пожелтевшие поля страниц

mirei touyama — by your side Лучше бы в то утро Хван Хёнджина не оказалось рядом, потому что тот исчез до рассвета, оставляя короткий влажный поцелуй на щеке Минхо и капли росы на траве под окном. Лучше бы прошуршали ветви их низкого дерева да тихо захлопнулось окно. Вместо этого Минхо беспомощно опускает обессиленное предплечье на шуршащее одеяло и, выдыхая, тихо стонет в наволочку. На этот раз куда-то далеко сбежал лишь Минхо. И, в мыслях повторяя свой вывод: «В Америку я не лечу», — он лишь жмурит глаза да тихо хрипит. Это как проснуться в мягкой постели рано утром с улыбкой на лице, а затем позволить проблемам вчерашнего вечера пересечь лицо, подобно шраму, и Минхо кривит губы. Он далеко от дома, очень далеко. Горло у него пересохло, а спина да колени намокли от пота — значит, ему и правда удалось заснуть. Несмотря на то, что всю ночь он метался от одного кошмара к другому, от одной догадки к другой, так муторно и спутано, как бывает только ночью, он всё-таки заснул. Интересно, спал ли Хёнджин? — тут же вздрагивает он. Наверняка нет. Что творилось там, в его мире, после выстрела? Минхо сжимает пододеяльник вспотевшей ладонью, выдыхает сквозь стон. Исходов оказывалось много, как на бесконечном перекрёстке пересечений, он ведь мог погибнуть, мог исчезнуть, испариться, а Хёнджину ничего и не оставалось, кроме как… Кроме как что? Минхо думал об этом всю ночь и до сих пор к выводу не пришёл, а сердце стучит, тревогу бьёт, и до него не дозвониться, не дать услышать свой голос, и Минхо пытался убедить себя, что ничего не способен исправить, остаётся лишь ждать — а потом, в следующий раз, когда они смогут взяться за руки, он всё обязательно расскажет, и может, всё станет на свои места… а пока что… пока что Минхо надеялся, что Хёнджин спал. Хотя бы немного отдохнул… у него ведь есть Чонин, его лучший друг, его младшенький брат, Минхо знал: Чонин, будучи самым неопытным, отчего-то понимал, как устроена любовь, будто уже несколько раз её, сильную, убийственную пережил, а теперь спасает их в объятиях, самый мудрый из них, и если бы не Чонин… если бы не Чонин, всё могло бы быть гораздо хуже. Так что Минхо, переворачиваясь на кровати, шепчет в своих мыслях: «Прошу, Ян Чонин, спаси его. Спаси моего глупенького парня. Ты ведь всегда уверен, что в будущем всё будет хорошо, ты ведь, отражая в глазах звёзды ночного неба, всегда строишь верные созвездия, поэтому, прошу, укрой его, пока меня нет рядом. А потом… потом мы обязательно что-нибудь придумаем!.. ведь так?» И Минхо, ударяясь о жёсткое зеркало реальности, поднимает голову, чтобы обозреть происходящее. В конце концов, Хёнджину тяжело, но если он ничего не предпримет, кому от этого станет легче? Просыпаться ему всегда было сложно. Будто его помещали в колбу со сжатым воздухом, включали звуки приглушённых голосов, поднимали температуру — и требовали постоянно что-то. Минхо чувствовал себя паршиво каждое утро. И странная, непривычная агрессия наполняла его тело — резкая, колючая, будто его, вдохновлённого, отвлекали сухой реальностью, и он хмурил брови в раздражении: чего им всем от него понадобилось только? А может быть, это была банальная его грусть… И, сквозь полуопущенные веки вглядываясь вперёд, в коридор, он увидел, что его растяпа-писатель пытается кому-то помочь. — Феликс? — Минхо услышал сквозь звон в ушах, как Джисон лепечет изумлённо. — Ликс, ты в порядке? Но по характерному грохоту в коридоре даже сонный Минхо мог понять, что ни черта там у них не в порядке. Протерев глаза, он заметил, как незнакомый невысокий блондин, что пялился на него из-за двери, пытался выстоять на своих двух и произнести что-то нечленораздельное. К сожалению, из его рта вырывался лишь глухой хрип. — Мин… Минхо?.. — просипел Феликс, тяжело глотая слюну. Минхо кивнул, инстинктивно прикрываясь одеялом — так, словно его на места преступления застали, да ещё и голым. Наверное, появляться вот так впервые перед кем-то — в чужой постели да растрёпанным — вызовет сомнения, да? И когда он захотел что-нибудь уже ответить, Феликс, ухмыльнувшись сквозь усталый стон, закрыл глаза — да перестал держать равновесие. Процарапав длинными ногтями дверной косяк, он скатился на пол, жалобно проскулив. Джисон тут же, в панике округлив глаза, наклонился, пытаясь поддержать Феликса под спину, и, чувствуя давление в локтях и коленях, на подкошенных ногах опустился на пол вместе с младшим. «Чёрт, — пронеслось в голове у Минхо. — У этого писателя больше проблем, чем я думал». — Что это с ним? — подал голос Ли — пытаясь отодрать себя ото сна — да потянулся в кровати, потирая поясницу. — В обморок грохнулся, что ли? Джисон выглядел обеспокоенным. Тяжело глотал, глаза округлил свои растерянные, блуждал взглядом по обессиленному телу, что лежало у него на коленях. — Наверное? — предположил Хан, похлопав Феликса по щекам. В полнейшей тишине даже Минхо мог услышать, как голос его дрожит, дыхание врывается, и он трясёт парня за плечи, пытаясь достучаться до его сознания. В то время как тот его давно уже потерял. А Минхо просто ненавидел, когда его заставляли решать проблемы с самого утра. И, тихо постанывая, протёр лицо руками. — С ним никогда такого не случалось, — тяжело сглотнул Хан. — Никогда ведь… странно… не могло же его так от одного испуга?.. — и он обречённо поднял взгляд в сторону Минхо. Исподлобья, из-под опущенной пушистой чёлки чёрных волос, чуть дрожа — да прижимая к себе обмякшее тело. Так, словно Феликс был его ребёнком, а Джисон ужасно боялся его потерять. На этом моменте Минхо понял, что окончательно пропал. Потому что никто ещё никогда не смотрел на него так, когда просил помощи. Осторожно развернув пододеяльник, Минхо уставился во все глаза на развернувшуюся перед ним картину: вот он, Хан Джисон, сидит на холодном полу в шортах до колен, на его бёдрах бездыханное тело друга, волосы его после затяжного сна взлохмачены, а мрачные синяки окружают глаза, что с волнением смотрят на друга, и Минхо невольно сжимает одеяло в кулаке. Прямо перед ним — беспомощный юноша, а ещё пострадавший в обмороке. А слабым надо помогать. Минхо видел: Хан теряет самообладание. Он бесконечно шепчет имя Феликса да трясёт его в отчаянной попытке разбудить. Тот лишь дышал спокойно, хоть бы произнёс что, одного мычания хватило, но Феликс уже давно перестал реагировать на происходящее. — Не паникуй, — попросил Минхо, призывая к здравому смыслу Джисона. — Ты не знаешь, как вести себя с упавшими в обморок? Хан посмотрел на него виновато. И, тесно прижав к себе Феликса, окинул Минхо мрачным взглядом исподлобья. Он не хотел говорить, что, будучи писателем, практически для каждой своей наработки искал в интернете способы первой помощи, но до сих пор их не запомнил. И, проведя пальцами по лицу Феликса, чтобы убрать локоны светлой чёлки, бегающими глазами обеспокоенно оглядел его. — Я не умею не паниковать, — прошептал он. — А что если ему и правда… плохо? Может, он слишком переволновался! Минхо с шумом вылез из-под одеяла. Уселся на краю кровати, ноги на пол свесил, широко зевая. Он понимал, что у Джисона начинается истерика — но, зная, что из обморока легко вывести в сознание, не волновался. Зато кое-кого сейчас придётся успокаивать. И, замечая, как за окном светло-серебряные тучи скрывают светлое небо, понял, что рассиживаться ему здесь не придётся. Как будто из одного сюжета его внезапно выкинули в другой, перерисовали всю его обстановку, заставив принять как должное внезапные перемены, а несвязанные факты острыми иглами в голове отдавались, и он запутался, запутался, запутался, он впивается пальцами в волосы, сквозь зубы выдыхая устало, и понимает, что теперь придётся раступывать всё самому. — Положи его на пол, — шепчет он, срывая одеяло с колен. — Ч… Что? — взволнованно пролепетал Джисон. — Положи его на пол и не трогай, — приказал Минхо, а затем встал на ноги — под тяжестью его тела проскрипели половицы. Он потянулся к ручке окна, слегка надавливая, чтобы впустить в комнату свежего воздуха. Тем временем Хан повиновался: осторожно уложил тело Феликса на чистый пол, дрожащими руками расстегнул все пуговицы пальто и ремень развязал, чтобы тот не затруднял дыхание. — Я уже спасал людей из обморока. Так что я помогу. — Я знаю, — как-то по-родительски тепло улыбнулся Джисон. — Всё-то ты знаешь, — надавил Минхо, потягиваясь на месте — спина хрустнула, стоило ему поднять на носочки. Господи, это утро и впрямь оказалось каким-то… паршивым, что ли. Он ужасно вспотел — вся футболка к телу прилипла — в душ бы сходить, так им на голову ещё одна проблема свалилась. Как же это всё до ужаса нелепо. Почему его «выдуманная» реальность оказалась куда логичнее, чем этот «настоящий» мир?.. — А почему я здесь оказался, не знаешь. Джисон снова послал в его сторону обиженный взгляд. — Ладно-ладно, не беспокойся, — вздохнул Минхо, выходя в коридор. — И почему ты только такой беспомощный, а? Затем, действуя по-хозяйски, слишком смело для чужака, закатил внутрь чемодан Феликса, захлопнул входную дверь и уселся рядом с ними на колени. — Слабенький у тебя друг, вот что я скажу, — выдал Минхо. — Ты говорил, он даст нам ответы на вопросы, так? — и вскинул бровь. Джисон кивнул. — Что-то не шибко он рад нашему знакомству, не замечаешь? Джисон не особо понимал, шутит Минхо или нет. Для него эти слова звучали больше похожими на издёвку, словно тот выплёвывал желчь своей обиды, манипулировал этим хрупким писателем, что в его присутствии даже боится глаза поднять, а Хан из-за своей этой влюблённости нелепой, источника которой даже не осознавал, поддавался глупой панике и давлению Минхо. Минхо уложил ноги Феликса на чемодан и попробовал послушать его пульс — в задумчивости приподняв глаза, сделал вывод, что всё в порядке. — Но Феликс в опасности! — воскликнул Джисон. — Ему плохо! — и принялся вновь шатать тело своего друга в надежде, что это поможет тому очнуться. А тот, обмякнув, безвольно трепыхался под его руками. — Феликс, вставай давай скорее, чего ты развалился! — Да успокойся ты уже! — прикрикнул на него Минхо, резко перехватывая руки Хана. — Будешь трясти — только хуже сделаешь. Дай ему полежать. Джисон во все свои огромные глаза уставился на Ли и рот раскрыл в возмущении. Губы свои крохотные выпятил, будто хотел что-то предъявить, но вместо этого только, часто моргая, смотрел исподлобья на Минхо, задержав дыхание, и сжимал ладони в кулаки, отчаянно пытаясь вырваться из его цепной хватки — он ведь только проснулся, откуда столько силы?.. — Он… он в обмороке! — только и пробурчал Хан, опуская взгляд на пальцы Ли, что удерживали его на месте. — Ему помочь надо! — Я и помогу, — ответил Минхо, нахмурившись — и запястья его сжал только сильнее, чтобы ограничить от Феликса, а Хан снова поёрзал на месте, пытаясь высвободиться, только Минхо, тесно сжав зубы, остановил его, пригрозив мрачным взглядом. — Если доверишься мне. И Джисон, покосившись на него, едва заметно кивнул, понимая, что бесстрастный Минхо оценивает ситуацию лучше. Затем слегка отполз назад, не спуская взгляда с Феликса, и Ли ослабил хватку. Сердце у Хана колотилось как бешеное. — Совсем без меня ничего сделать не можешь, — простонал Минхо. — Что ж ты такой жалкий? «Как ребёнок», — мысленно добавил он. — Если бы не ты, Феликс бы и в обморок не упал от испуга, — тут же пробурчал Джисон, усаживаясь на полу и облокачиваясь о стену. Минхо действовал уверенно: так, как Хан его и прописал, и своими испещрёнными голубыми венами руками он осматривал Феликса, прислушиваясь к дыханию и пульсу. — С ним всё будет хорошо, — проговорил Минхо. А затем послал в сторону Джисона многозначительный презрительный взгляд. — Если бы не ты, меня бы вообще не существовало, — отрезал он. Но отрезал обречённо, кидая косой взгляд в сторону Джисона. Посмотрел на него устало, печально, так, словно похоронил вчерашним вечером всю свою жизнь, а для новой ещё сил не набрался. Кто знает, кому из них помощь в самом деле нужнее? Глаза у него всё ещё сонные, полуприкрытые, белки испещрены переплетением красных капилляров. В них Хан Джисон видел историю, которую никто более прочитать не мог. И, пытаясь унять бешено стучащее сердце, понимал одну очень важную вещь. В карих зрачках только что окончилась многолетняя борьба, все солдаты сражены выстрелами пушек да молниеносными пулями, стороны поднимают белые флаги, безнадёжно глядя на противника. Бывшего противника. Над полем кружится пропитанный ядом дым, а из груди единственного выжившего воина торчит стрела. Последняя просьба разубедить мир в том, что вся его жизнь была фальсификацией, сквозь пепельно-карий оттенок проникает в душу Хан Джисону. И он опускает руки, потому что оба они застряли в бесконечной череде молитв о том, чтобы их однажды спасли. — Если через десять-пятнадцать минут не очнётся, придётся «скорую» вызывать, — отчитался Минхо, опуская взгляд. А Хан лишь прижался затылком к стене, прикрыл глаза и закусил губы — так сильно, чтобы почувствовать боль и абстрагироваться от проблем, понемногу топящими, как цунами, его мысли. «Ещё одна головная боль», — пронеслось очередной ударной волной. — Хотя от такого обморока он очнётся быстро, — рассудил Минхо. — Это всего лишь шок, не более, — и облокотился о входную дверь, усаживаясь напротив Хана. В списке внезапно свалившихся на голову проблем Джисон галочку в ближайшее время точно не поставит — тот будет только пополняться. И какого чёрта в относительно спокойный момент его жизни судьба решила так нелепо пошутить, томно вздыхает он. В голове у него сейчас сплошная каша, и он хотел бы завернуться в одеяло да уснуть, лишь бы все тревоги развеялись сами по себе, но, к сожалению, он вынужден лишь сидеть, прислонившись к стене, на полу собственной прихожей и размышлять над тем, как теперь устроится его собственная жизнь. Джисон попытался притвориться, будто между ними нет этого удушающего напряжения, такого, от которого при каждом вздохе дрожь по телу, ком в горле застревает, а слова не могут вырваться наружу без слёз. Хан уже заранее чувствует, что во многом будет виноват перед Минхо. — Ты хорошо спал? — словно заглаживая свою вину после недавнего срыва, поинтересовался Хан сквозь полуопущенные веки — его пушистые ресницы невинно обрамляли любопытствующие глаза. Однако он знал: вопрос провальный, и Минхо смерил его саркастичным взглядом, едва слышно цокнув, и Джисон опустил голову, скрывая, что щёки его сразу покраснели. А ещё поджал колени — чтобы, уткнувшись в них носом, кое-как спрятать лицо. — Как я мог хорошо спать, — печально хмыкнул Минхо, — зная, что Хёнджину нелегко приходится? Как я мог уснуть, когда моё тело отказывалось принимать, что я не в том мире, где мне предназначено быть? — и он прошёлся ладонью по волосам, приглаживая спутанные локоны. — Меня всю ночь знобило от кошмаров. Минхо потянулся к левой стороне живота — коснулся как бы невзначай того места, где ранее зиял огромный шрам от ножевого ранения, и погладил кожу сквозь футболку, пробегаясь пальцами по туловищу. «Поправляйся скорее, — звучал голос в его голове, — я хочу вновь целовать твои шрамы». Минхо не говорил этого вслух, но разве Джисон бы не догадался? Конечно, ему снилось, как сияющие глаза Хёнджина вновь смотрят на него сквозь добрый смех, а Минхо зарывается в его объятия и шепчет в грудь: «Давай, конечно, давай сбежим с тобой, я готов, Хёнджин, хоть на край света, и плевать, что там семья подумает, давай сбежим ещё до того, как я исчезну из повествования и окажусь в пугающем мире — пугающем от того, что в нём нет тебя, молю, ты не должен знать, что он существует, так что прямо сейчас я готов улететь отсюда, чтобы наша история не была всего лишь чужой фантазией на смятом листке черновика»… Минхо был глуп, очень глуп, что не соглашался раньше, ведь, возможно, знай он о том, что всё ещё можно изменить, не выпрыгнул бы он сюда без него, не остался бы в одиночестве в доме, в стенах которого гроза казалась намного страшнее. Минхо тянет ладонь к своей шее и задирает подбородок, стучится затылком о стену, вдыхая аромат прихожей, а тот, каким бы знакомым ни пытался казаться, всё равно чужой. Минхо снилось, будто он держит Хёнджина за руку и они гуляют по залитым солнцем улицам Вашингтона, удивлённо оглядывая небоскрёбы, а он целует Хвана в щёку и говорит, что всё непременно будет в порядке. — Мне снилось много чего, — говорит Минхо, нервно посмеиваясь, — но в основном снилось, что никакой новеллы, никакой твоей реальности не существует, — Ли посылает печальный взгляд исподлобья в сторону Джисона и качает головой, — но потом радостная улыбка Хёнджина сменялась твоим лицом. И обеспокоенными глазами, которыми ты смотрел на меня, пока я, видимо, засыпал. Минхо поджимает под себя колено и кладёт на него предплечье, а обессиленная ладонь свисает, покачиваясь, и Хан чувствует себя виноватым. Это было хуже смерти. Смерть ставит точку — тогда, разбивая себе сердце, можно смириться с ударом, а их ситуация ставила огромную бесконечную запятую: никогда не знаешь, какая часть предложения за ней последует, и сидишь, угрюмо уставившись в пустоту, в дрожи ожидая концовки — не важно, плохой или хорошей, скорее бы уже. Вот только Минхо ещё не знает, что в его истории уже давно должна стоять точка. А Джисон не подозревает, что его рассказ только начался — с красивого отступа первого абзаца. Минхо дотрагивается до своей шеи и, вскидывая брови, оглядывает Хана с головы до ног. — Будешь теперь мне каждую ночь сниться? — хмыкает он, и Джисон пожимает плечами, отводя взгляд. Они оба знают, что следы от поцелуев понемногу исчезают с оливковой кожи, вот только Хан смиренно встречает то, как организм Ли подстраивается под новую реальность, а тот, не желая взглянуть в зеркало, пытается убедить себя в том, что он всё ещё принадлежит другому измерению. Пятна цвета увядающей розы испарились за ночь — так же, как исчезли шрамы от ножевых ранений и выстрелов. Кажется, именно так обозначается начало новой жизни?.. Джисон прячет взгляд да тихо стонет себе в колени. Почему всё это происходит столь быстро?.. — Ты хорошо себя чувствуешь? — Хан пробует достучаться до сокрытого льдом сердца Минхо. — Намок ведь вчера… А Минхо снова усмехается, облизывая треснувшую кожу губ. И приподнимает голову, впечатывая взгляд в потолок, чтобы скрыть, должно быть, как ему презренны и вопросы эти, и звук его голоса, и тёмная клетка этой квартиры, в которой они оказались заперты. Вдвоём. Подобно жалким птицам, которых поймали и кинули в гроб из бетонных стен, не давая питания и света, надеясь мучительно медленно их погубить. Хуже всего было то, что они тратили последние силы на взмахи крыльев, которым больше не предначертано было летать. — Господин писатель, ты заботишься не о тех, о ком надо, — произносит Минхо на выдохе, и смеётся, легко, приподняв уголки губ, и в этом громком, издевательском смехе Джисон как будто ловит оттенки надругательства. Лучше бы Минхо его просто ударил, вот только Хан не знает, что Ли попросту грустно, грустно, грустно, и в его сердце, подобно закату, за горизонт восходят старые воспоминания, о которых он молится, чтобы те превратились в реальность. — Со мной всё будет в порядке. А с ним… — и он надорвано стонет, словно дым, выпуская воздух из лёгких, — с ним невозможно связаться, да? У Джисона от этого вопроса — шторм мурашек по телу. От огорчения и собственной беспомощности. Он качает головой. — Прости, мне правда жаль, что я ничем тебе помочь не могу, — молвит Джисон — как шелест травы в поле, тихо. — Обещаю, что мы со всем справимся… но пойми, это и для меня чересчур трудно. Ты можешь… пока пожить у меня, а потом, когда что-нибудь выясним… — И как я могу тебе доверять? — тихо возмущается Минхо. — Вдруг ты маньяк или псих какой-нибудь? — Минхо, я писатель, — жалобно стонет Хан себе в колени. — Ну так, а я о чём? Какое впечатление у меня вообще должно о тебе возникнуть, а? — И Минхо дотягивается ступнёй до ног Джисона, слегка толкая его, чтобы тот оживился уже. — Что вообще вчера за философские разговоры были? «Похожи, похожи»… — морщится Минхо. — Очевидно же, что похожи. Оба — те ещё придурки. Ещё и грудь мою трогать стал. Хан лишь отводит взгляд обиженных глаз и обнимает колени руками. Своей стеснительностью он не может достичь главного — вызвать в Минхо доверие, ведь тот такой непривычный, циничный и саркастичный в своей дерзости, совсем не тот Минхо, к которому Джисон привык за восемь глав, которые успел написать, и ему страшно становилось. Почему, стоило отдалить его от Хёнджина, всё переворачивалось с ног на голову? Почему Минхо столь суров по отношению к нему? А может, Джисон сам себе всё это придумывает, пока сидит на холодном полу, а утренний ветер сквозь окно шуршит сквозь его смятые чёрные локоны? Пока он бегает глазами по ламинату, фокусируя внимание на крохотных пылинках, чтобы успокоить своё дрожащее дыхание, пока рядом с ним — лучший друг и любовь всей жизни? Хан позволяет себе лишь взгляд исподлобья этими огромными, как сердце, глазами. Вчерашнего вечера не хватило, чтобы изучить Минхо целиком. Он хочет знать каждую его черту так, как не знает никто другой, так, чтобы выйти на крышу да во всеуслышание заявить: «Он — мой, понятно вам?! Это я знаю, как мило сияют родинки на его спине, только я знаю, какие шрамы он скрывает мешковатой и плотной одеждой, мне принадлежат все укусы его губ, мелкие шрамы от бритвы, порезы кухонным ножом, его тело для меня словно дом, за порог которого вам доступа нет». А потом усмехается собственной наивности. Всё просто: несмотря на то, что Хан Джисон был писателем, создавшим Ли Минхо, никто того лучше Хван Хёнджина не знал, никто не станет ему ближе, и от обидного осознания этого Джисон стискивает беличьи зубки, утыкаясь губами в холодную кожу предплечья. Минхо ему никогда не принадлежал; подобно знаменитости — Хан мог любить и поддерживать его только издалека, а нарушать личное пространство — ни в коем случае нельзя. — А ещё у тебя от меня, кажется, куча тайн, — сладко прикрывая глаза, мурлычет Минхо. — А я больше всего на свете ненавижу неопределённость. — Судьба тоже не на все вопросы ответы даёт, — борясь с агрессией, шепчет Джисон. — Я же не могу прямо сейчас спросить у небес, что меня ждёт завтра. «Будь это возможным, — мысленно добавляет он, — я бы ни за что в тебя не влюблялся». — Если хочешь вернуться обратно, то перестань, по крайней мере, ненавидеть меня, — Джисон сжимает крохотные ладони в кулачки. Хан до сих пор поверить в это не может. Вечер — время мечтаний и самых смелых фантазий, вполне ещё вероятно, что человек, к которому жалобно стремится его сердце, вдруг появится на пороге, чтобы его утешить — даже если это была обыкновенная галлюцинация. Но раз Минхо оставался с ним даже в холодное и промозглое утро, раз он не исчез, как дым от свечи, стоило подуть ветру сквозь занавесь, могло ли это значить что-то большее? Хан Джисон любил верить в судьбу. К своему же несчастью. — Ты, конечно, милашка, — бросает Минхо сквозь вздох, — и мне стыдно, что я накричал на тебя вчера, но представь, как чувствует себя человек, когда узнаёт, что он — не больше, чем персонаж. — Представь, как чувствует себя писатель, когда его главный герой заявляет, что он испортил ему жизнь, — отвечает Хан, стесняясь посмотреть Ли в глаза, и издаёт короткий стон, всем видом показывая, что обижен. — Вот в чём проблема. А потом вновь скрывает лицо в ладонях. Милашка, — дрожит его сердце в приятном послевкусии. — Он назвал меня милашкой. Минхо не отвечает. Стучит нервно пяткой по полу, словно отсчитывая время, стремящееся в никуда. И закрывает глаза, вновь прижимается к двери — притворяется, будто ему нужен отдых. — Меня бесит, что я не знаю, почему именно с тобой мы оказались связаны. Джисон глотает слёзы. «Меня бесит, что я люблю тебя», — про себя отвечает он. И бросает свой взгляд в сторону Минхо. Надломлено выдыхая и делая вывод, что тот всё равно невероятно красив. Руки его даже под длинными рукавами разношенной футболки хорошо просматриваются — особенно эти крепкие и твёрдые бицепсы и предплечья, оливковую кожу которых украшают голубые вены. Будь Феликс сейчас в сознании, он бы Джисона легонько толкнул в бок да подтрунивать стал: он же знал, что хён испытывал какое-то особое влечение к сильным рукам. А ещё Хан бессовестно косится на бёдра Минхо, сокрытые под серыми тренировочными штанами — от одного их вида хотелось губу закусить да истошно выдохнуть, и Джисон недовольно бурчит себе в коленки, как пёс, которому отказали в лакомстве, потому что знает — сдерживаться надо, а ещё корит себя в том, что ему в принципе приходится что-то скрывать — он изначально не должен подобного испытывать. И этот голос его — Минхо может даже не говорить ничего, достаточно лишь его иступлённых выдохов и недовольных стонов, — Хан уже с ума сходит, зная, что не должен, зная, что это нелепая, не вписывающаяся в рамки обстоятельств проблема, и сам себя накручивает. Ведь удивлён он, что перед ним — сплошной идеал из его долгих, сверкающих серебристым одиночеством снов. Лучше бы Джисону было вообще не создавать его. Если Минхо однажды исчезнет, разве останется у Хана смысл жить?.. Джисон уверен: он уже не сможет заснуть в своей холодной постели — в одиночестве невозможно согреться, да и способен ли он будет вновь почувствовать то, что он испытывал, когда рядом с ним под одним одеялом лежал его Ли Минхо? Минхо прочищает горло — хмурится да в растерянности кусает губы, будто размышляя над чем-то. — Получается, ты знаешь обо мне всё, так? — вопрошает он, раскрывая глаза. — Каждую мелочь? Джисон с чувством лёгкой вины кивает. — А я о тебе — ничего не знаю, кроме имени, — продолжает Минхо. — С моей стороны рискованно оставаться наедине с незнакомцем. С твоей стороны рискованно вызывать во мне подозрения. — Поверь, тебе не захочется знать обо мне ничего, — вздыхает Хан. — Лучше бы мне остаться для тебя незнакомцем. — Почему? — с любопытством Минхо переводит на него свой взгляд, хитрый и проникновенный, простой вроде бы, как если бы он равнодушно смотрел на серое небо или увядший цветок, но тёмно-шоколадный оттенок его глаз проникает в душу писателю, который не думал, что очарование, что он сочинил в слёзных порывах своей тоски, возможно в реальности. Может, он просто слишком сильно взволнован, раз превращает Ли Минхо в божество? — Я жалкий, вот в чём причина, — признаётся Хан. — Тебе лучше не знать, как я… Слова застревают у него в горле. Он не боялся оставаться наедине со своими мыслями. Он больше страшился однажды признать их, прокричать вслух обнажённую правду, возненавидев себя ещё больше. Тебе лучше не знать, что я настолько одинок, что выдумал себе любовь и теперь цепляюсь за неё как за единственный способ выжить, не знать, что я давно потерял мечту и плыву по течению, каждое утро просыпаясь с давящими мыслями о собственной бесполезности, не ведать даже, что я желаю успеха, но ни черта не предпринимаю, отчего-то ожидая в свои двадцать три года, что он появится просто так — и что на следующее утро силы тоже найдутся, нужно лишь немного подождать; что на моей стороне нет никого, кто понял бы меня, ведь они все шепчут, как назойливые голоса, что я просто ленив и труслив, а я карабкаюсь по голой стене, зная, что рядом могу отыскать лестницу, но всем своим нутром уже давно этого не хочу тянуть к ней руки. И я не знаю, что делать со своей жизнью, не проживать же её бесполезно, надеясь, что я просто однажды перерожусь и всё станет лучше: у меня будут деньги, любовь, мечта, друзья под боком. Поэтому я снова и снова закрываюсь в сомнительный мир собственных рассказов, придумывая сценарии, по которым мне было бы легче жить. Это ужасно. Именно поэтому я не хочу, чтобы ты знал, кто я такой. Я монстр, которого уже не спасти. — Не смотри мне в глаза так пристально, прошу, — шепчет Джисон. — Ты боишься, что я увижу в них неверное отражение? — хмыкает Минхо. — Ты увидишь в них чудовище, не способное больше чувствовать. Хан лжёт. Он только мечтал ничего не чувствовать, но эту задачу успешно проваливал. — Есть ли у меня хоть крохотная надежда на то, — Минхо приподнимает уголки губ — саркастично, — что однажды я смогу залезть тебе в душу и отыскать ответы на свои вопросы? Хан боится одной вещи. Боится до дрожи в коленях, что не сможет устоять перед соблазном и, осторожно нажимая на ручку, откроет дверь своего сердца для Минхо, а тот бесстыдно заглянет внутрь и обнаружит, как сильно оно бьётся, стоит ему оказаться рядом. И удивлённо взглянет на Джисона, задаваясь вопросом, мол, почему я? Почему оно меня выбрало? А глаза Хана уже будут блестеть слезами — он покачает головой, потому что не знает. Не знает, зачем ему понадобилось влюбляться. И оттого пожимает плечами. Они уже удушающе долго испытывают друг друга вопросами. Между ними будто сквозит ветер. На небе восходят два солнца: одно освещает мир бренной суеты, мёртвой рутины, коматозного состояния и апатии, которую почему-то любят называть взрослой жизнью, а второе проливает сияние на мир, сокрытый меж строк его испачканных кофейными пятнами черновиков. В одном из миров им приходится учиться, слушать родителей, сидеть до полуночи за проектами и засыпать, жалея, что не уделили время на хобби, а во втором их ждала страстная любовь, пусть то к человеку или к сочинительству, риск, риск влюбиться и уже никогда не перегореть, их поджидали шум колёс, треск выстрелов, шлепки ударов по голому телу, журчание кипящей в венах крови, их ждало то, к чему они стремились, и оба стояли на перепутье, раздумывая, стоит ли покинуть рутину, чтобы вторгнуться в приключения. Они — по разные стороны зеркала, смущённо улыбаясь, смотрят в отражение, страшась увидеть в нём себя. Прозрачное стекло слегка поблёскивает под затянутым серой простынёй осенним небом, и кажется, что шторм, вот-вот успокоившийся ночью, начинается вновь, а они сидят напротив, поджав колени, волосы их взъерошены, глаза мокрые, скользят по ним росинки перламутровых слёз, и они одновременно подносят запястье к ресницам, чтобы вытереть их. Неосознанно желая убрать эти слезинки не со своих глаз — а с тех, что напротив. Но так и не дотягиваются. А себе помочь они уже не хотят, и так и остаются, слабые и беспомощные, плача, потому что, как бы сильно ни хотели оказаться плечом к плечу, ветер параллельных миров разделяет их. И они снова уходят в тень беспросветных туннелей, чтобы встретить беспощадный день по разные стороны зеркала. Не осознавая, как сильно похожи. Феликс подаёт признаки жизни не более чем спустя незаметные десять минут. У Джисона внутри как будто груз с плеч с грохотом валится, и он выдыхает спокойно, когда видит, как младший, чуть приоткрывая веки, прорывается в сознание сквозь пелену ещё недосмотренных видений, а бровь его слегка вздрагивает в изумлении. Хан приглядывается: не показалось ли ему? — а Феликс только полной грудью вдыхает и косится на хёна, что-то пытаясь сказать. Пришёл в себя. Ну наконец-то. Феликс, вздыхает Джисон, ты даже не представляешь, на что обрёк меня, оставив нас с ним вдвоём — наедине. — Хён? — хрипит младший, пытаясь перевернуться. И слабо двигает рукой в желании сдвинуться с места. — Что случилось? Джисон встаёт на колени напротив Феликса и осторожно гладит его по голове, приглядываясь к зрачкам и белкам глаз. Очнётся понемногу, Хан знает это. И неосознанно радуется, что теперь может обратить внимание на Феликса, чтобы не коситься постоянно в сторону Минхо. — Ты упал в обморок, — сообщил он. — Как себя чувствуешь? Не тошнит? — Не знаю… — только пробурчал Феликс, а затем попытался приподняться на локте. Джисон аккуратно придержал его за бок. — Мне что-то паршивое снилось… — инстинктивно он потянулся к голове, чтобы потереть виски. — Не поверишь. Будто Ли Минхо, ну твой этот… Джисон тут же подал ему знак молчать, прижав к губам указательный палец, но Феликс легонько усмехнулся и продолжил: — Приснилось, что он ожил, из рассказа твоего вышел, прикинь? Минхо издал короткий смешок. — В общем, — промычал Феликс, не услышав постороннего голоса, — сейчас приду в себя, а ты… — Расскажешь, что за парень был в его кровати, да? — продолжил за него Минхо — и равнодушно выдохнул, цокая языком. Феликс медленно развернулся — прищурившись от боли так, будто шею отлежал на твёрдом полу — и взглянул в сторону Минхо. Тот помахал ему, подмигнув. — Не приснилось, — выдохнул Феликс и снова с шумом завалился на пол.

***

Tomo — Coffee cups and cigarettes Феликс делает очередной глоток воды — и пара капель, что стекает со дна, царапает ему горло, дразня насыщением, а он, тяжело выдыхая, не моргая смотрит вперёд. — Так значит, и правда Ли Минхо? — шепчет он, вытирая губы рукавом рубашки. А Джисон кивает, в сожалении опуская взгляд. И сжимает ладонями край столешницы, пытаясь устоять на месте. — Поверить не могу, — вскидывает брови Феликс. — Неужели такое… неужели такое правда возможно? — удивляется он, усмехаясь. — Нет, я думал, что такое только в фильмах да книгах встречается, а он… Он правда исчез из повествования? И очутился здесь? Джисон снова кивает. И косится в сторону Минхо, что, незрячим взглядом уставившись в кухонное окно, сидит на стуле и как-то томно вздыхает. — Но как? Когда? — не успокаивается Феликс. — Он просто появился в воздухе или, не знаю, по пылинкам собрался? Или его силуэт появился над бумагой, а потом принял человеческую форму? — Понятия не имею, — Хан почесал нос, прислоняясь боком к Феликсу — и укладывая голову тому на плечо, оглядывая как-то меланхолично сидящего перед ним Минхо. — Я дописал сцену в аэропорту, потом пошёл в душ, а когда вернулся в спальню, он угрожал мне ножом. Моим же, кухонным, вот этим, — Джисон указал подбородком на прибор и простонал. — Обвинял меня в том, что я его похитил и насильно удерживаю. Минхо тут же развернулся и прожёг эту сладкую парочку взглядом, полным недоверия и обиды. — А как я ещё должен был реагировать? — пробурчал он. — Вся обстановка как в моей квартире, и пока я лежал в отключке, кто-то мылся в моей ванной. Естественно, я буду защищаться. Феликс тут же округлил глаза и издал короткое «а!», резко разворачиваясь к Хану и сжимая его плечи. — Это что, та самая сцена в аэропорту?! — просипел он громким шёпотом, а Хан, пытаясь вырваться из его хватки, удивлённо кивнул, в смятении не переставая моргать. — Ну да. Других не было запланировано… — ответил он спокойно, так, будто это было очевидно, но Феликс, тут же повернувшись к Минхо, зажал свой рот рукой, чтобы слишком громко не кричать, и вскинул брови. — Так, получается… — начал было он, но Джисон инстинктивно накрыл его ладонь своей, чтобы удостовериться, что тот ничего не выдаст. — Ничего не получается, — прошипел он сквозь зубы, глядя на Феликса как на полоумного. — Не рассказывай ему сюжет, ладно? Есть много того, чего ему не стоит знать. Тот понимающе кивнул. — Ты что, тоже знаешь мой сюжет? — удивился Минхо, поворачиваясь в сторону Феликса и окидывая того саркастичным, пропитанным желчью взглядом. Таким, каким обычно оценивают с ног до головы, чтобы разочарованно цокнуть. Феликс гордо кивнул, приподняв уголки губ. — Я помогал Джисон-хёну его прописать, — добавил он, отходя от столешницы — и делая два шага вперёд по направлению к Минхо. — И ещё придумал то, за что ты будешь мне очень благодарен, сладкий, — Феликс подмигнул ему и протянул руку для пожатия — он не мог избавиться от австралийских привычек даже спустя четыре года. Минхо, не потрудившись встать со стула, вяло пожал руку, исподлобья разглядывая Феликса. А Феликс сам по себе напоминал солнце. Растрёпанные светлые волосы в лёгком и гармоничном беспорядке обрамляли его лицо в форме сердца, а в карих глазах отражался отблеск утреннего света, и светло-каштановые веснушки были подобны витающим в лучах жаркого июльского сияния пылинкам, что мягко ложились на бледную кожу. Его можно было сравнить с сошедшего со страниц вебтуна персонажа, весёлого и милого друга главного героя с радостной улыбкой. Он мог сойти за продавца в цветочном или баристу в крохотной кофейне на углу — тот самый парень, что, подставляя улыбку рассвету, едет на велосипеде по вымощенным брусчаткой дорожкам деревеньки на рассвете, читает древние поэмы, играет на укулеле цвета морской волны и умеет любить так, словно каждый день — последний. Пушистые ресницы его медленно опускались и поднимались в ритме дыхания, а взгляд казался задумчив: сверкающее предзакатными мечтами детское лицо будто покрывалось, подобно прозрачной глади озера, рябью тяжёлых мыслей, с со дна мутным слоем поднимался ил. Если бы Минхо потребовалось выбрать одно слово, что описало бы этого незнакомца, он бы остановился на «освежающий» — ведь кокетливо приподнятые уголки брусничных губ убеждали в его чистейшей натуре и непростительно добром сердце. — Я Ли Феликс, — поздоровался он, слегка наклоняясь вперёд. — Лучший друг этого недотёпы, — и Феликс, хихикнув, кивнул в сторону Джисона. — Учусь с ним на одном факультете и готовлюсь стать востребованным сценаристом дорам, — горделиво произнёс парень. — А ещё он самый лучший студент на нашем потоке, — подметил Джисон лениво. — У него дед сценарист, у него отец сценарист, у него он сценарист. Парень нарасхват. Феликс махнул ладонью в его сторону — ну что ты, мол, не расхваливай меня, — и заправил прядь волос за ухо. После чего развернул стул из-под стола и сел лицом к спинке, уставившись на Минхо. — Мне представляться, видимо, не надо? — Минхо поджал губы. — Я у вас здесь что-то вроде знаменитости? Феликс, призадумавшись, с лёгким смешком кивнул. — Ну да. Мы о тебе больше всего разговариваем. Минхо послал в сторону Джисона вопросительный взгляд. Тот, скрывая, что покраснел, опустил голову и принялся пальцами ноги на полу круги очерчивать. Глаза Ли в панике забегали, а губы он надул, будто ответить что погрубее хотел, да только Феликс звонко рассмеялся и хлопнул Минхо по плечу — по-дружески чересчур, отчего тот в испуге подался назад. — Он просто слишком сильно тебя обожает, этот Джисон-хён, — тут же бросил Феликс. — Сам тебя придумал — и сам фанатеет сидит. Будь ты айдолом, он бы скупил все твои карты. А Джисон только продолжал молча ногой по полу шуршать в носках своих белых да губы поджимал, словно хотел ругаться на Феликса, кричать на него, подзатыльников надавать да выгнать из квартиры, только он и не пытался даже слов его опровергнуть — лишь послушно ждал, пока младший спалит всю контору перед Ли Минхо, от которого это всё лучше сохранить в секрете. — Ладно, не придавай этому сильного значения, — закатил глаза Феликс. — Перейдём к делу. Как ты здесь появился, помнишь? — с азартом в глазах спросил он, едва не переваливаясь через спинку стула. Минхо пожал плечами — и затылок почесал, напрягая память. — Я был… в аэропорту. В меня кто-то выстрелил, я помню только, как выронил чашки с кофе, помню, как падал, меня ловил Хёнджин, говорил что-то… — он в сожалении опустил взгляд. — А потом будто упал в обморок и очнулся здесь, на полу спальни. Кажется, всё. — О-о-о, Хёнджин-и, — протянул Феликс — и как-то игриво сжал крохотные кулачки и затряс ногами. — Мой любимый. Не могу поверить, что он тоже где-то существует, да, хён? — и он обернулся на Джисона. — Ты только представь такого, как он. Я бы этого мужика за руку схватил — и пошёл бы от него рожать. — Что ты несёшь? — нахмурился Минхо, в презрении оголяя кроличьи зубы. — Ты-то каким образом с ним связан? А Феликс, в очередной раз ему подмигнув, сложил ладонь лодочкой у губ и прошептал загадочно: — Я его придумал. И внутри у Минхо что-то треснуло. Потому что… потому что его любимого мальчика тоже кто-то придумал. Бог с ним, с Минхо, с Чонином, с остальным его окружением, но… он всё ещё не мог поверить в то, что настолько идеальная его любовь была просто кем-то придумана — и не только его, к сожалению, куда хуже, Хёнджина тоже просто-напросто прописали, создали, как какого-то персонажа компьютерной игры, а значит, его не найти в реальной жизни, он там остался, в невидимом измерении, такой добрый, заботливый, храбрый, уникальный, со смеющимися глазами и приспущенными плечиками белой рубашки в летнюю жару, его Хёнджин — всего лишь творение фантазии сидящего перед ним юноши, и ему удивительно, как в чьей-то голове мог сложиться образ человека, от которого у Минхо сердце воспламенялось, а затем, усмехаясь, он понимает, что ему, видимо, попросту приказывали любить Хёнджина — оттого-то он до сих пор… вздыхает тяжело, и сердце его, в тревоге разрывая рёбра, бежит к нему, а его нет рядом, и приходится стучаться о скелет, оставлять на себе повреждения, подтёки кровяные да синяки. И всё лишь от того, что их когда-то кто-то себе придумал. — Да кому ты заливаешь, — Хан тут же стукнул младшего по плечу. — Мы его десять раз переписывали: то ростом низкий вышел, то волосы ему короткие делал, то тело перекаченное понарисовал, ты вообще кого изобразить-то пытался? — и с чуть слышным разочарованным стоном выдохнул. — Тоже мне, начитается вебтунов. — Но результат-то неплох! — и Феликс, заигрывая, аккуратно коснулся плеча Минхо, будто привлекая его недоступное внимание. — Тебе самому-то понравился? — Очень, — и Минхо прикрыл ладонями подбородок, легко касаясь губами золотого кольца. — Я бы жить без него не смог. — Вот и хорошо, — и Феликс потрепал его по волосам. — Чёрт возьми, как же ты сильно похож на описание хёна… — и покосился на украшение на безымянном пальце. — До таких… мелочей. — Мелочей? — удивлённо переспросил Минхо. — Но вчера я прочёл всю историю, которую дал мне Джисон… — и он, часто моргая, покосился на Хана. — Разве там была прописана моя внешность? Так, чтобы меня можно было представить… Кроме кольца… я видел лишь описание моего лица. Больше ничего. — Ошибаешься, малыш, всё там есть, — тепло улыбнулся Феликс. — Только, видимо, не в тех отрывках, что дал прочесть хён. Самое сокровенное он никогда никому не показывает. Только он знал тебя насквозь прежде, чем доверить Хёнджину любить тебя. — Феликс, либо ты замолчишь, — пригрозил Хан, — либо я выгоняю тебя из квартиры. Просил же не говорить, — и ресницы его дрогнули в испуге, как будто младший только что выдал огромную тайну. — Я правда хочу понять, как ты его описал, — рассмеялся Феликс. — Он слишком похож на реального человека. «Знаю, — на выдохе стонет Джисон и скрывает это призраком усталости и недосыпа, — от этого мне ещё больнее становится». — Принесёшь черновики? — попросил Феликс. — Пожалуйста, — и поджал губки, искоса поглядывая на хёна — знал потому что, что тот перед его милым личиком не устоит. — Только давай по-честному, а не как всегда. Я знаю, как ты можешь писать, хён! Принеси то, от чего у меня слёзы пойдут. — Васаби? Феликс нахмурился и указал большим пальцем в сторону спальни. Джисон, тяжко вздохнув, повиновался — и, повозившись в ящиках своего стола, вынес в кухню стопку исписанных листов — Минхо видел издалека, что те исчерканы и изорваны в некоторых местах, а на пожелтевших полях красуются небольшие неумелые портреты — видимо, его самого. — Надо же, — прошептал он, — почему они пожелтели? — и в удивлении покосился на черновики, пытаясь протянуть к ним руки, но Феликс резко ударил его по ладоням, отодвигая бумагу на край стола. — Потому что лежали в ящике несколько месяцев, — ответил Хан, усаживаясь рядом с ними за стол. — Я начал продумывать историю, может быть, год назад. Не сомневаюсь, что они бы пожелтели, — и покосился на Минхо, грустно надувая губы. — Феликс, прошу, только не читай это вслух, ладно? Мне стыдно. — Что ты там такого описывал, что тебе стыдно? — напрягся Минхо. — Неужели… — Нет-нет, — опередил его Феликс, внимательно зарываясь взглядом в скрепленные страницы, — постельные сцены у него обычно отдельным файлом лежат, я знаю. — Феликс, ну твою ж… Феликс широко улыбнулся хёну. — Конечно, я не стану читать это вслух, я же не хочу смутить Ли Минхо, — произнёс он, а у Джисона на сердце отлегло. — Поэтому читать всё будешь ты, а я буду смотреть, насколько он похож со своим описанием. Напряжение вернулось резкой хлёсткой волной, Джисон от удивления рот раскрыл, а Феликс только закивал, давая понять, что отказ не примет. — Я не стану это читать, даже не вздумай, — возразил он. — Минхо и сам знает, как он выглядит, почему я должен что-то доказывать? Но Минхо на этом моменте, покосившись на Феликса, закусил губу и ухмыльнулся — словно в его голове назрел план. — Но повествование-то не от первого лица велось, правда? — напомнил он, и Феликс, заметив в нём единомышленника, радостно захлопал в ладоши. И они уставились на Хана, подбородком указывая на исписанные страницы. Вдвоём. А Джисон смотрел на пожиравшие его заинтересованные глаза и не мог поверить, что друг так сильно его подставил. Он в разочаровании опустил плечи, тяжело выдыхая. Взял в руки листы — и помахал у них перед глазами. — Читайте сами, раз так нравится меня мучить, а я пойду куплю билеты в Канаду и начну новую жизнь подальше от вас. Минхо придвинулся к столу и лениво устроил подбородок на ладони, а второй рукой он постучал по деревянной поверхности стола. — Господин писатель, — хмыкнул Минхо, — нам обоим до безумия интересно, каким ты меня видишь. Давай, терять уже нечего, Феликс признался, что ты ко мне какие-то особые чувства питаешь. То-то ты меня за грудь вчера лапал. Феликс удивлённо обернулся к Минхо, приоткрывая рот в изумлении. Джисон, гневно нахмурив брови, ударил Феликса по голове стопкой листов. Тот тихо ойкнул. — Ладно, вы, два извращенца, — Джисон прочистил горло, уставившись в первый попавшийся лист. Феликс развернулся полубоком к Минхо, чтобы внимательно всё изучить. И, даже бровью не поведя, Хан начал: «Ли Минхо был заурядным подростком с обыкновенной внешностью, не отличавшейся от остальных. В его арсенале не было ни лучистых глаз, ни крепких сильных рук, ни пухлых губ — в общем-то, в его тошной заурядной внешности, скрытой мешковатыми фланелевыми рубашками и дырявыми джинсами, не находилось ни одной черты, за которые его можно было полюбить». Прочитав это, Хан оглядел парочку напротив: те скривили губы в отвращении и цокнули в недоверии. — Брехня всё это, — ответил Феликс. — Ты бы в жизни такого не написал. Я же знаю, что ты там сочинял. Неделями его портрет составляли. «Он должен был быть симпатичным. Добрым, красивым, прилежным, но храбрым и страстным в душе», — напомнил он, поднимая глаза к небу, — как сейчас помню. Ты говорил, что у тебя даже образ не прорисовывался нормально, так? Как же было… Занудный образ заурядного парня с копной чёрной волос да во фланелевой рубашке и… чуть застенчивый? Я смотрю, ты быстро нашёл вдохновение избавиться от навязчивого шаблона. А теперь выкладывай всё как есть. — Феликс, — простонал Джисон, — ну я правда не хочу этого делать. Особенно рядом с Минхо, меня это смущает. Я взял его внешность у существующего человека, даже имя позаимствовал. И тогда появились на полях тёмно-серым следом карандаша круглое лицо с большими глазами, едва заметные овальные серебряные серёжки, разделённая, не доходящая до ресниц чёлка — и бледно-розовые губы, уголки которых подняты в живом смехе, вызывающем очаровательные ямочки. Были бы у Хана цветные краски — и он бы отметил этот карамельный оттенок, что блестел в лучах солнца. Здесь, посреди многочисленных черновиков, было то самое схематичное изображение незнакомого студента, наскоро сделанное в университете, — круглое лицо, пухлые губы и разделённая чёлка. И вот он этот образ, живой, прямо перед ним. — Ты что, хочешь, чтобы между нами были тайны? — завёл его Минхо. — Напомню: обо мне ты каждую мелочь знаешь, а я о тебе ничего, так что если ты хочешь, чтобы я тебе как минимум доверял, — он настойчиво постучал пальцами по столу, — давай читай. И Джисон, борясь с желанием их обоих выставить за дверь, пригляделся к написанным строчкам. Они были из разряда тех, что пишешь глубокой ночью, охваченный вдохновением, даже если глаза закрываются, а в душе у тебя смятение, и ты, питая чувства к чьему-то призрачному образу, пытаешься высказать всё на бумаге, и у тебя не получается, ты перечёркиваешь, исправляешь, добавляешь, чтобы сердце наконец успокоилось, чтобы боль в бёдрах угомонилась, а наутро вопрошаешь себя: «Неужели я могу быть настолько влюблён?» И если Хан прямо сейчас прочитает строки, то Минхо, этот Минхо, что прожигает его взглядом, сразу поймёт, что Джисон в него влюбился? Или подумает, что он просто очень хороший писатель и может подробно описывать внешность человека, которым вовсе не восхищён? — Чего молчишь? — засмеялся Минхо нервно. — Боишься, что я всё узнаю о тебе? — Я вам обоим отомщу за это, — нахмурился Джисон. — Я из вас всех здесь самый старший, забыли? — Ага, — кивнул Феликс, — читай давай. И Хан, закатывая глаза, понял, что терять ему больше нечего. И дрожащим голосом, словно читая за кафедрой в аудитории, перебирая локоны на голове и теребя мочку уха, тихо начал: — «Ли Минхо был юношей, в которого невозможно не влюбиться, — пролепетал он, и Феликс развернулся, пристально смотря на персонажа, — однако за девятнадцать лет его жизни ещё никто не оценил по достоинству его волшебной натуры — меланхоличной, загадочной и задумчивой», — продолжил он надрывно, настраиваясь на рассказ, и казалось, будто его пробивает на слёзы. И старался не смотреть на Минхо, потому что даже сквозь просвет бумаги подозревал, что тот самодовольно улыбается. Но Минхо не улыбался. Он слушал — поджав губы да взгляд опустив, он внимательно слушал — так, как слушают лишь погрузившиеся в мрачные глубокие воспоминания люди, хлеща из бокала одиночество. В какое-то мгновение из зажатого и испуганного беспомощного ребёнка Хан превратился в храброго мужчину, который умеет выражать красоту словами. Непобедимого. Феликс облизнул губы и понимающе взглянул на друга. И в тот момент, когда он, дрожащими руками держа листы, наконец приобрёл уверенную стойку и расслабил ладони, Феликс понял, что Хан в своей любви совершенно уверен — и не боится её принимать. — «… но на волосах его карамельного оттенка, — тяжело сглотнул Джисон, влюблёнными глазами пробегая по строкам, — до сих пор сиял призрак золотой короны, и он горделиво держал подбородок, окидывая мир взглядом одиночки, сердце которого на месте не было. Ведь рядом с таким королём, как он, должен быть преданный советник, а он всё ещё блуждает по миру один, моля небеса вернуть ему того, кого он так сильно любил», — пытаясь унять дрожь в голосе, Хан перевернул страницу, понимая, что заходит слишком далеко — а впереди ещё несколько страниц. — «Он был, наконец, подобен бутону, что прятался в кустарнике в конце тропинки — кто станет тратить силы на то, чтобы преодолеть сад, когда красивых цветов полно и при входе?» И, опустив черновики, он окинул полупустым взглядом из-под пушистых ресниц сидевших перед ним Минхо и Феликса. Минхо сжимал в одной ладони ткань на полах своей футболки, пытаясь унять дрожь в пальцах, опускал голову, переводя дыхание, сжимая зубы за губами до скрипа, и Джисон медленно, но всё отчётливее понимал: он забегает вперёд, позволяет себе неприличное, то, что нужно глубоко в сердце спрятать и выплеснуть лишь со слезами глубокой ночью, молча, чтобы никто не увидел, а ему, глупенькому, хватило каких-то коротких прикосновений от Минхо и его колючих слов, чтобы он, словно накаченный наркотиками и алкоголем, сознался во всём с потрохами, мол, что уж тут скрывать, я слишком сильно влюблён. — Ну ты даёшь, хён! — засмеялся Феликс, чтобы разрядить обстановку — но даже если его веснушки улыбались, Джисон знал, что во взгляде его оставалось напряжение — даже младший понимал, как сильно Хан ошибся. — Вот это описание. Я-то думал, ты просто опишешь то, каким Минхо видит себя в зеркале, а ты чего? — Вы просили описание, — ответил Джисон устало, сдерживая слёзы обиды. — Вы его получили. Это то, каким его видит Хёнджин. «То есть влюблённый в него человек», — пронеслось в мыслях у всех троих, но никто не осмелился произнести вслух этот смертный приговор. — А ещё что-нибудь есть? — добавил Феликс, пытаясь придать себе непринуждённый вид. — Я хочу понять, каким ты описал Минхо, что он ни в одной черте не уступает реальному человеку, — и Феликс потянулся к лицу парня, восхищённый его скулами. — Ты только посмотри, какая идеальная линия челюсти! — воскликнул он чрезмерно радостно, проводя пальцем тому по подбородку. — Какие острые скулы, какие большие глаза! Минхо пытался отбиться от настойчивых прикосновений Феликса, что мял его щёки и лохматил волосы, чтобы убедиться, что он не кукла. Но Джисон хорошо своего младшего знал: тот со своей тактильностью кого хочешь выбесить мог. — Я тебе что тут, экспонат? — раздражённо проворчал Минхо, убирая назойливые ладони. — Ты такой прикольный, — охнул Феликс, насильно раздвигая ему веки, чтобы заглянуть в глаза. — И они правда медового оттенка, как хён описывал! — после чего резко перевёл взгляд на руки, перехватывая замёрзшие ладони. — И вены точно так же видны, хён, это настоящее чудо! — и принялся жать мышцы Минхо на плечах, чтобы убедиться в реальности. — Слушай, а может, ещё кого-нибудь придумаем? Даёшь больше таких же красавчиков в жизни! — воскликнул он, с улыбкой глядя на Хана, пока Минхо, едва сдерживаясь, чтобы не плюнуть тому в лицо, с надеждой косился на писателя в молчаливом призыве помочь. И тогда Джисон, нарочито громко перевернув лист, прокашлялся и звонким голосом без предупреждения продолжил: — «Однако Хван Хёнджин, недоверчиво оглядев клумбы, что встречали гостей, — продолжил он, и его план сработал: Феликс тут же оторвался от Минхо и горящими любопытством глазами уставился на Хана, тогда писатель, уже не боясь признаться в большем, продолжил, чётко выговаривая каждое слово, — осмелился двинуться вперёд — и там, в самой темноте, его влюблённые глаза заметили алый оттенок блестящих лепестков, и с улыбкой на лице он вздохнул, наклоняясь, чтобы вдохнуть его аромат. И пообещал взращивать его, пока на небе сияет солнце, а когда то затмит тьма, он сам зажжётся, чтобы осветить бутон, и будет гореть, даже если сам станет воспламеняться и улетать пеплом в небо от боли, просто чтобы цветок не погибал больше в одиночестве». Феликс радостно захлопал в ладоши, а Минхо, переплетя пальцы на коленях, уставился в окно невидящим взглядом, вглядываясь в пейзаж опавших листьев утренней улицы. Хотя, наверное, он всего лишь слепо наблюдал, как опускается с ещё одной ветви мокрый лист, но перед глазами его было стойкое, навязчивое изображение уставших и заплаканных глаз Хан Джисона. Его друг был поистине жестоким — так беспощадно ещё никто не выпытывал правды. Даже Минхо бы… не осмелился. А он всего лишь смеётся? Минхо был знаком с Ханом чуть более двенадцати часов, но даже этого ему хватило, чтобы понять: из Джисона только что душу вытрясли, насквозь вывернули, по крупинкам вытащили слёзы, а за ними — артерии и косточки, и теперь от него остался лишь призрак увядающего цветка. — Почему ты не дал Минхо это прочесть? — удивился Феликс. — Думаю, он бы оценил, правда? — и он ударил того в плечо. Но Минхо, раздражённый, окидывает младшего разозлённым взглядом, хмуря брови, и Феликс тут же отстраняется в лёгком испуге, нервно посмеиваясь. — Хан Джисон показывает мне только то, что считает нужным, — выдаёт он низким голосом, таким, который Джисон никогда у него не слышал — это была начинавшаяся ярость, а Минхо ещё никогда так сильно не злился на его памяти. Однако он не кричал, не размахивал руками, даже с места не пошевелился — а тихо, надменно и пугающе спокойно произнёс свои слова, даже не поведя бровью, и от такого у Хана сердце закололо — то ли от боли, то ли от гордости. — И я начинаю понимать, почему. Придёт время — расскажет больше. Джисон перевёл дыхание. Прижал к груди свои черновики, глаза его забегали по кухне, в этой полной тишине вместо стрелок часов шум его бьющегося сердца отдавался глухим эхом, а Минхо резко встал со своего стула, обогнул Феликса и приблизился к Хану. — Больше ты ничего читать не будешь, — приказал он, выдёргивая у него из рук листы бумаги, которые Джисон, несмотря на внешнюю хрупкость, крепко держал. — И не поддавайся просьбам, если тебе некомфортно их выполнять, понятно? — выдал он так, словно знал, что такое — быть вынужденным. Минхо осторожно накрыл своими пальцами вспотевшие ладони писателя и, поглаживая его фаланги, нежно разомкнул их по очереди, чтобы вытащить наработки. Ладони Хана обмякли от этих неожиданных прикосновений, и он поддался, отдавая, казалось бы, самое драгоценное, что у него есть. — Глупый, — прошептал Минхо — и посмотрел писателю в глаза. Может, это была игра отблесков утреннего света, но Хан Джисон хотел верить в то, что увидел, как уголки губ у Минхо скромно приподнялись. А затем Ли развернулся и отнёс черновики обратно в комнату, оставляя этих двоих размышлять, что заставило его сделать это — нежелание слышать про себя такую чушь или острая эмпатия, позволявшая ему узнать, какие именно чувства испытывает к нему Джисон — далеко не отеческие и не дружеские, правда? Какой нормальный друг будет… сравнивать тебя с распускающимся бутоном? Но Минхо быстро вернулся — и, хлопнув Феликса по плечу, уселся рядом, пристально заглядывая тому в глаза. Боковым зрением он видел, как Джисон, искусывая губы, борется с тревогой — в его потерянном взгляде тысячи мыслей носились, стучась о стенки вакуума, и скорее всего, самые громкие из них навязчиво повторяли о том, что эти строки дадут Минхо понять то, что лучше бы сохранить в секрете. Почему только этот писатель такой беззащитный и беспомощный? А если бы Минхо сейчас не было бы здесь, он так бы и продолжал повиноваться просьбе не в силах отказать? Минхо просто бесило, что он не может за себя постоять. И, пытаясь перевести тему, сжал плечо Феликсу, вскидывая бровь — пора бы приструнить этого своевольного дружка. — Ну что, ты, кажется, классный писатель? Хан Джисон говорил, что ты можешь распутать нашу ситуацию. Феликс тут же зажался, попятившись от такого настырного Минхо — в его игривых глазах появился оттенок удивления. — Обратно в рассказ я тебя запихнуть не могу, — Феликс пожал плечами, повернувшись к Хану, — однако по структуре мира Минхо я имею кое-какое представление. Если принесёшь мне лист с карандашом, я всё изображу. Джисон отодвинул стул и, поднявшись, на ватных ногах поплёлся в сторону спальни. — Вот такой он всегда у нас вредный, — прошептал Феликс, косясь на Минхо — как будто будущая тёща свою дочку при зяте корила. — Тяжело тебе с ним придётся. Несговорчивый, ворчливый, а если настроение испортится, так всё, можно дверь закрыть перед носом и оставить в одиночестве. Минхо тут же осторожно обернулся — придерживаясь за спинку стула, он взглянул в сторону Хана, что в поисках чистой бумаги рыскал по письменному столу в спальне. Писатель ссутулился, брови на переносице соединил, губы надул — и вправду, выглядел как типичный представитель утренних ворчунов в естественной среде обитания. Но отчего-то Минхо казалось, что Феликс совершенно неверно понимает Хана. Тот не был занудным, несговорчивым или вредным — он, видимо, всего-навсего был глубоко несчастен. И, кажется, влюблён. — Поверь, я с ним давно вожусь, — проговорил Феликс, отмечая, как заинтересованно Минхо изучает Хана: так, словно он уже несколько дней пытается отыскать шанс посмотреть на него, но из-за откровенной близости не удаётся сделать это, не выдав своего любопытства. А Минхо осматривает с головы до ног этого лохматого и неряшливого Джисона, что копается по своим ящикам, и быстро, словно щёлкая затвором камеры, запечатлевает все его мелочи. Спутанные чёрные волосы, одинокие, будто мечтали, чтобы чужие пальцы причесали их да успокоили, эти локоны были подобны океанским волнам, бушующим в неразделённой любви. А хватало всего лишь чьей-то улыбки, чтобы шторм прекратился и в сердце воцарился покой, или чьих-то пальцев, что, аккуратно поглаживая его собственные, вытаскивали из ладоней листы бумаги. Голос у Джисона непривычный — высокий, как у мальчишки-хулигана, Хану бы по двору на скейте гонять и звонким смехом всю улицу пробуждать от мрака, а он прячет истинное веселье за шторками безнадёжно романтичного сердца, робко оглядываясь по сторонам и приказывая себе томно прикрывать глаза в меланхолии. Ведь грусть для писателя — вдохновение, так какого чёрта ему веселиться? Да и руки его тонкие, бледные, узкая талия, шея худощавая — при отблеске серых туч он казался неопрятным парнем, но стоило солнечным лучам вырвать из темноты его хрупкие фарфоровые запястья, стоило брызгам солёного моря случайно попасть на лицо, и он превращался в изящного, утончённого, хрупкого принца, что в прошлой жизни, наверное, был прекрасным тюльпаном. Почему этот писатель столь категоричен? Почему он не хочет раскрыть глаза, поднять взгляд и обернуться: вокруг него — дивный мир, а он погибает в апатии и равнодушии, считая, будто единственная вещь, до сих пор помогавшая ему держать в руке карандаш, — нездоровая меланхолия? Неужели он и вправду всегда таков? Минхо стало стыдно. Зря он вчера накричал на него. Знай он, что писатель хранит в своей душе глубокие тайны, никогда бы не стал срываться. А Феликс выдерживал томную улыбку, узнавая этот блеск в любопытствующих глазах юноши, что пытался убедить, будто совсем не заинтересован: точно так же, как влюблённая девчонка, которая из-за угла коридора целыми днями засматривается на старшеклассника. И приговаривает: «Мне совершенно на него плевать». Феликс качает головой, пока Минхо не видит, и понимает: кажется, на его глазах начинается история, которую его друг никогда не собирался писать. Пора бы Джисону самому наконец стать персонажем. — Ты не подумай, он неплохой парень, весьма славный, — добавил Феликс, когда Минхо, понимая, что и без того слишком долго заглядывался на писателя, повернулся к нему, стараясь частым морганием скрыть растерянный свой взгляд. — Он просто очень скрытный, и не каждому под силу раскрыть занавес его души. Потому и притворяется недовольным колючим ёжиком, отгораживаясь от потенциального вреда, что порой приносят люди. Минхо кивнул. Феликсу на мгновение показалось, будто он произносит застенчивое «спасибо». — Я всё слышу, паршивец, — внезапно произнёс Джисон. — Ты ещё ему досье на меня предоставь — и фотки из детского сада с горшка. — У меня есть! — откровенно отозвался Феликс, а Хан, врываясь на кухню с бумагой и карандашами, закатил глаза. — Что ж, — он перехватил один лист и уложил перед собой горизонтально, — это будет интересно. Ликс старательно провёл черту поперёк листа, разделив его на две равные части посередине. Сверху он слегка прошёлся штриховкой, придавая пустому пространству некую дымку. — Представьте жизнь Минхо как театр, — начал он, вырисовывая на нижней половине листа что-то наподобие рядов зрительских кресел. — Да у меня не театр, — тут же проворчал Минхо, — у меня цирк. Феликс одарил его сияющей улыбкой, засмеявшись, и тут же вернулся к своей схеме. — Итак, поделим эту вселенную пополам. Внизу, вот здесь, — Ликс перешёл к светлой части, — происходят основные события, — он прорисовал что-то наподобие временной хроники, чёрточками обозначая главные даты. — Здесь у нас Минхо знакомится с Хёнджином, они начинают встречаться, здесь он проводит своё детство с Рюджин, здесь Чонин и Хёнджин… И тут же Джисон со звуком шлепка накрыл его губы ладонью, из-за чего следующие слова получились приглушёнными, будто зацензуренными. Феликсу хватило одного быстрого взгляда на хёна, чтобы издать понимающее «ааа!» и вернуться к сюжету. — Вы чего темните? — тут же отреагировал Минхо — не нравилось ему, что какую-то часть его жизни откровенно скрыли. — Ничего-ничего, сладкий, — проговорил Феликс. — Такое тебе ещё знать не нужно. Что ж, теперь слушайте внимательно. Именно здесь, на «сцене», происходят все события, которые контролирует сам писатель. Все прописанные Джисон-хёном сцены ограничиваются этим пространством. Всё, что он о вас знает, помещено в эти рамки. Здесь вы — его игрушки, вы повинуетесь его словам, говорите то, что он хочет от вас услышать, и поступаете так, как он запланировал. Именно отсюда, — он указал карандашом на ряд зрительских сидений, — за вами наблюдает читатель и улавливает основные моменты. В пространстве «сцены» персонажи не осознают себя. Они просто действуют по заложенной в них программе и не задумываются, почему именно так должно происходить. Не задумываются, почему они так влюблены, почему смущаются, когда видят кольцо у себя на пальце, почему их так тянет к этому длинноволосому. Они — марионетки. — Тогда что происходит вне «сцены»? — поинтересовался Минхо, указывая пальцем на ту часть листа, что Феликс аккуратно заштриховал. — А вот тут-то всё намного интереснее, — хмыкнул он. — Вы замечаете, что в повествовании излагаются не все подробности? Мы не видим, как персонаж ходит в душ, как справляется с нуждой, как он спит — мы видим только его результат. В произведениях персонажи как будто «скачут» от одной сцены к другой — часто уже с макияжем, переодевшиеся, выспавшиеся или уставшие. Эти периоды времени не указываются в книгах, комиксах и фильмах — и все они остаются в «тени». Вот эти рамки, — он обводит пальцем верхнюю часть листа, — и есть та самая «тень». Тень, в течение которой персонажи принимают душ, едят, спят и прочее — и да, хён, когда ты пропускаешь описание постельных сцен, этим они тоже в полном объёме занимаются. Джисон мигом покраснел от его слов. А Минхо, покосившись на писателя, постарался скрыть задорную ухмылку, когда увидел, как тот прикрывает щёки ладонями. — Все воспоминания персонажа тоже вырастают из этой «тени», — добавил Феликс. — Минхо прожил все эти двадцать три года, как мы с тобой, хён. Только они прошли в «тени», а не у тебя под носом. Из его детства и взросления ты вырывал мгновения, чтобы описать его характер — ты выносил на «сцену» только то, что нужно. Минхо тут же вздрогнул — и, резко подняв голову, с широко раскрытым ртом посмотрел на Ликса. — Получается, все эти воспоминания реальны?! — радостно воскликнул он. — Всё, до самых мелочей? — Ну да, — ответил Феликс, будто это было очевидно. — Джисон сказал мне, что ничто из этого неправда, что всё это фикция, — возмутился он, — указывая подбородком на Хана. Минхо невольно потянулся к сверкнувшему на пальце предмете — это золотое кольцо сияло, подарок Хёнджина, который ему удалось забрать с собой. Феликс тут же заметил, как нежно Минхо погладил предмет — столь трепетно, будто в условиях разлуки только так и мог почувствовать тепло. Очевидно ведь, даже если эти воспоминания были написаны чьей-то рукой, они всё ещё дороже звёзд на небе были ценны для Минхо. — Вполне очевидно, он не знал этого, — тут же заступился Феликс. — Меж тем как вся твоя жизнь соткана из «тени». И именно в ней разворачиваются события, о которых автор не имеет представления. Он не должен знать о её существовании. Иначе постарается подчинить персонажей ещё сильнее, чем может. Приведёт это к плачевным последствиям. — Значит, моя история не остановилась после того, как я выпрыгнул в ваш мир? — тут же сообразил Минхо. — Она и не будет останавливаться, — подтвердил Феликс. — Персонажи будут существовать и заниматься обычными делами: домашка, уход за собой, еда, развлечения, — пока снова не понадобятся писателю для очередной сцены. — Может ли это означать, что прямо сейчас Хёнджин спокойно живёт, а не застыл, как статуя, в ступоре над моим трупом? — с оттенком надежды спросил он. Феликс кивнул. — Вполне возможно, что он соберётся отомстить за тебя, — и выдохнул. — В любом случае, пока хён не соберётся вытащить вас обратно на «сцену», любой персонаж свободен в выборе дальнейших действий. Никакого руководства у них нет. — Но разве это не может повлиять на ход основных событий? — тут же напомнил о своём существовании Джисон. — Персонажи могут начудить всякого, а мне потом разгребать… — Не думаю, — покачал головой Феликс, сжав губы тонкой полоской. — Даже если они натворят что-то без твоего ведома, ты всегда можешь взять карандаш и вернуть их в то место, на котором остановился. По сути, имеет значение всегда только «сцена». Они забудут обо всём, что творили в «тени», если ты того не планировал, эти действия незначительны. Ты имеешь право стереть им память, заставить передумать, спровоцировать на что-то, и они не станут возражать. Пока ты держишь в руках карандаш, персонажи не могут тебе не повиноваться. — Тогда почему я взбунтовался и выпрыгнул из содержания? — напомнил Минхо. — Должно же быть какое-то объяснение? Феликс посмотрел на него, выдержав спокойную загадочную улыбку, подёрнутую незаметной полупрозрачной дымкой. И, поразмыслив немного, кивнул, будто кое-что понял. — Прости, я не могу тебе этого сказать. Только хён об этом узнает, а ты пока остаёшься в пролёте, — он пожал плечами. — Одно точно могу тебе сказать: можешь не переживать по этому поводу. Потому что мне кажется, всё уже давно спланировано. Его слова утренним туманом повисли на кухне, и Минхо, блуждая незрячим взглядом в воздухе, пропитанном запутанными связями, тесно сжал губы, понимая, что ему многое еще придётся осознать. — Какого чёрта… — произнёс он. И, потерев глаза, как будто пытался обработать услышанное, томно выдохнул. — Все эти «сцены», «тени», театр, разве это не совершеннейший абсурд? — Откуда ты вообще узнал об этом? Я имею в виду, разве это не обычная теория? Феликс пожал плечами, улыбнувшись — так легко и уверенно улыбаются, когда собеседник не верит их словам, а убеждать их смысла не найдётся — лучше дать им убедиться на собственном опыте. — Мой отец когда-то давно рассказал мне об этом, — ответил Ликс. — Я спрашивал у него, могут ли персонажи оживать. И в воспоминаниях Феликс перемещался лет на десять-пятнадцать назад, туда, в сияющее австралийским солнцем его невинное детство, когда он, дописывая свой очередной рассказ, устраивался на диване в объятиях родителей и зачитывал им последнюю главу — а они трепали его по тёмным ещё локонам и улыбались ласково, зная ведь, что написал сын очередную небылицу — но радовались, что их растущий безнадёжным романтиком мальчик верит в то, что многое ещё может изменить. Именно в те моменты, когда он, окрылённый, писал от руки кривым почерком в блокноте очередную сказку — про путешествия во времени, приключения в параллельном мире, истории о дружбе — он часто задавался одними и теми же вопросами. А затем, глядя своими сияющими фантазией глазами, смотрел подолгу в небо, облокотившись о подоконник у окна своей спальни, и размышлял, пытаясь найти ответы не в звёздах — но в собственноручно построенных вселенных. И приходил к отцу, что засиживался до поздней ночи за сценарием, забирался к нему на коленки, обнимал за шею да свои вопросы кучей вываливал, даже не разделяя их интонацией. А отец, снимая очки да потирая переносицу, смеялся ласково над вопросами, что сын задавал, и пытался найти ответы. Ведь вечные почему да как от детей — разве не это настоящий источник для высохших от рутины и вечно стоящего в зените солнца безрассудных размышлений? «Пап, а мои персонажи — они тоже ведь не могут заснуть ночью до рассвета, как ты, правда?» Отец улыбался. «Вполне возможно, — и целовал сына в макушку. — И проснуться утром долго не могут, и шнурки у них развязываются, и волосы на ветру путаются, только мы этого всего не видим». «Потому что они перепрыгивают от одной сцены к другой, правда?» — тут же подхватил Феликс, округляя невинные глаза. Его зрачки оттенка имбиря горели любопытством. «Именно так, — ответил тогда отец и легонько ткнул сына в кончик вздёрнутого носа. — Мы же не всегда будем описывать, как они идут в школу, как обедают и спят, верно? Пока эти сцены не важны для сюжета, писатель не будет тратить на них энергию. Вот, посмотри», — и отец разложил перед Феликсом сплошные листы А4, на которых в различных схемах разрисовывал сюжет — и план для следующих сцен. Все они были разбиты, подобно разобранной мозаике, и своими ещё не понимающими глазами Феликс отыскал разные эпизоды, которые планировалось воплотить в одном фильме. «Это как куски паззла — все сцены, что ты пишешь для персонажей», — прокомментировал мужчина. «Но разве этого достаточно? — нахмурил брови сын. — Если мы не опишем то, как они спят и кушают, разве они смогут жить? Вдруг они не будут знать, что им нужно сделать!» — и в беспокойстве взглянул на отца. Тот только рассмеялся. «Всё они знают, не волнуйся, — пояснил тот. — Просто делают это… так скажем, в тени, вот ты и не знаешь». Но Феликс в ответ на его объяснения только нахмурился. «Это нечестно, — проворчал он, надув губы. — Нечестно, что я не всё про них знаю, а они живут себе спокойно. А вдруг возьмут — и передумают отправляться в приключения? Что мне с ними делать?» Отец покрепче обнял его и умиротворённо покачал головой — словно всё давно знал. «Пока они принадлежат тебе, они будут делать только то, что захочешь ты. Остальное им попросту неподвластно». — Тогда я часто думал, — Феликс шмыгнул носом, зарываясь в воспоминания, — могут ли персонажи быть реальны. Могут ли искренне смеяться над какой-нибудь передачей по телевизору, угощаться запретной во время диеты шоколадкой, а вдруг они и вовсе живут где-то рядом со мной, а я просто не замечаю их? Что если я однажды встречу их на улице, а они ведь меня и не узнают, мы же не знакомы… В такие вечера Феликс с отцом придумывали эту схему — схему воображаемого театра, чтобы понять своих персонажей, но сын, думая, что от этого успокоится, наоборот, только перестал ночами спать — и всё размышлял, как же ему прокрасться в эту тень, хоть на секунду посмотреть, чем же таким заняты его персонажи, пока ему «не нужны». Живут там до востребования. — Так я и думал, — сообщил Феликс. — Жалел, что не могу узнать их ещё лучше, но потом понимал — я могу лишь взять в руки карандаш и описать их рутину, и они мне повинуются. После чего пришёл к выводу, что мои персонажи всегда мне подвластны — в любую секунду их жизни я становлюсь их хозяином и приказываю. А они выполняют. А значит, всё, что я создаю между собой и своими персонажами, исключительно моё желание. Никто больше в этих взаимоотношениях, кроме меня, не виноват. Джисон послал в сторону Феликса испуганный взгляд — и одновременно в его крупных глазах сверкнула молнией догадка. — Послушай, Ликс, — заметно напрягся он. — Не хочешь ли ты сказать, что Минхо… — и Хан покосился в противоположную сторону, замечая недоумение на лице своего персонажа. Кажется, тот уже начинает негодовать и злиться — это видно по его нахмуренным бровям и холодному железному взгляду. — Не имеешь ли ты в виду, что Минхо выпрыгнул в реальность потому, что я этого… захотел? А хотел ли, в ответ на свои же слова думает Джисон. Хотел ли он, стоя долгими утрами с чашкой кофе у окна да думая о том единственном, чтобы Минхо вдруг объявился на его пороге? Хотел ли, засыпая, окружённый ненавистью к себе, в очередном кризисе, чтобы прямо сейчас со спины его обняли тёплые руки, а в шею подарили влажный поцелуй? Хотел ли, пока сидел на скамье в парке, чтобы на противоположном берегу на него загадочным туманным взглядом смотрел красивый юноша — они оба сбегали от реальности, сидя на гравии у украшенного опавшими осенними листьями озера, и оба мечтали укрыться где-нибудь на краю света с незнакомцем, — хотел ли Хан, чтобы этой призрачной любовью оказался Минхо, его, принадлежащий чужому, далёкий, неподступный, подобно артисту на высокой сцене стадиона, Минхо? Мечтал ли он, чтобы тот укрыл его от холода, ведь так давно в этом нуждался? Хан Джисон был ещё более жалким, чем сам думал. Он не просто придумал себе любовь. Он всем своим горящем сердцем, что помещалось в его бледных ладошках, воплотил эту любовь в реальном мире. И корил себя за то, что создал человека просто потому, что ему было одиноко. Любовь делает людей эгоистами. И теперь, смотря, как Минхо оглядывает его равнодушно, делая выводы, жмётся на этом стуле, не в силах ничего ответить. Он создал Минхо не для того, чтобы тот жил в богатстве вместе со своим возлюбленным. Не для того, чтобы тот стал известным состоятельным адвокатом, не для того, чтобы тот жил так, как хотел. Дрожа от неестественного холода острых, как иглы, мурашек, Хан понимал, что создал Минхо для того, чтобы тот любил Джисона. Вот и вся правда. Ничего сложного. Как составить предложение по правилам грамматики. Только никто не гарантировал, что язык окажется простым. Им попалось предложение с кучей исключений, метафор и подчинённых частей. А ещё сказуемое не всегда стояло в конце, как они привыкли, да и порядок слов был свободный. Только как этот порядок выстроить, совершенно невозможно понять. — Я должен принять душ, — глотая слюну, сказал Минхо. И, опуская голову, на ватных ногах покинул кухню, направляясь в ванную комнату. — Но помните, — прикрикнул он из коридора, — у меня к вам двоим ещё миллион вопросов. Когда Джисон и Феликс услышали щелчок закрывающейся двери и первый поток воды из-под крана, младший повернулся в сторону Хана. И ухмыльнулся, смотря, как тот зарывается лицом в ладони и издаёт протяжный стон. — Считаешь, я этим спалился, да? — предполагает Джисон, нервно посмеиваясь. Феликс удовлетворительно кивнул. — Удивительно, что ты взял внешность незнакомца из университета, придал ему черты, которые любишь, и одним только словом создал нового человека, — присвистнул младший. — На такое способен только человек, умеющий очень сильно любить. — Какого чёрта… — вздохнул писатель. — Какого чёрта всё всегда должно крутиться вокруг любви?! Зачем он пришёл ко мне? А Феликс потрепал его по чёрным волосам и тихо засмеялся. — Дело не в этом, хён, — прошептал он; Джисон ударяется головой о стол, и с лязгом встрепенулись все чашки, что стояли на поверхности. — Он пришёл к тебе сразу после выстрела. Ты буквально спас его от смерти. Он ведь больше не существует в той реальности, где за ним охотились. — Ну и зачем ему ко мне приходить? — промычал Хан в дерево стола. — Он обязан там существовать, а я чем помогу? Расскажу, кто охотился, каковы их мотивы? Полная чушь. — Он пришёл, чтобы дать тебе шанс, — мягко произнёс Феликс. — Он пришёл, чтобы ты передумал, понимаешь? — и своей ладонью накрыл ладонь Хана, чтобы согреть. Вот только руки у обоих были холодны. — Что? — устало выстонал Хан. — Что я должен передумать? Мы план с тобой сто лет назад проработали, что ему не нравится? — Значит, наш план отвратителен, — делает вывод Феликс. — Даже твой персонаж вовсю кричит тебе, что хочет счастливую судьбу, а не то, что ты для них приготовил. И Джисон, резко откидывая ладонь Феликса, поднимает голову и покрасневшими глазами проникает ему в откровенно доброе сердце, прохрипывая в отчаянии: — Минхо не должен был быть счастлив, понимаешь?! Никто не должен был, — и он указывает подбородком в сторону ванной. — У него не может быть претензий! Он должен повиноваться — вот и всё. Это его финал, вот он, я буквально вчера его дописал, в него выстрелили, понимаешь! После такого выстрела люди не выживают. А Феликс качает головой. Ведь из них двоих Джисон всегда тот, кто делит жизнь на чёрное и белое, а Феликс умудряется находить оттенки глубже. — Значит, перепиши финал. Сделай другую концовку. — Никому она нужна не будет, — жалобно протянул Хан. — Смысл весь поменяется. Кому нужна неправдоподобно счастливая история? Мой смысл в их страдании. Феликс поднялся со стула. Обогнул угол, повис над хёном да наклонился, обнимая его со спины, так, что ладони их лежали друг на друге, а грудью своей младший ощущал костлявую спину Хана. — Этот Минхо пришёл к нам из «тени». Вполне возможно, на «сцене» осталась его другая репрезентация, может, он погиб или находится в коме — пока ты сам точно не скажешь. Здешний будет вести себя как захочет. Он тебе не подчиняется больше. Он как живой человек, с тем характером, о котором ты не знал, и, к сожалению, без тех установок, о которых ты имеешь понятие. Он сейчас волен вытворять что хочет, потому что больше не находится под стрелой твоего карандаша. Так что позаботься о нём, чтобы он не пугался. — Думаешь, — саркастично хмыкнул Джисон, — он себя так нагло ведёт потому, что попросту боится? — Конечно, — вздохнул Феликс. — Ведь рядом с ним всегда был Хёнджин. А теперь его сменил ты. Так что не налажай, хён. Ведь если ты и вправду его любишь, постарайся его спасти. А Джисону уже и отвечать не хотелось. Потому что Феликсу, как обычно, хватило пары взглядов, чтобы понять их дальнейшую судьбу. Чёртов ясновидящий, ругался про себя Хан, но младший всегда оказывался прав. Особенно когда Джисон очень сильно не хотел в чём-то себе сознаваться. Тем более — в какой-то там глупой любви. Феликс сказал, что Джисон спас Минхо от смерти, и теперь его задача — помогать ему пережить этот нелепый момент разлуки с прежним миром. Вот только Хан заранее знал: не только он Минхо спасать будет. Ведь Минхо, лучик вдохновения в пучине его кризиса, был единственным, кто мог спасти Джисона. — Разве это не мило? — засмеялся Феликс, облизывая губы. — Что конкретно ты находишь милым? — вымучил Джисон. — То, как вы тщетно пытаетесь скрыть, что интересны друг другу, прикрываясь этой моськой презрения, — Феликс выудил из души Хана все потаённые намерения, даже не затрудняясь — он просто открыл его, подобно шкафу, и сразу да нашёл нужную коробку эмоций. — Мечтай побольше, — буркнул Джисон. И вновь мурашками покрылся — от того, насколько кристально чисто открывались его мысли для Феликса. Может, тот гадалкой в прошлой жизни был? — Даже если так, — предположил Хан, — у него есть парень. Я не могу на него претендовать. Это подло. И Феликс, похлопав его по спине, вновь уселся на свой стул, кивая головой — так, как обычно кивают матери, прочитавшие насквозь своё взбунтовавшееся дитя. Ведь тоже когда-то испытывали похожее. — Парень есть у Минхо со «сцены», — подметил он. — Так же, как родители и подруга. А вот у Минхо из «тени»… — и он покачал пальцем. — Давай, кати уже шары к нему, ты же о любви пишешь, а про любовь ни черта и не знаешь! — Да пошёл ты, честное слово, — вздохнул Джисон. — Он для меня всего лишь персонаж. Но и Феликс, и Джисон прекрасно знали, что Хан совершенно не умел обманывать.

***

Harry Styles — Fine Line Хёнджин тяжело дышал в кулак. Это была тревога, жгучая, кусачая, когда всё происходящее казалось нарочно замедленным и издевательским, и взгляд потерянно блуждал по замыленному воздуху, а при очередном повороте головой казалось, будто упустить важную информацию так же легко, как пролетавшую мимо мошку; обычные слова слышались запутанными мистическими связями на иностранном языке, а в действиях отчёт уже не отдавался. В такие моменты думаешь, что нужно прибегать к здравому смыслу — ведь волнение вряд ли поможет, нужно мыслить хладнокровно, а слёзы непослушно на глаза наворачиваются. Убеждение, что всё непременно станет хорошо, рассеивается, стоит копнуть глубже в тревогу. И в голове назойливо крутится это сжимающее сердце в разрисованном синими венами кулаке: «А что, если ничего не наладится?» Хёнджин прятал слёзы, сглатывал их до неприятного ощущения теплоты в горле, закусывал костяшки пальцев и глаза старался открытыми держать. Желудок пульсировал, косточки грудной клетки от усердия успокоить дрожащее сердце ломались, а по плечам и лопаткам бежала странная дрожь — нервный тик. Он сжимал ладонью левой руки край своего бежевого пальто, ладони леденели, отказываясь повиноваться, и головокружение одолевало его с постепенно увеличивающейся силой. Он отвёл взгляд, чтобы Чонин не увидел, как хён пытается справиться со слезами. Ведь тот вчера весь вечер обнимал его, убеждая, что вместе справятся, а теперь — все его старания, получается, насмарку. Хёнджин чувствовал себя виноватым, что впутал эту кроху в кошмар его незаконной любви. Чонин не обязан ехать в этом такси вместе с Хваном, не обязан помогать ему в расследовании, в конечном счёте, Хёнджин просил спасти его только на одну ночь. Однако Чонин протягивает руку и накрывает ею дрожащую ладонь Хёнджина. Значит, он хочет спасать его немного дольше. Хван удивлённо оборачивается — и, убирая губы от немного влажной тыльной стороны ладони, косится на пальцы младшего, страдальчески надломлено выдыхая. — Хён, Минхо сильный, — шепчет Чонин, сжимая его ладонь в своей — его-то руки были тёплыми, нежными, бархатными, и Хёнджин инстинктивно переплетает их пальцы. Он чувствует себя крохотным и жалким, беззащитным брошенным кроликом перед клыками хищника, и ему хочется зарыться кому-нибудь в грудь, выплакаться, вернее, всё, что ему хочется, это чтобы Йеджи-нуна сообщила, что Минхо в порядке и его состояние стабильно, чтобы Хван прямо сейчас примчался на всех парах в больницу, а Минхо выкатился к нему на коляске — или лучше вышел на своих двух, сказал, что он жив, вот только такое не происходило за гранью сновидений, и приходилось терпеть, скапливая слёзы на ресницах. А выдержать такое можно было только… в его объятиях. — Минхо-хён сильный, и ты будь сильным, — произносит Чонин шёпотом, чтобы водитель их не услышал. Хёнджин неуверенно кивает. И постепенно отводит заплывший стеклом взгляд в пустоту. А Чонин, резко перехватывая его туловище, тут же наклоняет Хёнджина к себе и резко кладёт его голову себе на плечо, зарываясь пальцами в локоны. Чонин знает: так Хёнджину хорошо, так ему комфортно, так, только так его сердце, изумлённое, в любопытстве замедляет бешеный бег и, в панике оглядываясь, вопрошает, отчего же ему столь непривычно приятно, и младший тут же обнимает Хвана, целуя его в копну золотистых волос. А Хёнджин повинуется. Возможно, потому, что Чонин всегда был разумным и здравомыслящим, не поддавался эмоциям, не падал в океан свинцовых мыслей и тревог, утопая в водах, что становились всё темнее с каждой новой догадкой, умел абстрагироваться от паники и структурировать всё в голове. «Как же ему повезло, — думал Хёнджин, накрывая ладонями руки Чонина — и устраиваясь помягче на его остром плече. — Как же моему мальчику повезло не уметь влюбляться». Правда, Хёнджин не знал, что и это было неправдой. Хван переплетает их пальцы и закрывает глаза; Чонин — прижимает того к себе ещё крепче. И трётся скулой о его макушку, лохматит локоны да губами осторожно касается — оставляет их на несколько бесшумных секунд, чтобы Хёнджин чувствовал, что он не один. Хён всегда любил физический контакт, Чонин сам стал его экспериментом по установлению рекорду касаний и поцелуйчиков за день, и каждый раз Ян жаловался, недовольно выбивался из его объятий, ворчал что-то под нос, пока тот хихикал и приговаривал, какой его младшенький милашка, когда смущается. Сейчас, пока такси везло их в заветное место встречи, Чонин жалел, что не терпел их. Теперь он отдал бы многое, чтобы Хёнджин сквозь смех снова поцеловал его в щёку или шею, крепко обняв по спины, — так он был бы уверен, что хён и правда в порядке. Этим утром их взбудоражил звонок Йеджи-нуны. Хёнджин запихивал в себя очередную ложку каши с орехами, что завалялась у Чонина в холодильнике, а младший усердно заваривал кофе, пытаясь прогнать остатки тревожного сна. Хван колдовал над глубокой тарелкой, копаясь ложкой в горячем рисе, телефон его лежал на противоположном краю стола — экраном вверх, чтобы при первом же уведомлении отреагировать незамедлительно. Аппетита не было — очевидно ведь. Зато желудок поскуливал от боли, и что-то в районе сердца болело в жутком предчувствии плохих новостей. От одного только взгляда на эту кашу выворачивало. И почему только события не могут бежать быстрее?.. А Чонин зевал, ожидая, пока кофемашина наконец нальёт в кружку заветную тёмную жидкость. Да и косился всё на Хвана, и каждый взгляд в сторону его растрёпанных волос, красных глаз и дрожащих плеч отдавался каким-то незнакомым уколом очередной иглы. Неужели он своих «четыре» и «пять» дождётся? Или так и придётся жить в натянутом «три», пока наконец кровь не польётся? И кто только решил поэкспериментировать над их хрупкими телами, по очереди вставляя иглы в кожу, заставляя их от боли выгибать шею и закусывать губы в стоне? И могли ли во всём этом быть виноваты они сами?.. А телефон задрожал, когда часы на кухонной плите показали чуть за девять. Обычно они оба в выходные до полудня нежились в постели, а сегодня тревога не позволяла им и глаза закрыть в семь утра, когда солнечные лучи только осторожно просачивались сквозь пересечения улиц. И оба, быстро переглянувшись, тут же потянулись руками к вибрирующему аппарату. Потому что звонила Йеджи. «Я возьму, — тут же сказал Чонин, перехватывая мобильный. — Хёнджин-хён, давай я с ней поговорю». Но Хван только покачал головой и, потянувшись к телефону так, что чуть не уронил миску с кашей, откинул руки Чонина, выбивая у него телефон. Тогда Ян, обегая стол, в два шага оказался за спиной Хёнджина, обездвиживая ему бёдра и сжимая коленями ноги, чтобы обхватить руки и вырвать мобильник. «Ты слишком слаб, я всё равно тебе всё сообщу». «Пока мы будем возиться, — ответил Хёнджин, вытягивая руки над головой — хитрюга, знает ведь, что Чонин не дотянется, — она сбросит вызов». И оба в страхе смотрели на всплывшее на экране имя нуны, страшась того момента, когда оно погаснет. А дыхание у них, будто после марафона, вырывалось надломлено, с натяжкой. Хёнджин осторожно обернулся назад, косясь на младшего, а тот всё ещё тёрся вплотную к его спине, пытаясь поймать телефон. «Может, задницу мою отпустишь уже, а?» — нахмурился он, и Чонин, понимая, что стоит слишком близко, с покрасневшими щеками сделал пару шагов назад, чтобы освободить хёна. А Хёнджин, выдохнув, принял наконец входящий вызов, поставив Йеджи на громкую связь. И оба с замирающим сердцем произнесли это «здравствуй, нуна». Йеджи никогда без причины не звонила. Не будь они все связаны с Минхо, она вряд ли и о кузене бы своём непутёвом вспоминала, будто ей своих проблем недоставало. А значит, случилось что-то серьёзное. «Здравствуй, братец, — сказала она уставшим голосом, что подхватил утренний ветер колыхавшихся листьев. — Я только что вышла с ночной смены. Появилась информация насчёт твоего драгоценного Минхо, так что мы можем встретиться где-нибудь». Хёнджин лишь застыл в глухой попытке понять, реальность то или он настолько погряз в фантазиях, что его галлюцинации прорывались наружу, и руки его слабовольно опустились; голос старшей сестры улетал далеко от дымки его забитой переживаниями головы. «Хорошо, нуна, — тут же отозвался Чонин, перехватывая телефон. — Можешь сбросить местоположение, и мы приедем». Они оставили остывавшую кашу, чашку кофе, к которой Чонин так и не притронулся, и выдвинулись в сторону центрального ресторанчика. В такие моменты, когда даже малейшее упоминания становилось очередной причиной на тщетную веру в лучшее, Чонин особенно переживал за Хёнджина. И потому изо всех сил сжимал его талию и плечи. Он не может убедить его, что всё будет хорошо, но чем сильнее чувствует дыхание да ритм его израненного сердца, тем отчётливее осознаёт: он единственный может его спасти. Ведь Чонин всегда хотел быть рядом, особенно когда Хёнджину было больно. Вот такой из него получался паршивый друг.

***

Под звуки медленно да тихо расходящейся под потолком заедавшей в голове популярной песни начинал своё утро небольшой ресторанчик в центре. Единственная посетительница, облокотившись о спинку плюшевого кресла, уставшими глазами посматривала в окно: на небе из-за серебристых туч проявлялись первые дерзкие солнечные лучи. Невероятно тёплый октябрь выдался в этом году, подумалось ей. Если бы ещё это тепло оправдывалось спокойной жизнью… Осень в их жизни, видимо, не время для красочного счастья. — Ваш завтрак, — произнёс официант, поставив на стол поднос с ароматной поджаристой яичницей и хрустящим круассаном. Затем опустил рядом кружку терпкого американо и очаровательно улыбнулся. — Приятного аппетита. Хван Йеджи скромно приподняла уголки губ в ответ и кивнула. Красивый, мелькнуло у неё в голове. И почему все самые красивые мужчины в мире — официанты в бесконечных ресторанах, куда она забегала после ночной смены?.. Она лениво отрезала от яичницы крохотный кусок и отправила его в рот. Вид у неё был, наверное, так себе: собранные в тугой хвост волосы, опухшее после бессонной ночи лицо — она ведь и косметику смыла в туалете, уж лучше такой, обнажённой, ходить, чем с подтёкшей тушью да пятнами сползавшего тонального крема. Ночь в больнице оказалась чересчур сумбурной: врачи, узнав, что оперировали Ли Минхо, подняли на уши руководство; приезжали СМИ, шокированные слухами о выстреле в аэропорту, — как они только узнали, в какую больницу положат пострадавшего? — а администрации пришлось, едва не прижимая им носы, захлопывать металлические двери, грозя вызвать полицию. А ещё никакой информации не просочилось ненужным лицам: потому что Хван Хёнджин вовремя всех подкупил. В итоге о случившемся — да и то искажённой форме — знали лишь родители Ли Минхо. Йеджи откусила крошащийся круассан и вытерла салфеткой губы. Честное слово, после такой ночи хотелось только отпуск за своё счёт взять — кажется, давление опять решило повеселиться на американских горках. А ещё эта назойливая баллада, звучавшая из колонки над её головой, ну совершенно не подходила нынешней обстановке. Сердце стучало бешено, в голове мысли ураганом носились… Сейчас бы дома запереться на пару дней да отказаться от общения, засунув телефон в комод. Вот только — она уверена — её младший братец покоя ей не даст. В этом она, в общем-то, была права: стоило ей отпить горячего кофе, как крохотный колокольчик над входом ресторана обозначил появление нового гостя. Стеклянная дверь, ударившись пластиковой рамку о первый же стул, с шумом раскрылась, занося с собой поток ветра. Йеджи, моргнув, вздрогнув от неожиданности да прижав руку к груди, уронила вилку в тарелку, а официант чуть не пролил на себя горячий кофе, и они оба обернулись в сторону входа. Потому что там, на пороге, предстали две тени. «Он появляется либо с шумом, либо с Ли Минхо, — тут же подметила Йеджи, оправляясь от испуга. — Третьего не дано». Хван Хёнджин, полы пальто которого подхватил воздух, ввалился в ресторан на ватных ногах, растерянно оглядывая помещение. Чонин подтолкнул его под спину, и оба пересекли ресторан, подсаживаясь за столик к Йеджи. — Нуна, ты что-то хотела сообщить, верно? — дрожащим голосом спросил Хёнджин. И, облокотившись о стол всем весом своего тела, уставился на сестру, пока глаза его покрасневшие горели нездоровым пламенем тревоги. Волосы он то и дело поправлял дрожащими руками, а как уставал, опускал пальцы на стол, сплетая ладони. Будто каждая часть его тела стремилась угомонить этот страх, да только без прикосновения чужого всё глубже тонула в одиночестве. Ещё немного, подумала Йеджи, и он заболеет. Локоны, что падали на лоб да скулы бледные, придавали ему образ призрака, а губы тряслись, к сожалению, не от озноба. Йеджи перевела дыхание, сделала глоток американо и отвела глаза в сторону. Ли Минхо, паршивец, если ты не очнёшься, я самолично тебя прикончу, — подумалось Йеджи. Если Хёнджин так сильно любит, новость станет для него смертельным ударом. — Это ведь связано с Минхо, так? — прошептал Хван. И пальцы его со скрипом исцарапали стеклянную поверхность стола. — Как он? Йеджи взглянула на Чонина. Тот выдерживал маску спокойствия — и искоса поглядывал на хёна, сложив руки на груди. Прямо сейчас Ян Чонин — его единственный оплот надежды, крохотный островок любви и понимания в шторме заговоров и предательств. — Состояние стабильное, — отчиталась она. — Он в коме. Однако после операции вся больница стояла на ушах от орудия, которым пытались его убить. Чонин резко нахмурил брови и стрельнул в её сторону требовательный взгляд. — Есть у меня связи, — начала Йеджи, отправляя в рот кусок круассана. Пытаясь притвориться, что для неё это не более чем очередной эпизод детективной истории, она насильно впихивала в свой желудок завтрак, чтобы набраться сил. Как никто другой, она знала: в этом замешана далеко не одна семья, и её, как и Хёнджина, пугало осознание того, что ближайшие родственники — в том числе их родители — за заботливой улыбкой и вечерними объятиями крепко сжимают в кулаке рукоять ножа. — Вообще-то, эту информацию не стоит разглашать — у нас всех сейчас проблемы со СМИ, — она закатила глаза. И вправду, у входа в больницу до сих пор толпились телевизионщики, готовые сожрать первые слухи. — Один врач сбросил мне это, — и она потянулась в карман джинсов за телефоном. — Может, вы способны распознать вид пули? Хёнджин и Чонин синхронно наклонились над столом, тесно касаясь плечами. Йеджи достала мобильный, разблокировала и предоставила им снимок из галереи: поспешный, чуть смазанный, но достаточно чёткий, чтобы распознать пулю. Хван чуть приблизил снимок, бегло оглядывая структуру орудия. Брови он нахмурил — и тут же глаза осветились пониманием. Так обычно бывает, когда, смотря в окно сквозь занавес, замечаешь тень — приглядываешься к силуэту, а стоит раскрыть тюль, тут же понимаешь, что изначально был прав. Так и Хёнджин: стоило ему только приблизить изображение, он тут же, фыркнув, бросил телефон нуны обратно на стол, заставляя того удариться пластиковым чехлом о стекло, за что получил от девушки рассерженный взгляд, и облокотился на спинку кресла, закатывая глаза. Чонин тут же перехватил телефон. — Мало того что киллер из него паршивый, — процедил Хван, — так они ещё и в игрушки играются. — В каком смысле? — нахмурилась Йеджи, прожёвывая яичницу. — Хён… — хрипло произнёс Чонин, — это же… это же эксп… — Я в курсе, — отрезал старший. — Экспансивная пуля. Только, видимо, ненастоящая. С чего бы экспансивной пуле не раскрываться? — Хёнджин послал в сторону Чонина вопрошающий взгляд исподлобья. — Это подделка, призванная нас напугать. — О чём вы вообще говорите?.. — Йеджи вскинула брови, тяжело глотая. — Можете объяснить? Хёнджин зарылся лицом в ладони, испуская стон сквозь пальцы. Да это ведь полнейший бред, разве нет? Кто вообще будет так поступать? Почему нельзя взять обычную пулю — да убить человека? Какой смысл проводить подобные махинации? — Экспансивная пуля, — подал голос Чонин, — по-другому называется разворачивающаяся. Когда она попадает в тело, тут же раскрывается, чтобы проникнуть глубже и повредить соседние органы, — и, не выпуская из рук телефон Йеджи, пробил в поиске фотографию, демонстрируя девушке. — Видишь? Йеджи, сощурившись, уставилась в экран: верхушка пули была устроена таким образом, что при ударе её «наконечник» раскрывался, подобно цветочному бутону, поражая большее пространства тканей. — Она похожа… на цветок? — тут же подметила Йеджи. — Именно так, — кивнул Чонин. — Её называют цветком смерти. Она запрещена международной конвенцией как самое бесчеловечное оружие. Вообще, я слышал, что её могут использовать при охоте, чтобы поразить животное сразу же, она была популярна у снайперов — чтобы вылетевшая пуля не задела остальных прохожих. Какой бы жестокой она ни казалась, нет сомнений в её эффективности. — Ага, как же, — тут же подхватил Хёнджин. — Она обязана раскрываться при попадании в тело, а эта осталась в теле Минхо такой, словно его прооперировали, засунули пулю внутрь да зашили обратно. Подделка или фикция, чтобы запутать нас внешним видом. — Но зачем им?.. — тут же вздрогнула Йеджи, пытаясь угомонить свои мурашки горячим американо. — Зачем им использовать такого рода пулю? Это опасно — да и вряд ли такую часто встретить можно, полиция при желании отыщет стрелявшего. Чонин пожал плечами. — Могу сделать предположение, — и он покосился в сторону Хёнджина, будто в поиске одобрения. — Одна из функций экспансивной пули — убить конкретного человека, потому что, разрываясь в теле, она не имеет риска вылететь и задеть кого-то — или что-то — рядом. Может, они не хотели делать шумиху в аэропорту… И сделать эту трагедию тихой. — Придать вид незначительности? — саркастично хмыкнул Хван. — Эти подонки у меня ещё попляшут со своим театром. Если для них это всего лишь игра… — Будто ты сам не знаешь, — тут же подхватила Йеджи. — Наши семьи никогда не понимают, что такое типичное человеческое счастье. Если ты влюблён, родители думают, что несерьёзно, а твои желания перекрываются решительным «я не позволю», и даже если ты решишься собрать чемоданы да сбежать, даже если тебе удастся взмыть в небо на самолёте, твоей следующей остановкой будет не таможня другой страны, а рай, потому что по случайным обстоятельствам самолёт разобьётся. В нашей семье дают только иллюзию свободы, а мы не знаем, что на нас вместо дула ружья наставлен объектив камеры, собирающий компромат на каждый наш вздох. — Даже если мы посмотрим в сторону на человека, которого не одобрят родители, — тихо добавил Чонин, пряча взгляд в собственное отражение на стеклянной поверхности стола, — тот уже будет мёртв. Просто потому, что наше сердце захотело к нему бежать. — Из всех нас, — Йеджи постучала ногтями по столу, — ты, Хёнджин-и, зашёл слишком далеко. К сожалению, исход очевиден: за каждый километр пройденного тобой пути тебе предстоит расплачиваться. И кто знает, будет ли это физические страдания или что-то хуже смерти. А Хёнджин окинул её холодным взглядом. Но холодным не от злости, нет, конечно, Йеджи знала, что её младший братец обладает слишком чутким сердцем, чтобы злиться на тех, кто желает ему добра; к сожалению, холодны его глаза были от того, что на ночь, растянутую в несколько десятилетий, его не обнимали руки того, за кого он готов был умереть. — Будь осторожен с этим, — дополнила она, когда он прятал руки в карманах пальто, чтобы унять дрожь. Или попросту сокрыть её. Чонин едва заметно потянулся ладонью к карману, чтобы накрыть кисть Хёнджина. Йеджи не увидела, как они переплели пальцы под тканью бежевого пальто. — Спасибо большое, нуна, — ответил Чонин. — Не знаю, что они хотели доказать нам, но если они использовали такое бесчеловечное оружие… надо держать огромную обиду на семью Ли, чтобы его использовать — противозаконно. — И что он только мог сделать? — взмолился Хёнджин. — Минхо в жизни и мухи не обидел, разве он мог кому-то помешать? Чонин окинул его слабым и сочувствующим взглядом из-под чёлки чёрных волос — скулы его дрожали в беспокойстве. — Не он, а любовь ваша, хён, глупенький, — Чонин ещё сильнее сжал его пальцы. — Ты правда думаешь, что они за три года о вас не узнали? Наверняка ваши фотографии висят на стене в каком-нибудь подвале заказного киллера, а твоя… — он сглотнул слюну, добавив шёпотом, будто и сам не хотел слышать эти слова. — Твоя семья только и радуется, что единственный наследник клана Ли уничтожен — и будущее их корпорации тоже. — Наши семьи давние соперники, — напомнила Йеджи. — Встречаясь, вы были идеальным способом для ваших отцов уничтожить друг друга при помощи обыкновенного компромата. Убив наследников, они оборвут все планы. Ваши отцы — не из тех, кто, узнав о ваших отношениях, будут прыгать от счастья. Вы для них игрушки. Солдаты. Им плевать на вас, а если вы заявите, что влюбились, это сыграет против вас — это как дать маньяку пистолет и попросить пристрелить. Исход очевиден. Вы давно уже прикованы наручниками, только думаете, что к друг другу, хотя на самом деле — к великим планам ваших родителей посягнуть на чужой бизнес. А ты, Хёнджин, слишком меланхоличная натура, — вздохнула сестра. — Ты не должен был рождаться в такой семье. Мне отведено максимум пару лет свободы, — улыбнулась она, — а там и глазом моргнуть не успею, как уже стою у алтаря с каким-нибудь богатой мужчиной чуть старше меня, рожаю детей, запираюсь в доме из золота и стекла… и медленно умираю. Будь осторожен, пока тебе всё ещё двадцать два и у тебя есть любовь. Береги её, пока твоя молодость не рассыпалась в прах. Ты ожидаешь, что люди будут дарить тебе цветы на свадьбу с ним, но единственный цветок, которым вы обладаете, это тот, нераскрывшийся, что из тела Минхо вытащили при операции. Хёнджин опустил взгляд. Верно. Он хотел осыпать Минхо букетами из роз, но осознал это слишком поздно. Цветы и пули всегда идут рука об руку. — Наверное, нам стоит поехать домой, — прошептал Чонин, видя, как голова у Хёнджина в чугунных раздумьях опускается всё ниже и ниже. И, поиграв с его пальцами, слегка наклонился, чтобы взглянуть в пронзённые горем карие глаза. — Хён, тебе нужно отдохнуть, слышишь?.. — А как же… Как же Минхо… — проскулил в ответ тот. Словно ребёнок, оказавшийся без родителей на краю высокой скалы — и, потерявшись, иного выхода, кроме как спрыгнуть, не видел. — Тебе лучше не навещать его сегодня, — ответила Йеджи. — Придут его родители. Засядь пока на дно — я буду докладывать обстановку, если нужно, но всё, что тебе надо, это притвориться, будто тебя не существует. Не хватало ещё, чтобы в расследовании копнули глубже и наткнулись на тебя. Ты его любишь, — прохрипела она, — но держись на дистанции. Иначе всё пойдёт крахом, — напомнила сестра, воззвав к его здравому смыслу. И стрельнула в брата взглядом из-под полуопущенных ресниц. — И моя карьера в том числе. В тот момент Хван Хёнджин понял, что своей любовью и правда способен навредить целому миру. И он ужасно боялся, что, зажегши пламя своей страсти, может спалить самых невинных людей. Особенно тех, что, доверчиво заглядывая в глаза да приговаривая «хён, всё не так страшно, я же с тобой», держат его за руку в момент, когда пальцы неистово дрожат. Чонин всегда умел залечивать его слёзы.

***

The Rose — Like we used to do Минхо обессилено усаживается на скрипучие половицы — и, выдыхая тревогу, словно дым, прижимается к изножью кровати и облокачивается шеей о деревянную перегородку. Почему эта боль колючая в груди не проходит, почему, почему, почему, бьёт он себя по солнечному сплетению, почему его сердце не на месте словно, почему он чувствует опустошение, неприятный голод, почему ему так страшно, в этом мире, где нет рядом Хёнджина, знать бы, что он сейчас в порядке, обнять бы его, сказать, мол, не волнуйся, мы скоро увидимся, это просто странные обстоятельства, несправедливые, нечестные, ты их не заслужил, ещё немного нужно потерпеть и я постараюсь распутать этот дурацкий ребус, а ты, пожалуйста, будь в порядке, прошу… Минхо поднимает голову к потолку — и сглатывает слезу. А потолок-то, потолок этот идентичный, и вся квартира идентичная, и даже то, как скрипят ножки кровати, стоит её чуть подвинуть, как он, плечом прислоняясь, и все шероховатости, неточности, жирные пятна на старых обоях, вот же, таким же образом смятая постель и вывернутая наволочка, и стол с ноутбуком, и дверь на кухню со стеклянными вставками, всё одинаково, всё кажется пугающе похожим на правду, как эффект зловещей долины, и он вроде бы вновь верит, что находится у себя дома, но стоит половице снова проскрипеть, как мозг резко переключается, резко говоря: «Нет, ты в другом измерении», а он чувствует себя Коралиной в стране кошмаров, и кажется, вот же всё, одинаковое, чувствуй себя как дома, вот только… ты для этого мира совершенно чужой. У тебя нет твоих денег, твоей власти, твоих родителей, в конце концов, нет рядом друзей, и тебе никто не поможет просто потому, что ты Ли Минхо. Для них ты просто чужак. И никто тебе не посочувствует. Он чувствует себя актёром на той же съёмочной площадке. Декорации все одинаковые, вот только из актёрского состава остался он один, всех остальных уволили из-за нелепого скандала, переписали сценарий, дали ему в руки и сказали: теперь играть будешь совершенно противоположную роль. И не знали, что ушедшие актёры были его настоящей семьёй. Теперь он — в состоянии коматоза, мысли летают, стучась о стенки вакуума, глаза блуждают по пустой комнате, пока из ванной доносится журчание толстой струи воды, и он дрожит, его бьёт по бокам тревога, а ещё рядом нет Хёнджина, и бог с ним с Минхо, выкарабкается ещё как-то, но Хёнджин-и… его Хёнджин-и… он же, чёрт возьми, переживает. И Минхо зарывается лицом в ладони, истошно скуля, ведь сделать ничего нельзя, как бы они ни пытались, нельзя, их разделили. И раскидали по кошмарам: Минхо — в одиночестве, Хёнджина — над его умирающим телом. И они не могли даже друг до друга достучаться, чтобы передать, что всё в порядке. Хан Джисон выходит из ванной, потирая мокрую шею белым махровым полотенцем. Он сейчас кажется таким обыкновенным, таким простым, как полотно в холодных дымчатых оттенках сливового, серо-голубого и выцветшего алого, таким смутным, таким… соответствующим этому пасмурному утру. Спина у него слегка сгорблена, взгляд опущен вниз, как будто погружен в тяжкие вязкие мысли, в которых не мог разобраться, и губы его слегка приоткрыты, а Минхо видит, как от холода Хан стучит зубками и сжимает ладони в кулачки, футболка прилипает к его мокрому телу, по ляжкам к коленям скатываются случайные капли, и он в самом деле… такой обычный. Реальный. Правдивый. «Милашка», — проносится в голове у Минхо. Милашка. Он резко встряхивает волосами, чтобы выбросить эту мысль — уже второй раз за утро он со своим «милашкой», что его только заело? — Ты не голоден? — интересуется Джисон, входя в комнату. — Я не очень хочу есть, но если ты… Минхо качает головой. — Сомневаюсь, что смогу даже смотреть на еду, — вздыхает он. — Воротит даже от вида на неё. — Что, гастрит замучил? — понимающе усмехается Хан, бросая полотенце на постель. Минхо вскидывает бровь. — Не удивляйся, — сжимает губы писатель, — большинство черт, которые сейчас есть у тебя, я полностью переписал с себя, — и опускается рядом на пол, так же прижимаясь к изножью кровати — шея его удобно укладывается на перегородке. — Даже эмоции, чувства, предпочтения. Мы во многом похожи, знаешь, — грустно улыбается он. — Ты… ты стал особенным персонажем для меня. Я всегда старался делать главных героев непохожими, другими, пытался примерить на себя разные роли, и мне было так некомфортно, а теперь я создал человека, который поступал бы и думал полностью как я, — взгляд его устремляется вперёд, в телевизор, что запылился — Джисон недели три не проводил уборку. — Потому что я мечтал однажды прожить такую же любовь, как у тебя, — и глотает тяжело. — Но ты ведь… — шипит Минхо сквозь зубы и снова перебирает какой-то ритм ногтями по половицам. — Моя квартира полностью идентична твоей, в повествовании ты поместил меня на ту же улицу, где живёшь сам, внешность украл у незнакомца из университета… ты практически ничего не придумал для меня. Неужели тебе так сильно хотелось написать историю как можно скорее? — Минхо покосился на Джисона. Они сидели на расстоянии каких-то незаметных сантиметров — странно, кровать-то широкая, места на полу полно, а они притиснулись здесь так, что, вздрогни волосы на их руках, то сразу бы соприкоснулись… неужели прямо сейчас им обоим так необходима близость? — Дело не в этом, — улыбнулся Джисон, но как-то вымученно, измождённо, и повернулся он к Минхо, укладываясь скулой и ухом на перегородке деревянной, и в его глубоких карих глазах читалась мудрость, что человек приобретает, лишь пережив несколько лет печальной любви — или мучительной дружбы, которая колючими ударами нарывалась перерасти во что-то большее, вот только… не вышло. И у Минхо дыхание перехватывает, когда он видит, каким осознанным и взрослым взглядом одиноких глаз смотрит на него Джисон. Таким, будто хочет признаться в чём-то, отчего его сердцу неспокойно по ночам, таким, будто вот-вот заплачет от бессилия и безнадёжности, и Минхо пытается оборвать эти мысли, вот только те навязчивым шёпотом кружат над головой. Почему он не может избавиться от ощущения, будто этот писатель — давно знакомый его друг, тот самый, что хранил ему верность в каждой жизни, что они успели прожить, да только сам всё запомнил, а Минхо не оставил ни одного совместного воспоминания, и Хану теперь больно смотреть ему в глаза, притворяясь, будто ничего и не было?.. — Дело не в этом, Минхо, — хрипит Джисон. — Я просто хотел… придумать себе красивую жизнь. Интересную. Насыщенную. Хотел чувствовать себя особенным — и когда зарывался в черновики с вашей историей, мне казалось, что я перерождаюсь, меня встречает жизнь, в которой вместо учёбы — тайный роман, а человек, что меня любит, самый смелый и заботливый мужчина на свете, и плевать мне было, знаешь, — он качает головой, и ямочки на его щеках не могут скрыть ещё одной грустной улыбки, — если её переживал кто-то другой. Ведь когда я посвящал себя очередной главе, где было место такой любви, о которой можно только мечтать, я чувствовал, будто и правда становлюсь счастливее. Потому что… — голос его всё постепенно становится тише. — Потому что меня кто-то любит, — и он надрывно смеётся. — И даже моё ненавистное солнце вдруг начинает светить для какого-то другого меня, а я зарываюсь в новые чувства, взлетаю над миром, чтобы из банальных повседневных забот сбежать к аромату виски, дыму сигарет, смятой постели и смущённому трепету в чужих объятиях. Минхо сдавленно усмехается — и взгляд его, потерянный, подобно капле дождевой, сбегает вниз. Ему отчего-то становится стыдно смотреть в глаза человеку, что ценил жизнь, которой у него никогда не было, больше самого Минхо. И он опускает взгляд, улыбка тает. Ему становится как-то… невыносимо. — Ты просто хотел… хотел влюбиться? — сглатывает он. — Влюбиться взаимно? А Джисон, будто ему и скрывать было нечего, всего лишь кивнул. И по телу у Минхо прошла волна мурашек. — Ты не представляешь, какие глубокие чувства может вызвать собственная история, — ответил Хан. — Она не просто про «влюбиться взаимно», — добавляет он, выдерживая мягкую улыбку. — Она про то, как сильно одного человека может тянуть к другому, несмотря на то, что весь мир пытается их разделить, и про то, на сколько ты далеко готов зайти ради него, даже если потом придётся сквозь слёзы и всхлипы усердно вставлять нить в иглу, чтобы зашить своё же сердце. Минхо прикрывает глаза. Зарывается лицом в колени и бесшумно стонет. Он хотел бы заплакать, да в жизни, упрямец, не плакал, всё прятал слёзы за маской безразличия и туманным отсветом улыбки, чтобы никто не угадал, как ему плохо, ведь тогда сердце откроется для целого мира и стрела легко вонзится в цель. Минхо не мог заплакать даже при Хёнджине — нет, перед ним нельзя казаться слабым, его мальчик должен видеть только светлую сторону, не стоит рвать душу волнениями. Минхо привык не уметь плакать. Только в одиночестве… временами позволял. — Она хоть раз была про то, что в конце этой гонки люди могут стать счастливы? — тяжело сглатывает Минхо. — А в чём оно, счастье это? — вопрошает Джисон. — У тебя было всё: деньги, любовь, дружба, возможности. А ты всё равно не был счастлив. Минхо поднимает лицо из-за колен да, глотая всхлип, косится на писателя, и ему страшно от того, что он… — Так чутко меня понимаешь, — лепечет Минхо. — Так тонко чувствуешь всё, о чём я жалел. Почему?.. «Потому что я люблю тебя», — молчит Джисон. — Потому что я придумал тебя, — говорит Джисон вслух. — И я знаю совершенно всё, что ты чувствуешь. — Но не меня из «тени», правда? И этими словами, словно лезвием, режущим ткань, Минхо заставил их обоих вздрогнуть. — «Тень»… Подобно кругам на воде от случайно упавшей капли, одно слово заставило родиться тысячам мыслей. «Тень»… как-то удручённо и чересчур запутанно. — Мир, который не управляется твоими установками? — предположит Минхо. — Так, получается… и какие у меня были установки? Джисон пожал плечами. — Любовь к Хёнджину, — предположил он, почесав затылок. — Дружба с Чонином и Рюджин… Жизнь в богатой семье, натянутые отношения с родителями… — Но ты сказал, что мне нет больше смысла находиться в истории, — добавляет Минхо, щуря глаза в подозрении. — Значит, одной из этих установок необходимо было лишиться. Значит, — с испугом в голосе произносит он, — какой-то из них нельзя было доверять. Ну-ка признавайся, — и он слегка толкает Хана плечом в плечо. — В чём ловушка была, а, писатель? — Просил же меня так не называть, — бурчит Джисон. — Ничего тебе не скажу. Сам, думаешь, знаю, что ли?.. — Если будешь всё в тайне хранить, — злится Минхо, закатывая глаза, — мы так и не поймём, зачем я здесь. Я уже теряю все свои шрамы, вон, видишь, — и он резко отодвинул край футболки, так, что оголилась часть ключицы и шея, — засосы все исчезли, ну, благо, замазывать не придётся, а если не только шрамы теперь исчезнут, а? — взволнованно вскрикнул он. — А если прямо сейчас все мои чувства исчезнут? Всё, к чему я привык, всё, за что я держался! — и он в нетерпении стукнул кулаком по полу. — И если я вышел из «тени», то где я теперь? Что это вообще за «тень» такая? — его дыхание содрогается, да и голос, что в спокойном состоянии звучал столь сладко, вдруг становится скрипучим. — А здесь она вообще заканчивается? Или этот твой «реальный» мир — и есть «тень»? Та, в которой я буду жить без границ. Но Джисон удручённо качает головой. — Я ничего не знаю, Минхо, — шепчет он, и голос его, произнося имя Ли, становится каким-то мягким, податливым, будто морская гладь в жаркий солнечный день, и чёлка его чёрных волос падает на глаза, а Хан, приоткрывая губы, смотрит на Ли пристально, как будто тоже… помощи у него просит. — У меня складывается стойкое впечатление, что ты, — и Минхо скрипит ногтями по ламинату, — сам придумал эту «тень» и заставил меня оказаться здесь… иначе я не вижу оправдания. Почему мы с Хёнджином не могли оказаться здесь вместе? Сбежали бы, и никто бы нас не искал, и были бы счастливы… а теперь… даже не знаю, кому хуже. Хёнджину, который потерял меня, или мне, который знает, что наша с ним жизнь подвластна какому-то грифелю. Хан действует осторожно — и, задерживая дыхание, прикрывает глаза, потому что не сможет видеть, как совершает следующий свой шаг. Ведь он поднимает свою руку — и накрывает ею ладонь Минхо, что в беспокойстве блуждала по полу. А когда их пальцы соприкасаются, оба вздрагивают от удара электрического тока — и тут же прячут ладони, отскакивая друг от друга на несколько сантиметров. — Ты боишься, правда? — шепчет Хан, когда Минхо вдруг потирает свою ладонь, пытаясь оправиться от шока. Тот кивает, постыдно опуская взгляд. — Я всегда боюсь, если рядом нет Хёнджина, — признаётся он. А Джисон уже очень давно и очень явно это знает. И потому встаёт с пола — всё-таки холодно в октябре вот так вот рассиживаться. Притворяется непринуждённым, будто их разговор совершенно никакого трепета в сердце у них не вызывал. И улыбается так, словно ему совершенно не больно. — Пойдём, — говорит он, протягивая руку Минхо. Минхо смотрит на него в недоумении исподлобья, сомневаясь в целесообразности его действий. И косится вновь на эту ладонь, что только что выбила его из равновесия. — Куда? — хмурится Ли. А Хан Джисон смеётся, и от этого беззаботного смеха какой-то незнакомый прежде трепет наполняет лёгкие Минхо. — Мне самому до дрожи страшно, — отвечает писатель. — Но я покажу тебе, что реальный мир… реальный мир не такой уж и пугающий. Когда ты знаешь, к кому идти, чтобы согреться. И Минхо, даже не раздумывая, протягивает ему руку. Их ладони переплетаются, когда они оба понимают, что, несмотря на страх одиночества, ещё имеют шанс спастись.

***

The Rose — I Don’t Know You

Я не знаю тебя, но ты заставляешь меня интересоваться — кто же ты такой?

Этим утром небо было таким белым, что приходилось щуриться под напором плотной пелены туч. И Джисон, чувствуя режущую боль в глазах от яркого света, прятал взгляд да жмурился, кое-как скрываясь под тенью берета. Феликс ушёл раньше, пока Минхо всё ещё принимал душ; хлопнул Хана по плечу, подмигнул игриво и сказал: «Хорошего вам свидания, голубки», — а потом, выдерживая напор гневного взгляда Джисона, собрал вещи и сообщил, что, раз поездка на побережье на выходные отменяется, он вернётся к куче несделанного домашнего задания. «Может, удастся найти в интернете что-то по твоему случаю, — пожал он плечами, когда обнимал хёна перед уходом. — А пока — прошу — помоги ему, — кивок в сторону ванной, — найти своё место здесь, убеди его в том, что всё будет хорошо, пока ты рядом. Ему сейчас страшно, он потерян, он не видит смысла, представь, если бы тебя прямо сейчас закинули в другое измерение. Было бы хорошо, если бы рядом был человек, готовый прийти на помощь, верно? — Хан, смущённо потирая нос, кивнул. — Значит, и ты ему помоги. Вам обоим страшно, но если вы не сблизитесь… мы не знаем, что он сможет сделать с собой». И Хан Джисон, стискивая губы, понимал, что всеми силами должен защищать своего персонажа. Ведь он его, дурачка, знал: Минхо любил действовать радикально, не терпел неизвестности и постоянно рисковал. А значит, его необходимо оберегать. В гардеробе у Хана много хлама хранилось — чувствовал будто, не стоит выкидывать, — и, надеясь, что его одежда подойдёт фигуре Минхо, одел его в мешковатую толстовку, разношенные джинсы и тёплое пальто.

В свободных джинсах, с лохматыми волосами — кто же ты такой? Я хочу узнать тебя

«Будь осторожен, ладно? — попросил его Хан, когда застёгивал верхние пуговицы у него на груди. — Ты должен скрываться, ведь у тебя даже документов нет, и лучше бы тебе держаться меня, чтобы в случае чего не попасть в беду». Минхо, отводя взгляд как мог, чтобы не встречаться с большими заботливыми глазами и приоткрытыми от усердия губами, кивал, и когда Джисон с гордой улыбкой на лице завязал на его шее шарф, чуть касаясь оливковой кожи, а по плечам у Минхо пробежали мурашки от волнения, он едва заметно кивнул в благодарности. Почему ему так неловко рядом с писателем? Джисон осторожно положил руки ему на плечи, привставая на носочки да пытаясь взглянуть в медовые глаза — доверчиво, нежно, так, игриво слегка, и потрепал его карамельные локоны, взбивая упавшую на лоб чёлку, отчего Минхо поморщился. «Милашка», — на этот раз подумал Джисон — и косыми глазками своими как будто старался изучить каждую мелочь — каждый крохотный шрамик, прыщик, морщинку, родинку. Ведь это, в конце концов, был Ли Минхо. Его Ли Минхо. Они шли по пустынной улочке, уходящей вниз — к широкой дороге. Переплетения пересекающихся параллельных крыш позволяли утреннему свету ложиться осторожно, чуть задевая кроны низких тонких деревьев; мимо, виляя хвостом, пробегала дворовая собака, владелица закусочной лениво переворачивала табличку «закрыто», и в окнах в эту субботу люди только начинали свой день. — Ты правда решил поселить меня здесь? — усмехнулся Минхо, когда они подступали к дому через дорогу. — На самом деле, — признался Хан, устремляя взгляд в свинцовое небо и тяжело выдыхая, — я часто представлял, что такой, как ты, мог бы скрываться в тихом спальном районе рядом с парком. В моём районе, — и он, грустно усмехнувшись, покосился на Минхо, а тот лишь оглядывал, приоткрыв рот, окрестности, будто заставляя себя убедить, что этот мир — чужой. — Нет лучшего способа воспитать кого-то по своему желанию, чем держать его рядом с собой; я думал, чем ближе ты ко мне, чем больше похож на меня, тем правдоподобнее покажется твоя история. И тем отчётливее я буду понимать, как ты поступаешь. Минхо зарыл ладони в карманы джисоновского пальто и свободной походкой шагал, пиная камешки и листья под ногами, по мокрому после ночного дождя асфальту — и вдыхал запах влажной земли. — Вообще-то, — прохрипел Джисон, пряча взгляд, — я иногда… иногда ждал, что ты появишься здесь. Мечтал, что ты окажешься рядом, когда мне того захочется, что мы пересечёмся взглядами в закусочной или цветочном… не знаю, почему, но я всегда хотел… — Чтобы я был рядом? — тут же закончил за него Минхо. Джисон кивнул. И губу закусил — не во многом ли он признаётся? И чтобы так, сразу.

Иногда достаточно всего, что ты скажешь, но я хочу узнать тебя

А потом Минхо резко замирает. Останавливается на проезжей части — и устремляет взгляд исподлобья наверх. Джисон испуганно следует за его глазами: вместе они натыкаются на ствол крепкого дерева, что ветвями доходит до окна второго этажа стоящего перед ними дома. Дома, на углу первого этажа которого располагается закусочная, а на втором… — Моё дерево… — удручённо, сквозь выжатые долгой болью выдохи шепчет Минхо. И Джисон понимает: то самое дерево, по которому взбирался тёмными ночами Хёнджин, чтобы остаться незамеченным. Дерево, ветви которого тихо колыхал промозглый осенний ветер, стояло совершенно нетронутым, чужим казалось, меж тем как Минхо уже каждую ветвь его изучил, пока стоял подолгу у подоконника да ждал, когда же в нём появится улыбающееся лицо. «Хён, впустишь? — одними губами шептал Хёнджин, и Минхо тут же, раскрывая окно, встречал его поцелуем, а тот зарывался пальцами ему в волосы и в губы сквозь улыбку шептал: — Я скучал». Это дерево… сколько воспоминаний Минхо хранил об их тайных вечерах и туманных утрах, ведь это был единственный способ встречаться, ведь потом Хёнджин исчезал, стоило солнцу взойти из-за башни Намсан, и Минхо тянул к нему замёрзшую ладонь, а Хёнджин целовал костяшки его пальцев и убегал, напоминая, что скоро они встретятся. Это дерево было для них целой жизнью. «Поранился где-то?» — с волнением в глазах спрашивал Минхо, хватая ладонь Хвана — тыльную сторону покрывали многочисленные царапины. Хёнджин смеялся. «Пока к тебе полз, — и целовал того в лоб. — Смотри, на какие страдания ты меня обрекаешь! Я ради тебя причиняю вред своей красивейшей коже». Минхо невольно смеётся. В этом мире это дерево, скорее всего, надоедает жителям — всё лезет ветками своими острыми внутрь, а крохотные насекомые переползают по подоконнику летом. — Я здесь не живу… — и Минхо оборачивается, томно прикрывая глаза, и стреляет ядовитой пулей в сердце Хану сонным взглядом. — Я не живу здесь, верно? Но Хан не отвечает. Только указывает подбородком на окно — за открытыми занавесками они оба замечают, как молодая женщина держит на руках младенца и кормит того из бутылочки. К ней осторожно подходит муж — и целует ласково в щёку, видимо, спрашивая, как ей спалось. Она с улыбкой кивает. Когда Минхо видит это, всё у него внутри переворачивается. Последняя надежда на то, что он может ещё вернуться, переворачивается. Он больше не будет наслаждаться утренним видом из своего окна. И Хёнджин больше не покажется на пороге. Теперь он остался один, казалось бы, там же, где был всегда. Но теперь весь его мир: Чонин, Рюджин, родители, даже Хёнджин… — всё это заменил Хан Джисон. Минхо не пригоден для этого мира. Здесь есть место только для счастливых — а не таких безнадёжных глупцов, как он. — Они счастливы… — замечает Минхо, бросает эти слова в пустоту и сжимает губы. — Так странно: будто бы весь мир мой, родной, а стоит сделать шаг в сторону, в которую даже не смотрел никогда, и всё кардинально меняется, — он ёжится в пальто. — А если я снова повернусь, — и он громко вздыхает, — и рядом не окажется даже тебя? Джисон протягивает ему свою ладонь.

Ты улыбаешься, ничего не говоря

— За последние двенадцать часов моя жизнь умудрилась изрезать меня на куски, — говорит Минхо, — и склеить снова, как будто картину в жанре кубизм. Я не знаю, кто я, я всего лишь поломанная статуя, склеенная из разных частей: чужая голова, чужие руки, чужое тело, чужие мысли, а что осталось от меня? Я… Я не более чем чей-то эксперимент. И у меня даже нет собственного дома, — вздыхает он, — вот, в нём живёт незнакомая семья, и меня они наверняка выгонят с порога, стоит мне заявиться. Раньше мир крутился вокруг меня… а теперь я никому не нужный незнакомец без имени, крыши над головой и души. Хан хватает его ладонь — выдёргивает руку Минхо из кармана пальто, накрывает запястье собственными пальцами, и Ли смотрит на него ошеломлённо, выдыхает резко весь воздух из легких, брови вскидывает, а Джисон гладит его кожу, обветренную, шероховатую, совершенно не идеальную, и прижимает его ладонь к собственной груди. Туда, где билось окаменевшее сердце, что вот-вот распустится бутоном, полным приторно-сладкого нектара под названием нежность. — Я буду с тобой, — произносит он, и в его больших глазах Минхо читает искренность. — Я буду с тобой, даже если ты боишься повернуться и увидеть ещё одну незнакомую реальность. Я буду с тобой, пока ты чувствуешь ритм моего сердца, пока я смотрю на тебя, я буду рядом, пока ты боишься, я буду утешать тебя, и пока ты думаешь, будто никому в мире не нужен, я укрою тебя одеялом и обниму, чтобы тебе не было холодно во сне, слышишь? — на глазах у Хана появляются первые призраки тёплых слёз, а в груди как-то горячо, и Минхо сжимает дрожащие пальцы на лацкане его пальто, а Джисон спешно накрывает его руку своими двумя, боязливо, будто через пару мгновений он вновь исчезнет, и он не знает, когда стал таким храбрым, когда превратился в мужчину, что не боится признаться в сокровенном, и пока ветер теребит его чёрные волосы, а полы пальто развеваются при тихом дуновении воздуха, пока он накрывает ладонь, к которой, казалось, вечность хотел прикоснуться, пока он борется с диким желанием поцеловать эти пальцы, Минхо изучает его глаза так интимно, так проникновенно, словно читает в них историю жизни, а Джисон и не против рассказать, и, чёрт возьми, прошло чуть больше двенадцати часов, а они насчитали сотни таких необязательных, таких сомнительных в своей целесообразности прикосновений, и прямо сейчас, пока губы Хана дрожат от предвкушения чего-то сладостного в его жизни, пока Минхо снова не отрывает руки от его груди, Джисон с улыбкой в облегчении понимает: он не зря бежал.

Мой компас указывает лишь на тебя. Я делаю остановку, чтобы познакомиться с тобой

Но Минхо резко отводит взгляд: он слышит визг тормозов позади Хана и, в панике округляя глаза, свободной рукой обхватывает тело Джисона, отлетая с ним в сторону. По дороге мимо них проезжает, стуча колёсами о неровное покрытие асфальта, автомобиль, водитель которого не может справиться с тормозным путём на уходящей вниз улочке, а они, отскакивая на тротуар, держатся друг за друга, ударяясь о бетонную стену подъезда. Минхо стискивает плечо Хана, а пальцы джисоновские ещё крепче сжимает, тянет его к своей груди, так, чтобы чувствовать, что его тело рядом, вот оно, и Ли удостоверяется, что уберёг его, отскочил на достаточно большое расстояние. Джисон, тихо ойкая, инстинктивно хватается за его талию, вцепляясь дрожащими пальцами в плотную ткань пальто — и весь он словно становится крохотным, маленьким, беззащитным, втягивает голову в плечи, носом утыкается в плечо Ли. Щека его прямо сейчас касается щеки Минхо, подбородок — на плече у него, и Хан даже поверить не может, что его защитили, он и осознать-то не успевает, что произошло, как вдруг Минхо шепчет ему на ухо: «Успел…» А скрип колёс автомобиля проносится мимо, и они остаются на узкой мощёной булыжником дорожке, прижимаясь так, словно уже давно доверили друг другу свои тела. Джисон, едва приходя в себя, чувствует, как заботливо и бережно Минхо держит его туловище, несмотря на то, что машина уже давно скрылась за дальним поворотом, а Хан вполне себе может устоять на своих двух. И выдыхает. Шумно, напряжённо, зная, что всё ещё держит руки на талии Ли, и воздух заглатывает ртом, пытаясь отойти от испуга. А после… смеётся. Смеётся, выдыхая Минхо в плечо, трётся лбом о его шею, зарывается пушистыми волосами. И пытается спрятать свои слёзы. — Я в порядке, — шепчет он Минхо на ухо, но тот, всё ещё теребя ткань на поясе Хана, дышит надрывно, жадно глотая воздух в непредсказуемой панике. — Ты мог бы просто сказать мне, что позади машина — не так уж сильно она гнала, — и поднимает руки, чтобы, ласково поглаживая лопатки Минхо, коснуться горячими пальцами волос на его макушке. И перебрать их осторожно, нежно, чтобы тот успокоился. — Какого чёрта они вообще тут ездят, шоссе, что ли?! — гневно вскрикивает Минхо, хмурясь. — А если бы тебя задели? Джисон, пряча улыбку, утыкается ему в ключицу. — Не задели же, — и шепчет на выдохе, — спасибо. Спасибо, Минхо. Вообще-то Джисон не отказался бы хоть вечность простоять вот так вот — переводя дыхание в тесных объятиях Минхо. Вот только боялся он, что люди заметят — боялся, что брошенный в зависти чужой взгляд испортит его самый сладостный момент, а Минхо ещё так крепко вцепился в его тело, что воздуха не хватало, он притягивает талию Джисона к своей, и Хан ощущает какую-то приятную дрожь в бёдрах, а ещё — уколы совести за то, что обнимает чужого парня, но всё ещё ставит свой подбородок ему на плечо, поглаживая его спину, и вдыхает аромат шампуня, жмуря глаза в попытке избавиться от влажных капель на ресницах. — Я должен… — хрипит Минхо, стыдливо косясь Хану в глаза, — тебя отпустить? Джисон кивает. И они разрывают объятия, неохотно как-то, неловко пряча взгляд, губы сжимают, кряхтят. Минхо почёсывает затылок, оглядывая крохотные камешки под ногами — и как-то неловко пинает их в сторону. — Изменщик несчастный, — заливаясь краской, улыбается Хан — а на пальцах его всё ещё витает послевкусие мягких локонов Минхо. — Чего? — растерянно протягивает Ли, хлопая ресницами. — Я всего лишь тебя спас! — и он рукой указывает в сторону, куда уехал автомобиль. — А если бы тебя сбили насмерть? Ты мне живым нужен, иначе я никогда не вернусь обратно! А Джисон, смеясь, опускает взгляд, скрещивая руки на груди. — Ты такой забавный, Ли Минхо. Не думал, что ты так испугаешься за меня. — Ага, — фыркает тот в ответ. — Ещё чего. Я просто… просто должен защищать тебя, не сводить глаз, чтобы ты меня не подставил, вот! — по-детски притворным тоном лепечет он. — Это только… это только… — растерянно, испуганно повторяет он. — Это ничего не значит, — вдруг вскидывает подбородок и глаза закатывает. — Ты мне за это ещё должен будешь! А Джисон кивает головой. Вот только отчего-то это внезапное беспокойство Минхо за него ощущалось слишком интимным.

Но хочешь ли ты узнать меня? Можно ли мне путешествовать по твоему телу?

— Пойдём уже, — Хан, качая головой, делает уверенные шаги вперёд, оставляя Минхо в недоумении. — Куда? — удивлённо вскрикивает Ли, следуя за ним поспешными шажками. — Покажу тебе парня из универа, у которого внешность для тебя украл, — бросает Хан — и оборачивается, следя, как Минхо послушно бежит за ним. А затем самодовольно улыбается, глядя на дорогу, и ветер теребит его волосы. «Мы же не сблизимся?» — думал прошлой ночью Хан, когда укрывал Минхо пледом, виня себя в том, что полез на него с нелепыми объятиями при встрече.

«Нет, определённо не сблизимся», — думал в ответ Минхо, когда прижимал Джисона к своему телу, чтобы защитить от проезжавшей мимо машины.

И оба знали, что это наглейшая ложь.

Но хочешь ли ты меня? Твой, возлюбленный, что никогда не изменится. Даже твоя горечь делает меня одержимым.