пожелтевшие поля страниц

Чонин запрыгивает на переднее сиденье такси; волосы его насквозь промокли, прилипли ко лбу, и он дрожит от холода, а ещё эта вечерняя дорога погрузилась в беспроглядную тьму из высокой водяной стены; он знает: бежать сейчас нельзя, да и автобусы редко ходить будут в такой шторм, это себе же хуже — глупо рисковать собственной жизнью, чтобы героически добежать до больницы на своих двух. Уж лучше такси взять — и он поспешно называет водителю адрес да просит ехать как можно быстрее. На счету каждая секунда — и Чонин пытается выиграть ещё парочку. Лишь бы спасти Минхо. По радио — назойливо спокойная песня, заунывная, словно они в фильме жанра нуар, и Чонин, агрессивно переминая костяшки пальцев, да так, что те хрустеть начинают, косится исподлобья на панель, по которой с силой кулаком ударить хочет. Чёртов мир, думает он. Когда тебя переполняет тревога и ты готов секундные стрелки на часах перевернуть, лишь бы время бежало быстрее, этот мир запирает все двери, через которые ты мог бы сократить дорогу, улыбается, будто знает: теперь ты точно не успеешь, и Чонин крутит в голове лишь один вопрос. Почему? За что судьба так наказывает его, почему не позволяет пробиться сквозь эту стеклянную стену: вот она, его цель, прямо за ней, а он стучит кулаками, пытаясь докричаться, и голос его глухо ударяется об ограждение, и Чонин в отчаянии падает на колени, издавая бесшумный крик. Минхо, чёрт возьми… Минхо не заслуживает смерти. Только не он, не это застенчиво сияющее сквозь тучи солнце, не скромно распускавшийся среди непроходимых кустов бутон, не он, не он, не он… не Минхо. Чонин понимает это сейчас, к сожалению, не ранее, чем сейчас, ведь он слеп был и даже не замечал, что не только за Хёнджин-хёна следует переживать: Минхо был частью жизни их двоих, прочно устоявшейся, сродни семье, и стоило кому-либо хоть к волоску его притронуться, Чонин бы жизнью рискнул, чтобы спасти человека, от любви к которому задыхается Хёнджин. Минхо и Чонин не были особо близки: когда они оказывались наедине, было трудно отыскать в закромах памяти общие темы, так что они обходились лишь учёбой… да Хёнджином. Несмотря на это, Чонин восхищался Минхо и считал его таким же равноправным старшим братом, как и Хвана, даже если рядом с ним он смущённо прятал взгляд и глупо улыбался и смеялся на шутки Минхо, который пытался его взбодрить. «Ты в этот раз выполняешь задание без Хёнджин-хёна», — как-то заметил Чонин, когда Минхо подсел к нему в библиотеке поздно вечером, поставив на стол каждому по упаковке шоколадного молока. «Отец отправил его на задание, — пожал плечами тот, раскрывая учебник на цветной закладке. — Говорит, нужно помочь на переговорах». «Наверняка позвал, чтобы хён сразил там всех своей внешностью, да? — улыбается Чонин. — Осторожнее, у тебя куча соперников в лице шестидесятилетних извращенцев». Минхо бросает на него взгляд смеющихся карих глаз. «Уверен, он приползёт ко мне ночью, без конца продолжая ныть о том, что не мог выдержать это заседание, не смотря на моё лицо, — отвечает он, а затем машет рукой, словно не хочет и вспоминать. — Тебе помочь с проектом, кстати? Вдвоём мы быстрее справимся». И Чонин, пожимая плечами, поворачивает к нему — он чувствует себя зажатым перед таким красивым хёном; они в жизни не разговаривали наедине, а тот вдруг предлагает помощь. «Давай же, не стесняйся, — настаивает Минхо. — Считай меня старшим братом, который хочет помочь». И на лице Чонина наконец прорывается скромная улыбка: он кивает, и весь последующий вечер они тонут в учебниках и старых конспектах, пытаясь отыскать информацию. Чонин смотрит в окно автомобиля — капли заполняют стекло так, будто боятся лишнего пробела. Стекают вниз, и сквозь тучи ослепительной полосой режет небо молния, заставляя Чонина вздрогнуть — капли на стекле на мгновение сияют крохотными звёздами, и он тяжело вздыхает. Больница за парой кварталов, но как же опасно гнать в дождь, думает он, и мирится с неопровержимым фактом: чем сильнее он переживает, тем скорее Минхо близится к погибели. Pink Sweat$ — Heaven Lolo Zouaï — Desert Rose Стук в дверь. Он помнил это, как сейчас, и очередным скрипом старого граммофона ему в сердце тот вечер отдаётся: Минхо всегда был слишком добр к нему, меж тем как Чонин боялся лишний раз ему в глаза взглянуть, да и щёки всякий раз краснели, когда тот оказывал ему чуть больше должного внимания. С течением времени становилось всё очевиднее, почему Хёнджин так сильно любил Минхо — да тот настоящим сокровищем был, таким чутким и заботливым, несмотря на внешнюю свою холодность, и Чонин облизывает губы — он всегда так делает в растерянности. Он должен был ценить Минхо больше… Чонин открывает дверь. Шмыгает носом, утирает его тканевым платком, глаза у него и подбородок красные от простуды: сегодня он весь день провёл одной рукой в обнимку с раковиной, другой — с таблетками и каплями, и угораздило ж его так осенью заболеть — ещё до первых морозов. Чонину стыдно вот так высмаркиваться с громкостью рок-концерта практически в гостя, но он, держа платок у носа, всё же поднимает глаза: на пороге — Минхо-хён, укутанный в пальто и берет, с огромными переполненными пластиковыми пакетами в руках. «Минхо-хён?» — удивлённо хрипит Чонин. Тот склоняет голову, будто его появление здесь показалось чересчур неожиданным и непредсказуемым, и застенчиво приподнимает уголки губ. С другой стороны, кто ещё мог бы к нему постучаться? У Хёнджина были запасные ключи, родители никогда не приезжали, да и с соседями он не общался. И почему-то становится приятно осознавать, что у него появился человек, который может постучаться в дверь поздним вечером. Ведь к Чонину… и вправду никто никогда не стучался. «Слышал, ты заболел, — говорит Минхо, подмигивая. — Пришёл навестить тебя». Чонин в изумлении раскрывает дверь пошире, пропуская его внутрь. Наверное, выглядит он сейчас паршиво: смятая одежда, сальные волосы, красный нос и хриплый голос — образ, который лучше никому не показывать, а Минхо врасплох его застал, словно преступника. «А Хёнджин-хён?» — заинтересованно спрашивает Чонин. «Он с отцом, так что этим вечером его, думаю, не будет, — сообщает Минхо, осторожно снимая берет с головы — и в своё отражение косится, поправляя чёлку. — Он говорил, что хотел бы прийти, так что жди его со дня на день. А если не придёт — давай заразим его простудой, чтоб в кровати провалялся неделю?» — произносит Минхо, и оба заливаются в смехе; и даже если у Чонина смех выходит беззвучным, робким, словно у неопытного первокурсника в присутствии красивого и харизматичного сонбэ, он на мгновение прикрывает губы ладонью и говорит сам себе: «Не бойся смеяться, тебя за это никто не убьёт». В тот вечер Минхо разложил на кровати у Чонина содержимое своих пакетов: противовирусные и обезболивающие таблетки, лечебный чай на травах, кашу, сладости да пару книжек. «Хён, зачем ты принёс так много? — смутился Чонин, осторожно усаживаясь среди разбросанных в беспорядке подушек — ноги его потонули в согретой простыне. А ещё у него здесь десятки плюшевых игрушек, которые каждый год Хёнджин дарил ему на день рождения: одна из них — в виде хорька, и Чонин прижимает её к груди, надувая губы. Так определённо уютно. — Я не хочу тебя беспокоить…» Но Минхо его даже не слышит: раскрывает огромные белые пакеты, из которых принимается доставать контейнеры с едой. «Не волнуйся, я должен о тебе позаботиться — ты ведь мне как пасынок, правда? — говорит Минхо, вскидывая брови, и в руках его оказывается порция горячего супа. — Это грустно, когда во время болезни тебя никто не навещает, по собственному опыту знаю, — вздохнул он. — Так что даже не думай меня прогонять — мы проведём этот вечер вместе!» … Минхо раскрыл для него кашу и чай на травах заварил — принёс с кухни маленький поднос, усадил Чонина поудобнее на кровати, завернул его в одеяло, чтобы ноги грелись, да присел на краю — так удобнее кормить было. «Давай-давай, тебе нужно покушать каши», — настаивал Минхо, поднося к его полуоткрытым в растерянности губам полную ложку. «Хён, у меня совсем нет аппетита, — шептал тот, опуская взгляд. — Я не хочу есть». Но Минхо — не Хёнджин, он церемониться не будет, поэтому, хмуря брови, он просто надавливает на подбородок Чонина, заставляя его открыть рот, и тут же засовывает эту ложку, прижимая к языку. Чонин чуть не поперхнулся — и автоматически прожевал кашу с орехами, заходясь в кашле. «Боже мой, выпендрёжник, — цокает Минхо, вытирая салфеткой испачканный кашей подбородок Чонина. — Весь в Хёнджина пошёл, да? Надо кушать побольше, когда болеешь, а не капризничать. Ты вообще ел сегодня?» Чонин, проглатывая кашу, покачал головой. «Я только спал». Минхо закатил глаза. «Мне не одного Хёнджина теперь воспитывать надо, да?» — засмеялся он, тяжело вздохнув. И продолжил Чонина кашей кормить — медленно, осторожно, позволяя ему прожевать всё до конца. «Осторожно, осторожно, — приговаривал он, следя внимательно, чтобы тот не подавился. — Вот так, ложка за ложкой — давай покушаем, и тебе станет лучше, хорошо? Твоя простуда — не оправдание забрасывать желудок, так что больше так не поступай. Не представляю, что происходило, когда во время болезни за тобой ухаживал Хёнджин». «Мы аниме смотрели, — тут же, округляя глаза, выдаёт Чонин. — И шоколад ели». «И всё?!» — ужасается Минхо. Чонин кивает, пожимая плечами, словно это совершенно нормально. «Боже, кто мне достался! — смеётся Минхо, гладя Чонина по волосам. — Два сына, которых воспитывать надо». И Чонин наконец может расслабиться в короткой улыбке, издавая невинный смех… … Тот вечер был спокойным: за окном — приятные тёмно-лазурные с оттенком в фиолетовый сумерки, гуляющий по улицам ветер и их разложенная на кровати еда. Минхо гладил Чонина по волосам, пока тот кутался от озноба в одеяле, кормил его шоколадом да печеньем, а младший всё приговаривал, что с хёном только калорий наберёт, и тот смеялся, зная, что у парня аппетит от сладостей повышается. «У тебя болит что-то ещё?» — справлялся Минхо, копаясь в переполненном таблетками пакете. «Голова? Живот? Может, давление поднялось? — предполагал он, а затем резко щупал Чонину лоб. — Температура наверняка есть, — заключал, чуть призадумавшись. — Давай выпьем таблетки». И засыпал его лекарствами, самые горькие заставляя шоколадом заедать, и спустя пару часов Чонин лежал на кровати обездвиженный, потому что его живот вот-вот бы взорвался… … А ещё Минхо достаёт с полки шкафчика в ванной увлажняющий крем для лица — и снова падает рядом с Чонином, прицеливаясь к его покрасневшему носу. «Хён, зачем ты это делаешь? Сейчас не время для ухода за кожей», — возражает младший, выпячивая губы в недовольстве, но Минхо, не реагируя на его слова, зачерпывает пальцем щедрую дозу крема и проводит им по переносице и щекам Чонина. «Ты весь день сморкался, — отвечает старший. — Твоя кожа ужасно сухая и покрасневшая, её спасать надо. Так ты хотя бы не будешь чувствовать стягивания». И осторожно размазывает по бледному, лишившемуся румянца лицу увлажняющий крем. И всё было бы прекрасно, если бы через несколько секунд Чонин не чихнул. Минхо аж глаза зажмурил, будто бы от страха, когда увидел, как Чонин нос щурит и рот раскрывает, вдыхая, и когда победный взрыв наконец наполняет шумом комнату, Чонин издаёт усталый вздох. Ему опять идти сморкаться… … «Но хён… — вдруг взгляд у Чонина мрачнеет, и светлый безоблачный вечер вдруг превращается в преддверие шторма. — Почему ты пришёл ко мне? Мы с тобой мало общаемся, к тому же ты можешь заразиться от меня. Я не хочу чувствовать себя виноватым…» — произносит он и глотает с трудом — кажется, горло начинает болеть. А Минхо, усмехаясь, подсаживается к нему на кровать, забираясь в постель с ногами, и прижимается плечом к плечу, выдерживая приятную улыбку, от которой на душе мгновенно тепло становится. «Ты для меня так же дорог, как и Хёнджин, — признаётся он — и едва ощутимо гладит младшего по щеке. — Два моих младших братика, о которых больше никто не позаботится. Когда я учился в школе, у меня практически не было друзей — никто не навещал меня во время болезни, редко кто даже спрашивал об этом в сообщении — разве что интересовались, приду ли я на следующую контрольную… — глаза он опускает, словно тонет в воспоминаниях, и Чонин это очевидно замечает: Минхо держит улыбку только для того, чтобы не дать себе пустить слезу. Улыбка у того — как щит, и в этом они с Чонином похожи. Улыбаться целые сутки, пока на них льётся тёплый солнечный свет, а как только появляются первые звёзды, разрешать себе поплакать, накрывая собственные плечи руками, чтобы совсем не упасть на пол от боли, было совершенно нормально. Казалось порой, что действовать другим образом — неверно, неправдоподобно, что все на свете хранят глубокие тайны, которые моментами последней каплей в переполненной чашке служат, а вылить их… вылить их можно будет лишь глубокой ночью, когда уж точно никто не видит. «Я знаю, что, кроме Хёнджина, у тебя никого нет, — продолжает Минхо, пожимая плечами — обыденно будто. — Как и у меня, собственно… Я не хотел, чтобы такое чудо, как ты, чувствовало себя одиноко. Твоя простуда — просто повод прийти, желание же я подавлял в себе ещё с нашего знакомства, — и он бросает ласковый взгляд на малыша. — Мы с тобой очень похожи. Разницу составляет лишь возраст, но это не значит, что ты пережил меньше меня. Так что позволь мне заботиться о тебе — вместе будет легче, — и он поднимает запястье Чонина, чтобы прижать к собственным губам и поцеловать, томно прикрыв глаза. — Обещаю, что помогу тебе, когда захочется поплакать, чтобы не тревожить Хёнджина». Чонин не поднимает взгляд — ему слишком стыдно смотреть Минхо в глаза, особенно когда тот так соблазнительно предлагает свою дружбу. Чонин чувствует, будто не вписывается в эти отношения: будто между Хёнджином и Минхо не должно быть кого-то третьего, ведь они всё-таки пара, а ощущение себя как обременительного груза для Минхо лишь из-за того, что тот встречается с его хёном, никак не покидало его; казалось, будто Минхо это нарочно делает и себя заставляет только. «Во мне не найти друга, — говорит Чонин, облизывая губы. — Пообщаешься со мной немного — и поймёшь, насколько я запущенный. Бесхарактерный, эмоции выражать не умею, не договариваю… Хён временами меня за это отчитывает», — и он отводит руку, пряча её под одеяло — кожа горит от недавнего поцелуя. И чего его все так целовать обожают? А Минхо с сожалением в глазах смотрит на него, гладит по спутанным волосам, слышит его сбитое от простуды дыхание и снова целует — в висок, как испуганного младшего брата. «Хёну я надаю по заднице за такие слова, — смеётся он. — Он тебя не заслуживает, наш волосатый дурачок»… … А когда весь шоколад был поглощён и в Чонина влили даже горячий бульон, они разложились на кровати, взяв старые альбомы с фотографиями. Минхо обнял Чонина за талию, положив голову на плечо, и уставился на старые, пожелтевшие от времени фотографии, которые листал младший. А особенно фиксировал свой взгляд на тех, от которых Чонин краснел. «Минхо-хён, я тебя умоляю…» — начинал Чонин, а Минхо сдерживал его ладонь и смеялся над фотографией голых младенцев Чонина и Хёнджина, которые улыбались после вечернего купания. «Какие вы крохи», — шептал он, смущённо улыбаясь — и утыкался носом в шею Чонину, не сдерживая порыв нежности. Трепал Чонина за щёки, целовал в ушко, снова гладил по волосам, всё повторяя, что тот нисколько не изменился, а Чонин лишь голову в плечи вжимал, потому что от этой излишней тактильности ему было слегка некомфортно. Они просмотрели сотни фотографий, и Чонин даже не подозревал, что в один из промозглых вечеров, когда, кажется, к душе спокойствие не вернётся да и слёзы вот-вот ливнем из глаз покатятся, когда его тело понемногу угасало от душевной боли и одиночества, он сможет искренне и громко смеяться, кладя голову кому-то на грудь и чувствуя чью-то ладонь, накрывающую его спутанные волосы. Его жизнь — это мрачная комната, окутанная паутиной и толстым слоем пыли, спрятанная в закромах разрушенного грозой древнего замка, которому самое место среди такого дремучего леса, и он прячется под тонкой дырявой простынёй, веря, что дрожь — его естественное состояние и он не заслуживает тепла и заботы, ведь кто он, по сути, такой, чтобы другие его любили?.. Он ничего из себя не представляет. В тот сентябрьский вечер крохотная и холодная спальня Чонина оказалась не более чем сном. Ночным кошмаром, таким, что с температурой и ознобом появляется, и он чувствует, будто наконец открывает глаза, а рядом с ним — большие уютные руки, обнимающие его в полудрёме, рядом с ним — тёплые глаза медового оттенка, пухлые губы цвета драгоценных жемчужин, обволакивающий, подобно топлёному молоку, голос, который просит его прожить чуть дольше. Тяжёлые шторы с треском раскрываются, и в спальню проливаются лучи солнечного света. В тени никогда не было видно, что он не один. А теперь солнце освещает спину да голову Минхо, что стоит, облокотившись о подоконник, и будит Чонина ласковым: «Пора просыпаться — давай вместе разрушим эти кошмары?» Может, его одиночество было всего лишь иллюзией? Он убеждает себя, говорит, мол, это из вежливости Минхо так крепко его к себе прижимает, это из вежливости он лечит его и угощает вкусной едой, это из вежливости и чувства долга, ведь он встречается с Хёнджин-хёном… А затем — отбрасывает все мысли в сторону. Пусть так, зато у Чонина впервые за долгие годы не промелькнуло мысли о см… «А это когда было снято?» — интересуется Минхо, вскидывая брови. И указывает на старую фотографию крохотного Хёнджина. Тот плакал — навзрыд рыдал, утирая слёзы вязаной шапкой. Куртка его была расстёгнута, штаны — по колено в грязи, волосы — взлохмачены. «Мы были на ферме, — отвечает Чонин, смеясь. Позади Хёнджина — длинный широкий хлев, вокруг бегают птицы, и взмахи их крыльев нечётким пятном на фотографии отображаются, а Чонин вспоминает звуки и запахи земли и перемолотого сена той самой поездки к дальним родственникам. — Его корова лизнула, когда он пытался её погладить — стоял потом ревел несколько минут, пока родители ему еды не дали». И Минхо заливается в смехе, и смех его — точно такой же бесценный, звучит, как стекающие с листьев после шторма капли дождя, как третья и четвёртая октавы на пианино — так же хрупко, так же аккуратно, и Чонин не может сдержать своей улыбки, когда видит столь уникальное, лазурное с оттенком кораллового сияние в его прищуренных карих глазах. «А это когда было?» — интересуется Минхо: на фотографии Чонин и Хёнджин стоят напротив колеса обозрения, и мягкий закатный свет падает на их лица. Им было по четырнадцать, и они почему-то решили, что стали взрослыми: оба нацепили нелепые чёрные очки, украли где-то у отцов цепи, чтобы надеть их как украшение на шею, не подозревая даже, что это цепи от гаража были, штаны не по размеру натянули, и мама Чонина согласилась сфотографировать их в парке развлечений, куда они пошли отмечать день рождения младшего. «Я предпочитаю не вспоминать тот период своей жизни, — произносит Чонин и прячет лицо в ладони. — Это отвратительно — самое главное, что мы оба считали, что выглядим круто и очень долго не понимали, почему девочки называли нас дебилами. Я спрашивал хёна, может, мы что-то не так делаем, может, стиль изменить? А он только качал головой в ответ и говорил, что мы самые красивые, просто это ещё не все поняли. Господи, какими глупыми мы были…» — и тут же переворачивает страницу, чтобы похоронить эти неудачные воспоминания. "Боже мой, - думал Чонин, да я же огромный компромат на Хёнджина сливаю", - пока Минхо безобидно рассматривает фотографии, вытаскивая их из вкладок, чтобы ближе поднести к глазам. Подобно тому самому знакомству с родителями, когда мама внезапно решает достать старый альбом и показать будущей невестке её смешного и беззащитного жениха — совсем тот отличается от нынешнего мужественного и сексуального. Будь Хёнджин здесь, он закрыл бы скорее к чертям этот альбом или в окно его выкинул, но не позволил бы Минхо увидеть самые постыдные свои воспоминания… с другой стороны, Минхо всё больше и больше начинал его любить. Хотя, казалось бы, куда уж больше. «Скажи, Чонин-а, — игриво произнёс Минхо перед тем как уснуть, — если со мной что-нибудь случится, ты же позаботишься о Хёнджине?» — и округлил свои красивые улыбающиеся глаза. «Хён, что ты такое говоришь, — нахмурился Чонин. — С тобой ничего не может случиться». Но Минхо засмеялся. «К сожалению, мы растём в слишком влиятельных семьях, чтобы наивно полагать, будто обеспечены безопасностью, — пожал плечами старший. — Так что я надеюсь, если со мной что-то случится, ты обязательно успокоишь и поддержишь Хёнджина, ладно?» — и подмигнул Чонину, обняв его за плечи. Чонин стеснительно кивнул. В тот вечер Минхо спас Чонина. Вызволил его из камеры одиночества. Чонин всегда полагал, будто его спальня хуже тюрьмы — в тюрьме даже ночью сквозь решётку видно лунное сияние, а он навечно заточён в пугающий и холодный подвал, который из презрения не осветят даже звёзды — вот настолько он ничтожен. Но когда Минхо вновь обнял его перед сном да завалился с ним в одной постели, согревая его тёплым дыханием, когда поцеловал его в щёку и прижался к спине, мягко улыбаясь, когда он аккуратно погладил его волосы, подобно тому, как в детстве его укладывал спать Хёнджин-хён, Чонин понял, что ещё чего-то в этом мире достоин… Он вновь окинул мрачным взглядом бушующий пейзаж за окном. Чонин устал считать, сколько капель в секунду приземляется на стекло, устал считать, сколько раз молния пронзала их город, напоминая ему о том, что он вовсе не всесилен и буря однажды его переиграет, и кожа его покрывалась мурашками, когда он с каждой секундой переставал верить в то, что вообще окажется полезен. И пока незнакомая машина, пропахшая незнакомым ароматом, везла его по направлению к больнице, а впереди уже виднелись огни высокого здания, он повторял в мыслях всё одну и ту же фразу. Однажды Минхо спас его, Чонина, замерзавшего во льдах собственных лжи и гнева. Теперь Чонин во что бы то ни стало обязан спасти Минхо.

***

Хван Йеджи не любила ночные дежурства. Честное слово, весь последующий день она проходит, как зомби, с острой болью в голове, повышенным давлением, сонливостью и апатией — и никаких тебе прогулок да развлечений; в подобном состоянии она даже с кровати встать не способна. И кто только говорил, что после двадцати жизнь начинает плескать яркими красками? Ей всего-то двадцать шестой год шёл, а разваливалась уже, будто несколько жизней в одном теле прожила. Но даже не это напрягало её сильнее всего. По сути, она могла обойтись без шумных вылазок да баров, в которые периодически заваливались её коллеги — что уж там, проваляться на диване после напряжённого дня в больнице было даже идеальным вариантом восстановить свои силы. Больше всего её раздражало, что этот глупый и безрассудный младший кузен ввязывался в сомнительные приключения всегда, конкретно, принципиально всегда во время её смен. Перебирая амбулаторные карты, чтобы замыленными глазами выискать определённого пациента, да качая головой, она тесно сжимала губы: Хёнджин как будто выкрал её расписание и всю свою жизнь планировал таким образом, чтобы воспользоваться помощью сестры. И его это надоедливое «нуна, помоги, пожалуйста, это только сегодня, обещаю» уже конкретно въелось ей в мозг. Но она, тяжело вздыхая, всё равно в который раз пожимала плечами и соглашалась. Чёртовы ночные дежурства — как же сильно она их не выносила… Полчаса назад в больницу доставили полуживое тело неопознанного пострадавшего: без документов, без телефона или визитки, с пулевым ранением в груди. Кушетку с грохотом провезли прямо у неё на глазах, когда она ленивой походкой возвращалась из уборной за свою стойку, и ей пришлось отскочить в сторону в лёгком испуге: медбрат оттолкнул её, прижав к стене, чтобы освободить проход. Теперь ещё и лопатки болят… Незнакомый пациент, кажется, придётся вызывать полицию, чтобы опознать, а может, скоро придут родственники или друзья, поговаривали рядом с ней, пока молодого человека оперировали. Больнице такие пациенты всегда дополнительные проблемы создавали: ведь теперь возникнут затруднения со страховкой. Йеджи этих разговоров наслушалась на всю свою жизнь. Неопознанный, как же, фыркнула она, перебирая длинными пальцами папки с данными по пациентам. Это лицо уже ей глаза мозолило: Ли Минхо, конечно же. Разве она не узнает единственного наследника клана Ли, этого вечного — по непонятной причине — спутника её непутёвого кузена? Казалось бы, их отцы друг друга не выносят и смерти желают, а эти двое спутались однажды — да так, что дуэт их теперь приносит одни проблемы. Однако какой-то естественный вроде бы внутренний долг побуждал Йеджи помогать своему братцу — в конце концов, нуна единственная, кто способна вызволить их из очередного тупика. И в какую передрягу эти двое опять попали? Узнай об этом господин Хван, тут же отправил бы сына учиться за границу, чтобы за ум взялся, и Йеджи ощутила некую тревогу за того: в конце концов, она тоже росла во влиятельной семье, а значит, понимала, каково приходится подобным детям. Пусть она не могла понять той всепоглощающей любви, которую испытывал Хёнджин, но предполагала, что, окажись на его месте, использовала бы любую возможность вырваться на свободу и стать счастливее. Однако их родителям такое счастье кажется сомнительным и неправдоподобным. И потому волновалась она: даже если могла защитить, Йеджи никогда не была прочным щитом перед лицом родителей. Как бы ни старалась. Глупый у неё кузен, ужасно глупый. Зато невероятно счастливый. — Сонбэ, я нашла карту, — на выдохе произнесла она, закрывая ящик на ключ. — Этот пациент лежит у нас с сотряс… Девушка повернулась в сторону компьютеров, ожидая увидеть врача, но тут же услышала, как входные двери раскрываются, ударяясь металлом о стены, и в переполненный коридор на огромной скорости вбегает взволнованный юноша. Хотя даже взволнованным его назвать нельзя: превозмогая длинный и долгий тормозной путь на скользящей и влажной от дождя подошве, он цепляется руками за стойку приёма, чтобы не свалиться, и едва сдерживается в своём беспокойстве. Йеджи быстро оглядела его, нахмурив брови в удивлении: мокрые волосы, прикрывающая глаза чёлка, помятое пальто, срывающейся дыхание… Девушка мгновенно узнает его. Да вздыхает — в который раз за вечер. Чёрт возьми, они впутывают в это дело ещё и Ян Чонина. — Нуна! — кричит он; так громко, что другие посетители в коридоре в испуге оборачиваются. — Ян Чонин… — растерянно проговаривает Йеджи, опуская руки, что крепко держат карту пациента. Ей хотелось бы положить тому руку на плечо да успокоить, сказать, что обойдётся всё, как всегда, ведь Минхо такой живучий, что любому киллеру бы надоел, но Чонину не до тактильности сейчас: он глубоко вдыхает, облизывает губы, а глаза его бегают по помещению. — Нуна, сюда поступал?.. — лепечет он, и зубы его дрожат, но к сожалению, замечает Йеджи, не от холода. Голос его сломан, он тяжело глотает воздух и слюни, и пальцы его тесно сжимают пластик стойки. Боже, ужасается Йеджи. Да он в панике… — Поступал, — кивает она. — Около получаса назад, его оперируют сейчас. Пулевое ранение, возможно, понадобится переливание крови… — продолжает девушка, облизывая губы — так, как она всегда делала, если заходила в тупик. — Надеюсь, у нас есть необходимая кровь… его группа ведь?.. — задумывается она и подносит палец к подбородку. — Не важно, — резко перебивает её Чонин и, закатывая рукав своего пальто, предоставляет оголённый локоть — внутренней его стороной словно тычет в лицо Йеджи. — Берите мою. Первая, резус положительный, она всем подходит, ну же! Йеджи смеряет его подозрительным взглядом — и несмотря на то, что с Хёнджином они двоюродные, Чонин явно замечает сходство в их мимике; эти полуоткрытые губы выдают маленькие, аккуратные зубки, а вокруг узких глаз образуются морщинки. И в этом взгляде проскальзывает всё презрение, словно выплывшее наружу после долгого сдерживания. — Ты уверен? — качает головой она, закусывая губу. — Тебе самому потом придётся полежать здесь какое-то время, чтобы оправиться… Но Чонин её не слушает: он, словно запрограммированный робот, хмуря брови, суёт ей свою руку да подбородком указывает, мол, забери мою кровью уже и отдай её всю без остатка Ли Минхо. Йеджи фыркает: очередная ночная смена приносит ей какие-то невозможные проблемы. И за какие только грехи в прошлой жизни её в последующей наградили тремя парнями, не способными разобраться со сплошным беспорядком? Девушка хлопает картой пациента по столешнице — врач наверняка сам заберёт — и, стуча короткими каблуками по кафелю, выходит из-за стойки, в показном недовольстве скрещивая руки на груди. — Ты хоть понимаешь, что мне за такое выговор могут сделать? — цокает она, но взгляд Чонина слишком пронзителен, чересчур безнадёжен, и отражаются в его широких зрачках больничные лампы, заставляя глаза блистать подобно упавшим на стекло каплям. Волосы его совсем уже промокли, да и пальто болтается бесформенно, и Йеджи понимает: Чонин пересёк Сеул, но морально преодолел целую галактику, спеша на всей скорости, чтобы не позволить чёрной дыре ещё способную сиять звезду. И, притворяясь равнодушной, толкает его в плечо, делаю первый шаг по направлению к нужному кабинету. Давление щенячьих глаз Чонина преодолеть попросту невозможно. — Ладно уж, что поделать с тобой, раз ты такой назойливый, — говорит девушка, с трудом сглатывая. И как ей только теперь оправдываться перед врачом о том, почему кровь приняли решение взять у первого попавшегося, даже не проверив его на болезни. — Скажешь, что ты его родственник или типа того, ясно? Иначе мне влетит. Как обычно, делаю всё по своему усмотрению. Чонин активно и уверенно закивал. — Отвечать за жизнь Ли Минхо полностью будешь ты, — предупредила Йеджи. — Понятно? — Сделаю как надо, нуна, — нахмурив брови, произнёс он. И Йеджи, испустив тяжёлый вздох, кивнула подбородком в нужном направлении. — Ты ел что-то сегодня? Пил? — быстро справилась она: взгляд её стал серьёзным, будто план уже давно был готов. — Ни крошки в рот сегодня не взял, — откликнулся Чонин. — Никакого аппетита. Йеджи искренне не понимала мотивов Чонина, да и где сам Хёнджин, тоже не знала, однако Минхо сейчас в опасности, и медлить нельзя. — Сколько же проблем из-за вас постоянно, а… Чонин на уставших ногах последовал за Йеджи. Опущенным взглядом он изучал разрезы между плитками кафеля: считать принялся, сколько прошёл, стараясь не наступать на пробелы. Это финальный шаг, ты сможешь его совершить, говорил он себе. Ты в больнице, и быстрее, чем сейчас, действовать не мог, а значит, сделал всё возможное: осталось только отдать свою кровь. Тогда ты не подведёшь Хёнджин-хёна. Чонин кивнул, будто в подтверждение словам. Йеджи-нуна сказала, что Чонин теперь полностью ответственен за жизнь Минхо. Что ж, это то, к чему он всегда шёл. И, прикрыв глаза, прислушиваясь лишь к стуку собственных шагов по холодному кафелю да к сбитому дыханию, юноша повторял свою излюбленную фразу, которую так избил собственными мыслями. «Я обязательно спасу его, Хёнджин».

***

James Smith — I don’t wanna know Ближе к полуночи дождь кончился. Невероятно. Утихомирилась гроза: густые облака постепенно уходили к горизонту, и над городом приятным чистым полотном оголялось пугающе спокойное тёмно-черничное небо. Молнии не стреляли больше. Не прорезали мир без предупреждения, не ослепляли сиянием уставший город, не освещали они теперь эти потонувшие в усталости и отчаянии глаза, что прикрывал одинокий человек, пытаясь сдержать свои слёзы. Дождь кончился. Но после него не виднелась радуга. Да и переживаний он не смыл: волосы мокрые, лицо грязное, пальто тщетно на вешалке сушится, а ботинки теперь нужно будет хорошенько отмыть от кусков влажной земли… а на душе всё так же тоскливо, и юноша проводит пальцем по внутреннему стеклу окна, отчего-то надеясь дотронуться наконец до стекающих к подоконнику капель. Но он не достигнет их, к сожалению, да и они не почувствуют его желания сблизиться. Так и в жизни, подумал Чонин. Он никогда отчего-то не смог дотронуться до желаемого, несмотря на то, как сильно хотел; он оставался за прозрачной стеной, по другую сторону которой находилось зеркало — его физически не могли увидеть… Чонин надеялся, что врач не ворвётся резко в палату, не увидит, как тот восседает на широком подоконнике, задрав колени к груди. Будь ему сейчас чуть легче, он определённо бы слез, уселся бы в коридоре на металлических стульях, поел бы шоколад из автомата с закусками, дождался бы спокойно хёна, который уже мчался в больницу по влажному асфальту на непозволительной скорости, но… вечно эти «но», подумалось ему, ведёшь себя хуже ребёнка, что за постоянные оправдания… но не мог он покинуть палату. Хотелось укутаться в тёмный угол, накинуть на голову огромный плед или полотенце тёплое, не видеть окружающего мира — от него невыносимо тошно становилось, — прикрыть глаза и спрятать голову в колени. Крохотным стать, незаметным, исчезнуть, чтобы все забыли о его существовании и умереть он мог спокойно. Вот чего ему хотелось. И почему только сердце так сильно болит? Чонин смотрел на пластырь, что приклеили ему на внутреннюю сторону локтя. «Головокружение есть? Беспокоит ли что-то ещё?» — спрашивал доктор, когда забирал его кровь на переливание. Затем сказал отдохнуть — беречь своё здоровье нужно после такой операции, и Чонин бессознательно кивнул, не прислушиваясь к его словам. Ничего у меня не болит, думал он. Выдержу, даже если плохо, привыкать, что ли? Только Минхо пусть в живых останется. Прошу. Я всем своим увядающим сердцем этого прошу. Минхо лежал на широкой кушетке посреди белоснежной простыни. Глаза его, что когда-то улыбались, сверкая на октябрьском солнце, были прикрыты, и Чонин отворачивался, чтобы не замечать, что вялые зрачки его на свет почти не реагируют, губу закусывал от боли: руки у Минхо были проткнуты капельницами, весь он перевязан да неискусственно излечен. Он — кукла, которую неаккуратно зашили после переломов и случайных порезов, и Чонин сдерживает слезу. Он не в силах смотреть на него, но не потому, что Минхо ему совсем не жаль. Он не может смотреть, потому что поверить не хочет, что они втроём смогли до такого докатиться. Как бы ему сейчас хотелось, чтобы дождь снова пошёл. Прерывание тишины лишь неприятным писком заставляло его хотеть сейчас оказаться на месте Минхо, лишь бы Хёнджин-хён не волновался. Но дверь однажды всё равно открывается. Тихим щелчком обозначает вход нового гостя, и Чонин срывается с подоконника — он знает, что так тихо и осторожно будет заходить только Хёнджин. Тот словно на миссии: обычный слух не различит его дыхания и шума одежды, но Чонин, Чонин способен уловить каждый его жест, тревожно оборачиваясь да спрашивая самого себя: не ему ли этот жест предназначен?.. Он умел подстраиваться под каждое действие, слышать последующее и делать выводы из предыдущего, и каждое, каждое из них отпечатывалось горящим клеймом у него на сердце. Он знал каждый жест Хёнджина, к сожалению. Палата была освещена. И как только Чонин увидел краешек козырька кепки Хвана, то сорвался со своего подоконника. Он знал, что будет мрачно. Будет больно, будет тревожно, и на холсте их дружбы смешаются бордовый засохшей крови, пепельно-фиолетовый лопнувших вен и грязный серый их разорванных дождём объятий. Они почти потеряли Минхо, а значит, жизнь больше не будет прежней. Листы отцветающей вишни подхватил весенний ветер и помог им взмыть в воздух. Школьный звонок задорной трелью пронёсся над стадионом — пара лепестков опустилась на поржавевшие металлические ворота. Чонин хочет вернуться во времена, когда они завтракали под тенью вишнёвого дерева и думали, что впереди у них вся жизнь. На каком моменте их счастливой любви это дерево — надвое с треском, заставляя кусочки коры да изнеженные ветви царапать кожу и в глаза впиваться, — перерезала молния? — Хёнджин-хён, — шепчет Чонин, на ватных ногах подбегая к двери. — Хён… Но лицо у хёна спрятано за чёрной маской — он не хочет оголять его перед беспощадной в своей сомнительной милости жизнью. — Привет, хён… — проговаривает младший. — Я сделал всё, что смог… Хёнджин вздыхает. Вздыхает тяжело, пронзительно, глаза его опухли от злости и разочарования, и Чонин поднимает ослабшие руки вверх, чтобы обнять его… но Хван отталкивает его, слегка ударяя в плечи, и Чонин, сдерживая жалобный стон, пятится назад, давая ему пройти. Он не любил, когда хён демонстрировал свою жестокость. Но сегодня Чонин даже знал, знал наверняка, отчего позволил тому подобное. Сегодня ведь гроза громче обычного сверкала. Минхо лежал на кушетке, перевязанный сплетением полупрозрачных проводов и трубок. Тело его — всё исклеенное, перешитое, перевязанное, как будто он боролся с судьбой, что мечтала его убить; в двадцать три года его кожа испещрена оттенками индиго да сливового, царапины заживали на одинокой груди, и бесконечные бинты по-хозяйски прятали острую ключицу и изящные бёдра. Чонин знал: Хёнджину будет слишком больно смотреть на это, и он прикрывает глаза, чтобы не позволить себе кинуться раньше времени обнимать хёна и принимать удар его слёз себе в грудь. Чонин тихо закрывает дверь. Пожалуйста, пусть врач не приходит настолько долго, насколько это возможно. И осторожно касается внутренней стороны локтя — кажется, рана от иглы всё ещё колет. Хёнджин падает на колени рядом с кушеткой. Его одежда испачкана пылью и измята долгими побегами, а руки ослабли — в плечах больше нет силы, болтаются они безвольно, словно из них выстреляли весь воздух, и сквозь приоткрытые губы Хвана в ритме слёз вырывается сломанное дыхание. Чонин знает: им придётся нелегко. — Минхо, — шепчет Хёнджин, ведь только это имя он привык повторять последние кровожадные несколько минут. — Минхо-хён… Почему ты? Почему они продолжают охотиться на тебя, такого невинного?.. — губы его дрожат. — Почему не я? Я бы выстоял, сбежал, выстрелил, мы бы смогли укрыться, какого чёрта они выбрали тебя?.. Какого чёрта дуло их пистолета выискивало в толпе твои смеющиеся глаза, вокруг которых радугой после дождя играли морщинки? Какого чёрта прицел всегда лежит на твоём горящем в любви сердце? Чем ты так навредил бешеным отморозкам, решившим, что наша любовь неверная? И почему, почему кажется, будто это преступление против нас совершили люди, что должны были стать нам самыми близкими? Мы мечтали о дороге из роз, но когда думали, что шагать станем по воздушным лепесткам, наткнулись босыми ступнями на шипы. Минхо лежит спокойно, будто спит, успокаивает он себя. Прикрытый тонкой простынёй, чтобы не застыть ненароком в такой холодный октябрьский день, молчаливый, бледный, как на рассвете, и стоит Хвану лишь руку протянуть да в лоб его поцеловать, как тот проснётся с улыбкой, зажмурит один глаз, прохрипит своё любимое «Хёнджин-и-и…», погладит его по волосам… Но он не проснётся сейчас. Сейчас ведь не утро, думает Хёнджин, а Хван не сбегает из его квартиры, стоит солнечным лучам забрезжить на горизонте… К чему ему… просыпаться? — Минхо-хён… — шепчет Хёнджин, слизывая солёные слёзы с потрескавшихся пухлых губ. Неестественно пугающе смотреть, что на мой голос ты даже не отзываешься. — Минхо-хён, чего… чего развалился тут, а? — дрожащим голосом бросает он. — Погибнуть захотел? Когда я рядом был?.. Хёнджин хочет улыбнуться и дать себе поверить в то, что всё ещё не так страшно. Но стоит ему растянуть губы в истошной попытке улыбнуться, как слёзы снова застилают глаза; он не хотел плакать, а рыдания душат ему горло и заставляют вскидывать подбородок вверх от безысходности. Его Минхо осквернили. Над ним надругались. Бессовестно, так, будто Минхо им с самого рождения принадлежал, а не Хёнджину, который до безумия хочет поднять его на руки, поцелуем в губы разбудить, чтобы с улыбкой влюблённой пожелать доброго утра. Как они смеют заставлять цветок Минхо увядать, когда Хван совсем недавно с заботой начал его взращивать… Хёнджин тянется руками к кушетке. Аппарат над его головой издаёт ритмичный писк, сообщая о состоянии пациента, и отчего-то страшно ему видеть, как Минхо даже не борется для того, чтобы прийти в себя. Он был неправ, совершенно неправ: видеть резкую гибель Минхо было не самым страшным. Куда хуже понимать, что Минхо совсем не хочет жить. — Если это кошмар, то давай оба проснёмся скорее, — хнычет Хёнджин, а Минхо словно под хрустальной крышкой — впал в вечный сон, спокойно и смиренно, словно совершенно ничего не терял. Минхо — опавший с дерева на влажную землю лист, и он вот-вот потонет в грязи промокший почвы, а в последний момент шершавые, исполосованные царапинками ладони Хёнджина поднимают его к свету. Солнечного света для хрупкого листа больше не осталось, и ни одна ветвь его уже не приютит. Зато в сердце Хёнджина достаточно удобрения и воды, достаточно тепла, чтобы возродить из этого листа прекрасное цветущее древо. А у Чонина сердце разрывается, когда Хёнджин столь жалобно скулит. — Минхо… — шепчет он. — Минхо-хён, дорогой… — и ладонь его выискивает испачканными грязными слезами глазами, рука его дрожит, и он натыкается на безжизненные податливые пальцы, чувствуя огромную ненависть к себе оттого, что они так холодны… На безымянном — всё ещё сияет кольцо. — Я надел его после операции, — говорит Чонин, голос его — слабым эхом будто за тысячи километров гремит надвигающейся грозой. — Нельзя же ему… нельзя же ему вот так просто умирать, он ведь всё-таки… — Что — всё-таки? — разбитым голосом ныряет в темноту Хёнджин. — Нельзя Минхо умирать, — повторяет Чонин. — Он же всё-таки — твой. Хёнджин перехватывает ладонь Минхо — сильно, сжимая костяшки, будто это поможет тому очнуться, но, как бы сильно Хван ни согревал полуживое запястье, ему не предназначено стать теплее: пальцы ведь у Хёнджина тоже до боли колючей холодные. И он утыкается носом в белую простынь, трётся лбом о кушетку, стонет, дышит, дышит, он старается дышать, а вдруг его частое дыхание и Минхо разбудит, да он ведь готов всю жизнь для них них обоих воздух впитывать, да он хоть сердце пополам своё разорвёт… Самое страшное только, что Чонин все эти мысли наизусть знает, и каждый раз, стоит Хёнджину их произнести, Чонин пулями в своё изнеженное тело каждый слог принимает. — Хёнджин-хён, он ведь не мёртв ещё… — врывается он ветром в удушающую жару посреди безлюдной деревни. Невидимые качели скрипучим металлом взмывают воздух, и на горизонте клубится ураган. А Хёнджин снова в своей темноте запирается. Их с Минхо мир — всего лишь крохотная, залитая солнцем деревня, и одинокий домик у опушки и озера — их целое состояние, где наутро всегда пахнет свежим песочным печеньем и топлёным молоком, а смятая постель залита поцелуями; из окна проглядываются далёкие леса, и вдоль по улице играет, отскакивая от мягкой земли, весёлый смех. Каждое утро Хёнджин собирал бы для Минхо полевые цветы, превращая их в неловкий, но такой изящный венок, а вечерами они в объятиях со спины смотрели на чистое небо, рисовавшее для них с каждой минутой тонкой кистью невообразимый блеск серебряных созвездий. Какого чёрта эта деревня так быстро опустела, почему тучи так быстро похитили невинное солнце? Хёнджин выбегает из дома, в панике кружась на месте, оглядываясь, а на опушке давным-давно цветы завяли. Он хватается за голову, падая на землю, и внизу — лишь грязные дождевые лужи, в которых искажённо отражаются его бывшие когда-то солнечного цвета волосы. Казалось, даже они теперь почернели: Хёнджин в ужасе поднимает трясущиеся руки, чтобы прикоснуться к локонам, и каждый из них заметно темнеет. Как иначе, когда твоё сердце выжигает беспощадный огонь смерти? Хёнджин стучит кулаком по постели. Поднимает вялую ладонь, сжимает застывшие пальцы в кулак, бьёт кушетку со всей злости, вот только та — даже не промнётся, ведь удар его совсем несильный. А Чонин стоит, облокотившись о стену, да губы свои искусывает, чтобы снова имени его ненароком не произнести. Тогда Хёнджин станет злиться ещё больше. — Как он?.. — всхлипывает Хёнджин, утыкаясь носом в бельё. — Что с ним было здесь?.. — Ему провели операцию, — произносит Чонин полушёпотом. — Минхо-хён потерял много крови, и я отдал своей — моя группа подошла. Врачи сказали, что его состояние не вселяет им надежды. Однако отчаиваться… — он сглотнул слезу, — пока рано. Хёнджин осторожно поднимает голову — песочные волосы закрывают его лицо, и он, закусывая губы, пристально смотрит на Чонина. — Что врачи сказали после операции? — настаивает он, а ресницы его украшают бусинки, которые Чонин бы с радостью убрал своими нежными пальцами. Да только притрагиваться боится — Хёнджин и без того разрушен, растоптан, истерзан, и прикосновения Чонина, он и сам знает, не лечат. — Но я же… я же уже ответил, — теряется младший. — Что они сказали? — более настойчиво требует Хёнджин. Чонин отвечать боится. Он знает: после этих слов хён вновь потеряет надежду. — Он в коме, — выдаёт Чонин — и закрывает глаза, чувствуя, как холод стены пробегается по его спине. — В коме. И Хёнджин снова прячет лицо в простыни, шумно выдыхая. Этого можно было ожидать. — Я найду этого ублюдка, — сквозь зубы процеживает он. — И заставлю его мучиться всю оставшуюся жизнь. Он будет молить сделать её короткой, но… его ждут многолетние мучения в аду. Мне совершенно плевать, кто это. Чонин вздрагивает. Хён рассержен — такое случалось крайне редко. Он боится. И пока Хёнджин склоняется над кроватью, грея ладонь Минхо, Чонин оставшимися силами справляется с головокружением и болью, ужасаясь собственным мыслям. Раз Минхо в коме, они никуда не уедут. У Чонина с Хёнджином ещё останется время научиться друг с другом прощаться. Чонин заламывает кисти, хрустит костяшками пальцев, прижимает их спиной к стене, до боли, едва не ломает их, не позволяет себе распускать руки. Он страстно желает кинуться в объятия Хвана, закричать ему в грудь: «Ты правда остаёшься здесь? Со мной? Правда? Минхо-хён будет в порядке, и я знаю, мне ужасно стыдно за подобные мысли, ведь не я в твоей истории главный герой, но прошу, дай мне ещё немного подержать тебя за талию, позволь уткнуться носом тебе в ключицу и показать, как сильно я тобой дорожу, хён; мир не ограничивается лишь Минхо. Я знаю: он твоё солнце. Но, помимо солнца, на небе есть ещё крохотная звезда по имени Ян Чонин». Однако он не сдвигается с места. Слишком эгоистично это с его стороны. Он не позволит хёну страдать так сильно. — Мы были в аэропорту, — говорит Хёнджин — и поднимает на Чонина уставший взгляд. Поворачивает голову, и профиль его бледный освещают больничные лампы. — В Минхо выстрелили, и он погиб практически у меня на руках, — голос его, подобно бусинкам, пронизан хрипом. — Я был в комнате охраны, мы осмотрели каждый метр и увидели убийцу… Но его не поймать. Детективы сказали, что свяжутся со мной, когда разузнают какую-нибудь мелочь и опросят сотрудников, — хён глотает слюну да взгляд вновь на Минхо направляет. Минхо дышит — медленно, искусственно, но всё же дышит. Аппарат жизнеобеспечения громоздким и насильственным кажется, и та картина пострашнее кошмаров Хёнджина будет: такого будущего он никогда им обоим не желал. — Нельзя же врываться с пистолетом в аэропорт! — кричит он, стуча кулаком по кушетке. — Как он только туда попал, этот придурок?! — Значит, кто-то его прикрывает, — заключает Чонин, закусывая губу. — Нам нужно подстроить всё иначе, — тут же соображает Хёнджин, переминая пальцами безжизненные пальцы Минхо. Второй ладонью он потирает лицо. Он устал. Измотан, измождён, вымучен, он мог бы прямо сейчас отправляться навстречу чистому небу и звёздам, чтобы на рассвете приземлиться в безопасности, а вместо этого он, как дурак, просит человека в коме открыть глаза и подарить ему по-прежнему сияющий взгляд. Когда Хван говорил, что хочет держаться с Минхо за руки, о, он совсем не это имел в виду. — Я оставлю его документы и скажу Йеджи-нуне, чтобы она официально внесла Минхо в базу, — заключает Хёнджин. — Пусть его навестят родители, — сквозь зубы вновь плюётся он. — Увидят, что сотворили собственными руками. Хван осторожно поднимается с колен. Взгляд его всё такой же погасший, и на секунду блеск натянуто выглядывает из-за туч его карих зрачков. На секунду, в течение которой он подносит свои грубые ладони к лицу Минхо и осторожно поправляет его сбившуюся чёлку. Он преисполнен нежности, этот жест, и у Чонина в груди что-то ухает. Хотелось бы ему однажды полюбить точно так же. — Не должно быть свидетелей, — продолжает Хёнджин, аккуратно целуя Минхо в край носика. — Я попросил аэропорт не давать СМИ освещать информацию. Подкуплю врачей, пусть скажут в крайнем случае, что его подстрелили на мосту и случайный водитель, увидев мёртвое тело, вызвал скорую. Какая разница, как начнёт это расследование его семья, если за него всё равно я взялся — а там и месяца хватит, чтобы вычислить преступника. Подождём, пока Минхо поправится, а потом сразу же в Штаты. Хван поворачивается. Всхлипывает последний раз, и лицо его залито красными пятнами. Он плакал. — Он же выживет. Иначе и быть не может, — поднимая глаза на Чонина, фальшиво улыбается Хёнджин. — Правда ведь? Чонин кивает. — Конечно, — моргает он. — Конечно, выживет. Это ведь Минхо, — и смеётся нервно, — где он ещё не выживал? А затем Хёнджин делает шаг вперёд. Осторожный, едва слышимый, привычный — и тут же Чонин раскрывает свои руки, чтобы заключить хёна в объятия. Вялое тело Хвана падает ему на грудь, а Чонин сжимает пальцы на ткани его промокшей худи, чувствуя дрожащую спину. — Прости меня, — взмаливается Хёнджин, утыкаясь носом Чонину в шею. Дыхание его слёз орошает младшему кожу. — Прости такого идиота, как я, прошу… — Всё нормально, — сухо отвечает Чонин, вдыхая металлический запах аэропорта на локонах старшего. — Всё в порядке. А Хёнджин сковывает талию Чонина своими огромными ладонями и к себе прижимает, заставляя их животы коснуться друг друга даже через одежду. Чонин чувствует, будто снова может летать. — Ты ненавидишь меня, — проговаривает Хван и целует его в шею осторожно. — И я полностью понимаю за что. Я играюсь с твоими чувствами, притворяясь защитником и прикрываясь совершенно неуместными поцелуями, которые не стоило дарить тебе вместе с кусочками увядшей надежды — с моей стороны это было хуже, чем за раз убить тебя. Бросать тебя, единственного, кому я вообще нужен, было эгоистично, и я знаю, что обычные слова не заставят тебе увидеть во мне прежнего заботливого хёна, но я готов стоять перед тобой на коленях и быть твоим рабом, чтобы ты снова принял меня. Руки его блуждают у Чонина по спине, и это то привычное их, выработанное с самого детства объятие, в котором оба могли тонуть часами, когда приходилось уж совсем невыносимо, вот только сегодня оно пропитано ливнем и расставанием, и вряд ли между ними сейчас остаётся что-то прежнее. — Даже если бы прямо сейчас ты изменил решение и всё-таки отменил поездку, ваши отношения не остались бы на том же самом уровне, понимаешь? — напомнила мама. — Он уже напуган тем, что однажды мог тебя потерять. И если вы продолжите дружить, он не будет замечать твоих объятий и твоих улыбок. Он не будет слышать твой смех, не будет видеть блеска твоих глаз. Потому что каждый раз, когда он будет смотреть на тебя, то будет считать, сколько ему ещё уготовано до того момента, как ты его покинешь. Руки Хёнджина медленно отпускают талию Чонина. И он разрывает объятия, накрывая ладонями трясущиеся плечи Яна. Чонин опускает руки — сегодня те отчего-то тянет к одиночеству. — Мы всё сможем, хён, — говорит Чонин, опуская взгляд. Его глаза занимает узорчатый линолеум. — Я помогу тебе в расследовании, прикрою у себя, когда понадобится, ты только не отчаивайся, хорошо? — и смотрит на Хёнджина своими глазами, в которых сияет незнакомым оттенком зрелость. — И Минхо обязательно очнётся. Он ведь не может не очнуться, когда здесь, в реальном мире, его ждёшь ты. Любой человек даже из могилы мечтал бы вернуться к тебе. И когда только его кроха Чонин успел вырасти? Не за те ли минуты, в течение которых он верил, будто хён его покидает? Не начал ли он взрослеть при их прощании — в тот момент, когда признался, что ненавидит?.. Неужели человек и вправду способен так быстро вырасти? Ведь это уже не его милый братишка — это взрослый и самостоятельный молодой мужчина, с которым Хёнджину попросту посчастливилось вырасти. — Можно… можно я переночую у тебя сегодня? — просит Хёнджин, опуская взгляд — теперь стыдно ему. Чонин не улыбается ярко, как ранее, уголки его губ строго опущены вниз, глаза смотрят из-под полуопущенных век, а скулы… он словно сжал губы, чтобы не выругаться хёну в лицо, и Хёнджин искренне не понимает, почему Чонин ещё не свёл с ума всех девушек и юношей мира своими острыми линиями. — Оставайся, — отрезает Чонин. — Как раньше? — Как раньше. Ничего уже не останется, как раньше, знают они оба, и оба так же сильно пытаются в этом себя уверить. Лишь один взгляд друг другу в глаза, взгляд далеко не маленьких детей. Которые всегда остаются друг рядом с другом, если требуется помощь. — Можно попросить тебя ещё об одном одолжении? — срывается Хёнджин, хватая ладони Чонина, что обессиленно висят в воздухе. Ян глаза прикрывает молчаливо — так он всегда обозначал согласие. — Можешь не ненавидеть меня хотя бы одну ночь? — Хван облизывает губы. — Сегодня мне плохо, как никогда. И Чонин, не говоря ни слова в ответ, обхватывает своими руками шею Хёнджина, привставая на носочки, чтобы прижать его тело к себе. Этого достаточно. Этого достаточно, чтобы всё понять. — Тебе нужно отдохнуть. Поспать, хоть немного, иначе измотаешь себя, я ведь знаю, на что ты способен, — проговаривает Чонин. — Навестим Минхо-хёна завтра? — предлагает он, пытаясь услышать хоть какой-то сигнал реакции Хвана — и губы в сожалении сжимает. — Попросим нуну сообщать, пришли ли его родители, о его состоянии. Мы найдём способ вернуть его обратно, я обещаю тебе. Чонин поправляет локоны Хёнджина, пытаясь уложить их в красивую причёску. Вот только те в очередной раз падают, полуживые. — Спасибо, — шепчет Хёнджин, щекоча ухо Чонину своими волосами. — Спасибо огромное, — и снова всхлипывает. Он ненавидел показывать слабость, но не перед Чонином — тот и без того хёна насквозь читать умел. Они оба молча стоят, боясь взглянуть на Минхо, потому что знают, что, наверное, безумно виноваты в том, в какое дерьмо превратилась их жизнь. А в окно палаты, настойчиво напоминая о себе, заглядывает луна. Они остались вдвоём. Будто в детстве. Лепестки цветущей вишни по-хозяйски подхватывает ветер, и шум открывающейся газировки обозначает очередное окончание уроков. Какого чёрта они так быстро выросли?..

***

Проминая матрац, Минхо осторожно уселся на кровати в позе лотоса, слегка ссутулив спину. Его большие глаза всё ещё горели непониманием, а пальцы невольно дрожали, отбрасывая пляшущую тень на чужую смятую постель. — А что теперь станет с твоей историей? — поинтересовался он — и поднял голову, чтобы взглянуть на Хана. Глаза его в подозрении сузились, и губы он облизнул в сомнении. Всё, что происходило с ним, ложь напоминало только отдалённо, но он всё ещё боялся кинуться с головой в омут правды. — Я имею в виду, сможешь ли ты продолжить её, если главный герой в ней перестал существовать? Я же главный, так? И как отреагируют другие персонажи, когда поймут, что меня больше нет на их стороне? Окно в квартире Джисона единственное, что освещает узкую, уходящую вниз, к шоссе, улочку. Одинокий опавший лист непрошеным гостем примостился на внешней стороне стекла, приглушая свет фонаря, что вот-вот сломается под напором вечернего шторма. Хан не отвечает. Моргает, губы раскрывает в некоей растерянности, взгляд ему даже прятать не надо — мокрая после дождя чёлка накрывает его ресницы, и лицо его облачают мрачные тени предстоящей ночи. Он осторожно приближается. Минхо сидит на краю кровати, такой беззащитный и скромный, в его растянутой футболке, весь сжимается, будто стесняется продвинуться дальше; плечи его чуть дрожат от холода, да и он сам бледен, подобно полотну, и нечёткие блеклые мазки ждут, когда им позволено будет сойти с кожи, не пригодной ни к одному пигменту. Румяна цвета лепестков увядшей розы со впалых щёк перебежали к уставшим глазам — покраснели те от стоящего в горле немого отчаяния. Плед на кровати смят слегка после долгих Джисоновских сборов, и Хан, не решаясь посмотреть Минхо в глаза, осторожно поднимает тот за уголки. Он не осознаёт до сих пор, что собирается сделать. Джисон аккуратно расправляет плед, встряхивая его в воздухе, и тут же накрывает им плечи Минхо, слегка касаясь его встрепенувшихся от неожиданного контакта карамельных волос; Ли вздыхает, издавая бесшумный стон удивления, но руки Хана уже блуждают по его спине, укутывая его, насквозь промёрзшего, чтобы сердце у того наконец отогрелось. Будто младенца, Джисон укрывает, подталкивая махровую ткань старого бежевого пледа Минхо под колени и зад. — Что ты… что ты делаешь? — удивляется Ли — и с интересом косится на его дрожащие пальцы, будто испуганный щенок. — Мне совсем это не нужно. Но между ними волнами бежит незнакомый доселе ток, и Хан плотно сжимает зубы, чтобы не отвечать Минхо. Однажды кто-то мудрый сказал: если от прикосновения по вашим телам побежал ток, значит, вы предназначены друг другу. А Джисон, писатель с крупным сердцем, обожал верить в небылицы. Однако сегодня молился, чтобы причиной возникновения тока, что болезненно бежит по ладоням его до самих плеч, тока, от которого Минхо вздрагивал, была лишь наэлектризованная ткань. Ничего, кроме протёртой ткани. И наклоняется, чтобы завязать уголки пледа Минхо на груди, как плащ. — Не замёрз? — интересуется Джисон, чувствуя, как дыхание у того грубо врезается ему в лоб. Взгляд Хан настойчиво пытается спрятать у Ли на вороте футболки, ведь стоит посмотреть выше — и в медово-карих зрачках он увидит самый потаённый и глубокий страх — своё влюблённое отражение. Руки Минхо безвольно покоятся на коленях. На мгновение очередная молния вгрызается в вечернее небо, а Минхо поднимает голову, и заглядывающее в окна сияние очерчивает два профиля, обращённых друг к другу. Почему бы тебе не накрыть мои ладони своими, чтобы узнать это? Глаза у Ли — спокойные, выразительные, и обращены они прямиком на испуганное лицо Хана — тот в конкретном замешательстве, выпячивает пухлые губы, обнажая беличьи зубы, брови его вскинуты, а на щеках появляется первый признак цветущего бутона; отчего-то их губы внезапно приобрели подходящую друг для друга форму, и Джисон проклинает себя самого за то, что создал Минхо идеальным. — Нет, я не боюсь холода, — сообщает Минхо севшим голосом, так, словно ему было всё равно — а взгляд его хладнокровный, с оттенком издёвки, никак не желал отрываться от хрупкого, подобного дождевой капле писателя. — Всегда был стойкий к погоде. Выдыхая, Хан с крохотной, такой же крохотной и робкой, как он сам, натянутой улыбкой трепет его по волосам. Он не решается продолжить игру Минхо: цепляется большими глазами за его одежду, ладони, что сжимают плед, намокшие локоны — и на какой-то незаметный миг ему удаётся уловить высокие нотки парфюма Минхо: точно такой же, каким он его описывал — ореховый с примесью цитруса. Наверное, его любимый. — Я знаю, — откликается Джисон. А затем отстраняется, оценивая свою работу: Минхо весь перевязан тёплой тканью, подобно хрупкой бабочке, что вот-вот выпрыгнет из кокона; волосы его взлохмачены, и на затылке антенной играются пара слипшихся локонов, а взгляд его блуждает вокруг, как у крохотного щенка, которого несколько минут назад в квартиру привёл новый человек. Пожалуй, он достаточно укутан, чтобы согреться. Однако… Джисон резко отворачивается, чтобы не заставлять себя убеждаться в этом в какой раз. Минхо чересчур похож на реального человека — настолько естественно, что страшно становится. И почему только он не может быть бумажным, в чёрно-белых оттенках? Зачем ему так отчаянно понадобилось выглядеть… по-настоящему? Для чего ему в мире Джисона эти сияющие страхом и болью глаза, для чего приоткрытые в растерянности пухлые губы и сильные руки, покрытые венами кисти, что вцепились в бежевый плед нещадно, будто это единственный оплот его надежды — здесь же нет Хёнджина, ради которого Минхо должен быть слаб и беспомощен, нет этого длинноволосого молодого мужчины, что прибежит защитить его от любой невзгоды, так зачем же Минхо оставаться всё тем же очаровательным и беспомощным кроликом, ждущим объятий? Зачем он выглядит столь беззащитно, оглядывая ладони Джисона, что укутывали его в заботе от холода и страха, с интересом крохотного котёнка, найденного на улице в морозный снегопад? Почему он, даже не пытаясь, всё ещё кажется таким же незаконно красивым, как изначально, и отчего, несмотря на их неправдоподобную близость, он до сих пор так же далёк?.. А чёртова совесть Хана не позволяет своему хозяину больше положенного Минхо касаться. — И по какой причине я оказался здесь? — вопрошает Минхо, кутаясь в плед — кажется, он слегка дрожит, а по шее его неприкрытой бегут мурашки. — Неужели это так необходимо для тебя? Для… нас?.. Почему не Хёнджин и не Чонин? — он вскидывает брови да головой качает, чтобы после — затылок в недоумении почесать. — Это всё потому, что я главный герой? — и вновь обращает потерянный взгляд в сторону Хана. Ведь, как бы они то ни отрицали, Джисон — единственный, кто может его спасти. Но Джисон только вздыхает. И, всё ещё боясь взглянуть Минхо в глаза, опускается рядом с ним на кровать: близко, но на достаточной дистанции, чтобы не коснуться его. Спину сутулит, ладони друг в друга вкладывает, как он всегда делает в стеснении. — Я не могу ответить ни на один из твоих вопросов, — отвечает Хан, облизывая губы. Ему хочется осмотреть Минхо с ног до головы, всего, проверить, есть ли у него те самые милые и забавные родинки на спине, блестят ли его глаза крохотными сириусами при свете солнца, погладить кожу его всё ещё нежных рук, проверить, так же ли сладко обнимать его, как Хёнджину перед сном, а губы, губы его и правда так выразительны?.. Однако есть одна огромная проблема, что нашёптывает Хану на ухо причину его стыда. Он до ужаса боится зрительного контакта. — Знаешь, персонажи из моих историй впервые в жизни оказываются в реальном мире, — глотая слюну, напоминает Джисон. — Я видел много сериалов и читал пару книг, где происходит подобное, но вряд ли хоть где-нибудь объяснялась причина. Такие события обычно приводят к тесной связи между автором и персонажем, но… — Не в нашем случае, ведь так? — отводя взгляд, быстро выдыхает Минхо. — Надеюсь, не в нашем, — глотая страх, молвит Джисон. Хорошо, что их руки не грозят соприкоснуться, думает Хан. Минхо всё ещё перебирает пальцами тёплую ткань пледа, а Джисон вцепился в одеяло у изножья, чувствуя, как потеют его ладони. — Но пока ты здесь и мы не придумали, как вернуть тебя обратно, мы ведь можем стать хорошими друзьями, правда? — намекает писатель. — Затруднительно оставаться врагами, когда я единственный, кто может и хочет тебе помочь. Минхо робко кивает. — Я попробую доверять тебе, — шепчет он, прислоняясь щекой к пледу — в глазах его полуприкрытых читается пробудившаяся усталость. — Несмотря на то, что мне до сих пор не удаётся ни во что поверить. Спустя двадцать три года попасть под выстрел пули и узнать, что я всего лишь вымышленный персонаж, чересчур сложно, знаешь ли, и несмотря на то, как сильно я пытаюсь убедить себя в том, что это всё равно мой мир и лишь в нём я должен жить, — вздыхает он, грустно усмехаясь, — в следующую секунду мой мозг напоминает мне, что я ничтожен, совершенно ничтожен, я даже не личность, я существую только в знании моего писателя, которого… которого даже полноценным писателем назвать невозможно, — он качает головой да трётся лицом о наэлектризованную ткань. — Я продолжаю внушать себе, что однажды всё вернётся и я смогу продолжить жить рядом с человеком, в чьей любви находил спасение, но, представляя это, понимаю, что ничего не изменится, ведь всё равно где-то в необозримом пространстве над моей головой сияющие звёзды — не более чем декорация к очередной сцене, и я, как актёр, повторяю незнакомые слова, уверяя себя, что они идут от самого сердца, и сомневаясь, что Хёнджин будет продолжать так же сильно меня любить потому, что сам того хочет. А не потому, что ты диктуешь ему это делать. Минхо зарывается лицом в края пледа, и плечи его трясутся в каком-то разочаровании. А кольцо золотое слишком больно сияет при тусклом свете лампы. Джисон понимает: тому сложно привыкнуть; это ведь как вырывать из счастливого сна, где человек, о котором ты каждую ночь под лунным светом мечтаешь, держит тебя за руку и целует нежно в губы, чтобы, окинув мрачным заспанным взглядом, буднично сказать: «Просыпайся, завтрак готов», — и развернуться, не спрашивая даже, отчего на лице твоём застыли горячие слёзы. А ещё он самолично виноват в том, что превратил жизнь Минхо в рай, а затем безжалостно отнял её, намекая будто, что всё хорошее в жизни однажды, не возвращаясь, закончится. — Тогда почему ты хочешь мне доверять? — жмуря глаза, спрашивает Хан. Одеяло под его ладонями уже совсем горячее. А ещё Джисон, никогда не любивший телесный контакт, прислушиваясь к бегу стрелок на кухонных часах, ловит себя на мысли о том, что безумно хочет вытянуть руку да снова обнять Минхо. Ведь обнимать Минхо, думает он, как обнимать ускользающий ветер — держаться за него отчаянно, ладонями водить по хрупкой спине, вдыхать аромат полной грудью и нежиться подбородком о его плечо, — только так необходимо, ведь каждая следующая секунда, отмеряющая ход их жизни, грозит унести этот ветер за горизонт. — Потому, что я чувствую, будто мы связаны, — резко поворачиваясь, признаётся Минхо — и сужает свои большие глаза, как будто винит Джисона в следующих словах. — И меня это ужасно бесит. Моё появление рядом с тобой обусловлено какими-то невозможными факторами, но почему-то мне не избавиться от ощущения, что я тут надолго, — а Хан снова прячет взгляд, смотрит на до дыр изученный пол и делает глубокий вдох — сердце его колотится как ненормальное, и дыхание отчего-то прервано тысячами барьеров застывших в горле сожалений. — Может, я пойму это позже, а может, мы никогда не найдём ответов на все вопросы, но если я оказался здесь… — Значит, ты больше не нужен в том мире, — бросает Хан и решается наконец перевести томный взор влево, на Ли Минхо, и губы его, подобно занавесу, раскрывают трясущиеся зубы. Отчаянная догадка разрывает стеснение в их зрительном контакте, и оба наконец смотрят друг другу в глаза. Ли Минхо вырывается из тёплой ткани пледа. Взлохмаченные волосы перекрывают ему обзор, чёлка неаккуратно ложится на раскрасневшиеся глаза, и губы его в неровном дыхании дрожат. Как это — не нужен? — думает он. — Как это — не нужен, когда мы с ним так сильно влюблены? — Судьба вечно закидывает нас туда, где мы нужны, правда? — добавляет Хан, а затем вновь отворачивается. — Значит, там ты больше не пригодишься. Оставь в покое Хёнджина и прекрати думать только о вашей любви. И Минхо, издавая непродолжительное «тц-с», будто ножом, режет недосказанные слова. — Я здесь, потому что погиб, ведь так? Его шёпот обволакивает Хана с ног до головы, подобно рою мрачных букв, исписанных растекающимися чернилами, и кляксы падают грубыми шлепками на белую ткань его халата да бледную тонкую кожу, а когда вязкая неприятно-фиолетовая жидкость находит крохотные поры на поверхности его тела и хитроумно решает заглянуть внутрь, чтобы испачкать кровь в артериях, Хан вскакивает с кровати, ибо невыносимо больше притворяться, будто из-за Минхо он совсем ничего не чувствует. — Не знаю, — выплёвывает Джисон и отворачивается, — не знаю, — руки его нервно жмут талию, и он вскидывает подбородок вверх, шипя что-то сквозь зубы. — Я не могу рассказать тебе сюжет. Ровно как и концовку. Ведь иначе… — Я больше не буду тебе подчиняться? — предполагает Минхо. — Да, ты совершенно прав. Я вынужден жить только так, как ты этого хочешь. Джисон знает, что Минхо им манипулирует. И, пересиливая себя, косится в его сторону, после чего закатывает глаза. — Не по этой причине, — огрызается он. — Узнаешь сюжет — и испортишь мне всю работу, над которой я так мучительно корпел! Лучше тебе даже не подозревать, чем всё это должно было кончиться. Минхо облизывает губы и смотрит прямиком на Джисона. И откуда он только научился так пронзительно смотреть? Пристально, не отводя глаз, прямо в душу, чуть склонив голову, подобно коту, что проработал коварный план по захвату его честности. Бесцеремонно открывает дверь Джисоновской души и неспешно начинает оглядывать стены стеклянного замка, который Хан бережно строил в лесу своего одиночества да подальше от посторонних — рассматривает витражи и башни, вдыхает аромат древности и пальцем смахивает пыль с одиноких полок; и всё — совершенно равнодушно, будто давно ему принадлежит, и стоит ему дойти до конца коридора да проникнуть в потайную комнату, которую они назовут сердцем, как он оскверняет равнодушным взглядом давно погребённые тайны. Вот таким вот кошачьим, наглым, нахальным и хитрым. А Джисон и выгнать его не способен — ведь Минхо уже в сердце забрался и всё там раскрошил на части, растоптал да беспорядок устроил, и когда он станет уходить, потому что ему там наскучит, то, не подозревая, в каком переполохе оставил полуразрушенный дворец, только хмыкнет в недоумении, вскинув бровь, пока Хан будет тщетно собирать осколки когда-то сияющего стекла и звать гостя обратно, до конца рушить эту жалкую жизнь. Какого чёрта Хану понадобилось делать главного героя таким смертельно опасным? — Хорошо, — только и произносит Минхо, и Джисон жмурит глаза. Ли абсолютно спокоен, он умеет свои эмоции скрывать, и слабым он позволит себе стать только перед Хёнджином, да и слёзы вряд ли его при постороннем из глаз покатятся. Однако Хану было бы заметно лучше, испытывай Минхо то же самое, что и он. — А что если не только я в реальный мир попал? У нас есть ещё надежда на то, что Хёнджин, Чонин или… или другие персонажи вернутся сюда? — Боюсь, они гораздо нужнее там, где они есть, — шепчет писатель. — Ах, вот как? — улыбается Минхо. С издёвкой такой ярко выраженной, чётко очерченной, и даже глаза его округляются. Уголки губ пугающе тянутся вверх. — Какой ты план для нас придумал, господин писатель? — он качает головой. — Может, меня совсем придумывать не надо было, раз я, как ты говоришь, никому там совсем не нужен? — Не называй меня так, — в ответ бросает Хан. — Как? — притворно невинным высоким голоском отвечает Минхо. — Писатель, — выдыхает Джисон — и вновь разрешает себе искоса взглянуть на персонажа. — Никакой я ещё не писатель. И не заваливай меня вопросами, ладно? — скрестив руки на груди, цокает он. — Я не смогу найти на них ответ. Завтра придёт Феликс, так что он, может быть, поможет… Джисон шумно выдыхает. Господи, единственная надежда остаётся на Феликса… — Кто такой Феликс? — тут же любопытствует Минхо. — О, — закатывает глаза Хан. — Человек, которому ты будешь сильно благодарен. Я уже чувствую, что ты станешь к нему более благосклонен, чем ко мне. — Интересно, — фыркает Минхо. — Какая странная история получается: её писатель не может даже себе ответить на многие вопросы, — и перебирает пальцы, заставляя костяшки хрустеть. — Какой же ты всё-таки противный, а, — хмурит брови Хан. — И как только Хёнджин тебя терпел всё это время? Ты никогда не был таким… — Дерзким? — вздыхает Минхо. — Да, заметны изменения. Может, потому, что я вообще думал, что ты меня похитил? — Да потому что ты параноик бешеный, оказывается, — тут же выплёвывает Хан. Джисон, устав от этого неестественно изменившегося характера Минхо, подошёл к своему рюкзаку и вытащил оттуда папку с чистовиком написанного сюжета. Аккуратно прижал её к стене, вытащил несколько листов, а с оставшимся вернулся к сидящему на кровати Минхо. — На вот, почитай окончательный вариант всего написанного, — произнёс он, перебирая листы. — Чистовик: есть всё, что тебе нужно знать — и ничего лишнего. Черновик ты сам мне по полу разбросал, — Джисон передал Минхо стопку, и тот, высунув руки из пледа, осторожно, будто то не бумага была, а ценный артефакт, положил скреплённые листы себе на колени. — Если всё ещё сомневаешься, что твой мир не придуман. Думаю, тебе хватит этого, чтобы понять. Мне самому очень жаль сообщать тебе такое, но если мы не можем изменить ситуацию, нужно… адаптироваться, — задумался Хан. — Чтобы найти способ вернуть тебя обратно. Если ты до сих пор хочешь, конечно, — усмехнулся он. Минхо, зажав уголки бумаги, растерянно перебирал страницы, пожимая плечами. В его ладонях оказалась внушительная стопка размером с сантиметров пять, и на первой странице поспешным почерком выводилось громкое название.

Юноша с карамельными волосами

— Карамельными? — ухмыльнулся Минхо, вскинув брови. — Я, что ли? — и невольно потянулся к затылку, перебирая локоны. — Ну, а кто ещё… — Джисон запустил руки в карманы и опустился рядом, прикрывая тканью халата оголённые колени. Сглупил он, сильно сглупил. Откровенно дать Минхо понять, что он восхищён этим волшебным оттенком его волос, несильно отличалось от настоящего признания. — Я так часто упоминал твои волосы, что посчитал эту характеристику идеально подходящим названием. — Кажется, здесь на целую ночь чтива найдётся, — подметил Минхо, продолжая листать страницы — те пахли то протёкшим на бумагу апельсиновым соком, то пряным супом с кимчи, то металлом автобуса. Видимо, Джисон умудрялся писать текст где угодно — посади его хоть в танк во время войны, он и там, под вражеским напором, успеет что-нибудь черкануть. — Подозреваю, что мы оба всё равно не уснём сегодня, — покачал головой Хан, заглядывая Минхо через плечо на надоевшие строчки. Матрац промялся под их телами, между которыми, кстати, не так уж много места оставалось. — Так что давай примемся за чтение. И отчего-то у Хана на душе стало тепло. Он мысленно возвращается в детство — туда, в окутанную лунным светом ночь, под своё холодное покрывало, где он, маленький, с пухлыми щёчками, устраивался с фонарём и вереницей спутанных листов, чтобы отредактировать написанное — а затем и засыпал, укрытый сплошными А4 да грифелем, окрылённый, видел во снах своих персонажей, что улыбались ему, подобно старому другу, и желал скорее проснуться, чтобы новым утром вновь писать — и ничего более. Туда, где с каждым новым рассветом Хан Джисон, ребёнок с сияющими глазами, мчался к отцу в объятия, хвастаясь, что прошедшим вечером дописал главу, а мужчина хлопал его по плечу, хваля за усердие и целеустремлённость, и вместе они прятали эти наброски от мамы, которая ворчала, мол, её сын занимается какими-то непотребствами вместо учёбы; в такие дни сын с отцом укрывались в кабинете и тихонько смеялись над мамиными словами, зная, что однажды младший Хан сможет ещё доказать ей свой талант. Тогда Джисону ничего более не требовалось: лишь бы отец прочёл его набросок. И по волосам погладил, говоря, как сильно своим сыном гордится. Отца давно уже нет, да и посиделок с фонарём под одеялом… тоже. Исчезло наивное детство, исчезли сказки о пиратах и феях, и он, к сожалению, вырос, а герои его единственной оставшейся сказки — отчаявшиеся молодые люди, которые, как и он, пытаются найти в этой жизни место, где им будут хоть отчасти рады. Сеул окутывает поздний вечер, и гроза начинает отступать: заканчивается шумный ливень, а небо расчищается под напором ночного спокойствия. Молнии перестают стрелять по далёкому горизонту, и отчего-то тучи грузные сдаются, словно отомстили этому до корней прогнившему городу, в котором любовь была преступлением, а мечты о счастливой жизни не более, чем фантазией, коряво исчеркавшей бумагу. Минхо перебирает в руках черновики, уставшим взглядом окидывая буквы, что кое-как вплетаются в слова и предложения, а Джисон, боясь коснуться его, только вдыхает аромат кондиционера, которым пропитался плед, и, прищуривая глаза — ведь зрение у него отвратительное, — перечитывает то, о чём так долго мечтал. Ему стыдно признаться, что он мечтал о красивой любви — той, что описал, даже не веря в правдоподобие и целесообразность её существования, — с юношей, что сидит в нескольких сантиметрах. Выглядывал в окно ранним утром, подпитывая желание жить ароматом горького кофе, робко выдыхал, словно сердце его о чём-то тревожилось, проходился любопытным взглядом по соседским домам, пытаясь угадать, чья ещё одинокая душа проснулась ветреным октябрьским утром вместе с его собственной — а вдруг они и вовсе красными нитями связаны, только Джисон их в упор не видел… Пил горячий кофе, обжигая горло, молился рассвету о том, чтобы там, напротив, жил какой-нибудь красивый бандит, с которым они могли бы быть счастливы… Такой, что способен любить чисто, заботливо, они бы подарили друг другу целый мир, живя в риске на следующий день погибнуть, и вот он, прямо перед ним, настоящий, полноценный, вот только, к сожалению, чужой. Хан отстраняется на мгновение, чувствуя, что подбородок его вот-вот к острому плечу Минхо прикоснётся. И присел на кровати, поджав колени. Иррациональный страх внезапно окутал его: а вдруг Минхо мысли читать умеет, а Джисон тут вспоминает все придуманные без его разрешения чувства… В ту ночь Джисон почувствовал себя пятилетним ребёнком, что в восхищении перед собственным сюжетом проводит насыщенные эмоциями вечера и мечтает о взрослой жизни — той, в которой он станет настоящим писателем, а книги его будут стоять на полках других детей, как когда-то стояли в книжном шкафу их гостиной… Мама уже наверняка их выкинула, заменив бесконечными вазами и горшками да фотографиями новорождённой дочери, а пожелтевшие от старости поля их страниц выглядывают из мусорной свалки, молясь о том, чтобы крылья пламени никогда их не коснулись. Ребёнком… странное чувство, подмечает Джисон, и хмыкает — с чего только? Чувство уюта давно уже покинуло его — редко находились вечера, в которые он чувствовал себя спокойным да умиротворённым, редко сердце его билось так, будто никакой плохой новости его за горизонтом не поджидает, а сегодня… сегодня как-то ещё более тревожно у него от душе. Возможно, он просто чувствует, что это неправильно. Неправильно чувствовать уют и тепло рядом с человеком, который тебе никогда принадлежать не будет, так ведь? Тогда чего он тогда столь неумолимо хочет его ощущать? Минхо листает страницы, улыбается печально, морщинки вокруг его глаз образуются, а Джисону кажется, будто смех этот он слышал на протяжении всей своей жизни — такой он родной, подобно бусинкам дождя, что скатывается с листьев, стоит радуге появиться на небесах. А затем — удивляется, ругается, зубы стискивает, шлёпает себя по ляжке от возмущения, губы искусывает, лоб потирая — и Джисону почему-то так больно смотреть на то, как Минхо проявляет эмоции. Будь он безжизненной машиной, было бы куда легче переносить его очарование. С другой стороны, Хан сам виноват в том, что очаровался им. Минхо в этом ровным счётом никакой роли не играл. — Парк… я был там вчера, так ведь… — призадумавшись, сказал Минхо, когда прочёл сцену своего же разговора с Рюджин. Пугающе реальной та была: манера речи, к которой Минхо привык, ведь на самом деле вымыслом была, и оказывается, вся её дерзость, смех её громкий, который родители всё время называли неприличным, её нежелание носить юбки и платья и называть Минхо оппой, а ещё все её мудрые мысли и и поступки, из-за которых Ли становился взрослее, были не более, чем частичкой души Хан Джисона, писателя, посвятившего себя этому жестокому и разочаровывающему миру. Он создал его, сложив свои самые, наверно, проникновенные мысли, а Минхо за один вечер оскверняет их, проходясь наглым взглядом по сердцу, что чернилами кусочком за кусочком изливалось на эти потрёпанные листы. — Да, — прочистив горло, произнёс Джисон. — Я прогулял пары, чтобы написать главу, и пошёл в парк искать вдохновения. Именно там я написал вашу сцену с Рюджин. В сценах своей жизни ты сможешь найти ещё много совпадений: наш общий университет, наш общий парк, улица, на которой мы живём… Сперва прочти события последних дней, а остальное я объясню тебе позже — боюсь, ты не осилишь столько информации за раз. Минхо, казалось, вовсе его не слушал: он чуть заметно приподнял уголки губ, сосредоточенно перечитывая одно и то же предложение. Чёрт, я даже ещё первой любви не испытала, а меня уже замуж выдают. Ну что за подстава! Минхо всё ещё впечатавшейся в память цитатой помнил эту её фразу. Она казалась столь живой, настоящей, каждое её слово дышало… искренностью. На деле она — не более чем запрограммированный персонаж 2D-игры, который следует заложенным действиям; тот самый, что не знает, насколько действительно глубок и разносторонен мир, в котором они… стоит ли сказать «живут»? — И почему она… почему она такая добрая? — обернувшись на Хана, спросил Минхо. — Почему она понимала совершенно всё, что я чувствую? Принимала меня, не стала устраивать скандал, когда я сказал, что бросаю её? Взгляд его потерянный был направлен на Джисона, и в глазах его медовых ощущалась пустота недосказанности. — Потому что в мире, где ни одна душа, кажется, не способна нас понять, — ответил Хан, глотая слюну, — должен быть кто-то, кто поможет нам улыбнуться. Верно? У меня есть такой человек, и поэтому я решил… что ты тоже заслуживаешь. В ту ночь Хан снова почувствовал себя ребёнком… Странное ощущение для двадцатитрёхлетнего мужчины. Вот только это была вовсе не инфантильность и не беспричинная радость, к сожалению, быть ребёнком не всегда означает счастье. — Моя семья, родители, даже котёнок… — проговорил Минхо, сжимая губы. — Ты всё продумывал это, просто чтобы я жил. Продумал мою внешность, характер, моё окружение, чтобы мне не было слишком больно, чтобы я рос, ни в чём себе не отказывая… неужели я и правда достоин был всего этого? Джисон кивнул. — Ты мой персонаж, и это очевидно: я обеспечу тебя всем, чем смогу. К сожалению, не оттого, что я хочу, чтобы ты прожил лучшую жизнь — сам же понимаешь, такую жизнь назвать хорошей вряд ли получится — а оттого, к сожалению, — он тяжело вздохнул, — что это необходимо для сюжета. Кулисы их вечера аккуратно закрываются, и на зрителей опускается мягкий свет нежно-жёлтых ламп. Так, кажется, начинается антракт. И декорации в виде ливня да грозы наконец отъезжают на задний план, позволяя приготовить сцену к предстоящей ночи. К сожалению, актёрам этой пьесы даже ночью придётся играть ещё свои роли. Джисон знает: ему многое придётся ещё объяснять. Рассказывать, признаваться, отводить глаза и шептать чуть громче стука бешеного сердца о том, что в Минхо его душа сияющим отражением при Луне на ряби воды колебалась, отворачиваться, слёзы прятать, руки дрожащие к груди прижимать и сжиматься от боли в желудке, ведь знал бы он, этот Минхо, этот подобно солнцу далёкий и незнакомый Минхо, что чувствует писатель, когда влюбляется в собственного персонажа. Это была всего лишь ностальгия по ушедшим временам. По отцу, который видел в нём луч света вдохновения. По детству, когда Хан зачитывался книгами и представлял себя главным героем. По любви, исчерпывающей да нежной. И всю эту ностальгию в один дождливый вечер, всего лишь появившись рядом, на расстоянии никогда не существовавшего объятия, вернул ему Ли Минхо.

***

The Rose — Black Rose Привет. Я снова зову тебя прогуляться со мной под дождём Минхо дочитал последнее слово в главе — и повернул лист в руках, удостоверяясь, что не осталось больше заметок. Поля — совершенно чистые, и лишь оттенки каменно-серого, что оставили его ладони, истёршие в старательном прочтении бумагу, подавали тревожные знаки о возможности наличии скрытого текста. Но его не было. Это всего лишь иллюзия, что тайны его жизни когда-либо будут раскрыты. Так же, как и вся его жизнь. Стоило ему протянуть руку, чтобы перевернуть страницу и с дрожащим сердцем узнать финал своей истории, как он находил лишь оттенок грифеля, что остался на листе от неаккуратного прикосновения испачканным запястьем. И больше ничего. А книга, к слову, так и не заканчивалась. — Это всё? — спрашивает он, выдыхая неудовлетворённо. И обращает свой уставший взгляд на Хана. Лучше бы ему кивнуть: выдержать дополнительной информации на сегодня Минхо уже не сможет. — Всё, что тебе нужно прочесть, — соглашается Джисон, опуская голову. Перед глазами у него — бледные пальцы, слегка кривые, совершенно далёкие от идеала, чужие, привыкшие держать не его руку, растерянно поглаживают испещрённую мыслями бумагу, как будто притираются к ней, такой хрупкой. Ведь её можно легко поджечь, и его мир перестанет существовать. А ещё так же легко и быстро, подобно развевающемся на ветру пеплу, исчезнет и он, его бесценный главный герой. Ли Минхо всегда считал себя могущественным. Наследник крупной корпорации и сын одной из самых влиятельных семей, богатый, привлекательный, влиятельный; самым сильным становился, когда обнимал Хван Хёнджина да из-за плеча его с хитрой улыбкой на весь мир поглядывал, шепча: «Им нас не переиграть». Сейчас он, намокший и сонный, укутанный в махровый бежевый плед, ощущает себя фривольной марионеткой, чьё непослушание привело к печальным последствиям. И до побледневших костяшек он стискивает бумагу, желая пригреть её у себя на груди, ведь то был единственный способ защитить его светловолосого мальчика, сотворённого из грифеля и бумаги до самых чудесных мелочей. Пострадает хоть один волосок из кроны его пушистых песчаных локонов, Минхо себя уже не простит. Ни черта он не могущественный. Он всего лишь жалкий, каким всегда и был, пока из фобии одиночества его не вытащил Хёнджин. Мы снова и снова проваливаемся сквозь шипы боли, но ты берёшь мою руку и вытягиваешь обратно — А остальное? — Минхо глотает слюну. — Остальное ведь тоже должно быть написано, не может же это остаться лишь твоей фантазией, так? Иначе я совсем разочаруюсь во всём, что даже не успел начать ценить. Джисон прерывисто вздохнул. По рукам, что упёрлись в прогнувшийся матрац, пробежали мурашки. — Конечно. Только тебе пока не стоит читать это. Ты не осилишь морально всего, что я уготовил. Минхо издал тихое «т-с», закатывая глаза. И почему этот писатель так назойливо робок? Хрупок, подобно фарфоровой кукле: с кожей его светло-персиковой да глазами большими сияющими — стоит протянуть руку, как услышишь скрип игрушки из детства и испугаешься разбить, лишь бы мама не отчитала, а потрогать-то так и тянет, и ты ругаешься про себя, возмущаешься, мол, на кой чёрт тебе понадобилось быть столь привлекательной для моих любопытных шаловливых рук, но такой холодной и далёкой? А самое главное — когда я вырасту достаточно, чтобы мне разрешили к тебе прикоснуться? Когда я стану достаточно взрослым, чтобы взять на себя ответственность не уронить тебя по неосторожности да не разбить на мелкие осколки?.. Минхо отгоняет эти мысли и отворачивается. Слева — широкое окно, у края подоконника — старый покоцанный письменный стол. Окажись он здесь сто лет назад, заменил бы этот ноутбук письменная машинка? И слышались ли за окном выстрелы оккупантов да шумели бы кнопки машинки, пока писатель, окрылённый вдохновением, писал свои последние строки, ещё не найденный вражескими отрядами? Почему он предаёт себя этим мыслям, чувствуя, что должен перестать испытующе смотреть на Хан Джисона, почему он вообще чувствует, что должен отгородиться от него, этого одиночки, что слишком напуган сказать хоть пару слов? Он начинает действовать Минхо на нервы своей осторожностью, но с другой стороны, какого чёрта Ли хочет прокричать о том, чтобы Хан перестал бояться? Они оба застряли в последствиях собственных проколов. Они оба в собственном аду: Минхо — без Хёнджина, Джисон — рядом с Минхо. И Минхо, теряя равновесие, падает спиной на постель, раскидывая руки. Бумага разлетается по подушкам гармошкой, плед ложится складками, и он закрывает глаза, пока последняя капля ливня падает с выступа крыши, чтобы остановиться на металлическом подоконнике. — Но должен же у всего этого быть смысл? — говорит он, выдыхая так сильно, что грудь его прогибается. — Должен же быть ответ на вопрос зачем, так ведь? Не может же это быть просто так, верно? Слишком много «же», «так ведь» и «да?», думает Хан. Он повторял эти слова себе, пытаясь успокоиться — каждую тревогу из раза в раз, сжимая волосы на голове и понимая, да, конечно, всё наладится, его небо озарит ещё рассвет, нужно немножко подождать только, потерпеть, подышать, но самое поганое — уверять себя в том, что всё станет лучше, знать это наверняка, но не чувствовать. Не чувствовать. В этом вся проблема. Ведь, может быть, да, говорят мысли, а сердце эхом вторит: «Точно ли мы заслуживаем счастливого финала?..» И в этой внутренней борьбе всегда, всегда, всегда побеждает. Я всегда благодарен тебе за то, что ты спасаешь меня от слёз — Смысл есть, — Джисон пожимает плечами. — Мы вечно перемещаемся между событиями, которые кажутся нам случайными, а потом понимаем, что они тесно связаны железными цепями смысла — и начинаем видеть его в каждом сказанном когда-то слове и каждом испытанном чувстве. Значит, и у нас он будет. Остаётся только подождать. Минхо не закрывает глаз. Он пялится в белый потолок, выдыхает воздух, как сигаретный дым, его шея прогибается, и пухлые губы приоткрывают красивые белые зубы, а он потерян в мыслях и желании убежать от реальности, только даже не знает, где она начинается, уж тем более — когда закончится. — Я устал, — говорит он. — Устал. — Хочешь поспать? — предлагает Хан. Минхо сейчас сплошной белый лист, готовый впитать новую историю с новой жизнью и новыми людьми, но его состояние напоминает переходное между сознанием и обмороком, да и белый потолок вдруг начинает кружиться, а руки отнимаются. Он явно хочет спать. — Я не могу уснуть здесь. У тебя. Здесь, пока Хёнджин, возможно, ругает себя за то, что не смог себя спасти, убийца разгуливает на свободе, я обязан вернуться назад, — Минхо издаёт тихое «т-с». Снова. — О каком сне вообще идти речь может? — Ты ещё не понимаешь, насколько измотан. Джисон боится взглянуть на него, но из-за плеча косится на раскинутые на одеяле испещрённые венами руки. Моргает часто, словно смущён, как перед старшеклассником, которым восхищался, боится, да и сам не знает чего — впечатление о себе испортить? Наверное, ведь как такой жалкий писатель может сохранять самообладание перед самым прекрасным и смелым парнем в мире, да ещё тем, в кого он влюблён безрассудно? Хан дрожит. Он должен о Минхо позаботиться — уложить его в самой уютной кровати, накрыть одеялом, удостовериться, что тот отдохнёт и сможет рассуждать здраво, чтобы они нашли выход из ситуации. Осознание необходимости этих поступков заставляло его сдерживать дыхание, чтобы слишком много воздуха в лёгкие не попало, сжимать ладони в кулаки и зубы стискивать, чтобы не подарить внезапный прилив заботы и любви этому непутёвому Минхо, и Джисон осторожно привстаёт с кровати, чтобы забрать листы бумаги и сложить их обратно, в папку. — Сегодня мы ничего сделать не сможем, — говорит он, раскладывая страницы по номерам. — Нужно дождаться хотя бы завтрашнего утра. Выспаться, хоть глаза прикрыть… может, всё разрешится само по себе. Врёт Джисон, зная, что такие вещи сами по себе не решаются; вкладывая последний лист в папку, он понимает, что им для этого придётся сильно бороться. Вдвоём. Рука об руку. Минхо ещё не знает, что сбежал из повествование в самую его кульминацию, когда всё, буквально всё кричало о финале их судьбы, и его появление в реальном мире может нарушить созданный Ханом ход событий. А теперь он лежит на его кровати, уставший, смотрит в потолок да борется со сном, из вредности не желая отдохнуть. Непослушный ребёнок, который не понимает, как будет лучше, стоит сначала под дождём без зонта, кричит на Хана, а затем хозяйничает на его постели, будто докажет этим свою самостоятельность. Ему необходима помощь, в которой он стоически отказывает. Моя боль становится жгучей раной — Поспать нужно хотя бы немного, — повторяет Хан. — Думаешь, я способен сейчас заснуть? — хмыкает Минхо — и прикрывает рот ладонью, чтобы не выдать, что уже вовсю зевает. — Где-то там Хёнджин… — Да знаю я, что Хёнджин! — взрывается Хан, стуча папкой с бумагами по прикроватной тумбе. — И Хёнджин, и Чонин, и все остальные. Только они, в отличие от тебя, там, где должны быть, а ты зачем-то сбежал, чтобы действовать мне на нервы, — бурчит он, проходясь рукой по волосам. Хан знает: Минхо уже слишком устал, чтобы возмущаться, и из последних сил тот возражает, чтобы показать своё превосходство, как маленький непослушный ребёнок перед матерью, который уснёт всё равно, стоит глаза ему прикрыть. Минхо издаёт возмущённый вздох и, зарываясь обратно в плед, который, наверное, уже присвоил себе, забрался на кровать с ногами к самому изголовью. Кровать по ощущениям на его собственную точь-в-точь была похожа, и он даже предугадывал, в каком месте она скрип издаст. — Раз уж ты заставляешь меня отдыхать, буду отдыхать с комфортом, — заявляет Минхо, устраиваясь поудобнее на подушке. Джисон удивлённо хмыкает. — На диванчике не хочешь, не? И почему только все, кто приходит к нему в квартиру, всегда покушаются на кровать? Феликс на диване тоже спать отказывался — вообще предлагал Хану его продать, пользы ж никакой от этой скрипучей рухляди, и укладывался к нему в постель, обнимая со спины, чтобы уткнуться носом в шею. Минхо покачал головой и, завернувшись, как в кокон, в этот плед несчастный, улёгся на спину, всё ещё устремляя свой упрямый взгляд в потолок. Джисон опустился рядом. Халат ещё мокрый, но он прилёг рядом с Минхо — на достаточно приличном расстоянии, рискуя свалиться с края кровати. Смешной этот Минхо: горделивый, чуть заносчивый, ворчливый — может быть, таким же милым и очаровательным он был рядом с Хёнджином, бубнил себе что-то под нос, фыркал, языком цокал, когда был недоволен, а Хван постоянно обнимал его да целовал в макушку, смеясь над его бесконечным брюзжанием, и Минхо, целуя уголки его улыбки, шептал: «Как я тебе только не надоел таким?» Не надоел. Он не мог надоесть, этот Минхо, всё слишком просто. Губы у него слегка надуты, нос сморщен, руки на груди скрещены. Спесивый, как будто это Джисон виноват в том, что произошло. Однако это только у Хана в душе сейчас смятение да тревога; и он, разворачиваясь, ложится прямо тут, рядом, напротив Минхо. Подкладывает кулаки под голову на подушку и колени прижимает к груди, словно собирается заснуть, а глаза его до сих пор открыты — он внимательно смотрит на Минхо. Так, словно в этой реальности, кроме него, больше никого не существует. Впервые Джисону некомфортно в собственной постели: здесь он боится лишний раз вздох сделать или подвинуться, думая, что помешает гостю, и губы его слегка приоткрыты, готовые ответить сразу же, если он спросит, и Хан вопрошает себя: когда это он успел стать столь покорным, он, всю жизнь бежавший к свободе? Минхо лежит напротив, и Хан наконец даёт себе право разглядеть его. Такого далёкого и столь прекрасного. Однажды красный, лепесток розы меняет цвет на чёрный «Пожалуйста, доверься мне», — думает Джисон да устраивается удобнее, пробегая глазами по чужому телу. Осматривает его крутой и острый кадык, исцелованный весь донельзя, шею, исписанную, подобно закату на барочном пейзаже, страстно-розовыми пятнами заходящего солнца чьей-то любви, большую верхнюю губу и нижнюю, чуть поменьше, ухо, проколотое серебряной серьгой… всё вплоть до мелочей. Хан пугается: сила его мысли настолько необозрима, что смогла создать целого человека, неповторимого: увидь Джисон его в толпе, то обернулся бы, заметив что-то родное, обернулся бы, сбивая с толку шедших за ним людей, что тихо ругнутся в возмущении, остановился бы, спрятав руки в карманы раскрытой куртки, чтобы взглянуть на него — что-то было в нём знакомое, а что, Хан так и не понял бы, пока не осознал бы спустя несколько разделяющих их всё дальше мгновений: в эти глаза он уже однажды влюбился. И Минхо поворачивается. — Паршиво пишешь, — замечает он, перекладываясь на левый бок: так, чтобы их с Джисоном лица оказались друг напротив друга. И взглядом холодным из-под полуприкрытых век, будто стрелами, пронзает сердце Хана насквозь. — Я бы ни за что не стал читать такую чепуху. И даже когда упадёт последний лепесток, я буду защищать тебя Они лежали рядом. Будто по разные стороны зеркала, которого никогда не существовало. Почему они кажутся друг другу такими похожими? Хан так очарователен своим лёгким и милым косоглазием, и когда он смотрит испуганно на Минхо, кажется, что глаза его больше ничего не хотят видеть: только этого парня с растрёпанными волосами, хрипловатым от усталости голосом и отвратительными манерами. И как только Хёнджин сумел его приструнить? Его поведение кажется невозможным, но отчего Хана так сильно к нему тянет? Он сдерживает свои руки, держа их под головой, чтобы не коснуться Минхо, только сдерживаться получается плохо. Ведь во взгляде Минхо точно такое же желание отражением лампы блестит… — Пялишься на меня так бесстыдно… — шепчет Джисон, нарочито безэмоционально и сухо, тяжело глотая слюну. Минхо кивает. Его нахальные медовые глаза изучают лицо писателя, он словно играет с ним в гляделки и, стискивая зубы, даже не стараясь, выигрывает. Смотрит в душу Хану, считает, сколько тот ещё продержится, а Джисон уже исходится в тревоге, блуждая по его помятому и уставшему лицу. — Что? — Минхо вскидывает бровь. — Не привык, когда на тебя смотрят такие красавчики, как я? Ведь за слова, что оживляли меня, я бесконечно благодарен Джисон качает головой. И, приподнимая голову, вытаскивает ладонь, чтобы коснуться — на свой страх и риск — груди Минхо. В следующую же секунду он слышит чужое сердцебиение. — Не в этом дело, — молвит Хан. — Просто отчего-то кажется, что мы с тобой слишком похожи. Ведь даже сердца у них бьются в подозрительно одинаковом темпе. Удивительно, как вдохновлён Джисон, когда под его ладонью покорно покоится чужое тело — крепкое и надёжное. Минхо фыркает. — Ещё бы. Ведь это ты меня создал. И, на удивление Джисона, руку… не убирает. А накрывает его дрожащие пальцы своей ладонью, прижимая ещё сильнее к груди, и на лице его играет печальная ухмылка, когда тепло его тела внезапно начинает согревать Хана. Похожи? Похожи ли наши руки, что обнимают друг друга, когда тела не способны? Похожи ли изгибы пальцев, что стремятся переплестись, пока слова, которые мы произносим, горят жёлчью? Похожи ли наши взгляды, пересечённые молнией вечернего ливня? Взгляды двух одиночек, сошедшихся под искусственным светом холодной квартиры. И похожи ли их сердца? Потому что Джисону кажется: хоть Минхо и сошёл со страниц, сердце у него далеко не бумажное. Скажи мне, всё в порядке. Не бойся. Никто не может у нас это отобрать — Похожи… — шепчет Хан сам себе и прикрывает глаза. Похожи, конечно же. Только отчего-то это ещё больше его пугает. Они с Минхо одно целое… Любовь — это выход И, держась за холодные руки, они оба встречают ночь друг напротив друга. В этой оглушающей тишине и совершенном штиле за окном, зная, что впереди у них целая непрожитая жизнь, они засыпают, потому что слишком устали жить в одиночестве. Привет, будущие мы. Пожалуйста, не беспокойтесь о нас В ту ночь Джисон изо всех сил старался не сомкнуть глаз. Открывал их, моргал часто, переворачивался с боку на бок, поправлял подушку, брал с тумбы телефон да подолгу листал ленту, занимая себя полуинтересными новостями, даже вставал, чтобы сделать глоток воды, и подолгу смотрел в окно. Укрывал Минхо одеялом, поправлял ему подушку и сидел долго, гладя его волосы, карамельной чёлкой прикрывавшей ему лоб, прислушиваясь к сбитому тревожному дыханию да пытаясь угадать, что же ему снится. И очень чётко, словно контуром в воздухе ему были написаны эти мысли, до сжатого в горле воздуха осознавал. Так вот почему Хёнджину так тяжело было… прощаться с Минхо на рассвете. Это заспанное лицо хотелось мягко целовать, в прикрытой чёлкой лоб, нос острый, что слегка ёрзал бы, подбородок, глаза беспокойные, губы, что ворчали в недовольстве, мол, хватит уже исцеловывать меня, поспать дай нормально, — после чего Минхо сам лениво потянется за объятиями — хотелось держать его крепко, прижимать к груди, шептать на ухо, что всё будет в порядке, и вдыхать шоколадный запах локонов. Минхо — это магнит, благоухающий нежным медовым и загадочным дымчатым тюльпанным, и Джисон боролся, запрещая себе лишнюю фамильярность, чтобы не нарушить чужих границ. Изматывающей, изнурительной та ночь была, но он не засыпал не потому, что не мог. А потому что боялся: стоит ему закрыть глаза, и Минхо, так же поспешно и неожиданно, как появился здесь, Минхо, укрытый его одеялом, рассеется вместе с утренней дымкой, оставив после себя лишь складки на постели. А Хан Джисон ловил себя на вечной мысли о том, что уже не хочет отпускать Минхо обратно.

***

Утро двадцать девятого октября ни один из резидентов жилого комплекса не мог бы называть необычным. Всё та же суббота, в которую просыпаться было чересчур лениво и угрюмо, та же суббота, в которую, пересилив себя, они подниму себя с постели, чтобы наспех умыть закрытые глаза, засыпать в белую кружку ложку быстрорастворимого, надеть привычный пиджак да выйти в сторону метро, чтобы отправиться на однообразную работу. Никто даже не обратил внимания на всё то же самое поднимающееся из-за горизонта солнце, да и вряд ли кто-нибудь бы заметил, что витрины магазинов и окна жилых домов украшены улыбающимися тыквами и гирляндами с забавными летучими мышами к приближающемуся Хэллоуину. Никто не заметил, как за ночную грозу обнажились высокие старые деревья, как за полупрозрачным облаком, оставляя конденсационный след, взмыл в воздух самолёт; все опустили голову, пытаясь заспанным взглядом различить текст в новостной ленте, когда над их головами бесшумно пролетел оторвавшийся от надломившейся ветви промокший лист. Это утро было совершенно обыкновенным, точно таким же, как и будни до этого, как и завтрашнее воскресенье; день, в который, просыпаясь, думаешь, чем бы скрасить вечер, чтобы совсем на душе тоскливо не становилось. Утро двадцать девятого декабря было до раздражения привычным, и сам Ян Чонин бы это признал. Была лишь одна вещь, сделавшая то утро особенным. Он проснулся в чьих-то объятиях. Знакомое чувство, правда? — спросил он себя, когда жмурил глаза, боясь раскрыть их. Раскроешь — и исчезнет эта иллюзия, будто кто-то охватывает тебя своими ослабшими руками да утыкается носом тебе в плечо, щекоча нерасчёсанными волосами оголённую кожу, — а этого ли он хотел? На его груди — широкая ладонь, и он тянется дрожащими пальцами к чужому запястью, ощущая кожей доверчивые прикосновения. Просыпаться вот так — как встретиться с давним другом, с которым в последний день вы ссоритесь, промокая под дождём, и высказываете друг другу всё, что накопилось, уверяя себя, что больше в жизни не захотите взглянуть в эти глаза, что напротив. А затем — встретиться спустя несколько лет и, окинув друг друга издалека, где-то на перепутье, возможно, на переходе, печально улыбающимся пепельным взглядом, понять, что каким-то чудесным образом научились жить поодиночке; вас скроет проезжающий автобус, и в следующую секунду вы уже окажетесь по разные стороны пешеходного перехода — или когда-то бывшего лишь вашим мира. Чонин ласково накрывает ладони Хёнджина, томно выдыхая, и грудь его опускается, проминается плоский живот; он приподнимает подбородок. Они с Хёнджином снова проснулись вместе. Такого не случалось несколько лет, повергнутых в вечную мерзлоту. Сквозь едва заметно тонкую расщелину во льду наконец распускался робко первый подснежник. Чонин оборачивается: осторожно, стараясь не пошатнуть постель, его наэлектризованные волосы мягко пробегаются по наволочке подушки. Слева от него — хён. Сонный, уставший, измождённый; он доверчиво обнимает Чонина, как огромную плюшевую игрушку, его зажмуренные глаза бегают в беспокойном утреннем сне, и ладони сжимает он в кулаки, стискивая ткань пижамы младшего. Чонин аккуратно протягивает руку да гладит Хвана по голове, проводит пальцами по длинным спутанным локонам, поправляет их, чтобы те на глаза не падали, и улыбается с оттенком печали и неоправданной заботы. Губы у хёна полураскрыты, по шее стекает капелька пота, он что-то бормочет невнятно и дрожит от ночного кошмара. Оно насквозь пропитано слезами и тревогой, это сокровище, которое временами устаёт притворяться быть сильным. Чонину грустно да жаль безумно, и с другой стороны отрадно почему-то, что свою слабость Хёнджин только перед ним показывает; ведь только Чонин, наверное, знает, как хёна спасти. И оттого тянется к его испуганному лицу да бледным впалым щекам, на которых застыли однажды горячие слёзы. — Хён… — шепчет Чонин, поглаживая ладонью затылок Хёнджина. — Хён, это всего лишь сон. Просыпайся, хён. И сжимает тесно его ладонь своей, чтобы привести того в чувства. Эти длинные пальцы уже очень давно не доверялись Чонину, который любил их согревать. Хёнджин лепечет что-то глупое и несуразное, и Чонин тяжело вздыхает: конечно, хён в диком стрессе, и сердце у него бухает куда-то глубоко, туда, откуда кровь кислород больше не принесёт, и он, едва не задыхаясь, прикрывает глаза и сглатывает слёзы сожаления, зная, что не сможет помочь Хёнджину так, как того желает в идеализированных мечтах. Всё, что ему остаётся, это положить ладонь тому на волосы, чувствуя соломенные пряди, и прижать его руку к собственной груди, чтобы тот услышал: сердца их бьются в одном режиме тревоги и страха, но, к сожалению, не смогут биться достаточно сильно, чтобы разбудить сердце Минхо. Всё, что они могут, это спасаться от собственных фобий, чтобы добраться до правды — и отомстить. — Хён… Чонин закусывает губу: просыпаться Хёнджину будет очень больно. Лучше уж застрять в непроходимых острых ветвях ночного кошмара да блуждать в вечной темноте, чем просыпаться, зная, что кошмар ещё не окончен. И он наклоняется вперёд, касаясь лба Хвана дрожащими губами. — У тебя жар, — с сожалением заключает Чонин и печально усмехается. А Хёнджин наконец успокаивается — и выдыхает громко, бормоча что-то полураскрытыми губами. Чонин улыбается, гладит его по волосам, и пальцы Хвана, подобно младенческим, рассеянно блуждают по ткани его футболки, будто пытаются отыскать, за что зацепиться, потеряны и сбиты с толку, и Чонин накрывает его ладонь, нежно прижимая её к своей груди. — Минхо-хён? — лепечет Хёнджин, силясь раскрыть глаза. — Минхо-я… — выдыхает. — Минхо, не уходи, хорошо?.. Чонин издаёт короткое тихое отрицательное «м-м», качая головой. Кажется, Хёнджину необходимо время вспомнить всё, что произошло вчера. Это будет самым болезненным: как после потери памяти восполнить самые неприятные моменты жизни, которые хотелось испепелить в костре амнезии. — Минхо-хён… — снова проговаривает он. Раскрывает левый глаз — родинка под ним слегка дрожит — и видит, как напротив сияют печалью глаза Чонина. Со страхом Чонин замечает в его взгляде опустошающее разочарование. — Он… он снился мне. Да, думает Чонин, я подозревал. Хён уснул, измождённый, когда они вернулись домой этой ночью, сбросив своё худи. «Не беспокойся, у меня осталась пара твоих вещей в шкафу, — сказал ему Чонин. — Переоденешься утром — а пока что иди спать». А когда обернулся, увидел, что Хёнджин уже завалился голым прямо к нему в постель. И захрапел. — Мне снилось, что мы уехали… — молвит Хёнджин. — Сбежали ото всех… и с ним всё хорошо, — глотает слюну, — здоровый, живой, улыбается мне, а больница — не больше чем кошмар. Самое отвратительное — в первые секунды после пробуждения вспоминать все те проблемы, что преследовали в предыдущий вечер. После сна очнуться и понять, что все мечты так и остались ярким блеском только в сознании, а в реальности — приходилось вставать и снова быть сильным. — Хён, он очнётся, — говорит Чонин, зарываясь пальцами в его волосы: знает, как сильно Хёнджин любит тактильность. — Обязательно очнётся. Нужно немного подождать. Он снова будет с тобой, обещаю. Хёнджин в недоверии усмехается. И, издавая кряхтение, утыкается лбом Чонину в грудь. — Почему все, кто любит меня, вынуждены страдать? — шепчет он, и ресницы его пробегаются по хлопковой пижаме. — Продолжай ненавидеть меня, хорошо? Может, хоть так ты не пострадаешь. — Хён… — испуганно выдыхает Чонин. — Хён… что ты говоришь такое… — и обнимает его за шею, уставляя подбородок на макушку. Дыхание Хёнджина врывается ему в ключицу. — Не твоя вина в этом, я уверен… Плечи у Хёнджина вздрагивают; он приподнимает тяжёлую руку и перекидывает её через талию Чонина. Вот так спокойно. Вот так будет хорошо. — Я даже не могу защитить того, кого люблю… — продолжает он, и слова его, как обычно, стрелами пронзают больное сердце Чонина. — Я хочу спасать, а не подвергать смертельной опасности… Чонин слышит глухие всхлипы. Хён снова плачет, искусывает себе губы, чтобы не выдать слабость, но Чонин чувствует: тот сжимает всё туловище, живот, желудок, плечи, словно хочет спрятаться в кокон, и от каждой новой губительной мысли он становится всё крохотнее да слабее, а ещё отчего-то хочется прижаться к кому-то и выплакать себе все глаза, чтобы не осталось больше сил. Минхо больше не живёт — какой смысл это делать Хёнджину? Волнение его кольцом сковывает, заставляя прижать руки в локтях к груди и ссутулиться до боли в спине. Он не знает, что с Минхо, и новостей до сих пор никаких. Ужасно осознавать, что в столь разрушающий момент жизни никто не задумается о том, как ему больно от незнания будущего. Да он бы всё отдал, если бы на вопрос «очнётся ли он?» ему ответили «да». Он знает, что да. Он знает, Минхо должен проснуться. Здравый смысл говорит ему: не может тот погибнуть, да и операцию провели успешно, так давай же, Минхо, скорее, вот только тот его не слышит, и с каждой секундой становятся всё громче и назойливее голоса, что нашёптывают со злой ухмылкой: не очнётся. И он перестаёт верить. — Прости, что прицепился к тебе, — Хёнджин, как кот, ластится носом о грудь Чонина. — Как пиявка, пристал, хотя давал поводы ненавидеть и презирать, а потом на коленях молил принять меня обратно… я отвратительный хён. Старший брат должен защищать младшего, а в нашем случае… ты вытягиваешь меня из темноты. «И мы даже не братья», — мысленно добавляет Чонин. И просовывает вторую руку под грудь Хёнджину, чтобы скрестить свои пальцы у него на спине. — Я говорил, что это в последний раз, обещал… а ты не просил ничего взамен, лишь кивал послушно и бежал за мной. Ты должен прожить лучшую жизнь, Чонин-и. «Ты просил последний раз тебе помочь, — повторил Чонин. — Последний раз тебя не ненавидеть, но если я однажды перестану тебя презирать, это не прекратится, и я вернусь к тебе опять на вечность, ведь невозможно, хён, ненавидеть одноразово и отпускать свою ненависть всего лишь на ночь. Её я отпускаю теперь уже навсегда…» — Мне не за что тебя прощать, — отвечает Чонин, впервые за несколько лет снова нежась в сонных утренних объятиях. — Я давно тебя за всё простил. И не знает он: оттого ли это, что Минхо в опасности и он не может подвергать Хёнджина саморазрушительным мыслям, оттого ли, что сильно скучал по тому, как крепко его обнимают, или оттого, как доверчиво хён плачет, спасаясь в руках Чонина. Даже думать об этом не хочет: всего лишь молчит, и дыхание его колышет растрепавшиеся по постели тонкие локоны Хёнджина. — Мы поедем в больницу, — продолжает Чонин, прикрывая глаза — и целуя хёна в макушку. — Нуна будет докладывать о его состоянии, а как тебе станет получше, начнём расследование. Если будем действовать вместе, всё будет хорошо, слышишь меня? Хёнджин слабо кивает. — Кушать хочешь? — любопытствует Ян. Где-то под его подбородком зашевелился затылок Хёнджина. Не хочет. — А надо, хён. Нам нужны силы. Минхо-хён не хотел бы, чтобы ты морил себя голодом. — Я хочу просто… просто… — молвит Хёнджин, всё ещё трясётся, и его высокий голос дрожит, сбиваясь на тон ниже. — Тссс, — Чонин хлопает, гладит его по спине. — Тише, тише. Всё в порядке. — Ни черта не в порядке, — взрывается Хёнджин. — И я ужасно устал. Чонин знает. Всё знает вплоть до мелочей. И оттого ещё хуже становится. А объятия — оба не в силах прервать. Субботнее утро для них было схоже с сигаретным дымом. Серым, клубящимся и неприятным. Хочется окно открыть да проверить комнату от атмосферы смерти и скорби, однако даже под ярким солнцем у кромки воды этот дым из души не выгнать, и им приходится вдыхать его одновременно, и Хёнджину страшно: он ещё никогда не ощущал себя столь слабым, не подозревал, что сможет потонуть в бессмысленном и лишённом жизни ожидании; и Чонину горестно: он не может выполнить такую лёгкую миссию, что, казалось, была предназначена ему до рождения — защитить и спасти своего хёна. Ведь они так сильно умели любить, правда? Почему у них так же сильно не получается жить?

***

Небольшой двухэтажный дом, что завершает ряд аналогичных строений вдоль по улице, утром двадцать девятого октября грозил содрогнуться от невыносимого стука. И нет, это не было землетрясением, как на то надеялся всем сердцем Хан Джисон. Не было это грозой или внедрением войск в город, хотя в данном случае проблему было бы решить даже легче. В дверь квартиры второго этажа со всей силы стучался Ли Феликс. Не разозлённый, вовсе нет — но явно обеспокоенный. — Джисон-хён! — крикнул он, издав ритмичный стук кулаком по деревянной двери. — Хан Джисон! Где тебя черти носят, а?! Феликс бы и не приходил домой к хёну в такую рань: они договорились встретиться на автовокзале, вот только тот не отписывался младшему о своём местоположении, онлайн был в последний раз в пятом часу ночи, игнорируя его сообщения и их неизменную традицию каждое утро, только продрав глаза ото сна, кидать друг другу последние новости — или мемы. Из чего Феликс сделал несложный вывод о том, что Джисон, скорее всего, просто проспал. И с чего только того потянуло до глубокой ночи не спать да в сети зависать? Договаривались же: с раннего утра на побережье поехать, разве Хан решил рискнуть сном? В автобусе, мол, проспится? В то время, когда Феликс планировал выйти из дома, направившись прямиком к вокзалу, он ещё сомневался, куда вызвать такси. А может, Джисон всю ночь писал и оттого не спал? Тоже сомнительная догадка: когда тот пишет новеллу, его ищи свищи по всем соцсетям, он ведь даже телефон порой не брал, чтобы не отвлекаться. Феликс мог спокойно отнестись к тому, что Хан проспал — тот и на лекции, бывало, запаздывал, но разве он по такой же простой и глупой причине мог забыть про их встречу? Не до такой степени тот был безответственен. Потому, стоило Феликсу сесть в такси, он назвал адрес не автовокзала, а квартиры его непутёвого и до раздражения невозможного хёна. — Ещё минута — и я ворвусь без предупреждения! — снова крикнул он своим глубоким голосом — да этим басом можно было половину соседей разбудить. — У тебя что-то случилось? Но и этим вопросом за утро он себе мозоли на языке успел натереть. Бешеный поток сообщений в личку везде где можно, даже в приложении банка, однако, не оправдал тревогу: эта светящаяся надпись «был в сети в 4:07» только надоедала ему, и он испытывал ужасную злость. Джисон всегда говорил о своих планах, а сегодня что? Неужели ночью ему стало плохо, а теперь он отсыпается? Всё могло быть, но его бесило, что форс-мажор случился именно в то утро, на которое они запланировали приключений выше крыши. Феликс очень не хотел доставать запасной ключ. Да, Джисон говорил, что он желанный гость в любое время — и потому подарил младшему ключик с парным брелоком — но тот всегда считал это нарушением личного пространства, оттого и не лез, когда не приглашали. И прямо сейчас врываться в квартиру к другу Феликс считал неэтичным, но понимал, что не успокоится, пока не удостоверится, что с ним всё в порядке. Да, кивнул Феликс сам себе, кажется, нужно проверить Джисона. Тот же беспомощный — редко на недомогание пожалуется, ну, а если с ним всё в порядке и Феликс зря волновался, то это очередной повод хорошенько его отчитать за игнор. В конце концов, какие ещё причины могут возникнуть, правда? И Феликс, скинув рюкзак с одного плеча, покопался в кармане, добывая ключ. Вот он, с брелком — половинка сердца в виде куска пазла, с крохотной надписью «Ликс». В другой ситуации Феликс бы обязательно усмехнулся, вспомнив, что на второй половине выведено милое «Джи», но сегодня даже внимания не обратил — и вставил с шумом ключ в замочную скважину, отчего-то затаив дыхание. — Джисон-хён, я захожу! — предупредил он. Не зная ещё, что прямо сейчас за дверью начнётся катастрофа.

***

Джисон не был профессиональным шпионом, да и со слухом у него частенько проблемы случались, особенно когда он переспрашивал Феликса по три раза, чем вызывал у того недовольно сжатые губы. Спать он тоже умел крепко, прорываясь сквозь дрём в глубокий сон, откуда его даже будильником вытащить невозможно было. А уж различать тончайшие жесты и шаги он тем более был не в силах — ведь он не герой его собственной драмы, не положено ему улавливать едва слышные шаги с голосами. Однако в это утро он мог составить конкуренцию всем самым уважаемым и богатым шпионам. Он услышал, как дверь его квартиры кто-то… открывает ключом. А потом всё произошло в доли секунды, казавшиеся ему вечностью. Шаг первый — проснуться. Джисон резко раскрывает глаза. В его руке — телефон, экран которого усыпан уведомлениями из соцсетей, он лежит на левом боку, и кажется, его рука уже покрылась розоватыми полосками — он слишком долго отдавливал её головой, а ещё прямо напротив него — заспанное лицо Ли Минхо, недовольно сопящего, пока тело его по плечо накрывает одеяло. А значит, всё, что произошло вчера вечером, чистая правда. Джисон резко и испуганно выдыхает. Ли Минхо, его, живой, настоящий, здесь, доверчиво покоящийся в его постели. Не исчез за ночь, не испарился на закате, не убежал обратно в повествование. Всё хорошо, всё хорошо. И вместе с тем — очередная головная боль. Шаг второй — соскочить с кровати. На Джисоне хлопчатые шорты с футболкой, он вспотел после крепкого сна, а ещё кости ломит, да и половина тела затекла. Господи, да он просто никакой. Тем не менее, раздирая глаза и протирая их от сухих выделений, Хан пытается осознать, что происходит — у него на счету какие-то секунды, мгновения, а событий произошло столько, что хочется прокричать во весь голос миру: «Да подожди ты хоть несколько минут, остановись, выдохни, замедли чёртово время, чтобы я собрался с мыслями!» У него в жизни полнейший хаос, и очередная проблема влечёт за собой, подобно отрезанной голове гидры, в два раза больше, а беспомощный Джисон может думать только том, что в его кровати — Ли Минхо, что вызывает в нём счастливую улыбку. Несмотря на то, что дверь постепенно открывается, несмотря на то, что он вообще не знает, как объяснить появление Минхо в его квартире, несмотря на то, с какой силой он вцепляется в голову, пытаясь остановить громкие мысли, он всё ещё радуется безумно, будто в мире теперь ничего не существует, а он остался вдвоём с парнем, в которого влюблён, не спеша сбежать из вымышленного розового мира в мир настоящий — суровый, реальный. Шаг третий — обернуться и выдохнуть. Это Феликс. Конечно, это он, кто ещё-то? Вчера они договаривались о встрече, а Джисон так и не удосужился хотя бы сообщением его предупредить о том, что ничего не получится. И всю ночь провалялся в телефоне, пытаясь не сомкнуть глаз, а ещё откровенно нагло забыл… об обещании. Как он мог отнестись столь ветрено и халатно? Кажется, от злости Феликса теперь не убежать: тот явно завалит хёна вопросами, обидится и не поверит. Но, чёрт возьми… у Хана попросту нет других оправданий. И потому он тут же мчит ко входной двери, едва не поскальзываясь на ламинате, скрипучем в самый неподходящий момент, и вырывается в коридор. Где-то на лестничной площадке слышен лязг брелока от ключа, и ручка двери надавливается. Когда дверь открывается, Хан видит на пороге Феликса.

***

Феликс вскидывает брови. Этот бесстыдник Джисон стоит перед ним в своих домашних шортах, лохматый, словно и не собирался ни в какую поездку и проснулся спокойно посреди дня, как в обыкновенный выходной. — Ты где пропадал? — Феликс упирает кулаки в бока и наклоняет голову. — Мы уже давно должны сидеть на автовокзале и свой автобус ждать, если не мчать прямиком к побережью. Джисон подносит руку к затылку и чешет спутанные волосы. Глаза у него наполнены стыдом и огорчением, но вот что странно — ещё заметнее в них блестит какая-то подозрительная задумчивость. — Надеюсь, у тебя есть правдоподобная отговорка, — фыркает Феликс. — Потому что поездка не заладилась уже с утра, и я хочу знать причину, по которой ты так конкретно меня динамишь. Хан закусывает губу и руки за спину заводит, как он делает обыкновенно в растерянности или страхе — Феликс слишком хорошо его знает, чтобы не понять таких простых жестов, но из-за своей злости даже не видит, как Джисон пытается спрятать блуждающий взгляд. Тот подобен провинившемуся ребёнку, выслушивающему выговор родителей, или собаку, которой пришлось прижимать уши, когда на неё ругались за порванные обои. Хан ненавидел разочаровывать Феликса, зато у него всегда это прекрасно получалось. Возможно, он бы не вызвал такого бурного негодования у Ликса, случись это впервые — тот, скорее, просто разволновался бы, но после того как из-за своей работы над сценарием Джисон заперся в сомнительном коконе, не отвечая даже на сообщения, Феликс серьёзно за него испугался. И разозлился. А как искупить вину, Хан уже не знал. — Так что либо прямо сейчас ты оправдываешься и мы едем к побережью, либо… Джисон вздыхает, округляя свои покрасневшие от бессонницы глаза. — Да тут такое дело, понимаешь… — и потирает переносицу, закусывая губы. — В двух словах-то и не объяснишь. — Ты здоров? — справляется Феликс, оценивая хёна с ног до головы — помятый весь, раскрасневшийся, спину сутулит, а мешки под глазами напоминали глубокие лужи — прямо как те, что на дороге у подъезда собрались. — Выглядишь невыспавшимся. — Да? — хмыкает Хан. — У меня слишком веская причина тому, что я не спал всю ночь. — И даже не удосужился сообщить, что не проснёшься вовремя? — качает головой Ликс. — Что же с тобой такого случилось, а? А потом делает кое-что неожиданное. То, чего, в общем-то, неподготовленным делать не стоило: заглядывает в квартиру — и у Хана спирает дыхание. Из коридора ой как прекрасно проглядывалась… спальня. И злость на лице Феликса сменяется недоумением. Глаза округляются, губы раскрываются, и он издаёт хриплый возглас — кажется, оценил Джисон, это удивление. Феликс вцепляется в косяк двери, пытаясь разглядеть получше, а Хан, упираясь всем телом, пытается вытолкнуть его обратно на лестничную площадку. — Ты ничего не должен увидеть! — шепчет Хан, толкая младшего в плечи на лестничную площадку, пока ноги у того скользят по кафелю. — Ты всё не так можешь понять. Феликс отталкивает пушистую голову Джисона своей ладонью — крохотная, зато на удивление сильная какая! — и врывается, переступая через порог. — Ты чего там прячешь? — хмурит брови Феликс. — Мне это кажется? И Хан, сдаваясь, наконец позволяет младшему вторгнуться в квартиру. Зато дальше коридора тот так и не проникает. В спальне Джисона — прямо посреди кровати — развалился незнакомый парень. И Феликс бы отреагировал совершенно спокойно, если бы Хан позволял себе хотя бы общение с молодыми людьми, но тот, затворник, и глаза стеснялся поднять, если рядом находился кто-то симпатичный, а теперь… теперь в его кровати просто лежит парень, так спокойно, словно то был его партнёр. Постоянный. Незнакомец, прикрытый одеялом по плечи, растянул свои руки, жадно обнимая подушку, ноги раскинул, даже сопел едва слышно, а одеяло всё измялось у него в коленках. Словно это давно уже был его родимый дом. «Может, брат? Двоюродный какой-нибудь, из Кванджу, или старый одноклассник…» Феликс тут же отбрасывает эти мысли: Джисон к своей семье в принципе тёплых чувств не испытывал, а если бы и был у него кто-то близкий, младший бы давно о нём знал. Поэтому принять тот факт, что Джисон нашёл себе партнёра, принять было легче и быстрее, чем поверить в то, что это родственник или давний друг. — Пар… парень? — хрипит Феликс — и посылает шокированный взгляд в сторону Джисона; белые локоны чёлки осторожно вздрагивают над блестящими в недоумении глазами. — У тебя в квартире… какой-то парень?! Хан закатывает глаза. — Это не просто какой-то парень, Ликс. Феликс дрожащими руками указывает в сторону спальни, будто пытаясь заставить Джисона раскрыть глаза, и громким шёпотом (уважение к спящему проявить всё-таки надо) произносит: — В твоей кровати спит парень, хён! У меня на такое обычно бывает только одно объяснение. — Прекрати, ты же тоже писатель, — возражает Хан. — Как будто не понимаешь, что к одному результату могут привести разные события… — Да в твоей жизни ничего не происходит, чтобы какой-то результат появлялся, — фыркает Феликс. — Давай ещё скажи, что и сам не ожидал его увидеть у себя на пороге. Джисон уже не знал, как ему сообщить, что он, как бы… реально не ожидал. — Ты не подумай, что у меня шиза или что-то такое, — начал он, издав нервный смешок. — Но я и в самом деле… — Ага, ага, — закивал Феликс, — знаю я ваши отговорки. Поздравляю с первым разом. Признавайся давай, ты же пассив? Хан чуть слюной не подавился. И, потерев нос, облизнул губы, расплывшиеся в лёгкой улыбке. — Гипотетически да, но с этим парнем у нас ничего не было, — отозвался он. — Мы всего лишь спали вместе. Как с тобой иногда. Феликс, в сомнении прищурив глаза, снова взглянул на незнакомца. Красивый, даже во сне, с растрёпанными карамельными волосами, бледной кожей, пухлыми губами, крепкими бёдрами и эстетичными, как у статуи, гладкими твёрдыми ляжками. — Хён, я, конечно, не эксперт, но с такими парнями… не может ничего не быть. — Да отстань ты. Когда узнаешь, кто это, сразу всё поймёшь, — махнул рукой Хан. — Неужели какой-нибудь богатый наследник? — ухмыльнулся Феликс — и стукнул Джисона по плечу, коротко подмигнув. — Где ты его подцепил? У него есть какой-нибудь брат-близнец или типа того? Бессовестный, нашёл себе мальчика и мне по пути не захватил. — Ликс, сейчас не до шуток, — закатил глаза Джисон. — Мы с тобой оба по уши в г… трудностях, и я уже не знаю, как это решать. — Ты что, напоил его? — предполагает Феликс. — Или похитил? Он наверняка чей-то сынок, да, раз ты о нём беспокоишься? Господи, цокает Джисон. Как же Феликс близок к правде, только не в нужном смысле. Как параллельные прямые, его догадки точны, но никогда не пересекутся с реальным представлением проблемы. — Ты не поверишь в это, — хмыкает Хан. — Это Ли Минхо. — Ли Минхо? — смеётся Феликс — так задорно и по-детски, что Джисона это уже начинает выводить из себя. — Придумал бы чего получше. Похоже, твой сценарий тебя совсем из состояния равновесия вывел. Скажи ты, что это тот самый, который в «Наследниках» играл, я б скорее поверил, — и снова стучит ему по плечу. — Похоже, тебе нужно конкретно так отдохнуть да врача посетить, хён. — Хватит стебаться! — кричит Хан. — Это Ли Минхо, тот самый, из черновиков. Персонаж мой, вот кто он. Феликс облизывает губы: смотрит на Хана как на умалишённого. С толикой сострадания, будто не хотел сообщать Джисону о том, что тот галюны ловит, пока хён свято верил в правдивость своих слов. — Ну ага, как же, — кивает Ликс. — Будь так, то почему у меня в кровати сегодня Хёнджин не проснулся? «Ну если так рассуждать, мы все хотим Хёнджина у себя в кровати», — подумал Хан, но вслух не произнёс — его мысли и без того вдребезги опьянённые. — Это вчера вечером случилось, — попытался уверить его Джисон, нахмурив брови — когда уже Феликс начнёт воспринимать его слова всерьёз? — Я и сам не ожидал, что он из черновика выпрыгнет. Я написал сцену с аэропортом и убрал листы в рюкзак, пошл в душ, а он… — Хан кивнул подбородком в сторону Минхо, — а он тут. Феликс прошёлся пятернёй по волосам. Он, кажется, уже начинает уставать от этого. — Послушай, хён, ты же сам понимаешь, что звучит это невероятно? — Ты мой единственный друг, какого чёрта ты поверить мне не можешь?! — вскрикнул в ответ Джисон. И понял, что получилось слишком громко. Стиснув зубы, он инстинктивно вжал голову в плечи и обернулся в сторону спальни. Минхо, кажется, от этого крика проснулся — шелестя одеялом, он чуть развернулся в постели, перекладываясь на живот. — Разбудил принцессу, — пролепетал Феликс. — Может, мне самому его спросить, кто он? Но незнакомец, благо, их слов не слышал. И, прижимаясь щекой к подушке, только недовольно промычал и укрылся одеялом с головой. — Хёнджин, ты опять мне всю постель перевернул, — выдал незнакомец сонным голосом — таким, каким обычно разговаривают в первые секунды пробуждения, не понимая особенно, что ещё происходит. Феликс заметно напрягся. Сжал ладони в кулаки, придвинулся ближе к спальне и, держа брови нахмуренными, стал откровенно пялиться на лежащего в постели юношу. Даже внешность отчего-то начинала казаться ему знакомой. — В следующий раз запрещу тебе рядом ложиться, пойдёшь на пол спать, — промычал Минхо в одеяло. — Небось без трусов снова лёг. Ты вот с этими вот, — парень сладко зевнул, — извращениями… — и сильнее вжался щекой в подушку, — мне в постель не лезь. Феликс придвинулся ещё ближе. Шагал он бесшумно, стараясь быть незамеченным, но даже шум его ломающегося дыхания, казалось, может повергнуть квартиру в хаос — под ногами скрипнула половица. — Хёнджин, чего молчишь… — вновь промолвил Минхо, и Ликс в начинающейся панике взглянул на Хана. Тот всего лишь кивнул — так, словно это была совершенно нормальная картина. Как будто он уже… звучит странно, но… привык? И тогда незнакомец вроде бы поднял голову — в утреннем отблеске солнечных лучей блеснули его серебряные серьги — он уставился прямиком на Феликса и Джисона в кривой ухмылке. — А, — только и произнёс тот. — Я ж забыл, что ни в какую Америку я больше не лечу. И Феликс, в последний раз саркастично улыбнувшись, грохнулся на пол без сознания.