда не протягивал. Минхо делает осторожный шаг внутрь — теперь слегка топает, чтобы Хан его услышал. Тот резко оборачивается — и смотрит со стеснительной улыбкой на лице на своего, к сожалению, персонажа. — Прости меня, — шепчет Минхо, облизывая губы. — Я не должен был срываться на тебе тогда, — и опускает взгляд, ведь признания даются ему тяжело. — Ничего страшного, — отвечает Джисон, пожимая плечами. — Я понимаю, ведь тебе было трудно смириться с этим фактом. Минхо резко поднимает глаза — и качает головой, будто подсказывает: это поведение — неверное. — Ты не должен меня прощать. Не должен говорить мне тёплых слов. Не говори это «ничего страшного» людям, которые и правда задели твоё сердце, — произносит он, глядя на Хана — тот, испуганный, прижимает к груди упаковку вафель ореховых, и часто, неестественно часто моргает, приоткрывает пухлые губы, пытаясь понять смысл этих внезапных слов. А Минхо тяжко вздыхает, облокачиваясь о косяк кухонной двери, ведь ощущается в этой квартире ещё что-то его. И ужасно сильно хочет вернуться домой. — Они будут думать, что всё в порядке, меж тем как в твоей душе поселится семя дискомфорта, обиды и тревоги — и с каждым последующим диалогом ты будешь всё меньше и меньше доверять человеку, ведь станешь вспоминать, как однажды так легко отпустил его с очередным «прости», — произносит он. — «Ничего страшного» в девяноста процентах случаев означает, что ты просто утираешь невидимую слезу со своей щеки, пытаясь убедить себя, что заслужил жить в этих страданиях, вызванных чьим-то неосторожным словом. Я не заслужил твоего прощения сейчас. Ровно как и твоей доброты. — Минхо… — Джисон закусывает губу и закрывает тихо, чтобы без стука вышло, дверцу шкафа, переминая в руке упаковку вафель. А затем — спускается со стула, так же осторожно, подобно ребёнку, который учится ходить, и встаёт напротив Минхо, такой худой, испуганный и… одинокий. — Прости, я и сам не знаю, что на меня нашло, — Минхо пожимает плечами. — Ты был прав: если бы Хёнджин увидел меня в таком состоянии, он бы мне только по заду надавал. Хан едва сдерживается. И, внезапно почувствовав что-то сродни облегчения, приподнимает уголки губ, тщетно пытаясь скрыть смех, да глаза прищуривает. — Что ты хочешь сказать? — хмурит брови Минхо. — Тебе что там в голову пришло? И Джисон, прикрыв губы ладонью, чтобы Минхо не увидел его прорывающегося смеха, выдаёт: — Хёнджин тебе по заду надаёт и в другой ситуации. А Минхо, быстро понимая, что стоящий перед ним человек знает абсолютно всё, чем он по ночам занимался, отводит удивлённый взгляд и тяжело вздыхает. — Боже мой, с кем меня жизнь связала… А затем их кухню наполняет тихий смех, настолько тихий, будто стесняется спросить, можно ли ему в этих стенах звучать — радостным ли он был, слишком тяжело сказать. Зато напряжённым — очевидно. — Если ты думаешь, что я — адекватный писатель, то сильно ошибаешься, — говорит Хан — с улыбкой, даже после того, как они перестали смеяться. — Со мной ты ещё натерпишься глупых шуток. Помни, я всю твою подноготную знаю. Минхо качает головой, упирая кулаки в бока. — Надеюсь, я хотя бы твой любимый персонаж, иначе будет невыносимо обидно. А Джисон, склонив голову, только усмехается да моргает в какой-то неловкости пару раз. — Ты — особенный персонаж, — соглашается он. — А большего я тебе пока сказать не могу. Минхо, его Минхо с карамельным оттенком волос, прямо сейчас стоит напротив, улыбаясь и смеясь над его шуткой. И, если бы не оглушающий шум ливня да завывание холодного ветра за окном, Хан бы подумал, что находится в приятном сне, в котором видит наконец того, по кому столь сильно скучал.

***

— Я думаю, нам с тобой ещё много что следует обсудить, — говорит Джисон, пока разливает зелёный чай по стеклянным кружкам, придерживая крышку чайника. — До тех пор, пока мы всё выясним, ты можешь остаться у меня. А как только найдётся способ вернуть тебя обратно… — и он тяжело вздыхает, усаживаясь на свой стул. — Когда найдётся, что ж… придётся сразу же отпустить тебя обратно. Он поджал ноги к груди — застенчиво упёрся о колени подбородком, пряча взгляд своих напуганных глаз. Губы его касались холодной кожи — и как бы он ни старался скрыть свою дрожь, Минхо замечал, как по оголенной, не прикрытой махровой тканью халата коже его бледных ног бегали крупные мурашки. — Ты боишься? — спросил Минхо, касаясь кружки с чаем — полупрозрачный пар сбегал наружу, к потолку, но там, впереди, лишь стены. Подобно этому одинокому и вольному пару, он пытался сбежать от жизни с родителями, но врезался в такую же стену — казалось, это уже сама судьба не хочет его выпускать. И шепчет, сначала тихо, подобно закипающему чайнику, а затем всё громче и настойчивее: «Тебе недолго осталось прожить, смотря в глаза Хван Хёнджину». Минхо подозревал: им двоим вряд ли позволено остаться навсегда. Но, ухватившись, как за соломинку, за малейший шанс сбежать с ним на край света, он понадеялся, отчаянный, на то, что ещё сможет спастись. Хёнджина он до смерти обожал. И не мог вынести того факта, что такой любви, какая была у них в жизни, не существует: это всего лишь вымысел для драмы. И живя Минхо в настоящем мире, он бы никогда на очередном повороте не повстречал парня, чьё лицо красиво обрамляют светлые локоны, парня, что улыбается так тепло, когда видит Минхо, — парня, что готов за него умереть. — Нет, — прошептал Хан. — Я совершенно не боюсь. Раз ты здесь, со мной, то теперь тебе ничего не угрожает. Слова его были резкими, отрывистыми, как капли дождя под конец ливня. Он не произносил их — выстреливал, будто обороняясь от угрозы, которую не видит из-за своего плохого зрения. И, упираясь взглядом в какую-то крошку на полу, он закусывал губу, перебирая пальцами, и лишь пар, что витал рядом, мог согреть его лицо. Джисон заметно вдыхал воздух забитым носом. Минхо забыл, что на крышу в дождь выбежал не только он — писатель рискнул своим здоровьем, чтобы затащить его обратно, и парень почувствовал укол совести. Этот несчастный незнакомец и без того натерпелся от него. — Прости, что угрожал тебе ножом, — выдал Минхо, как-то неожиданно — и внезапно отвернулся, притворившись, что заинтересован настенными часами. А те — безобидно стучали, чуть слышно, настойчиво, как снег, что падает на высокие сугробы, и каждая секунда вновь и вновь иглой ударяла в его сердце. Каждую секунду его волнение нарастало: ведь время не остановить, не предупредить Хёнджина, что Минхо в порядке, а тот лишь будет считать время с того самого мгновения, как от выстрела чужой пули потерял своего… своего… своего… — Нет-нет, всё нормально, — Джисон сглотнул слюну. Напряжённо — и медленно. — Я прописал тебе такое поведение, так что оно соответствовало стандартному. Ты должен был на меня наброситься. И правильно сделал — тебе просто необходимо бороться с теми, кто желает тебе зла. — Но ты же… Минхо уставился на свою чашку. Вдалеке пронёсся, точно отряду пуль, летящим во время расстрела, гром, и чай слегка заколыхался в стекле. — Ты же не желаешь мне зла, — на выдохе прошептал он. В горло совсем бы не полез даже один глоток целительного чая. Джисон кинул на него беззаботный и притворно расслабленный взгляд — это Минхо разглядел по его приподнятым уголкам губ, натянутым, что совершенно не соответствовали полным печали глазам писателя. — Кто знает, Минхо, — ответил тот, откидывая голову назад, к стене. — Я не могу быть уверенным в этом предположении. Мы никогда не знаем, кто из людей причинит нам боль. Минхо закусил губу. И обвёл ладонями стеклянную кружку, чтобы почувствовать тепло. Ладони мгновенно обожгло — но он этого не почувствовал. Ему было холодно, будто он касался своего сердца. — О чём ты? — спросил он, поднося кружку к губам. Он даже не заметил, как сильно они были искусаны за последние несколько дней. — О банальной вещи, о которой мы все знаем, — пожал плечами Джисон. — Когда ты появляешься в новой компании, ты первым делом обводишь взглядом людей. Вспомни, как ты поступил на первый курс вуза. Ты пришёл к кампусу, главному входу — что ты сделал после этого? Минхо задумался. Несмотря на дальность событий, эту сцену он ухватил в памяти крепко — и держался за неё, ведь она стала очередным фреймом, кусочком в истории его любви. Тем самым, значительным, что заставил его почувствовать бабочки в животе — и зарождавшееся чувство приятного беспокойства и голода. Голода по чужим губам. — Увидел свою группу, — ответил он. — Безликую толпу, правда? — хмыкнул Джисон. — Толпу незнакомцев — таких разных, но похожих на внешность, и требовалось зацепиться за детали: взъерошенный волосы, нелепые носки, большие сияющие глаза, громкий смех, чтобы различить их. Именно тогда ты замечаешь в них отдельных личностей. Но никогда не знаешь, с кем из них будешь особенно связан. Тебе повезло — ты различил среди них Хёнджина, так что почувствовал эту связь сразу. Мне же пришлось гадать, кто станет мне другом. И даже с первого взгляда я не смог распознать. С кем я в напряжённых отношениях, кого не знаю совсем, хотя казалось, будто мы сможем найти общий язык — это всё тщетно. И… мир огромен, велик, необъятен, так что мы никогда не знаем, кто из тех людей, что мы видим ежедневно, причинит нам боль — или станет ближе родного человека. Так что не берись думать, будто я принесу тебе только тепло и заботу. Вполне возможно, что я причиню тебе боль. Даже если всеми силами буду это отвергать. Минхо не решался поднимать взгляд. Писатель — крохотный, добрый, застенчивый, зато внутри у него целая вселенная горела. И говорил он так, словно перенёс невероятное количество ранений. Только не физических, а моральных. Слова, видимо, оставляли в его теле пули, которые не вытаскивали под светом операционных ламп. В его тело никогда не заглядывали — никто не знал, насколько сильно сгнили цветы, что он бережно там выращивал. Внутри его тела, видимо, поле боя. И на мгновение Минхо позволил себе мысль о том, что они оба, вероятно, не так уж сильно и различаются. — Хан Джисон, — внезапно произносит писатель и пытается выдержать зрительный контакт с Минхо, пока тот поглощает чай — медленно, осторожно, обжигая язык. — Красивое имя, — отвечает Минхо. Сам не понимает зачем. — Так меня и называй, — просит Джисон. — Можешь даже без фамилии. Мы с тобой ровесники, так что, думаю, обойдёмся без формальностей. Ты же не против, если я буду звать тебя просто по имени? Минхо кивает. — Думаю, с учётом того, сколько ты обо мне знаешь, будет нелепо, оставайся мы на дистанции, — грустно усмехается он. — Я не смогу стать тебе незнакомцем, сколько бы ни бегал. Ты можешь придумать обо мне любую мелочь — и я её исполню, так ведь? Джисон кивает. — Получается, что так. Однако теперь, когда Минхо стал живым человеком, он меньше всего хочет навязывать ему свои желания. — Расскажешь мне о себе? — внезапно просит Минхо. — Нечестно немного. Ты обо мне знаешь каждую интимную подробность, а я о тебе… ничего. Пока льёт этот дождь несчастный, а за горизонтом, кажется, продолжается шторм, не мог бы ты поведать о мире, для которого я не был предназначен? И пока стеной застилает небо ливень, а на кухне стынет зелёный чай, заставляя нас вновь дрожать от холода, не могли бы мы спасти друг друга, ведь оба, вероятно, угасаем в одиночестве? Джисон пожимает плечами. — Я даже не знаю, что тебе рассказать… я довольно посредственный. — Каждый посредственный может придумывать целый мир живых персонажей? — усмехается Минхо. — Но если не может, то это тоже не значит, что он посредственный. Не возвышай писателей над остальными людьми. — Я не возвышаю писателей, — отвечает Минхо. — Но у меня есть право возвысить тебя. Вы, настоящие люди, верите в бога, так? Создателя мира. Ты создал мой мир. Почему я не могу отнестись к тебе хотя бы с уважением? Джисон промолчал. Слова Минхо вводили его в ступор. Они не были братьями, друзьями, не были даже знакомыми — кем же Хан должен считать его себе? И как должен воспринимать его слова, когда каждое из них согревало его душу, подобно тем самым словам Феликса, что подбадривал его в трудные моменты? — Мне двадцать три, — лишь проговорил Джисон, пытаясь сменить тему. Подобно тупику в очередной сцене сценария: тому, на котором он спотыкался и долго ещё смотрел в окно, пытаясь визуализировать сцену и придумать, что же ответит или как поступит персонаж, — прямо сейчас он всего лишь быстро сменил тему диалога, чтобы выбраться из этой вязкой ситуации. — Я учусь на сценарном факультете в университете Х****, как и ты. Многие вещи я перенёс из настоящего мира в твой, так что ты быстро узнал свою квартиру. Мне просто было лень придумывать другую — я сочинял пока что меньше недели, так что пришлось подселить твоего персонажа ко мне. — Гениально, — фыркнул Минхо. — Я придумал ваш мир изначально, — продолжил Джисон, будто увлечённый собственным рассказом — ведь это его способ эскапизма от внешнего мира, — потому что хотел написать историю любви, не умещавшуюся в устоявшиеся понятия криминала, в котором персонажи погрязли. Историю любви, которая совсем нелепо смотрелась посреди убийств и заговоров — чистую, безоговорочную, такую, на которую способны две чистые души, подобно двум звёздам, что согласились гореть друг для друга во тьме. А затем я понял, что это может превратиться в мою выпускную работу — сценарий для веб-драмы. Так что я начал описывать вас, пока не понял, как сильно мне нравится этот сюжет… — и его взгляд поник: Джисон опустил голову, вздохнул тяжело да волосы потрепал ладонью, чтобы те быстрее высохли. — И всё же… — засомневался Минхо, потирая глаза. — Я поверить не могу, что всю эту жизнь прожил просто потому, что был чьим-то персонажем. Неужели я прожил все свои двадцать три года лишь для финала? — Это не так, — резко ответил Джисон, будто заранее знал. Минхо на мгновение просиял яркими красками: неужто писатель хочет сказать ему что-то приятное? Воодушевляющие, успокаивающее? Уверить, что даже после финала Минхо и Хёнджин никуда бы не исчезли, а стали бы доживать спокойную жизнь, только уже без его присмотра? Но Хан качает головой — и облизывает губы, чтобы немного унять дрожь от страха. — Ты жил не двадцать три года, — вместо этого сказал он. — Всего лишь с прошлой зимы. Тебе меньше года, Минхо. И все яркие краски, понемногу тускнея, снова сливаются в надоевший серый. Минхо поднял на него удивлённый взгляд. Брови его нахмурились, уголки губ опустились. — Но я же храню воспоминания из детства, — возразил он. — Потому что я подарил их тебе, — выдал Хан, всё ещё смотря в пол сквозь свои колени. — Я прописал их, чтобы наделить тебя эмоциями, ассоциациями и мотивами. Ты не проживал их по-настоящему. Твой котёнок — фикция. Помнишь, как его зовут? Минхо задумался. Казалось, что его воспоминания — натуральные, естественные, как эта горячая кружка, что он сжимает ладонями; вот они, рядом совсем, и он отчётливо видит ярко каждый оттенок — цвет играющего в камине огня, запах отцовских сигарет, шелест листов его любимых книг, голос служанки, что укладывала его спать… но вместе с тем всё казалось полупрозрачным: подобно фильму, что он смотрел давным-давно, сюжет которого уже и не вспомнит, если попросить прокрутить в памяти мелочи — вроде цвета рубашки главного героя. — Вот именно, — произнёс Джисон, сжимая губы, — не дожидаясь ответа Минхо. — Потому что я не давал котёнку имени. Это было ненужно для сюжета. Важно лишь то, что ты его любил. Ты не жил все эти годы полноценно. Ты всего лишь слишком быстро рос — ровно до того момента, как понадобился сюжету. Прости, — пролепетал он, слишком тихо, потому что голос всегда ломается во время извинений, — что говорю это так резко. Но это чистая правда, как бы я тебя ни ценил. Между автором и персонажем сохраняются лишь такие отношения. — Пока он не вылезает из книги, — дополнил Минхо, облокачиваясь головой о стену — томно выдыхает, будто высвобождая из тела все слёзы, что так давно прятал в собственной груди. — Получается, и Хёнджина я любил далеко не три года, так? — разочарованно спросил он. Джисон, к сожалению, кивнул. — Ты любил его каких-то несколько месяцев. Ты помнишь в красках вашу встречу, ваш первый поцелуй и ваш тот самый танец. Каждое слово Хана стрелой отдавалось в сердце Минхо — в той же степени больно и ядовито. Какого чёрта он только вспоминает все его самые счастливые моменты, если Минхо больше не в состоянии обернуться и увидеть взгляд чистых глаз Хёнджина? Какого чёрта этот писатель, сжимает кулаки Минхо, имеет право упоминать его имя, если самому Минхо невыносимо больно просто от ощущения пустоты, когда его талию больше не обхватывают широкие ладони, прижимают к собственной груди? И зачем, зачем он этими пулями простреливает Минхо, что, как на расстреле, стоит со связанными руками, прижавшись к стене, не в силах раскрыть глаза перед собственными страхами? — Ты помнишь, как заплетал ему волосы и читал вслух стихи. И, несомненно, помнишь то, как вы впервые… Минхо связан по запястьям и ступням. И ужасно боится узнать, какое событие станет предвестником его погибели. — Но ты не проводил с ним каждый день, как ты думал, — завершил Джисон. — У тебя было всего лишь ощущение вашей постоянной близости. Меж тем как совместно проведённых дней и ночей у вас… не больше месяца. Это. Именно эта фраза стала предвестником его падения в пропасть. А ещё — какое-то неприятное тепло в глазах. По щеке Минхо покатилась слеза. Так вот что такое настоящие слёзы, мигом подумал он, сомневаясь в адекватности реальных событий, а не прописанные ему на бумаге. — Вся моя жизнь — просто подделка? — шепчет он, и голос его давно уже сломался на миллионы осколков, что отражают его потухшие глаза. — Скорее всего, именно так, — подтверждает Джисон — и ему невыносимо больно видеть, как Минхо страдает от этих слов. Очень трудно понимать, что каждый день, который ты вспоминаешь с любовью и мягкой улыбкой, оказался ненастоящим. Очень трудно осознавать, что поцелуи, от которых ты умирал и оживал вновь, были лишь штрихом карандаша, а объятия, спасавшие тебя от одиночества, не более чем чьей-то фантазией. Ещё хуже заставлять себя верить в то, что каждое прожитое воспоминание тебе запихнули в голову насильно, напичкав тебя, словно игрушку пухом, но не ожидая, что ты привяжешься к ним, как к настоящим. Они создали куклу, которой руководили. Но кукла всегда, оказывается, была живой. И каждую слезу, которую ей нарисовали, она утирала на самом деле. — Прости… — шепчет Джисон, отводя взгляд. Рядом с ним — Минхо, с которым он так мечтал встретиться, но у него не хватает совести посмотреть тому в глаза. Минхо переводит взгляд на окно. Дождь не собирается останавливаться — да и горизонт не думает светлеть; никакого вам чистого ночного неба, будто назойливо давит он. Очередная капля сильно ударяет по стеклу, скатываясь к подоконнику нарочито медленно. Ему грустно, предполагает Джисон. «Минхо или небу?» — тут же спрашивает его внутренний голос. А Джисон молчит. Писатели не всегда находят правильных слов в ответ. — Обещаю, я помогу тебе, — произносит Хан. — Ты не один, и я буду с тобой, пока всё не прояснится. Взгляд его блуждает между деревянных кухонных шкафов, и он даже представить себе не мог, что этим же вечером будет ждать окончания ливня на кухне вместе с человеком, к которому привязался за какие-то несколько дней. Только тот о Хане совершенно ничего не знает — и слишком нагло будет просить у Минхо тех же чувств в ответ. — Спасибо, — отвечает Минхо. Но глаз не открывает. Он научился прятать слёзы, оставлять цвет кожи бледным и выдерживать улыбку. Очень благородно, всегда полагал он, пока его сердце сжималось до размеров слезы. Джисон чувствует себя отвратительно. Премерзко, так, будто пользуется доверием у чужого человека, просто желая грязно им воспользоваться. Лучше бы Минхо об этих его мыслях никогда не догадываться. О них знает… только Феликс. «Но что если… — шёпотом произнёс Хан; это не было внезапным, стреляющим в голову осознанием, а скорее тем самым долгожданным подтверждением. Таким, которое принимаешь, смиренно склонив голову, потому что понимаешь: сделать уже ничего невозможно, бороться не найдётся сил, зато удобнее жить с простым примирением, зная, что не выкарабкаешься. — А что если… я и правда в него влюблён», — чуть не задохнувшись, сказал Джисон. Хан искренне пытается спрятать краснеющие уши, зарываясь головой в колени. Он не станет говорить, что не должен испытывать подобного — эти слова лучше оставить для безнадёг, которые верят, что с чувствами возможно справиться. Не станет убеждать себя, что этим доставит Минхо немало неудобств — и, возможно, ранит его сердце. Не станет сопротивляться: какой смысл запирать сердце в металлической клетке, протыкая его насквозь холодными прутьями, если это даже не поможет? Влюбиться в Минхо было установкой Хана — такой же, как любовь к Хёнджину — установкой Минхо. Они оба несчастные персонажи, только Джисон понадеялся, что автор его судьбы окажется более человечен, чем он сам. Он не станет бороться с самим собой — а только спрячет подальше эти чувства да промолчит, никогда не говоря о них Минхо. Не ломай собственную историю, умоляет он самого себя. И позаботься о нём — ведь если ты его любишь, то постарайся сделать его жизнь чуть лучше. Это всё, что ты можешь сделать для него. Это будет лучшим исходом для вас обоих. Как любить знаменитость, повторил себе Джисон — не нарушать личных границ и трансформировать свои чувства в поддержку, а не навязывать их, когда Минхо они совершенно не нужны. Когда Минхо в них даже не виноват. Хан кинул короткий взгляд вправо — Минхо дрожал от холода, тщетно стискивая зубы и сжимая губы, чтобы не выдать дискомфорта. Тот уже опустошил кружку чая, несмотря на то, что не выказывал никакого аппетита несколько минут назад. Конечно, сегодняшний день выдался промозглым — а учитывая, какой стресс пришлось пережить Минхо, Джисон не сомневался, что того будет бить озноб. — Несчастный, боже мой, — проговорил Хан себе под нос да поднялся со стула. — Пойдём уже. Минхо, ошарашенный, поднял взгляд, растерянно осматриваясь по сторонам — будто он смог бы увидеть что-то ещё в этой чужой кухне. Его большие глаза цвета переспелого каштана наконец остановились — и уставились на ладонь, что протягивал ему писатель — тёплую, уютную, мягкую. — К-куда? — ошеломлённо произнёс он. — Тебя согревать, конечно же, — устало ответил Джисон, поманив его пальцами. — Ты пережил выстрел и попал в дом к незнакомцу. Если бы Хёнджин узнал, что я приютил тебя и даже не позаботился, знаешь, как сильно бы я его разочаровал? К тому же нам с тобой ещё очень много чего необходимо обсудить, — хмыкнул он. — Понимать, что ты провёл всю жизнь в границах бумажного листа… не рутинное дело, знаешь ли. Минхо кивнул — и осторожно поднял свою руку — холодную, настолько застывшую от страха, что он вряд ли мог полностью управлять ею, — и вложил ладонь в гостеприимную ладонь Хана. Пальцы Джисона тут же накрыли его собственные, и мгновенно тепло его сердца с головой накрыло Минхо. Это был первый раз, когда они взялись за руки. Но стоило их коже соприкоснуться и пустить заряд живительного тока, оба в глубине души допустили мысль, что никогда больше не захотят отпускать ладони. Новая, совершенно не знакомая, ещё никогда, даже в самых странных снах не испытываемая кожа руки Джисона в одно несчастное мгновение превратило бумажный мир Минхо в порываемый ветром мир настоящей жизни — той, от которых в лёгких воздух заканчивается да дыхание замирает, ведь этот ураган нещадно бьёт по лицу. И он стоит посреди огромной пустой поляны, обдуваемый потоками холодного воздуха, полы его пальто с трескающимся шумом развеваются, а чёлка сладко-карамельных волос закрывает глаза, и Минхо, уставший быть сильным, понимает: прямо сейчас он упадёт на колени и погибнет от холода, покрываясь рубцами мурашек, если ему не протянуть руку спасения. Никогда ведь не угадаешь: причинит ли тебе боль тот случайный незнакомец или, наоборот, заставит сердце трепетать. Гроза за окном отрывала алые листья от ветвей — и кто знает, может быть, именно из-за неё в тот вечер позднего октября в городе опустело каждое без исключения дерево. К своей кружке остывавшего чая Хан Джисон, кстати, так и не притронулся.

***

Justin Bieber ft. Benny Blanco — Lonely Всплеск чёрного кофе сквозь небольшое отверстие в крышке пластикового стаканчика — медленный, будто неопытный монтажёр слишком очевидно применил эффект слоу-мо, — задевает слух Хёнджина своим неправдоподобным шумом. Тёмные капли отлетают на пол — небрежно, нестройно, подобно нотам, что самовольно сбегают с нотного стана, заставляя скрипку издать противный визг, — они приземляются на холодный кафель, что освещают эти тусклые лампы, и остаются на нём бездушными засохшими следами, словно снимая с себя ответственность — последние свидетели жестокого убийства. Напоминаниями о том, что однажды на этом месте могла начаться чья-то счастливая жизнь. Теперь вместо неё — пустота в извечно сияющих и красивых, подобно греческим идеалам, глазам Хвана, а ещё — всепоглощающая темнота. Вечно сияющее солнце, что радугой блестело на драгоценной его улыбке, скрывается за мрачными тучами — так, как обычно начинается ненастье. Внезапно, заставляя раскрыть зажмуренные глаза и опустить уголки губ, ведь больше нет нужды выдерживать маску радости — она, из папье-маше сотворённая, разбивается застывшими осколками, и стоит ей опуститься на землю, как, разлетаясь пылью, разваливается застывшая бумага, и уже невозможно понять, смеялись ли её губы или стонали от боли. Его солнце укрывают густые тучи, да и какой теперь смысл восходить из-за горизонта по утрам, чтобы освещать жизнь других людей? Хёнджин больше не собирается улыбаться, потому что радостно другим. Потому что отныне он превращается в холодную и безжизненную мраморную статую. Твёрдую, безликую, окоченевшую. Он больше не служит украшением мира. Он — та самая скульптура героя мифа о юноше, внезапно забывшего, что значит любить, сияет мрамором под искусственными лампами, но жизни в нём уже не найдётся. Минхо падает, сражённый выстрелом. Вздрагивает, стоит пуле вонзиться в его тело сквозь толстую ткань чёрного худи, и последний взгляд его — беспомощный, разочарованный — остаётся на лице Хван Хёнджина, когда он роняет стаканы с кофе на пол. «Ты же поклялся меня защищать, — будто шепчут глаза Ли Минхо. — Так почему в моём теле снова прожигает вены яд?..» В личном счёте Хёнджина это стало «один». А ещё — «два» и «три». Игла полностью вонзилась в его тело, игла, пропитанная ядом, заставила его сплюнуть кровь где-то в жестоком и беспощадном воображении, словно его тело пронзили острым лезвием, блеснувшем в серебре луны. Колени подкашиваются. Губы раскрываются, словно Минхо хочет произнести свои последние слова — но пуля уже слишком глубоко вонзилась в его тело, и он издаёт беспомощный хрип, такой, от которого сердце у Хёнджина раскалывается на острые части. Его не предупреждали, конечно же, нет. Но позвольте этим выстрелом начать отсчёт до смерти. Жидкость разливается вокруг — аромат кофе, который Хёнджин так обожал, стал невыносимой вонью отравы. И кровь… кровь, подобно огромной волне, прыскает из огромного сердца Минхо, орошая одежду. К сожалению, даже на чёрном эта смертельная жидкость выделяется неровным пятном. Но Хёнджин этого не видит. Потому что его глаза охватывает пелена страха. И на секунду сердце его замирает. Конечно, ведь их с Минхо сердца всегда стучали в одном и том же ритме. И если одно остановится, то какой, к чёрту, смысл биться остаётся у второго?.. — Минхо! — кричит он и посылает подальше все их меры предосторожности. Прямо сейчас они — не прячущиеся от всего мира молодые мужчины с фальшивыми именами, не те храбрецы, что сбегают на другой край света с закрытыми масками лицами. Прямо сейчас они две звезды на небосводе, и одна из них, издавая тихий хрип, угасает. Минхо не успевает сказать последних слов. Хёнджин вскакивает со стула, подставляя руки, и, подхватываемый весом тела Минхо, вместе с ним плавно, подобно морскому течению во время штиля, опускается на колени. Но не от тяжести. Нет, далеко не от тяжести. Минхо лежит на его руках, такой родной — и хрупкий такой, подобно тому опавшему в грозу листу с ветви несчастного и забытого в глубине парка дерева, и губы его приоткрыты в растерянности. Но сквозь них уже не вылетает воздух. Лицо его бледно — там, под кофтой, растекается багряная кровь, и чересчур быстро для реальности, откровенно пошло и бездарно для их истории она исчезает из организма, который, кажется, ни единую минуту своего существования её не принимал. — Минхо… — шепчет Хёнджин и, в панике обегая глазами упавшее тело, пытается найти в нём признаки жизни. Если бы Минхо грозила смерть, разве не посмотрел бы он в последний раз на Хвана? Не послал бы ему последний взгляд, обречённый, мрачный, точно угасающий огонь? Не стал бы тянуть руку к щеке Хёнджина, чтобы в последний раз вымолить у него поцелуй? Не стал бы гладить его по голове, медленно перебирая лишёнными всякой силы пальцами эти светлые локоны, что вились от влаги, не стал бы шептать это заветное «всё хорошо, солнышко, не волнуйся за меня» и утирать слёзы Хвана, то скулил от боли в побледневшие ладони Минхо, которые покрывал короткими поцелуями… Разве не стал бы он, укрываемый последним сантиметром черноты одеяла смерти, стремиться провести свою конечную секунду очередной жизни вместе с ним, Хёнджином, что так сильно его любил? И почему, чёрт побери, Хван каждый раз думал, что это будет так, не иначе, лишь так, почему он думал, что Минхо подарит ему свои последние слова, а на самом деле он… он всего лишь молчит, будто сказать ему и вправду нечего. Охватываемый злостью, Хёнджин трясёт тело Минхо, повторяя его имя. Машет ладонью у лица, проверяет, реагируют ли зрачки у того, веки, что так и горят желанием закрыться, раскрывает, пытается заглянуть ему в глаза и, к сожалению, слишком сильно, нестерпимо, мучительно уговаривает себя найти в мёртвом стеклянном взгляде сияющее солнце. — Минхо… — снова повторяет он, и ресницы вдруг отчего-то становятся скользкими. — Минхо, хён, дорогой… И почему переживания в этой жизни никогда не окупаются счастливым финалом? Хёнджин думал: чем сильнее страх, чем непокорнее эта дрожь, тем быстрее, очевиднее появится на небе лазурь; чем мрачнее небо, тем скорее рассвет, так ведь говорят люди, и почему, почему тогда в эту беспросветную тьму не врывается ни один луч? Разве это ещё… не самое худшее? — Минхо!.. — Хёнджин прислоняется к его груди и, задерживая дыхание, заставляет себя услышать стук сердца, но не может даже распознать его за звуком собственной тревоги — кричащим, пищащим непрерывно, скулящим, назойливо прибавляя свою громкость да убавляя её, оставляя Хёнджину какую-то несчастную подачку в виде крохотной надежды, подобно сирене скорой помощи, и ему не остаётся ничего, кроме внушить себе, что Минхо ещё жив. — Минхо! — повторяет он, вновь тряся его за плечи. — Минхо, ответь! Но Минхо не отвечает. На глазах у Хёнджина — слёзы, он беспомощен в своей истерике, и знает, он всегда знал, репетировал бесчисленное количество раз: если случился выстрел, срочно звонить в скорую, но выучи он это бесконечность и ещё один раз, всё равно забыл бы всё на практике. Потому что это был не обычный прохожий, не его союзник и даже не его отец. Это был Минхо. Минхо для него равен целому миру — он необъятнее всех существующих вселенных и дороже живительного тепла звёзд. И прямо сейчас он рушится. У него на глазах. Звёзды гаснут, и понемногу безжизненные планеты заглатывают чёрные дыры, сжимая космос до размера уменьшавшихся, не реагирующих больше на свет зрачков Минхо. А Хёнджин, наивно веря, будто его любовь сможет подарить погибающему телу жизнь, прижимает его к собственной груди, будто это помогло бы тому вдохнуть свежий глоток воздуха. — М…минхо… — стонет он, в последний раз тряся его за плечи. Губы его дрожат, и он показывает свою слабость, и хоть ненавидит это всем сердцем, разве есть смысл скрывать, ведь он до сих пор верит всей своей необъятной душой, что слезами, будто в старой сказке, пробудет Минхо от вечного сна. Какой он глупый. В двадцать два года пора перестать верить в детские сказки. Но он снова пытается… в который раз пытается, и, борясь со всхлипами, не унимая слёзы, что так и катятся по горячей коже, своими руками дрожащими он поднимает с пола бледную ладонь Минхо, сквозь пелену в глазах едва различая очертания кожи. Прижать бы его запястье к своей щеке, поцеловать пальцы, так нежно, коснуться губами его ладони, как он просто до боли в сердце обожал делать и заставлять Минхо краснеть. И кольцо это… кольцо это к своей груди прислонить да согреть. Но рука Минхо не слушается. И, в неестественном непослушании будто, выскальзывает на холодный кафель.

— Ты надел его? — Хёнджин улыбнулся. Глаза его округлились, а губы, по-детски пухлые, тут же приоткрылись, и, кажется, даже взгляд, подобно вчерашним созвездиям, просиял. Минхо кивнул. — Я не снимал его с самой ночи.

Хёнджин предполагал, что такое может случиться. Задыхаясь, он вспоминает каждую свою навязчивую мысль о скорой гибели одного из их пары, но это слишком глупо, чересчур бессмысленно убивать Минхо вот так скоро. Почему его жизнь — не игра, в которой можно отменить предыдущие действия, почему его жизнь — не набросок книги, в которой ненужные слова ещё можно стереть, вырвать, сжечь, почему это не кошмар ночной, от которого так легко проснуться, ополоснув лицо холодной водой? Почему, чёрт возьми, именно Минхо, почему именно его Минхо, молится Хёнджин, поднимая взгляд свой вверх — и козырёк кепки загораживает потолок аэропорта. Он не слышит, как вокруг кричат и дрожат от страха люди, не слышит, как топчут возле него чужие каблуки и разбегаются в разные стороны люди, что поднимают шумиху. Он не слышит ничего — чёрт возьми, если он не слышит даже сердцебиения Минхо, он был бы рад знать, что попросту оглох. Лучше бы пострадал он — а не его самая горячая звёздочка. — Скорую… — бормочет он себе под нос, когда лишённые жизни глаза Минхо смотрят на него. Почему он уходит так быстро? Почему он не в силах произнести ни звука, кроме этого оглушающего хрипа, почему он так бессилен, каким ядом пропитано сейчас его тело? — Скорую… — повторяет Хёнджин, и из тела его вырывается усталый стон. Нужно… нужно позвать врача, а может, его уже позвали эти окружавшие его бездушные незнакомцы. — Скорую… — в интонации его прорывается рык, и лицо будто пополам разрывает злой оскал. Совсем уже беспомощный, он тянется к карманам Минхо — и забирает резко документы, пряча их в своей одежде. Если Минхо повезёт попасть в больницу, пусть он останется анонимным пострадавшим. — Скорую! — взрывается в агрессивном вопле Хёнджин — и наконец осмеливается посмотреть по сторонам. — Вызовите, кто-нибудь, безмозглые вы остолопы! Он находится в вакууме. Плотном. Безжизненном. Оглушающим до писка в ушах. Твёрдым, неприятно твёрдым — таким, что ощущающий в ушах, когда с температурой просыпаются, и его тело вдруг наливается бронзой, превращая его в статую. Дрожью, незнакомой вибрацией из его лёгких выходят остатки воздуха, словно отправляют в него разряды пуль, что бьют тело в лопатки, бёдра, рёбра, руки, колени согнутые, заставляя выплёвывать последний кислород. Он хотел бы отдать его Минхо, но только снова в испуге накрывает ладонью его лишённую крови грудь. Сердце Минхо больше не бьётся.

… Хёнджин, рискуя остатками разумности, тут же поднёс ладонь Минхо к своим устам и, прикрыв глаза от наслаждения, осторожно поцеловал палец, на котором блестело золотое кольцо, бросая томный, загадочный взгляд исподлобья… … Минхо тут же одёрнул ладонь, чувствуя, как в бешеном страхе колотится сердце, и, справляясь с надломленным дыханием, поспешно спрятал её в карман пиджака. «Хёнджин! Палку не перегибай» — и тут же взволнованно огляделся по сторонам, удостоверяясь, что никто не увидел этого фривольного и совершенно необдуманного жеста.

А это значит, говорит себе Хёнджин, озлобленно сжимая в руках ткань испачканной кровью толстовки Минхо, что он перебьёт, расстреляет с шумом и всплеском без какой-либо пощады каждого человека в этом мире, пока не узнает, чья рука осмелилась подняться на человека, которого он поклялся защищать. В любой жизни, которая выпала бы на их долю. — Господин! — слышит он. Издалека, конечно же, ведь не может это быть так близко, правда? Из-за горизонта, может, из реальности, из которой он выпал в ночной кошмар, и может, прямо сейчас его разбудят, чтобы он обнаружил себя счастливо спящим в одной постели с Ли Минхо. — Господин, пострадавшему срочно необходима помощь! Срочно… срочно необходима, да. Определённо. Нужна помощь. Минхо нужна помощь. А почему, кстати? Ах да, его ведь сразил выстрел. Вот так неожиданно. У него на глазах. В аэропорту. В месте, которому было предназначено стать первым слогом новой главы их совместной жизни. Прямо здесь. И ещё Минхо нужно спасти. Ему нельзя умирать. Хёнджин полуслепым взглядом видит, как врачи укладывают на носилки ослабленное тело Минхо. Осторожно забирают его из рук Хвана, что-то попутно приговаривая — и даже пытаясь взглянуть ему в глаза, но он не отвечает им встречным взглядом — его поникший взор устремлён, застыв, на лицо Минхо, что просит о помощи. Почему дыхание так быстро покинуло его, думает Хёнджин… не может быть, чтобы человек так быстро умирал. Это неестественно даже для дешёвого фильма — а как же последний вздох, последнее слово, разве ничего из этого не существует? Руки Хвана давно были замараны кровью, и он видел смерть с младых лет, но почему все, кто погибал на его глазах, делали это так долго, заставляя его сгорать от нетерпения, меж тем как Минхо… Минхо слишком быстро его покинул. Хёнджин чувствует, как чьи-то сильные руки оттаскивают его, чтобы вновь усадить на холодные стулья — и какого чёрта чужие люди такие добрые по отношению к нему? Почему именно сейчас? Где вы были, думает он, пока кепка слетает с его головы и светлые пряди песочными волнами закрывают ему глаза, где вы были, когда нам с Минхо так нещадно хотелось жить? Почему причиной возникновения вашего никчёмного и глупого сострадания обязательно должна была стать смерть? Нет, думает Хёнджин. Нет, нет, нет. Пока Минхо дарит ему последний взгляд, словно молит о помощи и защите, в которой Хван ему так клялся, Хёнджин повторяет сухое и окрашенное потухшим алым «нет». И пока окружающие поднимать панику и с шумом голоса их назойливо, подобно мухам, жужжат вокруг него, он позволяет себе короткую мысль. Он уверяется в этом снова — будто в первый раз, слишком наивно, Хван, шепчет он сам себе, но поднимает с пола кепку, сжимая её тонкую ткань, и дышать в маске становится просто невозможно — он стягивает её, чтобы в очередной раз прошептать в воздух «нет». Когда врачи уносят тело на носилках, Хёнджин сглатывает оставшуюся слезу, надеясь, что никогда больше она не появится у него на ресницах, и чересчур стыдно ему провожать взглядом его исчезающего в неизвестности Минхо; глаза его уставятся теперь в кафельное покрытие пола, на котором, чуть блестя, отражаются тусклые огни аэропорта; он будет знать одну вещь слишком точно, как если бы это было предписано несчастным писателем на странице его сюжета. Нет, нет, нет. Он не позволит Минхо умереть сейчас. Потому что каждую жизнь они должны проживать вместе — полностью. И до счастливого конца.

***

Why Don't We — Grey Хёнджин мгновенно утирает слёзы. Широкой ладонью смахивает солёные жемчужины, что заставляют гореть кожу его покрасневших щёк, и делает шаг вперёд. Ещё один, второй, третий. Он заставляет себя переставлять ноги — инстинкты на минуту забылись, как если бы он на мгновение задумался, что значит дышать, и больше не мог бы дышать бесконтрольно, а в постоянной тревоге напоминая себе сделать вдох и выдох и трясясь от страха, если внезапно задерживал дыхание на слишком долгое время; так и сейчас он учился заново ходить. Поднять одну ногу, по мере её опускания приподнимать вторую, и так по очереди, пока пальцы вновь не научились касаться земли, когда пятки взмывали вверх. Он учился ходить и дышать заново ради того, чтобы предпринять отчаянные попытки вернуть Минхо к жизни. Камеры наблюдения. Да, верно, ему срочно нужно проникнуть в комнату охраны: там обычно установлены мониторы слежения. Если он просмотрит зал ожидания, то, возможно, различит лицо стрелявшего, а там и выйдет на преступника. И чего он только медлил, ругал Хёнджин сам себя, пока волочил ноги по коридорам с высокими, будто уходившими в небо, потолками. Его тело обмякло, сердце из него вырвали с корнями, оставив лишь загнивавшую без этого цветущего растения почву, и он отчаянно пытался дышать, чтобы восполнить эту пустоту. Чего он только медлил? Надо было сразу вызвать врача, остановить эту кровь, а не сидеть, безмолвно глядя на то, как постепенно карамельный оттенок глаз Минхо исчезает в бледной дымке. Звать скорую, а не шептать себе под нос то, как сильно он его любит, и Хёнджин сжимает кулаки, делая себе больно. Глупый Хёнджин, совершеннейший дурачок, разве твоя боль подарит Минхо облегчение? Всё, о чём он молил тебя тем последним взглядом, так это о спасении жизни. Вот и делай всё так, чтобы вскоре снова увидеть улыбку на его лице. Слова никогда не спасут, думал Хёнджин. Помогут только действия — а он, ослеплённый своими чувствами, растерял всю свою сноровку, стоило Минхо пострадать. Ведь если бы вокруг не было чужих, как долго он бы ещё не реагировал? Охваченный любовью к драматизации, он был поглощён идеализированными мыслями о том, что Минхо умирал у него на руках. Слишком быстро — так быстро не стекают дождевые капли по стеклу и не опускается снег на землю. Минхо погиб поспешно — так же поспешно, как они с Хёнджином друг в друга влюбились, так же скоро, как они решили связать свою жизнь. И отчего всё происходит столь стремительно? Куда спешит их судьба, если они так молоды? Неужто и жизнь их станет столько же скоротечна? Куда торопится это морское течение, в какой океан оно так быстро хочет вылиться? Какой грех они совершили в прошлом, что в этой жизни совершенно не могут совладать с судьбой? Очень справедливо, выругался Хёнджин, когда волосы его скрыли побледневшее от злости лицо, очень справедливо со стороны судьбы бороться с молодыми людьми, которые только что начали жить. Нет, он определённо не верил, что Минхо мог погибнуть. Может, он потерял сознание, отключился, не мог же он просто упасть на пол и умереть, правда? Некоторым людям умирать приходится долго, а ему не выдали ни одной секунды на прощальное слово — только разочарованный да полный скорби взгляд. Обращённый к Хёнджину. Хван сжал кулаки. Сильнее, ещё сильнее, пока ногти не стали впиваться в ладони, чтобы Хёнджин почувствовал какую-нибудь боль посреди плотного вакуума окутывающих его мыслей. Он был зол, очень зол, и в первую очередь — на себя. За то, что слишком медлил, пока Минхо доверил ему последние мгновения своей жизни. Он даже в себя верить не мог: с каких пор такой храбрый Хёнджин, известный своей проворностью и ловкостью, настоящий пример для подражания и объект восхищения своих ровесников, смог растерять эту хватку в самый критический момент?.. Это ведь… это ведь Минхо, и в тот момент всё зависело лишь от Хвана, а он мысли посвятил лишь тому, как прекрасна могла быть их жизнь, не случись этот выстрел. Теперь Хёнджин понимал, за что Чонин так его ненавидит. Он и сам себя презирать стал. За свою чрезмерную глупость там, где она должна уступить место разуму. Хёнджин сделал он очередной шаг и топнул об отражающий лампы на потолке кафель, просто не обладал способностью наблюдать очевидное и, соответственно, реагировать на знаки, что так и подаёт ему судьба. Пора вырасти, говорит он сам себе. И, поднимая взгляд исподлобья, видит наконец табличку. «Комната охраны». А значит, пора преподать этому ублюдку за то, что выстрелил в Ли Минхо.

***

В комнате находились сотрудники полиции — трое; их форму и лица, обращённые к экранам, освещали голубые мониторы, передающие записи с камер наблюдения. Конечно, аэропорт уже вызвал сотрудников, да и на месте выстрела уже ведётся расследование. Только Хёнджину, в общем-то, было плевать, и это расследование не должно попасть в руки посторонних — сейчас зал ожидания оцеплен, и пассажиров постарались эвакуировать в более безопасное место, чтобы осмотреть сцену преступления. Хёнджин знал: рано или поздно полиция доберётся до него как до последнего человека, с которым виделся пострадавший, и воспользовался последними свободными минутами, чтобы начать новое, непредсказуемое расследование. Если честно, он не думал, что один выстрел на складе превратится в серию погони за Ли Минхо, но если убийца решил затеять кошки-мышки, то может быть уверен: Хван сожрёт его живым, даже не посмотрев, насколько невинным окажется этот грызун. Один из охранников резко встал со своего кресла, да так, что то чуть скрипнуло, отодвигаясь. — По какому поводу вы сюда заходите? — тут же возмутился он, пробегаясь глазами по телу Хвана — с ног до головы. Хёнджин захлопнул дверь комнаты, заперев её изнутри на защёлку, чтобы больше никто не зашёл, но не проронил ни слова. О, он был чересчур рассержен, чтобы говорить с таким, как этот недалёкий мужчина. Сотрудники полиции тут же отвлеклись от записей и перегородили дорогу Хёнджину — один из них вышел вперёд, вскидывая подбородок, и выставил вперёд своё удостоверение. — Сейчас полиция занята этим делом, — произнёс он. — Вы не имеете права врываться! Он казался чересчур самонадеянным: либо тупой, либо не осознаёт серьёзности ситуации, либо не представляет, какая опасность его поджидает; новенький, наверное, быстро смекнул Хёнджин, заметив в его напыщенном взгляде оттенок неприкрытой робости, только перевели в отдел тяжких преступлений. И фыркнул, пропустив его слова мимо ушей. А ещё — резко толкнул его руку, заставляя удостоверение вылететь из пальцев и со шлепком упасть на пол. Так ему и надо, сосунку, подумал Хван, в ярости закатывая глаза. — Если бы вы знали, кто мой отец, вышли бы всем отрядом, — огрызнулся Хёнджин, грозно зыркнув на детектива — его светлые волосы тут же прикрыли половину лица, оставив вторую в полутьме. — Отодвиньтесь и дайте мне посмотреть камеры. Молодой полицейский тут же кинулся поднимать с пола своё удостоверение, и Хёнджин, совершенно не обращая внимания на других, протолкнулся сквозь их тела, заставляя мужчин теряться от этой неслыханной наглости. Эти детективы — совсем не такие, как в дорамах, которые Хван страстно обожал; их надо убрать отсюда как можно скорее, никакой пользы не будет — только помешают его расследованию. Тяжёлыми ударами своих ботинок Хёнджин обозначил свои серьёзные намерения — и остановился напротив экранов, отодвигая остальных, чтобы ему лучше видно было. — Кто вы такой? Предъявите документы, — потребовал старший детектив — остановился напротив Хвана, пытаясь заглянуть ему в глаза, даже руки на груди сложил, скептично склонив голову вправо, чтобы различить лицо этого мелкого самозванца. — Мне это не нужно, — усмехнулся Хёнджин, исподлобья оценивающе оглядывая полицейского: обыкновенный грубый и неотёсанный мужчина, каких младший Хван видал уже не один раз на многочисленных сделках по купле-продаже. Кажется, этого он тоже не раз замечал в офисе отца: по голосу припомнил, — ведёт двойную жизнь, значит, быстро проанализировал парень. Значит, им можно манипулировать. — Пару недель назад ты приобрёл у моего отца товар, о котором при твоих коллегах лучше умолчать, так ведь? — и Хёнджин с ухмылкой посмотрел на его коллег. — Иначе отправишься прямиком за решётку, — цокнул он, поправляя волосы — убирая их на затылок лёгким движением ладони. — Так что предоставь это расследование мне, а дело замните в участке, чтобы никто не брался копать слишком глубоко. Полицейский нахмурил брови. Честное слово, Хёнджин даже имени его не знал, а тот его уже раздражал. — Покажите мне запись выстрела, — попросил он, не глядя на охранника. Его острый взгляд был направлен на камеры, и он стремительно рассматривал окружающие объекты, пытаясь понять траекторию выстрела. — Со всех ракурсов. Я хочу знать, как в аэропорт прокралась эта тварь. — Эта информация конфиденциальна, — заявил детектив. — Гражданские не имеют права… Хёнджин выставил ладонь, призывая полицейского к молчанию. Сжал губы в тонкую полоску, но даже поворачиваться к нему не счёл нужным — ещё чего, вступать в адекватный контакт с человеком, который не понял чётко его слов. — Я учусь на юридическом, и ты будешь ещё говорить мне, что не положено знать гражданским? Отойди — из-за твоего раздутого самомнения мне плохо видны камеры. Лицо детектива искривил грозный и до злости неприятный оскал. — Какое право ты имеешь запугивать меня? — тут же откликнулся полицейский. — Мелкий паршивец, у которого ещё молоко на губах не обсохло, да чтоб ты. Хёнджин не сдерживается. И, срываясь в агрессии, тут же ударяет детектива в колено. Тот на мгновение теряется, шипя от боли, и Хван пользуется моментом, чтобы заломить ему руки за спиной и, хватая за воротник рубашки, тут же прижать его тело к собственному. Остальные детективы тут же направили на Хёнджина пистолеты. Но тот, улыбаясь и вскидывая брови, только подмигнул им. — Я могу по щелчку пальца прямо сейчас подсыпать вам наркотики и сдать полиции, и она поверит мне, а не вам, несчастным детективам, — проговорил он на ухо полицейскому. — Если вы не хотите остаток жизни прогнить в тюрьме за то, что однажды преступили мне дорогу, я попрошу вас опустить пистолеты — и сотрудничать со мной в этом деле. Я обещаю, что найду на каждого из вас компромат, и вам придётся всю жизнь жить в страхе, потому что однажды этот сумасшедший блондин превратил вашу жизнь в ад, и вы так и будете ждать, возвращаясь домой, что в подворотне возле вашего подъезда вас зарежут, чтобы прервать ваши страдания, а может, все по очереди скинетесь с крыши или задушите себя кабельным проводом. Если вы не хотите оказаться закопанными заживо, прямо сейчас вы согласитесь работать со мной, если вас послали по делу выстрела в аэропорту. Детектив тут же вырвался из его цепкой хватки и, размяв шею, потянулся к кобуре. Хёнджин облизнул губы в начинавшемся истерическом смехе — и расслабленно будто облокотился о стол охранника, предвкушая забавный исход этой истории. — Я сказал нет, — напомнил Хван, округляя глаза. — Что непонятного было? Повторить? Пострадавший — не обычный гражданский, и я вам обещаю, если вы приметесь копаться в его деле, то сами захотите свести счёты с жизнью, потому что на определённом этапе всё равно встретитесь со мной, — пригрозил он. — Его жизнь — исключительно моё дело. Соглашайтесь на сотрудничество, иначе младший Хван будет приходить в кошмарах, — он обвёл пальцами всех трёх детективов, — каждому без исключения. Молодой детектив, казалось, этим словам поверил. И опустил пистолет, глубоко задумавшись. — Господин Хван?.. Сонбэ, я его знаю, кажется, — и он больше в сожалении покачал головой. — Я выпускался из вуза, когда он поступал, так что лучше его послушать. С Семьёй Хван не стоит связываться — дело будет опасным. Хёнджин подмигнул молодому полицейскому. — Ваш младшенький соображает гораздо быстрее вас, детектив. Как зовут? — и он облизнул искривлённые в усмешке губы. — Ким Сынмин, — отозвался тот, но тут же с волнением перевёл взгляд на старшего. — Сонбэ, его семья слишком влиятельна. Разве вы не говорили, что уже сталки… — Замолчать, — приказал старший детектив. — Ладно. Голова его поникла: подсветка мониторов подметила его сморщенный в задумчивости лоб. Пальцами он прикрыл лицо — потёр виски, грузно выдохнул в них и облизнул губы. Хван предчувствовал приближавшуюся победу. — Его отец убьёт нас всех, если мы хоть пальцем его тронем, — прокомментировал он, оглядывая своих подчинённых. — Полагаю, нам просто не остаётся другого выбора, кроме как подчиняться его условиям. — Приятно познакомиться, Ким Сынмин, — выдохнул Хван Хёнджин. — Ваш сонбэ — просто отвратительный детектив. Мужчина смерил его мрачным осуждающим взглядом, но и слова не сказал — и Хёнджин прекрасно знал, отчего тот так быстро согласился сотрудничать. Проверка записей с камер наблюдений в офисе отца, и доказательства на его счёт о покупке и хранении наркотических веществ будут неопровержимы. — А теперь, господа детективы, — произнёс Хёнджин, самодовольно хлопая в ладони, — почему бы нам не просмотреть записи?

***

Банально. Ужа-а-асно банально, протянул Хван да языком цокнул, пока охранник вновь и вновь прокручивал перед ними записи с камер наблюдения в аэропорту. И в усталости протёр лицо ладонями, издавая протяжный и разъярённый стон. Он как будто находился посреди дешёвого боевика — ну что это вообще такое, ну можно было хоть какую-то зацепку дать, а? Просто отвратительно. Кто этот сценарий набросал за две минуты, оставив Хёнджина перед лицом совершеннейшей пошлости? С камер наблюдения хорошо проглядывался зал ожидания — ракурсы велись со стороны уборных, выхода, окон, а также были доступны зоны второго этажа с фуд-кортом и служебными помещениями. Хёнджин обежал взглядом пространство. — Вы можете примерно сказать, с какой стороны прилетела пуля? — в волнении спросил Ким Сынмин, заметив замешательство на лице Хвана — даже в глаза тому попытался заглянуть, чтобы выяснить его реакцию. — Рассчитать траекторию? Хван потёр подбородок — и, прищурив глаза, уставился на два потенциальных места, в которых мог находиться убийца. Выстрел произошёл стремительно, но он точно помнил, что стреляли в Минхо в грудь, а не в спину, и потому засадой мог служить коридор со служебными помещениями либо фуд-корт — там-то и затаился киллер. — Фуд-корт вполне подходит, — прошептал он, облизывая губы. Камера осветила пространство, заполненное людьми — у одного из ресторанов формировалась небольшая очередь, в которой без проблем мог затесаться кто-нибудь посторонний… — Как только выстрел бы прогремел на весь аэропорт, — тут же подхватил Сынмин, — все бы обернулись в его сторону, и убийца мог воспользоваться моментом, чтобы скрыться. Хёнджин вскинул бровь — соображал детектив неплохо, и на секунду Хван даже призадумался дать полиции второй шанс. В общем-то, это камера и показала: некую толкучку в фуд-корте, среди которой замешался стрелявший. Это аэропорт, напомнил себе Хёнджин, так что полагаться только на невзрачный и тёмный образ не стоило: здесь каждый второй серое с чёрным с головы до ног носит, в том числе и он, и присмотреться стоит внимательно, как в картину со множеством символических образов, где каждый отвлекает от самого главного, пока тот таится в незаметном углу, переводя внимание на более вычурные и непривычные глазу. Лица троих детективов и Хёнджина склонились над экранами: охранник вывел на больший обзор запись с территории фуд-корта, и вот он — попался, засранец. Низкорослый мужчина в чёрном худи, чёрных брюках, чёрных ботинках. Его тело — крепкое, мускулистое, походка — уверенная, и он даже не озирается, чтобы взглянуть на камеры: либо он вообще ничего не боится, либо уже подстраховал себе засаду, так что его невозможно будет застать. Голова прикрыта бейсболкой, на лице — маска. Хёнджин не упустил мысли: они одеты с этим убийцей настолько схоже, что и Хвана можно было подозревать, да ровно как и остальных персонажей, что бегали по фуд-корту со своими бургерами, вот только одна отличительная черта у него всё-таки была. Когда он становится у стеклянной перегородки второго этажа, то мгновенно заводит руку за спину, и там же, из-за бёдер, высовывается дуло его пистолета — и пуля уже выпущена вниз, к своей жертве. Ровно в тот же момент другая камера, что освещала аэропорт со стороны высоких окон, засекла, как один из будущих пассажиров в зале ожидания роняет стакан с кофе. Свидетели тут же отпрыгивают в стороны, разбегаясь от выстрела, и глазами выискивают убийцу, а со второго этажа смотрят в сторону пострадавшего. Юноши, который упал в руки Хёнджина. И умер. Так быстро не умирают, думает Хёнджин. Но, к сожалению, даже камеры подтверждали: Минхо попрощался с миром в мгновение секунды — так быстро даже пуля не пролетела через весь аэропорт. Они ошибались, когда считали, что их разделят со скоростью триста метров в секунду. Это произошло гораздо поспешнее. — Это он, — заключает Хёнджин сломанным выдохом. — Это он, чёрт возьми. И со всей силой ударяет кулаком по столу. Комнату разрывает злобный рык. Детективы одновременно оборачиваются на него — и видят прорезанное яростью лицо, что сияет в отсвете монитора. На молодой коже вдруг появились морщины, и, словно молниями бледными, они пересекали его горящие глаза и раздувающийся в гневе нос. — Опросить работников служебных помещений, — тут же приказывает он. — Всех, кто на смене в фуд-корте, менеджеров, управляющих, уборщиков, даже свидетелей, которые до сих пор в аэропорту. Банально, заключает он, когда убийца, не моргнув и глазом, разворачивается, чтобы снова раствориться в толпе и исчезнуть за высокими стенами аэропорта. Банально, что одет он во всё чёрное, что лица его не видно, что Минхо попросту умер. Как будто всё так и должно было произойти, а они только бегали от судьбы, что их за нос водила, и вот наконец показала: как бы сильно они ни стремились исчезнуть, судьба может совершить свой акт по щелчку пальцев, когда, казалось, все меры предосторожности соблюдены. Банальнее этого Хёнджин сюжета просто не видел. Почему они оказались такими глупыми перед лицом этой невероятно тупой опасности?.. — Как только допросите всех, позвоните мне — я приеду в участок, — бросил он. — Составить досье. Когда из тела пострадавшего вытащат пулю, я хочу, чтобы экспертиза обнаружила, из какого оружия стреляли. В тот же день. Готовьтесь выполнять работу быстро, — отрезал он. — Я заплачу вдвое больше вашего обычного жалованья, но при этом сам буду контролировать расследование. Вы должны копать, но если на определённом этапе наткнётесь на то, о чём вам знать не нужно, вам будет грозить серьёзная опасность. Либо я попросту убью вас троих. Ему слишком сложно было во второй раз сдерживать слёзы. Камеры вновь показали сцену гибели Минхо. И он резко отвернулся, жмуря глаза, чтобы этого никогда в жизни не видеть. — Господин Хван, — произнёс Ким Сынмин, увидев его нараставшую ярость. — Будьте уверены, что мы найдём его, — спокойным, мягким, подобно остывшему чаю голосом продолжил он, пытаясь утихомирить бешеное дыхание Хёнджина. — Учитывая место преступления и количество свидетелей, это будет легко — у нас все козыри в рукавах, — он даже изобразил что-то отдалённо напоминающее улыбку. И Хёнджин улыбнулся бы ему в ответ, если бы его душу не раздирало, подобно динамиту, это застающее врасплох сожаление. — Вам лучше сделать это незамедлительно, — ответил он. Конечно, мысленно добавил Хван: из-за этого подонка разрушились все их планы, и, косясь на мониторы, чтобы пересмотреть в очередной раз, как тот, пряча пистолет в кобуру, удаляется в сторону темноты служебных помещений, уверяется: этот несчастный киллер обязательно поплатится за то, что заставил Ли Минхо страдать.

***

Человек в чёрном испускает тяжёлый выдох. В октябре ветер холодный, облака тяжёлые, дождь насквозь его волосы мочит, и гроза, кажется, останавливаться не желает. Он не наденет бейсболку — нет, пожалуй, ему даже нравится, что дождь смоет с него пролитую кровь, и он вдохнёт свежий воздух, подняв подбородок к небу. Мизансцена, идеально подстроенная под загадочное убийство — кажется, он на мрачной картине барокко, где тёмно-фиалковые, бордовые с оттенком засохшей крови да грязно-серые цвета обрамляют его уставшее лицо. Роскошно задумал художник, стоит отдать ему честь, подумал мужчина. Убийство было превосходным, идеальным, без единого недостатка, подумалось ему, и он, вскинув брови, победно хмыкнул, радуясь собственной задумке. Заказчику наверняка понравится — жертва покинула мир достаточно быстро, чтобы ещё успеть сказать что-либо напоследок. Его заказчик любил быстрые убийства: особенно если цель слишком долго бегала от своей судьбы, он прекрасно знал это. А особенно метод убийства — киллер самодовольно улыбается. Об этом он вспомнил, когда писал свой сценарий преступления; полиция будет шокирована, когда тело вскроют. Наёмник с радостью любое дело своего заказчика выполнит — ведь тот совершенно невероятен, правда? Человек в чёрном закусывает губу — и вдыхает, да посильнее, этот запах стучащего ливня. Укрыться бы где-нибудь или спрятаться, ведь в грозу так легко получить заряд молнией, если продолжить стоять на открытом пространстве, но он решил выйти на сцену своего театра — и оказался посреди моста, что ярко освещают горящие даже в грозу фонари. Поздний октябрь — невероятное подходящее эстетикой угасающей жизни время для идеального преступления. Интересно, сколько ему заплатят? Цель была грандиозной, он точно знал, ведь препятствовать клану Ли означает самому подняться на эшафот — рано или поздно — но даже так ему было плевать, ведь он хотя бы получит заработок и, что самое главное, внимание своего заказчика. О, он боялся признавать это, но временами был от того зависим. Человеку в чёрном такая зависимость даже нравилась — зависимость от сухого голоса, что говорил с ним грубо, наплевательски, а сердце ухает глубоко в груди от счастья, когда к нему снова относятся как к мусору. У киллеров жизнь недолгая, к чему тогда ценить каждый момент её, как сейчас, и какой смысл прятаться, ведь он даже не может быть уверен, наведён ли на него прицел снайперского ружья… Если нет — просто прекрасно. Если да — что ж, единственное сожаление, которое он будет испытывать при смерти, так это то, что он так и не узнал, после какого убийства за ним началась слежка. Ладно, это хотя бы окажется весело, не так ли? Река Хан сегодня была особенно беспокойной: сильное течение несло её воды к югу, и в испуге от очередного выстрела молнии она плескалась, доходя до основания металлического моста, и киллеру нравилось слышать, как в отчаянном крике вода набрасывается на берега. Будто в свете софитов, Человек в чёрном стоит под сиянием фонарей, и за спиной у него проезжают редкие машины, а ещё это оглушающее молчание природы так воодушевляло его страстное желание: природе никогда не были нужны лишние слова, и он был рад слышать лишь её действия. Он и сам многословность не любил — для него лучше будет выразить свои мысли поступками, нежели давать голословные обещания, и да, он, чёрт возьми, слишком сильно обожал смотреть на то, как мир грозит разрушиться от этой затянувшейся грозы. Хаос, считал он, естественное состояние жизни. И сам он служил миссионером, что внесёт свою долю в великое разрушение. А ещё ему часто говорили, что он псих. А он часто отвечал, что в его кобуре всегда есть пистолет. Он хватается за ограждение моста — здесь, на пешеходной зоне, во время, приближающееся к ночи, будет ли пробегать хоть один нормальный человек? Нет, конечно же, думает киллер, и направляет свой взгляд вдаль: волосы прикрывают один глаз, так что он смотрит, чуть косясь, на непроглядный горизонт, поглощённый серой стеной дождевых капель, где не виднеются даже сияющие небоскрёбы — лишь незаметные оттенки их горящих окон. В такие моменты он чувствует себя властителем мира. Его телефон звонит. Вибрация тут же заставляет кожу ноги покрыться мурашками, и он лениво тянется в карман. Заказчик наверняка хочет проверить, успешно ли прошла операция. — Да? — только и произносит киллер. — У тебя получилось? — сухо спрашивает чужой голос, прорываясь громкостью сквозь шумящие воды. Молодой мужчина самодовольно ухмыляется — по всем канонам антагонистов. — Вы сомневаетесь? — играется он. Закусывает губу, смеётся, и всё это получается чересчур сексуально, думает он — заказчик не раз говорил, что он обыкновенный позёр, но в глазах у него всё равно одна искринка загоралась. Они знакомы не так давно, да и в жизни виделись не так уж часто — зато когда обстоятельства позволяли им встречаться, киллер пользовался выгодой каждой секунды, чтобы заставлять сердце его заказчика трепетать. — Просто скажи, да или нет, — произносит безжизненный голос. И киллер тут же берёт себя в руки: сегодня не время для игр, значит. — Да, получилось, — воды реки Хан вновь летят брызгами к основанию моста. — Он погиб? — Погиб, — и над городом мрачным духом проносится гром. На другой стороне провода — молчание. Вдумчивое, недоверчивое. — Где ты сейчас? — На мосту у реки Хан. Киллер отзывается быстро — будто только и ждёт, чтобы ему задали вопрос, а ответ — всегда на кончике языка, и сорваться ему так же легко, как самому киллеру — с крыши, по приказу. — Выбрось пистолет и телефон вниз, — распоряжается заказчик. — Никто не должен тебя опознать. Твоё задание на этом окончено. Встретимся позже. — Как прикажете, господин, — отвечает киллер. А затем звонок разочаровывающим писком обрывается. Он выкладывает на парапет мобильный телефон и оружие. Очнись, говорит он себе, иначе потеряешь сноровку — какого чёрта в твоём чёрством сердце появилась зависимость от другого человека? Его руки в перчатках, но он протирает улики напоследок носовым платком, а затем, и бровью не поведя, скидывает их в реку, как если бы они были бесполезным мусором. Отблеск фонарей лишь обозначил всплеск их грандиозного падения. Киллер громко хлопнул в ладони. И ухмыльнулся, похвалив себя за очередное достижение. Заказчик точно останется доволен.

***

Свеча на столе Чонина тихо догорала. Капля воска упала на фарфоровую тарелку, и спальня погрузилась в тревожную темноту. Жить ему, в принципе, больше незачем. Какого чёрта он так сильно привязан? Чонин упирается запястьями в деревянное покрытие стола, и грозят крохотные занозы впиться в голубые его вены, но он вдыхает глубоко, жмурит глаза, лёгкие его пустеют, а сердце — останавливается. Он проводит ладонями по столу, ложась на пустые листы — на них прозрачными вмятинами остались следы огромных предложений письма, которое он недавно сжёг. Хёну не стоит о таком знать. Какого чёрта не остановил себя, ведь знал, что хён со своей любвеобильностью никогда не останется в одиночестве: Хёнджину ведь так легко полюбить других, и почему Чонин, играя в собственника, заранее понимая, что проигрывает, не внушил себе, что этой дорогой ему идти не стоит, лучше бы забыть всё, что между ними с Хваном было, да начать наконец жить собственной жизнью… ведь это так глупо — как за соломинку, цепляться за воспоминания из детства, в котором они росли в ролях старшего и младшего брата, лишь бы оправдывать своё безделье. Чонин давно мог бы найти себе нового друга, даже девушку, если чувствовал себя столь одиноко, а не срываться в истерике на Хёнджина, который явно ни в чём не был виноват. Дружба редко длится всю жизнь — отчего же он думал, будто хён, встретив кого-нибудь, останется ему столь же верен? Чонин осторожно кладёт локти на стол, а голова ложится на мягкую и гладкую кожу рук. Взгляд его, полумёртвый, в сумерках и отблеске молнии сияет неестественно жемчужным. Может, он ослеп уже от привязанности этой, что не видит последствий? Иначе же отчего он был так зол на человека, который защищал его в самые нежные их годы, отчего был так агрессивно настроен к хёну, который его, как собственного ребёнка, любил?.. Чонин оправдывается, что попросту ещё не вырос — и оттого не может отыскать ответов на эти вопросы. Однако его вина здесь очевидна. Он должен был обнять Хёнджина напоследок, поцеловать в щёку и пожелать удачной дороги — а затем попросить обязательно отзвониться. А не давать пощёчину по усталому лицу своим этим хлёстким «я тебя ненавижу». Ведь это всё равно была совершеннейшая ложь. Свеча на столе Чонина тихо догорает. Мир погружается в молочно-коричневые оттенки, словно перемещая его во времени на сотню лет назад — как удивительно, что события, произошедшие в его подростковом возрасте, могут ощущаться так же дальше, как его прошлая жизнь. «Чонин-а, — отдалённой музыкой в его голове звучит голос. Словно старая пластинка, что играет на поломанном граммофоне в запертом подвале, голос этот скрипит, прорываясь сквозь повзрослевшее сознание, сквозь годы их дружбы и бесконечные залитые солнцем часы их смеха и тающего во рту шоколада. — Чонин-а, ты же знаешь, мне пора идти, — и юное лицо Хёнджина красит очаровательная сахарная улыбка. — Я обещаю позвонить, как дойду домой». Чонин лишь поднимает свои брови… и губы его дрожат в разочаровании. На ресницах замирают отмершие лепестки слёз. «Но как же… как же наш фильм?» — спрашивает он, и плечи его — после небольшой дрожи — опускаются. «Посмотрим в следующий раз, ладно? — подмигивает ему Хван — и руку нежно на плечо кладёт, слегка сжимая его, чтобы Чонин расслабился. — Отец снова вызывает, я не могу ему отказать. Мы ведь всё равно встретимся в школе». А Чонин кивает — конечно, хён, как я могу тебя держать? Как я могу тебя держать, когда фильм уже скачан на ноутбук, а сладости открыты — лежат на моей постели, там ведь твои любимые чипсы из водорослей со вкусом васаби, наш персиковый сок и куча шоколада — так и до кариеса недалеко… Как я могу тебя держать, когда у тебя есть свои обязанности перед семьёй? Это только моя вина, что я отчего-то внушил себе, будто твоё свободное время создано для того, чтобы посвящать его мне. Тебе ведь наверняка с таким глупым ребёнком даже скучно, верно? Да и давно признать пора: из нас двоих только я мечтаю о том, чтобы мы уселись поудобнее на этой кровати, а ты трепыхал бы мне волосы, угощая шоколадом, и когда я задевал бы твои пальцы зубами, ты повторял бы снова и снова слова о том, насколько я милый. Им было по пятнадцать. Действительно, хён, кивает Чонин. Встретимся завтра в школе. Ничего страшного. «Чонин-а, — звучит повторная пластинка. Чонин радостно оборачивается, и лицо Хёнджина сияет в бликах солнечных лучей — таким приятным карий его глаз ещё никогда не казался. Чонин не видит правую сторону его лица — ту скрыло солнце, что заставляло кожу хёна искриться, и он смеётся, вновь облачая младшего в свои крепкие объятия. — Чонин-а-а-а, — певуче протягивает Хёнджин, сжимая его рёбра и целуя в затылок — да так громко, что Чонин вжимает голову в плечи. — Прости, Чонин, я не смогу сегодня погулять, — надувая губы в сожалении, продолжает он. — Меня позвали участвовать в спортивных соревнованиях, так что придётся попотеть сегодня на тренировке, чтобы наша команда выиграла». Над их волосами летают лепестки цветущей вишни, Хёнджин уже одет в футбольную форму, а со спортивного поля доносится завывание свистка тренера. Это была весна их семнадцатилетия. «Но ты можешь остаться и посмотреть на игру!» — тут же предлагает Хван, и Чонин растерянно кивает. Хёнджин не знает, что в рюкзаке у него лежит содовая и сэндвичи — с соусом кимчи, как хён любит, и сегодня стоит идеальная погода для пикника в парке у озера. Завтра обещают дождь, похолодание, ветер. Сегодня ведь пятница, им даже с домашним заданием можно не торопиться… а Сеул так прекрасен в апреле. «Да, конечно, — шепчет Чонин, натягивая улыбку. — Я останусь посмотреть обязательно». Чонин заранее знает: после матча Хёнджин направится к отцу, ведь каждый вечер пятницы его родители устраивают семейный ужин, а встретятся они теперь наверняка только в понедельник — на первом уроке математики, на который Хван, вероятнее всего, опоздает, потому что проспит… и выходные снова проводить в одиночестве. «Чонин-а, — хмыкает Хёнджин. Чонин обожает, когда тот так хмыкает. Заигрывая будто, он выдыхает его имя с чуть заметным хрипом — таким, что лишь чуткий слух различит, и у Чонина внутри что-то рушится, словно камень, на пылинки крошится, а он всё равно мгновенно оборачивается. Хёнджин осторожно пропускает пальцы сквозь его волосы да с локонами играется — те у Чонина так мило растрёпаны. А ещё младший ловит себя на подозрительно правдоподобной мысли: то, как хён властвует над его волосами, чересчур приятно, и он хочет, чтобы тот касался длинными пальцами его затылка всю их жизнь. Наверное, вот оно как, ощущать, что тебя вот-вот поцелуют — когда его волосы щекочут твои скулы, его вспотевшие пальцы блуждают сквозь твои локоны, а губы уже касаются кончика носа. Чонин молчит. В шестнадцать лет все жесты и прикосновения слишком близко к сердцу принимаются. — Чонин-а, прости, — мурлычет Хёнджин. Он изрядно выпивший — кажется, отец переборщил с коньяком; от выпивки младшего Хвана лучше отгородить, только его нежное прикосновение губ к носу на три секунды слишком приятно ощущается. — Ты можешь опять прикрыть меня? Я должен… должен кое с кем увидеться…» Хёнджин обхватывает его талию и ставит голову на подбородок, сладко причмокивая. Он полностью пьян, а Чонин вновь шепчет это «я тебя ненавижу» ему в грудь, и Хван смеётся. «Прикрою, идиот, — говорит Чонин — знает ведь, что хён назавтра уже этого не вспомнит. — Иди к своему… кому бы то ни было». Хёнджин прижимает его к себе, и Чонин уже заранее знает, как будут выглядеть его исцелованные губы да взлохмаченные волосы. Больно. Больно будут выглядеть — вот и всё. Чонин попросту за него боится. И отталкивает его от себя, просто потому, что таким образом отпустить будет легче. «Чонин-а, — в последний раз играет пластинка. От её скрипа начинает болеть голова, но что ещё хуже — вряд ли это скрип старой иглы граммофона. Чонин до начинающейся тревоги боится, что этот скрип издаёт его сердце, которое всегда реагирует странно, если Хёнджин рядом… — Чонин-а, — и голос этот будит Чонина, словно ото сна. — Сегодня я не смогу сходить с тобой за одеждой, прости, давай в другой раз?» Чонин оборачивается — в горле застревает глоток шоколадного молока, и он закрывает глаза — вот-вот ведь подавится от этих слов. «Но ты единственный, кто может подобрать мне костюм для приёма… — вроде бы начинает Чонин, а затем оставляет эту идею. Всё равно Хёнджина не остановить. — Что на этот раз?» Чонин может позволить себе вольность, ведь эти его постоянные отмазки конкретно уже надоедают, и он едва заметно сжимает коробку недопитого молока, и пара капель сквозь трубочку попадают на лацкан его пиджака. «У меня свидание с парнем из параллельного класса, — довольно улыбаясь, сообщает Хван, и на щеках его, пунцовых от смущения, образуются прелестные ямочки, а ещё хён заправляет песочные локоны за ухо и беспрестанно поглядывает в телефон. — Моё первое свидание после долгого перерыва», — добавляет он. «Умоляю, хён, — вздыхает Чонин, — ты месяц назад встречался с консультантом из книжного». Хёнджин подмигивает ему — и одновременно что-то строчит в мессенджере. Кажется, его мысли далеко не в школе, и не думает он даже достать учебник литературы для следующего урока. Этот легкомысленный хён, цокает Чонин. И снова — отпускает его от себя. Для других людей слово «прости», когда все планы уже построены, звучит с огорчением — они заранее опускают плечи в разочаровании и знают, что за этим последуют отговорки. И даже слегка расстраиваются — мол, готовились столько, а им отказывают, теперь и день впустую улетает. А Чонин к этому «прости» привык — и даже ожидал его услышать, ведь, если вдруг их планы ничего не нарушало, это было подозрительно. Хёнджин всегда крушил их до основания, до летающих в воздухе пылинок, и Чонину оставалось лишь сжимать губы, опускать взгляд, выдавливать из себя улыбку и… кивать часто, чтобы не показывать хёну своё разочарование. Когда в их жизни появился Минхо, Чонин и вовсе забыл, каково это — проводить выходные с хёном. Так чего же он удивляется, что в этот раз его Хёнджин сбегает, ведь это… совершенно точно так же, как было всегда. Хёнджин всего лишь снова оставляет его ради очередного свидания. Свидания длиной в жизнь. Может, это ему уже снится? Он заснул, утонув в воспоминаниях, а где-то изнутри его трелью будит назойливый рингтон? Хотя — с чего бы тому быть назойливому, ведь эта песня — любимая у Хёнджина, и он поставил её, чтобы точно знать, кто звонит. Нет, он точно не спит — просто эта гроза была слишком убаюкивающей, а свеча уже полностью догорела, и он замечтался немного… А телефон его и в самом деле дрожал от вибрации, слегка подпрыгивая на поверхности стола. Хён звонит. Чонин, потирая глаза ладонями, протянул руку к мобильному — обычное дело, опять наверняка помочь над… Стоп, говорит он себе. И эту сонливость снимает рукой. Очередная молния ослепляет небо, и шторы, что занавесили окно Чонина, резко колышутся от агрессивного потока воздуха. Хён звонит. Хён не должен звонить. Он должен быть в аэропорту, ждать свой отложенный рейс и, ну, как бы… Рука у Чонина вздрагивает. Неужели… что-то случилось? Неужели Хёнджин в беде? Или же он хочет в последний раз поговорить с ним? Зачем — всё, что они хотели сказать друг другу, уже перетёрто, как косточки, до пыли. Но Чонин, охваченный сомнениями, пользуется своим незыблемым правилом: он натягивает улыбку, ещё когда тянется к телефону, и наконец отвечает на звонок. Хёнджин не должен слышать его замешательство. — Хён? — спрашивает Чонин, а в ответ слышит лишь сдавленный вдох. — Чонин, — шепчет Хёнджин, и глаза его полны слёз — Ян это явно слышит. И за сердце хватается, ведь если больно хёну, то ему больнее становится автоматически. — Чонин, случилось кое-что страшное. Я знаю, что ты терпеть меня сейчас не можешь, прости, но я… — он тяжело сглатывает, и Чонин цепляется ногтями за стол, вскакивая со стула. — Я прошу тебя о помощи, может быть, последний раз. Пожалуйста, помоги мне… — Хён, что произошло? Чонин отчаянно умоляет себя не рисовать самые страшные картинки в своей голове: кровавые образы и доводящие до тошнотворной тревоги опасения, что его хён сейчас на грани жизни и смерти, и последний звонок его — Чонину, и Ян задыхается от страха, ведь он ничего сделать не в силах, и он… — Минхо погиб. Чонин держится за стол, чтобы не упасть на колени. Нет, врёт он всё, не может такого быть. Они слишком долго готовились к побегу, чтобы даже не успеть его начать, нельзя так просто убивать Минхо, это же немыслимо до жути, как если бы Чонину вдруг сказали, что небо разверзлось над Сеулом и мир начал сгорать от падающих комет. Это так же… неправдоподобно, как если бы планета остановила свой ход. Прямо сейчас, посреди этой оглушительной грозы?.. В следующую секунду Чонин находит силы совладать над собой и сделать глубокий вдох. Хёнджин-хён в порядке. А значит, у них обоих есть ещё возможность исправить положение. Минхо не погибнет. — Что я должен сделать? — спрашивает Чонин, и тело его вдруг наполняется какой-то незнакомой бодростью, а в лёгкие слишком легко попадает воздух — будто его там только ждут. И Чонин выслушивает инструкции хёна, срываясь в коридор за своим пальто. На улице гроза? Да плевать. Если Хёнджин не ошибается и Минхо правда на грани смерти, думает Чонин, когда дверь его подъезда с шумом захлопывается и ботинки его шлёпают по лужам, он сделает что угодно, чтобы получить хотя бы единственный шанс спасти его.