пожелтевшие поля страниц

Wanna One — Beautiful

Сеул ещё никогда так красиво не расцветал на октябрьском рассвете. Может, дело в деревьях в парке, что свои последние листья дрожащие окрашивают в шафрановый, смородиновый да терракотовый, может, дело в том, как солнечные лучи протекают, подобно неумолимой воде, сквозь неплотную крону, а может, дело и вовсе в том, что это утро начиналось с другим человеком. Минхо кутался в джисоновское пальто. Брови хмурил, охваченный злостью, ладони в кулаки сжимал, а ещё зубы издавали какой-то неприятный и незнакомый скрип, и он отворачивался поспешно, сам не зная, кого больше ненавидит, а когда перебирал мысли, подобно помятым исписанным листам, снова и снова находил ответ на варианте «себя». Что им только двигало? Что это было за безумное желание спасти писателя, который сам о себе позаботиться не может? С каких пор его руки так и тянутся обхватить это хрупкое туловище да уберечь от беды, прикрыв собственным телом, а ещё с каких пор ему всё кажется, будто глаза эти большие так и просят о помощи? Это совершенная нелепица. Ведь Хан никогда и не молил защитить его. Но Минхо всё ещё оглядывается в сторону Джисона, чтобы убедиться, что за спиной не едет машина, что тому не холодно, что на губах у него играет лёгкая спокойная улыбка, и тут же отворачивается, злясь на себя за то, что не в силах контролировать это. Слабым надо помогать. Слабых нужно защищать. Эти слова крутятся в его голове, как назойливый бред в кошмаре, вызванном высокой температурой, как настойчивая строчка из песни, что уже до тошноты, до головокружения, а ты всё ещё вертишь на зубах её, языком слизываешь металлический привкус и никак не отделаешься, ведь она тебе вроде как и нравиться начинает, и Минхо уверяет себя, что всё это лишь от того, что он привык защищать слабых. Будь на месте Джисона Чонин или Рюджин, он ведь наверняка точно так же обнял бы их и оттащил в сторону. Ага, говорит он сам себе. Отличная отговорка, Минхо, сравниваешь ближайших друзей с незнакомцем. Себе хотя бы не ври. Ты защитил его потому, что… Потому что он мог поранить себя, мог погибнуть под колёсами, а ты бы так и не дошёл до истины? Звучит правдоподобно для человека, который отчаянно хочет отогнать от себя одну-единственную мысль. Будь на месте Джисона Чонин или Рюджин, ты окликнул бы их, оттолкнул, сказал так лениво: «Осторожно, машина едет». Правда? Правда. Не ври самому себе. И просто признай, что, всего лишь проведя с этим писателем несколько часов, успел понять, что он тебе дорог. Потому что в твоей жизни не было времени более тихого и беззаботного, чем то, когда его ладонь покоилась на твоей груди И тебе попросту хотелось отблагодарить человека, подарившего тебе радушие и покой. Минхо резко сжимает лацканы пальто, хватаясь за сердце, словно то беспричинно закололо. Потому что рядом с ним ты даже в другом измерении чувствуешь себя так же умиротворённо, как с Хёнджином. Потому что, когда он обнял тебя при встрече, тебе, сквозь удушающую, сжимающую в тиски стадию отрицания, показалось, будто ты наконец там, где должен быть, несмотря на то, как сильно ты гнал от себя эти мысли. Потому что, когда Хан Джисон, оборачиваясь, спрашивает, в порядке ли ты, ведь ты внезапно побледнел и замолчал, ты, краснея, нагло и лживо киваешь, сдерживая смущённую улыбку, словно только что не разукрасил оттенком его глаз все свои мысли. Потому что за все проведённые с ним двенадцать часов единственный момент, что возвращал тебя к той любви к Хёнджину, по которой ты скучал, был ровно тот, когда ты схватил Хан Джисона за плечи и спас. Потому что из всех людей на свете только при взгляде на него ты ощущаешь такие же уют и спокойствие и не считаешь нужным оправдываться перед кем-то. Потому что солнце ещё никогда так мягко не пробивалось из-под туч, как сейчас, когда вы шагаете рядом. — А ты… — Минхо скромно глянул в сторону Хана, пытаясь проанализировать его эмоции. Но тот, казалось, встревожен настолько, что губы держит приоткрытыми постоянно, чтобы мгновенно ответить на вопрос. И Минхо стыдливо отводит взгляд, понимая, из-за чего ресницы у Джисона тревожно вздрагивают, а дыхание слегка надломлено: Ли Хана смущает. — Что ты собирался делать вчера вечером и сегодня утром, если бы я… не появился? И отворачивается. Несмотря на то, что вместо надоевших узких крыш, что прячутся за переплетениями электропроводов, ему куда любопытнее взглянуть на худощавого и низкого писателя, что скрывает беспокойство за лёгкой воздушной улыбкой. Джисон осторожно поджимает подбородок и выпячивает губы. — Я собирал вещи, чтобы поехать на побережье — протягивает он, пряча холодные запястья в глубоких карманах. — Мы с Феликсом собирались провести выходные у моря. Ну, знаешь, поесть осьминога, подышать свежим воздухом… он сказал, что мне необходимо выбраться из города, а я радовался идее отдохнуть от надоевших стен. — Получается, я вам все планы сорвал, — пыхтит Минхо, протаптывая на своём пути влажную земляную тропинку на узком повороте. — Забавно получается: я так и не полетел в Штаты, а ты не смог уехать за город. Забавно получается: вы оба бежали от надоевшей жизни, а оказались друг рядом с другом. По спине у Минхо — дрожь, и он боится допустить мысль, что каждая мелочь в его жизни однажды привела бы его сюда. В Сеул, в котором он никогда не рождался и не рос, но в котором его ждала ещё одна сюжетная линия. — Хотя вещи оба так усердно собирали, — печально усмехается Хан, отводя взгляд в сырой асфальт. — Я думал, напишу пару глав вечером на побережье, придумаю что-нибудь необычное. В конце концов, мне оставалось совсем немного — я вёл повествование к концу. Ваша история не такая большая, как тебе кажется. — То есть, ещё немного, и мы с Хёнджином бы со «сцены» окончательно ушли в «тень»? — уточняет Минхо, вскидывая брови. — Ты бы перестал контролировать… нашу жизнь? Хан кивнул. — Совершенно так. Ваша история продолжилась бы, но уже не из-за моего желания. Совсем скоро я напишу слово «конец» да дату поставлю, и мне придётся со всеми вами распрощаться… А я ведь так сильно вас люблю, — улыбается он, проходя взглядом по меланхоличному и удручённому лицу Минхо. — Хоть мне и было трудно, я рад, что смог вас придумать. Возможно, твоя история, Минхо, моя самая любимая. — Почему? — вздыхает тот. — Наша с ним любовь такая жалкая, — усмехается Ли. — С Чонином втроём мы невыносимо глупые идиоты, которые надеются изменить предначертанную судьбу. Иронично выходит, если знать, что она и правда была нам неподвластна. Всё, оказывается, — и он смеряет слегка покрасневшими глазами Джисона с ног до головы, — в твоих руках. Ты такой маленький, тс… — и Минхо обегает взглядом его бледное лицо, — а в голове у тебя умещается целый мир. Хан в утешающем бурю рассвете и впрямь захудалый да махонький, особенно теперь, когда они встречаются взглядами, и город, подобно блеску молнии, прорезает какой-то резкий порыв ветра. Их шаг останавливается на мгновение, и тогда сталкиваются два совершенно противоположных, но одинаковых мира. Вот она, та самая вселенная, которую Хан Джисон всегда надеялся увидеть: пушистая чёлка, подхваченная ветром, поднимается, приоткрывая лоб, и убирает вуаль карамельных волос с проникновенных шоколадных глаз, а губы у Минхо застывают в так и не произнесённом вопросе, и Джисон, вся жизнь которого протекла в неприятных и отталкивающих оттенках серого да металлического, выдыхает надрывно, ведь, сквозь плотный занавес неутолимой холодной зимы почки тонких ветвей вишни вздрогнули, готовые раскрыться, и его сердце пропускает удар, а он, не понимая, что задыхается, лишь смотрит в глаза напротив, вопрошая, когда успел погибнуть и воскреснуть одновременно — а может, это всего лишь утренний ветер в Сеуле. Думай о Хёнджине, молит себя Минхо. Думай о нём: помнишь его пушистые длинные волосы, которые щекотали твою шею? Помнишь его пальцы, что переплетались с твоими, помнишь его сладкий голос, высокий такой, мелодичный, помнишь, как он пел тебе по ночам? Помнишь, как он держал тебя на руках в последний раз, крича, что отказывается принимать твою погибель, помнишь всё это? Но Минхо, облизывая засохшие на ветру губы, сглатывал тяжело, кивая самому себе медленно и нерасторопно, нехотя, а образы Хвана, что насильно припоминал себе, постепенно отдалялись. И он, отчаянно пытаясь выстроить в голове образ улыбчивого парня с пухлыми губами, отчётливо видит, как волосы того окрашиваются в чёрный, уголки губ медленно опускаются, а лицо Хёнджина тает в утреннем тумане мегаполиса, и вместо него густым воздухом остаётся Хан Джисон. Этот писатель… он игрушечный словно, надувая свои круглые щёки, прячется от холода в одном лишь фетровом пальто. Минхо знает, что под ним — ничего, кроме разношенной футболки, а ветер возле шоссе такой сильный, что он, глупый, замёрзнет наверняка. Неужели он всегда такой крохотный, кукольный? В холодно-персиковом отблеске восходящего солнца его кожа фарфором отсвечивает, кажется, оступится на лестнице случайно — упадёт, разломится на части, а затем не собрать, ведь он слишком уникален, чтобы чинить его по образцам. Но… несмотря на его слабость, в глазах у писателя горит какой-то особенный огонь. Тот, наверное, что заставляет его брать в руки карандаш и писать. Тот, что заставляет его жить. На мгновение Минхо кажется, что огонь этот воспламеняется, лишь когда они случайно сталкиваются взглядами. Иначе как объяснить то, что это неугасающее пламя Ли видит вместе со своим отражением? Минхо обжигается, когда чувствует огонь в его глазах. И, сквозь холодные слёзы вздрагивая от испуга, понимает, что уже однажды испытывал подобное. Когда-то давно. С Хёнджином. — В каждого из вас вложена частичка меня, — признаётся Хан. — Вот почему я так сильно к вам привязался. Они продолжают шаг, постыдно опуская взгляд: лениво сворачивают с широкой улицы к узким переулкам, и меж стен невысоких жилых домов, под переплетениями электропроводов да мимо открывающихся закусочных вглубь пряного аромата солений и мяса они проходят по узкой лестнице, заворачивая в очередной тупик. Только они оба знали, что это прекрасный вариант идти пешком к университету — здесь всегда было меньше народу, а дыры в заборе и ключ для очередной двери на пути всегда найдётся. Джисон любил бродить после занятий, ведь домой идти никогда не хотелось, желудок, хоть и пуст был, редко еды просил, а возвращаться к наскучившей домашке, холодной каше в холодильнике и вечно выключенному запылённому телевизору… было ужасной пыткой. Хан любил блуждать. Он не говорил о вечных тайных поворотах и лестницах Феликсу — знал ведь, что тот сразу же попросит показать, а это исключительно его, джисоновские, места. Зато писатель был слишком глуп — и весь маршрут просто так подарил Минхо. «Будет ходить в университет по моим дорожкам, — думал он, с улыбкой описывая, как после бессонной ночи его персонаж возвращается к реальной жизни. — Эти лабиринты для людей непременно отчаянных, а мы с ним прискорбно одинаковы». — И какие же? — любопытствует Минхо, перепрыгивая через три ступени по лестнице— и оборачиваясь на Хана, что, сосредоточенно складывая губы, смотрит под ноги, не упускает ни одну. — Какие же это черты? — Вот так вот взять и во всём тебе сознаться? — скептично смотрит на него Джисон. — Я не хочу быть уязвимым в твоих глазах. — Смешной ты, — цокает Минхо. — Люди интересуются друг другом не только для того, чтобы ранить однажды. Разве я должен тебя этому учить? Ты ведь писатель, разбираешься в чувствах. И умалчивает, что хочет выяснить это лишь потому, что не может перестать думать об этом Хане. И в отчаянных попытках скрывает за стиснутыми зубами желание узнать, что же такого творит этот Хан Джисон, раз Минхо к нему тянет, тянет, тянет, как ненасытное желание быть к нему ближе, обладать его тайными мыслями и выуживать одну за другой, как в азартной игре, где выигрыш обеспечен в той же степени, что и проигрыш, а Минхо отчего-то определённо хочется победить. — Я просто боюсь, что однажды узнаю, какие эти чувства на самом деле, — сознаётся Джисон. Они с Минхо наконец выравнивают шаг и выходят к однополосной дороге. — А вдруг они отличаются от тех, что я привык романтизировать? Вдруг все они, — и глотает тяжело, — и любовь эта, и ненависть, и та самая дружба, когда вы оба понимаете, что на приятеля так не смотрят, а касаетесь друг друга чуть реже, чем парочки, вдруг всё это куда посредственнее, чем я привык видеть? Вдруг все это так незначительно, вдруг дружба для людей дело обычное, а отношения так и вовсе что-то, что даётся легко, без всех этих страданий? Вдруг это не так больно, как я хочу, чтобы было? — Каждое чувство ощущается особенно, — выдыхает Минхо, — когда оно с определённым человеком. А если все, кто попадается на пути, всего лишь пустышки, рядом с которыми тебе нужно притворяться, разве стоит дорожить такими отношениями? Уж лучше подарить всего себя тому, с кем ты цветёшь, а не увядаешь, заверяя себя, что ради дружбы или любви стоит стерпеть бури и ветер. Минхо хочет ударить себя по губам. На черта он во всём этом сознаётся? — Уж лучше, — с трудом глотает он, предпочитая думать, что ком в горле — это всего лишь обжигающие слова, — романтизировать всё, что ты испытываешь, чем никогда… такого не испытать. — Откуда ты столько знаешь? — удивляется Хан, округляя свои сверкающие глаза. — Я не думал, что вкладывал в тебя такие мысли, когда прописывал. Минхо улыбается — воздевает взгляд к небу, щурится, вдыхает аромат утренней свежести. — Я ведь тоже живу, господин писатель, — напоминает он. Особенно рядом с тобой. Следующий шаг — в неловкой тишине, в кошмаре друг от друга отдалиться, потеряться, заблудиться сквозь переплетения низких крыш с деревянной черепицей и грязно-белых кирпичных стен, шаги — отдалённые, но слишком близкие, ведь если один из них отстаёт, второй в панике оглядывается, цепляясь за него взглядом, и в облегчении выдыхает, а в груди — ещё не осознанная тревога о том, что они могут в одно мгновение исчезнуть, ведь эта скважина меж их мирами совсем незаметна, что если один лишний взгляд в сторону, и они снова друг от друга за стеклянной стеной, и косые взоры под аккомпанемент стеснительных шагов, что всё ближе да ближе становятся, а потом, стоит коснуться рукавами пальто, вздрагивают, и это стеснительное: «Ты… что-то хотел спросить?», в ответ которому вроде бы уверенное, но угнетённое обидой на себя самого, приглушённое: «Нет-нет, тебе показалось. Погода сегодня просто слишком…» А какая слишком — и сами сказать не могли. И брели неспешно по заполненным утренней суетой улочкам, совершенно не представляя, для чего оказались рядом. И в мыслях взволнованное «Ты же в порядке, да? Голова не кружится, не заболел? Ты же хорошо себя чувствуешь?» и трепетное «Ты же идёшь рядом, правда? Это ведь твоё дыхание, что согревает меня, пока очередной порыв воздуха поднимает полы пальто?» А изо рта вырывается эта ничтожная попытка перестать думать о нём: «Ну что ты так медленно плетёшься?!» — Влюбчивость, — Хан Джисон обрывает молчание, подобно ножу, что наконец разрезал твёрдое масло. Минхо вопросительно косится на него. — Влюбчивость? — Да. Я вложил в тебя влюбчивость — одну из своих самых постыдных черт. А ещё ужасное желание мечтать о ком-то по ночам, чтобы не было скучно — и стеснительно потирает шею ладонью, тревожно усмехаясь, — да вспоминать о нём с какой-то тёплой грустью по утрам. Потому что посреди серых будней он станет единственной причиной просыпаться. Хан замечает искоса, как Минхо прикрывает тыльной стороной ладони губы распахнутые и нос, замерзающий на ветру, как чёлка его прячет горящие стыдом глаза, как жмурится он, пусть и отвернуться пытается. На кой чёрт Хан Джисон только что так жирно намекнул ему?! Этот трепет в груди, это тепло, как будто после долгих блужданий ты наконец оказываешься в верном месте, это желание бросить всё, что планировал, чтобы отдаться незаконной свободе и позволить себе крохотную шальную мысль да улыбнуться… Минхо влюблялся тысячи раз. В пекарне, когда продавец протягивал ему свежую булку с вишнёвой начинкой; в библиотеке, когда одновременно с другим парнем касался корешка какого-то учебника; на званом вечере, когда видел, как какой-то незнакомец поправляет свои волосы; в Хёнджина сколько раз не пересчитать, пока тот обнимал его, целовал в ухо и смеялся нежно. Господи, он влюблялся бессчётное количество раз — но всё в прошлом, всё давно забыто, эта безответная любовь, приятная и недолгая, была столь красива и наивна, а когда в его жизнь с ветром и поцелуем ворвался Хван, всё окончилось, и Минхо надеялся больше этого не испытывать… Минхо влюблялся тысячи раз, и последний раз — в Хёнджина, думал он. После него такого уже не случалось. Интересно, какие были предвестники влюблённости, которую он столь часто испытывал? Он ведь уже и забыл их начисто. — В Хёнджине… дай-ка подумать, — прикладывая палец к подбородку, говорит Джисон — так беззаботно, так легко, словно вовсе не мучится. — Думаю, то, как он готов на всё, чтобы сохранить эту любовь. Сохранить всё, что ему дорого. А ещё его такая явная глупость — не замечать очевидных вещей и не видеть намёков, когда они ясны и понятны. — Понимаю, — вдруг натянуто смеётся Минхо, опуская взгляд. — Маленький дурачок, иногда он бывает слишком прямолинейным. — А вот в Чонине… — добавляет Джисон, слегка потирая подбородок. — В Чонине весь мой опыт безответной любви. — Безответной любви? — фыркает Минхо, пытаясь придать себе непринуждённый вид. — Ну да, как же, он ведь в жизни влюблён не был… Хан пожимает плечами. Сквозь его локоны проскальзывает ветер. — Может быть. Минхо закрывает глаза. — Честное слово, откуда ты такой загадочный взялся только? — Я просто пытаюсь притвориться, будто не знаю твоей судьбы, — говорит Джисон. — Я тебя знаю, ты меня выведешь на чистую воду однажды, но, — и, сжимая руки в кулаки, стучит по хрупкой груди своей, — буду стараться ничего тебе не говорить. Как если бы мы только что познакомились. — Но так нечестно! — возражает Минхо, и глаза его округляются от возмущения. — Ты хоть намекни, кем я буду, я, может, готовиться начну, — и тут же опережает Хана, вышагивая спиной вперёд напротив него, чтобы видеть лицо писателя. — Если я вернусь в повествование, смогу стать адвокатом? Где я буду жить? И что насчёт нашего побега в Вашингтон? Мне нужно будет повысить свой уровень английского? А что станет с Рюджин? Но Джисон лишь отворачивался, прикрывал глаза да скромно улыбался, искренне пытаясь не встречаться с этими пухлыми губами, вымогающими у него правду. — А мне откуда знать? — парировал он. — Может, ты с крыши сбросишься — и никакого тебе будущего. Минхо скривил губы да брови вскинул в разочаровании. — Глупый, что ли? И на черта мне с крыши бросаться-то? — Это всего лишь слова, — вздохнул Джисон. — Ну отлично, — хмыкает Минхо. — Если ты на это намекаешь, значит, смерти мне и вправду не избежать. Джисон поджимает губы и хмурится, обжигая Минхо взглядом. — Опять пытаешься угадать финал, а! — и кулаком угрожает, зубы стиснув. Вот только кулачок у него маленький, бледный, дрожащий, а грозные глаза прикрывает растрёпанная пушистая чёлка, и Минхо запрокидывает подбородок в смехе, потому что этот неуклюжий бурундук совершенно не выглядит пугающим — зато наивным и до слёз самонадеянным. — Хорошо, господин писатель, — сквозь улыбку говорит Минхо, — вас понял. Больше не буду. — И пока ты здесь, тебе стоит меня слушаться! — напоминает Джисон. — Ладно-ладно, — вскидывая ладони, соглашается Минхо. Оранжевое солнце сквозь дымку уходящих туч заставляет небеса растекаться в ленивом голубом и песочном, как если бы на пелену облаков плеснули воды, растворяя краску по полотну. «Надо запомнить эти оттенки, — думает Хан, поднимая голову. — Вдруг пригодится… описывать рассвет однажды». А потом резко поворачивается — Минхо рядом, ещё ближе, чем в его долгих мечтах, в которых они обнимали друг друга. Минхо невероятно близок, одинок и несчастен, а Джисон — единственный, кого он знает. «А смогу ли я теперь писать, если он рядом?» — следующая мысль, и он кусает губу. Кусает губу, опускает взгляд. И улыбается как-то печально. Вернее спросить, сможет ли Минхо быть рядом, если Хан будет писать… Ведь это выходит за рамки всех когда-либо придуманных им сюжетов. Это становится мечтой, которую будет слишком легко прописывать до мелочей перед сном. Потому что она до боли реальна. Хан Джисон никогда не думал, что будет нуждаться в тепле чьего-то тела в своей постели. Пока не придумал себе Ли Минхо. — Ты что, решил до универа пешком дойти? — возмущается Минхо, когда они пересекали шоссе по наземному переходу, выходя к широкому мосту. — Я думал, ты любишь физические упражнения, — вопросительно смотрит на него Джисон и вскидывает брови. Минхо искренне старается не встречаться с ним глазами. — Ты похож на одиночку, который любит ходить пешком по пустому городу, — замечает Ли, отводя взгляд в сторону — на растекающуюся под ногами реку. — Такие, как ты, витают в мечтаниях, томно вздыхают, а на ресницах у них какой-то дымкой сгущаются мысли, — Минхо облизывает губы, пытаясь подобрать слова, — в которых они боятся признаться. Джисон издаёт смущённое «тс». — Откуда ты знаешь такое? А Минхо одаривает его скептичным взглядом. — Сам такой потому что. А Джисон удивлён, что Минхо так тонко его чувствует. Чувствует, как тот, подолгу собираясь утром, надевает свой истёртыми долгими поисками сюжетов берет, застёгивает дрожащими пальцами пальто и бредёт по пустынным улицам, ведь шорох шин по автостраде да мерное течение реки успокаивало его — и стоило туману оттенка синей стали окутать пронзающие небо высотки, он довольно улыбался, ведь нужные слова сами выстраивались в строки в его голове. Джисон находил вдохновение в городе. А вот откуда Минхо…

BTS — Spring Day

А Минхо, думает он, косясь на него, такой же, впрочем, ведь если бы не Хёнджин, он так бы и остался тем влюбчивым и скромным пареньком, мечтательно дремавшим, сложив руки на подоконнике, с включёнными наушниками, пока солнечные лучи согревают его замёрзшие в рубашке школьной формы плечи… Джисон удивляется. Вот он, этот Минхо, которого он изначально описывал — в предрассветных лучах, ложившихся на речную гладь, глаза сияют блеском топлёного шоколада. В этот самый момент Хан понимает, что слишком сильно по нему скучал. Тот самый Минхо, что без Хёнджина, что хрупок и глуп, чтобы уметь разбираться в своих чувствах, тот самый маленький, одинокий и незрелый… Тот, в которого Джисон успел влюбиться, несмотря на то, что Минхо был всё ещё персонажем, сотканным из переплетений грифеля. Он рядом с ним во время холодного рассвета. И, когда они выходят на широкий пешеходный мост, по которому никто в такую рань субботнюю не шёл ещё, Джисон решительно ускоряет шаг, чтобы оказаться напротив Минхо. И, игриво вскидывая брови, идёт спиной вперёд, даже не боясь споткнуться о случайный камешек. — Ты чего? — удивляется Минхо, видя, как Хан, не моргая, уверенной походкой продолжает свой неспешный шаг, во все глаза смотря на Ли. — Хочу получше тебя рассмотреть, — сознаётся тот — вот так, просто, без обиняков да предупреждений. — Ты всё-таки плод моего воображения, пусть и с чужой внешностью. Мы, не говоря друг другу ни слова, пошли по нашей любимой дороге в вуз. Разговаривали так, словно давно знакомы. Ты утверждал, что не сможешь мне доверять, но почему теперь веришь каждому моему слову? Почему мы действуем неосознанно? — А может, мы тоже всего лишь чьи-то персонажи? — вздыхает Минхо, пока карие глаза Хана жадно бегают по его лицу. — Что если нам необходимо было оказаться рядом, что если это игра очередного писателя, который слишком хочет, чтобы мы были вместе? — Вместе? Минхо резко накрывает рот ладонями. — Не в этом смысле, — бубнит он. — Вместе значит рядом, — и стреляет обиженным взглядом в сторону Хана. — Чтобы прямо сейчас мы шли по этому мосту и разглядывали друг друга, потому что никак не можем привыкнуть. — Сильно сомневаюсь, — отвечает Джисон. — К чему тогда нам с тобой расти в разных мирах? Это нелепо. — Но почему, стоило мне умереть, я оказался здесь?! — внезапно вскрикивает Минхо. — Почему, раз я не нужен человеку, которого любил, вдруг понадобился тебе? Почему ты так назойливо повторяешь мне, что я тебе необходим, почему меня самого тянет тебе помочь? — Ли заливается краской, чувствуя обжигающее тепло где-то на уровне горла и чересчур непослушного языка, а Хан смеётся, потому что Минхо позволил себе сказать чуть больше, чем планировал, и наконец он не плюётся желчью, а… сознаёт, что они оба не способны контролировать это. — Потому что я создал тебя, — отвечает Джисон. — Потому что в твоей душе есть часть моей. Потому что мы, считай, одно целое, — и вздыхает с тёплой улыбкой. Хан не представлял, что может быть столь нежен рядом с человеком, которого любил. — Вот и всё. Весь ответ. Не говори о гибели, Минхо. Ты всё ещё жив, пусть и не в сознании, — он безнадёжно качает головой. — Просто это… другая твоя жизнь. И если тебя слишком сильно смущает нахождение рядом со мной, просто скажи об этом — я постараюсь снять с тебя это бремя и убедить тебя, что ты можешь мне доверять. Я не раню тебя, не обману, не подставлю — и ни за что не дам в обиду. Его голос, подобно ветру, разлетается над рекой, над широким бетонным мостом, словно крики беззащитной птицы, и исчезает под облаками, а Минхо тяжело выдыхает да взгляд опускает. И Джисон шагает осторожно, между ними — около метра расстояния, и он улыбается, зная, что их история, пусть и странно, но всё-таки начинается. Просто Минхо не подозревал, когда вырывал из рук писателя бесчисленные листы, что за прочитанными строками, подобно айсбергу, найдутся миллионы новых слов и предложений, что так и нашёптывают: Он влюблён в тебя. Он влюблён в тебя. Он влюблён в тебя. И лучше бы Минхо пока что их не видеть. Ли Минхо был написан широкими мазками кисти импрессиониста — откуда-то издалека, словно из другого конца улицы или широкой аудитории, и вместе с движением воздуха удалось запечатлеть даже малейшие черты его прекрасного лица. Ниспадавшая чёлка сладких карамельных локонов прикрывала глаза — круглые, красивые, отражающие блески игривого солнца, а ещё в них читалась история, которую, пожалуй, не увидеть тем, кто ни разу не учился любить. Одиночество в них при заполонённых тучами небом превращалось в печаль и тоску, а при ярких звёздах — в необузданную страсть, и лёгкий оттенок каштановых да розовых теней, что обрамлял пушистые ресницы, придавал его глазам глубокую выразительность и вдумчивость. В его взгляде — строки из классических романов, в его взгляде дождь, тихий ливень, вырванные строфы из поэм, в его взгляде — «рядом с тобой мне тепло и уютно», в его взгляде — «ты помогаешь мне не бояться», и Джисон всем своим сердцем дрожащим знает, что эти строки звучат понятнее всяких «ты мне нравишься». Его губы, чуть приоткрытые, когда он наблюдает за тем, что ему нравится, иссыхают, трескаются, и Минхо не видит ничего лучше, чем пройтись по ним языком, что-то под нос себе шепча, и они покрываются оттенком только что распустившейся розы, а он самодовольно поднимает уголки, зная, что только что влюбил в себя одну одинокую душу. Издалека он казался надменным и высокомерным принцем, но Джисон был бы не против нарушить перед ним закон и последний раз взглянуть, как тот, приподнимая чётко очерченный подбородок, о линию которого можно порезаться, отправляет его холодными глазами на эшафот, потому что Хан всегда был готов за него умереть. Издалека он был похож на беспощадного убийцу, который не заметит, как снова вонзит нож в сердце под лунным светом. Но вблизи… вблизи он просто казался несчастным. И стоило чьим-то глазам увидеть его на белоснежной простыне, доверчиво протягивающим руки для объятий, тепло укутывало того, когда Минхо, сладко мурча, утыкался ему в грудь своей пушистой чёлкой, нашёптывая что-то тихо да смущённо. Вблизи его щёки горели румянцем, а в глазах сиял блеск, ведь он мечтал о том, чтобы его целовали в лобик, макушку и губы, как кот, он ластился, шурша одеялом, и ещё рядом с ним становилось тепло. Имя Ли Минхо — Хан Джисон уверен — на каком-нибудь из языков обязательно означает «мой дом». Но Минхо никогда не увидит этих строк, ведь сам, аккуратно накрывая ладони Джисона своими, спрятал исписанные листы — и нежными прикосновениями проник в сердце одинокого и скрытного писателя, готового рисковать до риска гибели, чтобы подарить своему персонажу самые чувственные слова. Хан Джисон был тем, кто напишет последние слова своей кровью — до смерти всё равно недалеко, к чему же откладывать, когда он может так красиво уйти? — Ну что? — внезапно подаёт голос Минхо, не поднимая головы — его светло-рыжая макушка блестела на солнце. — Что? — удивлённо, но со скромной улыбкой переспрашивает Джисон. Взгляд его тут же становится серьёзным, как если бы только что он со сладостной улыбкой не погружался в воспоминания. — Ты хотел посмотреть на меня, — напоминает Ли. — Как я тебе? Точно такой же прекрасный. Джисон вздыхает — и останавливается, разворачиваясь, чтобы сравнять свой шаг с шагом Минхо. Смотреть ему в глаза становилось невыносимо. — Я перебрал миллионы слов в голове, когда описывал тебя, — произносит Джисон, вдыхая плотный аромат влаги утреннего тумана. — А теперь смотрю и думаю, могу ли найти ещё. Это как придумывать новый цвет — нет, все оттенки уже прописаны, названы, так и с тобой: слишком трудно отыскать в мире слова, помимо тех, что я уже использовал, и всё же я снова и снова смотрю на тебя и думаю, что их было недостаточно. Описывать тебя было слишком сложно. Будто ты никогда не должен был принадлежать миру слов. Потому что в тебе есть что-то такое, едва уловимое, незаметное, за которое я не могу уцепиться, чтобы полностью тебя понять. Минхо цокает. — С твоей стороны звучит это… сомнительно, понимаешь. — Понимаю, — пожимает плечами тот. — И ни в чём даже не признаешься? — в надежде вымогает Минхо, косясь на его взъерошенные чёрные волосы. — А в чём мне сознаваться? — хмыкает Хан. — Всё, что потребуется, ты всегда найдёшь в тех многочисленных подсказках, которые я давал тебе всю жизнь. «Хотя бы в том, что я нравлюсь тебе, — думает Минхо. — Не важно, в каком смысле. Не важно, что питает ко мне твоё непонятливое сердце. Не важно, что ты думаешь обо мне как о человеке или как о мужчине. Ведь это же очевидно — то, что между нами есть какая-то особая связь, так прошу, намекни хотя бы, что мне ожидать от себя самого». Но Хан отмалчивается. И качает головой, дразня Минхо улыбкой: пока что сознаваться мне не в чем. Сдаваясь неловкому молчанию, они, шагая в одном ритме, пересекают покрытый туманом мост, направляясь к старому зданию университета. — Может, должно пройти немного времени, — заключает Хан, едва заметно толкая Минхо под бок, — чтобы я понял, каким на самом деле ты должен выглядеть в моих глазах. А пока что — давай просто попробуем друг другу доверять, ладно? Не спрашивая себя, зачем и как долго. — Ты прав, — кивает Минхо, и их разговор заканчивается. Тихий шум воды аккомпанировал их неспешным шагам, а за небоскрёбами лениво поднималось холодное солнце. Этим утром Сеул действительно расцветал очень красиво.

***

10cm — 우연인 듯 운명 (But it's Destiny)

Минхо отпивает латте из прозрачного пластикового стакана, трубочка издаёт скрип, передвигаясь по дну — и, вскидывая брови, он устремляет взгляд вперёд, как-то равнодушно пожимая плечами. Там, по территории кампуса университета, прижимая к груди стопку учебников, смущённо улыбаясь, вприпрыжку бежал незнакомый студент. Волосы его оттенка сладкой карамели с сочным апельсином подхватывал октябрьский ветер, а в глазах играли искорки — он спешил к своему другу, что стоял в отдалении и махал ему рукой. Юноша скосил путь, пробежавшись белыми кроссовками по мокрому газону, и наконец добрался до второго, что встречал его с распростёртыми объятиями. — Ну, вот он, — смущённо произнёс Джисон, надувая губы — и заправил за ухо локоны, стесняясь взглянуть наверх — ведь там наверняка взгляд Минхо — а вдруг тот разочарован? А Хан, только почувствовавший, будто между ними всё ещё может стать непременно хорошо и до зависти в глазах других желанно и уютно, боялся признать, что жизнь Минхо настолько незначительна, что даже потрудиться придумать внешность для него был не способен. Не мог же писатель в самом деле признаться, что внешности идеальнее он попросту не нашёл, и Джисон снова сжимает кулаки, царапая длинными ногтями истерзанную долгими истериками ладонь: этот краш из университета в самом деле полностью повторял идеальный тип Хана, вплоть до болезненных мелочей, как если бы у того был список черт, что его так привлекают, а незнакомец с юридического, вот этот, с прижатыми к груди в книжками, вот этот, нежащийся в объятиях своего друга, поставил напротив каждой галочку — вот настолько он казался подходящим для Джисона. Вот только тот был далёким и недоступным, а этот Минхо, что стоял рядом, на расстоянии ладони, которой так и не суждено будет раскрыться, чтобы накрыть замерзающую руку Джисона, этот Минхо был его, близким, ощутимым, пряным, как пересахаренный кофе с молоком — такой, что для других покажется омерзительным, они от него будут нос воротить да мямлить: «Как тебе такое только нравится?», а ведь это единственный способ для Хана согреться, когда он заболел, и он вновь и вновь сквозь боль в горле глотает сладкий горячий кофе с улыбкой, благодаря за то, что тот согласился его обнять. И Хан понимает: даже самые красивые люди не будут иметь значения, если они не более чем пустышки, а в глазах их не горят яркие звёзды. Минхо для него горел так ярко, что вот-вот бы взорвался, подобно звезде-гиганту, и остатками своего сияния со смирёной улыбкой подарил бы жизнь новым крохотным карликам. — Ничего так, — комментирует Минхо. — Симпотный. Вкус у тебя недурной, — смеётся он, — да и память на лица, вижу, завидная, раз ты, встретив его случайно пару раз, смог досконально описать внешность. Джисон кивает. О нет, Минхо, нет, ты просто многого ещё не знаешь. Сам ведь остановил меня, выдернул листы из рук, а там, за ними, подобно айсбергу, сквозь засохшие капли слёз раскрывались слова, которые ты не позволил мне тебе подарить. Внешность, что ты наблюдаешь, всего лишь образец, идеал, модель, а то, что я вложил в тебя — свою непокорное желание быть кому-то близким — кроится гораздо глубже карамельного оттенка волос, крепких рук да хитро поднятых уголков губ. У меня отнюдь не отличная память на лица: я просто слишком хорошо прорисовал тебя в своём воображении. — Но он не ты, — встревает Хан, пожимая плечами. — Не ты, — бормочет. И, выдыхая от бессилия, катает мыском ботинка несчастный камешек по земле, надеясь тихим треском заполнить паузу неловкого молчания. — Не я? — удивляется Минхо — и сердце у него удар пропускает, будто слова писателя выстрелили в него ядовитой стрелой, а он хватается за наконечник его слов, не в силах вытащить из груди. — Он пустышка, — цокает Хан, возводя глаза к небу. — Я даже его лично не знаю. Всего лишь прохожий, как те пассажиры в метро, которых лениво зарисовывают художники в скетчбуке, или случайный покупатель, стоящий перед тобой в очереди. Я не придавал ему особого значения. «Я просто придумал себе человека и зацепился за идею о том, что в него можно без последствий влюбиться», — добавил он молчаливо, усмехаясь собственной глупости. — Ну конечно, оправдывайся давай, — хмыкает Минхо, втягивая в себя остатки латте. — Просто признай, что я тебе больше нравлюсь. Ох уж этот непредсказуемый Минхо: он то горяч до ожогов хрупкой груди, прижатой к стене, то холоден до обморока от испуга. Однако Хан знает — за жестокой усмешкой и равнодушным взглядом тот всегда скрывает обыкновенное нежелание раскрыться перед кем-то новым. Джисон прекрасно его изучил: ведь он несколько месяцев с приятными слезами на ресницах витиеватым почерком проживал с ним целую жизнь. Потому что они провели друг с другом чуть больше двенадцати часов, а Минхо уже бесчисленное количество раз его, Хана, спас. И Джисон искусывает себе губы. — Нравишься… что за чепуха. — Глупый, — фыркает Ли. — У слова «нравиться» миллионы значений — ты ведь писатель, разбираться должен. Чёрт возьми, вот оно как, получается: Хан надеялся, рядом с Минхо будет спокойно и тревоги развеются утренним ветром, а тот, на самом деле, открывает ему целый мир новых эмоций, и каждая из них до трепета в груди одновременно приятна и досадна. Минхо приближается — стремительно, заставляя Хана невольно пятиться назад, а меж тем в зрачках его, от испуга увеличенных, отражается Ли, что, играя бровями, ухмыляется, и Джисон сжимает ладони на груди, зажмуриваясь — и хмурясь. Минхо смеётся, ошарашенный его волнением. — Ну конечно. Я же такой красавчик, — словно удручённо, вздыхает он — да отворачивается. — Смотрю на него, — кивает в сторону студента, что воодушевлённо общается с другом своим, — и понимаю, что места мне здесь нет, — и пыхтит задумчиво, все разгрызая пластиковую трубочку. Минхо блуждает взглядом по территории: и вуз его, знакомый настолько, что при одном взгляде запах старых книг да линолеума вспоминается, и брусчатка посреди газона всё та же, и часы эти огромные над входом — они, наверное, никогда не ломались — всё родное, привычное: словно прямо сейчас он заглянет внутрь, а Хёнджин с Чонином сидят на подоконнике, молоко попивая да ногами болтая, мимо — научный руководитель диплома пройдёт, и Минхо придётся, поклонившись, оправдаться, почему он всё ещё не выслал теоретическую часть на почту, а ещё нужно быть осторожным, ведь лестница на первом этаже в это время мокрая — её только что помыли… — Знаешь, мне всё более логичной начинает казаться теория мультивселенной, — он всасывает воздух сквозь сжатую челюсть. — В каждой из бесконечного количества числа вселенных живу я, с такой же внешностью, без единой разницы, только по разным сценариям. Здесь я — вон тот студент, — и он провожает взглядом парня, что, обнимая друга за спину, вошёл в здание вуза. — А другой я из другой вселенной случайно попал сюда, нарушая баланс миров. Кажется, мне нет здесь места. В этой жизни мне уже отведена роль, а я нарочно вторгся в ваш мир. Хан качает головой. Их руки так близко друг к другу, ещё немного, ещё один порыв ветра или случайное топтание на месте — и пальцы коснутся друг друга, и Джисон хотел бы накрыть его ладонь своею, он знает, Минхо не против физического контакта, только теперь не уверен, что, стоит ему коснуться того Минхо, о котором он писал, между ними ничего, кроме дружеских чувств, не промелькнёт. — Это не так, — снова произносит писатель да глотает тяжело, прищуривая глаза, в который назойливо пробивается отблеск серебряных туч. — Я же сказал, вы два разных человека. Тем более ты всё-таки оказался рядом со мной, а это значит, в этом мире ты непременно необходим. Необходим, — будто подтверждаю свою догадку, выдыхает он. — Необходим… — дрожащим голосом шепчет, и почему он, сглатывая слёзы, которые ещё даже не появились, злится, что не может коснуться этой ладони? — Необходим? — усмехается Минхо. — Для кого? Я здесь никого не знаю, меня никто не знает. Кроме, разве что… — и с подозрением косится в сторону Хана, облизывая губы, ставшие оттенка латте. — Тебя, получается? —Выясним это ещё, — сжимая подбородок, неопределённо отвечает Джисон. И всё ещё боится поднять взгляд в сторону Минхо. Минхо качает головой. — Если всё-таки тебе, то это так себе идея. Нельзя же просто так создать человека, чтобы он… появился из ниоткуда для тебя. Это не так работает. — Прости, — лепечет Джисон и перебирает лацканы пальто тонкими пальцами, на которых остались мозоли от карандаша. — Прости, я… Минхо глаза закатывает — и кидает в первую попавшуюся мусорку опустевший стакан из-под кофе — шорох пакета и стук пластика о металл выводит Хана из тягучих, как болото, мыслей, и он вздрагивает. — А куда я денусь? — вздыхает Минхо. — Мне всё равно, видимо, от тебя, господин писатель, не отделаться. И становится напротив. Вот и всё. Он становится напротив, а Джисон, косясь на него скромно, застенчиво, видит, как мерцают его глаза на поднимающемся солнце. И усмехается, пряча взгляд, а милые зубки выглядывают из-под улыбки. — Я постараюсь вернуть тебя обратно, правда, — искренне произносит Хан. — Возможно, это я во всём виноват. Ты должен быть с Хёнджином, а не со мной. И Минхо, сквозь зубы процеживая короткое недовольное «боже», поворачивается да хватает Джисона за локоть, заставляя того расслабить руки от неожиданности. Хан округляет глаза свои большие и устремляет взгляд на пальцы, что сцепили его предплечье. — Завязывай со своей драматизацией, — устало произносит Минхо. — Пойдём уже, — и кивает в сторону проезжей части. — Куда? — ошарашено восклицает Хан — а Ли уже уверенно разворачивается, и Джисон следует за ним поспешными шажками на своих маленьких кукольных ножках. — Покажешь мне весь остальной мир, — ухмыляется Минхо. — Раз уж ни одна вещь, ни один влюблённый взгляд, ничьи руки здесь мне не принадлежат, я хочу понять, даже если останусь тут ненадолго, — и тянет писателя хрупкого за собой, — каково это — жить в мире, где я полностью свободен от правил.

***

Парк поздним полуднем сиял блестящей на слабом октябрьском солнце листвой. Крохотные капли, на рассвете сбежав по узким желобам крон, мягко ударились о грязную поверхность зацветшей в озере воды, растворились во влажной земле, оставив приятный густой аромат в воздухе, и парк зацвёл долгожданным оттенком закатного солнца. Ведь осенью вечереет довольно рано. Интересно, скольким листьям необходимо упасть, прежде чем в сердце у Минхо наконец наступит зима и он сможет вновь переродиться в тёплое лето? Они обошли этот город, на сколько сил хватило, а когда, насмотревшись на то, как солнце мягко обволакивает небоскрёбы и многочисленные парки утопают в его ласковых лучах, решили вернуться обратно. И ноги сами привели их в обнажающийся перед лицом поздней осени парк. — Он точно такой же, — выдыхает Минхо, а, оглядывая выстроившиеся в параллельные ряды отпускающие свои листья клёны, позволяет себе лёгкую улыбку. — Твой мир точно такой же вплоть до мелочей. Под ногами у них шуршит листва, а к подошве ботинок липнет мокрая грязь. Зато в пропитанном запретом воздухе Минхо ощущает новый аромат — свободу. — Хотел бы я показать его Хёнджину, — усмехается он. — Было бы здорово, окажись мы здесь вместе: тот же город, те же места, даже привыкать не к чему. Спрятались бы здесь оба… Только он остался там. Ноги гудят после долгой прогулки — они устраиваются на покосившейся скамье напротив озерца, наблюдая, как утки стаей подплывают к берегу в поисках корма. Ребёнок, отбежавший от мамы, смеясь, бросает птицам кусок хлеба. Они сегодня обошли половину Сеула: от университета прошли по центральной улице, наблюдая, как в ленивую субботу народ, пересиливая себя, отправляется на работу, лениво держась за поручни в автобусе, официанты открывают закусочные, таксисты сигналят в пробках, а офисные работники, стоя в очереди в кофейнях, наслаждаются горьким привкусом американо. Всё было одинаково до странного ощущения страха и тревоги, и каждый раз Минхо приходилось одёргивать себя, стоило промелькнуть мысли о том, что за поворотом он встретит Хёнджина — этого безумно хотелось, ведь только так он мог с ним связаться, и до мурашек это Минхо пугало. Ведь тогда какой-то священный трепет перед неизвестностью в новом мире бы исчез. И ему пришлось бы вернуться в мир, где скрываться — привычный образ жизни, а улыбнуться от счастья без последствий нельзя. А Минхо просто хотел отдохнуть от постоянных оправданий перед миром за то, кого он любит. И почувствовать себя нелегально свободным. — Уверен, ему бы здесь понравилось, — продолжил Минхо, вздыхая. — Ты бы ему тоже понравился, — и слегка ударил локтем Джисона по плечу, привлекая его внимание. — Это ещё почему? — тот, издавая короткое «ау», инстинктивно потёр ушибленное место. — Ему нравится всё милое, — сказал Минхо. Джисон сдержал улыбку, хотя знал, что от такого усердия порвёт себе уголки губ, и опустил взгляд, ковыряя мыском ботинка влажную землю под ногами. Минхо потянулся к карману штанов и выудил свой телефон — почти разряженный, и разблокировал. Джисон успел заметить милое селфи светловолосого парня на обоях. — Сети нет, — печально усмехнулся Минхо, потирая краем ногтя верхнюю часть экрана. — Конечно, не будет её, — вздохнул он. — На что я надеялся — что смогу позвонить ему отсюда? Это глупо. А Джисон, щуря глаза, вглядывался в экран блокировки. Молодой мужчина, чьё лицо обрамляли волнистые золотистые локоны, улыбался, и из-под его пухлых губ виднелись ровные зубки с едва заметной расщелинкой, и Хан, почувствовав, как по спине у него пробежались мурашки, инстинктивно коснулся пальцем экрана. — Это он? — спросил он, тяжело сглотнув слюну. Что-то в блеске карих глаз смотрящего с обоев незнакомца заставляло его поверить, будто знакомы они очень давно. — Это же он, да? — Хочешь взглянуть на него? — смеясь, тут же спросил Минхо, а затем разблокировал телефон и открыл галерею. — На кого? Хёнджина? — удивился Хан — и тут же, не говоря ни слова, придвинулся к Минхо, через плечо заглядывая к нему в экран. — Ну а на кого ещё? — усмехнулся Минхо. И, открыв папку скрытых фотографий, тут же выискал более-менее приличные фотографии Хвана. — Тебе ведь наверняка интересно взглянуть на него, — угадал он. Да открыл их совместное селфи. Там, в галерее, словно сокровища в пещере, спрятанные пылью и сумерками, сияют золотом их совместные снимки. Минхо со смущённой ухмылкой слегка отворачивает экран от Джисона, что-то активно пролистывая, и Хан, закатывая глаза, кажется, понимает, что он там прячет. Кажется, жизнь в «тени», которую писатель не контролировал, оказалась куда глубже — и куда уютнее, чем он себе представлял. Хёнджин держит камеру — улыбается, подмигивая, а Минхо держит его за плечо и целует в ухо. Минхо не любил целоваться на камеру, а Хван постоянно его подтрунивал и успевал сделать фото, за что получал потом обиженно опущенные глаза и надутые губы. На другом снимке они лежат в постели, Минхо зарывается носом в пододеяльник, Хёнджин с улыбкой обнимает его за плечо — кажется, они только проснулись, иначе откуда бы такие мешки под глазами? На третьей фотографии они — в аудитории, балуются эффектами из какого-то дешёвого приложения, вместо лиц у них — мордашки лошадей, собак и котов, и Минхо, вздыхая, понимает, как же сильно скучает по мгновениям, которые в самом деле дарили ему уют. — Вот, смотри, — и Ли показывает Хану фотографию, на которой Хван ест сэндвич в закусочной — испачкался, ребёнок, майонез весь по губам растёр, а к длинным локонам прилип кусок салата. Листает дальше: и вот он, Хёнджин, точно такой, каким Джисон мечтал его видеть — утончённый, изящный, словно сошёл с запылившегося под обломками старого замка портрета несчастного принца, и всё, вплоть до крохотной родинки под левым глазом и формы бровей, было в точности, как представлял Хан. На одном из снимков Хёнджин неумело держит гитару, левой рукой зажимает аккорд, пальцы уже красные от усердия, а на лице — маска боли и отвращения. — Да он пожалел, что в руки её взял тогда, — смеётся Минхо. — Не смог и пары аккордов сыграть, а клялся, что выучит для меня баллады, чтобы играть под окном. — Красивый, — попутно замечает Хан, не замечая, как ставит свой подбородок на плечо Минхо — ткань пальто такая мягкая, а плечо у него такое удобное, что Джисон по-хозяйски возится, примеряясь. — Очень, — довольно замечает Минхо. И косится в сторону писателя. — А его ты с кого писал? А то знаешь, вдруг мы случайно похожего человека на улице встретим. Джисон пожимает плечами. — Ни с кого, — признаётся он. — Феликс просто хотел сделать его утончённым и женственным. Таким, чтобы в него влюблялись, лишь взглянув. Правда, мы несколько раз его переписывали, чтобы довести до идеала. — У вас отлично получилось. А Рюджин? Хан смеётся. — Ты меня побьёшь. Минхо вскидывает брови. — Была какая-то актриса в рекламе, списал с неё, — и он заливается в смущённом смехе, прикрывая губы ладонью. — Честно, мне всё больше кажется, что я вообще не трудился. Минхо легонько ударяет его по плечу, тихо выругиваясь. — Да ты самый ленивый писатель, которого я знаю! возмущается он, но сам не может сдержаться от смеха. — А Чонин? И тут улыбка сходит с лица Хана — он на секунду задумывается, выдыхает спокойно, словно собираясь с мыслями, и, провожая взглядом каплю, что упала с ветви да ударилась о гладь воды, шепчет: — А Чонин… — и усмехается скромно, пряча взгляд. — Чонин, он просто… удивительный. Он из тех парней, мимо которых можно быстро пройти, не заметив, а потом, понимая, что теряешь что-то важное, оглянуться, чтобы отыскать его… а он уже исчез за поворотом. И ты в этой жизни его уже не забудешь, потому что лисьи глаза его украли твоё сердце. Навечно. Минхо цокает. — Понятно, над кем ты больше всего старался, — заключает он. Минхо неосторожно пролистывает фотографии вправо, и Джисон уже успевает заметить — фото, что заставляет его улыбаться. Его глазам предстаёт фотография того, как Хёнджин целует его в шею. Минхо твердил, мол, не надо такое в телефоне хранить, взломают ведь ещё, увидят, а извращенец Хван доставал посреди процесса мобильный, открывал камеру да запечатлевал всё, что ему так сильно нравилось. — Всё, никаких тебе больше фотографий, понятно?! — резко вскрикивает Минхо, блокируя телефон. И изображение Хёнджина сначала скрывается за чёрным фоном, а затем сменяется отражающемся в экране удивлённым лицом Хана. То, как светловолосый парень с изящной бледной шеей и пухлыми губами исчезает в дымке блокировки, а затем превращается в смущённого бельчонка с копной пушистых волос, заставляет Минхо резко отвернуться и спрятать телефон в карман, чтобы больше не терзать себе сердце.

***

Субботним вечером парк заполнялся людьми, и вскоре умиротворённые тропинки да полянки окрасились в пёстрые оттенки пуховиков, резвый смех, а падающие листья смешались с обрывками чужих разговоров. Стрелка на часах только перевалила за восемь, и Хан сделал глубокий вздох, наслаждаясь ароматом очередных густых сумерек, темноту которых разрезал плавный оранжевый свет загорающихся фонарей. — Думаю, самое время пойти домой, — вздыхает Джисон, оглядывая парк. Они с Минхо шагают по мягкой земле, от нечего делать разбрасывая ногами листья. — Домой… — усмехается Ли. — Легко тебе говорить. А Джисон останавливается, шаркая носками ботинок о мокрую почву, и тут же перехватывает запястья Минхо, потирая большими пальцами его замёрзшие ладони. — Мой дом теперь и твой дом, слышишь? — улыбается он мягко, со вкусом пряного мёда и имбирного печенья. Вокруг его глаз — крохотные морщинки, зубки выглядывают из-за губ, на щеках — скромные ямочки, и он ещё сильнее сжимает ладони Минхо в своих. — Я хотел тебя, поэтому я за тебя в ответе. Как за собственного ребёнка, — и он заглядывает Минхо в глаза, пристально выискивая своё отражение. — Тебе не о чем волноваться, я приючу тебя. А Минхо доверчиво переплетает их пальцы, опуская взгляд, и тёмно-рыжая чёлка прикрывает лоб, пряча стыдливые глаза в сумерках многолюдного парка. — Почему ты так добр ко мне? — поджимает губы он да сглатывает тяжело. — Я ведь опасен, а ты готов ради меня на всё. — И чем ты опасен? — смеётся Хан. — Ты такой невинный, пугливый, наивный, — а затем поднимает их ладони и вплетает пальцы в его карамельные локоны, поглаживая макушку Минхо. Тот ласково поддаётся движениям его руки, печально улыбаясь. — Ты ведь не знаешь, на что я способен здесь. Я чуть не набросился на тебя с ножом, накричал на тебя, а ты всё равно пускаешь меня в свой дом, в свою постель, обнимаешь, говоришь, что мы не чужие… А потом Минхо и вовсе осознаёт: это потому, что чужими они никогда не были. Они все двадцать три года жили по разные стороны прозрачной стены, только со стороны Джисона — стекло, а со стороны Минхо — зеркало. И когда Минхо делал свои первые шаги, Джисон сидел напротив, подбадривая его криками ликования, когда Минхо получал свои первые плохие оценки, Джисон смотрел на него с улыбкой, волнуясь, как бы тот сильно не переживал, когда Минхо игрался с котёнком, Хан, подперев щёки ладонями, любовался ими, в когда Ли впервые влюбился, Джисон, хватаясь за сердце, шептал: «Надеюсь, ты не будешь слишком сильно страдать, мой мальчик. Твои страдания однажды обязательно окупятся, ты этого достоин!» Джисон всю жизнь за Минхо наблюдал, подобно ангелу-хранителю, и плакал вместе с ним, и смеялся, когда, стоило упасть первому снегу, Ли протянул руку своей настоящей любви, он смотрел на него, не с небес, а отсюда, из параллельного мира, между которым наконец открылась дыра. Вот почему Джисону так легко рядом с Минхо, в то время как тому требуется время, чтобы понять, как же не ранить этого милого писателя. Вот почему Хан может так внезапно взять Минхо за руки и взглянуть ему в глаза без какого-либо сомнения, вот почему он чувствует себя так свободно. Ведь Джисон знаком с ним уже столько лет. Ведь Джисон знает каждый его секрет, страх, знает, как вызвать трепет в груди да как успокоить. Они уже давно друг другу не чужие. И по какой-то глупой причине это отчётливо чувствовалось. — Если чувствуешь вину за то, что сделал, — усмехнулся Хан, — так постарайся всё исправить. — И что я… — Минхо почувствовал, как на плечо ему мягко опустился кленовый лист, а Джисон легонько сбросил его, заставляя Ли вздрогнуть, — что я в таком случае могу сделать для тебя? Хан улыбается да качает головой. — Не совершай глупостей. И слушайся меня. Если мы будем доверять друг другу, сможем всё исправить. Ты вернёшься к Хёнджину, я закончу вашу историю, и вы… — улыбку его подёрнула дымка. Он качнул головой. — Впрочем, неважно. Давай пока просто жить. Их шаги совсем неслышные, ведь посреди шелеста листьев они вдвоём такие незначительные, такие незаметные. Минхо усмехается; это он лишь думает, будто мир вокруг него крутится, будто его проблема сейчас самая важная, но затем переводит взгляд на Хана, что шагает рядом, слегка опустив взгляд больших косых глаз, на Хана, чьи волосы подхватывает ветер, а Минхо борется с желанием протянуть ладонь и пригладить непослушные локоны и понимает: он не единственный, кому плохо сейчас. Возможно, им просто плохо вместе. — Ты знал легенду? — вопрошает Джисон, когда они пересекают парк через густые насаждения клёна. — Если поймать падающий лист и загадать желание, оно обязательно сбудется. Минхо качает головой. — Ты только что её придумал? А Хан заливисто смеётся. — Узнал из какой-то дорамы. Но не уверен, что легенда правдива. — Желания никогда не исполнялись? — Мне никогда не удавалось поймать. Джисон пожимает плечами — и поднимает взгляд наверх, смотря, как поток воздуха собирает с верхушек клёна пожелтевшие листья и уносит их к озеру. А Минхо глаз не отводит: и смотрит пристально, как Хан по-детски наивно, с приоткрытыми от удивления губами следит за улетающей листвой. — Тогда в чём заключается твоё желание? — спрашивает Минхо, закусывая губу. Джисон испуганно косится на него. — Если ты пытался поймать лист, значит, хочешь, чтобы что-то исполнилось, верно? Зачем тебе этот лист? Есть ли что-то в твоей жизни, что может исполнить обыкновенный клён? Неужели ты веришь, что скорее какое-то волшебство исправит твою жизнь, нежели ты сам? А Хан усмехается. — Верю, — и с широкой улыбкой заглядывает Минхо в его грустные глаза. — Потому что сам не уверен, хочу ли, чтобы эти желания исполнялись, или нет. Я цепляюсь за возможность поймать этот несчастный лист, пытаясь поверить, что у меня есть шанс что-то исполнить. Что я чего-то стою. А потом удивляюсь сам себе… почему я надеюсь на какие-то мёртвые листья? И всё же ловить их каждый раз удивительно. И Джисон кружится на месте, задирая подбородок — а в глазах его блестит какая-то неведомая Минхо страсть, словно Хан ценил эту жизнь как самую свою счастливую, и он поднимает свои крохотные лапки, рукава пальто опускаются, а он пытается поймать падающие листья, громко смеясь. Ему на вид пять лет, и Минхо, пряча руки в карманах, с оттенком улыбки на губах, смотрит за тем, как тот прыгает по влажной земле, отчаянно хватаясь за черешки, но те мгновенно выпадают из рук. Хан Джисон просто невинный малыш, приотворяющийся, что слишком опасен. И пока он, едва не поскальзываясь на мокрой земле, бегает вокруг, заставляя полы пальто Минхо да его карамельные волосы вздыматься, Ли осознаёт очень важную вещь. Создавший его писатель хотел жить в лучшем мире. Хотел радоваться мгновениям искренне, не задаваясь вопросами, достоин ли он очередной улыбки, хотел наслаждаться осенним днём вне зависимости от того, был ли он продуктивен сегодня или всего лишь отдыхал, хотел проводить свои вечера, держась за руку с тем, кого любил, а он лишь накручивал, преувеличивал, зацикливался — одни и те же убивающие его мысли блуждали по кругу, не давая ему спокойно вздохнуть. Ли Минхо стал прекрасным способом поверить, будто жизнь не так уж и плоха, и он написал его, чтобы избавиться от ощущения бесполезности очередного дня. А он стоит сейчас чуть поодаль да сквозь тяжёлые вздохи наблюдает за тем, как его писатель, возможно, впервые за несколько месяцев по-настоящему улыбнувшись, пытается поймать кленовый лист. И, делая шаг вперёд, Минхо поднимает запястье — его руки случайно касается падающий лист, и он не замечает, как к нему же тянет свою ладонь Хан Джисон. На мгновение они касаются одного черешка, и лёгкий удар тока пронзает их кожу. Они резко одёргивают руки. А лист, неспешно кружась, продолжает своё падение, словно и не было препятствия. Просто Хан Джисон хотел, чтобы в его жизни появился человек, который сделает для него подобную мелочь — поймает несчастный кленовый лист, чтобы он загадал своё желание. А Ли Минхо почему-то понимал, что обязан это сделать. — Чего не ловишь? — произносит он растерянно, и Хан Джисон хлопает своими пушистыми ресницами, испуганно озираясь. — Если бы ты поймал, моё желание бы не исполнилось… — шепчет писатель. И тут же пятится на пару шагов назад. И Минхо постыдно опускает взгляд, подозревая, что делает всё только хуже. — Прости, я… — Ничего, — обрывает его Джисон. — Это я заигрался. Нам с тобой лучше пойти домой, правда?

***

DAY6 — Above the clouds

Минхо с силой ударяет по столешнице и всасывает воздух сквозь сжатые зубы, воздевая голову к потолку. Он в считаные минуты может всё испортить, даже не задумываясь, потому что, оказавшись на свободе, начал чувствовать то, что не должен. Он сам себя ненавидит — и, агрессивно рыча на вдохе и выдохе, содрогается от невыносимых своих ощущений. Ему хочется рвать на себе волосы, выдирать их один за другим, ему хочется скрипеть ногтями по деревянному покрытию кухонной тумбы и стола, так сильно, пока ногти не сотрутся в пыль, пока дерево не сдерет его кожу до крови, хочется биться головой о стены, но он, зажмуриваясь, только тяжело выдыхает, чувствуя, как с каждым новым глотком воздуха увеличивается и ускоряется головокружение, и он отводит взгляд, пялясь на знакомую стену, упирается кулаками, переводит дыхание, и в уголках глаз скапливаются слёзы горечи и ненависти. Его любят. Его определённо любят, этот писатель, незрелый и беззащитный, не говоря ни слова о любви, заставил Минхо поверить, что он его — безответно и долго, сжимая в руках холодное сердце, до горячих слёз на ресницах, в одиночестве да темноте обожал, ведь это видно, не правда ли? Минхо не глупый, он знает, что такое быть влюблённым, а Джисон, улыбаясь, дал ему тысячи подсказок, нужно быть совсем идиотом, чтобы не понять. Ведь это не просто восхищение, это вредоносная привязанность, и если не отпустить её сразу же, всё кончится плохо. Но он не в силах сдерживаться. Потому что не уверен, что лжёт. Он уже не знает, в каком органе его тела содержится правда, в каком — заблуждение, а где его стягивает тисками страх перед будущим, в котором он наверняка останется без прежних людей. И, отчаянно пытаясь ухватиться за едва ли напоминающую правду мозаику, разбитую на кусочки, стонет в отчаянии, потому что знает, что этим принесёт боль, к сожалению, не только себе. Прежде чем он успеет открыть в себе название новых ощущений, ему необходимо исчезнуть — сбежать обратно, пока Хан Джисон не пострадал… он обязан защитить того. Любовь наверняка можно остановить, любовь можно забыть, уничтожить, истоптать, лишь бы оказаться друг от друга подальше, пока всё слишком далеко не зашло. Минхо прислушивается к шуму льющейся в ванной воды. Ох уж этот писатель: такими глазами на друзей не смотрят, так сильно коснуться не хочется, если ничего не испытываешь… Феликс обмолвился, что у Джисона к Минхо особые чувства, так неужели… те самые особые? Неужели Хан умудрился в него влюбиться, несмотря на то, что они в жизни и не виделись? И кто тогда в этом виноват? Можно ли это исправить, пока дело не зашло слишком далеко? И если Минхо прямо сейчас что-то предпримет, ранит ли это Джисона? Они не должны сближаться… Хан в ванной. За окном — тьма, только фонари нагло заглядывают в окна, и приглушённый свет лампы в кухне отбрасывает его длинную тень, пока он, цепляясь ладонями за столешницу в отчаянной попытке найти ответы, в одиночестве кусает губы да слушает стук своего сердца. Если бы в него не выстрелили, он бы не оказался здесь. Если бы он не погиб, он не оказался бы рядом с этим несчастным писателем, который, кроме него, смысла в жизни не видел. Если Минхо прямо сейчас позволит Джисону привязаться к Ли, а себе — к Хану, во что превратится эта связь? Ему необходимо вернуться обратно. Он… он должен быть с Хёнджином, Минхо вздыхает и жмурится, желая прямо сейчас проснуться от этого кошмара вместе с парнем, которого любил, далеко ото всех, в тёплых объятиях, забыть о Хан Джисоне и его словах, забыть об этом другом измерении, он просто хочет вернуться к этой глупой жизни, смысл которой — Хван Хёнджин, и больше ничего. Он не должен рушить сразу несколько судеб. Его нахождение здесь — ошибка. А ошибки надо исправлять. И если он попал сюда потому, что погиб, значит ли это, что вернуться можно тем же способом? Резкий вдох от осознания заставляет Минхо задохнуться. Погиб… он оказался здесь, потому что умер в родной реальности. А вдруг… Минхо резко раскрывает ящик кухонной тумбы — посуда издаёт характерный лязг. И он вытаскивает первый попавшийся нож. Прости, Хан Джисон, но эту ситуацию необходимо изменить как можно скорее. Минхо действует практически бесшумно: прислушивается, как ударяются потоки воды о стены и тело в душе, подносит лезвие к венам на запястье, и… глубокий вдох, где-то колит в груди, он щурится, когда металл щекочет голую кожу. Минхо никогда не думал, что решится на такое. Самый отвратительный способ самоубийства, зато единственный, что у него есть. Надо сделать всё быстро — пока Хан Джисон не заметил его, было бы здорово исчезнуть не у него на глазах, так же, как он и появился ровно сутки назад, заставив их обоих поверить, что это был не более чем дурной сон. А если у него ничего получится, резко Минхо бросает в дрожь, если он погибнет, Джисон всегда сможет прописать его заново, он ведь, в конечном счёте, всего лишь персонаж. Невесомый, незначительный, пустой, как нечего делать его можно заново изобразить, все образцы, референсы, модели, всё ведь есть, так чего тут переживать?.. Минхо нажимает на рукоять. Острие ножа делает первый надрез на запястье. Оливковая кожа окрашивается первой бордовой каплей. Он щурится от колкой боли, всасывая воздух сквозь зубы. Хван Хёнджин, скоро я верну всё на круги своя, ты только подожди. Если смерть — способ вернуться к тебе, значит, не такая уж она и страшная. Превозмогая боль, он надавливает сильнее, и лезвие открывает голубые вены, и Минхо выдыхает, словно в облегчении. По его коже стекает кровь. Неужели совсем скоро он сможет… вернуться? Только отчего-то лишь голова кружится, а сердце болеть начинает. Не должен ли он начинать чувствовать что-то? То, как он постепенно растворяется в воздухе, как посторонние звуки приглушаются, как окружение меняется, а он оказывается в собственном доме?.. Почему ничего из этого, а только неприятное жжение в запястьях, тревога в груди выстрелами, боль головная?.. Шум воды в душе резко прекращается. Минхо в панике оглядывается, прикрывая ладонью свежее ранение. Почему он никак не может исчезнуть? Это же логично: то, как он попал сюда, поможет и вернуться, разве нет? А кровь, тёмными каплями опоясывая запястье, шумно приземляется на кухонный кафель. Минхо уже с сожалением понимает, что ничего не выйдет. — Ты не проголодался, кстати? — слышит он приглушённый голос Хана сквозь приоткрывающуюся дверь ванной. — Повар из меня, конечно, так себе, но мы могли бы заказать еду… Выбирай: курочка, пицца, суши? Минхо издаёт едва различимый стон. Он не знает, что сказать ему, притвориться ли, будто согласен на еду, и дождаться, пока он не исчезнет? Эта надежда такая фантомная, призрачная, инфантильная, а шаги Джисона уже приближаются, и Минхо не знает, совершенно не знает, как объяснить то, что он буквально режет вены у него на кухне. Капли тяжело отсчитывают секунды, а с каждым приближающимся шагом дышать становится всё труднее. Минхо тесно сжимает в ладони рукоять ножа, кое-как прикрывая рану тыльной стороной ладони. Он уже жалеет о том, что решился на такое не посоветовавшись. — Минхо? — удивлённо переспрашивает Джисон. — Ли Минхо! А когда Минхо поднимает измученный взгляд, то видит: пороге кухни стоит Хан. И во все глаза смотрит на то, как его персонаж сжимает в ладони рукоять ножа. — Мин… Минхо… — шепчет Джисон. И моргает, моргает шокировано, щурится, будто пытается уверить себя, что глаза его не обманывают. — Минхо, что ты… это что, нож? А Минхо, обессиленный, на ватных ногах резко скатывается по тумбе на пол, бросая взор отчаянных глаз наверх. Джисону много времени не понадобилось: он сразу различает, что запястье его обагрилось кровью, и, не говоря ни слова, скользит по полу в ванной, забирая из шкафчика аптечку, и возвращается обратно, падая на коленки да проезжая на них прямиком к Минхо. — Ты чего творишь? — удивлённо хрипит Хан, хватая Минхо за руку. Вена порезана, и Джисон поднимает запястье, в панике наблюдая, как капли медленно падают на пол. — Какого чёрта, Минхо! В его голосе — испуг, в этом надломленном «Минхо», которое должно было стать доверчивым, родным, тёплым, имя Ли крошится на части, когда Джисон, осознавая, что тот сделал, вскидывая брови в беспомощности, смотрит ему в глаза. — Ты совсем глупый, что ли! — кричит он, не справляясь со слезами, что, подобно цунами, вырываются наружу хлёсткой ударной волной. И, протягивая дрожащие ладони к ножу, перехватывает тот да со злости отправляет его по полу в спальню. — Я что, не могу в душ отправиться спокойно? Почему ты продолжаешь придумывать всякий бред?! А затем, громко всхлипывая, да так, что в груди колючим морозцем беспокойство бушует, Джисон достаёт из аптечки марлю и сквозь пелену слёз прижимает её к запястью Минхо. — Идиот, — на выдохе шепчет он. Сил у него и так не было никогда, а тут ещё и слёзы на ресницах мешают обзору, да губы дрожат, и он вздохнуть нормально не может, а потому ладошка его крохотная старательно прижимает эту марлю к порезанной вене. — Умереть захотелось?! — и, стискивая запястье Минхо, Джисон, поджав губы, смотрит в его наглые шоколадные глаза, сдерживаясь, чтобы… чтобы… — Да ты бы себе только конечность повредил, Минхо! — выплёвывает он, и после этого слёзы обжигающе брызгают из глаз, стекая по щекам. — Что ты делаешь, а? И, не дожидаясь ответа, закрепляет марлю несколькими слоями и перевязывает запястье бинтом, удостоверяясь, что повязка вышла достаточно крепкой. — Я думал… — хрипит Минхо. — Думал, раз я оказался здесь только после выстрела, значит, смерть — единственный способ перемещаться между мирами. Джисон сжимает его руку, а из-под пушистой лохматой чёлки на Минхо с агрессией взирают большие тёмные зрачки, и Ли сглатывает, чувствуя, как с головой его стыд накрывает, но по крайней мере капли больше не стекают на пол — только крохотная лужица напоминает о том, что Ли собирался сделать. — А меня спросить?! — вскрикивает Джисон. — Меня спросить не додумался?! Что ещё хотел, с крыши сброситься? Таблеток наглотаться? Повеситься, может, удумал? С каждым предложением его голос только повышался, интонация ломалась в начинавшейся истерике, и свободной рукой он утирал слёзы. Показывать перед Минхо лицо, покрытое красными пятнами, было для него унизительно. — Но вдруг это… сработало бы? — шепчет Ли. — А если бы я умер, ты смог бы легко воскресить меня. — Да от одной мысли о том, что ты умрёшь, мне хочется руки на себя наложить! — кричит Хан — и тут же очередная волна горячих слёз заставляет его проскулить от безнадёжности. — Я не могу позволить тебе умереть вот так вот! — Да что во мне такого особенного? — превозмогая боль, улыбается Минхо. — Ты всегда можешь прописать меня заново. И Джисон, опуская голову, опирается ладонью о холодный пол да лепечет: — А ты когда-нибудь хотел потерять самого дорогого тебе человека? И, сглатывая слюну, поднимает взгляд на Минхо. Тот — ошарашенный, испуганный, потерянный, отводит глаза постыдно да губы свои искусывает. — Когда он рядом с тобой, когда он живой, когда он улыбается тебе и касается тебя, в такие моменты ты хотел его потерять? — продолжает Джисон. — Когда он накрывает твои ладони своими, когда называет тебя глупеньким, кутается в твоё пальто и ловит для тебя несчастный кленовый лист, в такие моменты ты думал, может: «Ох, как здорово было бы его потерять!», не так ли? И Минхо бесшумно шепчет виноватое «прости», всё ещё боясь поднять на него взгляд. — Да будь ты десять раз персонажем, — продолжает Джисон, — я бы ни за что не согласился тебя убить. Ты хоть понимаешь, насколько глупой была бы эта смерть?! Тебе всё равно обратно не вернуться! Минхо осторожно заглядывается на него из-под полуопущенных ресниц. — Почему?.. Разве не так это работает? Разве я не смогу вернуться… ведь если моё сознание здесь умрёт, то я не… — Нет, — резко отвечает Джисон. — Знаешь, что я делал всю прошедшую ночь? — утирая нос, бормочет он. — Я, боясь тебя потерять, пытался продолжить повествование. Минхо вскидывает брови — сердце его бешено стучит в торопливом желании узнать правду, но Джисон только неутешительно качает головой и проводит большим пальцем по запястью Ли, словно пытается удостовериться, что всё ещё его чувствует. — Карандаш ломался, пока я пытался написать твоё имя, — выдаёт он и глотает слёзы. — Ручки засыхали, царапали бумагу, все до единой, и я не знаю, от чего это зависит. Они как будто не хотели выводить буквы, из которых состоит твоё имя, они запрещали мне продолжать, понимаешь? Я мог написать имя Хёнджина, Чонина, своё даже. Но не твоё, Минхо, — всхлипывает он. — Повествование не хочет, чтобы ты возвращался. Я пытался вернуть тебя… я знаю, это ужасно неправильно, что я нагло отобрал у тебя жизнь, которую ты любил, но теперь… теперь эта жизнь тебя не принимает. Минхо пытается улыбнуться. И свободную руку поднимает, Хана по пушистым локонам треплет, осторожно накрывая ладонью его ухо да щёку. Усмехается, когда Джисон, испуганно вздрагивая, ротик свой крохотный приоткрывает. И откидывает шею, упираясь затылком в кухонную тумбу. Волосы у Хана такие мягкие, нежные, его пальцы будто тонут в их переплетении, и Минхо ещё никогда не чувствовал такого отчаяния и такого спокойствия одновременно. — Вот значит как. Я чуть не рискнул жизнью для такого бесполезного дела… — заключает он. — Прости меня, Хан Джисон. Прости меня, пожалуйста. И Хан, отпуская его запястье, тут же припадает к его груди, утыкаясь носом в ключицу, и он уже не сдерживает громкие рыдания, стоит ему оросить слезами футболку на груди Минхо. Джисон хватается ослабевшими пальцами за тёплую ткань, чувствует, как тело его проваливается, уже не держит его ничего, он полностью на Минхо свалился да цепляется за него как за круг спасительный, а слёзы жгучие так и текут, текут по лицу, сердце бьётся неистово, и ему ещё в жизни так плохо не было, как в этот момент. — Не уходи, молю тебя, — стонет он, вдыхая аромат Минхо — приятный, родной, уютный, — что я буду делать, если тебя рядом не будет, что мне останется? И хнычет тому в грудь, воздуха уже не хватает, да ему и на надо, лишь бы чувствовать, что Минхо в порядке, что он в его руках. — Какого чёрта ты решил, что ты мне здесь не нужен, а?! — всхлипывает Хан. — Если ты исчезнешь, зачем мне жить, скажи! А Минхо, моргая часто, и о боли своей забывает. Джисон обнимает его, ладошки свои нежные складывает у него на груди, прижимает к себе, как будто потерять боится самое ценное, как будто, стоит Минхо уйти хотя бы на секунду, он уже смысл в жизни видеть перестанет, как будто для Джисона он единственный повод любить это существование никчёмное, и Минхо осторожно обхватывает его спину ладонями, поглаживая острые лопатки. — Прости меня, — произносит он. — Я глупый, очень глупый. Я должен был сказать тебе прежде чем… Джисон кивает — и стонет тихое «угу». — Я не знал, прости, — Минхо осторожно гладит по голове своего невероятно милого писателя, — я не знал, что ты так сильно… дорожишь мной. — Да я люблю тебя так сильно, что умереть могу, — бросает Джисон и, всасывая воздух сквозь сжатые зубы, молчаливо испускает очередные потоки горячих слёз. — А ты… умирать собрался. Неужели это я тебя таким создал? Я? Неужели я… — Ты… — шепчет Минхо, глаза прикрывая. — Ты. Они полулежат в объятиях друг друга, и рыдания у Хана понемногу успокаиваются. Тело его перестаёт трястись, а дыхание выравнивается, и он трётся щекой о грудь Минхо, понимая, что жить уже без этого парня не может. У него зависимость: они вместе всего лишь сутки, а Джисон его обожать научился, как если бы всю жизнь влюблён был. А Минхо смотрит на копну его влажных чёрных волос, поглаживает перебинтованной рукой его шею и понимает: Джисон и вправду бороться будет за его жизнь, собой рискнёт, если понадобится, а это алое пятно на полу постыдно зияет, и ему паршиво от того, через что он заставил Хана пройти. Ведь, в конечном счёте, любовь никогда не может быть ошибкой, и если он здесь, значит, он должен был узнать о ней, а не потому, что вселенная просто спутала две судьбы. Джисон обессилено стучит кулачками по его груди и хнычет по-детски. — Никогда больше так не делай, слышишь? — умоляет он, а Минхо, скрывая улыбку, кивает. — Не заставляй меня бояться потерять тебя. Не заставляй меня… верить, что мы не должны были оказаться вместе. И Минхо тесно прижимает его к своей груди, чувствуя, как по спине у писателя бегают мурашки, да ставит подбородок свой на макушку ему, и в груди уже тепло, ведь слёзы горячие давно ткань футболки намочили. — Хорошо, — отвечает он, отчего-то теперь и сам сдерживая рыдания. И, чувствуя невыносимую боль на уровне груди и желудка, весь сжимается, ничего не желая, кроме того, чтобы ощутить тело Джисона на своём. — Джисон-и, прости меня, — да прижимает его к себе, вдыхая аромат его ягодного шампуня. — Дурачок, — всхлипывает тот. — Дурачок, дурачок, дурачок… — Ты прав, — говорит Минхо. — Я полнейший придурок. А затем отрывается и, заглядывая Хану в глаза, тихо вопрошает: — Можно? Джисон на него — недоверчиво и испуганно взирает. — Что можно? Ничего не объясняя, Минхо обхватывает его голову руками и, прикрывая глаза, нежно целует в макушку, оставляя губы на затылке на несколько секунд, а волосы крепко пальцами сжимает. У Джисона по телу не то что мурашки, у него шквал, ураган, лавина сходит, оползни с грохотом скатываются, цунами небоскрёбы ломает, землетрясение его сердце на несколько частей разламывает, пока он ощущает, как влажные губы его касаются, и когда Минхо отрывается, вновь наступает тишина. Джисон, не сдерживая слёз, опьянённый, падает ему на грудь. — Не делай так больше никогда. Минхо кивает. И не знает, что конкретно Хан имеет в виду: попытку самоубийства или крохотный, ничего не значащий поцелуй.

***

Джисон протягивает руки со сложенным постельным бельём и взирает на Минхо исподлобья. — Это твоё, — произносит он, складывая губки бантиком. — Будешь спать на диване. Хоть раз в жизни он пригодится. Минхо смущённо почёсывает шею и берёт одеяло с простынёй. — Спасибо… — Не благодари, — бурчит Джисон, скрещивая руки на груди. — Доброй ночи. Минхо провожает его растерянным взглядом, пока Джисон крохотными шажками добирается до своей кровати и, отворачиваясь к окну, укрывается одеялом, наверное, желая поскорее заснуть, чтобы не контактировать с этим вредным Ли Минхо. Ещё не так поздно, думает он, расстилая бельё на узком диване. И десяти вечера нет, а они оба измотаны таким долгим и удивительным днём, но самое странное: оба ведь понимают, что очередная ночь даже самого крепкого сна не поможет тревогу в груди унять. Они вместе, два человека, которым предназначено жить в разных мирах, а ещё их обоих тянет друг к другу так сильно, что кажется незаконным, неправдоподобным и бессмысленным, но Минхо, укладываясь на твёрдый диван, всё равно не отворачивается к стене, а устремляет свой взгляд на спящего Хан Джисона. «Милашка», — проносится у него в мыслях. А уснуть оба всё равно не могли. Неоновые цифры электронном циферблате мигали в удушающей темноте. Глаза закрывались от усталости, но стоило снова поднять веки в надежде увидеть рассвет, всё в душе опускалось, ведь не прошло и больше получаса с предыдущего пробуждения. Джисона злость охватывала. Почему он так уязвим перед Минхо? Почему он находит совершенно нормальным обнажать перед ним свою душу, почему, стоило появиться малейшей опасности, Хан признался во всём, о чём даже перед лучшим другом умалчивал? Вот так вот бросил обжигающие язык слова, вот это «я люблю тебя», что, неужели было так необходимо? Он мог всего лишь отругать Минхо, заставить его извиниться, без признания они бы не обошлись? Что теперь будет — как теперь утром Минхо в глаза смотреть? Зная, что у него в руках над Джисоном огромная власть. Человек наиболее уязвим в тот момент, когда признаётся в любви. Уже после он превращается в марионетку, послушную куклу, безвольную игрушку, которая кивает на каждый приказ и, устремляя взор незрячих глаз на объект своего обожания, шепчет: «Я умру ради тебя». А хозяин покрепче сжимает в руках поводок, ошейник пережимает глотку, и игрушка улыбается, ведь на неё обращает драгоценное внимание тот, кого она любит. Вот кем себя чувствовал Хан Джисон. Он боялся своей любви, но всё ещё хотел её испытывать. А Минхо улыбается, складывая ладони на подушке под голову. Смешной он, писатель этот. Если так сильно влюбился, зачем придумал для Минхо невесту, зачем создал ему парня? Зачем нарисовал ему целую жизнь, если всего-навсего хотел, чтобы он был рядом? Как же больно, наверное, до рваных ран на сердце, Джисону было описывать самую красивую взаимную любовь, пока сам он от холода дрожал в одиночестве… а если учесть, что весь этот мир Минхо был не более чем проекцией в голове писателя, как, наверное, удушающе было… представлять, что тебя любят. «Насколько одинок он? — вздыхает Минхо. — Насколько сильно ему необходим… я?» Они оба не привыкли спать поодиночке. Джисон щурится, изо всех сил представляет, что рядом хотя бы Феликс, который так любил с ним вместе ночевать, но образ, вот-вот изо всех сил в голове представленный, хрупкий, ломается на осколки, стоит Хану осознать, что это всего лишь попытка сбежать от желания обнять кое-кого. А Минхо и вовсе о сне не думает. Ну какой тут смысл, когда он рядом с самым милым парнем, который только может существовать? Минхо он осторожно вылезает из-под своего одеяла, стараясь сильно не шуршать, и, бесшумно проползая по полу на карачках, оказывается рядом с кроватью Хана. Тот повёрнут к нему спиной: Минхо осторожно складывает локти на краю постели и устраивается подбородком на руках. — Хан Джисон, — шепчет он. — Ты спишь? — и следит внимательно за малейшим колыханием волосков у него на затылке. Но тот отмалчивается: изо всех сил притворяется, что спит. На часах горит зловещее «3:20», где-то за окном, тускло сияя, потрескивает фонарь, самая середина ночи, им бы выспаться, да они, похоже, друг без друга уже никак, приклеились, бедняжки, как капризные дети, и не хотят отпускать. — Господин писатель, — коварно улыбается Минхо. — Я же знаю, что ты не спишь. Джисон с протяжным стоном вздыхает и лениво поворачивается, издавая недовольное мычание. Волосы у него спутались, растрепались, под глазами — тёмные круги, лицо всё припухшее. — Просил меня так не называть, — напоминает Хан, надувая пухлые губы. — Чего хотел? Из-за тебя уснуть не могу уже битый час. Минхо усмехается. — Извиниться хотел, — и смотрит своими шоколадными глазами пристально. — Ты уже извинился. — Но ты не простил. Джисон шумно выдыхает и глаза прикрывает. Что за два глупых ребёнка с ужасно непоколебимым желанием надоедать друг другу? — А зачем ты это сделал? — хрипит Хан полусонно. — Зачем нож достал? Кто тебе позволял умирать без моего разрешения? Минхо тихо смеётся. — Я надеялся, что так смогу вернуться обратно. Неправильно мне здесь находиться. Раз я попал сюда, погибнув, значит, это работает в обе стороны, вот о чём я думал. Его шёпот такой успокаивающий, такой красивый, он похож на волшебную арфу посреди приятного сна, а Джисон знает, что сдастся, стоит ещё немного совсем посмотреть в его сладкие глаза. И он жмурится. Зачем ему было создавать Минхо таким идеальным?.. — Почему неправильно? — вздыхает он. — Если ты здесь, значит, так надо. — Ты слишком сильно меня любишь, — вновь смеётся Минхо. — Своим нахождением здесь я только сделаю тебе больнее. Каково это — жить рядом с кем-то, постоянно испытывая боль в груди из-за страха, что он однажды исчезнет? Лучше бы мне вернуться как можно скорее, — признаётся Минхо, ложась головой на локти скрещённые. — Пока ты не успел привыкнуть, что я существую. И забыть об этом. Пока все мои чувства и воспоминания не исчезли, пока я ещё недостаточно смел, чтобы ослушаться приказа твоего карандаша, я не хотел всё портить, я хотел убедить себя, что во мне ничего ещё не поменялось. Я хотел… чтобы нам обоим не было больно. Джисон вытаскивает руку из-под одеяла и едва касается ладонью макушки Минхо. — С тобой всегда больно, — шепчет он. — Только боль приятная даже, — и улыбается, проводя пальцами по затылку. — Тёплая грусть, которую ты вызываешь во мне, даёт силы жить, и этот мир больше не такой посредственный, когда ты в нём. Не важно где, рядом со мной или на страницах рассказа. Пока я знаю, что ты есть… всё в моей жизни именно так, как надо. Минхо сладко прикрывает глаза и поддаётся движениям ладони Хана — подобно котёнку, потерявшемуся и одинокому. — Хёнджин бы разозлился, узнай он, что ты поцеловал меня, — добавляет Джисон. — Ты принимаешь поцелуи слишком близко к сердцу, — усмехается Минхо. — Этот ничего не значил. Я просто хотел тебя успокоить. — Худший способ, — вздыхает Хан. — Тогда как я могу искупить вину? — интересуется Минхо. — Просто оставайся рядом, — говорит Джисон. И продолжает гладить его по голове. Им обоим до боли в сердце нужны эти прикосновения, особенно сейчас, посреди этой пугающей тёмной ночи, холодной, с пронизывающим завывающим ветром. — Можно я… посплю вместе с тобой? — спрашивает Минхо. — Что, диван не нравится? — улыбается Хан. — Одиночество твоё мне не нравится. — Ты не обязан меня спасать. — Но отчего-то хочу. Джисон со страхом смотрит на Минхо, а чем этот страх вызван, и сам не знает. Может, он боится спугнуть его? Боится разочаровать или разозлить? Джисон отодвигается в постели, разрешая Минхо залезть под одеяло, и они устраиваются друг напротив друга, отчего-то смущённо улыбаясь. — Я был бы не против такого друга, как ты, — замечает Минхо. — Мы похожи. И, кажется, ты единственный, кто по-настоящему меня поймёт. Нет, он попросту боится влюбиться ещё сильнее. А затем прикрывает глаза и устраивается на мягкой подушке. Он так прекрасен, этот Ли Минхо, когда засыпает, со своими растрёпанными волосами, укутанный в разношенную футболку. Джисон всё верно описывал: неудивительно, что Хёнджин каждую ночь влюблялся в него всё сильнее и сильнее. В чудо, что доверчиво лежит с тобой под одним одеялом, невозможно не влюбиться. А в голове у Хана изображение Хёнджина — парня невероятной красоты с копной золотистых волос и доброй улыбкой, что при любой возможности Минхо целовал. Он такой далёкий, но существует — тоже, где-то в другом мире, что оказался более осязаемым, чем Джисон думал. Когда Хан слышит тихое сопение Минхо, а часы на прикроватной тумбе показывают четыре утра, он уже знает, что проснутся они поздно. Может, потому, что устали, а может, потому, что из постели вылезать не захочется. Сладко прикрывая глаза, Джисон глубоко вздыхает и укрывается одеялом. А в голове у него звучит высокий голос, который он и не надеялся услышать. «Прошу, позаботься о нём, — говорит ему Хёнджин, утирая невидимые слёзы — и стучится сквозь стекло, что постепенно отдаляет его от Минхо. — Позаботься так, как я не смог. Позаботься так, чтобы он не чувствовал себя одиноко. Прошу, пусть он не тоскует». Джисон кивает. И, сглатывая всхлип, обещает Хёнджину, что Минхо рядом с ним не будет страдать.

***

FINNEAS — Break My Heart Again

— Ты уверен, что будешь в порядке? — спросил этим утром Чонин, приглаживая волосы Хёнджину да завязывая ему шарф поверх ворота пальто. — Мне не пойти с тобой? — Я всего лишь поговорю с мамой, — улыбнулся Хёнджин натянуто. — Наш побег, кажется, откладывается. Пока я не могу навестить его, поговорю с ней. Я уверен, всё будет хорошо. Чонин обнял старшего, переплетя руки у него на талии, и шумно выдохнул ему в грудь. — Конечно. Как иначе? Вы лишили меня самой классной свадьбы в жизни, — засмеялся он. — Пока не поженитесь, я от вас не отстану, — и взглянул снизу вверх улыбающимися глазами, не желая отпускать хёна. — А если мы тебя не позовём? — Хёнджин, вскидывая бровь, невольно прижал его сильнее. — Очень глупо не звать того, кто вас прикрывал, — Чонин надул губы. — Мне казалось, ты всегда был против наших отношений, — вопросительно произнёс Хван. Чонин покачал головой. — Нет, что ты. А потом Хёнджин направился к маме в офис, чтобы рассказать ей о случившемся. И Чонин остался у входа в здание компании, тяжело вздыхая, потому что понимал: им многое предстоит ещё выдержать. Чонин встряхнул головой, чтобы прогнать остатки сна — тяжёлого, затянутого, муторного, зевнул сладко и протяжно, прикрывая губы ладонью. Что это? Пасмурное небо накрыло ленивое воскресенье, и Чонину хотелось валяться весь день в своей смятой постели, нежась под шёлковым одеялом, листать лениво новостную ленту да потирать слезящиеся глаза — а ещё чтобы хён был рядом с ним и они бы обнимались подолгу, точно так, как это было в моменты их красивого шестнадцатилетия, и Чонин пинает камень под ногами, заставляя тот отлететь в ближайшую засохшую клумбу. Почему их жизнь в один момент стала такой запутанной? Почему чувства, которые он испытывал в детстве, не могли остаться теми же? Уж лучше бы ему продолжать быть прекрасным другом, младшим братцем, таким наивным, забавным, смышлёным, с большими любопытными глазами и ладонями, что тянутся кого-то обнять. Уж лучше бы ему вернуться лет на семь-восемь назад — и уговорить себя… не поддаваться. Не поддаваться этому странному пламени в груди, этому жгучему да курьёзному ощущению в бёдрах и захватывающим мыслям о том, кто всегда был рядом, ведь людей рядом так много, а он, дурачок, зацепился за одного из них, как за якорь посреди океана, несмотря на то, что прекрасно умел плавать. Умел, выдыхает Чонин, желая выдыхать сигаретный дым — может, так полегче стало бы. Умел — и резко разучился, стоило его замёрзшим ладоням почувствовать холодный металл. Чонин ненавидел оставаться наедине. Ненавидел стоять посреди улицы, выжидая время, пока его окружали незнакомцы, ненавидел, что полы его пальто по-хозяйски развевает ветер, ненавидел это ощущение одиночества в толпе, потому что знал, как от него избавиться, но ему не хотелось — он желал какого-то тёплого приятного страдания, уговаривая себя тщетно, будто глаза слезятся от ветра, аллергии, простуды, чего угодно, а когда поднимал взгляд наверх и видел, как в окнах офиса усердно работают юристы, понимал, что истинная причина давящего ощущения в груди, словно металлическими формами его сердце на части разрезали да фигуры из того странные лепили, кроется в человеке, который только что исчез, скрывшись от него за стеклянными карусельными дверьми. Корабль, опустивший якорь на дно, не знал, что заработал себе лишний балласт. Чонин закурить не мог. Потому что подвёл бы Хёнджина, который боялся за него больше, чем за собственную жизнь. Будь его воля, он бы и бутылки по дому пустые раскидывал, разбивая их с криком со злости о стену, будь его воля, его бы вытаскивали из наркопритонов, камер заключения в полицейских участках, побитого, исхудавшего, бледного, невменяемого, будь его воля, он бы сошёл с ума и умер в ранние двадцать, случайно вколов себе передозировку, шепча на выдохе имя, которое желал выстанывать, без этой тошнотворной приставки «хён», но ради Хёнджина он всё ещё оставался здоров. Ради Хёнджина он всё ещё кушал, пил, ходил в университет и прилежно учился, зарабатывая себе авторитет идеального студента. И пока он в очередной раз сдавал доведённый до совершенства доклад преподавателю, пока заедал одиночество этой противной полезной едой, пока жмурился, завидев алкоголь на полках супермаркета, уговаривая себя взять говядины и риса, чтобы нормально поесть, никто не замечал, что с каждым шагом, полным притворства и послушания, огонь в его красивых раскосых глазах понемногу затухает. Сейчас, когда он стоял на переходе, выжидая зелёного сигнала светофора, пряча лицо в поднятый ворот пальто, а дрожащие руки в карманах, притворяясь, что ему не холодно, Чонин знал, что пламя перегорает полностью. И всхлипывал неосознанно, невольно, по привычке гордо поднимая подбородок, чтобы сделать вид, что в порядке, ведь Хёнджину сейчас в миллионы раз хуже, ведь Чонин его единственная оставшаяся поддержка, так какого чёрта он снова напоминает себе о том, что ему паршиво и мерзко, ведь всё, что он переживает, не так уж и невыносимо, и Чонин шагает по этому переходу в толпе безликих прохожих, поднимая глаза к небу. В дожде слёзы прятать легче всего. Какого чёрта небо испытывает его застывшими и сухими тучами… Парк напротив — скопище засохших и голых деревьев, кажется, стоит искре случайно зажечься, и всё здесь друг за другом, охваченное огнём, в пепел раскрошится. Чонин делает неуверенные шаги, проходит к первой же скамье, пустой, и проводит ладонью по мокрому дереву, рискуя занозу схватить. Ему определённо стоит поменять свою жизнь. Привычка цепляться за Хёнджина как за единственный смысл просыпаться по утрам делала из него психопата, который в состоянии не более, чем существовать. И он усаживается на пустую скамью, кутаясь в фетровое пальто. Он не любил смотреть на людей. Он не любил социализироваться или каким-либо образом притворяться, что рад знакомству, с фальшивой улыбкой заглядывая в лживые глаза напротив. Но ему приходилось. Парк — самое ужасное место для одиночества. Он не понимал, отчего так радуется эта молодая женщина, что прошла мимо него, шурша колёсами детской коляски: улыбалась проснувшемся ребёнку, протягивала ему пластиковую погремушку, что-то напевала, счастливая, и Чонин отворачивался, стискивая зубы в презрении. Он не понимал, отчего та молодая парочка менеджеров из соседнего офиса за чашкой кофе, вроде бы обсуждая ход работы, так восхищена этим ветреным утром: почему юноша, стажёр, наверное, так благоговеет перед своей наставницей, поддакивая каждому её слову, и хмурил брови — тот влюбился, что ли? Чонин цокал. Как же это… посредственно. Он не понимал, почему пожилая супружеская пара этим воскресеньем так счастливо надкусывает облако сахарной ваты. Почему им всем так обязательно быть столь притворно счастливыми? Почему им так нравится фальшивый вкус невыносимо лёгкого и непримечательного удовольствия, того, ради которого не нужно подолгу ранить себя в ванной, ради которого не нужно задыхаться, хватаясь за горлышко бутылки, почему они… почему они живут так… просто?.. Чонин закрывает глаза, переносицу потирает. А когда он научится жить? Почему, имея весь мир в своём распоряжении, имея восемь миллиардов людей и ещё не исхоженные тропы, он всё по той же дороге с болью в сердце выбирает одного-единственного… которого называет своим другом. И чувствует, как рядом с ним образуется невысокая тень. Ещё не раскрывая глаз, он хмурится — кто посмел прервать его? Может, это Хёнджин? Вернулся уже, поговорил с матерью? В приступе тревоге он раскрывает глаза и смотрит вверх — но, к сожалению, перед его взором не треплет ветер длинные светлые волосы, и он силится различить в отблеске серых туч, кто предстал перед ним. — Со Чанбин… — надрывно шепчет он. — Со Чанбин. — Здравствуй, — отвечает тот. Ветер вдруг поднимает голые ветви, а волосы у Чонина прикрывают бледный лоб, и он чувствует, как в нём закипает злость. — Ты… как ты? — Никак. Чанбин кивает. Губы сжимает, закусывает, лицо его скрывает чёрная маска. Чонин ненавидит его. Это лицо, треугольное, пусть и красивое, очевидно, он однажды уже слишком тщательно изучил. Ему в радость не видеть спрятанные за плотным неопреном маски пухлые губы, назойливо зовущие его по имени, и до сжатых в кулаки ладоней приятно вновь видеть, как тот пришёл вымаливать ещё один шанс. — Ты всегда так отвечаешь мне, — говорит Чанбин, и ветер тихо треплет чёлку под его кепкой. — Неужели всё… настолько паршиво, Чонин-и? — Просил же меня так не называть, — рычит Чонин. — Лучше бы ты сказал, что тебе плохо, — Чанбин прикрывает глаза и тяжело вздыхает. — Видеть, что после меня в твоей жизни ты нисколько не изменился, прости, это самое ужасное, что могло случиться. — Тебя в моей жизни? — Чонин устало приподнимает уголок губы, отпуская мрачный, полный сарказма и бессилия, взгляд из-под пушистых ресниц, вверх, заставляя Чанбина содрогнуться от звука его голоса. — Ты был в ней ничтожное количество времени, чтобы претендовать на звание постоянного гостя. Для тебя в моей жизни места не найдётся. — Конечно, — усмехается Чанбин. И прячет руки в карманы. — Ты свою жалкую и ничтожную жизнь заполнил парнем, который спустя столько лет даже не понял, почему ты всё время ошиваешься рядом, как собачонка. Чонин вскакивает со скамьи. Поднимается на ватных ногах, хватает длинными пальцами Чанбина за ворот и наклоняется к его насточертевшему, опротивевшему лицу. — Какого чёрта ты припёрся?! — сквозь зубы шипит Чонин, притягивая его тело к своему. — Что тебе ещё от меня надо?! И слышит лёгкую усмешку сквозь плотную ткань. — Хотел вернуть всё обратно, — Чанбин вскидывает бровь. И накрывает пальцы Чонина своей ладонью — большой, шершавой и крепкой. Той, перед которой Чонин всё равно устоять не мог. — Они всё ещё холодные. — Чанбин подаётся вперёд и на выдохе одними губами Яну прямо в ушко: — Помнишь, ты просил их согреть? А у Чонина колени дрожат, и он способен лишь смотреть вперёд стеклянными глазами, задыхаясь от того, как тело Чанбина прижималось к его собственному, и он мечтает, чтобы тот резко оторвался, пока не осознаёт, что сам слишком крепко его держит. — Что ты надеешься вернуть? — хладнокровно произносит Чонин. — Между нами ничего и не было. — Ничего? — хмыкает Чанбин. Чонин разжимает пальцы на его вороте, расслабляя ладонь. И с отвращением понимает, что ему слишком тепло держать её у него на груди. Он ненавидит Со Чанбина. — Из-за тебя я совершил самую страшную ошибку в своей жизни. Я думал, что буду должен избегать тебя, чтобы забыть об этом, а ты… — Снова появляюсь в твоей жизни. Рука Чанбина медленно тянется к бёдрам Чонина — обхватывает талию, заставляя того жадно заглотнуть воздуха в испуге, но Ян лишь прикрывает глаза, потому что то, что готов дать ему этот Чанбин, никогда не сравнится с тем, о чём он только мечтать может. — На черта я тебе? — выдыхает Чонин. И хватается застывшими пальцами за молнию, скрипя ногтями по ткани куртки. — Я думал, мы обо всём договорились. Нужны деньги — отдам всё, что попросишь. Меня-то когда отпустишь? Зачем ты служишь напоминанием о том, чего я никогда не хотел? — Если я скажу, что люблю тебя, — Чанбин сжимает его пальцы в своей ладони, второй рукой тесно прижимая талию Чонина к своему крепкому телу, — это будет слишком банально, да? — Хотел бы я сказать тебе придумать что поинтереснее, — хрипит Чонин. — Но знаю, что ты никогда не лжёшь. Не люби меня. Не надо любить меня. — Говоришь это для моей же пользы? — Говорю это, чтобы мы никогда с тобой больше не встречались. — Я думал, тебе нравилось то, что между нами бывало. Чонин резко отталкивает его тело да вырывается из назойливых объятий. — Ты старше меня. Намного, — напоминает Чонин, тяжело глотая. Ветер в этом парке отчего-то внезапно дует холоднее. Он кутается в пальто, а Чанбин знает, как его согреть. — Это принципиально важно? — усмехается Со. — Ты… не можешь просто так надеяться на отношения со мной. Чонин сжимает губы. Все отговорки беспочвенны и столь глупы, он, рискуя выставить себя храбрым и равнодушным, тушевался перед лицом человека, что однажды его спас, а чёртово дыхание спирает, и он пятится назад, потому что лучше бы ему в это утро остаться в одиночестве, но мир отчаянно напоминает: приведи свою жизнь в порядок. Чонина ужасно злит, что каждая мелочь вокруг напоминает ему: страдания — это не то, чем он должен подпитывать свою энергию, а жить не всегда нужно в меланхолии. — Почему? У тебя уже кто-то есть? — дразнит его Чанбин, и ухмылка эта самодовольная даёт Чонину понять: Чанбин знает, что тот до сих пор никого себе не нашёл. — Я влюблён. И ты знаешь об этом. — Ты не влюблён, глупенький. Ты помешан. — Говоришь так, будто хочешь промыть мне мозги, — огрызается Чонин. — Говорю так, будто хочу спасти тебя, — сквозь неопрен его маски голос звучит приглушённо. — Я знаю, ты можешь испытывать что-то ко мне. Но предпочитаешь жить, разрывая себе сердце, чтобы хранить к нему какие-то смешанные чувства, ни одно из которых не верно. Чонин сглатывает сухие слёзы и отворачивается, дрожащими губами вдыхая октябрьский ветер. Чанбин… откуда-то слишком хорошо его знал. Он невероятный психолог, этот парень с тёплыми ладонями и мягкими губами, он, догадливый, быстрее Хёнджина обо всём прознал, даже усилий не прилагая. С другой стороны, нужно ли хоть немного трудиться, чтобы понять, отчего Чонину жить не хочется, если рядом этого Хвана проклятого не будет? Отчего Чонину вколоть себе наркотики в вену, залить желудок алкоголем и сброситься хочется, если этот длинноволосый не поцелует его в макушку? А этого становится всё реже и реже, ведь Хёнджин… Хёнджин сбегает от него, почти заметно, но всё дальше, всё увереннее, думая, что совсем не ранит Чонина. — Мы дружим с самого детства, — напоминает Ян. — Я не хочу терять это. Он мне как старший брат, и если он пострадает, а меня не будет рядом, как мне жить? — и тихо всхлипывает. — Я всего лишь хочу защищать его. А он снова и снова рискует, заставляя моё сердце ударяться о пол и разбиваться на части. Я хочу видеть улыбку на его лице и… и ещё… хочу знать, что он в порядке, что ему спокойно, что он может жить дальше, и каждый раз, когда мы не рядом, меня бьёт дрожью тревога. — Я знаю, — улыбается Чанбин. Его глубокие тёмные глаза отсвечивают опалами, и вместо градиентных красных и сливовых оттенков Чонин видит в его взгляде понемногу опустошающее сожаление. — Я знаю. Это самое… дрянное. — Что? — слизывая слёзы с губ, срывается Чонин. — Что для тебя столь скверно, что ты постоянно пытаешься меня вернуть? Зачем я нужен тебе, я, идиот, которому легче умереть, чем решить все свои проблемы? — Скверно то, что ты слишком любишь своего лучшего друга и не можешь отпустить его на волю любить кого-то ещё. Скверно то, что ты не понимаешь того, как вас обоих загнал в тиски собственничества и ревности, несмотря на то, что он тебе не принадлежит. Скверно то, что я знаю, во что мне это обойдётся, но… всё ещё хочу спасти тебя. И вновь приближается. Снимает с лица маску, пухлые губы расплываются в такой знакомой и тёплой улыбке, а Чонин больше не сопротивляется. Чанбин поднимается на носочки — и обхватывает губами мочку его уха, заставляя Яна издать едва слышный стон. И тут же обхватывает его обмякающее в чужих руках тело, нежно поглаживая по спине. — Если захочешь, — шепчет он напоследок вместо прощания, — знаешь, где меня найти. Я же, как собачонка, притащусь ради тебя на край света, помнишь? — Ты ни черта, — сглатывает Чонин, — ни черта не знаешь о том, что у меня на сердце творится. — Ты прав. Ни черта. Однако каждый раз, когда тебе плохо, ты снова приходишь ко мне. Когда Со Чанбин рассеивается в пелене безликой толпы и голых ветвей, Чонин обессилено падает на скамью, утирая с щёк горячие слёзы. Он ненавидел его за то, что тот постоянно напоминал о том, какой Ян жалкий, а затем внезапно очаровывался его низким голосом, зная, в чём может найти спасение. И, всхлипывая, понимал, что его сердце может быть залечено. Только зашивать его означает снова протыкать иголками и позволять нитям проходить сквозь мышцы. Без крови всё равно не обойтись. Как и без боли. Чонин вытирает лицо бумажным платком. И клянётся ни за что не рассказывать о произошедшем Хёнджину.