***
— Я сегодня пойду на занятия, — говорит Джисон, перебирая заметки на рабочем столе. Минхо удивлённо разворачивается, усмехаясь. — Вот это поворот. — Хватит с меня прогулов, — закатывает глаза Джисон. — Ничего страшного, если я оставлю тебя дома? — Я же не пятилетний ребёнок, — напоминает Минхо. — Ничего не случится. — Но мне немного стыдно оставлять тебя одного. — Посмотрю дораму и приготовлю что-нибудь вкусное, — возражает Ли. — Без тебя не умру. Джисон улыбается. — Дай свой телефон. Минхо им почти и не пользуется: какой смысл, если он не может дозвониться до Хёнджина, а в реальном мире он почти ни с кем не знаком? Ли достаёт из кармана мобильный и протягивает его писателю. Тот тут же забивает свой номер. — Если возникнут проблемы, сразу звони. Если захочешь поболтать, тоже звони, только не во время занятий. Расписание нашего вуза ты и сам знаешь. Если кто-то придёт, хотя, слава богу, ко мне никто не ходит, тоже звони. Я вернусь к пяти часам, — и он переводит палец к графе «Имя контакта». — Забей меня как угодно, лишь бы не Господин Писатель, а то надоел уже. Минхо забирает телефон и, усмехаясь, смотрит на клавиатуру. — Какой твой любимый цвет? — Фиолетовый. Это имеет какое-то значение? Минхо даёт ему взглянуть в экран: рядом с именем Хан Джисон он поставил эмодзи фиолетового сердца. — Твою мать, Минхо, — устало вздыхает Джисон и протягивает руки вперёд. А Ли только смеётся в ответ и убирает телефон в карман, отворачиваясь, чтобы тот не получил доступа. — Мой телефон: как хочу — так и забиваю. — Да ты надоел, — Джисон закидывает рюкзак себе на плечо. — Всё, я пошёл. Вечером вернусь. — А я тут, как жёнушка верная, ждать тебя буду? — усмехается Минхо. Хан тесно сжимает губы и закатывает глаза. — Будешь. Если снова приготовишь «Красный бархат», может, и правда поженимся. — Вас понял, — салютует ему Ли, и Джисон сбегает на занятия. Они оба не знают, что Хан краснеет, стоит ему выйти за порог, и кутается в воротник своего пальто, а в мыслях его крутится каждая реплика из их диалога — диалога, что, как обычно, они провели в объятиях. А Минхо, в свою очередь, прислоняется к стене коридора и с тёплой улыбкой вспоминает, как мягко ему было обнимать этого беззащитного мальчика, который доверчиво плакал ему в плечо. Они оба не знают, что «не сближаться» — самое глупое обещание, что только можно было придумать.***
Чонин оглядывает высокие стены кофейни и замечает тусклое отражение своей растерянной улыбки в широком окне, выходящем на крыши города. — Почему именно здесь? Хёнджин пожимает плечами, листая страницы в своём приложении для чтения электронных книг. — Она расположена близко к полицейскому участку. Офицер Ким сказал, что хотел бы обсудить с нами детали расследования. — Удивительно, — шмыгает носом Чонин, смотря на смазанную фигуру Хёнджина в стекле. Тот — снова уставший и не выспавшийся, Ян ведь знает, что он едва ли спит хоть пару часов в сутки, на эти впалые скулы и синяки под глазами больно смотреть: Хван строит улыбку остатками былой храбрости, на самом деле панически боясь признать худший вариант. И в глазах, вечно горящими любовью и счастьем, не читается уже страсти и жажды жить. За напускной храбростью и жестокостью прячутся усталость и желание зарыться кому-нибудь в грудь, быть утешенным чьими-то большими ладонями и тонким, слегка сиплым голосом, и Чонин знал, что нужно делать, он был профессионалом, когда дело доходило до утешения этого глупенького, непредсказуемого и сумасбродного хёна, вот только тот всё ещё отрицал, что ему больно, ему бы назначить лечение в виде тёплых ночных объятий и ласковых слов на ушко, но Хёнджин предпочитает не бороться с диагнозом «до смерти люблю». — Он имеет право раскрывать детали расследования? — Я плачу ему бешеные деньги, — напоминает Хван, вновь утыкаясь в телефон. — Он обязан рассказывать мне хотя бы имеющиеся зацепки. — Не сведи себя с ума этими зацепками, хён, — меж делом замечает Чонин. — Каждое подозрение порождает за собой ещё тысячу, возможно, таких же ложных и безрассудных. Не утони в них. Хёнджин усмехается, искоса поглядывая на младшего. Тень его улыбки, едва скрытая теряющими песочный цвет волнистыми локонами, — не более, чем призрак крошащихся в пыль силы и смелости. — Ты так волнуешься за меня, Чонин-и. Я за тебя убью, хён, а ты говоришь о каких-то волнениях. — Конечно. Твоё состояние ухудшается с каждым днём. Я не хочу видеть, как ты увядаешь. Хёнджин дарит ему застенчивую улыбку и горько усмехается, возвращаясь к телефону. — Мне больно из-за того, что отчасти в этой ситуации виновен я. Чонин громко цокает. — Ты не виноват. — Я подверг нас обоих риску, хотя мог не целовать его при первой встрече и не влюблять в себя, знал же, не с сыном Ли это делать нужно, но… — Но? Чонин предсказывал это ещё четыре года назад: их взгляды украдкой на званых вечерах, сомнительные свидания у Минхо дома, переплетённые под партой пальцы вызовут подозрения, и когда Ян пристально смотрел на хёна, пытаясь предотвратить поводы для сплетен в университете, тот даже не откликался и повторял, что всё под контролем; но ни черта не под контролем были его неуловимо растущие чувства. И блеск в медовых глазах — как солнце в полдень. Чонин знал: либо яркое согревающее сияние, либо слёзы ливнем, а он не хотел, чтобы Хёнджину было больно. И потому не останавливал. — Он был так сильно похож на мою первую любовь, — шепчет хён. Перед ними — две кружки с горячим американо, и сквозь кружащие в воздухе серпантины пара Чонин видит, как Хёнджин, склонив голову, в сожалении прячет лицо за светло-жёлтыми локонами. — Я думал, Минхо и есть твоя первая любовь, — Ян глотает вязкую слюну и тянется к американо. — Кто, если не он? Тот парень на мотоцикле? Или твой первый парень? Хёнджин поднимает пристыженный взгляд и одаряет Чонина фальшиво тёплой улыбкой. — Забудь. Это всё равно в прошлом. Я сам и не помню, как его звали. У Чонина в груди вскипает до остроты знакомое чувство: жжение, что от самого сердца бежит нездоровым потом до основания шеи да к ладоням, и он знал, что название тому — ревность. — Ты никогда мне о нём не говорил? — настороженно спрашивает Ян, глядя в гущу американо. — Я не помню, чтобы ты был так… сильно влюблён в кого-то. Хёнджин улыбается и придвигается вперёд: гладит Чонина по дрожащей ладони, накрывающей горячую кружку, и смотрит в его уставшие глаза так нежно, словно никто им в мире больше не нужен. — Я старался забыть о нём, потому что шансы были нулевые. Это всего лишь… школьная одержимость. Парень из старших классов — он выпускался в том же году, в котором я в него влюбился. Но теперь не могу не влюбляться в людей его типажа. Минхо очень похож на него. Чонин теряет аппетит, а колени дрожат от обиды. Хён ведь всегда рассказывал о том, с кем встречался, плакался ему в плечо, нуждался в объятиях, когда его бросали, Чонин слепо верил, что знал все его слабые места, и гордился, что может их вылечить, но Хёнджин, значит, рассказывал не всё? Далеко не всё? И сколько раз тогда хён, утыкаясь ему в плечо, скрывал настоящие свои чувства? — Подумаешь, — бросает Чонин, выдыхая в кружку: на поверхности образуются пузыри. — Всего лишь первая любовь, о которой я даже не знал. Хёнджин смеётся и заправляет его локоны за ухо. — Ревнуешь? Его пальцы так ласковы, что Чонину хочется с крыш прокричать в ответ: да, ревную, потому что должен знать, кому доверяю тебя, кому должен мстить, если он сделает тебе больно, и вдруг ты однажды пострадаешь, будешь дрожа сидеть на коленях в темноте, едва освещённый тусклым светом уличного фонаря, твои слёзы будут капать на осколки разбитого сердца, а меня даже рядом не будет, чтобы прибежать на падающее с твоих губ драгоценное «Чонин-и». — Ещё чего, — фырчит он в ответ. — Просто, ну… Обидно. Мы ведь друзья. И я знаю, что это твой выбор — не говорить мне, но… Хёнджин улыбается чуть ярче и гладит того по скуле, наблюдая, как мрачнеет взгляд у этого брошенного ребёнка. — Забудь об этом, — просит Хван, подмигивая. — Думать, что первой моей любовью оказался Минхо, гораздо легче, так ведь? «Для нас обоих», — проносится у них в мыслях, и пока небо застилают тучи надвигающейся грозы, воспоминания бьют розгой похлеще полыхающих молний. Лишь одна мысль в голове — знать бы, что он такого сделал, что ты научился любить.***
Хёнджин никогда не любил дождей. Сжимая в ладони опустевший пакет шоколадного молока, он смотрел на тускнеющее небо, словно вмиг яркость окружающего мира понизили, оставив его с жалкой копией солнечного света. Он усмехнулся горько да выкинул в мусорный ящик пустую коробку, потёр переносицу от усталости — скоро период тестов и контрольных, где этого Чонина черти носят, договаривались же встретиться в библиотеке — и вышел в коридор. По стеклу в тот вечер забарабанили первые капли дождя. Пятнадцатилетие стало точкой отсчёта для нового мира, что строился их слезами на стёртых в пыль погоревших воспоминаниях из детства. Хёнджин понял это в тот миг, когда, поздравив Чонина с днём рождения, поцеловал мягко в лоб: он боялся, что их привычные поцелуи, которыми они постоянно баловались от безделья, в глазах семьи и знакомых станут чуть более подозрительны — теперь, когда Хёджин, в которого уже влюблялись ровесницы, так ласково гладит по щеке своего младшего друга и совсем не смотрит в сторону девушек. И он знал, что своими жестами мог породить беспочвенные сплетни, но отказываться не собирался. Чонин был самым близким ему человеком: глупо держать дистанцию с тем, кого любишь до безумия, из-за страха не оправдаться перед другими. Ещё больший риск вызывало то, сжимает Хёнджин ткань брюк в кармане, что Чонин совсем недавно признался ему в своей ориентации. Хван боялся этого больше всего на свете: того, что его мальчика, скорее всего, тянет к парням. Хёнджин до боли в груди не хотел, чтобы тот повторял его судьбу. Но на повторяющийся в тысячный раз вопрос «ты уверен?» Чонин активно кивал головой, беспомощно прижимался старшему к груди и, стискивая ткань чужой рубашки, проливал слёзы, беспрестанно спрашивая его: «Что же делать? Что же нам теперь делать?..» Пятнадцать лет — не подходящий для таких вопросов возраст, и Хёнджин ненавидел его за это. В пятнадцать хочется смеяться и долгими ночами гулять с друзьями, не думая о том, что произойдёт завтра, а они вдвоём лишь глотали сожаление, обнимая друг друга, потому что жизнь у них была не так сладка, как они мечтали. Так глупо, думает Хёнджин, спасаются какими-то объятиями, будто два ребёнка в пятнадцать могут горы свернуть этими жалкими усилиями. Но отчего-то горная порода мягче кажется, когда они берут друг друга за руки. Хёнджин шагал по пустынным коридорам школы в пятничный вечер. Они хотели пойти в кино после занятий, но, кажется, дождь подпортит им все планы. Чонин во время дождя обычно прятался у себя в постели и не желал выходить. Может, думает Хёнджин, подходя к автомату с закусками, предложить ему сегодня завалиться вдвоём дорамы весь вечер смотреть? Хван нажимает несколько кнопок, и две упаковки шоколада с грохотом приземляются в металлический ящик. Хёнджин скромно улыбается и достаёт угощение. Чонин определённо захочет. Может, после той ссоры с одноклассниками ему полегчает… Хёнджин с шорохом распечатывает фольгу от шоколадки — и его слух вдруг ласкает скромное звучание ноты. Вздрагивая, он оборачивается — класс с фортепиано отсюда совсем недалеко. Хван тут же делает шаг вперёд, заинтересованно прислушиваясь к мелодии. Она совсем не тяжёлая — «Собачий вальс», звучит так неуверенно, словно новичок присел за пианино потренироваться. Хёнджин прислоняется к дверному косяку и, цепляясь за дверь, украдкой заглядывает в класс: ученик, стоя у пианино, робко ударяет по клавишам невпопад, боясь ошибиться. Хван позволяет короткую улыбку и тут же отводит взгляд в пол. Он видел этого паренька уже не впервые: тот всегда после занятий приходил в класс фортепиано и, листая оставшиеся на пюпитре ноты, разучивал мелодии в одиночестве, а Хёнджин временами проходил мимо — ведь здесь стоят автоматы с напитками и закусками — да заглядывал внутрь, молчаливо слушая, как тот старательно перебирает клавиши длинными худощавыми пальцами. Дождь набирает силу. Зелёные листья с шелестом касаются оконных стёкол, и ветви в ритм играющих нот ударяются о стены, поднимая с земли пыль. Хёнджин кладёт на язык квадратик шоколада и прислушивается к этому неровному, неверному звучанию, за которое учителя давно бы уже наказали — вот только почему ему так сладко слушать каждый звук, что издают его пальцы? Хван незаметно заглядывает внутрь. Его любопытные глаза, спрятанные чёрными волнами волос, останавливаются на тёмной макушке и хрупких плечах. Хёнджин тяжело глотает, держа уголки губ приподнятыми. Вот бы он умел играть на фортепиано — помог бы этому парню, закрывались бы вместе в классе, играя в четыре руки, чтобы найти оправдание коснуться чужих пальцев, но он, к сожалению, полный профан, в жизни в руки инструментов не бравший, несмотря на то, что дома у него стоял огромный рояль. Ладони, держащие шоколад, медленно опускаются к коленям, а плитка тает во рту, и Хван понимает, что влюбляется в человека, о котором в данный момент знает лишь то, что он учится играть на фортепиано. Ни того, что у него на душе, ни того, отчего он пришёл сюда в одиночестве, он даже взгляда его поникших глаз различить не может, а ведь — руку протяни, и тот юноша почувствует дуновение чужого дыхания. Но дождь вновь ударяет по стеклу, и первый проблеск молнии озаряет школьный двор. Когда-то горящие ярко лампы постепенно теряют резкость, и на серой и холодной поверхности души образовывается маленькая лунка, наполненная чёрной водой. Хёнджин слушает, как юноша доигрывает мелодию — опускает крышку пианино и разворачивается, уголком глаза замечая Хвана. Тот — тенью сочащегося сквозняка дёргается и убегает обратно в библиотеку. В пятнадцать лет он испытывает это впервые. Возможно, завтра, через месяц, ещё несколько раз в году он обратит внимание на других и не станет вспоминать о человеке, с которым не суждено быть вместе, но сегодня, приподнимая уголки губ и застенчиво перебирая локоны, он позволит себе в сотый раз очароваться им. Он никогда не любил дождь, но ему хотелось укрыться под плачущими тучами вместе с юношей, чьи руки касались клавиш пианино. Хёнджин настигает Чонина возле учительской. «Хён, что-то случилось? — взволнованно спрашивает тот, перебирая в руках толстые тетради. — Я обсуждал с учителем Чо экамен, немного задержался». «Тебя искал, — хмыкает тот и обнимает младшего за плечо. — Как насчёт того, чтобы весь вечер есть пиццу и смотреть дорамы?» Чонин с подозрением поглядывает на него. «Ты весь светишься», — замечает он, вскидывая брови. Хёнджин целует его в щёку и притягивает к себе. «Прости, Йена, но я снова влюбился». Хёнджин знает: он уже порядком Чонину надоел со своими влюблённостями. Тот, выдыхая устало, покорно прижимается к боку своего хёна. «В кого на этот раз?» — бормочет он. «Забей, ты всё равно его не знаешь». Чонин притворился, что забил. Но теперь, когда Хёнджин умалчивает об этом спустя несколько лет, тревожные воспоминания теребят старые раны. Сердце у Хёнджина огромное, Чонин знает: оттого, что туда помещаются все, кто только хочет, вот зачем оно ему такое большое. — Да, — соглашается Ян. — Это будет куда легче. «Придумывать причину тому, отчего ты всегда незаконно близко, целуя меня, но душой — снова в чужом сердце».***
Офицер Ким Сынмин прибыл в кофейню, когда кофе давно остыл, а по асфальту застучали первые капли дождя. Он устало опустился напротив Хёнджина с Чонином и беглым взглядом пробежался по их растерянным лицам. — Вы же в курсе, что я не имею права раскрывать ход расследования? Хван уверенно кивнул, придвинувшись, чтобы выслушать. У Сынмина в руках была широкая папка: не сшитые между собой листы грозили вывалиться на пол. — У меня к вам есть пара вопросов, которые помогут расследованию двинуться вперёд, — сообщает он, проглядывая свои заметки. — Но прежде всего, вы должны понимать, что сейчас в списке подозреваемых числится едва ли не каждый человек, включая вас обоих, — и Сынмин вскидывает брови, проверяя их реакцию. — Мы… — шепчет Чонин. — Вы хотите сказать, что главные подозреваемые — мы? Офицер усмехается. — Будь вы главными подозреваемыми, сидели бы сейчас в комнате допроса. Однако кое-что смущает меня. Алиби господина Хвана доказано камерами, — он переводит взгляд на младшего, — а вот насчёт вашего возникли подозрения. Где вы были в ночь покушения? — Дома, — сглатывая вязкую слюну, отвечает Чонин. — Я прощался с ним за три часа до вылета возле его подъезда, — добавляет Хёнджин строго. — После выстрела Чонин был первый, кому я позвонил, и он прибыл в больницу, чтобы сдать кровь для переливания. Думаю, этого хватит, чтобы вычеркнуть его из списка подозреваемых. Он пытался спасти пострадавшего. Сынмин ухмыляется и прячет взгляд — по одному лицу Хёнджин понимает, что тот просто насмехается над их наивностью. — Какие у вас были отношения с Ли Минхо, господин Ян? — язвительно говорит он, не отрывая глаз от Чонина. Тот нерешительно сжимает в руках еле тёплый металл кружки. — Он мой хён, которого я очень уважаю, к тому же он близок с Хёнджином, — Чонин косится на старшего, — так что у меня никогда не было обид по отношению к Минхо. — Даже несмотря на то, что они были парой? — отрезает Сынмин, погружая их обоих в ошеломлённое молчание. — Офицер, — сипит Чонин, ёжась на месте, — простите, но каким образом это вообще связано? — Вы были не разлей вода со школьной скамьи, правда? — уточняет он. — Не подумайте, но я расследовал слишком много убийств, и у преступников были самые неожиданные мотивы, а ваш кажется даже банальным. — К чему вы клоните? — заметно напрягается Чонин. — Всё просто: Ли Минхо положил конец вашей замечательной дружбе, и вы решились на его убийство, чтобы вернуть себе своего хёна. Хёнджин прыскает в кружку с кофе. Чонин закатывает глаза и, кусая губу, презрительно усмехается, глядя на Сынмина. — Офицер Ким, мне кажется, вы перегибаете палку. Хёнджин-хён любит Минхо, каким образом я посмею убить его? Я бы скорее себя убил. — Несмотря на то, что они собирались бежать вместе? — продолжает Сынмин, листая папку. — Этим выстрелом вы могли бы перехватить их. И… — он достаёт из файла распечатанную на широком листе фотографию. — Продолжить свою великолепную дружбу. Чонин вглядывается в снимок: это было в прошлом году на званом вечере в честь юбилея партнёрской компании. Хёнджин аккуратно придерживал Яна за талию, что-то шепча на ухо с улыбкой, и если не знать, в каких они состоят отношениях, можно было бы подумать, что они едва скрывают романтическую связь: однако Чонин настолько привык льнуть к прикосновениям Хвана, что считал их скорее должным, чем чем-то удивительным. Волосы Хёнджина закрывают их лица — Чонин помнил каждую деталь того разговора: они обсуждали стоявшего поодаль Ли Минхо. Чонин разочарованно вздыхает и смотрит Ким Сынмину в глаза. — Конечно, близкие жертвы всегда становятся первыми подозреваемыми, — он выгибает бровь и хмыкает себе в кулак, — но ваши подозрения насчёт моих взаимоотношений с господином Хваном сильно искажены отсутствием контекста. Мы в первую очередь друзья, не забывайте об этом. — У вас неподтверждённое алиби, — напоминает Сынмин, стуча указательным пальцем по папке с профайлами. — И пока мне не предоставят достоверных сведений, я не смогу вычеркнуть вас из списка подозреваемых. — Офицер Ким, — подаёт голос Хёнджин, — это уже слишком. Чонин спас жертву, в чём ещё дело? Сколько можно его обвинять? Сынмин потирает переносицу и поправляет давящий горло ворот рубашки. Его пальцы нервно отстукивают тревожный ритм по стеклянной поверхности стола. — Не хочу терять зацепки, когда они буквально под носом. Вы же знаете, что семья Ли привлекла частных сыщиков? Вам следует быть осторожными, если не хотите, чтобы под вас подкопали. — Уверен, — горько усмехается Хёнджин, — если в интернете полным-полно наших общих фотографий, они наверняка хранят файлы с чем-то более интимным. Злоумышленникам как нечего делать подорвать отцовский бизнес: используя его сына. — Хотите приставить охрану? — автоматически спрашивает Сынмин. — Охрану свидетеля — хотя бы до того, как мы выйдем на киллера. — Не думаю, что я теперь им интересен, — отвечает Хван. — Уж лучше направьте все свои силы на спасение нашего Ли Минхо. — Кстати, о киллере, — Сынмин прочищает горло и косится на Хёнджина. — Вы хорошо знаете окружение господина Ли? Хёнджин кивает. — У него не очень много друзей, поэтому я знаю каждого в лицо. — А среди них найдутся люди с татуировкой на лице? Хёнджин и Чонин переглядываются. — Таких не припомню… — испуганно лепечет Хван, ища поддержки у Яна. — Ни у Минхо, ни у нас. Вы точно ищете человека с тату на лице? Не на руке или груди? Сынмин кивает. — Свидетельница заметила подозрительного человека в аэропорту в день выстрела. У него было чёрное тату на лице в виде косых полос. — Это и был наёмник? — спрашивает Чонин. — Можно просмотреть гербы богатых фамилий, вдруг он набил на лице эмблему тех, на кого служит? Или её элемент? Офицер одобрительно улыбается. — Хорошая мысль. Скажите мне, в последнее время господин Ли не выезжал на подозрительные встречи? — Он был на деловой встрече с господином Мином, — тут же вспоминает Хёнджин. — Там в него тоже пытались выстрелить, но задели только плечо. Больше… — Хван призадумался, — нет, он никуда не ходил. — Мы запросили выписку его контактов, — продолжает Сынмин, — но, может, вы знаете, не поступали ли странные звонки или сообщения? Оба качают головой и выдают нерешительное «наверное, нет». Чонин удивляется тому, как мало они оба знают о Минхо. — Что ж… — вскидывает брови офицер Ким. — В любом случае спасибо за встречу. Если вы вспомните или найдёте что-то подозрительное, обратитесь ко мне. Всегда буду рад помочь. — Конечно, офицер, — со слабой улыбкой произносит Хёнджин — и офицер покидает их обоих. Оставляя в растерянном смущении перед самым жестоким и беспощадном подозрением.***
Чонин дописывает конспект в высокой тетради на пружине и покрасневшими от усталости глазами смотрит на такого же вымученного и сонного Хёнджина. — Что делаешь? — хрипит Ян. — Читаю статьи о коме, — отзывается Хёнджин. — Знаешь, в одной книге девушка впала в кому после аварии, но её призрак бродил рядом ещё несколько дней. Вдруг с Минхо так же? Наблюдает за нами, а связаться не может — и ждёт, пока очнётся. — Если бы это было так… — вздыхает Чонин. — Тебе хватит, пожалуй, на сегодня про это читать. А то заснуть не сможешь. Офицер Ким и без того подкинул нам пищи для размышлений. Всё так… запутанно в последнее время. — Обвинить тебя в подобном… — задумывается Хван. — Я бы никогда… Мы ведь живём не в детективной дораме, где преступник — один из главных героев. Ким Сынмин копает куда глубже, чем нам этого хотелось бы. Чонин виновато опускает взгляд. — А с другой стороны, — надрывно выдыхает Ян, — судя по нашим фотографиям, кого ещё подозревать, если не меня? Хёнджин накрывает замёрзшие ладони Чонина своими и безмолвно улыбается. — Не бойся. Мы обязательно тебя защитим. — Я бы после такого сам себе не доверял, хён. — Но я доверяю. А это значит, что мы тоже сможем дойти до правды собственными силами. Чонин перебирает его пальцы, гладя тыльные стороны ладоней. — Ты так дорожишь Минхо. У меня бы не хватило сил продержаться так долго. — Ты ещё не знаешь, что такое любовь, Чонин-и, — шепчет Хёнджин. - Ты о любви... понятия не имеешь. — Ну да, как же, — усмехается тот. — Я ведь виноват в том, что ни разу не влюблялся. И отводит взгляд, убирая холодные руки в карманы. В этой жизни… и правда всё до ужаса запутанно.Gaho — Stay here
Дело не в том, что я не хочу признавать свою вину, нет, наоборот: я мог бы сбежать, закрыть глаза, стерпеть, но не сделал этого, и когда я задумываюсь, то часто делаю вывод, что в подобном вряд ли кто-либо виноват. В этом виновато только мое ненасытное желание сжать тебя в объятиях и поцеловать так, словно нам можно быть вместе, но знаешь, запрет усиливает мои чувства в несколько острых раз. Вряд ли кто-то виноват в том, что ты был в моих глазах единственным; видишь ли, я, не знаю, может, из-за какого-то комплекса, привык думать, что жизнь нужно посвящать чему-то одному, а твои ясные глаза ещё в далёком детстве так приветливо мне улыбались, что я посчитал, будто никого, кроме тебя, мне не нужно. Это на самом деле так, Хёнджин-хён. Никого, кроме тебя, мне не нужно. Когда ты рядом, я улыбаюсь и чувствую каждый оттенок этого мира, но стоит другим людям тебя заменить, мне кажется, я начинаю сходить с ума в пустоте, в которой ты меня оставил. Мне скучно, мой взгляд короткими мазками пробегает по чужим, не улавливая той же чудесной улыбки, тех же изящных и ласковых рук, тех же волнистых локонов, аромат которых я вдыхал каждый раз в объятии, я отчего-то полагаю, будто мир совершенно бесполезным становится, когда рядом нет тебя, и если бы я мог задать тебе всего один вопрос, единственный, зная, что ты точно ответишь на него «да», я бы спросил: «А это… точно дружеские чувства?» Потому что я боюсь, что все чувства, приятные, болезненные или ломающие, что я испытываю к тебе, не более, чем страх одиночества и потери, и я правда надеюсь, что все друзья испытывают такое, потому что без тебя мне невыносимо, и когда поздним вечером ты сбегал к Минхо, я сгибался пополам в кровати, прижимая к груди игрушку, чтобы больно не было, и уговаривал себя: «Это дружба. Мы друзья. Он мне ничем не обязан. У него своя жизнь, у меня — своя, мы всего лишь старые приятели». Каждое слово, кстати, разрывало мне сердце насквозь. Я не очень много знаю о дружбе. Наверное, потому, что мне так и не удалось завести друзей, кроме тебя. Я знаю о ней из книг, фильмов, комиксов, но то описание дружбы не было похоже на наше: там-то люди умели отпускать от себя друзей. И я удивлялся, почему никто из них не испытывает трепета в сердце, никто не хочет зарыться другому в грудь, прижать того к телу и поцеловать в нос, почему никто, никто из друзей так не делает?.. Это же вроде нормально, то, как мы с тобой вели себя: засыпали вместе, переплетая ноги, ты обнимал за талию, пока мы обедали, игрался с моими пальцами от скуки, гладил по волосам и покрывал крохотными поцелуями мои щёки, а я клал голову тебе на плечо и тёрся затылком о ключицу, и я всё ждал, когда рядом с нами появятся друзья, которые будут делать всё точно то же самое, а они… они дрались, дразнили друг друга, смеялись, и это совершенно не было похоже на то, что витало между нами. Но я ни разу не думал, что странные мы. Я всегда думал, что это с ними что-то не так. Я вырос и теперь полностью осознал, что мы с тобой никогда не были неправильными. В любви никогда нет ничего неправильного. Это был первый класс средней школы, куда нас снова отправили вместе родители, и нам было по тринадцать. Я помню, как лепестки вишни медленно опускались на твои волосы, а ты смеялся громко, и я тянулся на носочках, чтобы помочь снять их с твоей макушки. «Оставь, Чонин-и, — приговаривал ты, — они красивые». Я смотрел на тебя с восхищением и отвечал: «Прямо как ты». В том возрасте я ещё носил брекеты, а тебе в любви признались уже две девочки. Я ревновал — совсем немножко, просто не хотел, чтобы ты дружил с ними, всячески прося тебя провести со мной время, чтобы ты забыл о них, и вот что удивительно: ты забывал, и мы вновь оказывались вместе в наших уникальных объятиях. Когда мы поднимались по высокой лестнице на пути к школе, я был горд, что мой друг столь красив. Моё тщеславие заставляло меня думать, что я невероятно одарённый и ценный ребёнок, раз имею право идти рядом с тобой. А ещё я верил, что дети склонны к преувеличению, и когда убеждал себя, что ты очевидно красив для каждого, кто тебя видит, а не только для меня, у меня почти получалось признать, что я просто люблю тебя как старшего брата и друга. Я привык к непреодолимой тоске и горечи одиночества, когда мы не виделись, и ещё… я думал, что это нормально. Что это вполне по-дружески. Мы ведь дружим. Вот и всё. В тот день в средней школе мы вместе сидели у старого дерева на заднем дворе. Его крона была густой и широкой, ветви раскинулись, устраивая для нас тень, мы пили апельсиновый сок и ели ореховые вафли. Моё сердце трепетало от волнения, и я даже не устал, несмотря на сложность новых предметов. Я просто вдыхал своими лёгкими волшебный март и облокачивался о твоё плечо, как привык делать с детства. К сожалению, школа — место, где детство обрывается. (Может, именно поэтому, будучи взрослыми, мы позволяем себе категорически мало радости?) Я поцеловал тебя в щёку, потому что захотел. Потому что мы с тобой всегда так делали. Ты засмеялся, обнимая меня, а на следующий день мне почему-то пытались доказать, что люди так не дружат. Я чувствовал, как в голову мне прилетело сырое яйцо. Одно, больно ударило лоб и, треснув, раскололось, моё лицо испачкалось липким желтком, а за ним прилетело второе, третье, я сбился со счёту, но я стоял на своём месте ровно, зажмурив глаза и стиснув кулаки, ожидая, пока этот ад закончится. Меня поднимали на смех парни на пару классов старше нас, а я стоял, уткнув взгляд в сырую землю под ногами, я до сих пор помню неприятную липкую влагу на своих волосах и лице, и наверное, у меня текли слёзы, раз смех становился всё громче и громче, а они пихали меня в плечи, ударяли по ногам, мои колени подгибались и я падал на землю, и всё, что я слышал, было это омерзительное «педик». Я даже не знал в то время, что любовь нуждается в ярлыках. Что плохого в том, что я поцеловал тебя? Мой папа целует в щёку мою маму, моя мама целует меня, а я поцеловал тебя. Поцелуй — это же проявление любви, вот и всё, почему люди так любят додумывать что-то в моей же голове, чему я никогда значения не придавал? Я гордился, что кого-то люблю, я был счастлив, так счастлив, что в моём сердце есть кто-то особенный; «У меня есть друг по имени Хёнджин-хён», — с улыбкой произносил я раньше, мне так нравилось этим хвастаться, а теперь я стоял на мокрой от дождя земле (наши с тобой воспоминания всегда связаны дождём, не так ли?) и терпел, пока в меня летели оскорбления. Ты прибежал быстро. Сказал, что просто сходишь нам за водой, а в этот момент я открыл для себя, что за моим поцелуем в щёку следили чьи-то жадные глаза. Ты кричал моё имя, потому что меня не оказалось на нашей лавочке, а хулиганы затащили меня сюда. В место, где обычно не бывает учителей. Ты появился сзади, и я увидел тебя сквозь туман в глазах. Я успел только вздыхать, пока меня дразнили и били в живот, спину, плечи, а я едва прикрывался дрожащими руками, и стоило тебе появиться на горизонте, я облегчённо выдохнул, улыбаясь, а ты раскидал их, и я помню гнев в твоих глазах: пока ты дрался с хулиганами, а потом относил меня в медпункт, я думал о том, что не хочу жить в мире, где за любовь бьют. Где за любовь к парню убивают. Несмотря на то, что я упал в обморок у тебя на руках, я так и не решился отказаться от чувств к тебе. Я был ещё совсем ребёнок, но уже тогда знал, что это не то, от чего нужно отказываться. Очнулся я спустя несколько часов в комнате медсестры. Ты дремал рядом со мной на стуле, но лёгкое движение моих пальцев заставило тебя вздрогнуть и тут же справиться о моём состоянии. Я помню, какой злостью горели твои глаза и в каком волнении дрожали твои губы. Хёнджин, если честно, в тот момент я на секунду поверил, будто ты так же сильно влюблён в меня в ответ. Ты прижал меня к груди и поцеловал в макушку, и я думал, что умру прямо там, на жёсткой кушетке, но прикосновением губ к грязным волосам ты снова оживил меня, и я продолжал рыдать, навзрыд, всхлипывал, как ребёнок капризный, дрожа, слёзы обжигали мои щёки, когда ты держал меня в своих руках, повторяя, что всё будет хорошо. Я не верил. Как всё может быть хорошо, если я такой жалкий, если я так сильно люблю тебя, но не могу даже за себя постоять, как я собирался дать шанс нам двоим и защитить тебя, я всего лишь трус и младенец, который при любой опасности рыдать начинает, и меня бесило до дрожи в коленях и пламени, что в пепел превращается, в груди, что я не могу обойтись без твоей помощи, что я идиот малолетний, у которого молоко на губах не обсохло, и я продолжал всхлипывать, роняя слёзы тебе на рубашку, скатываясь на колени и утыкаясь лицом в твоё тело, а ты хлопал меня по спине. «Всё хорошо, малыш, я с тобой, — и череда поцелуев в макушку. — Они больше не обидят тебя». Я не мог остановить этот капризный плач. «Хён, — лепетал я, даже один слог выговорить не мог нормально, моё дыхание рвалось на части. — Они били меня потому, что я люблю тебя». Ты обнял меня, опустившись на кушетку, уложил на свои колени и прижал дрожащее тело к себе, поцеловал меня в щёки, подбородок, ресницы, висок, я хотел хотя бы на секунду притвориться, что и сам могу справиться, но с каждым твоим поцелуем слёз катилось все больше, и я ненавидел себя в тот момент. «И я люблю тебя, — ответил ты, лаская мою спину перебинтованными ладонями. — Очень сильно люблю, Чонин-и. Никогда в жизни так никого не полюблю, как тебя, слышишь? Мы справимся. Мы обязательно справимся». Я жить не смогу, если от твоих поцелуев отрекусь, я завяну, как только твои губы оторвутся от моей кожи, понимаешь, ты, глупый хён, который ни разу не видел, как сильно я в тебя влюблён! Как можно быть таким слепым, когда я буквально обнажён перед тобой всей душой, когда я в любви признавался, разве можно было думать, что это по-дружески, я ведь, как идиот, всё сердце себе разорвал в клочья, чтобы ты понял наконец, я намекал тебе ежесекундно, а ты делал вид, что мы друзья, и мне приходилось отворачиваться, чтобы не зарыдать от злости и обиды, какого только черта мне приходилось из кожи вон лезть, чтобы намекнуть тебе, а остальные могли состроить тебе глазки — и ты за ними, как собака, бежал?! Я не умру, я просто-напросто сдохну, если тебя не будет рядом, но ты постоянно убегаешь, и мне кажется, я поэтому прямо сейчас… Задыхаюсь, хён, выдыхая тебе в пиджак, задыхаюсь, понимая, что ты так и не захочешь стать мне близким, несмотря на всю ту любовь, что была между нами, я ведь тебе как младший брат, глупый ревностный ребёнок, собственник несчастный, у которого в жизни больше радости нет, кроме глаз твоих сияющих да губ нежных, бесит, бесит, меня так сильно бесит то, как бесповоротно я в тебя влюблён. Ты можешь хоть один день быть менее красивым, можешь хоть раз не обращать на меня внимание, черт возьми, так ты и правда делаешь это, ты не каждый день отвечаешь на мои сообщения и не каждый день при параде, так какого черта я все ещё испытываю это разъедающее чувство любви к тебе?! Какого чёрта я парень, какого чёрта мы дружим с самого детства, что мешает тебе, скажи, я попытаюсь изменить, но эти две вещи были с нами всегда, и если ты отвергаешь меня из-за них, я бы хотел забыть о своих чувствах, но знаю, что не получится, и знаешь, что самое отвратительное? То, что я попросту не могу сказать то, что думаю. Потому что боюсь разрушить какую-то там пресловутую дружбу. Потому что если даже ты примешь меня и ответишь на чувства, мы однажды расстанемся и я потеряю тебя навсегда. Потому что я не уверен, что смогу дать тебе то, что ты хочешь, потому что я не достоин твоей красоты, потому что я всего лишь непонятливый и упрямый ребёнок, не способный выразить свои желания, я боюсь, что ты разочаруешься во мне и бросишь, решив уйти к кому-то посимпатичнее. Я не знаю, кем был в прошлой и кем стану в будущей жизни, но отчего-то уверен, что в обеих любил и буду любить тебя, иначе отчего мое сердце так сильно тебя желает? Бесишь. Бесишь. Раздражаешь. Я вновь плачу тебе в пиджак и надеюсь, что будущее оставит нам немного места хотя бы для любви платонической. Потому что отказаться от чувств к тебе как потерять смысл жизни. А я тебя, блин, до мурашек, горящих бёдер, пепелеющего сердца и замерзающих от одиночества мыслей люблю. И ты заявляешь мне, что я о любви понятия не имею… Хёнджин машет ладонью перед Чонином, пытаясь установить с ним зрительный контакт. — Малыш, ты в порядке? — он привлекает внимание его потерянных глаз движением руки. — Задумался о чём-то? Чонин отвлекается и поднимает на него мрачный взгляд. — Да, всё в порядке, — и делает жадный глоток горького кофе, тут же щурясь. — Я просто не выспался сегодня. Не обращай внимания. Нашёл что-то интересное? Хёнджин недоверчиво хмурит брови и убирает телефон в карман, настраиваясь на серьёзный разговор. — Чонин-и, ты чем-то обеспокоен? Ян тихо усмехается, цокая. Невозможно не заметить, да? Он отводит взгляд и слизывает с губ горький привкус кофейных зёрен, скрещивает руки на груди и качает головой. — Многими вещами, хён. Слишком многими. — Я могу помочь тебе чем-то? — тут же интересуется тот. Чонин сжимает губы в тонкую полоску и улыбается. Уголки его глаз опущены вниз. — Не знаю, стоит ли говорить тебе… Хёнджин кладёт руки на стол и придвигается вперёд, устремляя строгий взгляд мудрых глаз на своего младшего. — Быстро признавайся, что бы то ни было, — приказывает он, отставляя кружку Чонина в сторону. — Есть человек, которому я, кажется, нравлюсь, — усмехается тот печально и теребит свои пальцы, чуть слышно отстукивая мелодию по стеклянной поверхности стола. Хёнджин тут же накрывает его ладони своими и перебирает холодные пальцы в попытке их согреть. — Кто он? — Ты его не знаешь. — Я знаю всех твоих знакомых. Это тот парень с медицинского? — Хён, правда, забей, — устало шепчет Чонин. — Мы познакомились с ним в баре. Хёнджин заметно напрягается. — Он хорошо к тебе относится? Ян фыркает. — Лучше не бывает. Мне кажется, только по одному слову он сделает всё, что я скажу. — Ты так сильно ему нравишься? Чонин пожимает плечами. — Думаю, обычное «нравишься» здесь — слишком простое слово. Не подходит. Вернее сказать, он… наверное, влюблён в меня. У тебя больше опыта в отношениях, чем у меня, так скажи, — Чонин переплетает их пальцы. — Он говорит, что у него нет семьи, кроме меня. Говорит, что женился бы на мне, если бы в нашей стране работали другие законы. — Говорить можно всё что угодно, малыш, — Хёнджин вскидывает брови. — А что он сделал для тебя? Чонин невидящим взглядом смотрит на их переплетённые пальцы. Держать Хёнджина за руки словно обретать ту мечту, что он лелеял в груди с самого рождения, словно кутаться в тёплое одеяло в родной постели, когда на улице бушует метель, словно пить горячий шоколад, когда зубы не сводит от сладкого. — Всё, в чём я нуждался. Чонин поднимает взгляд и смотрит на старшего так, будто давно смирился, что, несмотря на их переплетённые ладони и вечные поцелуи в лоб, между ними ничего не выйдет. Но, конечно же, он не хотел ни с чем мириться. — Спас, когда я хотел наплевать на всё и пойти против принципов. Мозги мне вправил, когда я рассказывал о том, о чём родителям не расскажешь. И подарил мне… одну незабываемую ночь на побережье. Глаза Хёнджина блуждают по столу, вылавливая из стекла отражение их бледных ладоней и тени печальных улыбок. — Почему я не знаю о своём младшем такие важные вещи?.. — с сожалением шепчет он и делает глубокий вдох. — Ты… скрываешь от меня столько всего. — Ты счастливо живёшь с тем, кого любишь, — напоминает Чонин. — Я не хочу надрывать твоё едва излеченное сердце своими проблемами. — Но тебя я тоже лю… Они оба замолкают. Где-то за горизонтом промелькнула светло-фиолетовая изломанная полоса молнии. Хёнджин тяжело глотает и ещё крепче сжимает пальцы Чонина. — Любишь? — Ян косится в сторону окна. — Я знаю. Именно поэтому не хочу беспокоить тебя. Ты не виноват в этих проблемах. Не тебе их решать. — Когда ты стал таким взрослым? — Хёнджин поднимает на него взгляд глупых, но глубоких глаз. — Когда ты успел вырасти втайне от меня? Почему я не заметил, как ты… стал куда серьёзнее и рассудительнее, чем я? И когда ты успел обрести человека, готового связать с тобой всю жизнь? Кто он, я даже не знаю… Чонин усмехается. — Забудь. Я-то всё равно его не полюблю, как ни пытался. Ян замечает тень смущённой улыбки на лице Хвана. Гром бьёт осторожно, наступательно, его грохот предупредительной вибрацией пробегает по улице. Возможно, ему показалось. — Нам с тобой, видимо, нужно много вещей обсудить, да? — шепчет Хёнджин, когда первые капли дождя обрушиваются на окно во всю стену. — Останешься на ночь? — Чонин чувствует, как потеют его ладони. — С радостью, — Хёнджин отводит взгляд и смотрит в окно: надеется увидеть лиловые зигзаги молнии и услышать возвращающее к жизни металлическое грохотание. Вообще-то, думает Чонин, он снова поступает безрассудно — засыпать рядом с Хёнджином значит бередить незашитые раны, как бы ни было тепло рядом, это как кутаться в одеяло на морозе, всё равно холод прокрадётся сквозь щели в фазе глубокого сна. И, ожидая разряда молнии, осматривает уходящие вниз крыши жилых домов и редкие голые деревья, узорами заполняющие крохотные дороги с узкими лестницами. Его взгляд блуждает по стеклу и чужим безликим прохожим, пока не натыкается на отражение Хёнджина. Хёнджин, не моргая, в безмолвном сожалении смотрел на него. *** Чонин выходит из ванной, вытирая мокрые волосы полотенцем. Сегодня довольно прохладно, верно? Ещё эта гроза — закончилась, а тучи на небе всё равно остались, будто коварно приговаривая: «Нам уходить ещё не время, терпи наши ливни». Как бы не простыть, ведь уже ноябрь наступает, едва ли не самый холодный месяц. Чонин выходит к спальне и останавливается в коридоре, прислоняясь к косяку двери. Хёнджин-хён лежит в его постели головой на полотенце: мокрые золотые волосы сверкают под тусклым отсветом лампы, а смуглая кожа серебрится в отражении окна. Он закинул ногу на ногу — занял весь центр кровати, вальяжно листая себе новостную ленту в телефоне, и временами то посмеивается тихо, то хмурится в напряжении над текстом. Чонин закусывает губу и отводит взгляд. За окном гроза и ливень, время — поздний вечер, Хёнджин вновь в его постели, а Чонин только что вышел из душа. Они похожи на парочку. Иронично. Может, только Чонину так кажется. — Что читаешь, хён? — сбрасывая полотенце себе на голые плечи, спрашивает Ян, входя в комнату. — Фанфики. — Вот заняться нечем, — тот вскидывает брови и опускается на край кровати. — По кому? — Я и Минхо. Рюджин же сказала, нас много кто шипперит, — улыбается тот. — Хочу почитать, как именно нас видят фанаты. — И как же? — Чонин безучастно обводит взглядом пальцы Хёнджина, что держат телефон. Хван смущённо улыбается и прикрывает губы ладонью. — Я такой дерзкий в большинстве работ. А Минхо настоящий аристократ. Здесь даже есть аушка, где он принц, а я его советник. Чонин залезает на постель, убеждаясь, что его голая грудь прикрыта полотенцем. — Людям, видимо, и правда интересна ваша парочка. Вы у нас теперь айдолы? — Угу. Кстати, я всегда сверху, — добавляет Хёнджин. Чонин хватает подушку и со всей силы бьет ею по плечу старшему. Тот громко смеётся и отворачивается, пытаясь избежать повторного удара. — Мне только этой информации не хватало, — закатывает глаза Ян и усаживается рядом с ним. Он облокачивается о изголовье кровати и обхватывает плечи Хёнджина, устраивая его у себя на бёдрах. — Знаешь, люди и правда стараются. Я удивлён, как они могут описать чувства, о которых я даже не задумывался. Или… я ведь не помню, что испытал, когда влюбился, а они уделяют этому мимолётному моменту столько времени, что диву даёшься… неужели в какой-то кратчайший промежуток наш организм, как машина, заводит миллионы шестерёнок? — И мы никогда не знаем, смазаны они или нет, — тихо добавляет Чонин, запуская пальцы в волосы Хёнджину. — О чём ты? — тот любопытно поднимает взгляд. — Если смазаны, любовь будет взаимной и приятной, как первый снег или дождь посреди засухи. Если им смазки не досталось, а организм поспешно их заводит, то ничего, кроме неприятного скрежета по груди и дерущего ощущения в горле, не жди. Хёнджин отводит взгляд и удивлённо надувает губы. — Чонин-и, ты сам случайно фанфики не пишешь? — промаргивает он и качает головой. — Красиво говоришь. — К сожалению, не пишу, — тот выхватывает пару локонов и начинает плести крохотную косичку. — Хотя интересно было бы попробовать, верно? Хёнджин кивает. — Думаю, из тебя вышел бы отличный писатель. — Брось. Я ведь совершенно ничего не знаю о любви. Хёнджин откладывает телефон на тумбу и поворачивается, устраиваясь головой у Чонина на животе. — Ты говорил, что есть кое-кто, кто любит тебя, — и проводит подушечкой указательного пальца по линии его белья. — Расскажешь ещё? — Нечего рассказывать. — Мы договорились обсудить это! Я должен знать, с кем связался мой мальчик, — возмущённо бормочет Хван. Чонин не знает, с чего начать даже. Чанбин столь прямолинеен и столь разносторонен одновременно, что он удивлялся, как можно быть искренним, подобно ребёнку, и при этом хранить в этих мудрых глазах бесконечное множество тайн. Чанбин не просто какой-то случайный любовник, которого можно встретить в подворотне — он любовь вечная и сильная, уносящая вдаль, как воронка урагана. — Мы в баре познакомились. Хёнджин проводит пальцем по его бёдрам, трогая ткань нижнего белья, гладкую и податливую. Он знает, что Чонин не боится щекотки на животе; трогает его пупок и рисует незамысловатые узоры на проглядывающемся прессе. — Он очень рассудительный. Сразу меня раскусил. Кто я такой, что мне нравится и как долго я пробыл в… — Чонин доплетает косичку на золотых локонах, — одиночестве. Хван сжимает губы. — Тебе было одиноко… это моя вина. Я постоянно проводил время на свиданиях, позабыв о том, что когда-то пообещал посвятить его тебе. — Всё нормально, хён, — сквозь пелену лжи слова доносятся глухо и неправдоподобно. — У нас взрослая жизнь, мы ничем друг другу не обязаны. Тем более мне стоило завести ещё пару знакомств, не думаешь? Хёнджин молчит — и спустя секунду смеётся, кивая. — Конечно. Ты ведь такой красивый. Я удивлён, что у тебя до сих пор никого не было. Я ведь слышал, как девчонки на потоке шептались о тебе. — Шептались? — в сомнительном самодовольстве повторяет Чонин. — Что говорили? — Что у тебя необычные глаза и такие скулы, о которые они с радостью порежут пальцы. — Тот человек тоже часто так говорит, — тяжело глотает Чонин и уставляется вперёд. Лишь бы не видеть лицо хёна прямо сейчас. — Говорит, я ужасно красив. Сексуален. Хёнджин останавливает свои пальцы на боку Чонина. — Только не говори мне… — даже головы не поднимает. — Мы с ним переспали. Уже. — Но я думал, после того раза… — Я смог преодолеть это. С ним всё было по-другому. Он очень… нежный и внимательный. Чонин чувствует, как краска заливает его лицо и уши. Не думал он, что станет рассказывать Хёнджину о таком — тот ему, в конце концов, как родитель, как старший брат, перед таким стыдно признаваться… в том, что ты хочешь кого-то. — Ты доверяешь ему? — Он из тех людей, которым можно доверить жизнь. — Видимо, очень хороший человек, — Хёнджин обнимает его за талию и устраивается головой на животе. — Так ты… встречаешься с ним? — Пока нет, — Ян гладит Хёнджина по уху и скуле. — Почему? «Он — не ты», — глупо и безответно молчит Чонин. — Не уверен, что мне нужно это. — Брось. Тебе нужен человек, который пригреет тебя и подарит тепло. Он признавался тебе? — Несколько раз. Предлагал начать отношения. Ухаживал. — А ты чего отказываешься? «Он — не ты», — безмозгло до тошноты неприятно молчит Чонин. — Не уверен, что смогу ответить взаимностью. Он считает, что это может перерасти в «навсегда», «долго и счастливо», «вечность», а я не вижу его в своём будущем. Он не заслуживает такого паршивого отношения. Но я боюсь, что не смогу построить такую же сильную эмоциональную связь, как с тобой, вот в чём проблема. — Так попробуй хотя бы. Ты же вечно одинок, я не хочу думать, что это из-за меня. Что ты потеряешь, если вы однажды разбежитесь? — Ничего, — прикидывает Чонин. — Ровным счётом ничего. Хёнджин поднимает взгляд — песочные пряди мягко щекочут голую грудь. — Познакомишь меня с ним, ладно? — как-то безрадостно продолжает он. — Хочу знать, какому человеку удалось завладеть вниманием нашего высокомерного и неприступного Чонин-и. Чонин усмехается. — Может, не стоит? Это ведь несерьёзно. — А я всё равно должен знать, кто залез к тебе в постель, ясно? Оба смеются. Чонин щёлкает по выключателю на стене: комната погружается во мрак, и только локоны золотистые, подобно звёздам, мерцают. — Уже спать? — закусывает губу Хёнджин. — Уже спать. Больше никаких разговоров о ком-то третьем. Чонин спускается на подушки и поворачивается к Хвану спиной, шумно выдыхая. Он видит в отражении окна, как Хёнджин поднимает уголки губ и приближается к нему, проминая матрац. — Чонин-а, — самодовольно произносит он. — Знаешь, что я ещё сегодня читал? Ян закрывает глаза, чтобы не видеть, как тот просовывает руки ему под талию и прижимается носом к лопаткам — холодную кожу вдруг обдаёт волной мурашек. — Что? — Один фанфик по нам с тобой. Чонин вздрагивает. Ладони Хёнджина ласково накрывают его грудь и сжимают рёбра. Если он так нежен с другом, что случается, когда он влюблён?.. — Я что… — к горлу подступает что-то приторно сладкое, — тоже интересен фанатам? Хёнджин кивает — волосы пробегают по позвонкам. — Это была лишь одна работа среди сотни по нам с Минхо. Но… она была милой. — И о чём она? Хван целует Чонина в спину и прикрывает глаза — его пушистые ресницы задевают кожу. — Да так, — сипит, накрывая их ноги шуршащим одеялом. — Обыкновенная романтика. Чонин силится не раскрыть глаз. Рядом с Хёнджином всё столь мучительно и до прострелов в голове и груди колко, и когда он доверчиво утыкается лицом ему в спину, хочется защитить это хрупкое тело от всего мира. Какие, к чертям, Чанбины? Какие Минхо, когда вот они, вдвоём, разве нужно ещё что-то? Чонин не понимает, отчего так больно рядом с другом, рядом с таким, как он, должно быть ласково и тепло, как на закате на побережье, а он… утыкается в подушку, уговаривая себя не прижиматься бёдрами к телу сзади. — Доброй ночи, малыш, — шепчет Хёнджин и примыкает к нему, полностью повторяя контур чужой фигуры. Их ноги переплетены, а спины чуть сгорблены, и Чонин, до слёз жмуря глаза, спрашивает у судьбы, за какие поступки в жизни заслужил доверие этого невыносимого хёна. — Спокойной ночи, — откликается Ян и укрывает их обоих одеялом по плечи. — Приятных снов. — Пусть тебе приснюсь я, — в полудрёме бормочет Хёнджин. — Не он? — с хитрой улыбкой произносит Чонин. — Нет. Ты засыпаешь со мной. А это значит, Чонин-и, что эта ночь обязана быть только нашей. Этой ночью в голове у Чонина витали тысячи вопросов. Кто был первой любовью Хёнджина, почему офицер Ким счёл его подозреваемым, что им кушать на завтрак утром и как долго они ещё будут ждать Минхо, чтобы Чонин наконец сдался и отпустил того, кого любит? А ответ на них мягко обнимал его со спины. И тихо сопел. ***HEIZE ft. Colde — So, it ends?
«Они повторяют одно и то же. Говорят, что я гей». Слёзы бьются, как падающий хрусталь, о впалые щёки. Кажется, они тонко звенят, стоит им коснуться бархатной кожи. «Это что, неправильно? Почему за любовь к кому-то мы должны чувствовать стыд?» Чонин прижимается боком к Хёнджину и трётся макушкой о его грудь. Белая рубашка прилипла к вспотевшему телу. Ян надеется, что эти капли — всего лишь пот, но никак не слёзы, которые хён вот-вот заметит. К сожалению, эти капли такие самостоятельные. Падают себе на раскрытые страницы учебника, а он ведь библиотечный, не стоит его портить. Интересно, сколько учеников уже пролили на него свои слёзы? — Мама тоже вечно повторяет, что это «против природы». Что мужчины должны любить девушек, а моя привязанность к тебе для неё выглядит подозрительной. Она ненавидит меня за это. Я для неё не тот самый желанный ребёнок. Было бы здорово, если бы мама родила кого-то ещё, может, прекрасную дочь, которая во всём походила бы на неё, но спустя несколько лет после рождения Чонина у женщины обнаружили заболевание матки. Рожать второй раз было бы опасно. Сын чувствовал себя обязанным выполнить каждое её желание. Вот только подстраиваться под чужие ожидания оказалось куда сложнее, чем он представлял. — Она не заслужила тебя, — произносит Хёнджин, отрываясь от учебника и обнимая Чонина за талию. — Наши родители живут в воздушных замках: думают, что мы женимся и пойдём по стопам отцов, но что же делать, если оба единственных наследника питают слабость к парням и просто хотят жить счастливо?.. Тем утром Чонин не подозревал, что его разозлят. Он перелистывал конспекты, готовился к уроку — ничего необычного, все перемены проходили более-менее спокойно. Стоял его любимый тёплый июнь — солнце заглядывало робкими прямоугольниками в приоткрытые окна, и во дворе расцветали, отражая цвет его смущенной улыбки, алые бутоны. «Чонин-и, — Хёнджин зашёл в класс довольный и проспавший один урок. — Я купил молока, — Хван подкинул ему на парту упаковку шоколадного. — Подкрепись, впереди целый день». «Спасибо, хён», — ответил тот, тут же открывая коробку. Хёнджин приблизился, поцеловав того в макушку. Из-за этих поцелуев их обоих оклеймили страшными людьми — преступниками, верно, хуже убийц и насильников. Геями. Те три девушки в классе косились подозрительно и пристально — Чонин заметил, в каком презрении искривлены дуги их губ и как выгибаются их брови, когда Хёнджин гладит его по плечу да играется с волосами. «Я слышала, что они… ну, из этих», — прошептала одна из девушек, закатывая глаза в удивлении. «Реально? — ответила другая, оглядев Чонина с ног до головы. — Они же чеболи». «Видимо, им это не помешало». Шёпот, звучащий ядовитой желчью, незримо витал в воздухе крупными пятнами, и с каждым днём Чонин ощущал его всё больше и больше. Вначале ему казалось, что он обманывает себя, но взгляды искоса одноклассников и их прищуренные глаза, когда они говорили с ним по поводу домашней работы, будто пытались выискать признаки самолично придуманного «гейства» в Яне, становились подозрительнее. «Мальчик и… мальчик? Хорошо, что их не отправили в школу для мальчиков, добром бы это не кончилось. Им необходимо лечение». Конечно, думал Чонин, кому, как не им, думать о том, что нужно геям. «Мне кажется, вы нас обсуждаете? — громко заявил Хёнджин, слегка отрываясь от Чонина. — Я, конечно, понимаю, что благодаря нашим фамилиям мы пользуемся популярностью, но давайте не переходить на обсуждение того, о чём вы и права знать не имеете, ладно?» Одноклассницы тут же цокнули и окинули напоследок взгляд, полный омерзения, после чего отвернулись. «Больно ты кому нужен, Хван, — возмутилась одна из них. — Куда интереснее твоего дружка обсудить. Он, кажется, в тебя влюблён. Поглядите на него». Чонин вскочил со стула, но Хёнджин придержал его плечи руками и усадил на место. «В кого Ян Чонин влюблён, будет решать только он сам. Все остальные сплетни оставьте при себе и даже не думайте разносить их что в стенах школы, что за её пределами. Ясно?» Девушки покачали головами и засмеялись. «Своей защитой ты только его подставляешь, — прокомментировала другая. — Может, между вами правда что-то есть, о чём не стоит говорить учителям, а?» — и подмигнула ему. Чонин отбросил руки хёна и вскочил с места, его зубы дрожали, тело оцепенело, ему хотелось прихлопнуть да придушить кого-нибудь на месте, дыхание сбивчиво разносило по классу едва слышные стоны. «Да не пошли бы вы все к чёрту!» — вскрикнул он, выбегая в коридор. Хёнджин тут же ринулся за ним. «Чонин, Чонин-и! — прокричал он, следуя за ним по переплетениям коридоров поспешной походкой. — Малыш, постой». Он настиг его возле выхода на крышу, сумев удержать за плечо. «Хён, это всё равно не поможет! — в истерике прокричал тот, шумно выдыхая воздух. Чонин упёр руки в бока и постарался выровнять дыхание, но злость распирала его грудную клетку до остры боли. — Да чтоб они сдохли все, ненавижу, ненавижу! Знаю я, что гей, тебя-то они зачем приплетают, а?! И без того жить невыносимо, скинуться хочется с этой самой крыши, чтоб избавиться от них». Хёнджин тут же прижал его тело к себе, стискивая зубы. Чонин попытался вырваться, но Хван прислонил его к холодной стене, контролируя каждое его движение. «Остынь, малыш, — прошептал он, глядя ему в глаза. — Они безмозглые идиоты, которым весело обсуждать твои чувства. Забудь. Хочешь, мы перейдём в другую школу? Хочешь, пожалуемся директору, хочешь, я лично отомщу каждому, из-за кого ты плакал?» Чонин качал головой в отчаянии и стучал Хёнджину по груди, выплакивая горячие слёзы. «Да чтоб они провалились!..» «Тише, Чонин-и, тише, — Хван обнял его, укладывая трясущуюся от слёз голову себе на плечо и почёсывая волосы на затылке. — Я с тобой. Всё будет хорошо, слышишь? Надо оставаться вместе. Они не смеют тронуть тебя больше». «Я просто хочу не чувствовать стыда за то, что люблю тебя, — взорвался Ян. — Всю жизнь любил и никто не запрещал мне, а сейчас что?!» Хёнджин поцеловал его в ушко и погладил дрожащую спину. «И сейчас люби, — улыбнулся он. — Я не запрещаю». «Хён, — всхлипнул Чонин, сжимая его в своих руках. — Почему я для них объект всеобщего обозрения?! Почему я чувствую, как они смотрят на меня в презрении, как будто заразиться боятся? Почему разглядывают, на показ выставляют, я что, какой-то экспонат?! Как будто я хоть чем-то отличаюсь…» Хёнджин принимал его слёзы безотказно и заботливо, ведь у них нет больше никого, кроме друг друга. Осознавать, кто ты есть, может, приятно и волнительно, но открываться миру, особенно когда тебе пятнадцать, совершенно не хочется. «Мне так срать, что они обо мне думают. Я бы просто отомстил им всем, подонкам. Пусть хоть вся школа так думает». «Если будет совсем плохо, просто возьми меня за руку, — старается улыбаться Хёнджин, целуя того в лоб — единственное место, которое Чонин всегда позволял целовать, единственная точка дрожащего тела, благодаря которой его действительно можно было успокоить. — Я помогу тебе подняться». А Чонин вовремя дал руку. И встал с колен, когда казалось, что все кости уже переломаны. И теперь вот они где — спрятались в библиотеке, чтобы их никто не нашёл. Поздний вечер. Стоило бы поехать домой. Но им не хочется. Потому что им по пятнадцать — и они медленно, с огорчением и боязнью осознают то, кем являются. Потому что в пятнадцать часто кажется, что мир кончится на следующем повороте, а горизонт — утешение слабых да тех, кто привык терпеть. И лучше бы, думал Чонин, мир кончился на том самом повороте рядом с дверью, ведущей на крышу. Лучше бы он поднялся и со всем покончил, а не спустился по винтовой лестнице в испепеляющий его сердце ад. Чонин переворачивается во сне в руках Хёнджина и прижимается ладонями к его оголённой груди. Тело хёна такое тёплое и комфортное. Он посапывает тихо и кутается в одеяло, обхватывая талию Чонина замерзающими ладонями. Ян улыбается печально. Только Хёнджин знает, как определить, что его младшенький грустит: улыбка во все зубы, а уголки глаз опущены, вот когда ему хуже всего. И сейчас, кажется, тоже. Чонин приближается к его лицу и поглаживает скулы. Такой он у него красивый, этот Хёнджин, особенно сейчас, когда спит. Локоны мягко опускаются на его крохотный носик, приоткрытые, что-то шепчущие губы, родинку под глазом… — Прости меня, хён, — проглатывает слёзы Чонин. — За всё прости, слышишь? Умоляю… Он наклоняется и, придерживая того за сверкающий в лунном свете подбородок, мягко целует сладкие губы с вишнёвым привкусом безответной любви. Хёнджин в его руках — самое драгоценное сокровище. Это бесценное, сошедшее со звёзд создание с разбитым сердцем и одиночеством в глазах, оно в его объятиях, а значит, Чонин сможет его защитить и уберечь. Он гладит его ключицу и шею, касается губ совсем осторожно и невесомо, чувствуя, как в груди его боль становится всё сильнее, а печаль выливается за берега. Хёнджин… поцелуй с ним так нежен и глубок, несмотря на то, что они едва чувствуют друг друга, Чонин не представляет, что было бы, если бы они… встречались. Он бы сошёл с ума лишь от одного поцелуя, и пока хён не отвечает ему, это к лучшему. Может быть, Чонину просто нравится ощущать одиночество рядом с ним. Он в последний раз гладит его по ушку и дарит тихий поцелуй в нос, выплакивая оставшиеся слёзы. — Я так люблю тебя, Хёнджин… — шепчет он, пока ночное небо достигает своего самого чёрного оттенка. Хван едва заметно двигается в постели и жмётся грудью к телу Яна. — Минхо?.. — лепечет Хёнджин, утыкаясь Чонину в ключицу. Чонину плакать хочется от отчаяния. Он укладывает подбородок у него на макушке и оставляет слёзы на подушке. «Не верь мне, когда я говорю, что ненавижу тебя, — проносится, подобно ветру на побережье, в мыслях Чонина. — Я не тебя ненавижу. Я себя ненавижу. Так, что умереть хочется». — Спи, доброй ночи, хён, — хрипит Ян. — Прости за то, что я постоянно выражаю свою любовь к тебе. Возможно, я и правда должен хоть ненадолго оставить тебя любить того, — и вдыхает аромат его влажных волос, — кого ты хочешь. В голове сам по себе возникает номер Чанбина. Кажется, временами любовь — это действительно про «отпускать».