пожелтевшие поля страниц

По всем правилам запоздалого октября, прежде чем небосвод коронует своё любимое солнце, осень встретит утро неприветливым известняковым полотном. По всем правилам запоздалого октября, любовь поселяется в человеческом сердце так же незаметно и поспешно, как с деревьев сходят намокшие листья: заставляя отцвести старую, она оголит ветви души для долгожданного снежного покрова. По всем правилам запоздалого октября, Ли Минхо становился на год старше, но даже не думал взрослеть. И, раскрывая глаза бесшумным воскресеньем, знал, хоть и не был слишком опытен, что его сердце снова идёт на риск. Ли Минхо редко просыпался в чужих объятиях, а если просыпался, то они рассеивались с утренним туманом, и уголки его губ опускались, веки наливались тяжестью, он утыкался в подушку и дышал пустотой соседнего места в кровати, не зная, когда дождётся следующего прикосновения. Он завидовал людям, которые спокойно проявляют чувства, обнимая своих друзей, а ему не везло даже с этим. Рюджин, что ему как младшая сестра, скорее свалит с его кровати, нежели обнимет, а Хёнджин… Минхо всегда спал, когда тот его обнимал, и поутру, проснувшись, Хван исчезал, и, несмотря на все попытки Минхо завалить его обратно в постель и заставить понежиться под смятым одеялом, тот почти никогда не поддавался. «Скажи, что ты у Чонина на ночёвке, в чём проблема», — сонно лепетал Ли. «Ага, — Хёнджин целовал его в лоб, — чтобы мой отец точно засомневался. У друзей так часто не ночуют». Они смеялись, Минхо тщетно пытался раскрыть глаза, и утро начиналось, когда Хёнджин сбегал, а Минхо в одиночестве сжимал наволочку, облизывая привкус поцелуя, и спрашивал, спрашивал себя, когда он уже проснётся рядом с кем-то, поглаживая его золотистые волосы и исцеловывая топорщащийся носик, а ответ всё никак не приходил. Минхо помнил, что они никогда не поднимались в одно время или завтракали вместе, засыпали всегда посреди глубокой ночи, и на недолгие часы под полной луной успокаивалась тупая боль в сердце, но на следующий вечер он снова боялся, что его отец придёт к нему с записью камеры или жучка, представлял, как Хёнджина ловят у выхода, стреляют ему в голову, а потом дрожал от озноба, если Хван случайно задерживался: а вдруг?.. Ему попросту хотелось тепла. В это утро он проснулся рядом с кем-то. Какая-то внутренняя тревога заставляла его напрячься и приготовиться прощаться с человеком, что лежит рядом, но когда он раскрыл глаза, чтобы по привычке поцеловать своего Хёнджина, обнаружил на его месте Хан Джисона. Он всё ещё обнимает глупенького писателя, а тот, сжимая ладошки в кулаки, утыкается ему кончиком носа в основание шеи. Неужели они всю ночь так пролежали? Хан сопит робко, слегка приоткрыв рот, волосы его пушистые растрепались, спрятали брови да глаза, и он… так незаконно близко сейчас. Неужели то, чем жил Минхо, было всего лишь фантазией неопытного писателя? Неужели то, как они просыпаются сейчас, и было прототипом его истории? То, как Минхо не убирает руку из-под шеи Джисона, чтобы тот ненароком не проснулся, то, как он едва касается подушечками пальцев его макушки, то, как Хану спокойно и умиротворённо, это то, о чём он мечтал, тревожный мальчик, то, из-за чего он исписывал свои листы невозможными, неисполнимыми мечтами, неужели каждый читаемый меж строк образ и был… самим Минхо? Ли перебирает его пушистые волосы меж пальцев и ласкает того любопытным взглядом. Джисон создаёт себе человека, придумывает до мелочей его лицо да характер, а он кричит на него, винит во всех бедах, подносит лезвие ножа к запястью и доводит его до слёз. И всё — не более чем за сутки. Может, попытаться стать ему хотя бы хорошим другом? Ведь всё, чего этот Хан хочет, так обыкновенной любви, уж не важно, какой, и понимания, разве он просит так много? Он же не просит посвящать ему жизнь, не требует никаких поцелуев, он просто хочет, чтобы кто-то был рядом, а Минхо и правда рядом, ему некуда сбегать, да и ему ведь не сложно. Зачем ты, малыш, выдумал для меня целый мир, если попросту хотел меня рядом видеть? Зачем убеждал, что мы чужаки, если угадываешь всё, что я не успеваю сказать? Ты мог попросту создать меня, и я уверен, даже выстрел не понадобился бы, чтобы я однажды пришёл к тебе. Он боится, конечно, что это выльется во что-то болезненное. Боится, что Джисон настолько привяжется к нему, что Минхо не сможет себя сдержать и подарит слишком много, боится, что Джисон влюбится ещё сильнее, чем сейчас. Они ведь из разных миров, думает Ли, осторожно поглаживая его щёку, у Минхо — парень, семья, невеста, как бы смешно то ни звучало, это сплошной мир переплетений и путаниц, у Джисона — писательская карьера, учёба, а Ли забывает обо всём этом, стоит ему взглянуть в большие испуганные глаза. Минхо перебирает его пушистые локоны большим и указательным пальцем, зарывается в спутанные волосы, проводит ладонью по виску, затылку, слушая его чуткое сопение. Локоны у него такие податливые, послушные, водить бы пальцами так всё утро да ни о чём не беспокоиться, и может, Джисон бы даже ластился к его руке, вымаливая ещё прикосновений, утыкался бы ему в грудь, а Минхо резко понимает, что был бы не против пролежать вот так весь день в кровати, поглаживая его по голове. И… пожалуйста, пусть то, что он сейчас чувствует, будет лишь тоской по Хёнджину, но почему так хочется до обжигающих горло слёз поцеловать макушку и снова уснуть вместе?.. Минхо вдыхает клубничный аромат шампуня Джисона и тяжко выдыхает. Он безумец. Он такой безумец. А Джисон этот спящий смешной такой: щёки будто обиженно надуты, губы выпячены, ладони жадно хватаются за наволочку, простынь, ткань футболки Минхо, он колени к груди прижал, Ли чувствует прикосновение его замёрзших ступней к своим коленям и ловит себя на том, что улыбается, как дурак, а потом резко отводит руку и прижимает к собственной груди, зажмуриваясь. От того страшно, что кажется, будто всё на месте. Будто всё так, как должно быть. Ему непривычно думать, что никто не накажет его за это объятие. Минхо осторожно выбирается из-под одеяла и, усаживаясь на кровати, укрывает Джисона, да потеплее. Подкладывает низ одеяла под ноги, затылок прячет, подкладывает краешек в ладоши Хану и гладит его по щеке. А затем удручённо ползёт к ванной. Запястье покалывает, чешется под бинтом, и он добирается до шкафа с аптечкой, чтобы перевязать ранение. Господи, чем он только думал, когда рвался покончить с жизнью! А если бы он и вправду впал в забвение, и всё, что так тонко, так чувственно строил Джисон, разрушилось по кусочкам? Минхо сломал бы сердце не только Хёнджину. Ведь то, как Хан упал ему на грудь, признаваясь в любви, означало гораздо больше обыкновенной привязанности. Джисон в самом деле… боялся его потерять. Минхо становится напротив зеркала, осматривая себя, глупого. Пальцем проводит по всей длине шеи, от подбородка до ключицы блуждает ладонью, чуть наклоняя голову, чтобы убедиться: засосы и правда пропали. Вздыхает, приподнимает футболку: да, его тело определённо чисто, он будто готовый к новой роли актёр, к новому рассказу лист, вот только… косится на бинт, что перетягивает его запястье. Кажется, будто он переродился — а это его первый шрам. Знай о нём Хёнджин, тут же бросился бы целовать. Минхо стоит извиниться, закатывает он глаза. Доказать этому писателю глупому, что никуда он теперь не убежит по своей воле, ведь тот наверняка уже всю душу себе истеребил волнениями, Минхо же видит, как беспокойно на него Джисон косится, как хватается за малейшую возможность стать ближе, лишь бы следить, чтобы не испарился тот, Минхо же, чёрт возьми, видит, как тот сквозь голые острые переплетения ветвей страха и смятения расцветает, прорываясь красивыми свежими бутонами к солнцу, когда Ли рядом. Кажется, Хану рядом с ним одновременно приятно и досадно. Ли заворачивает из ванной в кухню. Время уже близится к полудню, а они провалялись в кровати. Надо бы… хоть перекусить чего. Минхо лезет в холодильник, усмехаясь — всё точно так же, как у него: несчастные эти бутылки воды, десяток яиц, овощи да вредные перекусы. Аппетита совсем нет от усталости и стресса, и Ли вновь надеется, что Чонин заставил Хёнджина поесть, а сам вытаскивает наружу необходимые ингредиенты. В конечном счёте, готовка — идеальный способ о чём-то забыть. Минхо готовить научился, когда стал жить один. И когда его желудок наконец постучался колкой болью в забастовке против бесконечных жареных яиц, чипсов и энергетиков, пришлось открыть туториалы на YouTube да рисковать сжечь всю кухню в попытке приготовить это мясо несчастное. А за ним: супы, маринованная капуста, пибимпап, желе и кексы. Когда в его жизнь нагло ворвался Хван Хёнджин, он стал готовить для них обоих. Что изменилось, вздыхает Минхо, та же квартира, та же еда, да и он ведь снова… готовит для кого-то, не правда ли? Минхо осторожно достаёт мясо и соусы из холодильника, вслед за ними — овощи, наливает в кастрюлю воды и ставит вариться рис. Эти стены помнили, как Минхо готовил для другого человека. Сентябрь то был, октябрь, может, это стало случаться после того, как родители первокурсника Ли наконец купили ему уютную квартирку на окраине, чтобы он мог учиться в тишине и спокойствии, и Минхо думал, что будет заваливаться домой с друзьями на бесконечные ночёвки да устраивать посиделки, вот только, что за огорчение, единственным человеком, с которым ему удалось завести общение, был длинноногий светловолосый надоедливый чеболь с запасом невероятно глупых, но заставляющих сердце Минхо трепетать подкатов. Они были знакомы с того самого лета после выпуска из школы, и несмотря на предостережения своего разума («Хван Хёнджин? Ты уверен, что не разобьёшься?»), он позволил себе упасть и разбиться-таки о скалы, но с улыбкой. А потом их привычные поддразнивания каким-то образом переросли в то, что Хёнджин едва ли не каждую неделю забирался к нему домой, вечно придумывая всё новые отговорки. «Хван, твою мать, бесишь меня, чего ты опять приволокся?» — раздражённо проговаривал Минхо, раскрывая ему окно. «Не хочу идти домой, там родители поссорились», — и Минхо впускал его внутрь. «Сбежать от отца пришлось, иначе там такой конфликт начнётся», — драматично отвечал он, и Минхо позволял тому усесться на своей кровати. «Забыл, что нас в один проект поставили? Доставай ноутбук, лентяй», — и Минхо наблюдал, как тот, причёсываясь, оставляет на его расчёске случайные светлые волоски. И каждый раз Ли скрещивал руки на груди да глаза закатывал. «Такое ощущение, что ты просто меня хочешь позлить», — хмурился он, да всё равно сердце его удар пропускало, когда Хёнджин, улыбаясь, трепал его по карамельным волосам. Хёнджин на кухне и до полуночи мог просидеть, занятый своим домашним заданием, и они с Минхо делили вопросы к зачётам, копаясь в интернете под тихую музыку на фоне, а ещё рядом у них всегда были какие-нибудь сладости или выпечка. Эти дни первого курса, когда они оба ещё не знали, как сильно влюбятся, и притворялись обыкновенными одногруппниками, были до того уютны, что Минхо хотелось зарываться в них головой и вдыхать запах пожухлых листьев осени, в которой родилась его первая любовь. «Нашёл хоть что-нибудь по философии?» — спрашивал Хёнджин, потирая уставшие и покрасневшие глаза. «Ни черта, кажется, на паре импровизировать придётся», — отвечал Минхо, заправляясь шоколадным батончиком, чтобы не провалиться в сон. «Да преподу плевать, по-моему, главное говорить уверенно», — отвечал Хван. А потом наступала ночь, и из темноты их опухшие лица вытаскивали голубоватые экраны ноутбуков, и всё равно потом… они засыпали прямо там, на кухне. А ещё Хёнджин любил приходить сразу после занятий, когда Минхо готовил себе запасы еды на неделю. «Опять притащился?» — ворчал Минхо, помешивая овощи в кастрюле. Его кухня начисто пропахла ароматом цветной капусты и морковки, он варил суп, а Хёнджин, бесстыдник, по-хозяйски слишком опускался на стул, доставал свой ноутбук и, улыбаясь, знал, что Минхо снова угостит его своей стряпнёй. «Сказал родителям, что задержусь в библиотеке», — отзывался тот. «Наглый врунишка», — фыркал Минхо. «Нашим родителям о нас знать не стоит, — напоминал Хёнджин, утыкаясь в монитор. — Отношения у них и без того на пределе, а если узнают, что мы друг с другом возимся…» «Я не про это, — усмехался Ли. — Врёшь им и не краснеешь». «Волнуешься за мои отношения с родителями?» — вскидывал бровь Хёнджин. «Нет, — смеялся Минхо, — просто не знаю, что и думать, если однажды ты не придёшь ко мне на ужин, сказав, что в библиотеке. Вдруг ты просто найдёшь себе… кого-то другого…» Хван косился в его сторону и замечал, как тот краснел, склоняясь над кастрюлей. «Вкуснее, чем у тебя, еды ни у кого не будет, не переживай», — цокал он, и Минхо, стеснительно оборачиваясь, замечал эту свою любимую крохотную и очаровательную щёлочку меж зубов у Хёнджина. Ради этой улыбки, честно, он мог наплевать на все запреты. А потом Хёнджин, ленивый да рисковый в лёгкой безответственности, начинал мерить шагами кухню, пока Минхо выпекал очередной десерт. «Что готовишь?» — интересовался Хван, пытаясь заглянуть в духовку. «То, что ты не получишь, если мы за сегодняшний вечер не подготовим домашку по информационным технологиям», — попрекал Минхо, кивая в сторону ноутбука. «Ли Минхо! — тут же надувал губы Хёнджин. — Дай попробовать!» Минхо вытаскивал из печки противень с ароматным печеньем с шоколадом, а когда Хёнджин тянул свои длинные лапы, Ли шлёпал по ладони, отчего тот излишне драматично вздыхал и стонал. «Ну дай, дай, дай, — не унимался Хван, обнимая Минхо со спины и мешая тому переложить печенье в тарелку, — сложно так, что ли? Иначе укушу тебя», — и принимался кусать его шею, мочку уха оттягивал, сжимал талию и поднимал на руки, и ещё они щекотали друг друга и смеялись громче приличного, Минхо брал печенье в рот, а Хёнджин отбирал его своими зубами, целовал ему глаза, чтобы тот не видел, как Хван ворует десерт, прижимал к своей груди, заламывал руки шутливо, обнимал и отвлекал поцелуями в лоб, и каждый раз, с каждым днём Минхо всё отчётливее осознавал, что влюбляется. Иллюзия обнимающего его Хёнджина разбивается вдребезги, с грохотом, и осколки царапают сердце, когда Минхо случайно проливает кипяток себе на пальцы. Это была другая кухня. Другие ингредиенты. Другая жизнь. Вот только другого Хёнджина больше нет. И Минхо, тяжело сглатывая, насыпал в кастрюлю риса, без какого-либо аппетита пытаясь приготовить этот несчастный пибимпап. И почему-то… крайне грустно становится, без причины, просто что-то внутри, в душе, постепенно всё ниже и ниже опускается, давит, и на уровне груди скапливаются тучами слёзы, уголки губ — вниз, потому что Минхо не знает, ничего не знает, зачем он здесь, почему он боится чувства к Хёнджину потерять, почему он задумывается о таком вообще, разве он не должен быть уверен в том, что они любят друг друга, и почему так хочется бить кулаками об стену, почему дыхание тяжёлое вырывается из губ приоткрытых, почему так неприятно тепло становится, Минхо подносит предплечье к лицу и утирает тыльной стороной ладони да запястьем глаза, а в следующий момент на его талии сцепляют пальцы да прижимают его измождённое тело спиной к животу. Он резко глотает воздух, и из рук его на столешницу с громким звяканьем падает ложка. — Минхо… — всхлипывает Джисон. — Ты здесь. Его губы едва касаются ткани футболки Минхо, а макушка утыкается в позвонки на шее. Хан водит ладонями по его животу да, жадно цепляясь за одежду, шумно выдыхает ему в спину, и их тела так тесно соприкасаются, а у Минхо по щеке — первая непрошеная слеза. — Ты… уже проснулся?.. — шепчет Ли, чтобы скрыть свои слёзы. И вытирает нещадные солёные капли, что так и появляются на ресницах, непослушные, спешно, чтобы даже намёка на покраснение на лице не было, отчего их только вдруг так много стало, он же никогда при других плакать не осмеливался, это табу ведь, а сейчас даже стараться не надо, они текут, не спрашивая разрешения. Джисон угукает ему в шею, а Минхо от его сбитого дыхания ещё больше рыдать начинает, глаза жмурит так, что веки жжёт, и он упирается кулаками в столешницу, пытаясь дышать, но постепенно забывая, что воздух нужно ещё и вдыхать, помимо бесконечных горячих выдохов. — Мне приснилось, что ты погиб, — сонным голосом лепечет Джисон. — Приснилось, что исчез однажды, что я не могу найти тебя, что всё, что было между нами, просто иллюзия, а когда я проснулся, тебя не было в кровати, что я мог подумать?.. Минхо закусывает губу, выдыхая надрывно, и почему слёзы в этот раз кажутся такими комфортными? Почему ему хочется выплакаться, не сдерживаясь, несмотря на его вечный запрет не показываться никому слабым, почему при Джисоне все его противоречивые чувства переворачиваются с ног на голову да приобретают ровные и понятные чёткие очертания чёрных да белых полос, может, так легко от того, что он рядом, что он… такой же, и Минхо резко разворачивается в его руках, уже не скрывая слёз, да припадает лицом к плечу его, дрожа в этих немых рыданиях, а в душе как будто клубок всё распутывается и спутывается заново; он утыкается носом в шею Хану, глубоко вдыхая запах пушистых волос, запах его тела, пота, резко обнимая за плечи, так сильно, так отчаянно, будто… только это ему помогало, он попросту обхватывает его за спину, прижимая к своей груди, и этот незнакомец с большими чистыми глазами вдруг становится родственной душой, с которой не стыдно рядом до боли в груди себя жалеть. Джисон вздрагивает, поначалу расслабляя хватку на талии, но затем, тихо усмехаясь, вновь обнимает его, поглаживая ладонями по спине. Медленно, нежно ведёт руками по спине и чувствует своей грудью его. А Минхо позволяет слезам скатиться вновь по лицу да оросить ткань футболки Джисону. И из груди его тяжесть вырывается наружу. — Всё хорошо, Минхо, — произносит Хан, слегка касаясь губами его плеч. — Всё хорошо. — Я боюсь, господин писатель, — признаётся тот, касаясь его уха своим. — Я боюсь, очень боюсь. Что мне делать? Я боюсь, что потеряю Хёнджина, я боюсь забыть всю свою жизнь, боюсь даже этих слёз, ведь я никогда при чужих не плакал, никогда, — срывается он. — И я боюсь, что ты, — Минхо ударяет его кулаком по лопатке, — что ты, ты, ты, — и сжимает пальцами футболку, выплакиваясь ему в плечо, и на выдохе это кроткое: — тоже исчезнешь. Джисон улыбается. Поднимает руки — и, зарываясь пальцами Минхо в волосы, несмело целует его в мочку уха, смеётся тихо да гладит его по голове, а Минхо лишь сильнее вцепляется ему в тонкую талию и к груди прижимает, ведь ещё одна слеза — падение неизбежно, а ему так хотелось за что-то держаться, чтобы не свалиться, и это хрупкое тело было последней надеждой. — Хан Джисон, — тяжело глотает Минхо, — почему мне так тяжело? — и дрожит от этих горячих слёз, почему их вообще так много, что, за всю жизнь накопились?! — Я никуда не исчезну, — обещает Джисон, — никуда. — Хёнджин тоже обещал, что мы на всю жизнь останемся вместе, — сглатывает Минхо. А Джисон сжимает губы и поднимает в потолок свой взгляд, стискивая зубы. — Я многого боюсь, господин писатель, но почему, обнимая тебя, чувствую, что всё в порядке? Ненавижу себя за эти мысли, но и отпускать не хочу, почему, почему, почему?! — Я не знаю, Минхо, — отвечает Хан, приподнимая уголки губ. — Но если тебе становится чуть комфортнее, пока ты обнимаешь меня, так обнимай, пока все слёзы не выплачешь. Я подожду, ничего страшного, да хоть всё утро… — Почему ты так со мной? — Минхо вновь стучит ему по лопатке, но отчаянно, без какой-либо надежды, слабо да истошно одновременно. — Почему ты такой добрый? — Потому что не пересчитать, сколько раз ты дарил мне комфорт, — признаётся Хан, — а теперь я подарю его тебе. Для меня огромная честь, что ты доверил мне свои слёзы. Минхо отрывается от его плеча и смотрит Хану в глаза. Лицо его всё раскрасневшееся, опухшее, губы искусаны… кажется, ему уже очень давно хотелось попросту выплакаться. — Да не пошли бы они куда подальше, слёзы эти… — и убирает руки с талии Джисона, отстраняясь на шаг назад да упираясь в столешницу, и даже на носочки встаёт, но сбежать дальше не получится. А Хан накрывает его щёки своими ладонями, поглаживая большими пальцами по скулам. — Это нормально — плакать, когда не знаешь, что для тебя жизнь приготовила, — улыбается Джисон, и Минхо вновь восхищён этими глазами косыми, что, казалось, на него лишь смотрят, будто в мире ничего больше не существует, и он цепляется трусливо за столешницу, норовя уронить миску с рисом, но почему-то всё ещё позволяет себе эту близость. — Нормально плакать, когда страшно, когда волнуешься, какому-нибудь незнакомцу в плечо, совершенно нормально быть слабым, Минхо. А Минхо так тепло, когда его эти ладони касаются. — Иди сюда, — произносит Джисон, обвивая руками его спину и утыкаясь ему в грудь. — Какой же ты ещё ребёнок, мой Ли Минхо. — Не ребёнок, — возражает тот, устраиваясь подбородком у него на макушке, точно кот огромный. — Не ребёнок, как же, — усмехается Хан. — Боишься обыкновенных слёз. Глупый, что ж ты так… И Минхо послушно обнимает того в ответ. — Что ты готовил здесь? — спрашивает Джисон, принюхиваясь к запаху овощей. — Пибимпап, рисовую кашу, овощи хотел потушить… — отвечает Минхо. — У тебя почти готовых блюд нет, как же ты питался? Писателям нужно хорошо кушать, чтобы силы не иссякали. — Теперь понимаю, почему Хёнджин так сильно тебя любит, — усмехается Джисон. А потом отстраняется. — Если впредь захочешь поплакать, моё плечо всегда в твоём распоряжении. Я никогда не раскрою твоих тайн, слышишь? Минхо неуверенно кивает и произносит едва слышное «спасибо». А ещё они оба чувствуют, что это утро станет лишь первым в череде откровенных признаний. Потому что Хан Джисон чуть дрожит, пятясь назад: Минхо никогда не плакал при других, а при нём отчего-то… осмелился. Так может, это потому, что Минхо — страшная догадка заставляет Хана на мгновение отвернуться и молчаливо сжать губы — наконец меняется?..

***

Они ели в тишине. Лишь стук ложек да палочек по бортикам тарелок отвлекал их от этих назойливых мыслей, что крутились в голове; за какие-то полтора дня между ними уже куча неосознанных признаний, гнев и забота сменяли друг друга, как волны во время шторма, а ветер начинавшегося понимания заставлял их прижиматься друг к другу, заливаясь непрошеными слезами в поисках тепла. — Прости, — произносит Минхо, тесно сжимая губы. — Мне правда жаль. Я полный дурак, раз заставил тебя пережить это, — и без аппетита кладёт в рот тушёные овощи. Джисон косится на его запястье. Бинт на руке пропах солёными слезами и отчаянием. — Ничего страшного, — лжёт он. — Ты хотел вернуться к Хёнджину. Ради него хоть миллионы раз умирать не страшно, а ты собирался всего-то один, — и печально как-то, удручённо усмехается, будто стесняясь поднять глаза. — Но этим я ранил тебя, верно? — догадывается Минхо. «Похлеще ножа, которым ты полоснул своё запястье», — молчит Хан. Просто не признаётся, что Минхо даже не подозревает, что у Джисона на душе творится. И не рассказывает, как он был готов от разочарования и кошмара разрыдаться, когда не увидел утром Минхо в своей постели. Он всю ночь боролся с этим удушающим сновидением о том, как Ли рассыпается на пылинки в его объятиях, возвращаясь обратно в фальшивый мир, и наверное, он не дрожал от страха лишь потому, что спали они вместе. — Почему ты так решил? — спрашивает он как ни в чём не бывало, заглатывая ложку риса. — Потому что ты вчера признался мне в любви. Джисон тут же давится и заходится в кашле, запивая еду чаем, после чего тяжело проглатывает остатки и посылает в сторону Минхо удивлённый взгляд. — Тебе лучше забыть об этом, хорошо? — просит его Хан. — Но почему? Господин писатель, я прекрасно знаю, что такое любить, — напоминает Минхо. — Об этом просто так не забыть. Ты обнимал меня, прижимался ко мне, плакал навзрыд от одной мысли, что я могу уйти, ты всю ночь утыкался носом мне в грудь, ты думаешь, я не знаю, что ты испытывал? Я продолжаю ранить тебя, прекрасно понимая, что кое-что особенное для тебя значу, но ты так и не позволяешь мне пробиться вглубь твоей души, чтобы узнать, как давно это происходит. Как давно, почему, в каком смысле… — отчаянный полушёпот Минхо на выдохе звучит как-то чересчур непреодолимо. — Тебе так хочется это знать? — Джисон опускает голову. Чувствовать на себе вопросительный, выжидающий и кричащий взгляд Минхо невыносимо, и он отвлекается на тарелку, в которой почти не убавилось порции. Аппетит давно сменился кислым комом в горле. — Да, — Минхо закусывает губы. — Послушай, я погиб. Не знаю, что ты придумал для нашей истории, но я, кажется, действительно погиб, потому что как иначе оправдать моё появление в новом мире? Я хочу знать, кто ты такой и как любовь ко мне влияет на тебя. Ты ценишь меня, как младшего брата, о котором с детства заботился, как Хёнджин заботился о Чонине? Ты дорожишь мной как лучшим другом, как я дорожу Рюджин? Или ты влюблён в меня так же, как я — в Хёнджина? Любовь многолика, так какая же у тебя? У Джисона дыхание спирает. Как Минхо может оставаться столь спокойным и не краснея рассуждать о какой-то там любви, когда у Хана по рукам мурашки да по спине холодок? И почему выглядит столь уверенным, будто они домашнее задание сели обсудить, а не… чувства? — Ни одна из этих, — подаёт голос Джисон. — Я просто не хочу, чтобы ты страдал. Если найдёшь такой любви описание, скажи, — и щёки его рдеют. — Я… — и он поднимает смущённый взор круглых глаз на Минхо, замечая, как тот с мягким любопытством склоняет голову, вглядываясь ему в лицо. — Я сам не знаю, что это. Может, я просто не хочу, чтобы ты уходил. — Я… нравлюсь тебе? Минхо похож на огромного неуклюжего кота. Того, что с улицы подобрали вечером ранее: лохматый, колючий, оглядывается в испуге по сторонам, лапы прижимает к груди, чуть что — кричит и защищается, острыми когтями сердце царапая, а Джисону хочется погладить его по мягкой макушке, только он боится, вот и сидят: один — с острым желанием заботиться, другой — с боязнью новой привязанности. И стоит им протянуть друг другу руки, тут же испуганно одёргивают их. — Сам-то думай, что говоришь! — взрывается Джисон. — Не влюблён я в тебя, — слова дрожат на кончике его языка. — Какой в этом смысл, Минхо? Мы чужие друг другу, у тебя есть любимый человек, я же не настолько глуп, чтобы влюбляться в тебя, — и он облизывает губы, пытаясь справиться с бешеным сердцебиением, потому что эти несчастные «влюбляться в тебя», что он нашёптывал глубокой ночью от тоски в подушку вперемешку со слезами и гневом, сегодня лживо вырываются с отрицательной приставкой «не», а сердце писателя лжи не терпит — ему очень плохо, когда он врёт. — Но почему тогда? — надрывно выдыхает Минхо. — Потому… — и задыхается, потому что не в такой обстановке он хотел произносить эти слова, — люблю тебя потому, что мне ещё никто не дарил столько комфорта, — признаётся он. — Потому что хочу, чтобы ты жил счастливо. Потому что я однажды создал тебя, когда мне было невыносимо на душе, и представлял, что ты обнимаешь меня. Мне будет больно влюбляться в тебя. Слишком больно, — превозмогая улыбкой свою ложь, тревожно потирает шею и затылок. — И давно это началось? С тех пор, как я стал ложиться в свою постель поздно, под самый рассвет, когда ставил точку у последнего слова в главе. Лицо стягивал неприятный жар, я щурил глаза, пряча нос в подушку, чтобы ненароком не увидеть своё жалкое плачущее отражение в окне, ведь я такой беспомощный, я такой инфантильный, и, сгущаясь призрачным туманом на моей кровати, ты вдруг появлялся рядом, гладя меня по щеке, а я видел твоё чётко очерченный силуэт напротив, мы сплетали пальцы, ты целовал мои скулы, чтобы утереть слёзы, и тогда я успокаивался, зная, что в безопасном месте — там, где меня любят. Потому что однажды я отчего-то захотел, чтобы ты стал реален, и погрузился в свои мечты, отдав душу сочинительству, а ты и впрямь появляешься рядом, словно так и было задумано… — Уже и не помню. Джисон думал, что писателем быть увлекательно, когда в детстве сочинял сказки и путешествовал в далёкой фантазии по мирам, построенным из наивных мечтаний, но быть писателем ни черта не весело, когда ты по-настоящему влюбляешься. — Может, тебе перестать? — предлагает Минхо. — Ты уверен, что тебе не станет ещё больнее? — Рано или поздно пройдёт, — отвечает Джисон. — Всегда проходило. Давай просто… будем хорошими друзьями, если ты не против, — и он делает усилие, чтобы широко улыбнуться. Улыбка у него приятная, открытая и смущённая, и сквозь пухлые губы видны большие аккуратные зубы. Минхо опускает взгляд. — Ладно, глупый писатель. Не буду тебя больше спрашивать о подобном, — и зачерпывает ложкой овощи в тарелке. — Кушай давай, а то совсем сил не останется.

***

Ким Сынмин сохранил файл в компьютере и, заставив спинку стула со скрипом прогнуться под тяжестью его спины, устало потёр переносицу, зажмуриваясь. Перед глазами, как в воронке урагана, летают папки, текстовые документы, показания свидетелей, незнакомые лица, а мысли громкие, как самолёт на взлёте, ещё немного, и детектив вовсе взорвётся от количества информации. Сколько времени уже прошло с инцидента? Он не помнил, когда спал в последний раз: ночь пятницы, суббота и утро воскресенья для него слились в бесконечные сутки. Перспектива провести выходные в участке была отталкивающей, но он, запасаясь литрами кофе и энергетиков, выискивал каждую мелочь, которая могла бы им пригодиться. И ладно бы на него не давили никакие обязанности: вот только на носу свадьба, которую, видимо, придётся отложить из-за расследования, что как снег на голову свалилось. Времени ведь утекло непозволительно много, а они как будто рассиживаются на месте, плюя в потолок, и даже огромное количество свидетелей не помогли даже намёка найти на этого киллера несчастного. Он что, не мог хоть отпечаток оставить, а? Сынмин снова и снова пролистывает бумаги на своём листе, а глаза информацию давно уже воспринимать перестали. — Что там с делом? — лениво подаёт голос сонбэ. Кабинет остужает небольшой вентилятор, но сегодня отчего-то в офисе слишком душно — или у Сынмина уже голова разболелась да давление поднялось. Он расслабляет галстук на рубашке и шумно выдыхает. Уйти бы пораньше да спать завалиться. — Опять эти чеболи что-то натворили? Наркотики, нелегальная торговля? — Если бы, — Сынмин закатывает глаза. — Если бы всё было так просто. Но нам удалось нарваться на сынишек из враждующих семей, которые, видимо, закрутили роман. Сонбэ усмехается. — Звучит как сюжет дорамы. Они просто храбрые или совсем бестолковые? — Не знаю. Но, надеюсь, семья Ли не прибегнет к государственным органам, чтобы начать расследование, иначе я разорвусь между двумя кланами. — Думаешь, они смогут подкупить нашего шефа? — Да его подкупить нечего делать. Я уверен, они-то захотят про своего сыночка каждую тайну узнать, а младший Хван хочет скрыть эту связь. Хотя для обоих семей эта новость станет ударом: чтобы у соперников дети друг друга полюбили, так оба ещё и мужчины… это будет грандиозный скандал, — заключил он, громко кидая бумаги на стол. — Да где эта Юна с проклятым кофе?! В сияющем голубой подсветкой экране монитора назойливо напоминает о себе досье на Ли Минхо. Здесь всё, начиная от фотографий от новостных источников, где молодой господин гордо представляет семью на очередном мероприятии, данными об образовании, хобби и даже газетных вырезок и заканчивая тайными фотографиями, сделанными исподтишка на территории университета. В свои двадцать три года тот уже успел заработать идеальную, незапятнанную репутацию богатого наследника крупного конгломерата. Сынмин прокручивает заголовки: подающий надежды чеболь, который пользуется популярностью среди пользователей интернета — большими искренними глазами и красивой улыбкой, среди инвесторов и партнёров — новаторским мышлением ведения бизнеса в корпорации, среди модельных и рекламных агентств — своим изящным сложением тела, и, Сынмин вздыхает, среди Хван Хёнджина — своим существованием. Фотографии в белом костюме на аукционе заставляли людей заявлять в комментариях, что он похож на принца, а его устремлённый вдаль взгляд медовых глаз влюблял в себя сотни поклонников. Он успешен, красив, популярен, богат, у него в родне — политики, военные и врачи, вот только Ли Минхо отчего-то хотел сбежать вместе с парнем из семьи вечных соперников и нарвался на пулю в грудь. Сынмин дошёл до фотографии Минхо с невестой: он придерживает её за талию, пока та счастливо машет на камеру, подобно звезде на красной дорожке. Детектив усмехнулся. Улыбка-то у парня фальшивая — сухой, безжизненный взгляд больших карих глаз, когда он рядом с семьёй да невестой, скрывает в себе какой-то отчаянный крик о помощи. Видимо, все эти фотографии и интервью создают иллюзию неоспоримого счастья жизни в богатой семье. Только для Ли Минхо это не жизнь была. А существование. Потому что, видимо, в тот самый момент, когда он начал жить, его попытались убить. Что куда интереснее, подумалось Сынмину, так это снимки из университета. Ли Минхо да Хван Хёнджин — подобны главным героям высокобюджетной драмы, и кому-то — возможно, поклонникам или СМИ — удалось запечатлеть то, как вместе они сидят в библиотеке, обедают, что-то обсуждают, улыбаясь друг другу в глаза, и он молится, чтобы эти двое придумали хотя бы похожую на правдоподобную отговорку для своих отцов этим многозначительным взглядам. А ещё с ними, как тень, их общий друг разгуливает — наследник семьи Ян. Сынмин, вообще-то, не любил рубить с плеча, но отчего-то в его мозгу так и заела настойчивая мысль: ему тоже место в списке подозреваемых. Не последнее. — Как думаешь, могла ли про них узнать семья Хван? — задумывается Сынмин, потирая подбородок. — Знаешь, выяснили, что их сынок самолично подрывает многолетний бизнес да угрожает репутации, так и выстрелили в сына Ли, чтобы тот больше не косился в его сторону. — Хочешь сказать, это заговор? — тут же добавил сонбэ. — Надеюсь, что он. Ли Минхо не замечен ни в едином скандале, его все обожают, он предмет всеобщего любования. Судя по фотографиям, всю жизнь обучению посвятил, даже в клубах не появлялся, у него жизнь настолько скучная: слабо верится, будто он много врагов завёл. — Поговори с его ближайшими друзьями, значит, — пожимает плечами сонбэ. Сынмин зарывается лицом в ладони и стонет тихо. — Было бы замечательно допросить их, чтобы они мне мозги не морочили. Это дело кажется слишком лёгким и слишком запутанным одновременно. Дверь их кабинета скрипнула — и заставила обоих детективов обернуться на пришедшего. Юна, младший лейтенант, открыла дверь ногой и вошла внутрь с пакетом еды и стаканами кофе. За ней, скромно здороваясь, проследовала молодая женщина. — Я привела к вам свидетельницу, — сообщила Юна и поставила еду на стол, — перехватила её по дороге сюда, — Сынмин тут же потянулся к пластиковому стаканчику, и девушка шлёпнула его по руке. — Обойдёшься, хённим, к тебе посетительница. Сынмин перевёл усталый вздох и вновь облокотился о спинку, пригласив женщину присесть. За прошедшие сутки он свидетелей повидал несоразмерно количеству полезной информации, которую они могли бы сообщить. Те, кого он попытался расспросить на месте, отвечали только: «Знаете, детектив, в аэропорту каждый выглядит так, будто хочет кого-то убить». Интересно, что же привело эту девушку в участок? — Так вы тот самый Ким Сынмин, — начала та, вскидывая брови. — Мои коллеги про вас все уши прожужжали, всё хотят, чтобы в аэропорту снова происшествие случилось или расследование затянулось: вдруг вы снова нас посетите. Сынмин нахмурился. — В каком это смысле? — В прямом. В наш аэропорт впервые приезжает симпатичный детектив. У меня-то просто зрение минус три, я бы вас и не увидела, даже если бы хотела. А девочки сказали, что вы разбили им сердце. Сонбэ и Юна обменялись многозначительными взглядами, пытаясь сдержать смех. — Я-то? — фыркнул Сынмин. — Вы настолько всем понравились, что они выяснили ваше имя, полицейский участок и предыдущие дела. Ким тяжело выдохнул и закатил глаза. Ну конечно: ни один даже самый опытный детектив не сравнится с обыкновенными гражданскими, когда тем кто-нибудь приглянулся. Может, они ему заодно и дело Ли Минхо закроют? — Мне, конечно, до жути интересно было всё-таки, как вы выглядите, но не подумайте, что я тут только ради этого, тем более у вас кольцо на пальце сияет, — она покосилась в сторону его ладони. — Кстати, ваша невеста — единственная вещь, которую они о вас так и не узнали. — Я вам айдол какой, что ли? — возмутился Сынмин. — Кстати, спасибо, что галстук не расслабили на глазах у наших, вот как сейчас. Они молча посмотрели друг на друга в какой-то усталой усмешке. — Ладно, выкладывайте, что хотели рассказать, — тут же перевел тему детектив. — Я работаю в фуд-корте, — начала девушка. У Сынмина в глазах огоньки заиграли: фуд-корт — место, откуда стрелял нападавший, а значит, надежда всё-таки есть. — В тот вечер я заметила одного странного посетителя. Он пришёл где-то после полудня. Сначала я подумала, что спутала его, думала, померещилось, но стрелял точно он, я не могу ошибиться. — Почему? — нахмурился Сынмин. — Можете описать его? Девушка сжала подбородок, задумавшись. — Рост средний, фигура очень крепкая, лицо было закрыто маской, а на голове — кепка, во всём чёрном. Он заказал у меня кофе, и я успела увидеть кое-что у него на лице. Сынмин вздрогнул. Для него «на лице» было определённым триггером. — Что? Что там было? — в нетерпении спросил он, приближаясь к свидетельнице. А ещё закусил губу да сглотнул, постучав пальцами по столу. У сонбэ аж лицо перекосило: его младший безнадёжно пытается нарыть хоть что-нибудь. — Ну, лоб был ещё и чёлкой прикрыт, но там было что-то наподобие тату. Такие чёрные… полосы, что ли. Поэтому я его запомнила: долго думала, что могло бы тату значить, может, он шрам скрывает… В общем, я думала о нём ещё несколько часов, надеялась, может, снова мимо пройдёт, я поближе разгляжу, и он правда появился, только в следующий раз — с пистолетом. Позже скрылся в толпе. Сынмин очень хотел почувствовать облегчение. Чтобы после её слов хоть намёк на подозреваемого появился, чтобы он нашёл, за какие ниточки дёргать, но взамен ему как будто на голову свалили ещё больше запутанной расплывчатой информации. Уж лучше бы она вообще не встречалась с убийцей. Внутри у Сынмина всё упало. Уж лучше бы это дело осталось висеть нераскрытым. Потому что — да его дрожь брала, а в глазах тепло неприятное появлялось — при каждом инциденте свидетели описывали схожие черты, и он скрывал разочарованный вздох за спокойным лицом, пока нервные клетки сгорали в неподобающем хладнокровному детективу переживании. И он до самосожжения и истощения тратил все силы на поиски убийцы, чтобы убедиться: это не тот, о ком он думает. Свидетельница любопытно вскидывала бровь, выжидающе смотря на детектива. Слова давались ей так легко, а ему кричать хотелось от несправедливости: ну почему снова это чёртово тату на лице?! Его сковывали страх и гнев, он сжимал ладони в кулаки, отводил взгляд и стискивал зубы. Не может же это снова, снова, снова оказаться он! — Детектив, вы в порядке? — поинтересовалась девушка. — Выглядите… пугающе. — Простите, — тут же выдохнул он. — Вы не можете более чётко… вспомнить татуировку? Посетительница покачала головой. — Это всё, о чём я могу вам рассказать. Какие-то полосы, расположены несимметрично… смутно помню. — Хорошо, — прошептал Сынмин. — Хорошо. Спасибо вам за информацию. Когда девушка исчезла за дверью офиса, он изменился в лице. Его сияющие азартом глаза охватил стеклянный взгляд. Ему в одну секунду перехотелось заниматься этим делом, вернее, он возненавидел каждую мелочь, что была с ним связана. И, зная, что необходимо сохранять самообладания, он всё равно позволял сомнениям отбросить тень на строгие рассуждения. Он тесно сжал челюсть, накрыв губы ладонями. — Ну что, Ким Сынмин, ты у нас местный айдол? — улыбнулась Юна. — Когда дебют, парень? — подыграл ей сонбэ. — Хочу тебя по телику увидеть. — Может, всё-таки навестишь ребят в аэропорту? — предложила лейтенант. — Автографы раздашь им хоть. — Заткнитесь оба, — прорычал Сынмин. — Сейчас есть дела поважнее. И он, рванув к кофе, выпил из стакана кофе жадными глотками, вытирая рот, как вампир, крови напившийся. Горькая горячая жидкость саданула ему горло. — Что, её слова тебе о чём-то сказали? — догадался сонбэ, потирая переносицу. — Ты резко оживился после её слов про тату. — Неужели с братом снова проблемы? — произнесла Юна. — Ты правда думаешь, что это он? У нас куча народу с тату на лице, а ты всё время подозреваешь только его. Сынмин покачал головой. Его накрывало головокружение, когда он позволял себе думать, что старший брат снова оказался повинен в преступлении. И ладно то была кража, мошенничество, драка в подворотне — с таким он справиться легко мог, но убийство… Сынмин оттого ещё больше боялся, что даже не верил, что его брат на такое способен. — Он никогда не попадается, — напомнила Юна, заглатывая пирожок. — Ну есть у него судимости, и что теперь? Очнись и возьмись за ум: у тебя в подозреваемых целые кланы, а ты только за него зацепился. Не делай поспешных выводов. Сынмина эти слова вообще не успокаивали. Он, теряя даже тот слабый аппетит, что с трудом накопил, понимал, что расследование оказывается куда глубже, чем ему хотелось бы. — Она сама сказала, что зрение у неё плохое, — добавил сонбэ. — Может, неверно разглядела. Это слишком подозрительное показание, не находишь? — Какие вы самонадеянные, честное слово, — закатил глаза Сынмин. И вернулся на своё место, склоняясь над досье Ли Минхо. Кажется, этот парень с грустными глазами хранил куда больше тайн, чем следовало.

***

Cha Ni (SF9) — Starlight

Родители Чонина редко позволяли себе пикники. Во-первых, потому, что отец постоянно отделывался от выходных с семьёй своей нескончаемой работой, а во-вторых, потому, что единственные вечера, которые считалось приемлемым проводить вместе за едой, были званые ужины. Но крохе Чонину было не понять, отчего он всегда принимает пищу в одиночестве. Чтобы скрасить эти страшные, наполненные отверженностью и отчуждённостью завтраки да ужины, маленький хозяин дома временами забегал на кухню к прислуге — и наслаждался с ними «пищей простолюдинов», как любила выражаться его мама, пачкал рот в рисе и соусах, пока родители были заняты работой, и развлекал их работников своими шутками да улыбкой. А те, гладя его по голове, рассказывали, как любили выезжать на природу с тем огромным количеством еды, которые сами наготовили, и с тех пор Чонин загорелся идеей пикника. И пусть прислуге попадало за развратные разговоры, невозможно было выдержать напора настойчивого упёртого сына с его идеей-фикс выехать за город на пикник. «Ладно, — согласилась однажды мама, — твой отец с дядей Чжуёном в следующие выходные поедут на рыбалку. Они возьмут нас с собой, так что получишь ты свой пикник». А Чонин, активно кивая головой, улыбался во все свои оставшиеся молочные зубы. Да никак нарадоваться не мог. Дядя Чжуён ведь отец Хёнджин-хёна. А это значит, он проведёт целый день своей мечты вместе с самыми дорогими ему людьми. Они собирались целый день, как казалось Чонину, вернее, все его сборы заключались в радостном ожидании следующего утра и постоянным поторапливанием слуг приготовить им самых вкусных закусок. Целую ночь он провёл без сна. Мама сказала, что они выедут на самом рассвете, а Чонин, улыбаясь в подушку да сжимая кулачками одеяло, так и не смог сомкнуть глаз в предвкушении. Он помнил тот пикник так же, как все острые воспоминания своего взросления. Ему было всего пять лет, а яркое солнечное утро, запах воды у берега и ласкающий волосы ветер у коттеджа за городом остались в его памяти — вместе со всеми словами и мыслями, что преследовали его в тот день. Чонин начал взрослеть намного раньше, чем ему хотелось. И, словно хлёсткие удары дождевых капель, сомнения били его по нежной бледной коже, ведь он не успевал достать зонт, чтобы от них защититься. А потому промокал и понемногу тонул в них, не замечая, как постепенно наивная детская улыбка исчезает с его лица, уступая место постоянным удручающим размышлениям. Они устроились на большом покрывале, разложив перед собой сэндвичи, сладости, напитки; отцы Чонина и Хёнджина отправились рыбачить, а матери с детьми расположились вблизи, в тени. Госпожа Хван достала небольшой полароид, чтобы сфотографировать малышей: ей-то провести день на природе казалось очень заманчивой идеей, и, в отличие от госпожи Ян, она не выказывала недовольства вечно закатанными глазами и усталыми вздохами. «Наши малыши такие красивые, — мечтательно произнесла она, направив на них объектив камеры; дети тут же обняли друг друга за плечи и широко улыбнулись. Лица их испачканы в соусе от сэндвичей, они уже без передних молочных зубов, волосы всколыхнул ветер, и этот снимок отправится в семейный альбом, что запечатлеет дружбу двух детей даже через несколько лет, и все они надеются, что альбом перестанет пополнятся лишь потому, что в нём не останется места. — Завидую их крепкой дружбе, — улыбнулась она, и из окна для выхода фотографий выскользнул снимок в белой каёмке. Молодая женщина аккуратно потрясла его. — Они так близки: не отлипают друг от друга, когда видятся. Будь у меня в детстве такая подруга, я была бы счастлива», — улыбнулась она, и фотография проявилась. Маленькие Хёнджин и Чонин тут же протянули руки к снимку, внимательно его изучая. — Ага, — лениво протянула госпожа Ян и захлестнула вино из бокала. — Эта дружба закончится сразу же, как только им подыщут невест. Молодым людям не до друзей, когда впереди свадебные хлопоты. — Брось, это случится далеко не скоро, — закатила глаза госпожа Хван. — Позволь им насладиться детством. Я считаю, столь крепкие отношения между наследниками двух крупных компаний ещё сыграют на руку: что нам, что им самим. Хорошо, что их не пришлось заставлять дружить. Госпожа Ян окинула её усталым да скептичным взглядом, делая очередной глоток вина. — Главное, чтобы они помнили о бизнесе. И молодость свою не на дружбу тратили, а деньги учились зарабатывать. — Вот зануда, — усмехнулась госпожа Хван. — Мам, — тут же подал голос Хёнджин, тяжело проглотив огромный кусок сэндвича, — про каких невест вы говорите? Женщина погладила его по голове. — Когда вы подрастёте, вас обручат с прекрасными девушками, — пояснила она. — Или же вы сами с ними встретитесь, как мы с твоим отцом. Потом вы заведёте семью, чтобы продолжить потомство и обзавестись наследником. — Но для начала надо найти девушку? — уточнил Чонин. Его мама кивнула. — Фу-у, не хочу на девчонке жениться, они противные, — и он скривил нос. Госпожа Хван засмеялась. — Я никогда не буду с ними дружить! — воскликнул он, скрестив руки на груди в знак протеста. — Мне обязательно жениться на девочке? — Других вариантов нет, — пожала плечами его мама, подливая в бокал вина. — А на мальчике нельзя жениться? Рука её дрогнула, и алая жидкость пролилась на покрывало. — Чонин, что ты говоришь такое! — вскрикнула она — и автоматически покосилась в сторону своего мужа, удостоверяясь, что тот не слышал: он, к счастью, был слишком увлечён рыбалкой. На лице её застыла маска ужаса и возмущения. Госпожа Хван, наоборот, громко засмеялась, прикрывая рот рукой. — Нет, Чонин-и, нельзя, — сквозь смех произнесла она. — Тебе придётся подружиться с девочками. Чонин закатил глаза. — Но я мог бы жениться на Хёнджин-хёне, — предложил он, а Хёнджин, вскинув брови, на удивление обоих матерей, закивал. — Мы ведь уже подружились. И он всегда рядом со мной. Мы будем очень-очень хорошими мужем и женой, обещаю! — в подтверждение своих слов Чонин сжал руки в кулаки и потряс их перед лицом. Хёнджин, всё ещё пережёвывая сэндвич, продолжал угукать и кивать. — Для того, чтобы жениться, нужно ещё полюбить друг друга, — добавила госпожа Хван. — Я люблю хёна! — не останавливался Чонин. — Очень люблю, прямо как ты папу. — И я Чонина очень люблю, — поддержал его Хёнджин. — Нет, дети, эта любовь немного другая, — сжала губы госпожа Ян. — Да какая разница, — надулся Чонин. — Если любишь человека, разве не это самое главное? — Почему мне кажется, что в словах пятилетнего ребёнка здравого смысла больше, чем в наших? — отметила госпожа Хван. — Прости, Чонин-и, сейчас мы не можем всё тебе рассказать, но когда подрастёшь, сам всё обязательно поймёшь. Подрастая, Чонин, кстати, так и не понял, почему любовь обязательно нужно разделять на какие-то категории. Так и не понял, почему любить нужно кого-то определённого, как если бы человека прогоняли по фильтрам и отсеивали «бракованных», это ведь не свобода, это больше похоже на ограничение в еде при диете, только кому это похудение-то нужно? Почему, если он мальчик и у него есть рядом тот, с кем он хочет жизнь разделить, нельзя взять и сделать это? Он в первую очередь человек, у него есть чувства, и это, кажется, взаимно, только когда общество этот закон странный придумало? Почему из всех людей на планете Хёнджин-хён попал под категорию «бракованных» для его сердца? Почему его нужно любить только так, как скажут другие? Почему нельзя чуть больше? Это же ведь так приятно и здорово — любить кого-то доброго и заботливого. И что, что он мальчик? Что с того, что? Но как Чонин ни пытался это доказать, от своей матери в ответ он слышал исключительное: «Чтобы больше я от тебя такого не слышала», — и убивающее все его поводы для улыбок: «Убедись, чтобы отец не узнал об этом». В детстве Чонин искренне не понимал, чего так сильно страшится его мама, но из-за любви и уважения к ней больше этих тем не поднимал. Никогда. Она не понимала, что страх никогда не остановить запретом. Заткнуть рот не значит заткнуть сердце. Сердце всегда будет нашёптывать правду: густой ночью из-под подушки, глубокой осенью дождевыми каплями, горьким привкусом выпитого алкоголя в пятнадцать лет. Единственный способ заставить сердце замолчать — только убить. А Чонин до сих пор жив. Несмотря на это, ему было ужасно интересно узнать, что же такого ему запрещали чувствовать. И он рос, вопреки всем запретам всего лишь слушая своё сердце. Однако отменить того факта, что два наследника росли крепкими друзьями, было нельзя. Потому что, даже во взрослом возрасте, Чонин возвращался к своим воспоминаниям как к первым главам фолианта, которые нельзя было вырезать, как сильно он о них бы ни жалел. Может, всё то, о чём он неосторожно обмолвился, привело его к тому, где он сейчас?.. Это было лето их десятилетия, и идея Чонина о пикниках ребёнка всё равно не останавливала. А потому в конце рабочей недели две семьи выехали на озеро: отец сказал, что ему нужно привести мысли в порядок, а Чонин рад был провести целых два дня в окружении природы, барбекю и забавно стрекочущих насекомых в высокой траве. Он помнил, как наступила ночь. В озере отразились далёкие звёзды, и Чонин укутался в одеяло на скрипучей кровати. Вечером у озера холодает, а ему бы прижаться, да хоть к подушке, чтоб теплее стало; он шмыгает носом и вытирает кончик носа ладонью — тот замёрз. Но когда Чонин пытается провалиться в сон, чтобы скорее наступило солнечное утро, то слышит, как в окно его стучатся. Он резко испуганно оборачивается: а вдруг зверь или маньяк? — но видит знакомый силуэт, и луна освещает колышущиеся на ветру волосы. Чонин улыбается в облегчении: это всего лишь Хёнджин-хён. И, откидывая одеяло, поднимается, чтобы встретить его. — Ты чего не спишь? — Чонин открывает окно — бесшумно, чтобы родители не услышали. — Время позднее. — Родители ссорятся, думая, что я сплю, — Хёнджин потирает глаза. — Я не могу уснуть из-за криков. — Хочешь уснуть со мной? Чонин видит в глазах Хёнджина блестящие точки. Наверное, это звёзды, что с неба упали прямиком ему на ресницы. Уголки губ у хёна дрожат. Он опускает голову и пожимает плечами. — Если можно. — Залезай. Они открывают окно шире, и Чонин хватает Хёнджина за локти, чтобы помочь ему забраться. — В последнее время они часто ссорятся, — всхлипывает Хёнджин. — Я вижу маму плачущей… изо дня в день, даже когда она притворяется, что всё хорошо. Они ложатся напротив, укрываясь одеялом. — Прости, оно всё ещё холодное, — улыбается Чонин. — Совсем не греет. Сколько бы я под ним ни лежал. Я не уверен, поможет ли тебе… После этих слов хён не выдерживает. Чонин замечает, как тот скрывает ладонями лицо и прижимает ноги к груди, словно пытается спрятаться. Из его глаз брызгают слёзы, и он пытается спрятаться в подушку, но Чонин перехватывает его руки и заключает в объятия, позволяя уткнуться затылком в ключицу. Чонин хлопает его по спине да гладит по затылку. Хёнджин укладывает кулаки у него на груди. Чонин знает: слёзы хёна нужно исцелить. — Я спрашиваю её каждый день, но она качает головой, говорит, что всё в порядке, мне кажется. Но я же не дурак какой-то, — мычит он. — Я знаю, что они с папой больше друг друга не любят. — Почему? — Постоянно кричат. Я думал, этой ночью они не будут ругаться, ведь мы на отдыхе, всё должно быть хорошо, но мне так страшно, Чонин, — и он трётся макушкой о его ключицу. — Я боюсь, что они сделают что-то друг другу, а вдруг всё дойдёт до развода? — и поток его слёз горячих только усилился. — Мне каждую ночь снится, что они… что они… Хёнджин-хён кажется маленьким. Крохотным совсем. Чонин крепко обнимает его, потому что не знает, как ещё сказать, что всё непременно должно быть в порядке, не может же всё это вечно продолжаться. — Хён, у тебя очень хорошая мама, — шепчет Чонин. — Даже если что-то случится, она позаботится о тебе. — Но зачем они так делают? Зачем? — говорить тихо в слезах не получается, слова едва вырываются с языка, слоги теряются в темноте. — Я не знаю, — Чонин целует его в лоб. Наверное, это хёна успокоит: ведь он любил телесный контакт, он любил обниматься и прижиматься, как щеночек, что ищет ласки, а Хёнджин поднимает на него взгляд испуганных глаз. — Чонин-а, — тяжко глотает он, — Чонин-а, было бы здорово, будь мы братьями, правда? Братьями, не друзьями. Чонин гладит его по затылку. — Почему? — Я бы всегда мог прийти к тебе в комнату и поплакать. А ты бы не ругал меня за слёзы. Мы бы всегда были вместе, ты же… ты же помогаешь мне, как настоящий брат. Чонин смеётся. — Ну да. Ян Хёнджин? — спрашивает он, а тот радостно кивает. — С моими родителями тоже куча проблем, даже не представляешь. — Как насчёт Хван Чонин? — предлагает Хёнджин, вытирая ладонью слёзы. — Нравится? — Очень, — улыбается Чонин. — Очень нравится. — Хорошо, — Хёнджин облизывает слёзы на губах. — Давай тогда на ночь представим, что мы братья. — Но если твои родители тебя хватятся? Волноваться будут. Хёнджин обхватывает тело Чонина руками и, выпячивая губы, прижимается лицом к его груди. — Я сбегу на рассвете. Вернусь к себе в комнату до их пробуждения. Чонин вдыхает запах его волос. Они пахнут озером и жареным мясом. И не понимает, что в этом плохого, совершенно не понимает. Ведь если они согревали друг друга ветреными ночами, что плохого в том, что они любят?.. С каких только пор любовь стала чем-то запретным? — Что сказала твоя мама? — интересуется Чонин, пряча руки от холода в карманах пальто. — Ты же всё рассказал ей, так? Хёнджин тесно губы сжимает. — Сказала мне быть храбрым, вот и всё. Сказала, Минхо обязательно справится, значит, и я должен приложить все усилия к тому, чтобы он скорее вернулся. Она даже пообещала мне помочь в расследовании, если надо, пообещала дать хорошего адвоката, если потребуется, даже в тайне от отца. Чонин ненавязчиво улыбается, глядя ему в лицо. Мама у Хёнджина всегда была самым понимающим человеком на свете. И он сожалеет, что ей приходится страдать из-за такого грубого и холодного мужа. Хёнджин — точная копия своего отца в молодости, это был самый завидный жених среди богатых наследниц, и будущей госпоже Хван прилетали письма с угрозами, её окружали фотографы в попытке подловить на проступке, но она чувствовала себя в безопасности с таким женихом. Только после свадьбы она узнала, что её «плохой мальчик» действительно был ужасным человеком. И Хёнджин с самого детства боялся перенять черты отцовского характера. — Я жалею, что мы до сих пор не можем навестить его, — Хёнджин косится на асфальт, делая всё, чтобы Чонин не заметил перемен на его лице. — Семья наверняка сейчас в ударе от произошедшего. — Даже если ты будешь сидеть над его кушеткой сутки напролёт, это не поможет ему очнуться, хён, — вздыхает Чонин. — Пожалуйста, позаботься о себе. Ты же знаешь, что нуна проинформирует нас при первом же изменении. — Как я могу заботиться о себе, если Минхо не в порядке? Чонин останавливается на пути и преграждает дорогу Хёнджину. Тот едва не врезается, скользя на подошве. Выражение лица у младшего — серьёзнее некуда, как только улыбка исчезала с его детских губ, Хвану и правда становилось страшно. Чётко очерченные скулы, строгий взгляд исподлобья да из-под густых бровей, крепко сжатая челюсть — это совсем не было похоже на того кроху, который ластился к хёну за очередными объятиями. Это, кажется, была какая-то новая сторона Чонина, становление которой Хёнджин за своими приключениями любовными, к сожалению, так и не застал. — Я тоже очень люблю Минхо-хёна, — Чонин кладёт руки на плечи Хвану и заглядывает в его испуганные глаза. — И, как ты, за него переживаю. Только мы должны помнить о себе. Жить своей жизнью тоже, ведь никто вокруг не знает, что вы с Минхо встречаетесь, так представь, что будет, если пойдут слухи. Мы должны учиться, как обычно, проводить время с семьёй, как обычно, притворяться, что ничего не произошло. — Притворяться, — плечи у Хёнджина опускаются. — Вот в чём проблема, Чонин-и. Притворяться, притворяться, притворяться, я всю жизнь играл какую-то роль, чтобы быть счастливым. Если бы они не были против наших отношений, оказались бы мы сейчас здесь? — Мне больно смотреть, как ты страдаешь из-за этого. Не прошло и нескольких дней, а на твоём лице ни тени бывшей улыбки, ты постарел будто, и я знаю, прекрасно знаю: когда любимый человек в опасности или в беде, здесь не до смеха, но ты — тоже любимый человек, только мой, и если мы никак не можем помочь Минхо, я сделаю всё, чтобы спасти тебя. Хёнджин не сдерживает улыбки и поднимает подбородок, усмехаясь куда-то в пустоту, в серое небо. — Малыш, почему ты так сильно заботишься обо мне? Разве ты не мог полюбить кого-нибудь менее проблемного? Кого-то, кто отблагодарит тебя взаимной сильной дружбой, а не меня, идиота. Чонин отводит взгляд. — Я пытался, — признаётся он с сожалением. — Не получилось. — И кто же этот счастливчик? — у Хёнджина уголки губ приподнимаются. — Я его знаю? Чонин качает головой. — Нет, это было… очень короткое знакомство. Мы не общаемся сейчас. И я не думаю, что он был правильным человеком для меня. — Он? — тут же подхватывает Хван. — Хён, перестань свои извращенские мысли озвучивать, — Чонин аж с плеч его руки убрал. — Я не влюблён в него, — пробурчал Ян. — Я не умею влюбляться. — Я знаю, — вздохнул Хван. — В этом тебе повезло больше всех нас. — Зато ты самый первый научился это делать, — напоминает Чонин. Они улыбаются, глядя друг другу в глаза. Потому что оба вспоминают тот день, в который Чонин успел по осколкам собрать своё странное ревнивое сердце. Как быстро наступает разочарование? — часто спрашивал себя он. Поспешно, подобно игле, что входит в тело на мучительно долгие «один, два, три»? Или так же скоропостижно и внезапно, даже не ведя счёт? А может, это «один» — всего лишь хлёсткий удар, который мы считаем за незначительную ошибку по глупости? А что если на самом деле это «один» — то самое предупреждение, звоночек, и когда наступает «три», мы, утирая горячие слёзы с глаз, шепчем, что уже это предвидели, но скрывали свои догадки за издевательски улыбающимся сердцем? Хватаемся за грудь, губы расползаются в беззвучных рыданиях, а руки дрожат, и нет уже выхода, и даже без подробностей всё становится ясно. И шепчем: «Да, мне следовало быть осторожным ещё очень, очень давно…» И что вообще такое это разочарование? Остановка на бешеном темпе в отчаянной попытке ответить на все вопросы? Или же невероятно смелая попытка взаправду полюбить? Недостатки приводят к разочарованию, но если эти недостатки так же приятны, как и светло-каряя родинка под глазом, как и улыбка из-под нежно-бежевых локонов, может, это всё-таки любовь? И чем же это разочарование отличается от любви? В обоих случаях мы вздыхаем: в первом — чтобы не погибнуть от разбитого сердце, сквозь сжатые лёгкие; во втором — в облегчении, улыбке светлой да тёплой, запрокидывая голову назад, ведь только что научились… любить. А может… это просто потому, что разочаровываемся мы не в другом человеке, нет, совершенно не в нём. А в себе. Глупенький, говоришь ты себе, и впрямь думал, что в любви все слёзы от счастья? В самом деле полагал, будто тебе не придётся ломать весь свой мир ради его объятий? Осознание приходит слишком быстро. А разочарование, как всегда, в том возрасте, когда сердце способно любить поистине чисто. С первым ли снегом или падающими лиловыми лепестками вишни, с дождём и грозами или багровеющими листьями. Оно окутывает, мягко, осторожно, и ветер, что поднимает твои волосы, обнимает тебя за плечи и мягко целует в ухо. «Сейчас, — намекает он. — Прямо сейчас». И ты обессилено падаешь на колени на мокрый асфальт, опускаешь руки да смотришь вперёд, твои зубы дрожат — от холода ли? — и в тот момент ты понимаешь, что его поцелуи всегда приходят со слезами. А его объятия — с разбитым сердцем. Ведь иначе вы оба никогда не умели любить. Потому что из всех методов взросления вам достался только этот. Душераздирающий. Потому что собирать осколки сердца в пятнадцать лет, кажется, наказание для того, кто в прошлой жизни совершил большое преступление. И если разочарование — всего лишь остановка на пути, не страшно. Не страшно, даже если в самом конце дороги он всего лишь тебе улыбнётся. Затвор фотоаппарата игриво щёлкает, и под звуки оваций и смеха сквозь тонкое окно для выхода фотографий робко пробирается снимок. С тех пор пробежали долгие десять лет, и из малышей неуклюжих с выпавшими молочными зубами они превратились в молодых лебедей. — Наследники семей Хван и Ян растут завидными женихами, — гордо улыбаясь, произносит дядя Чонина. — Повезло вам: с такими сыновьями нетрудно будет завоевать десятки, нет, сотни конгломератов! Его слова встречают дружеским похлопыванием по плечу и громким смехом. Госпожа Ян отпивает шампанское из бокала, с гордостью косясь на своего сына. — Дружба наших семей продолжается на протяжении шести поколений, — говорит она. — Как я счастлива, что сыновья продолжают эту традицию, не правда ли? — уголки её губ поднимается в фальшивой улыбке. — Несомненно, — отвечает её брат. — Но! Спешу заметить, родила бы ты девочку — вышел бы прекрасный брак. Молодой наследник Ян в тот день расцветал, подобно подснежникам в середине тёплого марта. И не оттого лишь, что сегодня был день его пятнадцатилетия — февраль, обветренный стужами, засыпал крышу его дома суровыми сугробами, — а оттого, что, кажется, впервые видел в ласковом облике зарождающейся ночи своё будущее. Оно было… невероятно прекрасным. Хёнджин стоит рядом, как всегда, по левый бок. В тот год он начал отращивать свои волосы; маме заявил, мол, длинные хочу, и она посмеялась, а он теперь ходил с недорощенным каре чёрных локонов, которые искусно укладывали аккуратными волнами. Младший Хван держит в руках бокал, играясь с хрусталём: его пальцы лежат на ножке изящно, а свободной рукой он, смущённо глядя в пол, заправляет локоны за ухо, не находясь, что ответить дяде. Чонин смотрит на него с улыбкой и благоговением, он просто ещё не знает, что однажды в их рае прогремит шторм. И, толкая старшего плечом, заставляет того обратить на него драгоценное внимание, неумело подмигивая. Хёнджин оборачивается и с улыбкой треплет волосы Чонину, и сквозь эту улыбку проглядываются самые милые зубки на свете. Они освещены роскошными люстрами, в доме семьи Ян сегодня светский приём в честь дня рождения наследника, и эта фотография, что дядя осторожно трясёт, пока она не проявится, станет очередной в коллекции фотоальбома. Прошло много лет с того пикника, но эти снимки поместят рядом. — Дядя, — обиженно лепечет Чонин, — почему это я должен рождаться девочкой, а не Хёнджин-хён? Родители и дядя снова заливаются в смехе, а Хёнджин лишь поворачивается к младшему и, наклоняясь, отвечает сладким высоким голосом: — Потому что ты наша принцесса, Чонин-и, — произносит Хёнджин, и локоны его мягко опускаются на лицо: они прикрывают скулы, глаза, ресницы длинные, только губы, его сладкие приоткрытые губы цвета пепельной розы видны остаются. Хёнджин наклоняется и, длинными тонкими пальцами придерживая младшего за плечо и поднимая подбородок, одаряет того мягким поцелуем в щёку, опьянённо прикрывая глаза. Чонин рдеет на глазах у остальных: смущённо улыбается, втягивая голову в плечи, а Хёнджин поглаживает его прелестные ямочки и прижимает к себе, обнимает хрупкое тело. — С днём рождения, мой мальчик. Он для меня, — говорит Хван, поворачиваясь к дяде, — как младший брат. И я очень счастлив, что он есть. А Чонин вцепляется в его пиджак, утыкаясь носом в лацканы — Хёнджин-то уже все метр семьдесят набрал, пока Чонин застрял в ста шестьдесяти, — да смеётся как-то неловко, будто боится при дяде показать, как стушевался он от этого поцелуя внезапного. Хёнджин всегда такой: поначалу кажется, будто он звезда далёкая да недоступная, следующий вздох — и он уже чересчур близок, до спёртого дыхания, до объятий со спины, до остановки сердца и до влажного поцелуя в ухо. — Хёнджину больше не наливать, — шутливо замечает дядя, когда тот, похлопывая Чонина по лопатке, мягко разрывает объятия, всё ещё не отводя от Яна своего взгляда с привкусом ликёра и горького шоколада. Чонин замечает, как на лице у мамы проступает неприязнь: она кривит нос да взгляд отводит. — Да, мне, пожалуй, хватит, — вместе с ними смеётся он, а затем осушает бокал целиком, издавая это «кххх» от мерзотности вкуса — кажется, он ещё не дорос до алкоголя. — А то засну прямо посреди вечеринки и испорчу Чонину день рождения. В доме Янов семья Хван всегда была желанными гостями — и наоборот. Их отцы продолжали партнёрство в семейном бизнесе, как то завещали им их отцы и деды, а этим пятнадцатилетним наследникам даже объяснять ничего не пришлось: они-то с пелёнок друг от друга не отлипали, как приклеились, так и нежились в доверчивых объятиях, из-за плеча гневно смотря на мир, когда тот собирался их разлучить. Вообще-то, других друзей Чонину и не хотелось: всякие там ровесники вроде младших детей из семей Ким, Пак, Ю, Сон и прочих казались такими пустыми и высокомерными, что он и подходить к ним боялся. С детского сада ему подбирали невесту, надоедливо спрашивая, не нравится ли ему кто из девочек, а он вместо этого бежал к Хёнджину, чтобы спрятаться за его спиной, и плакать начинал. А сегодня подросшая дочь господина Кима сияла, подобно звезде на небосклоне, и возможно, она стала бы идеальной кандидаткой в невестки семье, вот только Чонин даже не заметил её, когда она пришла, и, к сожалению своей матери, широко улыбался только сыну семьи Хван. «Наверное, он просто ещё слишком молод», — думала она. И глаза закатывала: кажется, её сыну не сбежать от свадьбы по расчёту. А он, глупый, взирая на Хван Хёнджина снизу вверх, восхищённо, подобно цветку, нуждающемуся в солнце, даже и не задумывался о свадьбе. Все разговоры о ней с родителями были табуированы: родители оправдывали это юным возрастом сына, а тот готов был сделать что угодно, лишь бы не жениться, и холодными намёками в воздухе царила эта тема, но поднимать её… боялись. Хёнджин и Чонин сбежали на кухню — подальше от взрослых, туда, где кухарки бы налили им побольше шампанского да незаметно подсунули бы лакомств. Чонин опёрся о широкий стеклянный стол, Хёнджин прижался к стене, и они чокнулись бокалами, зная, что на следующее утро будет очень плохо. — Либо это всё вина алкоголя, — сказал Хёнджин, облизывая влажные губы, — либо наш Ян Чонин становится по-настоящему красивым, не правда ли? — и уголки его губ игриво поползли вверх. Чонин ударил его по груди и засмеялся. — Да ну тебя, хён, — а щёки его пунцовыми мгновенно сделались. — Смущаешь меня. Хёнджин потрепал его по густым чёрным волосам да подмигнул кокетливо. — Завидую тебе, даже не проходил стадию гадкого утёнка, — и следующий глоток шампанского увлажнил его сухое горло. — Сразу перешагнул к красивому лебедю. — Хён… — смеётся Чонин, а краска всё с щёк не сходит. — Ты каждый раз отвешиваешь мне комплименты. — Но ты выглядишь взрослым, Чонин-и, — грустно улыбается тот. — Казалось, ещё пару дней назад ты был малышом, что вешался мне на шею, а теперь тебе пятнадцать, и ты наконец становишься юношей. — И до сих пор вешаюсь тебе на шею, — отвечает Чонин с яркой улыбкой. — Зачем нам только взрослеть?.. — Время неумолимо бежит, — задумчиво отзывается Хван. — А хочется навсегда остаться здесь. В этой ночи. И верить, что мы никогда не превратимся в своих отцов. Ещё немного — и мы повзрослеем. А это, пожалуй, самое страшное. — Что же самое страшное? — интересуется Чонин, отпивая из бокала да вскидывая брови. — Знать, что я во взрослой жизни непременно потеряю малыша, — удручённо и пугающе спокойно отвечает Хёнджин, — который так сильно меня любит, — а плечи его опускаются. — Я бы хотел остаться с тобой навечно, — произносит Чонин. — Так, чтобы нам не пришлось расставаться. — Я паршивый друг, раз вызвал у тебя зависимость. — Нет, ты замечательный друг, — улыбается младший. — Я очень люблю тебя, хён. Хёнджин оставляет свой бокал и заключает Чонина в объятия. Прикосновения — это то, чем они жили, даже когда жить не хотелось, и когда ладони Хёнджина блуждали по его талии, казалось, что всё так, как должно быть. Это только вина Чонина, что он стал от них зависимым, вот только с каждым разом, признавая свою болезнь, Ян желал их всё больше и больше. Он не понимал ещё своим детским разумом, отчего ему так приятно, когда Хёнджин утыкается ему носом в плечо и гладит лопатки, не понимал, почему ему так тревожно и одновременно спокойно в этих объятиях, почему его грудь, бёдра, колени — всё это само льнёт к чужим прикосновениям, да отчего же он становится чуть взрослее с каждым разом, стоит Хвану коснуться влажными губами его шеи. И почему мурашки бегут, они ведь обнимаются, как всегда. Но в тот вечер все их счастливые моменты были, подобно майскому небу, разорваны молнией первого недоверия. В тот вечер Чонин понял, что они оба понемногу меняются: Хёнджин начинает взрослеть. Чонин с тех пор, наоборот, так и не вырос. Всё было идеально: и бегающий хвостиком за Хваном Ян, и их эти светские разговоры о будущем сыновей, и их совместные шутки, над которыми они тихо посмеивались, украдкой закидывая в рот канапе, и Чонин был рад даже с ровесниками пообщаться, но только если Хёнджин был рядом, а Хёнджин был рядом, вот только, кажется, не мыслями. В момент, когда он отлучился в уборную, Чонин не понял ровным счётом ничего и спокойно проводил его, оставшись на попечение взрослых, которые засыпали его вопросами о будущем да невесте. Но одного они не учли: Чонин отлично умел считать время, когда рядом не было Хёнджина. И когда добрых полчаса прошло с его ухода, Чонин развернулся, извинившись перед гостями, и пошёл искать хёна. Может, случилось что? Плохо ему, перепил? Нет, определённо помочь надо: вдруг он сказать стесняется или позвать боится, наивно думал Чонин. В тот вечер он ещё не знал одного: что званые ужины превратятся для него в кошмары. Потому что если Хёнджин притрагивается к алкоголю, его заносит — круто, бесповоротно, пока не протрезвеет, а это был его первый бокал шампанского. И Чонин мгновенно становится третьим лишним, послушным другом, готовым помочь, даже если самому будет больно. Вообще-то, с тех пор ему всегда было больно. Особенно когда он осознаёт, что Хёнджин ни черта не в уборной. Чонин ступает по скрипучим половицам, слегка касаясь стены подушечками пальцев, и, удивлённо вскидывая брови, заходит на второй этаж. Музыка остаётся снизу, чужие разговоры будто глушит морская глубина, и он попадает в тишину. К сожалению, в тишину. Лучше бы в тот вечер его оглушили. Звуки поцелуев, вспоминает Чонин, доносились со стороны кладовки. Кто вообще туда закрался? Может, он ошибается, может, это прислуга? Алкоголь сегодня был доступен всем, но кого же так быстро сломило, что они прячутся теперь по комнатушкам, стыдливо целуясь? А если бы родители их обнаружили? На следующий день эти конспираторы оказались бы на улице с чемоданами. И Чонин приближается к небольшой кладовой с инструментами. Чёрт, отпереть бы дверь… На секунду дыхание спирает. Хёнджин ушёл полчаса назад. А Чонин наизусть знал каждую его интонацию. Даже протяжные вздохи. Он с замиранием сердца нажимает на дверь, а далее его история превращается в самую древнюю: историю о том, как, посвящая себя человеку, можно внезапно узнать, что ты — не ода и не новелла, чтобы быть написанным в чью-то честь. Потому что тебя никогда и не желали. В темноте он различал два тела. — Хён?.. — шепчет Чонин, вглядываясь в темноту, господи, лучше бы ей быть непроглядной, чем из всего, что рядом, позволять увидеть эти сверкающие локоны. — Хён, это ты здесь? Тела останавливаются: парень, прижатый к стене, резко отталкивает второго и с открытым в изумлении ртом смотрит вперёд, на именинника, что, часто моргая, пытается различить в темноте знакомое лицо. — Чонин-и? — в ужасе хрипит Хёнджин. — Чонин, ты… Парень, что прижимал Хвана к стене, разворачивается, всё ещё придерживая его руки, и Чонин узнаёт в том младшего сына господина Пака: кажется, он на пару лет их старше. Но не важно это. Важно то, что Чонин видит, как у Хёнджина верхние пуговицы рубашки расстёгнуты да ключица оголена, то, как волосы его спутаны, растрёпаны, ни черта не элегантно, не изящно и не красиво, то, как талию да бёдра его прижимают к стене, и Чонину хватает лишь раз оглядеть картину сверху донизу, на второй раз сил моральных не останется. Он сжимает свои кулаки и чувствует, как к горлу подступают немые рыдания. — Чонин, как ты нашёл… нас? — выдыхает Хёнджин, слегка отталкивая Пака. — Хён, вы что здесь… Чонин поверить не может. Нет-нет-нет, может, это какая-то иллюзия? Может, он перепил шампанского этого с ликёром, что галлюцинации начались? Может, он спит, а это всё кошмар? Иллюзия согревающих мыслей о том, что увиденное — ложь, вдребезги разбивается, когда он понимает, что это грозная реальность, эта картина не исчезнет, стоит ему глаза раскрыть поутру, это какой-то жестокий эксперимент над его сердцем. Хёнджин и… его хён и… кто-то ещё? Какой-то юноша? Сын господина Пака? — Вы что здесь, цело… — резко вдыхая горячий воздух, всхлипывает Чонин. — Цело… — а слово внутри где-то застревает, и резкая боль пронзает горло, пока он пытается не забыть, как дышать. — Целов-в… — Чонин, прости… — шепчет Хёнджин, опуская взгляд постыдно. Второй юноша непонимающе обводит взглядом и Хвана, что, отводя взгляд, вздыхает так, будто обрёл ещё одну проблему, и Чонина, который безмолвно опускает голову и уже не сдерживает слёз обжигающих. — Что-то не так? — интересуется он, и Хёнджин качает головой. — Нет, всё норма… — начинает он, но Ян взрывается раньше — и кричит всем своим больным сердцем. — Не ври ему, — и дыхание его надрывается, он воздух жадно глотает, у него лицо всё алыми пятнами покрывается, и он сжимает ладони в кулаки, а где-то из-под ногтей появляются первые капли крови. — Ни черта не в порядке, — сглатывая слёзы, выдыхает он. — Хён, вы целовались здесь, вот в чём проблема. Хёнджин чувствует, как его тело окутывает дрожь. Он разозлил Чонина. Нет, ещё хуже. Он обидел Чонина. — В мой день рождения, хён… — стискивает зубы Чонин, и Хёнджин с молодым господином Паком боятся, что его услышат на первом этаже. — Прямо в мой… день рождения. Хёнджин не может оправдаться: вообще-то, Чонин высказал всё по фактам, и эта заставляющая кровь в жилах застывать правда вот-вот доберётся до его сердца, чтобы уничтожить. — Ты отвратителен, Хёнджин-хён, — в последний раз шепчет Чонин. А затем — бесстрастное лицо да устрашающе тихий шёпот. — Ненавижу тебя. Я даже слушать тебя не хочу. Вытирает окровавленными ладонями лицо и, разворачиваясь, на ногах подкашивающихся уходит. И вытирает грязными ладонями свои искрящиеся слёзы, сдирая кожу на щеках и под глазами. Его хёна… его хёна что, отбирают?.. Чёрт бы побрал этого Пака. Они ведь только недавно ещё в кухне стояли, разговаривали! Когда Хвану в голову эта идея пришла?! Когда они шампанского бутылку на двоих распили? Когда он только на пороге объявился — да заметил этого противного семнадцатилетку в глубине гостиной?! Когда, может, намного раньше, может, пару дней назад, месяц, может, они и до этого на очередном званом вечере встречались? Какого ему только понадобилось делать это… на дне рождения Чонина?.. Чонина злость брала: он сам себя настолько не боялся, но его вечная детская улыбка давно сошла с покрасневших губ, и лицо его стало спокойным, эмоции растеряло, лишь скулы тряслись да линия челюсти ходуном ходила, пока он, сквозь застланные слезами глаза смотря вперёд, пробирался на первый этаж, снова в кухню, и испуг сковывал каждый нерв в его теле, потому что он не знал, на что был способен. А когда оказался в кухне, схватил первую попавшуюся служанку за руку да сквозь сжатые зубы процедил: — Неси что покрепче. И быстро. Та повиновалась — в руках у подростка оказалась бутылка крепчайшего ликёра, которую он тут же откупорил, выгнав прислугу с кухни. Слёзы уже на ресницах не задерживались: они попросту стекали без остановки, как будто глаза их прятали несколько лет, а сейчас-то скрывать что, что скрывать ему, что?! Он рыдал навзрыд, пусть и бесшумно, и музыка в гостиной настолько громкая, а эти взрослые двуличные настолько друг другу интересны, что за ним не выйдет никто, и он прям из горла алкоголь себе в рот заливает. И пусть горчайший вкус обжигает ему связки, пусть он прерывается, чтобы отплеваться, он продолжает заливать в себя горячий напиток. Вот только боль в груди лишь усиливается. Он пьёт с закрытыми глазами — и жалеет, что не может открыть их, веки жгут, а вместо тьмы он всё видит, как губы Хёнджина целуют какого-то парня. Губы, эти лживые губы в наслаждении исследуют чьи-то другие, а коварные глаза прикрыты, ладони блуждают по чужой талии, и ему, наверное, невероятно кайфово, а Чонин уже в пятнадцать лет понял, какое это паршивое чувство — умирать. Хёнджин прибегает на кухню через несколько минут: Чонин уже успел выпить половину бутылки. — Чонин-а! — вскрикивает Хван, подбегая к младшему. — Чонин-а, ты чего творишь? Он невменяемый уже, это Ян несчастный, и стоит Хёнджину приблизиться, он вытягивает руку с бутылкой да, вытирая губы, рявкает: — Не подходи! Иначе я разобью её, понял?! Хван осторожно поднимает ладони — мол, обезоружен я, видишь, безопасен совершенно, а Чонин косится на него исподлобья да сглатывает тяжело. — Чонин-и, послушай, нам поговорить надо, — и делает робкий шаг вперёд. Бутылка выпадает из рук Яна и разбивается об узорчатый кафель кухонного пола. — Нам не о чем разговаривать, — рычит Чонин. — Хочешь оправдаться? Ты целовал его. Алкоголь растекается сквозь осколки разбитой бутылки, заливая скользкий пол. — А что, мне нельзя, что ли! — беспомощно стонет Хёнджин, глаза закрывая. — Он нравится мне! — Что за бред ты несёшь! — надрывно произносит Ян. — Как тебе вообще может кто-то нравиться?! Хван подбегает к тому по осколкам да горячей жидкости, норовя поранить себе ступни. — Чонин, прости меня, господи, зачем ты устраиваешь такую сцену из-за обычного поцелуя?! И, зная, что это непременно сработать должно, обхватывает его тело руками да к себе прижимает, удостоверяясь, что тот утыкается носом в ключицу ему, а Чонин вместо этого с какой-то неимоверной силой старшего отталкивает, и он едва равновесие не теряет, танцуя на осколках. — Терпеть тебя не могу! — кричит Чонин, стуча кулаками ему по груди. — Как ты мог, предатель! Ты только что… только что меня обнимал, ты только что мне в любви клялся, какого чёрта ты! — и кулаки его отбивают нестройный ритм на груди у Хёнджина, а тот, инстинктивно поддаваясь движениям, пытается выстоять на месте, терпеливо дожидаясь, пока Чонин устанет. — Неужели, — ещё один удар, — для тебя, — прямо в солнечное сплетение, — твои слова, — хлёстко, колко, жёстко, — ничего не значат… И Хван перехватывает его руки, заламывая запястья да поднимая их над головой высоко. — Успокойся, Чонин! — кричит Хёнджин, разворачивая его и прижимая к стене. — Успокойся быстро, пока тебя весь дом не услышал! И, нависая над ним, дышит тяжело, в глазах у него — искорки злости, и он прижимает своим коленом бёдра младшего, заставляя того замолчать. — Что за сцену ты устроил?! — ругается Хёнджин, и рот его кривится в недовольном оскале. — Целовался я с ним, и что?! Будто кто-либо из нас на следующий день об этом вспомнит! Мы друг другу с ним, два извращенца посреди полового созревания, нужны только на один вечер, а потом забудем о том, что было, как будто в жизни не виделись никогда. — Зачем ты обнимал меня так крепко, если ко мне ничего не испытываешь! Хёнджин вздыхает: Чонин снова за своё, снова пластинку заело; Хван потирает переносицу, воздух сквозь зубы всасывая, потому что ему это до чёртиков надоело. — Да я тебя люблю больше всех на свете, но ты ещё слишком маленький, чтобы понять, что любовь разной бывает, идиот! У Чонина из глаз слёзы брызгают, он снова навзрыд, глаза щурит, слёзы беспрестанно по щекам скатываются, и Хёнджин касается губами скул его, чтобы утереть солёные капли — руки-то заняты. — Малыш, пожалуйста, — умоляет Хван, и сердце его бьётся, подобно бутылке с ликёром, когда он видит, как Чонин рыдает. — Тебе ведь хуже будет, зачем ты ликёра напился? Ты хоть знаешь, как твой желудок ночью выворачиваться будет? — Это ведь не первый твой поцелуй, так? — хрипит Чонин. — Да плевать какой, — бросает Хёнджин. — Тебе плохо, а значит, последний. Я всего лишь развлечься хотел, понимаешь? Я хотел адреналина в крови, послушай, это было развлечение на один вечер. — Тебе что, меня не хватало?! — Ты мне как брат младший! — срывается Хван. И не успевает что-либо добавить: потому что видит, как Чонин вздрагивает в рвотном позыве. — Господь милосердный, ну только не здесь, дурачок… — только и произносит он, а спустя время они оба оказываются в ванной. Потому что той ночью глупенький Чонин впервые перепил с горя. Это был последний раз, когда он притрагивался к бутылке алкоголя. Глубокая ночь прощалась с его днём рождения, и на часах в комнате стрелки давно перешагнули за двенадцать. «Чонин, что случилось? — в панике и волнении дрожала мать, осторожно обнимая сына. — Говорила же этим глупым не давать ему алкоголя больше положенного, посмотрите, до чего они довели бедного ребёнка!» А Чонин обмякал в руках, веки его, тяжёлые, падали, закрывались, и Хёнджин, поддерживая Яна за талию, осторожно перехватывал ослабшее тело. «Не ругайте прислугу, прошу, — просил младший Хван. — Мы тоже хороши — сами попросили дать ещё попробовать». «Но ему теперь плохо будет! — возражала она, поглаживая сына по голове — волосы у него растрепались после недавней истерики, которую никто, кроме Хёнджина, не застал. — Его нельзя просто так оставлять». «Я с ним останусь, — уверенно отвечал Хван. — Всё будет хорошо, тётя, я послежу за ним. Я знаю, что ему поможет». После Хёнджин подхватил вымотанного Чонина под шею и плечи, устраивая младшего у себя на груди. «Позвольте мне переночевать в его спальне», — попросил он, и в глазах его сияла уверенность. Матери не оставалось ничего, кроме как кивнуть. И проводить взглядом Хвана, что, одарив её сына поцелуем в макушку, отнёс того в комнату. А потом Хёнджин осторожно уложил Чонина в мягкую постель. Снял с него давящий пиджак, расстегнул ремень, помог ему натянуть пижаму, накрыл его тяжёлым одеялом и примостился рядом, оставаясь в одной своей белой рубашке. — Чонинка, — глотая слёзы, прошептал Хёнджин. — Чонинка, какой же ты глупый мальчик, — и коснулся тыльной стороной ладони его остро скулы. — Ты и впрямь думал… что я покину тебя?.. А Чонин сжал одеяло, утыкаясь в него носом, да всхлипнул, и тело его содрогнулось. — Я не думал, что умру, — пролепетал он, выдыхая алкоголем в белую наволочку, — когда увижу, что ты сблизился с кем-то другим. Ты цел… Хёнджин придвинулся ближе — залез под одеяло, чувствуя, как касаются его колен босые ступни Чонина, — и запустил ладони в локоны его пушистые, поглаживая по уху. — Давай забудем об этом, ладно? — молит он, заглядывая в разочарованные и уставшие глаза младшего. — Я ранил тебя слишком сильно. Я сам себя ненавижу за то, что довёл тебя до слёз, — губы его дрожат в предвестии истерики, а глаза блестят, но не от радости, к сожалению. — Прошу, прости меня, я… — Обними меня. Хёнджин повинуется. Переплетает их ноги, пролезает руками под рёбра хрупкие, сплетает пальцы у Чонина на спине, и Чонин зарывается лицом тому в рубашку. Как же хорошо в этих объятиях, Чонин весь дрожит от восторга, а ещё Хёнджин рядом с ним, он полностью его, они под одним одеялом, как в детстве, как пять лет назад, будто не взрослели, да и к чему это взросление, если с каждым годом слёз становится всё больше и больше? Знай Чонин, что ждёт его через шесть лет, он бы согласился прямо там и умереть, в холодной постели, вместе с Хёнджином, ведь впереди жизнь лишь жестокая и двуличная, впереди у них ещё тысячи расставаний и каких-то чужих губ, ему бы… непременно хотелось разделить вечность с хёном. Они ведь с детства вместе, почему ему так плохо, паршиво, мерзко от того, что однажды Хёнджина может не оказаться рядом? Хуже: от того, что однажды Хёнджин будет рядом с кем-то другим. И это уже не мамины запреты не позволяют им быть рядом, это уже жизнь шутки свои жестокие шутит. — Я люблю тебя, Чонин-и, — шепчет Хёнджин, целуя его в щёку. Господи, как он только мог… как он только мог этими же губами кого-то другого касаться, если потом лезет со своими поцелуями к этому святому и нежному созданию… — И я тебя, хён, — бурчит тот ему в грудь. — Но ты всё равно испортил мне день рождения. Хёнджин улыбается, поглаживая его лопатки. — Дурачок. — Сам дурачок. — Милашка. — Сам мил… Чонин резко замолкает, от стыда ещё крепче прижимаясь носом и щекой к груди Хёнджина, а тот заливисто смеётся, продолжая целовать младшего: в лоб, в щёку, в кончик носа, в подбородок, в реснички, и Чонин смеётся хрипло, сжимая крохотные кулачки. Хёнджин целует всегда так нежно и чувственно, будто всю душу отдаёт этим прикосновениям. А Чонин, у которого душу, кажется, при рождении за грехи в прошлой жизни отобрали, от каждого кусочка его тепла сияет, скромно да робко, но уверенно и уже неумолимо. — Обещаю возмещать тебе все поцелуи, которые дарю другим, — шепчет Хёнджин ему на ухо, касаясь губами мочки. — Обещаю. — Ты что, влюбился в него? — испуганно лепечет Чонин. — В сына господина Пака, да? Хёнджин качает головой, убирая назад чёлку Чонина, что прикрыла лоб с глазами. — Нет, я же говорил. Мы всего лишь… развлечься хотели. — Ужасные у тебя развлечения, хён, — произносит Чонин. — Но он красивый, что мне поделать, — смеётся Хёнджин. — Мы оба пьяные. И молодые. У нас гормоны вовсю играют. — А если бы не я вас нашёл, а родители? — хнычет Чонин. — Проблем бы набрались… Хёнджин целует его в лобик и прикрывает наконец свои глаза: нужно ведь этой ночью и поспать. — Почему ты так испугался, малыш? — спрашивает он. — Почему зарыдал? — Тебя… тебя терять не хотел, — признаётся Чонин. — Ты был с другим, а вдруг это потому, что я тебе надоел и ты решил найти нового друга? Вдруг я что-то не так сделал? Я обидел тебя? Я сказал что-то глупое? Ответь мне как можно скорее, чтобы я научился быть идеальным. Обещаю, я исправлю всё, что тебе во мне не нравится! Хёнджин улыбается. — Тебе не нужно меняться. Я не покину тебя ни при каких обстоятельствах, дурачок, в этом нет смысла. Просто… возможно, мне интересно, каково это — влюбляться в кого-то, а это значит, нашему беззаботному детству наступает конец. — Ты говоришь мне, что однажды найдёшь себе кого-то, а я останусь в одиночестве, провожая тебя взглядом? — тяжело сглатывает Чонин. Да хватается за воротник хёнджиновой рубашки, цепляется изо всех сил, ведь что если ещё немного, и он упадёт, да в самую пропасть? И вдыхает его запах. Как приятно… просто так быть рядом. — Говоришь, что влюбишься… это очень подло с твоей стороны: я-то влюбляться не умею. — Мои чувства никак не повлияют на нашу дружбу, обещаю, — говорит Хёнджин и треплет его по волосам. — Только ты пообещай мне, что больше никогда с горя пить не будешь. А потом они засыпают, нежась в объятиях. Чонин и вправду больше никогда не пил в моменты боли и страданий. Потому что его сердце уже разбилось вместе с этой бутылкой ликёра, а слёзы смешались с желтоватой жидкостью. Сказать честно, ему и не хотелось больше. Пить с горя значит показать слабость. А Чонин верил, что он очень, очень сильный. В тот день Чонин впервые узнал, что такое бояться до смерти. Что означает кричать в попытке достучаться до чёртовой судьбы, предвзятой до ненависти и глухого рыка, а потом заливаться слезами и кровью, потому что тот, кого ты так свято любил, закрывает глаза, когда ты рядом, и целует кого-то другого. Что означает позволить сердцу раскрошиться на части, а потом попытаться склеить его наивными объятиями. Что означает стать взрослым в пятнадцать лет. Чонин свято полагал, что это всё ещё крепкая дружба. Ведь это так… по-дружески, правда? Принимать его поцелуи, касания, то, как он утыкается носом и выдыхает в спину во сне, улыбаться, держа его ласковые ладони. Хёнджин просто любит физический контакт, думал Чонин — да с каждым разом становился всё больше от него зависим. Потому что даже если Чонину было некомфортно и хотелось личного пространства, если дело доходило до Хёнджина, он забывал про себя. И, обманываясь, всё ещё позволял крошить своё сердце. — Хён, держи. Чонин протягивает ему огромное розовое облако сладкой ваты, а тот поднимает удивлённый взгляд. — Ты практически не ешь, знаешь? — напоминает Ян. — Хотя бы сладкого поешь, ну же. Совсем себя измотаешь ведь. Хёнджин усмехается. — Сладкого и подавно не хочется. Противно. Чонин опускается рядом с ним на скамью и отрывает от ваты небольшой кусок. — Скажи «а», — говорит он. Хёнджин качает головой. — Скажи «а», или я заставлю тебя. Твоим же способом. — Пугаешь меня? — Накормить тебя хочу, глупый. Давай ешь. — Скушай сам, — Хёнджин отворачивается. — Не зря же ты её покупал. Они сидят на обзорной площадке. Чонин привёл хёна сюда, чтобы развеяться: отвлечься от тягостных мыслей да воздухом свежим подышать, а он всё прятал лицо своё угрюмое длинными локонами да взгляд отводил — ему было стыдно, что, несмотря на все усилия младшего, он не может заставить себя почувствовать хоть какую-то надежду на лучшее. За ними — уходит в небо башня Намсан, вокруг — сплошные парочки и туристы, что на замочках имена пишут и к ограде прикрепляют, повсюду затворы фотоаппаратов, и это явно не то место, где можно уединиться, но именно то, где Хёнджин смог бы наконец почувствовать реальную жизнь, выбравшись из паутины своих страхов. Этим воскресеньем становилось как-то навязчиво шумно. Чонин хватает Хёнджина за подбородок и разворачивает к себе. На обзорной площадке поднимается ветер, и светлые локоны Хвана вдруг вздрагивают, прикрывая их лица, хён задыхается от потока воздуха, зажмуривая глаза, и Чонин резко чмокает его в губы, заставляя раскрыть рот от испуга. А затем запихивает ему меж зубов сладкую вату, заставляя ту раствориться на языке. — Чонин! — восклицает Хёнджин и прикрывает рот рукой, стыдливо оборачиваясь. — Ты чего творишь! — Мщу тебе за тот самый раз, — закатывает глаза младший. — Будешь выделываться, и не такое себе позволю. Хёнджин с трудом проглатывает вату и неохотно откусывает ещё — просто чтобы подкрепиться. Чонину страшно. У него сердце колотится от такой выходки, но он сдерживает ладони, чтобы не коснуться ими уст, что только что вкусили губы Хёнджина. — Спасибо большое, — виновато шепчет Хван и заправляет волосы за уши, чтобы вата не прилипла. Чонин скармливает ему лакомство, следя, чтобы от всё целиком съел, и спокойно вздыхает, когда Хёнджин, набив желудок, облокачивается о скамью да поднимает взгляд в небо. — Давай, улыбнись хоть, а, — Чонин приближается к его лицу. — Мы всё преодолеем, помнишь это? Хёнджин неуверенно кивает. — Улыбайся, — смеётся Чонин и подушечками пальцев пытается приподнять хёну уголки губ. — Давай же, это несложно. Тот перехватывает его запястья и пытается оторвать от своего лица, но Чонин резко меняет тактику и принимается щекотать его за талию, чем вызывает неконтролируемый смех и ямочки на щеках. Хёнджин пытается отбиться, но руки у Чонина крепкие, да и не хочется особо, ведь от этого ребёнка такая энергетика чудесная, он ведь даже смерть улыбнуться заставит, и на мгновение Ян видит, как в глазах у Хвана что-то яркое блеснуло, но не слёзы, и он резко останавливается, оставляя большие ладони у него на талии, чтобы удостовериться, что не ошибся. — Вот видишь, — говорит он. — Это совсем не сложно, — и подмигивает. — Минхо хотел бы видеть твою улыбку сейчас. Так что постарайся сердце себе не теребить, ладно? Давай не грустить раньше времени. — Чонин… — растерянно произносит Хёнджин. — То, как ты заботишься обо мне, разве тебе самому не тяжело? Не хочется от меня, глупого, отдохнуть? Я настолько дорог тебе. — Замолчи, хён, — бурчит Чонин. — Каждый раз, как ты говоришь эти слова, мне больно становится. Это больше на оскорбление похоже: думать, что ты надоел мне. — А ведь недавно говорил, что ненавидишь меня. Как быстро ты поменял мнение. Чонин отправляет в его сторону озлобленный взгляд и бьёт ладонью по плечу. — Дурачок, — Хёнджин перехватывает его пальцы и, прикрывая глаза, осторожно подносит к губам. — Сам дурачок. — Милашка, — Хван треплет его по чёрным волосам. — Сам мил… Слюни застревают в горле, воздух застревает в лёгких. Это слово Чонин никогда не произносит до конца. Ян выкидывает пластиковую палочку из-под сахарной ваты и поднимается со скамьи. — Пойдём пообедаем нормально, — говорит он, протягивая руку Хёнджину. — Чтобы когда Минхо очнулся, он не увидел тебя исхудавшим. Чонин искренне не понимал, почему ему запрещали любить. И почему каждый голос вокруг него так и кричал о том, чтобы он забыл об этих своих чувствах: они только на вред. В тот воскресный полдень он попытался выбить назойливые мысли из головы, забив их до отказа образом Хёнджина. Вот только реальность всё равно его преследовала, ведь Со Чанбин никогда не возвращался, если не был ему нужен.

***

Феликс поднял взгляд в небо: над зданием общежития осторожно сгущались сизые тучи. Приходя издалека, они оставляли бледно-голубое небо на горизонте, и октябрьский ветер колыхал ветви обнажённых деревьев. Кажется, неумолимо наступают холода. Он опустился на скамью на заднем дворе да откусил хрустящее яблоко. Вообще-то, осень — прекрасное время для сочинительства: ночи, проведённые в темноте, пока его сосед по комнате крепко спит, были бы самыми продуктивными — поток эмоций, которыми он пропитал своё сердце, думая о персонажах, вылился бы в аккуратные строки изящным шрифтом, вот только осень Феликс не любил, и стоило приблизиться концу августа с его этой сухой да выгоревшей, как и он, травой, сердце начинало тревогу бить, а он в мыслях всё назад, назад, в сияющий июнь да сжигающий холодом июль, и ему бы вечно в начале лета жить, не думая, что впереди — проклятый август. Осень никогда не приносила ему вдохновения. Это скорее был единственный период, в который он хотел зарыться в подушку и забыть про свои тексты бесконечные, но диплом ждать не будет, никто его выпуск не отложит, и приходилось в гармоничные строки выстраивать те наброски на черновиках, что он сочинил в месяцы палящего солнца. Урчащий желудок жадно заглотил зелёное яблоко. Завтракать в два часа дня, да ещё и так… Феликс усмехнулся собственной жалости. Надо бы развеяться, что ли… Глядишь и вдохновение придёт. Ему надоело быть зависимым от времени года: и когда он только успел стать таким? Джисон вот осень обожал. Любил гулять под дождём, страдания эти бесконечные описывать, а потом улыбался самодовольно, как только целую главу заканчивал. Феликс улыбнулся, подумав о хёне. Вылазка на побережье им обоим помогла бы развеяться, но когда все друзья, увидев разочарованного Ли на пороге общежития в выходной, спросили, почему он никуда не уехал, тот отделался простой отговоркой о том, что Хану внезапно поплохело. Лучше бы так: объяснять, как их поездка сорвалась внезапным визитом выкатившегося из повествования персонажа, было бы затруднительно. Нет, блин, что это вообще было? Сомневаться в том, что это тот самый Ли Минхо, не приходилось: во-первых, хён никогда не врал, во-вторых, Феликс и сам с ними провёл несколько часов, чтобы убедиться. Но… как такое вообще работает? Интернет не выдал ничего толкового, кроме описания схожих сценариев в фильмах, но они-то не какие-нибудь персонажи, эта жизнь реальная, неужели подобное возможно? Ли Минхо был полностью ощутим, от секущихся кончиков волос до самого дыхания, он выглядел как настоящий человек, а его рассеянный, потерянный и раздражённый вид был окончательным подтверждением его неожиданного попадания сюда из… другого мира. Другой мир. Вау. Персонажи и вправду способны оживать? И в чём тогда смысл? Феликс подозревал: это всё из-за выстрела, но разве в таком случае Минхо не должен был просто умереть? А может, все эти умершие персонажи отправляются в ад, который называется реальным миром? Здесь ведь всё то же самое, только места для привычной жизни нет: их никто не приютит, не расскажет правды, а они блуждают, и писатели… даже не в курсе. Нет, Феликс ударил себя по коленке, ну ладно ещё бы обычный такой, невзрачный выпал, так Джисону достался Ли Минхо! Ли Минхо — человек безупречной красоты, острого ума и всепоглощающей нежности, парень, которым он очаровался, стоило только образ создать, и он теперь рядом? Это точно реальная жизнь? Феликс своего друга знал: тот безнадёжно втюрится в Минхо через несколько дней, и к чему это приведёт? Джисон получит те самые долгожданные прикосновения и поцелуи, о которых никогда не знал, получит поддержку, которую даже Феликс не мог ему оказать, или же обретёт ещё больше несчастья? Как узнать концовку любви? Они шутили, что Хан сам способен создать себе идеального человека, пока это не превратилось в реальность. Джисон любит, и это прекрасно, но взаимность в любви к выдуманному персонажу схожа на игру в русскую рулетку: либо осечка — и полное душевное опустошение, либо пуля в висок, и ты уже не помнишь, как пытаешься вылечить рану невыносимой для организма дозой таблеток, чтобы покончить и с ним, и с собой. А Джисон очень любил играть. Феликс достаёт из кармана телефон и тут же набирает номер хёна. Ох уж эти двое: не натворили ли ещё чего? Хана ведь оставь на сутки без присмотра — так он во все тяжкие. И через несколько мгновений на экране в режиме видеосвязи выплывает лицо Джисона: правда, смотрит он вперёд, будто следит за кем, периодически косясь в телефон. Кажется, он на улице: ветви деревьев проглядываются да шум автомобилей издалека доносится. Опять у него мешки под глазами, замечает Феликс разочарованно. — Хён, ты спал сегодня? — начинает Ли. — Относительно, — кивает Джисон, потирая глаза тыльной стороной ладони. — Кошмары замучили. Всю ночь снилось, как Минхо исчезал, умирал, что его вообще никогда не существовало. — Поверить не могу, — улыбается Феликс мягко, — что он действительно оказался у тебя. Он верит тебе? Каково ему приходится… осознавать это всё? Джисон пожимает плечами. — Я не знаю, — и лицо потирает. — В одну секунду кажется, будто для него быть выдуманным персонажем вещь совершенно нормальная, будто это не странно — между мирами перемещаться, а всё, что его волнует, это Хёнджин, и в следующую же секунду он уже обнимает меня, как будто мы знакомы несколько лет, и просит прощения. Как же с ним сложно, — и он тяжко выдыхает. — Я не узнаю того Минхо, которого создал. Феликс громко откусывает яблоко. — Представь себя в подобной ситуации. Я бы тоже был растерян. Он учится доверять, совсем как ребёнок, но боится приближаться — вдруг ошпарится, выдаст то, что не хочет. Как ты его убедил? И Джисон всё рассказывает: как Минхо до глубокой ночи его главы читал, как они половину Сеула обошли в попытке провести взаимосвязь между двумя мирами, как Хан ему самые интимные моменты жизни пересказывал, чтобы тот наконец поверил, но кажется, огонёк желания узнать ещё какую-то, будто основополагающую подробность, так и не затухает в медовых глазах. Тот самый вопрос, на который все любят находить ответ — зачем? — повис в царапающих небо домах, схожих переулках меж невзрачными закусочными, прообразе Минхо, незнакомце из университета, и в выплакивающих признание косых и грустных глазах Хан Джисона. Никто не знал, чем всё обернётся, но все хотели рискнуть. — И… он свыкся? — сомневается Феликс, поджимая губы и подбородок. — Тоже не могу сказать: он будто теряется, не зная, где ему лучше находиться. Вчера он вообще… с собой покончить хотел — думал, что так сможет вернуться назад. Феликс вскинул брови и отвёл разочарованный взгляд. Кажется, это не та любовь, которая нужна Хан Джисону: Минхо никогда их миру не принадлежал, его нахождение здесь может быть ошибкой или подсказкой, намёком или насмешкой, но никак не правильным выходом из ситуации. — Покончить с собой?.. — возмутился Ли. — Это невозможно, ведь он персонаж. — Я тоже так думал. Пока не узнал, что больше не могу вписать его имя в повествование. Он больше не может там существовать, понимаешь?.. И это беспокоит меня, — зрачки Джисона дрогнули: он проследил за чьим-то движением и вернулся к разговору. — Не мог же я и в самом деле убить его? — Ты хочешь сказать, что он стал реальным человеком? Без прежних установок? — Боюсь, что так, — вздыхает Хан. — Он слишком изменился с момента нашей встречи. — В каком смысле? Джисон переключил камеру и направил её вперёд: Феликс увидел, как Минхо что-то агрессивно отстаивает рядом с фургончиком с перекусами. — Он захотел сделать что-то полезное, и я отправил его купить нам корн-доги. В итоге он ругается с продавцом. Феликс прислушался: Минхо кричал на всю улицу что-то наподобие «Какого чёрта у вас цены такие огромные!» и «Пожалели бы бедный народ — молодёжь по приличной стоимости поесть не может». — У него всё в порядке? — уточняет Феликс. — Может, он в шоке, знаешь, после травм мозги частенько набекрень едут. — Я уже ни в чём не уверен. В первую нашу встречу он накричал на меня. Потом — хотел покончить с собой, и знаешь, что самое страшное? Он заплакал. Он никогда не разрешал себе плакать при других, а при мне — слёзы водопадом, это ведь не тот Минхо, которого я прописывал, а… — Из «тени», да? — догадался Феликс. Джисон испуганно покосился на него. — Ты правда так думаешь? — Если ты никогда не мог бы представить своего персонажа в определённых ситуации или настроении, а он удивляет тебя, разве это не есть проявление его «теневой» стороны? Ведь он знает, что его характер и действия продиктованы кем-то чужим, но что, если это и есть он настоящий? Джисон сомнительно хмыкает. — Тот самый, о котором я никогда не знал? — Представь, если бы он остался в повествовании и каким-то образом узнал, что он является персонажем, который перемещается от сцены к сцене. Когда наступала бы «тень», он бы наверняка старался поразмыслить, а кто он на самом деле. Есть ли у него смысл быть благородным и добрым? Ходить на занятия в университет, если судьба уже предопределена? Саморазвиваться? Смысл жить вообще, если его жизнь состоит из набора конкретных сцен на несколько глав, а в промежутках он и воровать, и убивать может, и ничего ему за это не будет? Сейчас он тоже в «тени», только не в повествовании. И эти мысли возникают у него. А одна из самых запутанных и главных: любить Хёнджина — тоже ему приказано? Джисон устало прикрыл глаза и выдохнул в кулак. — Любить Хёнджина было его самой главной установкой. — Как жаль, что из-за этой установки ты покончил с ним. Феликс смотрел на него с состраданием и июньской улыбкой — такой, когда солнце уже ярко, но немного хладнокровно. — Между нами с ним происходит слишком много всего, — говорит Джисон в пустоту. — Я с тревогой ожидаю следующего часа, пытаясь не наговорить лишнего, и кажется, получается сдержаться, а он в мои глаза заглядывает… и я ломаюсь. Вот-вот выскажу ему всё. — Думаешь, это что-то исправит? — Не хочется, чтобы он жил во лжи. Есть одна вещь, в которой я обязан ему признаться. Почему он сам о ней не догадался? — Хён, прошу, — взмолился Феликс. — Мы уже обсуждали это. Если ты и вправду его любишь, об этом лучше не сообщать. Позаботься о Минхо: может, скоро он вернётся обратно, а как ему жить с этой новостью? — В том-то и ирония, Феликс, — усмехается Джисон. — Жить он и не должен. Его персонаж был с самого начала обречён на гибель. Они смотрят друг на друга с сожалением. До чего они докатились?.. — Тогда сделай всё, чтобы он обрёл другую жизнь, — тяжко глотает Феликс. — Я знаю, ты способен целый мир человеку подарить. И ты давно этого хотел. Перед чем останавливаться? — Ранить его не хочу. — То, как ты любишь, не убивает, хён, а заживляет. И даже если он меняется, залечить чьи-то слёзы ведь несложно. Ты бы не писал об этом, если самолично не знал. Джисон приподнимает уголки губ. — Пора открыть глаза на правду, хён, — продолжает Феликс, — сердце у тебя ни черта ещё не разбито, целое оно, его же хватит, чтобы устроить в нём уютный дом для кого-то другого. Ты хотел любить, а теперь боишься. Джисон, конечно, не сомневался, что он прав: Феликс его как облупленного знал, а ещё проницателен был до каждого сомнения его души, и казалось, он умеет копнуть так глубоко, что неприятно до слёз и отвращения становится, зато боль исчезает сразу, стоит Феликсу буквально на ладони источник его страданий показать, и от Минхо сейчас где-то внутри что-то колет, зудит, потягивает, а Феликс проводит крохотную операцию по удалению того из груди, и вот он, снова на ладони, а Джисон снова понимает, каким дураком он был. Он ведь хотел быть счастливым, так чего боится-то? Хан кивает. Его глаза испуганно блуждают вокруг, и Феликс догадывается, что их разговору конец. — Устроишь нам ещё одну встречу, кстати? — усмехается он. — Так сказать, знакомство с родителями. У меня всё ещё столько вопросов осталось! — Да иди ты нафиг, — хмурится Джисон. — Я перезвоню тебе, ладно? Он идёт сюда. — Только не натвори лишнего, ладно? — просит Феликс. — Будь осторожен. — Прости, не могу ответить на это «конечно», — вскидывает брови Хан, — но обещаю хотя бы постараться.

***

Минхо протягивает Джисону горячий корн-дог и самодовольно улыбается. — Чего весёлый такой? — напрягается Хан. — По скидке урвал, представляешь, — хвастается тот. — Скандал пришлось устроить, конечно, но какого чёрта так цены задирать. — Господи боже, — вздыхает Джисон, забирая этот корн-дог и осторожно откусывая сосиску. — Ты же из богатой семьи, откуда в тебе это? Писатель поднимается со скамьи, и они шагают по широкой тропинке сквозь аллею высоких клёнов. Осенью лесопарк выглядит завораживающе, а переплетающиеся ветви прячут их от холодного неба да ветра. — Деньги были твои. Я чувствую себя ужасно из-за того, что тебе пришлось меня обеспечивать. — Забей, — фыркает Хан, — деньги всё равно не мои. — Как ты живёшь тогда? — удивляется Минхо. — Родители откупились от меня, — цокает Джисон. — Когда я поступил в университет, мы договорились, что я съеду. Они оплачивают мне квартиру, учёбу и дают денег на ежемесячные расходы, чтобы я с ними не жил. Минхо вскидывает брови и в искреннем изумлении смотрит на Джисона. — Какого?.. Они прямо так и сказали, что не хотят, чтобы ты жил с ними? Это не твоё решение было? — После смерти моего отца мама вышла замуж за отчима и родила от него дочь, — признаётся Хан. — Они сказали, что я буду лишним для… их новой семьи, — и усмехается печально. — Забавно, правда? Мама, видимо, никогда меня не любила, а узнав, что я решил стать сценаристом, и вовсе разочаровалась. Она никогда не одобряла моё сочинительство. Говорила, нужно выбрать «нормальную» профессию. Мой отчим — главврач больницы, и она хотела, чтобы я пошёл по его стопам. К сожалению, я не оправдал их ожиданий, и мне пришлось съехать, чтобы свести на нет конфликты. Думаю, как только найду работу, придётся возместить им все траты на меня. — Они настолько тебя не ценят? — в тихом ужасе шепчет Минхо. — А чего меня ценить-то? — смеётся Джисон. — Замкнутый, одинокий, меланхоличный, все дни с бумажками своими провожу, с друзьями не общаюсь, с девушками не встречаюсь, всё мечтаю о чём-то несбыточном. Мама несколько раз пыталась уговорить меня зажить «настоящей» жизнью, и каждый разговор оканчивался ссорой. Она просила найти уже девушку, начать нормально учиться, устроиться на работу… И я очень хотел бы обрадовать её, выполнить хотя бы одно из желаний, ведь она меня вырастила и воспитала, пусть и не любя никогда, вот только сын из меня отвратительный. Поэтому и не ценит. — А отчим? — не успокаивается Минхо. — Он что, тоже тебя ни во что не ставит? — Там история ещё хуже, — Джисон лениво пережёвывает сосиску. — Его лицо я хотел бы забыть навсегда, будто никогда не видел. — Поэтому ты чувствуешь себя одиноким? — Минхо внезапно опускает взгляд, будто чувствуя свою вину. Джисон резко останавливается, шурша ботинками по влажному гравию, чем сбивает Ли с толку. — В каком это смысле? — Хватило пары дней, чтобы понять это, — Минхо становится напротив. — Ты дорожишь мной, потому что я — всё, что у тебя есть, верно? Ты в плохих отношениях с семьёй, у тебя всего лишь один друг, и ты решил зацепиться за меня, чтобы не было тоскливо? Джисон отводит взгляд. Лёгкий порыв воздуха щекочет его оголённую шею, и он вздрагивает, возможно, потому, что кое-кто изнутри его сердце задевает, ковыряет пальцами любопытными. — И что с того, что я одинок? — выдыхает он с ветром. — Это не грех. — Это не грех, но я не хочу, чтобы ты привязывался ко мне из-за этого. Джисон громко усмехается и прячет лицо в ладони. Минхо, думает он слишком громко для нескольких лет тишины, я сам знаю, что это плохо — погружаться в тебя, особенно когда ты рядом, когда ты такой осязаемый, уязвимый, я пытаюсь держаться поодаль, но что если ты потеряешься, когда я отойду чуть дальше, чем ты привык, что если я потеряюсь, если мы, как под дождём проливным, в тумане исчезнем, и я только учусь испытывать любовь и близость, не зная, перегибаю палку или нет, не зная, нужно ли растворяться в человеке полностью, а когда пытаюсь дать немного личного пространства, боюсь, что та близость, которой мы уже достигли, испарится, так что я не знаю, должен ли притворяться, что мы всего лишь знакомые, или пригреть тебя у себя в сердце, чтобы как минимум стать отличным другом. Прошу, дай время, чтобы привыкнуть к тебе, дай мне время сердце угомонить, дай мне время поверить в то, что ты ко мне пришёл. Я не хочу терять тебя, правда. — Прости, — тяжело глотает он. — Я навязываюсь, да? Если я нарушаю твои границы, ты только скажи. Мне очень тяжело сходиться с людьми. Я думал, жизнь имеет только две крайности: либо одиночество, либо с кем-то вдвоём до самого конца и безгранично, полностью, а оказывается, всё куда многограннее… — и он прячет взгляд в сырой земле, среди опавших мёртвых листьев. — Я не про это, — Минхо перехватывает ладонь Хана и сжимает её в своей. Тот поглядывает на Ли исподлобья. — Ты не навязываешься — наоборот, ты осторожен настолько, будто боишься, что я сломаюсь, но я ведь не хрусталь, не стекло какое… Я не против, если ты привяжешься, только сделай это из-за того, что мы станем хорошими приятелями, а не из-за одиночества своего. Почему ты этого не понимаешь? — хмурится Минхо. — Жертвовать для кого-то, просто чтобы не оставаться одному, означает сгорать до пепла ради того, кто даже не потрудится потом этот пепел с пола собрать, — Минхо вскинул бровь и подбородок к небу поднял, размышляя. — Я тоже был одинок. И я тоже часто влюблялся. Но Хёнджин пришёл ко мне в тот самый момент, когда я перестал тянуться к отношениям, и я не считал себя целым только благодаря ему — мы были вместе, потому что оба знали, чего хотели, — он аккуратно поглаживает большим пальцем ладонь Джисона и приподнимает уголки губ. — Относись к этому проще, ладно? — предлагает Минхо. — Не нужно дрожать от страха, что обидишь меня, я ведь и сам кого хочешь обижу. Не стоит бояться бросить неосторожные слова, я всё пойму, не маленький. Не надо зажиматься, прятаться, стесняться занять больше места. Ты ведь писатель, Хан Джисон! — улыбается он и трясёт его руку, чтобы привести того в чувства. — Ты великий человек. Ты создал целый мир, в котором я жил на полную, и ты правда настолько недоволен собой? Джисон издаёт тихий смешок и переплетает их пальцы. — Ладно, я понял тебя, — и любуется тем, как мягко его ладонь пристроилась на ладони Минхо. — Постараюсь. Постараюсь начать себя ценить. — А если поделиться чем-то захочешь, рассказывай, ясно? — Ли сжимает его руку. — Я знаю, ты говорил, что мне лучше не знать, что у тебя в душе таится, но можно ведь с ума сойти, если ни с кем не делиться. Учитывая, какую жизнь я проживал… ты, господин писатель, видно, о многом беспокоился. — Просил же меня так не называть, — переводит тему Джисон. — Перестану, когда ты себя полюбишь. Они смотрят друг другу в глаза — и Хан чувствует что-то новое. Какую-то внезапную уверенность в том, что Минхо его поймёт. — А почему мы, кстати, сюда пришли? — Минхо поднимает большие глаза на ветви деревьев. — У меня есть сюрприз для тебя, — улыбается Джисон. — Это идеальное место.

***

검정치마 — Plain Jane 검정치마 — Heavy Rain

Кафетерий в сеульском лесопарке был идеальным местом, чтобы спрятаться от промозглого ветра. Сквозь панорамные окна открывался вид на далёкие высотки и густые насаждения, а в воздухе летали ноты песен в жанре инди, и аромат горячего шоколада да кофе с молоком заставлял чувствовать себя как в самом уютном месте на земле. — Кажется, скоро дождь начнётся, — отметил Джисон, когда на стекло опустилась первая капля. — Переждём его здесь? — Свидание решил устроить? — ухмыляется Минхо. — Да иди ты со своими шутками куда подальше, — хмурится Хан и кутается в кардиган от холода. На их столе — кружки с горячим зелёным чаем, сладкие закуски и толстые папки, переполненные листами бумаги с помятыми уголками. — Сегодня я решил дать тебе почитать кое-что. Это мои старые работы и разные отрывки, которые я время от времени сочинял. Минхо тут же потянул свои ручища к рукописям. Джисон ударил его по ладоням. — Погоди ты, — проворчал Хан, — мне немного стыдно тебе их показывать, но тебе, наверное, интересно, что я ещё придумал. — Ну ничего себе как ты решил меня обрадовать, — просвистел Минхо, потягивая свой чай. — Давай, выкладывай. — Здесь остались даже детские работы, — начал Джисон, оглядывая папки. — Мой отец их очень любил, — с какой-то тёплой улыбкой сказал он. — Он привил мою любовь к чтению и писательству, так что я всегда посвящал свои рассказы ему. — Что случилось с ним? — поинтересовался Минхо. — Ты сказал, он… — Туберкулёз, — Джисон резко поднял на Ли взгляд, отчего у того по рукам волны мурашек пробежали. — Скосил его, когда мне было четырнадцать. — Мои соболезнования, — тут же прошептал Минхо — и с лица его исчезла весёлая улыбка. Джисон пожал плечами. — Когда он был рядом, писать почему-то было намного легче. Мы засиживались в его кабинете подолгу и придумывали разные сюжеты, и я помню, как был этим восхищён, а он хвалил меня и гордился мной, — проморгав, Джисон вымучил фальшивую улыбку, такую, которой обычно скрывают слёзы — отчаянную, и в глазах его блеснула ностальгия. — Я бы многое отдал за то, чтобы хотя бы один вечер с ним провести. Думаю, он был бы рад тому, что я поступил на драматурга. Его слова звучали мягко и одиноко, переплетаясь с тихой музыкой, что из колонок укутывала ветром, и Минхо, устроив подбородок на ладонях, удобно уселся напротив, внимательно слушая Джисона. — Но ведь ты всё ещё можешь посвящать свои рассказы ему, — напомнил Ли. — Он будет знать о них, я уверен. Будет с небес смотреть на тебя и гордиться твоими достижениями. — Только без него всё стало гораздо хуже, — задумался Хан. — Я не нашёл человека, который мог бы поддерживать меня, критиковать, давать мне советы, помогать с сюжетами. А постоянное давление со стороны мамы и отчима постепенно убивали веру в себя и свои эмоции. Я боялся, что перестал ощущать что-то настоящее, ведь думал, что описывал их верно в работах, а теперь, раз разучился писать, то разучился и чувствовать. Писать, когда ты не знаешь, правдоподобно ли это, очень трудно. Вдруг люди на самом деле такого никогда не испытывают, а я преувеличиваю. Они будут читать и думать, что сочинил наивный ребёнок. — Нельзя называть чувства неверными лишь потому, что они отличаются от чужих, — нахмурился Минхо. — Ты описываешь свой собственный мир, свои эмоции, а значит, они существуют, господин писатель. Мои же ты создал каким-то образом. Джисон улыбнулся, заглядывая ему в глаза. — Было бы здорово. По глупости я думал, что стоит всё бросить и заняться чем-то серьёзным, раз я совсем чувствовать не умею, но сердце нет-нет, да и выдаст что-нибудь хлёсткое, а мне потом это сквозь свои строки выражать, а нужно ли оно кому-нибудь? Никто эту лабуду читать всё равно не станет. Джисон сделал глоток чая, придерживая кружку обеими руками, и вдохнул пар, чтобы согреться. Минхо цокнул. — Ты такой самокритичный, — усмехнулся он. — Почему бы просто не рискнуть и не показать людям этих чувств? Видов того, что мы испытываем, так же много, как и людей на планете. Нельзя стыдиться того, что твою душу теребит. И подстраиваться под то, что, как думаешь ты, чувствуют другие. Нужно говорить о себе. — Но это как встать обнажённым перед толпой, когда твоё тело далеко от стандартов красоты. — А кто сказал тебе, что твоя душа — уродлива? — Отчим, — отрезал Джисон. — Отчим сказал. Он оставил отметины на моём теле, чтобы я помнил об этом. Когда тебе с четырнадцати лет неустанно повторяют о том, какой ты грязный и неправильный, самому становится трудно поверить в то, что ты заслужил счастья. Минхо уткнулся носом в свою ладонь и тяжело выдохнул. — На тот момент на твоей стороне никого не было? — Никого, — Джисон слизывает с губ привкус чая. — Если бы не Феликс, я бы определённо впал в депрессию. А с ним более-менее держусь. — Не представляю, как ты прошёл через это, — Минхо сжимает губы, — и не бросил писательство. — Это единственный способ бороться с тем, что бьёт изнутри. На моей стороне почти никого не было, и благодаря своим персонажам я почти поверил, что кто-то меня поддерживает. Может быть, именно поэтому в безумно красивых сверкающих глазах Хан Джисона редко переливаются огни, догадывается Ли Минхо. Может быть, именно поэтому он боится смеяться в голос, поэтому прячет кулаки в рукавах кардигана, плачет ночами, а если вдруг любит, то уж так, чтобы не разлюбить. Перед ними на столе куча страниц, вернее, куча отрывков из жизни этого худощавого писателя. Стоит Минхо коснуться их взглядом, и Джисон уже не сбежит от нежелательных признаний, но Ли вдруг протягивает руку вперёд и берет первую попавшуюся папку. Они на верном пути, чтобы доверять друг другу. Минхо ужасно не хочет насиловать личное пространство юноши, который в двадцать три года натерпелся самого паршивого от одиночества и равнодушия, но это ведь не вторжение, если тебя самого приглашают, правда? — Можно я возьму её? Капли дождя всё настойчивее стучат по стеклу панорамного окна, и ветви деревьев, качаясь на ветру, задевают крышу кофейни. — Мы здесь, видимо, надолго, — усмехается Джисон. — Конечно, бери. Чтива на неделю найдётся. — И о чём история? Минхо раскрывает папку, осторожно перебирая листы — они ж как из Ватиканского хранилища, их бы перчатками брать да под правильной температурой хранить, не дай бог ещё рассыплются. — Какого это вообще года? — Две тысячи седьмого, — отзывается Джисон. — Моя первая история. Про пиратов. — Пиратов? — смеётся Минхо. В его руках школьная тетрадь с Человеком-Пауком на обложке, внутри — неаккуратным почерком исписанные страницы в клетку, здесь даже проглядывались забавные неумелые зарисовки. — Я любил пиратов в детстве, — признаётся Джисон. — Тоже хотел им стать. Отец даже повязку на глаз мне сделал. Минхо улыбается, листая страницы. Истории у детей всегда такие наивные и простые, лёгкие и свободные, что задумываешься порой, а почему нам вообще нужно вырастать? Запах моря, порывы ветра, крики чаек ярче ощущаются ребёнком, который никогда не бывал у кромки воды, чем взрослым, плававшим в кругосветном путешествии. И вот он этот ребёнок, напротив сидит, в восхищении ожидая, когда Минхо прокомментирует его рассказ, а он, мастер подразнить, молча откладывал истории в сторону и принимался за другие, заставляя Джисона мучительно ожидать ответ. — Это про парня, который видел будущее, — говорит тот, когда Минхо берёт блокнот, половина страниц у которого вырвана. — В одиннадцать написал. — Это про вампиров, — сообщает Хан на следующей работе. — Я в тринадцать очень их любил, — хвастается, улыбаясь, и на его щеках играют ямочки. — Там ещё оборотни есть. Но они антагонисты. Минхо смеётся — громко, заливисто. — Что?! — возмущается Джисон. — Будто ты всем этим не занимался. — Ты покраснел, — Минхо прикрывает лицо ладонью. — Ты краснеешь каждый раз, когда показываешь мне что-нибудь, а когда я дочитываю, ты смущаешься, как девчонка из младших классов перед выпускником. — Да неправда это! — возражает Хан, хлопая того по плечу ладонью. — Ничего я не краснею! — Глупенький, — ухмыляется Минхо. — Зависишь от моего внимания. — Я тебе сейчас чая в лицо плесну, если не заткнёшься, — а у Джисона во время спора щёки обиженно надуваются, брови подскакивают домиком, и Минхо от смеха со стула скатывается. Они оба замечают боковым зрением, как посетители на них косятся, и если Хан от стыда лицо в ладони прячет, то Ли, наоборот, гордится тем, как вгоняет в краску этого стеснительного писателя. — Смущашка, — бросает он, и Джисон его стопкой листов по плечу, а Минхо продолжает смеяться, едва успевая прикрываться руками. — Сам дал мне почитать, а теперь что? — Так и читай нормально! Всё, что ты делаешь, это стебёшь меня. Лучше б что полезное сказал. И Минхо, пытаясь восстановить дыхание после смеха, послушно набредает на один из немногих оставшихся файлов. — А здесь что? — Одна из самых последних работ. Многие из них не окончены, только черновики. Эта — последняя оконченная. — Но она же… — Минхо замечает дату на файле: 2016 год. Джисон удручённо кивает. — С тех пор не мог написать ничего нормального. — Но ведь… столько времени уже прошло. — Теперь понимаешь, какие у меня проблемы? Минхо отмалчивается. Как-то растерянно рот раскрывает, сжимает пальцами пожелтевшие от времени листы, губу закусывает. — У тебя не было вдохновения? — хрипит он. — Я не знаю, как писатели работают над произведениями, но они часто говорят о вдохновении и… — Писать можно и без вдохновения — главное знать, что ты хочешь передать, — пожимает плечами Джисон. — У меня скорее не было поддержки. Человека, который бы читал это и говорил, что изменить, что оставить, что тронуло его. — Это правда важно, — соглашается Минхо. И погружается в чтение. Это был не первый рассказ Хана про однополую любовь. Свой первый он написал ещё в четырнадцать, а этот содержал в себе его самый любимый и запутанный сюжет. Это было скорее попыткой понять, что чувствует человек, которого влечёт к своему другу. — Здесь действия разворачиваются в школе. Учителя… учителя застали двух одноклассников за поцелуем в коридоре, и им пришлось разлучиться, потому что родители против. Они встречаются только через несколько лет, когда оба решают сбежать. А Минхо внимательно читает повесть: может, думает он, прерваться, выпить чаю, дать глазам и мозгу отдохнуть, ведь он за пару-тройку часов уже перечитал слишком много, но не может остановиться, ведь история эта стара, как мир, да и сам он жил в похожей. А пока он читает, то понимает, кажется, что и сам был одним из тех самых персонажей, таким же далёким и чужим, не связанным с настоящим миром и тем более этим писателем. Он мог бы стать тем же пиратом из самой первой истории, тем же вампиром, тем же несчастно влюблённым школьником, но вот он, герой самой последней истории, сидит напротив своего создателя и читает всё, что тот ему доверил. Ему бы среди страниц сейчас блуждать со своим Хёнджином, а он… а он писателю надоедает. — Ну как тебе? — интересуется Джисон. Он выпил уже добрые три чашки чая, лениво пережёвывая сладкие закуски, да даже дождь прекратился, и на небе теперь смешались масляные оттенки светло-песчаного, пыльного белого и серо-голубого. А Минхо закрывает последнюю страницу длинного рассказа, потирает глаза от усталости да улыбается. — Помнишь, ты говорил, что мы похожи? — начинает тот. — При чем тут это? — удивляется Джисон. — При том, что эта догадка, кажется, небезосновательна. Я понял, почему ты не можешь писать. Прочитал твои работы и… прости, я заметил кое-что, но не хотел как-то задеть тебя или… Джисон перехватывает его ладонь и пристально смотрит в его глаза. — Говори. Просто говори всё, что думаешь. Минхо колеблется. — Мы с тобой похожи, потому что тебе лень думать. Поэтому у нас схоже всё, начиная дорогой в вуз и заканчивая привычным вкусом чая. Просто… — он неуверенно косится вниз. — Тебе неоткуда брать референсы. Образы у тебя сухие, а каждый персонаж из-за этого, видимо, обречён на провал. У них нет собственных маленьких прихотей, мелочей, что вызовут в нём ностальгию или заставят его засмеяться. Ты написал меня, изучив досконально только себя. Минхо замечает, как Джисон, кривя губы, отводит взгляд, тяжко выдыхая. — Пойми, просто… Ты не следил за людьми — вернее, ты даже не понимал отчётливо, как с ними говорить, как влиться в их общество, чтобы подмечать разницу в их поведении. Минхо обхватывает лицо Джисона ладонями и поворачивает сначала к себе, чтобы отыскать его внимательный взгляд, а затем заставляет оглянуться на других посетителей. — Вон та девушка в углу, видишь, — произносит он. Незнакомка в тот самый момент звонко смеётся в ответ на шутку своей подруги, высоко поднимая подбородок. — Понаблюдай за её мимикой. Многие прикрывают рот, когда смеются, а она нет. К тому же она начинает хлопать в ладоши, если заходится. А вон там, — и он поворачивает голову Хана в сторону баристы, — парень то и дело на часы поглядывает и в телефон, будто боится пропустить чей-то звонок. Понимаешь примерно, о чём я? Мелочи, которые определяют нас даже в бытовых вещах. А твои персонажи… слишком похожи на тебя или меня. Может, ты думаешь, что твоё поведение, твои мысли схожи с большинством? Приравнял себя к каждому человеку на планете? Нет, это совершенно нормально, ведь наши эмоции и чувства важнее всего, но мы ведь все различаемся. Ты не хотел, чтобы твои главные герои в чём-то отличались от тебя, иначе возникли бы споры, вот в чём проблема. В итоге они стали похожи. И я… в том числе. Я, которым ты управлял на этой «сцене», всего лишь ещё одна версия тебя. Застенчивый, асоциальный, но твоя неподдельная страсть к написанию — или хотя бы то, что ты ей называешь, ту внутреннюю энергию, из которой временами, подобно лаве, рождается вдохновение, — переродилась в мою. Джисон кивает. Кивает активно, сильно, уверенно, словно и сам себе уже очень давно это говорил. — Всё, что есть во мне, — это ты, — продолжает Минхо. — Я не существовал как человек. Тебе всё равно, что я ем на завтрак, всё равно, какой канал включу, чтобы телевизор тихо играл на фоне, и всё равно, остановился бы я по пути домой после учёбы, чтобы полюбоваться осенним закатом — ведь так редко в октябре мы видим, как заходит солнце, верно? — Откуда ты научился чувствовать такое? — удивлённо шепчет Хан. В глазах его крупных мерцает грусть. Он, возможно, не хотел признавать правды. — Это ощущается. Очень глубоко. Ты переходишь к более существенным сценам, но не чувствуешь персонажей. Они как будто чужие — и ты смотришь на них как сквозь грязную поверхность воды. Поэтому я вернусь к тому, с чего начал. И он переплетает их с Джисоном пальцы, слегка поглаживая его ладонь, чтобы он не разочаровывался в себе ещё больше. — Это здорово, что мы похожи. Ты оказался настолько смел, что захотел явить миру себя настоящего, только спрятанного в теле другого. Это чудесно. Вот только мы с тобой стоим по разные стороны зеркала, оставляя вспотевшими от страха и волнения ладонями отпечатки на стекле. И боимся поднять глаза. Мы не просто похожи, молчит Минхо. — Мы одинаковы, — говорит Джисон. И оба — застенчиво улыбаются, опуская взгляд, зато ладоней от стекла не убирают. — Ты ведь хотел стать умнее, красивее, популярнее, так? Джисон, прилагая усилия, глотает. — А ещё — чтобы меня кто-то любил. — Господин писатель, — ухмыляется Минхо. — У меня нет любимого цвета, вкуса чая, сладости. Да, у меня есть хобби и интересы, может, но я не чувствую до сих пор полноценности. Поэтому, может, ну… — он берет вторую руку Джисона и игриво заглядывает ему в глаза, — пока я здесь, с тобой, в «тени», наделишь меня душой? Я всё-таки немного хочу жить. Ведь, если я не ошибаюсь, лучше всего писатель себя чувствует лишь в тот момент, когда доводит до совершенства свою главу. А я готов быть твоей главой. Джисон смеётся легко и робко, отворачиваясь, а Минхо пытается отыскать блеск в его глазах, чтобы составить созвездия нужных слов. — И где ты только таких слов понабрался? — широко улыбается он — и Минхо понимает, что, кажется, они на верном пути к сближению. — Ладно, ладно. Мы и вправду похожи, и я думал, что из-за этого мне будет гораздо легче писать новеллу. Но ты всё разгадал. Оказывается, я никудышный писатель. — Но у тебя ещё есть время разобрать свои ошибки и переписать, если надо! — возмущается Минхо. — Берёшь — и анализируешь, что тебе не нравится. А потом переписываешь. В этой жизни всё можно исправить. Джисон хитро косится на него. — Как насчёт сделки? Минхо облизывает губы. — Ты чего придумал, господин писатель? — Ты сказал, что не чувствуешь себя полноценным. Я могу научить тебя чему-то, если тебя вдруг заинтересует конкретное хобби, во всём помогу, буду развивать тебя, как попросишь, только взамен ты тоже окажешь мне услугу. — И какую же? — Минхо придвигается ближе. — Побудь моим критиком. Мне нужно, чтобы кто-то читал мои сочинения и говорил честно, полная чепуха или нет. Минхо кивает, раздумывая. — Неплохая идея. То есть я всего-то должен читать всё, что ты пишешь, и говорить честное мнение? — Ага. — Делов-то, — усмехается Ли. — Ладно, по рукам. Обещаю жестоко тебя критиковать. Никаких поблажек. С завтрашнего дня полностью исправишь свой стиль, — Минхо перегнулся через стол, и их лица оказались на неприлично маленьком расстоянии друг от друга. Глаза Джисона, эти косенькие, тут же испуганно вперёд глядят, моргает он от испуга от неожиданности, руки его потеют в чужих ладонях, и Минхо не может сдержать смех. — Ты опять засмущался! — восклицает он. — Серьёзно, Хан Джисон! Сколько можно? — Да ну тебя, — ворчит тот и тут же отворачивается, расцепляя руки. — И вообще, мне в уборную надо. Минхо провожает взглядом то, как он резко вскакивает со своего стула и убегает к туалетам. Этот писатель… Они не просто одинаковые, иногда кажется, что они вовсе одно целое. Что за игру он ведёт, этот скромный, пугливый и хрупкий юноша, который краснеет, стоит Минхо чуть подольше посмотреть ему в глаза? И почему правила у неё такие интересные?.. В тот день дождь не кончался до самого вечера, а строки давних новелл и рассказов витали в воздухе вместе с тихой музыкой. Минхо ловит себя на мысли о том, что, существуй этот писатель в его мире, он бы непременно захотел с ним подружиться.

***

Heize — Flu (ft. Changmo)

Сквозь отражение в чёрном экране телефона Феликс не моргая смотрит на своё отражение. Хён точно будет в порядке? Нет, они оба прекрасно знают сюжет, и это отличный шанс для Джисона в своих чувствах разобраться, сложилась просто идеальная ситуация, чтобы никого не ранить, но где гарантия того, что это всё не просто сказка счастливая на несколько дней?.. Хан заслужил любви, непременно, и Феликсу жаль, что её пришлось придумывать, но с другой стороны, не лучше, если бы каждый человек себе такую прописал — и вот она, перед ним, идеальная… Феликс не сомневался в писательских способностях хёна, но что было в его теле куда сильнее, так это горящее сердце. И отчаяннее, чем писать, он умел только любить. Интересно, а сам бы он хотел, чтобы его персонаж со страниц сошёл, призадумался Феликс. Было бы неплохо: тот самый его второстепенный персонаж из сюжета, который он на втором курсе сочинил, — невысокий, с крепкой фигурой, светлыми волосами и ласковой улыбкой. Ликс ухмыльнулся, изучая себя в отражении телефона. Может, тоже попробовать?.. — Чего такой довольный? Феликс не замечает, как в чёрном зеркале возникает еще одно лицо — прямо над ним склоняется, и он, улавливая взгляд ассиметричных глаз цвета старых листов бумаги, вздрагивает, чуть отскакивая в сторону. — Сонбэ… — выдыхает он, пряча взгляд. Ногтями скрипит по дереву скамьи и норовит убежать подальше, только почему-то остаётся. — Будешь продолжать звать меня сонбэ? — вскидывает бровь тот. Сквозь отражение в тёмном экране его взгляд куда пронзительнее. — Даже когда мы наедине? — А кто ты мне, нуна, что ли, — бурчит Феликс, резко убирая телефон в карман. Уж лучше ему не поднимать взгляда. Да и скрыться по-тихому, чтобы тот не заметил. — Я помню, как ты прекрасно справлялся с тем, чтобы звать меня по имени, — настаивает старший. — Ещё до того момента, когда мы столкнулись с формальностями в виде хёна и сонбэ. Феликс вскидывает голову, и светлая чёлка качается на ветру. Слова, которые он хотел высказать, каждый раз при виде его, застревая в горле, падают обратно, куда-то сквозь лёгкие в сердце, и между ними — снова осенний промозглый ветер, что не даёт стать ближе. — Ты что-то хотел? — чётко очерченные острые губы превращаются в светло-розовую полоску. — Если нет, я пойду работать над дипломом, ладно? Сонбэ устало вздыхает. Отстраняется чуть, отводит взгляд, чтобы не врываться насильно в личное пространство младшего, и из-под его приоткрытых губ следует вопрос: — Почему Хан Джисон перестал посещать занятия? У него всё хорошо? В последнее время он редко появляется в университете. Феликс закатывает глаза. Конечно, он ожидал, что тот использует хёна в качестве предлога. Ведь когда они наедине, тем для разговора не так уж и много — точнее, есть одна, но и её откладывают, табуированную, а всё остальное — не более чем формальности между студентом и его старшим наставником. Вот только он никогда не начинал беседу первым: всё обычно заканчивалось скоромным приветствием Феликса или их короткой переглядкой, когда они, натыкаясь друг на друга в коридорах, не знали, куда сбежать. И каждый раз сердце выскакивало, как бешеное, и зачем, спрашивал себя Ликс, он всё это начал, ведь они уже взрослые люди, а он цепляется за какое-то детство. — У него работы куча, — он тяжело сглатывает. — Хён полностью погрузился в новый сценарий, поэтому не ходит на пары. — Это грозит отчислением, — напомнил старший. — Я не хочу, чтобы его талант пострадал, — он устремляет свой взгляд в небо, выдыхая беззвучный свист. — Если это всё, что ты хотел, — шепчет Феликс, — я пойду, ладно? Ли, подскакивая со скамьи, делает первые шаги по направлению к выходу с заднего двора. В его глазах, как солнце, на которое смотришь долго, всё ещё остаётся образ этого лица, и он смущённо потирает плечи руками в попытке согреться, устремляя свой взгляд на траву под ногами, что мочит подошву его кроссовок. — Феликс! — окликает его сонбэ. Ли не оборачивается. А продолжает свой шаг, пусть и крохотными ножками по липкой траве. — Ли Феликс, нам нужно поговорить, — повторяет старший. Феликс ускоряется. Ну нет, только не сегодня, парень, думает он, покрываясь мурашками. Одна только мысль о том, что он в разговоре хочет зайти дальше — а Ликс прекрасно знал, о чём тот станет говорить, — вызывала у него тревогу и комом в горле вставала. — Ли Ёнбок! — выкрикивает сонбэ, и Феликс слышит, как тот срывается с места и шагает за ним, только он куда крупнее, а потому звук его шагов по влажной траве всё громче и отчётливее становится. И он удаляется, надеясь почему-то, что сможет сбежать, как и раньше — ведь всегда же получалось, но лабиринт его ложных чувств вдруг превращается в кольцо, и он возвращается туда, откуда начал. Потому что Чан-хёну достаточно, будто сквозь прожёванные слёзы, надрывно и мучительно больно произнести лишь два слога: — Филли… — и Феликс вновь, задыхаясь, влюбляется. Феликс на мгновение вздрагивает. Воспоминания пожелтевшими полароидами мерцают в его голове. Это слово звучит как полуденное солнце, как летние ночи в пожухлой траве, как молчаливый прибой в заливе бушующего океана, как вспышки фотоаппарата, и он останавливается. Когда он невольно поворачивает голову, то видит, как сонбэ уже протягивает руку, чтобы схватить его за предплечье. — Крис… — надломленно выдыхает Феликс. Чан-хён приподнимает уголки губ: — Отозвался… Но, замечая злость на лице Ликса, медленно опускает руку и, теряя надежду, слабо сжимает в кулаке. — У тебя… всё хорошо? Ты в порядке, правда? Феликс кивнул. — А семья… семья в порядке? — Что тебе нужно, Крис? — огрызается Феликс. — Ты, — выдыхая с ветром, признаётся тот. — Ты мне нужен. А у Ликса в груди всё, омываясь слезами, раскалывается. — Четыре года был не нужен, — напоминает он, — четыре года. Сейчас-то что изменилось? Феликс по глазам видит: Чан понимает, что виноват. Возможно, старший бы взял его за руку, прижал бы к груди сейчас, но он всегда угадывал настроение Ликса, и сейчас тому будет противен физический контакт, между ними и так слишком много недомолвок, а если он просто обнимет, что станет ясно, что? — Да, изменилось, — Чан губы облизывает. — Мы можем поговорить? — Зачем тебе это? Снова убить меня хочешь? Снова хочешь выпотрошить своими словами? Чан качает головой. — Всего одно свидание. Одна прогулка, прошу. Если тебе хоть что-то не понравится, я не буду больше тебе надоедать, слышишь? Феликс усмехается, смотря, как Чан перебирает ладони в волнении. Так привычно смотреть на это, будто никакие четыре года не разделяли тот самый их август, будто они снова в его спальне, ведь что тогда, что сейчас, всё время они стесняются взглянуть друг другу в глаза: тогда — потому что не сдержали бы желания, сейчас — удушья разочарования. — Свидание? — сжимает губы Феликс. — Мы не разговаривали на протяжении нескольких лет, а ты хочешь исправить всё за один вечер? Чан выглядит отчаянно. Так, словно всю надежду потерял. Будто трава желтеет да отцветает не в далёкой Австралии, а в душе у него. — Дохлый номер, Крис, — бросает Феликс. — Один разговор не вылечит всю обиду, что копилась на тебя несколько лет. Я разочаровывался в тебе всё больше и больше с каждым годом, и один вечер что бумажкой укрыться от дождя — бесполезно, так ещё и жалко. — Но ведь мы… — «Нас» больше не существует, — улыбается ему Феликс. — Прошу, не ходи за мной по пятам. И, в последний раз глядя на руки Чана, замечает, как у того те покрылись изящными переплетениями вен. Он стал ещё красивее, чем раньше. Феликс ловит себя на мысли о том, что, встреться они впервые именно сейчас, он бы незамедлительно влюбился в этого молодого мужчину, но их дороги пересекались настолько часто, что Ликс успел заблудиться, сколько шансов у них уже появилось и исчезло, а потому лучше, чем просто распутать их пути, выхода не было. Ему было уютно в тёмном непроходимом лесу воспоминаний, но человек нуждается в солнечном свете. — Прощай, Крис, — Феликс пятится назад спиной, не оборачиваясь. — Надеюсь, ты найдёшь себе кого-то очень, очень достойного. Но не потеряй его, как когда-то меня.

***

John Park — I’m Always By Your Side

Джисон улёгся поперёк кровати, вытянув ноги к окну, и издал протяжный стон. Это мучительно долгое воскресенье подходило к концу. Минхо разложился рядом, громко упав в одеяло и заставив матрац прогнуться. — Я вымотался, — просвистел Ли. — Ты весь день на месте сидел! — возмутился Хан, косясь на его наглое лицо. — Я истории твои читал, — напомнил Минхо, поворачиваясь в его сторону. — Знаешь, как это утомительно?! И оба улыбаются, когда их взгляды встречаются, а затем смеются, прикрывая глаза. — Мы что теперь, вместе жить будем? — спрашивает Минхо. — Если обратно не сбежишь, то да, — кивает Джисон. — Больше тебе идти некуда. — Но разве тебя это не смутит? Я не стану мешать тебе? — сомневается Минхо. — Я никогда раньше не жил с другом, — пожимает плечами писатель. — Наверное, это будет весёлый опыт. Ты всё равно уже на моей кровати поселился, паршивец, куда мне деваться теперь, — а Минхо снова смеётся, и Джисон ловит себя на невольной улыбке от того, что звучание его смеха его согревает. — Мы можем составить правила, — предлагает Ли. — Правила совместного проживания. Например, не заходить в ванную, пока кто-то в душе. Или не ходить голым по квартире. — Что, Хёнджин так делает? — Блин, постоянно! — кричит Минхо. — Говорю ему, надень ты уже свои трусы, а он, извращенец… ты зачем его таким создал? — Чтоб тебе не скучно было, — дразнит его Джисон. — Ага, вот уж развлечения, на бубенцы его смотреть, — бурчит Минхо и поднимается с кровати. Затем отыскивает в столе пустой лист, книжку и ручку, возвращается в постель и принимается за выполнение своей идеи, нарочито громко выписывая сверху: «Правила совместного проживания». — Давай начнём. Какое первое? — Мимо унитаза не промахиваться, — сонно проговаривает писатель. — Хан Джисон! — возмущается Минхо и шлёпает его по плечу. — Нормальные давай. Начнём с «Не трогать задницу Ли Минхо», — закусив губы, начеркал он. — Эй! Я даже не думал о таком! — щёки Джисона снова обиженно надулись, а Минхо рассмеялся, даже не думая исправлять. — Следующим пунктом пиши «не занимать ванную больше, чем на полчаса». И не заниматься там непотребствами всякими, понятно? — Понятно-понятно, господин писатель, — ухмыльнулся Минхо, а под нос пробурчал: — понятно, что ты там делаешь. — Вот же придумал тебя на свою голову, — сквозь зубы процедил Джисон. А потом список пополнился ещё несколькими пунктами. «Уборку проводить вместе», «Уважать личное пространство друг друга и не врываться, пока сами не попросят», «Не мешать Хан Джисону сочинять, если в голову придёт идея; все вопросы обсуждать, когда он скажет, что свободен», «Не читать сочинения Хан Джисона, пока он сам не даст», а особый пункт для Ли Минхо добавили сразу же: «Не знакомиться с соседями, не преступать закон, не вести длинные диалоги с другими людьми». И хоть Минхо настаивал, что, возможно, мог бы завести много полезных знакомств, Джисон окатил его таким взглядом, что тот сразу понял серьёзность этого правила. — И не называть меня господином писателем, боже ж ты мой, — добавил Хан, вырывая у Ли ручку и самолично вписывая правило. — Надоел ты мне с этим. Минхо усмехнулся. — Милашка. Лучше решим, как спать сегодня ляжем. — Ты пойдёшь на диван, — решительно заявил Джисон. — Ну нет, я четыре года на этой кровати спал, я отсюда не слезу. — Я тоже четыре года! — напомнил Хан. — Значит, она наша общая, — заключил Минхо и приписал: «Спать на одной кровати под разными одеялами». — Тот, кто будет храпеть, пойдёт на диван. — Мы только что договорились не вторгаться в личное пространство, а теперь ты говоришь, что спать на одной кровати — нормально? Минхо вскидывает бровь и оценивающе оглядывает испуганное лицо Джисона. — А ты думаешь, сможешь уснуть в одиночестве? Я привык засыпать рядом с Хёнджином, а ты, вероятно, глаз не сомкнёшь, если тебя не обнимут на ночь, верно? Джисон вздрогнул. Мурашки по коже прошли от осознания того, что Минхо только что сказал. И пока Ли усердно раздумывал над следующим пунктом, Хан наблюдал за его остро очерченным профилем, приоткрыв рот: он что, только что согласился обнимать его перед сном, несмотря на то, что они практически незнакомцы?.. Он, этот парень из его мечтаний? Парень, которого он сам так долго представлял, чтобы заснуть, да настолько сильно и усердно, что буквально чувствовал текстуру его кожи и аромат парфюма, прямо сейчас так легко узнаёт, чего он хочет? Как будто не Джисон его прописывал, а Минхо — его, вот насколько он понял это. — Ладно, добавлю ещё наш сегодняшний уговор. Будешь меня обеспечивать, а я стану твоим личным критиком. Побуду содержанкой немного, — улыбнулся он и подмигнул Хану. Тот, витая в мыслях, совсем его слушать перестал. — Ты правда… мне настолько доверяешь? Соглашаешься спать рядом со мной, тебе комфортно находиться рядом, ты ведёшь себя так, словно мы давние друзья. — Ну я же сказал, что попробую тебе доверять, — напомнил Ли. — Ты выглядишь одиноким и очень слабым, — и, чуть подвинувшись, провёл ладонью Джисону за ушком, как котёнку, на улице найденному. — Я ожидал, что писатель, создавший мою жизнь, храбр, ловок, изворотлив, я же наследник крупной компании и сын главы целого клана, а ты такой маленький и беззащитный. Я удивлён, потому что ты не такой пугающий, как ожидалось, скорее, ты крохотный и милый, — Минхо гладит его по голове, слегка щекоча пальцами затылок. — Поэтому я очень даже хочу тебе доверять. Джисон улыбается, усмехаясь в облегчении. Опускает взгляд, невольно ластится к прикосновениям его пальцев и прикрывает глаза. — Я постараюсь сделать всё, чтобы ты не разочаровался во мне, — прошептал Хан. И в голове — голос Феликса, молящий не причинять боль ни себе, ни Минхо. Джисон не знает, что такое останавливаться, но отчего-то уверен, что сможет вовремя прекратить и снова запереть эти чувства в себе, и дружба с Минхо — шанс создать невероятные воспоминания, пропитанные самой крепкой связью, которая только может быть. Они не братья, не родственники, не знакомые, не приятели. Они не любовники, не бывшие и не будущие. Они — писатель и его персонаж. И они лежат в постели, между ними — какие-то бумаги да постепенно сокращающиеся сантиметры, и Хан не хочет, чтобы Минхо руку свою убирал. Может, это подозрительно- так долго телесный контакт поддерживать даже для друзей сомнительно будет, вот только это последнее, о чём он думает, потому что, когда Минхо пропускает пальцы сквозь его волосы и смотрит ему прямо в глаза, Джисон, не в силах сделать полного вздоха, понимает, насколько счастливым был Хёнджин. Лучи закатного солнца уже покинули город: исчезли, сравнявшись с землей, и оставили Сеул на попечение огней искусственных, и этот свет ощущался как единственно верный да самый уютный в постели, наполненной молчанием двух заблудившихся людей. Эта спальня хранила слишком много секретов, и когда Минхо, испугавшись, что заходит слишком далеко, убрал руку, кажется, зародился ещё один.

***

— Как твоя рука, кстати? — любопытствует Джисон, когда Минхо готовится ко сну, надевая его старую футболку. Тот мазанул взглядом по запястью: чуть посеревшие бинты ослабли и размотались сверху. — Давай я посмотрю, хорошо? Они опускаются на кровать, и Хан бережно разматывает повязку, стараясь не думать о том, что заставило Минхо это сделать. — Хорошо, что зараза не попала, — бормочет писатель. — Думаю, можно снять бинты, пусть шрам сам заживёт. И когда повязка слоями опускается на постель, сложившись кольцами, им предстаёт слегка выпуклый светло-розовый след. — Прости, что заставил тебя пройти через это, — шепчет Минхо. — Если хочешь извиниться, больше просто такого не совершай. Это я виноват, наверное, что не научил тебя быть сильным и делиться своими проблемами, и в итоге ты видишь исход в смерти. — Это совсем не так, господин писатель, — Минхо приподнимает уголки губ. — Ты ведь не знаешь, каков я был в «тени». А сейчас я и в самом деле здесь. Делаю то, о чём бы ты и не подумал. — Оттого и страшно. Вдруг я не дал тебе необходимого? Вдруг ты не сможешь справиться с эмоциями, потому что я не предупредил тебя о них? — Я же не маленький ребёнок, — усмехнулся Ли. — Обожгусь — в следующий раз руку в огонь совать не стану. — Главное со смертью больше не играй, — просит Хан. — А всё остальное переживём. И, поднося запястье Минхо ближе, осторожно касается шрама губами, мягко, почти незаметно, как если бы поцеловал воздух над ним, а не кожу. — Целуешь мои шрамы? — удивляясь смелости писателя, вскидывает брови Ли. — Пока Хёнджина нет рядом, кто-то должен это делать, — только и отвечает Джисон, чтобы после подняться и убрать бинты с кровати. Минхо провожает его взглядом. Писатель изо всех сил старается подарить ему комфорт и завоевать его доверие, ведь стал бы он разбрасываться этими объятиями да поцелуями для человека, которого совсем не ценит?.. А Минхо и не знает, как отблагодарить его, ведь если Джисон всего себя ему подарит, пока он здесь, как же быть, если однажды Ли исчезнет? А теперь, прижимая пульсирующее от поцелуя запястье к груди, думает Минхо, захочет ли он правда уходить обратно?

***

Феликс изо всех сил пытается сосредоточиться. Его сосед уже давно храпит, уткнувшись в стенку, да и ночь неумолимо наступает. Комната в общежитии погружена в сумерки, острый голубой свет монитора его компьютера прорезает из темноты светлые локоны Феликса и его красные от напряжения глаза. Сцена должна быть готова к завтрашнему утру, а он и предложения составить не может: всё накручивает себя, и в груди как будто слишком сильно стянули нити при очередном стежке, а вслед за ним — череда таких же спутанных и неверных швов, и как бы он ни пытался распутать, только больше надрывает и вскрывает органы. Он пытается отвлечься, сжимая волосы пальцами на затылке, скатывается по спинке стула, тяжко выдыхая, но мысли тяжёлым булыжником в горле застревают, и он кутается в свою футболку, прикрывая глаза. Если честно, он до сих пор, как подросток несчастный, влюблён в Чана. Что это было, когда утром Феликс, отводя от него свою руку, мечтал, чтобы тот схватил её против воли да обнял его? Что это было, когда утром Феликс смотрел в его глаза, жалея, что после такого пристального взгляда ничего не последует? Что это иначе, если не непослушное желание опять его коснуться? И Феликс был влюблён, очевидно, да по уши, с бабочками в животе, дрожащими коленками и слезами на ресницах, однако отношения… всё уже кончено для каких-то попыток вернуть сладкую сказку. Чёрт! Феликс надеялся, что сможет за сегодня закончить сцену, а на часах время к двум ночи близится, и он проснётся разбитым, зато перед глазами — образ Чана. Или, как вернее его называть, Криса. Феликс берёт в руки карандаш — и в полнейшей тишине штрихует бумагу, чтобы успокоиться, на ней бесконечные заметки перечёркивает какими-то несвязными линиями и буквами, и из-под его ладони вырисовывается крохотный набросок. Кудрявая чёлка, выглядывающая из-под шапки, чёрная атласная рубашка и морщинки возле глаз — крохотное лицо, озарённое австралийским солнцем и лучами их молодости, и знал бы, знал бы этот Крис, в скольких персонажей Феликс его вложил. Знал бы, что он уже успел побыть протагонистом, любовным интересом и героем храбрым, знал бы, что он в самых мудрых и благородных персонажах воплотился, ведь если писатель влюбится в вас, можете быть уверены, вы останетесь на бесчисленных страницах его воспоминаний и переродитесь самыми любимыми персонажами. Феликс вновь рисует его на заметках, отчаявшийся, так привычно, словно кисть уже выучила каждый нужный штрих, а когда он начинает прорисовывать пухлые губы, то ловит себя на невольной улыбке — и тут же одёргивает себя, зная, что, позволяя себе фантазии, может больно удариться о реальность. Губы Криса… губы, которыми он всегда произносил его имя. Мягкие, податливые, но властные и доминирующие, вот какими они были, вспоминает Ликс. Как же здорово было… их касаться. Вот бы снова, а, хоть разочек. Но Феликс знает, что на одном разочке он не остановится, а Крис в его сердце отдельное сердце занимает, и скольким бы людям Ли ни симпатизировал после, Чан всё равно уже успел забрать у него всю любовь, чтобы Ликс имел возможность отдать её кому-либо другому. Феликс усмехается и цокает. Вот он дурачок… всё ещё хочет к нему на руки — и просит по пятам не ходить. Честно, ему и причина не нужна, он согласится любить Криса даже после стольких лет обиды, но всё ещё сердце болит от того, что произошло однажды. Феликс попросту боится, что ничего не будет прежним. А если не будет как раньше, зачем ему вообще что-то? Феликс разминает глаза, жмурится, трёт лицо ладонями и пошире раскрывает крышку ноутбука. Хватит с него на сегодня мыслей о Крисе.

***

Бан Кристофер Чан переехал с семьёй в Австралию, когда ему только исполнилось шестнадцать лет. Родители сказали, что их перевод в новый филиал, открывшийся недавно в Сиднее, поможет продвинуться им по карьерной лестнице и завести полезные знакомства, а Чану было всё равно, где заканчивать обучение. Поэтому в один из солнечных дней октября их чемоданы стояли напротив милого двухэтажного дома с облицовкой в оттенках голубого и бежевого. Чан до сих пор помнил свою первую мысль по приезде в Сидней. «Кажется, теперь мне нужно будет повысить уровень английского», — напомнил он себе, стоило его ступням коснуться австралийской земли. Мягкое солнце легло на его лицо полуденными лучами, и где-то в его мыслях промелькнуло осознанием: он прибыл сюда в начало самого яркого и жаркого лета. Их дом располагался вверх по короткой улице на окраине города, за которой открывалось широкое поле, и в каждом дворе располагалась лужайка, а пушистые собаки встречали новых соседей бодрым лаем. Женщина-риэлтор при продаже упомянула, что по соседству живёт много семей с детьми и подростками, так что сыну отбоя от общения с ровесниками не будет, и в первый день в Сиднее Чан очень хорошо это понял. Он обустроился в своей спальне на втором этаже, вывесив на стены карту звёздного неба, плакаты рок-групп, уставив полки журналами да книгами, плюхнулся на двуспальную кровать и уставился в окно. Напротив их дома находился такой же двухэтажный коттедж, и комната, что видом выходила на его собственную, была прикрыта качающимися на ветру занавесками: Чан заметил лишь горшок на подоконнике, а когда его глаза невольно продолжили изучение соседского дома, немного лениво блуждая от одного края окна к другому, от него не ускользнула светло-бронзовая кожа лица обитателя и дрогнувшая от неожиданности светлая прядь волос. Чан испугался, подумав, что нарушает чьё-то личное пространство: это всего лишь его первый день в Австралии, а он уже успел накосячить, подглядев за кем-то из окна. И, тут же закрыв шторы, прислонился к стене, зажмуриваясь, господи, какой же он глупый, ведь сейчас всю репутацию испортит — а вдруг от него теперь шарахаться будут? Может, стоит извиниться перед тем незнакомцем? Ведь тот дрогнул, заметив, как чужие глаза, пусть и невольно, но исследуют его, и Бан молился, чтобы это ему просто показалось. Чан смог выйти на улицу ближе к вечеру, когда помог родителям прибраться в комнатах и достать бесконечные вещи из коробок. «Познакомься с соседскими детьми, — сказала мама. — Завтра пойдём записывать тебя в местную школу». И он, с интересом оглядывая окрестности, прогуливался по их новой улице, подставляя голову заходящим лучам солнца. Здесь спокойно, заметил он, когда увидел, как соседские дети играют с собакой во дворе, а пожилые женщины забредают в местную пекарню за разговором. И всё же, кем был тот незнакомец в окне? Судя по лицу, которое едва успел различить Чан, его ровесник: низенького роста, со смелыми топорщащимися локонами, черты лица мягкие, феминные, и ему бы хоть разок взглянуть на этого мальчишку, чтобы извиниться. В тот вечер Чан забрёл в конец улицы, откуда открывался вид на морской залив и окрашенный фиолетовым горизонт. Он был рад переезду в Сидней как минимум потому, что мог бы наконец научиться плавать и заниматься сёрфингом, как всегда мечтал, и запах солёной воды, что мочила его ступни, пока он перебирал пальцами острые осколки ракушек, заставил его улыбнуться новому будущему, открывавшему кучу возможностей. Тот вечер тёплого заходившего солнца и безмолвного моря шептал Чану о начале новой жизни. А ещё в тот вечер глухое урчание прилива было нарушено чьими-то насмешками и угрозами. Чан удивлённо оглянулся, прищурившись: неужели на заброшенном побережье, помимо него, кто-то ещё есть? Чуть поодаль, ближе к портовой зоне и крохотным продуктовым лавочкам, он заметил трёх парней: одного маленького, хрупкого и двух высоченных верзил, выряженных в одинаковые чёрные шорты и футболки, что, видимо, докучали первому. «Эй, блондинчик, — один из хулиганов больно тыкал младшего в спину, пока второй расхаживал перед ним, закрывая обзор, — волосы выкрасил, потому что педик? Какой парень с крашеными волосами ходит?» Блондин пытался увернуться от них, голову склонял, руками кое-как защищался, но те поднимали его на смех и толкали в плечи, ноги, живот, пока тот полностью не оказался в их власти. Чан тут же сорвался с места и ускорил шаг: ну нет, он не позволит здоровенным громилам обидеть слабого парня. И, быстро приближаясь к троице, громким басом окликнул хулиганов. «Эй!», — эхом прорезал его голос побережье, но те, взглянув на него, так и отвернулись, презрительно цокая, а затем, резко ударив светловолосого в плечо, прижали его к стене покосившегося сарая. Чан вздрогнул: они упирали его крепко, наверное, оставляя синяки на руках и груди, и тот зажмурился от боли, сжимая маленькие ладони в кулаки на груди и пытаясь сохранить ровное дыхание. Чан тут же растолкал громил, намереваясь отодрать их от незнакомца, но те крупные оказались, с округлыми мышцами, выглядывающими из-под рукавов футболок, и он понял: придётся постараться, чтобы одолеть их, как только они, ненадолго отстранившись от блондина, начали низкими голосами предъявлять Бану претензии. Но когда парень пониже, воспользовавшись ситуацией, поднял на него свой взгляд, светлая прядь чёлки чуть качнулась на прибрежном бризе, и Чан заметил, как тот, хитро улыбнувшись, подмигнул ему — а в следующую секунду, будто легко вырываясь из хватки верзил, ударил одного коленкой в пах, заставляя того вскрикнуть и зашипеть от боли. Второй, сведя челюсть, тут же завёл руку назад, сжимая пальцы в кулаки, и Чан отреагировал мгновенно: заломил его предплечье, нагибая и складывая тело пополам. Тот заворчал: Чан держал его локоть под неестественным углом, отчего у хулигана мурашки от боли по голым рукам побежали, и он делал усилие, чтобы не зажмуриться. «Какого чёрта вы творите? — зашипел первый, прикладываясь к стене, чтобы стерпеть боль. — Ты кто вообще такой, узкоглазый?» Чан, не отпуская второго, грозно покосился на него. «Так же хочешь?» — хмыкнул он в оскале, закатив глаза. Тем временем светловолосый незнакомец слегка наклонился к парню, которого держал Чан, и, потрепав того по волосам, мягко улыбнулся. «Эй, сладкий, — неожиданно низким для такой милой внешности голосом произнёс он, — не нужно обижать людей, особенно тех, кто кажется слабее, — и дал лёгонький щелбан ему в лоб. — Ты же понимаешь, какой пример подаёшь младшим детишкам? Очень, очень плохой». Первый парень, слегка отойдя от боли, уже замахивается на светловолосого, но Чан резко ударяет его по колени, отчего тот вновь падает. «Ребят, вы, конечно, такие классные, — смеётся блондин. — Осуждать человека, потому что он не похож на вас, последнее дело». «Да отпусти ты меня уже!» — рычит один из хулиганов, и Чан, резко отталкивая его в сторону, отпускает, протирая руки с пренебрежением на лице, будто в грязи повозился. «Парни, не нужно так поступать в следующий раз, если хотите завести детей, ладно? — наигранно надувает губки юноша. — Я ведь и посильнее ударить могу». Чан осматривает нападавших: они стоят в стороне, не справляясь с тяжёлым дыханием, и, гневно сведя скулы, посматривают на него, как на самого мерзопакостного своего врага. Блондин, не дожидаясь их ответа, гордо встряхивает волосами, пытаясь привести себя в порядок после драки, и с улыбкой хватает Чана за руку, заглядывая ему в глаза. «А тебе, милашка, отдельное спасибо. Пойдём отсюда?» Чан не успевает ответить — он лишь делает вздох, большими восхищёнными глазами глядя на незнакомца, — а тот уже убегает, таща Бана за собой. Бросая последний взгляд на хулиганов, чтобы убедиться, что за ними они не последуют, он выравнивает скорость с блондином и, широко улыбаясь, исчезает с ним в сумеречной дымке пропахшего вечером горизонта. Они добегают до плавного обрыва у прилива, где влажный оранжевый песок мягко обволакивает прозрачная вода — и становятся босыми ногами на остывшую землю. Оба пытаются выровнять дыхание: смотрят друг на друга, да лица у них подсвечены остатками алых солнечных лучей, и Чан не может сдержать широкой улыбки. «Что, нравится ввязываться в неприятности?» — усмехается незнакомец, и Чан радостно кивает, не в силах что-либо произнести. Этот парень похож на самый нежный и хрупкий цветок, распустившийся в ярком красочном кусте: глаза его оттенка песка на дне океанском мерцают, подобно каплям росы на рассвете, выглядывают хитро из-под светлой чёлки, веснушки на лице подобны просыпанному сахару, а уголки острых губ игриво поднимаются, когда он произносит слова. Однако — Чан приглядывается — ведь парень светловолосый, роста низенького, не может ли то быть… — Ты наш новый сосед? — вскидывает брови блондин. — Я тебя раньше здесь не видел. — Д-да, — запинается Чан. — Мы сегодня переехали в Сидней из Кореи. Тот хмыкает. — Так вот кто подглядывал за мной из окна, — улыбается незнакомец. Чан чувствует, как стыд накрывает его горячей волной яркой краски, заливая лицо, и он прячется в ладони, смущённо посмеиваясь. — Это не то, что ты подумал, правда, — восклицает Бан, сгорая от стеснения. — Я случайно заметил тебя. Блондин цокает, отводя взгляд. — Обещай больше в окна к другим не заглядывать, ладно? — подмигивая Чану, улыбается тот. Чан кивает. — Феликс. Феликс Ли, — он протягивает руку. — Моё английское имя Крис, — представляется Чан. — Крис Бан. Можешь звать меня так. — Ты ведь тоже кореец? — уточняет Феликс. — Чего не сказал настоящее имя? — Хочу начать новую жизнь с новым именем. — Так уж и быть, Крис, — протягивает Феликс. — Мне нравится это имя. Оно похоже… — он шуршит ступнями по песку, задумчиво опуская взгляд. — На шорох ракушек, когда ступаешь на них босыми ногами, — и он резко поднимает свои большие и серьёзные глаза на Чана. А ещё они ломаются так же красиво и уязвимо, если сжать их между пальцами, как сердце Криса в тот самый момент, когда Феликс подарил ему свой самый очаровательный взгляд. Что-то внутри насквозь разрывается, будто стянутые стежки разрезают ножницами, и внезапно как-то легко, свободно становится. Крис просто не знает ещё, что это за чувство такое — когда хрупкий мальчик, с которым он сбежал от хулиганов, смотрит ему в глаза и выискивает в них нужные ему ответы. — Влюбился? — отрезает Феликс и, поднимаясь на носочки, опирается руками о плечи Чана, изучая его сверкающие морскими каплями глаза. — Эй! — Чан инстинктивно подхватывает Феликса под талию, чтобы тот не упал, и только когда тот, чуть спотыкаясь, ударяется о его плечо, припадая к груди, да слегка касается губами ворота его рубашки, они резко отстраняются, отскакивая друг от друга на несколько сантиметров. — Осторожнее, прошу, — а сердечко-то уже отбивает бешеный ритм, и Феликсу хватает снова широко ему улыбнуться, сощурив глазки — так, что на скулах появляются крохотные морщинки, — чтобы Чан в попытке отдышаться, обхватывая свои плечи ладонями, смущённо отвернулся. — Ты смешной, — заключает Феликс. — Может, мы подружимся. Сколько тебе лет? — Шестнадцать, — отвечает тот, перебирая песок пальцами ног. — На год старше меня, значит. Ты уже записался в школу? Может, пойдёшь в нашу? У нас есть куча кружков по интересам: найдёшь что-нибудь для себя и друзей заведёшь. — Было бы здорово, — улыбается Чан. — У вас есть литературный? Феликс хлопает себя по груди. — Прямо перед тобой — его президент. Главный писатель и сценарист школы. По моим сочинениям в школе пьесы ставят. Чан улыбается. — Я всю жизнь писал рассказы, — признаётся он. — Можно присоединиться к вам, маэстро? Феликс закатывает глаза. — Мне нужно подумать, — театрально вздыхает Ли. Чан смеётся — громко, краснея, и глаза у него прикрываются ресничками. Они шагают вместе по линии берега. Вдалеке виднеется очерченный грязными коричневыми зданиями порт, корабли мерно выплывают из-за горизонта, и море сегодня невероятно спокойное. — Те парни часто тебя задирают? — спрашивает Чан. — Да они много кого задирают, только не все могут дать им отпор. На прошлой неделе избили парня в школе, когда увидели его накрашенные ногти. Сегодня, видимо, меня хотели — за осветлённые волосы. У мальчишек деньги отбирают, девушек домогаются — конченые идиоты. И если бы их только двое было, знаешь, так их целыми компаниями по всему городу не оберёшься. Чан присвистнул. — Ты отлично увернулся от них. — Годы тренировок, перцовый баллончик в кармане, может, драться я не умею, зато достаточно ловок, чтобы дать им отпор. Привык. Меня называют педиком… года два, пожалуй, — призадумался он. — На каком основании? Феликс пожимает плечами. — Люди любят придумывать о других то, о чём те даже никогда не знали. Мне всего пятнадцать, откуда мне знать, кто мне нравится? А они… придурки, — сквозь зубы процедил он. — Даже если я гей, это не даёт им права оскорблять меня. Чан останавливается — и треплет того по волосам. — Если нужна будет помощь — зови. Я отлично умею драться. Только не обращай внимания на их слова, ладно? Кем бы ты ни был, ты, — и дыхание у него замирает, — прекрасен. Феликс кивает. — Ну точно влюбился, дурачок, — и трясёт его за щеку. — Нет, — смеётся Чан. — Домой пошли. Я и так задержал тебя, верно? В тот вечер они вернулись домой, когда улица погрузилась в вечернюю тьму. Чан до сих пор помнил, как рассказывал родителям о знакомстве с соседским мальчишкой, сохраняя самообладание на лице, а затем, засыпая ночью, уговаривал себя не смотреть в окно и не выискивать в темноте обрамлённое светлыми волосами лицо. И, сжимая подушку, надеялся, что в сон не может провалиться только потому, что переутомился из-за перелёта.

***

Чан смотрит в экран телефона, и он знает, что этой ночью снова не уснёт. За его окном бушует ветер, он измял одеяло долгими размышлениями, а мигающий в начале поля ввода сообщения курсор не даёт ему спокойно закрыть глаза. Он ведь писатель — куда деваются все слова, в которых он хочет признаться? То, как Феликс, когда-то бывший его Феликс, попросил не преследовать его — разве это то, к чему они оба шли? Чан знает: сам виноват, что всё так сложилось. Не нужно было однажды отталкивать его из-за страха, он ведь обещал ему самую крепкую любовь, а в итоге сбежал, дурак, оставляя его в сухой траве, делая вид, что ему плевать на слёзы. Но какие бы тайны ни хранил Чан, Феликс ведь все четыре года думал обратное: что они — ошибка, что, несмотря на все промурлыченные в поцелуй обещания, расставание неизбежно, ведь первая любовь не может быть счастливой, и всё, что у них осталось, это растяжки на сердце: оно было таким большим, когда внутри жила любовь. Феликс, наверное, его ненавидит… Чан ожидал этого, пусть и боялся, и он выдыхает, утыкаясь лбом в экран телефона. У него остаётся кардинально мало времени, чтобы всё исправить, и если Феликс его отталкивает, значит, шансов тоже становится всё меньше. Он перебрал сотни «прошу, давай поговорим» и «ты нужен мне больше воздуха» прежде чем понял, что написанные ночью сообщения лучше никогда не отправлять. По крайней мере, у него остаётся время до выпуска Феликса: февраль ещё нескоро наступит. Чан борется с желанием сорваться с постели и отправиться к нему в комнату, чтобы прокричать в лицо о том, как сильно жалеет, и зубы сжимает от злости на себя самого. И заставляет себя лечь спать, зная, что до главы своей жизни под названием «Счастье» обязательно ещё доберётся. Лишь бы набраться сил перелистнуть несчастную пару страниц…

***

VICTON — Nostalgic Night

Чонин не мог уснуть. Всё ворочался в своей постели, одеяло норовило из-под пододеяльника выскочить, подушки как будто нарочно тёплыми были, а деревянный каркас уже начинал скрипеть от его постоянных телодвижений. Лучше б он снотворного принял, честное слово. Его горевшие от стыда уши всё ещё помнили поцелуи Со Чанбина. Я скучаю по тебе, скучаю по тебе, скучаю по тебе Чего он только пришёл? Чонин просил, приказывал не возвращаться, говорил же, что лучше порвать эту связь, учитывая, что ничего крепкого между ними и не было… Вот только отчего-то тот, не медля звонками и сообщениями, которые Чонин очевидно бы проигнорировал, просто-непросто отыскал его. Чонин тесно сжимает в кулаке одеяло. На коже отдаётся вибрация прикосновений его шершавых ладоней, в мыслях отзывается шёпот его поцелуев, и Чонин хотел бы убедить себя, что это было неверно, но, кажется, на одно несчастное мгновение это было именно тем, в чём он нуждался. Какого чёрта взрослая жизнь такая сложная? Почему нельзя как в детстве, чтобы всё вдруг стало однозначным: кто-то рядом, кто-то — чужой, почему близость и страсть теперь граничит с испугом и обманом, в первую очередь, самого себя? Почему он не звонит теперь, этот Со Чанбин, Чонин кулаком по кровати, сильно, надрывно, пришёл просто так, как ударом дефибриллятора, заставил снова его сердце бешено стучать, да и исчез? Знает же: в такие моменты Чонин голову теряет, в риске забывается, глотает его, как вино, так какого же… Чонин сегодня поцеловал Хёнджина. Именно в такие моменты он снова и снова мысленно возвращался к Чанбину. И всё повторялось, как год назад, когда они совершили то, что, возможно, не стоило, и если бы не та ночь, пришёл бы Чанбин сегодня? Заставил бы вновь его скучать по… Чонин зажмуривается и пытается заснуть. Слишком много вопросов в его голове — это испепеляет. И он, поднимая взгляд на окно, видит, как рассеиваются на небосводе в болотном оттенке мутного лунного эти невыносимые звёзды. Со Чанбин — не та партия, к которой стоит возвращаться. Но к которой хочется.

И даже не знаю, скучаю по тебе или по тем моментам, что у нас были

Всё было… как год назад. Эти проклятые звёзды, подумал двадцатиоднолетний Чонин. Надоели светить. Почему кажется, что летом они лишь ярче? Он битый час у окна стоит да дыхание восстановить пытается: бессонница измучила, жара невыносимая, и, открывая фрамугу, он пытается набрести ладонями на лёгкий ночной ветер, но воздух застыл, словно на картине, и он тяжко вздыхает, понимая, что этой ночью, кажется, не уснуть. Наутро ведь снова весь измотанный будет… На часах почти два. Ещё немного — и город настигнет рассвет. Он несколько раз принял душ, он занял себя просмотром видео в интернете, почему эта ночь такая тяжёлая?

Воспоминания становятся всё более размытыми, когда я думаю о тебе в своей тёмной комнате

Чонин слышит, как по асфальту к их жилому комплексу подъезжает автомобиль: свет фар проникает ползком на потолок его квартиры, и он вглядывается, чтобы разглядеть лучше. Машина-то дорогая, хмыкает он, кабриолет, начищенный до блеска, чёрный, как небо, в нём отражаются эти бессмысленные звёзды, кому же это так сегодня повезло, удивляется. А потом дверь открывается — и водитель аккуратно становится у входа, поднимая взгляд вверх. Парень в чёрной бейсболке да такого же цвета футболке, открывающей мышцы плеч, на губах его пухлых — загадочная ухмылка. Чонин щурится, чтобы удостовериться, но мужчина только достаёт телефон из кармана и набирает чей-то номер. Из глубины спальни доносится громкий рингтон. Кажется, этот парень, вальяжно облокотившийся о кузов, и вправду Со Чанбин. Чонин, хлопая ресницами, поднимает телефон с кровати да принимает вызов. И возвращается к окну, слегка прикрываясь шторами. — Ты не спишь, я прав? — улыбается Чанбин. — Кто же в такую ночь уснёт, — огрызается Чонин. — Т-ц, малыш, — смеётся Со. — Всё такой же злой, когда я рядом. — Чего ты хотел? — Чонин пристально смотрит на него сверху, сжимая в кулаке атласную ткань. — Тебя увидеть, — и Чанбин ловит его взгляд, игриво подмигивая. — Как насчёт ночного свидания? — Я не хожу на свидания. — Потому что тебя никто не зовёт, — напоминает Чанбин. — Давай спускайся, отвезу тебя в классное место. Тебе нужно проветрить мысли. — А вдруг ты маньяк какой? Отвезёшь меня в лес, на части разрежешь. — Я вообще-то флиртую с тобой, глупенький, — Чанбин выдерживает улыбку и проводит подушечкой большого пальца по нижней губе. У Чонина от этого жеста внезапно колени подгибаются. — Всего одно свидание, ладно? Это тебя ни к чему не обязывает. Чонин прекрасно его манипуляции знает: провести с Чанбином хоть пару часов означает думать о нём ещё несколько дней. Почему он манит тьмой своей неизведанной, почему цепляет этой ухмылкой флиртующей, почему пухлые губы, выговаривающие его имя, такие привлекательные? — Куда повезёшь меня? — Чонин закусывает щёки. И видит, как Чанбин не сдерживает самодовольного смеха. Чонин натягивает футболку широкую с джинсами да кроссовками и выходит на улицу. Уснуть этой ночью и вправду больше не получится.

Куда бы я ни пошёл, везде твои следы. Почему все песни, которые я слушаю, рассказывают только нашу историю?

Воздух в июле жаркий и упругий будто, а запах ночной свободы и звуки далёких моторов на шоссе заставляют его почувствовать какую-то интимную составляющую: словно они — одни в запретном для прохода другим месте. — Ты всё-таки от меня не отстанешь, правда? — говорит Чонин, когда Чанбин открывает для него дверь автомобиля. — Даже не надейся. — Ты же меня на семь лет старше, чего я тебе так приглянулся? — удивляется Чонин, лениво опираясь локтем о дверь. — Ты милашка, — отвечает Чанбин, заводя мотор. — Мне подобное всю жизнь говорят, — Чонин закатывает глаза. — Придумай что-нибудь пооригинальнее. И Чанбин резко наклоняется к нему, хватает за подбородок да приближает их лица так, что между носами остаётся несколько незаметных сантиметров. — Не могу избавиться от мысли, что хочу узнать тебя получше, — Чанбин облизывает губы, а у Чонина сердце удар пропускает, и он инстинктивно подаётся назад. — Ты у меня из головы не выходишь с самой первой встречи. Прошу, возьми за это ответственность. Чонину дышать становится трудно: он сглатывает тяжело, глаза прикрывая, и, преодолевая паутину далёких желаний, в которой он застрял, из его губ снова вырывается желчь: — Я не виновен в том, что ты влюбился в кого не надо, — вскидывает бровь Чонин. И скептично оглядывает лицо Чанбина, останавливаясь на его губах. После чего усмехается. Чанбин опускает голову, будто покрасневший подросток. — Влюбился. Так вот что со мной. — Заводи машину и поехали скорее, — бросает Чонин, отворачиваясь. И прячет улыбку большими ладонями.

Одинокие ночи и дни без тебя: есть столько вещей, которые мы могли бы сделать, и столько слов, чтобы сказать, и все они вспоминаются именно сейчас

Чонин обожал ночь. Ночь была временем облегчения. Тем, когда он, спокойно откинув голову на подголовник, мог прикрыть глаза и сделать остановку для своего бешеного дыхания. Ночью нет надоедливого солнца, ночью от него никто ничего не требует, ночь — сплетение моментов, когда он волен не скрывать свои желания, те, которые никто не замечает, пока он маскирует их широкой детской улыбкой, и даже Хёнджин этот в упор не видит, отчего Чонину временами так плохо. И даже если тот оставался на ночёвку, засыпал молниеносно, оставляя младшего наедине с этой вечной борьбой, так что, глядя на далёкий, утопающий в городских фейерверках горизонт, Ян накрывал хёна одеялом и желал спокойной ночи, а затем садился рядом, поджимал колени к груди и, гладя того по золотистым волосам, думал. Очень долго думал. Это было словно запереться в крохотном чулане, зная, что до него никто не доберётся: можно спокойно обнажиться перед мыслями, у которых не было конца. Чонин поднимает руки высоко — и чувствует, как рукава его футболки ласкает поток ветра от скорости. Лицо приятно охлаждает воздух. Чанбин увеличивает громкость радио, и строки песни уносятся вместе с ними по городскому шоссе, а в широкой реке отражаются оранжевые огни. В глазах Чонина они горят ещё ярче. Он находил в ночи спасение, рядом с ним человек, который, вероятно, хотел целовать его, он свободен от обязательств, и сердце его пускается в пустоту за горизонт, когда он, приоткрывая губы, чтобы вдохнуть отчаяния, чувствует, что эта ночь поможет ему что-нибудь изменить. — Мы успеем до рассвета? — спрашивает Чонин. — Что успеем? — косится Чанбин. — Успеем узнать, к чему оба так бежим? — Ян старается перекричать ветер своим голосом. — Успеем. Раз мы вдвоём, то всё успеем.

Я лишь хочу засыпать рядом с тобой. Поверни время вспять — и я снова скажу, что люблю тебя

Солнце наверняка за ними по пятам крадётся, так что Чонин предпочитает смотреть в сторону запада, ведь гнетущая темнота куда приятнее, когда ты не знаешь, что делать со своей жизнью. Предрассветные лучи — самое мерзкое, что может случиться с ним сегодня. Они выезжают за город. Прощаясь с небоскрёбами, встречают бескрайние поля и витиеватые, извилистые однополосные дороги, рискуют нарваться на обрыв со скалы или выключенные фары неисправного грузовика, но отчего-то всё равно хочется, улыбаясь друг другу в зеркало заднего вида, встретить эту свободу. Чанбин кладёт ладонь на ляжку Чонину. Тот вопросительно смотрит на него, мол, может, за дорогой следить будешь? И дыхание его как-то глубже становится, пока он чувствует чьё-то прикосновение. Это ведь не просто так, да? Чонин в делах сердечных слаб да неопытен, но этот шаг, кажется, достаточно значимый, чтобы принять его за дружбу. И почему у него всё внутри так дрожит? Почему в бёдрах тесно? Слишком много «почему» для одной ночи. Так почему же? Они приезжают на побережье. Вокруг — промзона, сплошные заржавевшие складские помещения, от которых ничего, кроме несущих струн и руин бывших лестниц, и во тьме, которую кое-как прорезает лунный свет, сияют их бывшие ранее белые стены. — Не очень романтично, Чанбин, — цокает Чонин. — Ты что, подросток? А Чанбин достаёт из багажника небольшую плетёную корзину и хвастается ей перед младшим. — Это ещё не всё, — говорит он. — Пойдём. Они решают устроиться у кромки воды. Наверное, с верхних этажей этих заброшенных зданий вид на одинокое море приносит ещё больше боли. Сегодня штиль: этой ночью чересчур досадно для каких-то бурь. И пока Чонин потирает плечи ладонями, чтобы согреться, Чанбин раскладывает на крыше покрывало да закуски. — Ты решил устроить пикник? — усмехается Ян. Чанбин достаёт из корзины бутылку красного вина. — Нам обоим нужно расслабиться, — говорит он, аккуратно разливая напиток по бокалам. — Предупреждаю, я становлюсь злым, если перепью, — цокает Чонин. — Не беспокойся, здесь не хватит, чтобы опьянеть. — А как мы домой поедем, в таком случае? — Кто сказал, что этой ночью мы поедем домой? Чонин поднимает смущённый взгляд в небо. Чанбин тихо смеётся, качая головой. Два идиота, решившиеся на невозможное. — Присаживайся. Тебе холодно? Чонин ловит себя на том, что всё ещё пытается плечи согреть. — Может, мне достать куртку? — Не стоит, — Ян опускается рядом с ним. — Есть сотни способов согреться. Чанбин разливает вино по бокалам. Чонин в его кожаной куртке смотрелся бы невероятно уязвимо и хрупко. Оба знают: это кончится плохо. — За что пьём, кстати? — Чонин делает первый глоток, тряся чёлкой, что глаза загораживает. Холодное. Прекрасно. — За очередную безумную ночь, в которой снова кого-то нет.

Этой ночью я скучаю по тебе ещё больше

Аппетита у Чонина не было: он жевал безвкусные сэндвичи, попутно запивая их вином, пока не чувствовал, как заполняется желудок. Пикники он и вправду с детства любил. Странно только, что они переросли во что-то столь интимное. Его родители такую вылазку… точно не одобрили бы, усмехается он собственной смелости. У чёрта на куличиках пить вино наедине с хулиганом… он живёт той жизнью, которую не стоит романтизировать. — Знаешь, в детстве я спросил маму, можно ли жениться на парне, — Чонин переводит взгляд на звёзды; проклятые, они даже сегодня в его жизнь личную лезли, эти нескончаемые бусинки холодного света. Чанбин смеётся. — Сейчас — можно. Всё в твоих руках: бери его за руки, вместе за границу, да будьте счастливы. Всё, что нужно для брака, это лишь любовь, вот что люди не могут понять. — А сам-то? — улыбается Чонин. — Твои ровесники уже давно женаты. Чего отстаёшь? Ты же из богатой семьи, верно? — Нет у меня семьи, — отзывается Чанбин. — Ты только есть. Чонин отворачивается, сжимая губы. — Никакой счастливицы? — пересиливает он себя. — Был кое-кто. Может, две-три, как-то давно, думал, это навсегда. Спотыкался, надеялся, что следующая любовь тоже навсегда, оказалось, мы шли по разным дорогам с самого начала. — А со мной, думаешь, по одной? Чанбин косится на него сквозь стекло бокала. Его глаза всегда столь хитры, столь игривы, невозможно угадать, говорит он серьёзно или нет, а у Чонина внутри что-то новое вскипает, и раз он не может одним словом обозвать это чувство, когда прежние стены рушатся, а в мыслях «Может, к чертям это всё, может, забыть напрочь то, чем ты дорожил так», и он знает, что по щелчку пальца может стать самым счастливым человеком на свете, значит ли, что чувство это зовётся лаконично и звонко: «Чанбин»? — По крайней мере, мы пересеклись, — тот облизывает алую жидкость с губ. — Только если ты захочешь взять меня за руку на этом повороте — поверь, я готов остаться с тобой. — Почему ты так привязался ко мне? — очередной глоток вина обжигает Чонину горло. — Я ведь ребёнок совсем. С непобедимыми загонами. Мне бы хорошего пинка под зад или подзатыльника — взять себя в руки ведь совсем несложно, так чего же я не способен? — Потому что ты любишь совсем как я. Самоотверженно и напрасно. В этих чувствах нет смысла, а мы… за них цепляемся, как за последний шанс увидеть какой-то свет для нашей судьбы. Голос у Чанбина успокаивающий. Ощущение, будто он несколько жизней невыносимых перенёс на своих плечах крепких, и слова у него столь правдивы, столь резки, что Чонину горько вино пить становится — он внезапно находит в нём истину. — Знаешь то чувство, когда ты устал, сил больше ни на что нет, хотя казалось бы, и не делал ничего весь день, зато под вечер хочется просто пялиться в стену и отсчитывать секунды до привычного времени ложиться спать? Но при этом пытаешься из себя что-то продуктивное выдавить, думаешь, да ладно, это же легко, просто вымучить это из себя, определённо получится, только после этого всё хуже становится. Так и с любовью этой надоедливой. Думаешь, раз тебе по жизни не везёт, может, хоть её вытянуть удастся. И ни-че-го не выходит, — и Чанбин осушает бокал до дна. В его тёплых карих глазах отражается море. — Но всё ещё хочется, да? — Да, — Со опускает голову. — С тобой почему-то очень хочется. Они сталкиваются тоскующими взглядами и понимают, что оба в этом нуждаются. Слишком… неукротимо.

Я стану твоим правильным местом. В любое время буду здесь для тебя. В ночь, в которую скучаю по тебе

Чонин протягивает ладонь вперёд, аккуратно поглаживая Чанбина по щеке. Тот ухмыляется — но как-то безрадостно, что ли, будто прежнюю улыбку его в миноре играют на скрипучем сломанном рояле. — Ты же понимаешь, что это снова не навсегда? — хрипит Чонин. — Я полный придурок. Ты меня не заслужил. — Как будто я лучше. В крови — вино, в голове — хмель, в ладонях — чужие пальцы, в воздухе — жаркий июль, а в сердце всё равно какая-то дыра. Чанбин опускается на пассажирское кожаное сиденье. Они оба любят риск, и крыша над их головой — бескрайнее небо, а звёзды сияют, проливая дождь из блеска на бесшумное море. Чонин усаживается на его бёдра, сдавливая их своими коленями, кладёт руки на плечи и улыбается пристыжено. — Я не девственник, ты же знаешь, — шепчет он, краснея. Чанбин аккуратно целует его в подбородок и поглаживает по лохматым волосам. — С тобой в любом случае невозможно не быть нежным.

Эти грустные чувства кажутся грехом. Даже ночной ветер отчего-то кажется суровым

И Чонин, закрывая глаза да забывая про дыхание, мягко касается его губ своими, утопая в глубоком поцелуе. Его ладони блуждают у Чанбина на крепких мускулистых плечах, которые он так обожал. Со подхватывает его под бёдра, прижимая к своей груди. Чонин едва слышно стонет в поцелуй, облизывая его пухлые губы, вгрызаясь в них, а у Чанбина дух захватывает, когда тот так отчаянно к нему липнет. Младший инстинктивно ёрзает пахом у него на ляжках, хватаясь за рукава футболки и царапая кожу под тканью, ведь он так давно мечтал об этом — быть рядом с кем-то, а Чанбин слишком красивый, чтобы столь легко его забыть, и когда Со ведёт своими ладонями ему по лопаткам вниз к талии, Чонин поддаётся, выгибая спину, чтобы позволить этим пальцам проникнуть под ремень его джинсов. Они оба на грани риска, и где-то там восходит солнце, наверное, ведь время давно за четыре часа перевалило, а Чанбин обещал, что они управятся до рассвета. Старший осторожно оттягивает горлышко футболки Чонина и, прерывая поцелуй, касается зубами кожи на ключице, оставляя отметины, и Ян громко выдыхает, заставляя того усмехнуться самодовольно. Чанбин забирается подушечками пальцев под ткань тесных штанов, и Чонин, крепко хватая его за плечи, выгибается ещё сильнее, зная, чем всё закончится. Чанбин вопросительно косится на Чонина, но оба знают, что это всего лишь формальность, когда младший уверенно кивает и зарывается носом ему в макушку, пропахшую ночным шоссе, вином и далёким морем.

Эта ночь окрасилась моими слезами. Наш разрыв тускло мерцает на небе, подобно тающим звёздам. Почему я так сильно по тебе скучаю?

Они оба слишком возбуждены. Чонин изливается в стонах, чужие ладони сжимают его грудь, а у него зубы скрипят от страха простонать слишком громко, и младший утыкается Со носом в нос, а Чанбин, поглаживая его по спине, успокаивает того тихим поцелуем в губы, когда становится немного больно — и срывает стон с его языка, прося прощения. Та ночь никогда не кончится. А в памяти останется вплоть до этого холодного октября. Чонин даже уверен не был, что испытывал. И снова и снова он берёт в руки телефон, надеясь увидеть уведомление, а звёзды издевательски смеются над ним, и он тесно сжимает зубы, только в этот раз — чтобы не заплакать. Кажется, ему снова необходим Чанбин.