пожелтевшие поля страниц

Ноябрь. Опоясанный листьями золотого оттенка, что укрыли холодную землю, он ворвался с порывами ветра, и в шелесте сухих веток можно было услышать шёпот глубоких сожалений. Осень — самое подходящее время вспоминать зашедшую за брусничный горизонт любовь. Феликс осень… до острой боли в груди ненавидел. Шелестели листья над его головой, позволяя ветру сочиться сквозь полуголые ветви, шелестели листья в его руках, когда он оглядывал свой сценарий, прислонившись к высохшему за пару месяцев осени столбу многолетнего клёна. Волосы оттенка ласкающих землю листьев прикрывали его печальный взгляд, который он предпочитал при других называть сосредоточенным, а игривые веснушки скрывала падающая на лицо тень берета. В каждой напечатанной строчке он видел очертания, которые давно пора забыть, но отчего-то слова казались без них неверными и неполноценными. Феликс листает свой сценарий — последнюю сцену он писал до самой глубокой ночи, выдавливая из себя предложения. Почему в последнее время всё стало таким сложным? Он ведь практически всегда чувствовал прилив сил и вдохновение: особенно когда дело доходило до его любимого сюжета, — но сейчас сбивающая с толку тревога и дезориентирующие сомнения заставляют его чувствовать себя уязвимым перед страхом не найти подходящих фраз. Он думал, что на четвёртом курсе станет самостоятельным и востребованным сценаристом. Однако в душе он, как и все, кто был рядом, лишь потерянные дети, не способные справиться с трудностями. Его трудность была ростом сто семьдесят пять сантиметров и всегда смотрела на него самыми несчастными стеклянными глазами. Феликс шумно выдыхает, всё посматривая на часы и дожидаясь начала первой пары. Сегодня после занятий он всё равно останется заниматься: для выполнения выпускной работы необходимо собрать съёмочную группу и привлечь актёров, и, несмотря на всю экстраверсию Феликса и его страсть стать едва ли не главным во время съёмок их короткометражки, научный руководитель сообщил, что в их команду привлекут студента первого курса магистратуры в качестве ассистента. Феликсу эта затея не очень нравилась: он, как сценарист, просто не терпевший вмешательство в оригинальный текст, предвкушал жаркие, но не очень приятные споры с каким-нибудь заносчивым умником, который то и дело будет повторять, что бакалавры — сплошные недоумки, и Феликсу захочется треснуть его по голове стопочкой сценариев, которые уже были одобрены в театре его дедушки в качестве потенциальных задатков для будущих пьес. На самом деле, Феликс мечтал поскорее выпуститься и даже не поступать в магистратуру: всё равно работой он будет обеспечен благодаря своей родне, а находиться в стенах заведения, где учится твоя первая любовь, просто невыносимо. Остаётся совсем немного до февраля. Феликс рад знать, что больше ему не придётся бегать, притворяясь, что влюблён в других, от того, к кому действительно хотелось. Джисон часто повторял ему, что до добра его бесконечные свидания не доведут. Разве это не хуже всего — прятать обыкновенное одиночество за попытками в кого-либо влюбиться, и к чему тогда вся эта влюблённость, если через пару месяцев игры надоедят, стоит только прийти осознанию того, что всё это лишь фарс и притворство? Но Феликс прятался, как в лабиринте, зная, что его однажды нагонят, и в конечном счёте оказался в тупике. Как бы тщательно он ни искал выход, по собственной глупости он лишь в сотый раз наматывал круги, боясь признать очевидное: ему всё ещё нужен Крис. Из-за мыслей о нём он не мог сосредоточиться на дипломной работе, а сосед устал жаловаться, что Феликс отвечает невпопад и растерянно бродит по комнате, натыкаясь на разбросанную им самим одежду. Из-за мыслей о нём Феликс не мог здраво оценить свой сюжет. Просто Чан не знал, что, скрытый долгими метафорами и полутайными сравнениями, о которых только они вдвоём могли догадаться, присутствовал в каждом черновике, сюжете и полноценном сценарии Феликса. Ли теребит в руках лист с действующими лицами и неосознанно гладит подушечкой пальца имя героя, прототипом которого в сотый раз стал Крис, и понимает, что все четыре года проблемой было не то, что он не мог его забыть, ведь если бы захотел, упал бы с головой в любовь ещё к той однокурснице пару лет назад или парню из цветочного, в этом ничего сложного нет, вот только он был слишком слаб, чтобы забыть его сильные руки. Вернуться бы на шесть лет назад. И запретить к чертям всю эту любовь, каким бы ласковым и мужественным он ни был. Феликс чувствовал себя самым уязвимым и самым защищённым в мире, когда думал о Крисе. И, сказать по правде, с того дня, когда они разговаривали на заднем дворе кампуса, еженощно засыпал, вспоминая о том, что Чан живёт парой этажей выше, — уговаривал себя не бежать к нему посреди ночи с пьяными мыслями жалеть о том, что они вдвоём бездарно упустили. Почему в этой жизни всё вокруг завязано на банальной и бесполезной любви? Было бы куда легче, не повстречай Феликс однажды парня с выжженными волосами на берегу океанского залива. Из-за него он здесь, чёрт возьми. К сожалению, только из-за него. Феликс печально усмехается и прикрывает глаза, выгоняя из головы образ Криса. Холодная да пожухлая августовская трава — не самое романтичное место, чтобы умереть.

***

DAYBREAK — Doesn't Make Sense (ft. HEIZE)

Утро второй недели в школе встретило Сидней освежающим бризом и тёплыми солнечными лучами, что крались из-за переплетений кварталов. Рассвет был окрашен переливами лазурного и персикового, на линии горизонта сквозь дымку тумана тускло прорывались очертания корабельных палуб, и Феликс, раскрывая глаза, уже чувствовал, что этот день станет для него особенным. Тот парень из соседнего дома — будет ли он сегодня смотреть в окно, ожидая снова увидеть чужую светлую макушку и искрящиеся на солнечном свете веснушки на курносом носу? В нетерпении и восхищении Феликс вскочил в постели, подрываясь к подоконнику. Он облокотился кулаками о матрац и смятое одеяло, выглядывая сквозь приоткрытые шторы, и всмотрелся в комнату напротив. Та была закрыта жалюзи. Он разочарованно вздохнул и надул губы: конечно, время довольно раннее, Крис наверняка ещё не проснулся. Феликс попытал счастье во второй раз, но, кроме слегка подёрнутой утренним ветром ткани штор, так ничего и не заметил. Он усмехнулся. Было бы здорово, если бы они приветствовали друг друга каждое утро: одновременно открывали свои жалюзи и махали, возможно, это стало бы их крохотной тайной, ради которой стоило просыпаться, и ритуалом, что они совершали втайне от родителей — а потом, случайно встречаясь на улице, умалчивали бы о нём, но знали бы, сколько ни случись расставаний, они встретят друг друга в окне напротив. Феликс опустился на кровать, лениво потягиваясь да зевая. Сегодня ведь нужно остаться после уроков, чтобы обсудить сценарий для концерта театрального кружка. Песочно-жёлтое воспоминание с привкусом солёной воды разрезало унылые будничные мысли: Крис говорил, что хотел бы присоединиться. Феликс довольно усмехнулся, глядя в пустую точку на полу. Было бы, краснеет Ли, просто замечательно подружиться с ним. Феликс открыл окно, слегка высунувшись, и вдохнул аромат солёного утреннего ветра. Его лохматые волосы тут же растрепались. Он облокотился о подоконник и взглянул на небо: лазурно чистое, без единого облака. Как он обожал. Наконец-то, глубоко вдыхает он, приподнимая уголки светло-розовых губ, наступил его любимый февраль. — Мы продолжим эту эпопею с подглядыванием в окна? Феликс резко вздрагивает, едва не задыхаясь от испуга. И, накрывая грудь ладонью, что тут же чувствует бешеный стук сердца, шумно выдыхает да переводит взгляд вперёд. Из соседнего окна, поставив подбородок на ладони и слегка прищурив сонные глаза, выглядывает Крис. — Давай договоримся, в какой час будем искать друг друга в окне, ладно? — предлагает он, слегка причмокивая и проводя пальцами по лицу, чтобы справиться с сонливостью. — Я по утрам выгляжу просто отвратительно. Феликс приподнимает уголки губ. Крис — в помятой разрешённой футболке с почти стёртым принтом персонажей из «Звёздных войн», такой, которую обычно крадут у бойфрендов, если остаются на ночь. Он зевает сладко, прикрывая пухлые губы ладонью, и на утреннем ветру его примятые на левом боку кудряшки слегка колышутся, щекоча ухо. Крис вытягивает руки вперёд и морщится, пытаясь проснуться, а затем надувает губы и потирает глаза. Он похож на огромного щеночка, который поспешно приходит в себя после сна перед долгожданной утренней прогулкой с хозяином. «Ты сделал несколько ошибок в слове очаровательно», — проносится в голове у Феликса вместе с освежающим бризом. — Ничего я не подглядывал, — он пытается скрыть ямочки на щеках и отворачивается, заправляя непослушные локоны за ухо. — Всего лишь выглянул подышать. Это твои проблемы, что ты живёшь напротив. Крис хрипло смеётся и облокачивается о подоконник, опуская взгляд в сторону покрытой росой земли. — Впредь буду знать: всегда есть риск того, что по утрам на меня из окна заглядывается милый сосед. Феликсу хочется запустить в него пуховой подушкой, но он смущённо улыбается — ямочки уже начинают резать кожу — и хитро подглядывает на Бана. — А днём ты выглядываешь? Крис удивлённо вскидывает брови. — Ты сказал, что некрасивый по утрам, — напоминает Феликс. — Хочу увидеть, каким ты станешь в полдень или когда солнце будет лежать на горизонте. Всё зависит от его положения, да? — Да, — с совершенно серьёзным лицом, делая вид, что задумывается, подтверждает Крис. — А по ночам я превращаюсь в Шрека. И оба после секунды молчания заливаются в синхронном смехе, едва прикрывая зардевшиеся щёки ладонями. — Знаешь, — улыбается Бан. — Я совсем не против. Феликс растерянно оглядывается. — Не против чего? — Разговаривать вот так, — пожимает плечами Крис. Их дома разделяют всего лишь крохотный участок земли и высокий белый пластиковый забор. На территории Феликса во влажной траве спрятались нежные гелиптерумы, сверкающие лепестками оттенка пепельной розы, на территории Криса — низенькая скамья без спинки, прислонённая к стене дома, и если честно, в этом узеньком местечке вполне можно укрыться от чужих глаз, чтобы разговаривать подолгу с человеком, вокруг которого ты собираешься построить совершенно новый мир. Прежние владельцы дома, пожилая пара, никогда не вызывали в Феликсе это непривычное, но приятное ощущение какого-то уникального и непредсказуемого уюта. Но теперь, когда дом заполнился атмосферой этого мягкого, с привкусом мёда и пастилы, смеха Криса, кажется, всё изменится.

Всё изменится.

— А ты уверен, — Феликс глотает вязкую слюну, — что мы найдём темы для разговора? Они поднимают взгляды — и упираются друг в друга, словно в зеркало, в котором блестят ответы на все вопросы. Вот только зрение плохое: буквы плохо видны, а приближаешься ближе — и блики расползаются, оставляя тебя смотреть в лицо самым тяжёлым тревогам. — Два подростка с любовью к литературе, — как-то тяжко усмехается Крис, не отрывая взгляда заинтересованных и слегка испуганных глаз от сахарных глаз Ликса. — Мы хотя бы постараемся, верно? Феликс кивает головой медленно, будто заставляя себя поверить в эти слова, и одобрительно поднимает уголки губ. — Постараемся. — Тогда отлично. Крис смотрит на него с надеждой и какой-то непривычной просьбой в полуприкрытых глазах. Он вроде бы на год старше Ликса, но отчего ощущение, будто он уже половину жизни прожил, будто в этих закрытых, но всегда готовых ответить губах проглядывается опыт многочисленных ранений, почему длинные ресницы прячут, заставляя верить, что это всего лишь мешки под глазами, какое-то отчаяние и даже… огорчение? Почему, несмотря на ярко сияющее солнце, кажется, что этого парня, чьё имя звучит подобно хрусту ракушек под ногами на закатном побережье, поглотили солёные тучи? Почему в мире, где живут восемь миллиардов людей, он выглядит столь одиноким? — Ты идёшь сегодня в школу? — неожиданно для себя спрашивает Феликс, часто моргая. — Пока что нет, — спокойно отвечает Крис. — Нам нужно решить много вопросов с документами, заплатить за обучение, а ещё купить форму, так что… У меня ещё куча дел в городе. Феликс решительно упирается ладонями в подоконник и выпрямляется в спине. — Тогда и я не иду, — заявляет он. Крис неодобрительно хмурится и поджимает губы. — Но ты не должен из-за меня нарываться на наказ… — Сладкий, — вдруг отрезает Ликс и замечает, как Бан меняется в лице, устремляя на младшего удивлённый взгляд. — Я лучший ученик в школе. Директор говорит, что я зануда, потому что за год у меня всего лишь один процент пропусков, а классный руководитель мне иногда советует хоть раз в жизни нормально прогулять уроки, как все остальные. Ты думаешь, что мне попадёт, если я пропущу денёк? — Но… Но я не хочу быть причиной… Тем более твой литературный кружок… — Подождут, не сахарные, — машет рукой Феликс, закатывая глаза. — Хочешь ты того или нет, я проведу с тобой весь день. Покажу город, помогу найти магазин со школьной формой, сделаем всё, что ты захочешь, и кстати, у нас есть заброшенный торговый центр прям у выезда из города, — с нездоровым блеском в глазах тараторит он. — А ещё киношка, парк аттракционов, школа сёрфинга, это не считая того, что ты не посетил главных достопримечательностей! Я обязан тебе показать, ладно? Крис застенчиво кивает. — Но как я смогу отблагодарить тебя? Мы едва знакомы, а ты собираешься провести со мной весь день. — Угостишь меня, идёт? — Идёт. Феликс чувствует, как вместе с летним бризом в нос ему ударяет пряный аромат цветов, что прячутся в сочной нефритовой траве, и показывает «класс» своему новому соседу. — Буду ждать тебя через час, — бросает Феликс. — Не опаздывай. — Никогда, — отвечает Крис. И оба, потирая сонные глаза, но ярко улыбаясь, прячутся за шторами.

***

Крис никогда не опаздывал. Как по расписанию, подобно солнцу, что выглядывает из-за горизонта, он приходил точно в ту минуту, когда Феликс, поправляя дрожащие на ветру локоны, ждал его в условленном месте. Он не опаздывал, когда они вместе шагали в школу, не опаздывал, когда Феликс болел или просил о помощи, не опаздывал, когда они приветствовали друг друга и прощались через едва прикрытые шторами окна. Он не опаздывал никогда. Как поезд, прибывал точно по звенящим часам,

но поезда тоже иногда проезжают мимо платформы.

В сухой и холодный август лета, когда Феликс окончательно отдал ему своё сердце, поезд по имени Кристофер со свистом унёсся по рельсам чёртовой взрослой жизни. А теперь он пытается добраться до их привычной остановки, после того, как платформа по имени Феликс повидала уже слишком много других поездов. Ветер поднимает сухие листья вместе с серебристыми крошками пыли, несчастный тусклый фонарь со скрипом шатается, мигая, и Ли ловит себя на том, что всё ещё сидит на покосившейся скамье, сжимая замёрзшими пальцами острые деревяшки, ожидая, когда же его любимый поезд вновь прибудет. И он даже прибыл. Только Феликсу отчего-то страшно признавать, что он может забраться по ступеням в вагон, ведь их предыдущее путешествие окончилось… на сухой траве. Более беспощадного способа выкинуть одного из них на полпути и следовать дальше в одиночестве просто не находилось. Поэтому Феликс боялся. Очень боялся вновь жалко влюбиться. Феликс закрывает свои заметки и горько улыбается. Хотел бы он стать обыкновенным персонажем, вон как Ли Минхо, чтобы за него давно всё было решено: вся эта приторно сладкая завязка, дающий под дых сюжет и долгожданная счастливая концовка. Он устал ждать и подсчитывать страницы, которые бесконечно переворачивает в тщетной надежде увидеть слово финал. И когда студенты с приближением времени занятий начинают вваливаться в кампус университета, Феликс во всеобщей суете замечает краем глаза знакомое лицо. Низкорослого молодого мужчину в чёрном пальто и… с беретом на голове. — Хан Джисон! Ноги тут же срываются с места — он подскакивает, врезаясь в толпу однокурсников, но те, шокированные, тут же пропускают Ли сквозь встречный поток, расходясь по разные стороны, и, пробегая в глубину коридора, Феликс запрыгивает на худое тело, едва не сбивая с ног своего хёна. — Какие люди! Джисон обхватывает его талию, тихо посмеиваясь, и аккуратно опускает на пол рядом с собой, поглаживая по острым лопаткам. — Тебя ждать как Второе пришествие, — фыркает Ликс, тыча Хана в лоб указательным пальцем. — Я уже не надеялся, что ты в этом учебном году ещё заглянешь в вуз. Вот хулиган, а! — и больно шлёпает старшего по плечу. — А если бы отчислили? Джисон вдыхает воздух сквозь стиснутые зубы, потирая ушибленное плечо, и выдавливает какую-никакую улыбку. — Ну, пришёл, как видишь. Теперь не отчислят. Феликс снова шлёпает его — на этот раз папкой со сценарием, а это ещё больнее его крохотных ладоней. — Дипломная работа должна быть готова в следующем месяце! Ты о ней хоть думал? Хан закатывает глаза. — Я её, не поверишь, писал. Одна треть сценария готова. Не волнуйся, за месяц точно завершу. — Дурачок, — тяжко вздыхает Ли. — Тебе нужно найти съёмочную группу. — А это обязательно? — морщится Джисон. Ликс кивает. — Но я вообще не хочу разговаривать с людьми… — жалобно протягивает он. — Сладкий, ты учишься на сценариста, — напоминает Феликс, поправляя выбившиеся из-под берета пряди Джисоновской чёлки. — Тебе как минимум нужно будет общаться с режиссёром, продюсером, актё… — Да помню я, помню, — устало ворчит Хан. — Сегодня у нас будет небольшое собрание, — Феликс берёт Джисона под руку и ведёт в сторону аудитории, — так что я помогу тебе собрать команду. И поговори с научруком, ладно? Мне кажется, ты горишь уже по всем срокам сдачи. Дай ему хотя бы сценарий прочитать. Джисон широко и сладко зевает, прикрывая рот рукой, и кивает в подтверждение. Феликс сомневается, что тот вообще понял смысл сказанных слов. — Эй, — он пихает его под бок, заставляя широко раскрыть глаза. — Ты что, не выспался? — Есть такое. — Ты чем зани… — начинает Феликс, но глаза его тут же округляются во внезапном осознании, и он накрывает раскрытые губы ладонями, пряча ошеломлённое «о!». — Вы чем там… Хан Джисон, ты, извращенец, вы с Минхо… — Да хватит всё придумывать, сценарист ты несчастный, — ворчит Джисон, отпихивая его в сторону. — Мы с ним почти незнакомцы, о чём ты вообще. Я сценарии пишу до глубокой ночи. — Ага, — скептично вскидывает брови Ликс. — У тебя под боком живёт парень модельной внешности, который, кажется, в тебе заинтересован, и ты мне будешь говорить, что вы вообще друг друга не трогаете? Святоша, хён. Сценарии он пишет. Как же. Они заходят в аудиторию и опускаются на привычные места на пятом ряду — преподаватель обычно не видел их там — за спинами высоких студентов. Феликс на экстремальной скорости вытаскивает конспекты и ручку и тут же, не обращая внимания на профессора, что распинается перед однокурсниками, поворачивается к хёну, заинтересованно ложась подбородком на ладони. — Рассказывай. Джисон растеряно достаёт из рюкзака огрызок ручки и какие-то наполовину исписанные листы. Конечно, этим утром он в спешке сбегал из дома, лишь бы не встречаться взглядом с Минхо, а в мыслях о поцелуе и ночной панической атаке и вовсе забыл, что ему нужно брать с собой в университет. Зато в сумке нашлись старая жвачка и крем для рук. Устало кинув рюкзак на соседний стул, он оборачивается на младшего и вздыхает. — Да чего там рассказывать-то… — У тебя в доме живёт твой собственный персонаж! — громким шёпотом возмущается Ликс. — Каков он? Выкладывай всё, что только можешь. Вы уже подружились? Или… — Ну, он начал готовить, — со смущённой улыбкой произносит Хан. — Готовит каждый день, а по вечерам мы смотрим дорамы и едим вкусности. А ещё он частенько проглядывает мои наработки по сценарию и помогает мне их редактировать. Феликс счастливо улыбается, еле слышно хихикая и визжа от радости. — Он уже в курсе, что ты в него втюрился? — Господи, Ликс, что за выражения из две тысячи десятого! Не знаю. По крайней мере, он в курсе, что я люблю его и хочу оберегать. А остальное… мы не обсуждаем. Вернее, каждый раз, когда мы затрагиваем эту тему, я стараюсь её переводить. А он допытывает меня вопросами. — Да он просто приглядывается к тебе, — отвечает Феликс так, будто сталкивался с подобным уже несколько лет. — О чём ты? — недоумевая, бормочет Джисон. — Да что непонятного: он пытается разузнать, что конкретно ты к нему чувствуешь. Вот и спрашивает, есть ли у него шанс стать тебе чуть ближе, чем друг. Хан умудряется параллельно записывать слова профессора и слушать его краем уха. С учётом его постоянных прогулов он даже не удивится, если преподаватель спросит его, кто он вообще такой и почему пришёл на занятие чужого факультета. — Не выдумывай. У Минхо есть парень. — Тот Минхо, о котором ты пишешь, уже давно мёртв. В этом смысл сюжета, хён. Они с Хёнджином не должны быть вместе, забыл, что ли? — Но почему он так быстро его разлюбил? — шепчет Хан, записывая что-то невнятным почерком на листах. — Лезет обнимать меня, по голове гладит, постоянно говорит комплименты и заботится? Это странно, понимаешь? Я для него никто — а он уже ко мне привязался. Феликс выдыхает с тихим стоном и даёт щелбан по голове Джисону, вызывая у того тихой «ай!» Профессор, на мгновение отрываясь от занятия, просит их быть потише. Те сразу же виновато прячутся, прижимаясь к партам. — Ты слишком много думаешь, хён, — говорит Феликс. — Сколько уже прошло времени? Почти две недели. Он здесь совершенно один, рядом с ним — заботливый и красивый парень, который признался ему в любви. Ты для него как якорь в океане, и не потому, что больше никого рядом нет, а потому, что только ты знаешь, что на самом деле необходимо Ли Минхо. Ты забыл, что он твой персонаж? Только ты его — как облупленного. Только ты знаешь, в какой любви он нуждается. — Но разве он не должен скучать по Хёнджину? Всё-таки четыре года — немалый срок. А Минхо ведёт себя так, будто они никогда не были знакомы. И всё ко мне подкатывает. — Так он у тебя влюбчивый. Это было ожидаемо. — Так у него парень есть! — Да ты его убил, какой вообще парень! Ты должен был их разлучить! Не суждено им быть вместе. — А вдруг он однажды к нему вернётся? В повествование. Так же, как появился однажды у меня. — Да не нужен он больше в повествовании, как ты не понимаешь-то! Никуда он от тебя не убежит. Ли Минхо теперь только с тобой хочет быть. — Ну и что мне теперь, жениться на нём, что ли! — Да ты только рад будешь. Джисон стыдливо опускает взгляд. — Ну да, буду. — Дурачьё, — ворчит Феликс, отвлекаясь на конспектирование. У него теперь вместо нормальных записей огромная дыра для того, чтобы «переписать потом» из учебника. Конечно, он ничего не перепишет. — Начните уже встречаться и не морочьте друг другу мозги. — Мы из разных миров. Как мы вообще можем быть вместе? Феликс посылает в его сторону мрачный взгляд. — Какую ещё отмазку ты придумаешь? Что вы оба парни? — Да я просто это… — Джисон робко касается своих губ. — Что-то я стесняюсь. Стесняюсь… боюсь быть с ним рядом. — Вот те на, — фыркает Феликс. — Ты поэтому, влюблёныш, прискакал в универ спустя недели отсутствия? Между вами что-то произошло? — Ну… — Хан продолжает тревожно потирать губы тыльной стороной ладони. — Было кое-что. — Поцеловались? — недоверчиво хмыкает Феликс. — Да. — ЧТО?! — Ли Ёнбок, если вы сейчас же не прекратите разговаривать, мне придётся удалить вас с занятия! Тихий, привычный гул на уровне белого шума тут же оборвался, оставив место звонкому молчанию. Студент, сидевший перед Феликсом, пригнулся, и Ли заметил пожирающий его взгляд преподавателя. — Простите, профессор Пак, — с широкой обворожительной улыбкой лепечет Ликс. — Мы обсуждали дипломную работу. — Вам не надо напоминать, что вы мешаете вести занятие? Или, может, вы всё знаете? Джисон и Феликс оба понимали, что, вообще-то, так и есть и Ли вполне может считаться отличным специалистом в области сценарного искусства, но препод есть препод — с ним вообще лучше не спорить. Особенно когда в личной жизни лучшего друга такие страсти происходят. Когда профессор отстал от сладкой парочки, Хан и Ли вернулись к разговору. Им бы стоит помолчать хоть немного, но Джисон сам виноват в том, что остановился на самом интригующем. — Что, прям в губы?! — шепчет Феликс. — Ну а куда ещё? — И кто был инициатором? — Хан замечает нездоровый огонёк в глазах Ликса. — Минхо. Он поцеловал меня прям посреди ночи. — Взасос? Джисон ударяет Феликс его же сценарием по плечу. — Это было так, словно мы встречаемся уже несколько месяцев. Но без какой-либо пошлости — просто доверчиво, привычно, он как будто знал, что не ранит меня этим жестом. Знал, что мне нравится. Ли сжимает кулачки от радости и старается не пищать. — Мой мальчик вырос!!! — Да откуда такой восторг? У меня серьёзные проблемы. — И какие же? Целоваться не умеешь? У тебя появился учитель, иди тренируйся с ним, а ты тут жопу просиживаешь на стульях, оставшихся ещё с того века. — Всё куда серьёзнее, Ликс. Минхо, кажется, не просто персонаж. Феликс устало вздыхает. — Иногда мне кажется, что ты не умеешь жить без проблем. — Он повторял фразы, о которых знаю только я. Он назвал меня прозвищем, которое я никому не раскрывал. Это было очень странно с его стороны — он ведь не мог соприкоснуться с реальностью раньше, чем прыгнул сюда. А его слова… напоминали мне о моей первой любви. — У тебя была первая любовь? — Ликс, ну ё-моё, мы четыре года дружим, а ты ничего не помнишь. Конечно, была. — А кто? — Ли настойчиво приближается к Джисону, почти дыша ему в нос. — Конь в пальто. Не это важно. Самое странное, так это то, что Минхо будто залез мне в мозг и вытащил не самое приятное воспоминание о подростковом возрасте. У меня случилась паническая атака, а он отреагировал так, будто прекрасно знает, как с ней справляться. — Но каждый человек с ней по-своему справляется. — В том-то и дело. Он будто знал, как нужно контролировать моё дыхание. — А ты уверен, что не вложил в него черты знакомых тебе людей? Или того, кого ты там любил. — Не уверен. Мне кажется, я по ошибке прописал его с качествами персонажей из других черновиков. Я никогда не замечал, чтобы в повествовании он вёл себя так с Хёнджином или Чонином, он ведь не узнал меня, когда оказался здесь, тогда откуда в его голове эти воспоминания? — У вас одни и те же воспоминания, — тут же выносит вердикт Ликс, тесно сжимая губы. — Он твой персонаж, а ты его создатель. Что, если у тебя утечка произошла? — Утечка? — Утечка не очень весёлых воспоминаний прямо ему в мозг. А он уже спроецировал их на тебя. Ты многое о нём знаешь, но не задумывался ни разу, какими знаниями о тебе обладает сам Минхо? — Он не должен ничего знать обо мне. Иначе всё пойдёт наперекосяк. — А что-то ещё не пошло наперекосяк? — Да ну тебя, Ликс. Я тут всеми силами пытаюсь сделать так, чтобы мы с Минхо не влюбились друг в друга по уши, а ты только дразнишь меня. — А смысл вам скрывать свои чувства? — в недоумении переспрашивает Ли. — Берите да встречайтесь. Минхо у нас теперь свободен, как жеребец, скачущий по прерии, хватай его обеими руками. Вы уже поцеловались. Это огромный шаг. — Я не могу бередить старые раны. Особенно Минхо, если он каким-то образом вспомнит о том, что случилось со мной в школе. Уж лучше я в одиночестве вдоволь настрадаюсь, чем заставлю его пройти через это. Мы решили… сохранять дистанцию, пока всё не выясним. Феликс возвращается к своим записям и удивлённо выдыхает, бормоча себе под нос. — Дело, конечно, твоё… Но, мне кажется, такими темпами вы никогда ничего не выясните. Откуда в тебе эта подозрительная уверенность в том, что ты ранишь его, в том, что он не хочет тебе доверять? Ты всё сам придумал и сидишь, окружённый иллюзиями о том, что для Ли Минхо ты чужой человек, хотя тебе стоит только пальцами щёлкнуть — и вы станете парой. Иногда нужно брать и влюбляться, и не важно уже, какими шрамами это обернётся. Зацелуешь — и пройдёт. Шрамы всегда проходят. — Кто мне пару недель назад говорил ни за что не причинять боли Минхо и заботиться о нём, а? Феликс хитро улыбается. — Ну я же тогда не знал, что он тоже влюбится. Смотри на жизнь проще. Если два молодых человека влюбились друг в друга, хён, — Феликс треплет пряди его чёлки, заглядывая в испуганные беличьи глаза, — их ни за что не остановить.

***

Университетские собрания для интроверта Джисона были пыткой. Он умудрился поступить на факультет, где общение с другими однокурсниками было необходимо для подготовки проектов и особенно дипломной работы, а находиться в одном помещении с людьми, что постоянно горячо спорят и покрывают друг друга матом, когда дело доходит до самих съёмок, было вообще невыносимо. Нет, дай Джисону смелость, так он бы тут же вступил в конфликт с режиссёром, который решил внести правки в написанный сценарий, но ему и связываться не хотелось с командой. На самом деле, он надеялся прийти в вуз, чтобы освежить мысли и подумать о них с Минхо, но теперь, когда он сидел на широком столе в актовом зале вдалеке от галдящих студентов, понимал, что есть ещё куча проблем, помимо них двоих. Феликс посоветовал его работу какому-то знакомому с режиссёрского — вон он, сидел уже читал бок о бок с девушкой-оператором, увлечённо листая страницы, пока Джисон прятался в единственном укромном уголке, свесив короткие ножки к полу. Хан уже успел посчитать свою затею посетить занятия не такой уж и радужной. Ему просто хотелось… обратно домой. Впервые за четыре года слово дом обретало тёплое и ласковое значение. Телефон, который он тревожно перебирал пальцами, чтобы расслабиться, вдруг издал короткую вибрацию, заставляя Джисона вздрогнуть от испуга. Он перевёл взгляд на экран. И невольно улыбнулся — сообщение пришло от Минхо.

«что делаешь»

Джисон тут же открыл мессенджер и начеркал:

«Феликс помогает мне собрать команду для съёмки короткометражки»

Минхо просмотрел быстро — как будто сидел наготове, ожидая ответа.

«они приняли твой сюжет?!»

«Если судить по заинтересованным лицам, им очень нравится»,

— самодовольно улыбнулся Джисон.

«а я говорил, что ты сможешь, господин писатель!»

Хан прикрыл губы рукой, надеясь, что никто не увидит его счастливой ухмылки, которую он не мог контролировать.

«когда домой вернёшься?»

«тебя встретить?»

«ты голоден?»

Бесконечные сигналы входящих сообщений мелькали перед его глазами, пока Джисон пытался напечатать ответ.

«Возможно, мне придётся задержаться до вечера. А если хочешь что-то приготовить, я буду не против пасты»

«хорошо, милашка»

«Не зови меня так»

«хорошо, милашка»

Стоит Джисону убрать телефон в карман, как вибрация снова повторяется. Минхо присылает селфи — на фоне кипящей воды в кастрюле. Меж пальцев он на манер Росомахи держит сырое спагетти. У Джисона дыхание спирает. Ещё недавно он, спасаясь от одиночества, писал, как Хёнджин присылал Минхо свои фото, когда они были в разлуке, а теперь… теперь сам получает снимки в личных сообщениях; и этот жест был равноценен выражению их удивительной близости. Он раскрывает фотографию и приближает каждую её деталь, словно боится упустить родинку на приоткрытой тканью футболки шее, крохотный прыщик у виска или выбившуюся из причёски тёмно-карамельную прядь. И ловит себя на том, что, как дурак, улыбается, держа телефон на расстоянии пары сантиметров от глаз, пока изучает каждую черту, от милых мешочков под крупными медовыми глазами до едва проглядывающихся ямочек на щеках. Всё ещё так непривычно осознавать, что Минхо незаконно близок. Джисон сжимает бёдра в смущении, вскользь пробегая взглядом по пухлым губам. У него всё ещё из головы не может вылететь этот дурацкий поцелуй. Джисон в панике закрывает фотографию, возвращаясь к сообщениям.

«кстати, я здесь немного прибрался, — приходит от Минхо. — у тебя было очень пыльно в тумбе под телевизором».

Джисон вздрагивает.

«Надеюсь, ты ничего оттуда не выкинул»

«нет, но нашёл кое-что интересное»

«Закрой тумбу и не лазь туда, ничего интересного там нет»

Не успевает Джисон отправить сообщение, как Минхо присылает ему снимок. Он держит в руках обрывок фотографии.

«кажется, я набрёл на альбом с твоими детскими фото?»

У Джисона спирает дыхание: он просил же, просил не пытаться залезть в его личную жизнь, ведь это кончится плохо для них обоих, Минхо вообще не стоит знать, что ему пришлось пережить, а теперь Хан, не веря глазам своим, смотрит в телефон на дурацкий снимок себя пятнадцатилетнего на свадьбы матери и отчима — вот только фотография, которая должна была стать семейной, надорвана — Джисон намеренно отрезал часть с отчимом, оставив на снимке только себя и с улыбкой держащую в руках букет голубых цветов маму. У которой, кстати… уже виднелся живот. Он не хотел вспоминать тот день. Может, не впервые, но он увидел человека, с которым мать изменяла его отцу, когда тот страдал от смертельного заболевания — а теперь выходила за того замуж, словно ничего и не произошло. Этой фотографии лучше храниться там, куда Джисон её спрятал. И пылиться, пока он окончательно не уверит себя в том, что этого периода в его жизни не существовало. Минхо, понимая, что ответа от Джисона не приходит по уважительной причине, набирает вдобавок:

«видимо, я не должен был этого видеть. прости»

Больше всего на свете Хан не хотел, чтобы Минхо был связан с его прошлым. Но теперь тот называет его Грызуном, целует и находит детскую фотографию — все эти события, боится Джисон, как три тропинки, самовольно складываются в одну, единственно возможную дорожку, ведущую к их очевидному финалу.

«Давай обсудим это дома, ладно?»

Джисон клялся, что они не сблизятся — они даже записали это в правилах совместного проживания — но почему каждый день приближал их к нежелательному разговору? Хан потирает глаза устало, прислушиваясь к разговорам съёмочной группы. И наконец встаёт, решая, что ему и впрямь пора действовать.

***

Восемь лет назад

«Как и ожидалось, — произносит мать, ухмыляясь в презрении, — твой отец любил всякую чепуху. Кто ж знал, что сын целиком пойдёт в этого недоумка?» Из ладоней Джисона, подхватываемые ветром, падают бесчисленные бумажные листы. Вернее, он точно знает их количество — сам нумеровал, и вот они, с самого начала, до щемящей боли в сердце знакомые, такие жалкие, такие несчастные и вряд ли кому-либо нужные, опускаются на пол с безмолвным шелестом. Хан не спешит поднять их. Всё равно работа, которой он несколько недель посвящал все силы, которую сочинял упорно, лишь бы успеть дать отцу прочитать последнюю главу, в глазах его матери обыкновенный мусор. Пусть летят. Пусть падают. Его сочинительство — посредственная чушь, и никто читать её не станет. «Как ты можешь… — Джисон силится сделать вздох, оглядывая маму в чёрном траурном костюме. — Как ты можешь так… говорить про него, ма…» Он чувствует, как подступают к горлу жгучей вибрацией солёные слёзы — и смаргивает влажными ресницами какую-то резь в глазах. «Вы же… любили друг друга», — а потом едва не задыхается, когда в нос резким запахом ударяет правда. Отец любил маму до безумия: на руках её носил, рассказы ей свои посвящал, взял на себя всю работу по дому, зная, как она дорожит своей карьерой, ради неё хоть полстраны обежать был готов, чтобы найти лекарство, когда она болела, — у Джисона в голове рушатся все шаблоны и понятия любви, когда он смотрит в равнодушные глаза матери, устало цокающей глупости сына. Она-то… она лишь ворчала, когда её муж вместе с их общим ребёнком занимался любимым делом и, кажется, никогда этого не одобряла. «Всего лишь пыль», — нарекала она книги, «чепуха твои рассказы», — повторяла она отцу, думая, что сын ничего не слышит, «только попробуй сделать это делом всей жизни», — фыркала она, закатывая глаза. Джисон дрожащими ногами опускается на край кровати, проминая матрац. Пытается выдохнуть ровно, но всхлипы застряли где-то в горле, и дыхание выходит короткой вибрацией, пока он пытается совладать с собой. Выплакаться хочется ужасно. До жжения в груди, вот как хочется. Останавливает лишь то, с какой теплотой отец просил его оставаться сильным. Хан сжимает плед влажными от пота пальцами и смотрит на исписанные листы своей новеллы. А отцу… отцу всё понравилось, да? Да. Ему всегда нравилось, успокаивает он себя. Всё будет хорошо… «Ты усовершенствовался», «ты большой молодец», «настоящий писатель», — только каждая эта фраза ломалась, как стекло, под хлёстким барабаном дождевых капель из «твой отец любил всякую чепуху». После похорон отца Джисон думал, что сочинять больше никогда в жизни не сможет. Первые два месяца он действительно не мог — брал карандаш в руки, и — то он был недостаточно острый, то солнце слишком ярко светило, то уроков было много задано, и каждый раз, смотря в своё отражение в зеркале, четырнадцатилетний Хан всё отчётливее понимал, что виноват не карандаш, не солнце, не уроки, он просто растерял веру в свои силы после того, как попрощался с человеком, подарившем ему мечту. И не надеялся больше… хоть пары слов в логическую строку сопоставить. Джисон готовил на кухне, когда это произошло. Пришёл после долгих посиделок в библиотеке с учебниками — скоро предстоял финальный тест — он был рад вернуться в пустующую квартиру, не слыша постоянных материнских упрёков, мол, до пяти часов просидел с книжками по математике — кого это волнует — какого чёрта всё ещё ужин не приготовлен и в комнате хлам царит из-за твоих этих бумажек проклятых. И, вдыхая сладковатый аромат сырного рамёна, с больной головой готовил этот несчастный ужин. Ведь маме… маме нужно помогать по дому, говорил он себе. Так же, как делал это его отец. Они ведь семья, верно? Правильно, у Джисона нет больше никого, кроме мамы, а у мамы нет больше никого, кроме Джисона, они должны вместе бороться с этим одиночеством. Хан знает: возможно, ему придётся устроиться на подработку, чтобы помочь маме, тогда времени на сочинительство, конечно, почти не останется, но ведь он всё равно… всякую чепуху пишет, так что же он тогда потеряет? Ровным счётом ничего. Дверь открылась так, как не раскрывалась уже долгие месяцы — со звонким смехом. Джисон испуганно обернулся, вглядываясь в прихожую с кухни, и заметил, как мама входит со счастливой улыбкой на лице под руку с высоким мужчиной, черты лица которого, скрытые тусклым светом лампы, Хан смутно различал. «Ма? — в сомнении окликнул он женщину. — Ты уже вернулась?» Та ответила довольное «да» и прошла внутрь, стуча каблуками — даже не разулась. А затем в кухню зашёл её спутник. Хан, застенчиво потирая горячие ладони, взглянул на него исподлобья — кажется, он где-то его уже видел. — Ты уже ужинал? — поинтересовалась мама. Сын знал: не из большой заботы. — Собирался взять лапшу к себе в комнату, — сухо ответил Джисон. — Буду делать уроки. — Вот умничка, — только ответила она, притворно приподнимая уголки губ, а затем накрыла плечи сына ладонями, вглядываясь ему в глаза. — Оставишь нас с доктором Чхве наедине? — Доктором… Чхве… Джисон выглянул из-за её плеч и увидел вытянутое прямоугольное лицо мужчины, что этим вечером зашёл в их дом. Он стоял поодаль, уверенно сложив ладони за спиной, и слабо улыбался, наверное, такие улыбки называют притворными, когда в глазах видно лишь презрение и раздражение. Будто четырнадцатилетний подросток помешал тому, что взрослый мужчина этим вечером желал поразвлечься с его матерью. У Хана весь мир в глазах рушится. Конечно, он видел этого человека. В нос ударяет запах хлорки и лекарств, в уши — скрип колёс кушетки по кафельному полу и слова медсестёр о каких-то препаратах и инструментах, в глаза — сверкающая табличка на халате. Доктор Чхве был лечащим врачом его отца. Отца, который скончался… месяц назад. — Доктор… Доктор Чхве? — в тлеющей надежде на появление совести у матери прошептал Джисон, хватаясь за столешницу. Запах сырного рамёна вдруг показался кислым и приторным — Хана затошнило, и он тяжко сглотнул солёный ком в горле, пытаясь выстоять на ногах. — Что-то… Что-то случилось? — Вовсе нет, — с фальшивой улыбкой проговорил тот. — Я просто решил навестить твою маму. Ведь у неё большое горе — и ей, наверное, так одиноко. Джисон кивнул. — Да. Нам с мамой очень одиноко. — Сожалею, что это случилось с твоим отцом, — продолжил мужчина. — Надеюсь, ты будешь в порядке. — Да, — глотая желчь, Джисон попытался притвориться, будто ему не хочется скривить губы в отвращении. — Надеюсь, я буду в порядке. — Джисон-а, не оставишь нас одних? — попросила мамы, двигаясь к ящику, где стояли бокалы. — Нам с доктором Чхве нужно многое обсудить. «Да с радостью, — подумал Хан, забирая кастрюлю с рамёном — целиком. — Больно нужно мне слушать, о чём вы там разговариваете». И ушёл в свою спальню, не в силах перестать думать о том, как мама в облегающем платье разговаривает на кухне с ровесником-мужчиной и пьёт с ним вино. Даже дети знают, чем кончается подобное. Хан в ту ночь долго не мог заснуть. Не из-за того, что его тошнило от тихо звучащих отголосков их разговора или звонкого маминого смеха. Не из-за того, что он засиделся с уроками — их он сделал быстро, даже не заметив. Не из-за того, что ему было плохо, одиноко, тоскливо без отца, нет. Просто комната матери находилась прямо за стенкой. А он прекрасно слышал стоны, характерный равномерный стук бёдер о чужие бёдра, женский голос, протягивающий мужское имя, и скрип, этот ужасный скрип кровати. Джисон честно пытался не плакать, честно пытался закрывать уши подушкой и честно пытался верить, что во всём виновато одиночество — ведь его мама осталась без крепкого мужского плеча после смерти мужа. Пытался. Убеждал себя во всяких глупостях и придумывал ей вечные оправдания. Но слёзы накатывали с каждым новым звуком, обжигали его скулы и мешали дышать: он всхлипывал, понимая, что мама попросту предала и его, и отца. А ещё он побоялся признать, что, раз всё закрутилось столь быстро, она начала это ещё до похорон. Джисон ненавидел её. Так же, как она ненавидела Джисона. И каждое утешительное слово доктора Чхве в больнице казалось не больше, чем бредом, придуманным, чтобы обмануть наивного ребёнка. Поздравляю, думал Джисон, у вас получилось. У вас получилось заставить меня презирать вас. Он не запомнил, что произошло, потому что новости рушились на него стремительным потоком. С матерью он всегда общался слишком мало, и стоило ему прийти из школы домой, та лишь лениво бросала, что задержится, потому что идёт на встречу с доктором Чхве. Оправдывалась, мол, это дружеский ужин, но друзья не трахаются в комнате за стенкой, молчал Хан, стискивая зубы, и такие вечера повторялись и повторялись. Как бы сильно Джисон всё ни отрицал, он понимал, что это превращается в рутину. Во-первых, менялась их квартира: постепенно Джисон видел, как из ванной выходит доктор Чхве, как в подставке появляется третья зубная щётка, как в коридоре всё чаще и чаще оказывается новая пара тапочек и как меньше мать обращает внимание на сына. Доктор Чхве временами пытался сблизиться с Джисоном. Может, чувствуя вину за то, что стал заменой отцу, а может, открывал глаза на правду Джисон, от скуки решал поболтать с парнем до прихода матери, и чаще всего разговоры превращались в нравоучения, которые Хан пропускал мимо ушей. «Чем любишь заниматься?» — интересовался тот, а Джисону хотелось бы соврать, что у него есть другие хобби, помимо сочинительства, только не придумывал ничего стоящего. «Пишу иногда», — говорил он, устремляя взгляд в пол. Видеть прямоугольное лицо с лёгкой щетиной для него было невыносимо. «Покажешь?» Джисон протягивал ему пару коротких рассказов. И в ответ слышал: «Это очень по-детски. Ты не хочешь продолжать развиваться? Думаю, сейчас это не будет интересно читать широкой публике». И ещё его любимое, на что Джисон всегда фыркал: «Займись научной деятельностью. Раз у тебя страсть к письму, почему бы не взяться за научные исследования и статьи?» Как будто наука и художественные произведения вообще могли стоять рядом. Ладно. Он забирал рассказы и уходил в комнату, кивая. Кажется, у мамы с этим мужчиной было очень много общего: они оба поливали грязью работы юного писателя. Спустя пару месяцев они объявили о свадьбе. Джисон не удивился — только сжал от разочарования края постели и кивнул, сказав, что весьма рад тому, что мама начинает новую жизнь. Ни разу не имея это в виду. Следующее воспоминание — свадьба, на которой вся родня поздравляла мать с тем, что она смогла двигаться дальше, фотограф, который попросил сына сфотографироваться с молодожёнами и едва ли не насильно впихнул его в середину, фальшивая улыбка четырнадцатилетнего Джисона и колкое, неприятное ощущение этих навязанных объятий со своим отчимом. Хан в жизни не собирался звать его отчимом, это была всего лишь глупая и дешёвая замена отцу, такому мудрому, глубокому, тёплому и настоящему, а теперь, обводя взглядом гостей на свадьбе, Джисон видел лишь мужчину, что пытался угодить будущей родне и откровенно заигрывал с мамиными подругами. Господи, глотал Хан шампанское, выкраденное с кухни. Ну почему всё так убого? Но прошло ещё четыре месяца — и прохладным летом в семье родилась дочь. Отцовский кабинет переделали под детскую. Выкинули старые книги — Джисон пытался спасти их, но уцелело не больше одной коробки, всё остальное безжалостно отнесли на помойку; запылённые стул с креслом продали, сделали ремонт — и теперь у дочери была милая комната со светло-зелёными обоями и кучей дорогих игрушек. Джисон следил за процессом со стороны: молча наблюдал, как весь его привычный мир рушится до основания. Это его сестрёнка, младшая сестрёнка, то переплетённое одеяльце, которое мама вносила на руках, напевая детскую песню, Чхве Джису, и она могла бы быть дочерью его отца, если бы родители решились на второго ребёнка. Но мать, видимо, захотела выбросить воспоминания о старой жизни так, словно её первого мужа никогда не существовало. И, наверное, иногда позволял себе думать Джисон, будь у неё шанс спровадить старшего сына в детский дом, она бы сделала и это. Ведь, как бы кто ни отрицал, он видел, с каким презрением мать смотрит на него. Девочка росла весёлой и милой. Её глаза постоянно улыбались, и она часто махала ручками, пытаясь ухватиться за что-нибудь. Джисон редко подходил к ней — но, кажется, полностью очаровался, когда её крохотная ладонь схватила его за мизинец, и он облегчённо выдохнул, засмеявшись, чтобы ненароком не напугать малышку Джису. «Привет, сестрёнка, — произнёс он, наклоняясь и щекоча её по животику. — У нас с тобой большая разница в возрасте, но, думаю, мы сможем подружиться, да?» Девочка совершенно не понимала его слов — и только трясла кулачком, звонко смеясь. Хан смеялся в ответ. Он, если честно, просто надеялся, что найдёт в этой крохе подругу и поддержку. Несмотря на то, что она рождена от двух людей, которых он больше всего на свете ненавидел. А ещё, глядя на её улыбку, он смог заставить себя вновь сочинять. Ведь мама совсем не любит книг — а как же ребёнок будет расти без сказок? «Джоан Роулинг писала для своих детей, — напоминал себе Хан, когда сочинял рассказы на страничку, чтобы помочь девочке уснуть, — а я буду писать для сестры. Может, хоть она не будет говорить, что это — полная чепуха». И она действительно не говорила. Она просто слушала. Временами — смеялась, временами — удивлялась, чаще всего засыпала, но Джисону не было важно. Важно было лишь то, что его навыки не были потрачены впустую. И он смог сочинить сказки для своей крохи Джису. «Ну, хотя бы тебе нравится, верно?» — скромно улыбался Джисон, гладя её по макушке. Малышка кивала. «Прекрати читать ей эту чушь! — злилась мама. — Заняться нечем? Иди готовься к экзаменам, бездарь. Не засоряй голову ни себе, ни моей дочери этим хламом». Чепуха. Чушь. Хлам. «Кажется, ты вернулся к своему уровню — детские рассказы, — добавлял отчим. — Что ж, поздравляю, хоть где-то это пригодилось». Он ненавидел, ненавидел, ненавидел их. «Пока Джису нравится, я буду их сочинять», — настаивал он. «Да не нравится ей. Она просто любит, когда на неё обращают внимание». Жестокая правда, которую Джисон хотел бы назвать чепухой, очень часто резала глаза до слёз. Джису — единственная в семье, ради кого Хан до сих пор продолжал общаться с родителями. Он бы давно устроился на подработку и свалил бы в крохотный гошивон два на два площадью — и без окон — лишь бы ему не докучали своими лекциями по правильной жизни. Он и без того умудрился устроить огромный скандал, когда заявил, что подаёт документы на факультет сценарного искусства, но мать с отчимом уже были не против сплавить его хоть куда-нибудь, лишь бы отвязался от них со своими инфантильными «рассказами». Они договорились, что будут обеспечивать его вплоть до выпуска из университета, а затем тот больше не будет иметь дела с семьёй — и ни за что не ввязываться в личное пространство Джису. На самом деле, на это имелись и другие причины, кроме огромной любви сына к писательству. Например, его ориентация. Доктор Чхве как «самый опытный, умный, выучившийся за границей, получивший кучу профессиональных наград и премий» врач неустанно напоминал Джисону, что гомосексуализм — это болезнь. После этих слов Хан в принципе понял, почему его отец умер, когда его всё ещё можно было спасти. Но это были воспоминания, которые Джисон отчаянно хотел закопать в землю и никогда оттуда не вынимать. А Минхо смог сделать это, всего лишь протерев пыль в тумбе под телевизором. Хан не знает, как будет оправдываться. Расскажет, возможно, пару слов о мамином предательстве и об отце… это всё, что нужно знать Минхо. Остальное — в тайне. Принцип Феликса не хранить тайн друг от друга здесь не сработает. Джисон напрягается, тяжко выдыхая, и трёт лицо руками, пытаясь взбодриться. — Сколько времени у тебя заняло это всё придумать? — удивлённо проглядывая сценарий, спрашивает девушка с актёрского, которую выбрали на главную роль. — Мне кажется, эта задумка подойдёт для настоящей дорамы. — Таких сюжетов пруд пруди, — горько усмехается Хан. — Писатель, его персонаж… — Даже не знаю, что сделала бы я на месте главной героини. Она влюблена, это чудесно, но ведь персонаж — это… это не настоящий человек. Джисон кивает. — Для неё ощущается как настоящий, — добавляет, сжимая губы. — Я так хочу скорее начать съёмки! — тихо стонет актриса. — Может, приступим уже в понедельник? — и оглядывается, пытаясь найти согласие в глазах других актёров и режиссёра. Те одобрительно кивают. — Подучите сценарий за выходные, ладно? — просит Хан. — Я разошлю вам электронные копии. Если что будет непонятно — пишите, я постараюсь разъяснить. К тому же мне нужно будет дописать концовку. Сделаем фильм не больше двадцати минут, хорошо? Съёмочная группа активно кивает. — Почему ты раньше не участвовал в конкурсах сценариев? — интересуется режиссёр. — У тебя хороший слог и видение картины. Джисон пожимает плечами. — Вдохновение появилось только недавно. — Ох уж эти творческие люди, — произносит актриса — и они смеются в унисон.

***

— Я же говорил, что ничего страшного не произойдёт, если ты поговоришь с людьми, — с упрёком произносит Феликс, когда они выходят из дверей корпуса в сторону главных ворот университета. — Ребята с нашего потока очень весёлые и открытые, так что не бойся их. Глядишь — и друзей найдёшь. — После такой вылазки мне точно понадобится неделя тишины, — Хан осторожно разметает листья под ногами мыском ботинка. — Хотя я весьма рад, что хоть кто-то не посчитал мой сценарий полным бредом. — Брось, — машет рукой Ликс. — Все твои сценарии хороши. Тебе просто не доставало… уверенности, что ли. Стоило лишь прочувствовать атмосферу — и всё, набросок стал гораздо лучше. Хан вспоминает восторженные лица съёмочной группы: да, сценарий готов лишь наполовину, но главные актёры уже выпытывали у него хотя бы намёк на то, чем всё кончится, а режиссёр предлагал внести кое-какие правки в будущий сюжет, и Джисон удивился, когда тот сам подошёл к нему с небольшими схемами на листе бумаги. Пожалуй, он действительно не привык к тому, что люди могут… восхищаться его работами. — Это всё из-за Минхо? — усмехается Феликс. — Это же из-за него ты нашёл смысл в писательстве, так? Дипломная работа у тебя грозила выйти на троечку, но — уверяю — мой дедушка такой бы поставил отлично. — А тебе лишь бы поиздеваться надо мной? Феликс толкает его в бок. — Как романтично — мой хён влюбился и отыскал вдохновение! Я-то боялся, что ты навсегда распрощаешься со сценарным искусством. Наверное, я должен благодарить Минхо. Может, покушаем все втроём как-нибудь? Первая встреча вышла так себе. — Это как знакомство с родителями, — фыркает Хан. — Уже в женихи мне его записал? Феликс обхватывает его за плечо и треплет чёрную чёлку. — Да вы же женатики. Живёте вместе, кушаете вместе, Минхо ждёт, пока ты вернёшься домой из универа, готовит тебе — настоящие молодожёны. — Отстань, мы не женатики. — А кто тогда? Ты живёшь с парнем, который тебе нравится, вы что, коллеги? — Ну я же ему не нравлюсь… — смущённо вздыхает Хан. — Поговори мне тут. — Кому не нравишься? Они упираются в главные ворота — и видят, как дорогу преградило им чужое тело. Оба поднимают взгляд: Феликс тут же усмехается в кулак, а Джисон удивлённо раскрывает пухлые губы, убеждаясь, что это происходит в реальности. — Минхо? Ли стоит прислонившись к воротам — из-под приоткрытого ворота пальто виднеется рубашка Джисона цвета утренней зари. Он её обожает. Феликс осторожно убирает свою ладонь с плеча Хана и растерянно оглядывается. — Минхо, я же просил тебя не выходить из дома, — вздыхает Джисон. — А если бы что-нибудь случилось? — Тебя пришли забрать на свидание, — улыбается Феликс, хлопая его по спине, — а ты всё тупишь. Хан чувствует, как рдеет от смущения, и толкает Ликса, заставляя того смеяться. — Я же знаю дорогу от дома до вуза, — напоминает Минхо. — Всё хорошо. — А чего тогда пришёл? — взволнованно спрашивает Хан, поднимая взгляд из-под ресниц. — Что-то произошло? — Тебя хотел увидеть. Феликс издаёт тихое ликующее «о-о-о» и отступает на несколько шагов назад. — Всё понял. Мешать не буду, — и подмигивает Джисону. — Идите по своим делам. Хён, позвони мне, если что, ладно? Джисон и Минхо ждут, пока Феликс скроется за углом университета, и смотрят друг на друга, скрывая улыбки тихими смешками. — А твой друг, видимо, хочет нас свести, — Ли неловко почёсывает висок. — Он обожает людей сводить, не обращай внимания, — Джисон смущённо отводит взгляд, теребя замерзающие ладони. Боже, да что с ним?! Они уже почти две недели рядом, почему он всё ещё не может вести себя естественно? — Долго ждал меня здесь? — Где-то пару часов. Прошёлся по местным магазинам, — заметив взволнованный взгляд Хана, добавляет: — не бойся, с людьми не разговаривал. У меня есть одна идея, — и наклоняется, усмехаясь. — Тебе она должна понравиться.

***

Феликс осторожно отступает, едва сдерживаясь, чтобы не обернуться. О, он прекрасно знает состояние хёна: эта зарождающаяся в груди влюблённость, когда ничего уже не кажется важнее, чем держать другого человека за руку. Но… Ликс покрепче хватается за лямку рюкзака и качает головой. Будет ли Джисон в порядке, ведь Минхо… Минхо не просто человек, и Ли убеждается в очередной раз, слишком страшно осознавать, как сильно тот похож на персонажа, которым Хан восхищался, создавая свою новеллу, слишком страшно осознавать, что до бумажного мира — совсем близко, стоит рукой протянуться, и все они: Хёнджин, Чонин, Минхо, — в которых Джисон вкладывал свои страхи и мечты, появятся рядом. Как будто вселенная сломалась, и меж параллельными мирами открыли незащищённые порталы, а персонажи свободно разгуливают по миру, который Феликс привык называть своим, мечтают вернуться обратно, но не могут, а может, и не хотят уже, и вдруг его же персонажи гуляют по этой траве по кампусу, вдруг подглядывают за ним? Звучит сомнительно, но к Джисону… к Джисону пришёл человек, о котором тот мечтал сильнее всего, и они уже смотрят друг на друга влюблёнными взглядами, смущаясь от одних лишь слов. Может ли такое случиться с любым писателем? Можем ли мы создать человека, которого назовём идеальным, или это будет лишь попытка воссоздать тот образ, в который однажды влюбились, чтобы он преследовал нас до конца жизни? Было бы здорово просто-напросто его написать, как та самая героиня дорамы, чтобы он — раз, и возник весь такой красивый, улыбчивый и заботливый, но Феликс не понаслышке знает: наши самые любимые персонажи — это просто люди, которыми мы дорожили раньше. Может быть, Минхо — тот, кто однажды разбил Джисону сердце. Оттого-то хён и цепляется за его идеализированный образ, чтобы снова не сломаться. Начать жить в иллюзии того, что у них всё хорошо. А может, думает Ликс, выдыхая высоко в серо-сизое небо, это просто он не хотел терять того, кто дарил ему поцелуи. Может, Джисон намного счастливее со своим Минхо, просто потому, что рискует и решается быть с ним, а не задаётся вопросами, могло ли всё быть куда лучше. Верно? — Ликс? Феликс рефлекторно оборачивается и, моргая, переводит взгляд вправо — его светлые волосы слегка колышутся на ветру, загораживая обзор, но достаточно пары мгновений, чтобы глаза привыкли. Между ними пролетают жёлтые листья, и вечерняя пыль вздымается в воздух, очерчивая круги в затхлом, предвкушающем закат небе. Холодный ветер заставляет рукава рубашки Феликса приподняться, и он проводит рукой по волосам, отдавая человеку напротив самый грустный и разочарованный взгляд потускневших глаз, когда-то сиявших солнцем. — А чего не Филли? — язвительно шепчет он. Его поезд, видимо, не опоздал. Гудок раздаётся, пробуждая платформу от затяжного сна. Но в груди всё ещё смятение: стоит ли садиться в вагон? Сонбэ хочет протянуть к нему руки, но оба понимают, что это не то, что им нужно. И Чан, как всегда, притворяясь, что чешет затылок, заводит ладонь за спину. Он такой неловкий. Он такой… — Я не хотел тебя беспокоить, правда, — говорит Чан сквозь дуновение осеннего ветра. …родной. — Но мы можем, правда, хоть немного поговорить? Феликс ёжится от холода, бегло осматривая тучи над головой косым взглядом. Обещали дождь. Хотя это весьма неудивительно: ждать дождя в ноябре. И одновременно — слишком боязно, потому что это не то горячее солнце, которое согревало его лет так пять назад. Феликс ждёт дождь, но сам же от него убегает. — О чём? — О нас. О том, что скоро твой выпуск из университета, а за все четыре года максимум, что мы сказали друг другу, это слова приветствия, да и те через силу, словно нас никогда ничего не связывало. О том, что я не хочу тебя терять, — Чан беспоомщно качает головой. — О том, что я всё ещё… — Вот давай без этого, ладно? — взрывается Ликс. Это как резко нажать на паузу в песне, когда знаешь, что слова в следующую секунду вызовут слёзы в глазах и приступ режущей боли в груди. Чан послушно замолкает. — Не осталось больше тем для обсуждения. Мы больше не соседи, что подглядывают друг другу в окна. Почему ты продолжаешь бегать за мной? — Потому что ты мне до сих пор… — Ясно. Феликс отводит взгляд и выдыхает. Он ведь научился влюбляться в других, научился думать по ночам о ком-то ещё, но почему, когда появляется Крис, он становится таким слабым? Чёрт, почему он так слаб перед ним? — Мне нужно работать, — сухо отвечает Ликс. — Профессор будет злиться, если я опоздаю. — Не будет. Первая капля моросящего дождя опускается на кончик вздёрнутого носа Феликса. — Ты-то откуда знаешь? Вторая капля приземляемся на пушистые от влаги локоны — придавливает волосы. Феликсу становится холоднее. — Я его ассистент. Феликсу хочется плакать и ещё больше — смеяться. Конечно. Конечно. Из всех студентов магистратуры в помощь нужно было выбрать Кристофера Бана, ведь у них там больше никто не учится. Это судьба так нелепо шутит над ним? Или, может, это сталкер Чан, который использует любую возможность оказаться рядом? — Я не хочу давить на тебя, ведь прошло столько времени, но… Мне просто нужно знать, скучаешь ли ты по тому дурачку, что влюбился в тебя, будучи ребёнком? — Даже если скучаю, что теперь? Что теперь, когда нас разделяют время, обстоятельства, другие люди? Ты правда надеешься, что то, что между нами было, можно включить на повтор, как кассету, и всё останется прежним? — У нас в запасе много времени. Мы снова можем стать теми, кем были. Капли дождя падают активнее, и за кирпичным корпусом университета, вдалеке, отчётливо сияет молния. Чан приближается стремительно, хватает Феликса за руку — и небо прорезает раскат грома, тело Ли — мурашки от холода, его взгляд падает на чужую широкую ладонь, доверчиво сжимающую его пальцы. — Ты же не хочешь промокнуть в грозу? — А ты предлагаешь укрыться в тепле? — Ликс сдерживает первую слезинку, всхлипывая от пронизывающего ветра. — Август закончился. Уже давно. Я не знаю, что должен сказать или сделать, чтобы ты поверил мне прямо сейчас, но август давно ушёл, исчез, и наступил ноябрь, так что позволь мне снова доказать тебе, как сильно я могу любить. Феликс кивает — незаметно даже для самого себя — и пока вопрошает, действительно ли он согласился пойти куда-то с Крисом, они уже скрываются под навесом главного входа университета. Чтобы спрятаться от дождя и от высохшей под тонким слоем снега августовской травы.

***

В этой каморке слишком тихо для такого огромного университета. Шестой час — время, когда солнце оставляет город на попечение сливового грозового неба, а в окнах зажигается свет. По стеклу бьют назойливые капли. Короткий сквозняк время от времени заставляет кожу покрыться мурашками. Рубашка слишком тонка — а Феликс всё привык думать, будто здесь осенью будет так же тепло, как в Австралии. Чан сидит напротив — на широком подоконнике, и уличный фонарь отбрасывает на его худи длинные тени. — На планете почти восемь миллиардов людей, — бросает Феликс, — неужели я для тебя — единственный? Я думал, ты счастливо живёшь здесь, в Корее, популярен, встречаешься с каким-нибудь другим парнем, не знаю, здесь же тебя ничего не держит, здесь тебя никто за это не накажет. — Мне не нравятся парни, — вот и всё. Всё, что отвечает Чан. Ликс возводит голову к потолку и кривит губы в неприятной ухмылке: мол, так и ожидалось. — Не нравятся, кроме тебя. Ты — единственный, и впрямь, единственный. Кто мне нравится. Феликс скрывает улыбку и отворачивается. Он невозможный. — Предлагаешь начать всё сначала? — Если только ты согласен. Но я не хочу упускать то, что между нами было. — Если не ошибаюсь, ты встречался с кем-то, пока был здесь, верно? — Феликс в тревоге сжимает сиденье своего стула. — Почему тогда порвал? — Я думал, что исцелюсь. Вся наша ситуация была такой сложной, я знал, что ранил тебя, и у самого сердце не на месте было, но я надеялся, ты меня забудешь, я тебя забуду, мы разойдёмся, получив горький опыт, но — какое совпадение — попали в один универ. Стоило снова взглянуть в твои глаза — больно стало, как никогда. — Ты коришь себя в том, что ранил меня? Для этого необязательно снова начинать отношения — можно просто извиниться. Я всё равно понемногу начинал тебя забывать, — лжёт Ликс. — Дело не в том, что я не могу быть с другими из-за чувства вины. Дело в том, что я ловлю себя на мысли, что снова хочу быть с тобой. — Чем же это я тебя так зацепил, а, сладкий? Ликс тут же прикрывает рот ладонью и стыдливо отворачивается. Его привычка флиртовать со всеми живыми существами часто доводила его до неприятностей. Но Чан… Чан смотрит на него всё теми же уставшими глазами медового оттенка, и в них читается улыбка. Скромная, утренняя, словно он только проснулся и напротив в постели увидел хрупкого мальчика с копной веснушек. Они так однажды уже просыпались. Трудно скрывать свои настоящие желания, думает Феликс, теснее сжимая сиденье, перед человеком, который знает каждый секрет твоей души. Он красив так же, как в тот закат на берегу океанского залива. — Наверное, это называется «влюбился», — усмехается Крис, перебирая пальцы. В ушах снова шум прилива, хруст ракушек под ногами и ноги проваливаются сквозь песок. В ушах снова подростковое цунами чувств, что накрывает с головой. В ушах снова… ветер, доносящий аромат цветов под ногами. Феликс обещал, что такого не повторится, и всё же

время не лечит.

— Одно? Чан резко поднимает голову. — Одно? — Одно свидание, — Феликс притворяется, что играется с рукавами рубашки. — Ты же так хотел поговорить. Каморка зала — не подходящее место для разговора по душам. Шесть вечера и куча работы над выпускным проектом — не подходящие обстоятельства. Впереди выходные. Чан едва скрывает довольную улыбку, пряча её в нервной усмешке. — Целые выходные? — Ага, не надейся. Для тебя отведу лишь один вечер, ясно? Они переглядываются — и выдыхают в каком-то облегчении, понимая, что этим нелепым недомолвкам между ними пора положить конец. Если честно, Феликс и сам устал бегать по лабиринту, состоящему из тупиков, когда весь мир кричал ему забыть о том, что случилось, а он упорно закрывал уши и продолжал скорый шаг. Может быть, очередная остановка должна стать чуть дольше, чем остальные. Может быть, на этот раз поезд действительно приехал по расписанию.

***

— Ты что, сжёг кастрюлю? — удручённо спрашивает Джисон, когда видит перед собой тарелку пасты болоньезе, украшенную лавровым листом. — Нет, просто я понял, что ты слишком много сидишь дома, — довольно улыбается Минхо. — Ты весь день провёл в университете, а теперь снова хочешь вернуться домой? Я понимаю, что работа над сценарием отнимает ужасно много времени, но давай развеемся, как все нормальные… друзья? — и он подмигивает, приступая к пище. Они пришли в итальянский ресторан. Джисон, вообще-то, после насыщенного дня хотел поесть да распластаться в постели и уснуть, начисто забыв про свой этот сценарий, но хитрый Минхо, поняв, что угостить его пастой можно и в настоящем ресторане, забил на готовку. — Как прошёл день? — спрашивает Хан, пытаясь намотать спагетти на вилку. — Как обычно, в целом. Только — знаешь, я бы хотел снова извиниться за найденные фотографии. Ты, видимо, не хотел… — Как много ты увидел? Что-то помимо свадебной было? — Кажется, ещё один снимок, — задумчиво произносит Минхо. — Там ребёнок сидит на коленях у мужчины — в очках и с проседью в волосах. Джисон позволяет себе улыбку и отводит взгляд, полный приятной грустью по ушедшим временам. — Это был маленький я. И мой отец. Он, к сожалению, умер ещё восемь лет назад. — Прости, — Минхо поджимает губы. — Я не знал. — Это он подарил мне любовь к сочинительству. Всегда читал мои рассказы и давал советы — так же, как ты сейчас. Правда, мама не одобряла этого. Говорила, мне стоит пойти учиться на медицинский или юридический. — Родители просто обожают отправлять детей учиться на юридический, — ворчит Минхо, тыкая вилкой в спагетти. — Меня ведь тоже заставили. Джисон моргнул пару раз в удивлении. Запах томатной пасты ударил в нос. — Но я думал… — шепчет он на выдохе. — Ничего, забей, — и возвращается к еде. — Так почему ты всё-таки выбрал карьеру сценариста? Минхо либо не слышит его слов, либо привык к тому, что у Джисона в голове одновременно несколько реальностей, где он сам с собой разговаривает, и уже не обращает внимания на загадочные намёки. А только смотрит заинтересованно, слегка рот приоткрыв. — Из-за отца. Он говорил мне заниматься тем, что нравится, а всё, что мне нравилось, это придумывать. Сочинять. Писать. Подбирать слова, чтобы выразить то, что я чувствую. Мама никогда не одобряла — особенно когда вышла замуж за отчима, у которого принципы не особо отличались. Но я всегда держал в голове слова отца. И это помогало мне двигаться дальше. — Ты похож на него, — подмечает Минхо с тенью улыбки. — Да, многие говорили, что у нас с ним почти одно лицо. Маму, наверное, до сих пор это раздражает — что я до ужаса напоминаю отца в молодости. — Он был очень красивый. — Что? — тут же теряется Хан. — Что? — подмигивая, Минхо отправляет в рот порцию пасты и тихо смеётся. — Ешь давай. — Хватит со мной флиртовать. — Не хватит, смущашка. Давай, что было дальше? Почему ты так испугался, когда я сказал тебе о фото? — Потому что тебе не стоит знать о том, в какой семье я жил. — Фотография была надорвана. Что-то случилось? — Мой отчим, — сквозь зубы цедит Джисон. — Ненавижу его. Не прошло и полугода с кончины отца — мама выскочила за него и родила дочь. У них получился прекрасный тандем, знаешь, когда они начали крутить роман, пока отец был при смерти. Минхо кривит лицо в отвращении. — Т-ц… Она нагло изменяла больному мужу? — Да, — горько усмехается Хан. — Говорила, мол, ей так одиноко и больно. Нужны утешение, поддержка. А потом я еженедельно слышал стоны из её спальни. Часто приходилось гулять по ночам, уходить на крышу с блокнотом, лишь бы забыть, что в кровати, где когда-то спал мой отец, теперь чужой мужчина, а отца… как будто никогда и не существовало. Про него забыли все. Мне иногда кажется, что я сам его придумал. Они ненавидели меня, оба — из-за моего хобби, которое тянуло на «несерьёзное», а ещё из-за… Джисон моргает несколько раз и кусает губы, пытаясь подобрать слова. — Они… узнали, в общем, что я… — Я понял, — резко кивает Минхо, — можешь не продолжать, если некомфортно. Джисон шепчет благодарное «спасибо» и кладёт в рот пасту, пытаясь сделать вид, что ему уже всё равно. — У тебя никого не осталось, да? — с сожалением уточняет Ли. — Были школьные… друзья. Знакомые. Но… это тоже продлилось недолго. Я прожил в одиночестве, начиная с семнадцати лет, пока у меня не появился Феликс. А потом — ты. Джисон чувствует, как по лопаткам и плечам бегут мурашки. Признаться в таком всё равно что сказать, что благодаря Минхо Джисон снова научился быть счастливым. — Но ещё… я мог терпеть, пока они ругались на меня, потому что рядом была моя сестрёнка. Джису. Я сочинял для неё сказки, и она смеялась, а мне этого было достаточно. Когда я уходил из дома, больше всего я жалел, что вряд ли когда-либо её увижу. Мы уже четыре года как не виделись. Она, наверное, уже в школу пошла — и меня забыла. — Оппа! Джисон вздрагивает. Высокий детский голос громко произносит это слово сквозь смех, и Хан резко оглядывается по сторонам. — Оппа! — повторяет девочка. Хан оборачивается, и к столу тут же подбегает маленькая школьница лет семи, крепко обхватывая того за талию. Джисон слегка поднимает руки, чтобы ненароком не задеть ребёнка, и в шоке смотрит на её чёрные волосы, завязанные в высокий бант. Она одета в школьную форму начальных классов. Школьница, зовущая его оппа? Джисон удивлённо вглядывается в черты лица: брови уголком, острые скулы и вытянутый подбородок. Ей всегда говорили, что она похожа на отца. — Джи.. Джису? — он едва не задыхается. Накрывает её плечи руками и пытается заглянуть в глаза, а та широко улыбается и продолжает обнимать Хана. — Братик, я сама тебя увидела! — восторженно лепечет она, теребя того за ткань рубашки. — Мы с родителями сидим во-о-он там, — и указала пальцем в противоположный угол ресторана. Джисон прищурил глаза: спиной к нему сидела мать в длинном тёплом платье, а напротив… напротив чёртов отчим в своей безупречно выглаженной рубашке и с лёгкой щетиной. Хан кривит лицо, слегка касаясь макушки Джису. Ну конечно… Из всех мест на земле они встретились в этом итальянском ресторане. — Но как вы… почему вы… — Папа сказал, что угостит нас лазаньей на мой день рождения! — Джису трясёт кулаками в восторге. Джисон в панике переводит взгляд на Минхо. «Какое сегодня число?» — шёпотом спрашивает тот. «Шестое ноября», — моментально отчитывается Ли. — Так сегодня твой день рождения! — будто он об этом не забыл начисто, восклицает Джисон. — Малышка, ты уже такая большая! — Оппа, ты не хочешь сесть к нам? Родители будут рады тебя видеть. — Рады, как же, — едва слышно фыркает Хан. — Ты уверена, что это хорошая идея, Джису? — Конечно! Я хочу отпраздновать свой день рождения с тобой! Джисон гладит её по длинным чёрным волосам и в напряжении смотрит на Минхо, будто ища в его глазах поддержки. Ли хмыкает. — Пойдём, — говорит он. — Это не самая весёлая затея. Нет, правда. Ему максимально не хочется встречаться с этими выродками. — Я с тобой. Ничего плохого не случится. А слова Минхо — подобно зонту над головой во время грозы. — Не нужно бояться их, ты ведь уже взрослый человек, писатель, — улыбается Минхо. — Если что, помогу. Но с Минхо каждый день подобен риску. И Хан готов на ещё один.

***

Джисон неловко разглядывает свою тарелку с начатой порцией: поднять взгляд сил нет после четырёх лет того, что другие окрестят разлукой, а он назовёт банальной свободой. Он чувствует на себе обжигающий взгляд матери, скорее всего, всё такой же скользкий, полный желчи и отвращения, и тяжёлое, но тихое осуждающее дыхание отчима. Хан уверен, что эти двое ни разу не хотели звать сына к себе за стол в день рождения любимой дочери — но ради Джису им втроём приходится терпеть ненавистное общество друг друга, делая вид идеальной прилизанной семейки, где каждый хочет воткнуть другому нож в спину. Точнее — только Джисону. — Как поживал все эти годы? — спрашивает отчим — прокуренным низким голосом. У Хана от этого тембра кровь в жилах вскипает: хочется поднять кулак и вмазать посмачнее, только он знает, что не сможет. Никогда ведь не мог. — Отлично, — откликается Джисон. — Жив-здоров, что ещё надо, — больше выцеживает, чем говорит он эти слова. — Ты заметно подрос с восемнадцати лет, — подмечает мать, беря в руки бокал. В сиянии скромных свечей на столе сквозь стекло мерцает алый оттенок вина. — Теперь совсем похож на твоего отца в том возрасте, когда я вышла за него. — Угу, — бурчит Хан. — Похож. Они с Минхо сидят по другую сторону стола от родителей. По левую сторону от Джисона, во главе стола, улыбающаяся Джису — кушает довольно свою лазанью, зная, что после её ждёт фисташковое джелато на десерт. Она, конечно, не знает, что случалось за стеной её спальни, пока она преспокойно видела сны в свои два-три года: не понимала, отчего её отец так рьяно орёт и поднимает руку на старшего братика, не понимала, какова причина злому взгляду матери, как только в комнату заходил сын, не понимала, почему ей доставалось всё самое дорогое, любая вещь, на которую она укажет пальцем, а её брат никогда ничего и не просил… Джисон косится на девочку, надеясь, что она продолжит жить так же, как жила всегда: без забот и мыслей о том, как бы правдоподобнее притвориться спящим, чтобы тебя не тронули очередным пьяным вечером. Пусть эта малышка сияет, вот о чём он думает, и не знает, через что пришлось пройти её старшему брату. — Как жалко, что оппа больше с нами не живёт, — произносит Джису, лакомясь едой — тесто остаётся у неё на губе. — Мам, почему ты никогда не зовёшь его праздновать мой день рождения? Женщина томно вздыхает: губы расплываются в усмешке, и она потягивает вино, поднимая взгляд в потолок. — Потому что я был очень занят, Джису, — тут же перехватывает инициативу Хан. — Прости. Я не мог прийти. Джисон стабильно присылал ей подарки на день рождения — по почте, потому что не хотел смотреть в глаза матери. Но он даже не уверен, доходили ли они до девочки. Игрушки, которые он с любовью подбирал, и небольшие книжки со сказками — свои написать не может, так хоть подарит то, отчего она улыбалась, будучи младенцем. — Теперь приходи, — говорит сестра. Джисон с сожалением осознаёт, что она слишком мала, чтобы понимать, отчего понятие «семья» с её родителями теряет всякую ценность. Он в её возрасте только и слышал, что упрёки матери в его любви к чтению. — Как продвигается учёба на сценарном факультете? — с едва заметной издёвкой спрашивает отчим. — Отличился чем-нибудь? Скоро твою дораму покажут по телевизору? — Работаю над дипломом, — ограничивается этими словами Джисон. Мужчина поднимает руку, чтобы потянуться к салфетке, и в этот момент Хан вздрагивает, невольно прижимаясь к спинке стула лопатками. Минхо подозрительно косится на него, но тут же опускает понимающий взгляд, притворяясь, что ничего не заметил. — А сюжеты всё те же? — отчим косится на пасынка своими неприятными маленькими глазами. — Ничего интересного, в общем? Персонажи с места не сдвигаются, а про динамику я вообще молчу? Не думал заняться наукой, в таком случае? Минхо едва заметно тянет ладонь под стол, притворяясь, что двигает руку в сторону кармана. Когда его пальцы скрываются за полами плотной скатерти, он тихо касается джинсовой ткани брюк Джисона и нащупывает его колено. Минхо точно знает, что делает, убеждает себя Хан. Под напором его ладони, что старается без единого звука погладить его по колену, Джисон может незаметно сделать глубокий вдох. У него теперь есть поддержка. — Я, конечно, не эксперт, — подаёт голос Ли, и губы его скрашивает тень неприятной улыбки, — но мой Джисон-и один из лучших сценаристов на потоке. А вам бы лучше не браться критиковать то, о чём вы и представления не имеете, господин… как вас? Ох, — он наигранно вскидывает брови, оборачиваясь влево, — Джисон-а, ты, кажется, не представил мне своих родителей? И как же ты собирался нас знакомить? — он вздыхает и надувает губы, пытаясь играть обиженного. А затем взгляд его резко мрачнеет, и он разворачивается к отчиму, тут же принимая серьёзное выражение лица. — Ах да. Совсем забыл, — он тут же понижает голос, — он и не собирался. Потому что его личная жизнь вас не касается. Хан едва может хоть звук произнести, чтобы оправдать эту речь — что он может сказать в ответ на «мой Джисон-и», что это у них дружеские прозвища такие? Лишь запинается и хватает руку Минхо под столом, а тот переплетает их пальцы, чтобы уверить его: всё обойдётся, у меня в голове есть хитрый план, чтобы переиграть их. — «Мой»? — с усмешкой переспрашивает мать. — Кем вы друг другу приходитесь, молодые люди? — Ах, это… — беззаботно лепечет Минхо. — Я его бойфренд, — и поднимает руку с золотым кольцом на безымянном пальце. — Мы встречаемся. У Джисона не то что аппетит пропадает: у него вся съеденная паста сейчас обратно вылезет — в горле горячий ком, в голову что-то стреляет, температура, кажется, повышается, и только эти тусклые отблески свечей помогают ему скрыть, как сильно покраснели щёки. Прикосновение ладони Минхо действует целительно: он хотя бы уговаривает себя дышать равномерно и спокойно, вот только губы Ли, так спокойно утверждающие, что они с Джисоном — пара, врезаются в его тревожные мысли ещё одним клином, и он теряется. — Встречаетесь? — переспрашивает отчим с ухмылкой, полной откровенного презрения. — Я не ослышался? Джисон, делая глубокий вдох, двигается к Минхо так, чтобы их бёдра соприкоснулись, и кивает в подтверждение его слов. Эта парочка — жуткие гомофобы… Минхо даже не представляет, какой был скандал в их доме, когда они… застали… нет, господи, он не осознаёт всего масштаба проблемы, но… Джисон не имеет понятия, какую игру затеял Ли, но не отступать же теперь. Только не перед матерью и отчимом. — Да. Мы вместе уже полгода. Отчим произносит насмешливое «т-ц». — И где же вы познакомились? — В вузе, — тут же добавляет Минхо. — Я Ли Минхо, будущий адвокат, приятно познакомиться, хотя на самом деле не очень. — Надо же, — добавляет отчим, отпивая вина, — кто-то согласился быть с тобой, несмотря на всю твою ничтожность? Джисон откидывает чёлку со лба лёгким движением головы — взгляд его пристально проходит по лицу мужчины, и Минхо замечает, как сильно тому приходится сдерживаться, чтобы не нагрубить откровенно — рядом с младшей сестрёнкой. — Простите? — усмехается Ли, играясь с пальцами Джисона под столом. Хан дышит тяжело, словно заставляя себя сделать движение носом. — Ничтожность? Джисон уже готов раскрыть рот, выдать: «Минхо, видишь, он умственно отсталый, не слушай его», — схватить Ли за руку и вывести из ресторана, но отчего-то кажется, что не все слова ещё сказаны, он только опускает взгляд на остывшую порцию пасты. Джису наверняка верила, что её оппа дерзкий и храбрый, как все взрослые мальчики, а он оказался обыкновенным трусом, всё ещё не в силах дать отпор своему же отчиму. — Да ничего такого, — отвечает отчим. — Так и думал, что столь слабохарактерный парень, как он, не сможет найти себе достойную женщину, — он облизывает пасту с губ, смотря на пасынка исподлобья. — То есть мы оплачиваем твои обучение и жильё для того, чтобы ты крутил роман с парнем, а не занимался порядочно, как я в студенческие годы? — Прости, милый, легкомыслием он весь пошёл в своего отца, — женщина заговорщицки косится на него и прячет усмешку за бокалом вина. — У того вечно был ветер в голове. Джисон совершенно уверен: этот придурок в университетские годы ни черта не занимался, а бродил от бара к бару с младшекурсницами, заводя себе новую любовницу каждую вечеринку. — Мой отец хотя бы умел любить, — тихо подмечает Хан. — Я уже съехал от вас, разве это не то, чего вы хотели? Мы с Минхо… — он переводит взгляд на Ли, и тот едва заметно одобрительно кивает. — Мы с Минхо счастливы. Если вас дико ущемляет то, что я предпочитаю целовать мужчину, а не женщину, и если вы считаете, что это хоть как-то влияет на мои навыки или профессионализм… — Неблагодарный, — разочарованно цокает мать. — Мы хотим тебя защитить. — Защитить? — фыркает Хан. Минхо теребит его пальцы, стараясь вернуть к реальности и не дать тому накинуться на родителей, чтобы обойтись без последствий. — От чего? Я очень сильно сомневаюсь, что вы заботитесь о моих чувствах. — Любить парня — это баловство какое-то, — реагирует мать, вскидывая свои идеально уложенные тонкие чёрные брови. — Несерьёзно. Какой порядочный молодой мужчина будет тратить время на подобные отношения? Найдите себе девушек. Наверное, в двадцать три года пора бы начать с ними встречаться. Хан молчит: он словно оцепенел от таких слов — только челюсть в удивлении опустил, издавая что-то похожее на усмешку. Впрочем, это то, что мать повторяла из года в год, пока он пытался доказать, что любить парней — не психическое отклонение, чтобы пытаться вылечить это. Отчим презрительно оглядывает лицо Минхо — как-то до дрожи противно останавливается на его губах и тонкой шее — и лицо его режет гневный оскал. А затем равнодушно отправляет себе в рот порцию пасты. — Хан Джисон, — засмеялся мужчина, — тебе не хватило того парня из школы? Я-то думал, смог выбить из тебя всю дурь, а ты до сих пор не более чем жалкий педик. Самое удивительное… нет, это вовсе не удивительно — то, как его мать усмехается, полностью соглашаясь с мужем. — На дворе двадцать первый век, — напоминает Минхо. — А вы… Узколобые бараны, — шепчет он под нос. Да добавляет громче: — А вы причиняете боль человеку за то, что он отличается от вас?.. Джису дёргает мать за платье. — Ма, — протягивает она, косясь на Минхо, — а что, мальчики тоже могут любить мальчиков? — К сожалению, да, — кривит губы та. — Вау, — восхищённо шепчет Джису. Конечно, думает Хан, сестра всё ещё остаётся его единственной надеждой на эту прогнившую семью. Только бы её мечты они не загубили, только бы её подростковый возраст не превратили в ад, только бы её не коснулась беспощадная рука отчима, который свято верит, что «дурь» можно выбить, молится он, пожалуйста, пусть они не тронут её… она ведь так наивна. И если мать с отчимом сейчас проклинают Джисона за его ориентацию, она всё ещё любит старшего брата просто за то, что он есть. — Конечно, это личное дело Хан Джисона, — прочищает горло отчим. — Мне просто интересно, сколько продлится ваша любовь. Предыдущие отношения ведь… чуть меньше года продлились, верно? Или после них ты тоже умудрился кого-то найти? Как там звали того парня — Ли… — Умолкни, подонок. Все резко переводят взгляд на Хана. Он не разозлён — он просто рассержен, невероятно, до бурлящей крови в венах, он хочет разнести к чертям весь этот ресторан и набить отчиму лицо, а затем пройтись по спине и животу, как он однажды ему когда-то, Джисон сжимает ладонь Минхо до побеления, и Ли тут же кладёт свободную руку на узкую талию Хана. — Кажется, нам пора идти, — шепчет он Джисону на ухо. — Спокойно, ты выдержишь. — Скажите спасибо Джису за то, что она остаётся моим единственным желанием поддерживать с вами общение, — шипит Хан. — Вы отвратительны. Оба. А затем выдыхает и поворачивается к сестре, понижая громкость голоса. — С днём рождения, малышка, — натянуто улыбается он. — Прости, что так вышло. Он поднимается со стула и, всё ещё крепко держа Минхо за руку, выбегает из ресторана. Чёрт возьми, да здесь просто всё пошло наперекосяк.

***

STRAY KIDS — 말할 수 없는 비밀 (Secret Secret)

Они возвращались домой в молчании. Если честно, казалось, что затихли даже несчастно оставшиеся листья на ветвях, хотя дождь должен был смыть каждый в эти недавние грозы. Казалось, умолк далёкий гул колёс по широким шоссе — мосту над бурлящей рекой, угомонились эти короткие ночные сигналы ключей, когда закрываешь машину, а ещё прекратили издавать звуки даже соседи, что обычно приходили домой в это же самое время после работы. Закрылся книжный магазинчик на углу — владельца и след простыл, а если в окно вглядеться, то ничего, кроме собственного отражения, и не отыщешь; закрылась даже кишащая людьми закусочная китайской кухни, закрылись окна, двери подъездов, ни один автомобиль не съезжал с горки к широкому перекрёстку. Вот бы хоть сверчки затрещали — да только и их осенью уж не было. Было тихо. До слёз тихо. Хоть бы кто звук проронил, чтобы Джисон вернулся в реальность. А то идёт, спрятав руки в карманы, и мечтает, чтобы началась настоящая гроза — так легче спрятать слёзы на бледном лице. Но даже небо сегодня молчало. Никто не знал ответа. На самом деле, его не было. Как и самого вопроса. Хан не понимал, что ищет и к чему идёт. Он просто опускал голову, глядя на тёмный, израненный дырами асфальт, и молчал, временами приоткрывая губы, чтобы вдохнуть. Нос отчего-то забился. Да и голова словно свинцом налилась — такая тяжёлая стала. Ему… ему немного плохо. Точнее, ему чертовски и до стыда в груди паршиво. — Ты завтра… идёшь в университет? Минхо подаёт голос осторожно, едва слышно — чтобы не нарушить симфонию тишины их улицы. Они идут в горку прямо по проезжей части — всё равно ведь автомобили не ездят. Слишком беззвучная ночь, чтобы в неё так неграмотно ворвался какой-нибудь джип с кричащей из колонок музыкой. — Пока не знаю, — шепчет Джисон. Шепчет, чтобы не показать, как дрожит его голос. — Наверное, стоит. Ведь… меня ждут ребята. — А ты сам чего ждёшь? Хан останавливается — впереди в лунке в асфальте образовалась неглубокая лужа. Фонарь рядом с треском моргает, но света хватает, чтобы он различил в грязной солёной воде их растерянные лица. — Что?.. — удивляется он, да чуть громче, но вовремя осекается — Минхо может услышать нежеланный всхлип. — Чего ты хочешь? Джисон кутается в ворот пальто и прикрывает глаза. — Не знаю. Совсем скоро мой выпуск из университета. А я совсем без денег, мечты и какой-либо надежды грублю родителям в лицо, хотя знаю, что полностью завишу от них финансово, и живу каким-то дурацким… ох, моментом, надеясь, что всё наладится. Закрыть глаза не помогло. Крохотные слёзки всё равно горячими огоньками режут слизистую. Ресницы у него далеко не крепкие — он знает это. Знает, как легко показать, что безумно хочет разрыдаться. — Это нормально, — усмехается Минхо. — Мы оба не знаем, что подарит нам завтрашний день. Так глупо, правда? — Я никчёмный сценарист без поддержки, а ты — выпрыгнувший из новеллы персонаж, — дрожа от тихого движения воздуха, Джисон прижимает пальцы к губам, пытаясь согреть их дыханием. Из-за больших рукавов ладони видны совсем немного. Его руки — словно у брошенного ребёнка. Ему ведь двадцать три. А он… душой ещё остался в детстве. Только всем на это плевать. Никто не сжалится над ним лишь оттого, что он вроде бы милый. — Звучит идеально, — Минхо выпускает воздух из лёгких и поднимает глаза к небу. — Мы две ходячие катастрофы, которые почему-то оказались вместе. — Это словно оказаться в чужой стране без денег и знания языка, — проговаривает Хан. — Вляпываемся в неприятности, бегаем по кругу и не можем найти выход. Джисон прокручивает в голове эти до восхищения и ужаса одновременно странные моменты: то, как Минхо возненавидел его, и то, как на следующий день резко привязался; то, как они впервые засыпали вместе, думая, что это лишь на одну ночь, и то, как целовались в кровати, будто пьяные, не понимая, чем всё обернётся; то, как он убеждал себя не смотреть на Минхо влюблёнными глазами, и то, как они лежали под звёздами, очарованные мгновением. У них выходит слишком много противоречий. То, какой дерзкий Минхо, когда подшучивает над ним, и то, каким нежным он становится, вытирая крошки от торта с губ Джисона. То, как он вроде должен думать о Хёнджине, человеке, которого любил больше трёх лет, и то, как внезапно все воспоминания о прекрасном и милом парне остаются не больше, чем сном из бумаги и грифеля, мир рушится, и Минхо оказывается исключительно рядом с Джисоном, которого обнимает во сне — на всю ночь. Хану так надоели противоречия. Он просто хочет быть очевидным — как отражающийся в луже свет лампы фонаря или табличка «закрыто» на стеклянной двери закусочной. Но каждый раз он дрожит от страха, боясь сделать очередной шаг, потому что и свет лампы до сих пор моргает, и табличка однажды повернётся. Может, он просто себя накручивает. Джисон раскрывает глаза. В отражении лужи он видит, как Минхо с тёплой улыбкой смотрит на их кривое и смазанное изображение в воде.

«Как же сильно я люблю тебя»

Джисон выдыхает, пытаясь превратить это в смех, но насмешки получаются такими неправдоподобными и глупыми, что он прикрывает рот рукавом, позволяя всего лишь парочке солёных слёз оросить жёсткие ресницы. — Эта осень чересчур тяжела. Непосильно тяжела, Минхо. Минхо переводит взгляд на отражение Джисона и позволяет себе улыбку. — А кто говорил, что осень должна быть лёгкой? На то она и осень, чтобы постоянно спрашивать своё сердце, а правильно ли мы поступаем. — Но я не хочу спрашивать, — выдыхает Хан. — Я хочу слышать ответы. Никто не может сказать, почему моя жизнь… началась только пару недель назад. Он осмеливается бросить взгляд в лужу — и замечает в отражении, как широко Минхо улыбается ему, будто облегчённо выдыхая и бесшумно смеясь. Он прыскает в рукав. Ему хочется жалостливо расплакаться, и он не знает, смеётся ли сейчас. — Джисон… Хан Джисон… Мы лишь два ребёнка, которые хотели стать счастливыми, — заключает Минхо. И разворачивает Джисона к себе, прижимая трясущееся худощавое тело к груди. Хоть начнётся гроза, хоть ураган пройдёт по узким переулкам спального района, хоть апокалипсис разрушит асфальтные дорожки у их дома, Минхо будет обнимать Джисона. Просто потому, что они за две недели к этому привыкли. — Ты не представляешь, насколько верны твои слова, — всхлипывает Хан. — Просто до безумия верны. Два ребёнка… Минхо обхватывает его за талию и шею, тихо покачиваясь на месте. И прикрывает глаза, утыкаясь носом в висок, скрытый соломой чёрных волос. Джисон пропускает руки ему под пальто и сплетает пальцы на спине, чувствуя подушечками хлопковую ткань коралловой рубашки. Тепло. Очень тепло. Джисон проклинает тот день, в который создал Минхо. И одновременно благодарит себя за свою самую лучшую идею. — Прости за сегодняшнее, — молвит он Минхо в плечо, чуть касаясь ткани пальто губами. — Вся эта канитель с матерью и отчимом… тебе не стоило этого видеть. — Они полнейшие мрази, — выплёвывает Ли, щекоча волосы Хана за ушком. — Я бы пристрелил их на месте за то, как они обходятся с тобой. — Наверняка, когда мы ушли, мать сказала Джису что-то вроде «говорила же тебе никогда не общаться со старшим братом»… — вздыхает Джисон. — Может, когда она вырастет, то забудет про этот ужин, а родители сумеют настроить её против меня… — Она чудесная малышка. Отчего-то кажется, что есть в ней… что-то схожее с тобой. Джисон прижимается к нему ещё сильнее и вдыхает аромат томатной пасты, что остался на рубашке. — Но зачем ты… зачем ты притворился… — Хотел увидеть их лица, когда они узнают, с каким красавчиком встречается парень, которого они считают неудачником, — самодовольно хмыкает Минхо. — Мне кажется, они завидуют. А иначе стали бы так агрессивно реагировать? Джисон слабо бьёт его сжатым кулачком по спине и в усмешке расслабляется. — Когда ты взял мою руку, я представил, что мы и правда в отношениях. Глупо с моей стороны, но… — Это то, как я всегда хватал ладонь Хёнджина под партой, — улыбается Ли. — Когда он злился. Может, мне стоило тебя поцеловать? — и треплет волосы Джисона на затылке. — Чтобы у них челюсть отвалилась. — Плохая идея, — тут же откликается Хан, уставляя подбородок ему на плечо. — У нас с тобой уже произошёл… этот опыт. Второй раз — только с предупреждением. — Ах да, это я в бессознательном состоянии тебя домогаться решил! Как, говоришь, я тебя там называл? Белкой? Джисон сжимает пальцами ткань розовой рубашки и улыбается. — Не белка, не бурундук — Грызун. Ты называл меня Грызуном. — Называл? — тут же реагирует Ли. — Наз… Джисон тут же отскакивает, смотря Минхо в глаза. — Назвал. Назвал. Не называл. Он неуверенно мнёт кулаки, грея ладони под тканью пальто Минхо. — Ты что-то темнишь, Грызун. — Ещё одно прозвище? — якобы недовольно фырчит Джисон. — Я натерпелся от тебя милашек и господинов. Минхо снова прижимает его к себе, переставляя тело с ноги на ногу, чтобы не окоченеть в вечернем ноябрьском холоде. — Мне нравится. Буду называть тебя так, пока не скажешь, что ты скрываешь от меня. — Ладно, потерплю. — Твой отчим упомянул какие-то отношения в школе… Это из-за них ты боишься снова любить? Это из-за них ты с родителями проникся взаимной ненависти? Джисон молча выдыхает ему в шею. — Тебе не стоит знать. — Какой же ты загадочный, а, — закатывает глаза Минхо. — Ты боишься, что я снова вернусь в повествование? Так вот, сладкий, я никуда не уйду, пока не узнаю, что ты таишь, понятно? Джисон кивает и касается губами плеча Минхо. — Никуда не уйдёшь? — всхлипывает он. — Никуда. Тело Хана чуть дрожит в этих объятиях. Он пытается сдерживаться, но подбородок поджимается словно сам собой, а губы раскрываются, он словно хочет выплюнуть весь сгнивший в лёгких воздух, чтобы глотнуть нового и свежего, а вокруг стоит аромат Минхо, он глаза пытается раскрыть, но за пеленой виднеется лишь влажное карамельное пятно, и его окружает дурманящий запах этой томатной пасты, смешанный с парфюмом, Джисон может вдыхать только его… ведь не видит ничего больше. — Почему ты так добр ко мне? Почему вечно терпишь мои слёзы? — Потому что с теми, кто любит, надо нежно и бережно, — отвечает Минхо. — Вы ж у нас такие хрупкие. Случайное слово скажешь — разобьётесь. А потом осколки собирать. Бедняги. Джисон кладёт голову ему на плечо и плавно отпускает пальцы, разжимая кулаки. Теперь они покоятся на талии Минхо уютно и беззаботно, словно выпавший снег на застывшей земле. — Знаешь, за сколько вещей мне нужно тебя отблагодарить? — мычит Хан, прислушиваясь к скрипу фонаря. — Если и правда хочешь отблагодарить, давай сегодня… просто спокойно уснём. Уснём без каких-либо тревог. Не думая о семье, о Хёнджине, о твоём сценарии, ладно? Давай смоем все эти заботы. Хотя бы на одну ночь. Может, если забыть о них, хоть ненадолго получится стать счастливыми. Его слова улетают в вечернее небо — ужасно хочется, чтобы пошёл ливень, но оно как никогда чистое да яркое, сияет своими любимыми звёздами и полумесяцем Луны, и где-то, наверное, одинокая душа ждёт, пока упадёт одна, чтобы загадать желание. Минхо отчего-то уверен. Она упала прямо в его объятия.

***

Четыре года назад

Джисон пристально осматривает себя в зеркало. Покрутился, оценив, хорошо ли на нём смотрятся новые джинсы, потуже заправил лиловую рубашку, чтобы она не выглядывала из-за ремня, поправил свой вязаный жилет без рукавов, чтобы тот в плечах не давил. Подвигал руками вперёд-назад, присел на кровать, сделал пару шагов по комнате, чтобы удостовериться, что в этой одежде ему удобно. Вроде не жмёт нигде, да и ткань у рубашки мягкая и приятная к телу. Джисон остановился у окна. Вздохнул, бегло осмотрев открывавшийся вид, и на секунду вспомнил, что сегодня, возможно, он в последний раз окинет задумчивым взглядом этот родной, но такой надоевший пейзаж. Круглосуточный магазин на углу, дверь которого нет-нет, да и ударится о косяк с очередным сквозняком, и короткий перезвон колокольчика возвестит о новом покупателе. В клумбах, что аккуратно примостились ко входу, уже увядали последние летние цветы — и мимо пробегала кошка, едва не задевая сгнившие лепестки. Многоэтажка, на первом этаже которого разместился уютный ресторанчик, из которого каждое утро доносился до его окна запах капусты и пряностей. Он с силой задёрнул шторы. Он оставляет свою жёсткую кровать, высокий книжный шкаф, компьютерный стол, чтобы обрести настоящий дом в совсем незнакомом месте. Джисон закусил губу, делая робкие шаги по направлению к выходу. У двери уже стоит собранный чемодан: совсем крохотный, ведь зачем ему много вещей? Сегодня он переезжает в новый дом, который сняли ему родители — смысла оставаться в квартире, когда в родительской спальне вместо отца — отчим, которого ты всей душой не выносишь, больше не видно, да и маме наверняка будет легче заботиться о маленькой дочери, если старший сын не будет мешаться под ногами. Теперь, когда он стал полноправным студентом, а мама и отчим согласились оплачивать ему обучение и проживание в общежитии, лишь бы иметь меньше проблем с сыном, всё изменится. Он решил не оборачиваться. На полке над компьютерным столом в рамке стояло выцветшее на солнце фото — оно было сделано во время его учёбы в старшей школе. Это был день рождения маленькой сестры Джисона: они с отчимом пришли в роддом к маме через несколько часов после родов, и врачи разрешили сделать снимок на память. Глаза у женщины были уставшие, опухшие, но она с непреодолимой любовью прижимала к себе новорождённую дочь, отчим опустился на кровать рядом, а Джисон стоял неподалёку, не без интереса заглядывая в лицо новому члену своей семьи. Тогда он думал, что всё ещё может наладиться, а отчим перестанет быть недоделанным ублюдком, которому место в самой охраняемой тюрьме на отдалённом острове, однако ни черта не поменялось, и с рождением девочки всё, казалось, стало ещё хуже. Джисон даже смотреть на снимок не хотел. Снимок, на котором абсолютно каждому плевать на старшего сына. Снимок, обозначивший начало новой жизни в семье, из которой Джисона с радостью, легкостью и без каких-либо угрызений совести невероятно быстро выкинули. Поэтому сегодня, когда ему наконец предоставляют шанс переехать, он, не оборачиваясь на фотографию, выходит из комнаты, плотно закрывая дверь на замок. И чувствует, как какой-то груз понемногу скатывается с его плеч. Он услышал доносящийся из родительской спальни плач. Сестра наверняка опять подхватила простуду: в такие заморозки легко подвергнуть свой организм гриппу, особенно ребёнку. Мама тут же подорвалась с кровати, чтобы подбежать к дочери, а Джисон… он хотел бы пройти мимо. Вот только чувствовал бы себя последней сволочью, если бы не посмотрел в последний раз на свою Джису. Поэтому он осторожно постучался и заглянул одним глазком в комнату, чтобы справиться о состоянии сестрёнки. — Мам, всё в порядке? — прошептал он, увидев, как его мама суетится вокруг детской кроватки. Но женщина даже не обернулась. Всего лишь хмыкнула. — Тогда я пойду, ладно? — Уже? — растерянно поинтересовалась она, всё ещё не смея взглянуть в глаза сыну. — Да. — Угу, — лишь обречённо пробормотала женщина. Плач ребёнка волновал её гораздо больше: она взяла дочку на руки и попыталась покачать девочку, чтобы та успокоилась. Спутанные волосы прятали её лицо, и смотрела она снова — вниз. — Мам, ты уверена, что всё в порядке? — вновь справился Джисон, но внятного ответа не получил. Он попытался вглядеться в лицо матери, только то было плотно сокрыто от него: словно грязной чёрной вуалью. — Да. Нам ничего не нужно. Если ты решил уходить — пожалуйста, закрой дверь с той стороны. Твой отчим скоро вернётся с работы, так что было бы лучше, если бы он смог сразу открыть дверь, а не стучался и ждал, пока я не прибегу открыть цепочку. Джисон не удостоит её ответом. Лишь кивнул — и не задумался, видно ли ей или нет. И облизнул губы, словно собирался сказать кое-что ещё, а затем понял, что это станет плохой идеей. — Мам, я ухожу, — прошептал он, едва слышно постукивая пальцами по ручке чемодана — тревожность давала о себе знать. — Навсегда ухожу. — Я знаю, — всё так же равнодушно и безучастно ответила она, как если бы сын сообщал ей, что идёт в супермаркет за чипсами. Джисон разочарованно опустил взгляд. В нём зиждилась надежда, что мать сжалится над ним в их последнюю встречу и хотя бы обнимет на прощание. Но она… она прижимает к груди другого ребёнка, ребёнка от другого отца, и без каких-либо сожалений спокойно принимает тот факт, что её сын покидает родной дом… навсегда. — Тебе больше нечего мне сказать? — Джисон закусил губу. Смотреть ей в лицо всё ещё представлялось слишком сложным. И он потупил взгляд, чувствуя, как в уголках глаз собираются солёные слёзы. — Мы будем переводить тебе деньги каждый месяц. Постарайся не пропить их. — Разве меня когда-нибудь на этом ловили? — огорчённо прошептал Джисон. — Тогда мне больше нечего тебе сказать, — прошептала она, и её слова громко заглушил очередной всхлип сестры. Джисон кивнул. Кивнул один раз, два, затем закивал всё чаще, будто в подтверждение своих догадок, и осторожно, стараясь не греметь ручкой, прикрыл дверь маминой спальни, делая крохотные, но уверенные шаги по направлению к выходу. Из кухни доносился слабый шум телевизора: кажется, по новостям опять передавали прогноз погоды — затяжные дожди и шторм в море. Джисон надел свой тёплый берет, слегка поёжившись от холода: только не знал, что на самом деле заставляет его тело биться в дрожи — зимняя прохлада или открывающееся перед ним неизведанное будущее. Одинокое, но свободное и — он надеется — счастливое будущее. И еле заметно Джисон приоткрыл входную дверь, вышел на лестничную площадку и запер квартиру на ключ. Всё произошло слишком быстро: быстрее, чем он ожидал. Как будто он в очередной раз выходит — в школу, магазин, на прогулку с друзьями. Как будто он… каждый день так уходит, надеясь больше не вернуться. Не тряслись его ладони, когда он поворачивал в замке ключ, да только с души тяжёлый груз упал, будто скала; он повернулся к лестнице, ведущей на первый этаж, и понял, что наконец получил шанс спуститься по ней и покинуть этот дом навсегда. А затем он в последний раз вдохнул запах этого пропахшего старой одеждой и кошачьей шерстью коридора. И лишь стук колёс маленького чемоданчика обозначил его уход.

***

— Слушай, — Минхо виновато закусывает губу, свешивая переплетённые ноги к полу. — Есть одна вещь, о которой я хотел тебя спросить. Но, возможно, это покажется странным — и ты, как обычно, отвечать не захочешь. Джисон оборачивается в постели — переводит на него взволнованный взгляд. — Что-то случилось? Сегодня они спали не вместе. Держать дистанцию — вот что предложил Ли, и Хан добровольно согласился, чтобы не сделать им обоим чересчур больно, а предыдущей ночью они, приняв душ, оба смирились с безмолвным осознанием того, что разойдутся по разным кроватям. И Джисон, сжимая в руках одеяло, в едва освещённой уличным фонарём спальне смотрел, как Минхо, вытирая волосы полотенцем, одними губами желает ему спокойной ночи и отводит взгляд, чтобы не встречаться с большими глазами, которые так и умоляли опуститься рядом. Надежда окончательно исчезла, когда Хан услышал, как промялся под чужим телом диван, и он, закрывая глаза, лёг на подушку холодной кровати, зная, что они и без того позволили себе слишком много. Нельзя же… так быстро. — Да нет, я просто не уверен… Не уверен, что не придумываю этого… Джисон опирается на локти в постели и смотрит, как Минхо теребит пальцами правой ноги левую ступню. — Ну давай уже, интриган. Что ты там надумал? — Твой отчим… Я подумал, неуместно говорить такое там, в ресторане, но твой отчим и твоя мать… ты, случайно, не брал их образы для персонажей в новелле? — и поднимает на него растерянный взгляд из-под ресниц. — О чём ты? — Джисон кривит губы. — Нет, конечно. — Даже для антагонистов? — Естественно. Больно они там нужны. Джисон точно помнил каждого человека, чей образ вкладывал в придуманных персонажей: меж его страниц гуляли знакомые из школы, любимые айдолы и актёры, случайные прохожие и продавцы, родной отец и даже Феликс. Но… чтобы мать и отчима? Да ни в жизнь. Тратить на них ещё грифель. — Тогда… — испуганно проговаривает Минхо, и кадык его вздрагивает. — Откуда я знаю их лица? Джисон хмурится. — Вы впервые встретились, Минхо… Этого не может быть. — Может. Сначала я думал, что это дежавю, но… Тот встревоженно хватается за одеяло и сжимает его побелевшими пальцами. — Я знаю, что у твоей матери каре по подбородок, а у отчима маленькие глаза, которые он часто щурит, не знаю, откуда, — тараторит он, — но когда мы сидели напротив, я знал, что они обязаны так выглядеть. Вглядывался ещё — в то, как твоя мать усмехается, знаешь… её брови… — Левая поднимается, — продолжает Джисон. — А правая, — Минхо качает головой, — опускается. Она это делает, когда ты споришь с ней. Так? Джисон вскакивает с места. — Откуда, Минхо… Откуда… А что насчёт отчима? Минхо опускает взгляд и, кусая губы, перебирает ткань одеяла. — Я пытался сравнить его лицо с лицом своего отца, отца Хёнджина или Рюджин, даже профессоров вспоминал, но они не дотягивали скулами, или лбом, или глазами… Ты уверен… Ты уверен, что их нигде нет? Даже в самом забытом черновике? Том, который ты порвал, сжёг, выбросил? Джисон качает головой и сжимает губы. — Нигде. Ни в одном. Я боялся представлять его, поэтому всех персонажей прописывал совершенно другими, чтобы даже отдельные черты не сходились. Он бы никогда… на моих страницах не появился. «Утечка, — тревожным сигналом слышится в голове голос Ликса. — Утечка воспоминаний». Прямо из памяти Джисона… в память Минхо. Словно донорская кровь — чтобы Минхо жил, Хан отдал ему частичку того, чтобы сам испытал. Это звучит невероятно — и верить особо не хочется, но… — Ты же не вспомнил ничего связанного с ними? — уточняет Джисон. — Когда смотрел им в лицо, например? Минхо задумчиво изгибает бровь и качает головой. — А должен был? Я просто почему-то знал, как они должны двигаться, вести себя… — А Джису? — Нет. Её не помню. Джисон смотрит на него таким взглядом, которым обычно говорят — нет, молчат: «Милый, прошу, однажды ты забыл об этом, разве не легче жить без воспоминаний, нежели бередить старые раны?» — брови его приподняты, губы дрожащие приоткрыты, дыхание срывается. Это похоже на разочарование. Когда изо всех сил пытаешься защитить человека от самого страшного, закрываешь ему глаза, стоит начаться буре, чтобы пыль не попала на слизистую, обнимаешь нежно и гладишь по затылку, поворачивая спиной к эпицентру бедствия, ведь лучше самому пережить, чем ему позволить всё узнать, а он насильно разворачивает тебя и, не осознавая масштаба проблемы, смотрит своему страху прямо в глаза. Чтобы потом рухнуть без сил от увиденного — оно ведь поглотит всю внутреннюю энергию, и он будет лишь рассеянно выдыхать, цепляясь за твои шею и руки, а ты — тихо приговаривать: «Глупый, я же говорил… будет очень больно. Ты не выдержишь». Вот только у Минхо напрочь отсутствует понятие страха или какая бы то ни было логика: он хочет идти напролом, узнавая каждую мелочь, которую Джисон пытается скрыть. Утренний свет проникает сквозь едва прикрытое шторами окно — и падает на карамельные волосы Минхо, заставляя локоны золотиться. Лицо его сияет желанием добраться до правды — и он круглыми глазами смотрит на Джисона в мольбе о помощи, серьёзно, он как никогда просит помощи, ведь эти две недели осознания всей фальши своей жизни прочувствовались как ад, бесконечный бег по лабиринту, состоящему из тупиков, а он наконец нашёл зацепку, с помощью которой прибежит к выходу, но… перед ним Джисон со своими секретами. — Прошу, Хан Джисон, — взмаливается Минхо, — расскажи мне хоть что-нибудь. Если ты подозреваешь, расскажи. Почему… мы с тобой с каждым днём всё отчётливее осознаём, что я для тебя не просто персонаж. Джисон безмолвно усмехается и закрывает глаза. — Грызун? Теперь ещё и отчим с мамой… Слишком много совпадений. Если бы я как-то пытался вложить это в повествование, об этом бы узнал не только ты, но почему именно с тобой у меня такая сильная связь? Джисон хлопает по кровати, приглашая Минхо опуститься рядом, и смиренно выдыхает, понимая, что больше хранить тайны — невыносимо. — Давай-ка проверим кое-что.

***

Минхо устраивается прямо на незастеленной постели: он всё ещё сонный, протирает уголки глаз и слипшиеся ресницы, волосы на затылке взлохмачены, на локтях и плечах розоватые следы-полосы от дивана и одеяла, и Джисон с мягкой усмешкой косится на него: такой домашний в его старой потрёпанной чёрной футболке, что плотно обтягивала мышцы рук и груди, и серых штанах, приоткрывавших щиколотки. Ли в нетерпении жамкал пальцами одеяло и зарывался в них голыми ступнями. Этим утром в квартире было прохладно, а Джисон ловил себя на мысли, что влюбляется только сильнее. — Держи. Хан кидает на постель небольшой тонкий фотоальбом и залезает, усаживаясь рядом. — Давай посмотрим, что ещё ты вспомнишь, — поясняет Джисон. — У меня остались кое-какие фотографии с семейных праздников. Минхо осторожно берёт в руки альбом и открывает первую страницу. — Здесь твои детские снимки? — догадывается он, тихо усмехаясь, когда видит фото укутанного в шапку и пуховик ребёнка с лопаткой в засыпанной снегом песочнице. — Мило. — Минхо, это не свидание, чтобы ты детские фото рассматривал, — напоминает Хан, пихая его плечом в бок. — Листай дальше. Не хочу слушать, как ты стебёшь меня за мою пижаму со слониками. — Вот эту? — Минхо резко переворачивает страницу и обнаруживает фото младенца Джисона: тот лежит, подняв кулаки вверх, на кровати, и тянет руки к погремушке. Хан тут же с силой перелистывает снимок и хлопает листом, чтобы Ли не заглядывался. — Слу-у-ушай, а тут же твои голые фотки есть, дай посмотрю. Хан захлопывает альбом, прижимая ладонь Минхо. — Нет здесь такого, даже не мечтай. Мы хотим выяснить, откуда у тебя мои воспоминания, а ты что устроил? Забей, я сам тебе открою нужные фото. Джисон вытягивает из его рук альбом, но Минхо использует запрещённый приём: обхватывает его плечи руками и, прижимаясь всем телом, целует в первое попавшееся место — им оказалась щека, а затем, пользуясь растерянностью Хана от подобного жеста, выуживает из его ладоней фотоальбом и отскакивает, как ошпаренный, на другой край кровати, победно вскидывая руки с добычей. — Ты чего творишь?! — возмущается Джисон, касаясь подушечками пальцев места, к которому прильнули губы Минхо. — Это Хёнджин тебя научил людей целовать, чтобы отвлекать? — Но это работает, — замечает Ли и поворачивается к нему спиной, не позволяя увидеть, что именно смотрит. — Я нашёл! И победно вытаскивает из листа потускневший и потрескавшийся по краям снимок двадцатилетней давности — малыша Джисона, купающегося в ванной. — Вы посмотрите, какие щёчки! — Минхо с хитрой улыбкой проходится пальцем по крохотному лицу ребёнка на фотографии. — Теперь понятно, почему Грызун, — он оборачивается на Хана и, протягивая ладонь к его лицу, треплет за щёку, наблюдая, как тот от удивления и испуга глаза округляет да губы свои выпячивает. Минхо прячет ухмылку, опуская голову, и листает наконец послушно этот альбом. — Это родители твои? Джисон заглядывает ему через плечо, кивая. На снимке — свадебное фото мамы с отцом. Его лицо украшают ямочки на щеках, а глаза блестят из-под круглых позолоченных очков, она — улыбается натянуто, и во взгляде мрачном читается несчастье. — Они были детьми матерей-подруг. Как только отец окончил университет, их женили, чтобы у них было стабильное будущее, но мама, видимо, этого не хотела. — По её лицу заметно, — комментирует Ли. — Ты не узнаешь моего отца? — тут же заинтересованно уточняет Хан. — Его черты тебе не знакомы? Минхо вглядывается — и качает головой. — Кроме того, что у вас с ним одно лицо, нет. — Наверное, мама меня потому и ненавидит: что внешностью, что характером весь в отца пошёл. — Ещё и парней любишь. Преступник. Оба прыскают, и Джисон невольно опускает голову на плечо Минхо, касаясь ладонью его руки. Минхо неосознанно двигается к нему спиной. Хану отчего-то кажется, что эта близость чересчур неправильна и непозволительна. Потому что ему… слишком комфортно. Это как скрываться, зная, что поймают, когда они позволят себе чуть больше, но все ещё надеяться на лучший исход. Минхо так мягок. Похож на кофе с карамелью и взбитыми сливками, чизкейк с ванилью, искрящийся под ногами снег — вот каков он в своей неожиданной доброте и долгожданном тепле, ощущает Джисон, второй рукой огибая его талию в надорванном тревожном выдохе, он хочет прижаться сильнее, ещё сильнее, почувствовать грудью его спину и уткнуться макушкой в шею, когда они сидят вот так вместе, как же повезло Хёнджину, думает Хан, глотая сожаление, что он всегда мог быть с ним рядом. Ради того, чтобы обнимать Минхо, действительно до самой смерти стоило бороться. Его пальцы едва касаются чужого тела, но отчего на душе так неспокойно, отчего хочется уткнуться носом тому в шею и коснуться губами, чтобы хоть на пять минут почувствовать, будто всё между ними хорошо, отчего хочется кричать: давай, мол, забудем про совесть, забудем про Хёнджина и весь мир, в котором ты жил, давай позволим себе остаться вместе, ведь это то, что было предназначено изначально, отчего так отчаянно не терпится признаться уже во всём и сквозь слёзы поцеловать? Лучше бы он никогда в него не влюблялся. — Это отчим? Слова выводят Хана из сонного состояния: он тут же сосредотачивается на снимке, раскрывая глаза. Единственное фото отчима, которое он позволил себе хранить в альбоме: втроём вместе с матерью на отдыхе у какого-то памятника. Джисон чувствует себя неуютно, стоя посередине: вжимает голову в плечи и натянуто улыбается, у матери уже заметен округлый живот, а отчим смотрит высокомерно из-под солнцезащитных очков. — Ну как, можешь вспомнить что-нибудь? Минхо сжимает губы. — Знаешь, у меня такое ощущение, будто я действительно часто с ним встречался. Лицо как будто в память врезалось. Он не похож ни на кого из моих знакомых, но… — Минхо потирает переносицу. — Почему я помню его лицо вплоть до этих глаз и скул? — он обводит пальцем фигуру матери. — И её я тоже помню. Словно я встречался с ними в другой жизни. У меня нет чётких воспоминаний — просто полустёртые образы с редкими ассоциациями. Редкими, но такими чёткими. — А меня? Джисон с надеждой косится на Минхо, не замечая, как прижимается ещё сильнее. — Я должен помнить тебя? Ли едва оборачивается, и их лица остаются на расстоянии несчастной пары сантиметров, когда горячее дыхание врезается Джисону в губы. — Хан Джисон, — шепчет Минхо, — я не просто персонаж, верно? Ты даёшь слишком много намёков, но я ведь не просто персонаж, да? Иначе откуда бы я тогда знал, как нужно тебя целовать? — Это оттого, что я создал тебя, — пальцы соскальзывают с талии: они слишком много себе позволяют. — Называю тебя тайным прозвищем, знаю твоих родителей в лицо, рядом с тобой чувствую тепло и заботу и, несмотря на то, что мы незнакомцы, обнимаю тебя, как в последний раз? — перечисляет Минхо. — Такого просто так не случается. Если бы мы впервые встретились, Джисон… — Тебе просто комфортно, — эти слова ударяются о шею напротив. — Ведь я создал тебя. Я знаю тебя лучше всех на свете. — Глупые отговорки. Мы оба знаем, что то, как нас тянет друг к другу, не объясняется лишь твоей любовью. Джисон отворачивается — убирает пальцы с чужого тела, устало цокает и выхватывает из рук Минхо альбом. — Если ты больше ничего не вспомнишь, я заберу альбом, — и привстаёт на коленях. Когда он хватает альбом за обложку, из сгиба заднего форзаца вылетает одна-единственная фотография. Джисон поднимается с кровати, не замечая её, но Минхо тут же издаёт короткое удивленное «о» и тянется к полу, поднимая крохотный пожелтевший полароидный снимок. Он подносит его к уличному свету и вглядывается в лица. Хан… Хан Джисон — подросток ещё, в своих до ужаса похожих на отцовские очках, голубой школьной рубашке, сидит на полу, прислонившись к боку кровати, а рядом с ним — невысокий парень, глаза которого скрывает чёрная чёлка, обнимает его за талию и целует в макушку. Джисон выглядит счастливым — на щеках сверкают редкие ямочки, он сжимает ладони в кулаки у груди, а Минхо, присматриваясь к тому, как этот незнакомец целует Хана в голову, ощущает на губах какой-то знакомый привкус. Шампуня с запахом кедрового ореха. Он резко облизывает губы, пытаясь понять, откуда этот вкус ему знаком. Он целовал Джисона в макушку, вдыхал запах волос, пока они спали, неужели настолько привык к аромату, что даже через фото его ощущает? — Эй, господин писатель, — Минхо с трудом глотает вязкую слюну. — Кто это рядом с тобой? Джисон оборачивается и охает — резко подрывается, чтобы перехватить фото из рук Ли. — Моя первая любовь, — бросает Хан. — Но ты же говорил, что был одинок. Джисон забирает фото у Минхо, пряча взгляд в пол. — Он подарил мне вдохновение в последний раз. После него писать я уже не смог. Минхо хватает Джисона за запястье, ища с ним зрительного контакта. — А что… с ним случилось? Хан говорит это так, словно тысячу раз репетировал выдерживать хладнокровное и спокойное выражение лица. — Погиб. Ладонь Минхо покорно отпускает руку Джисона — и тот забирает фотографию. Щурясь, Минхо всё ещё может различить надпись на белом поле снимка.

Счастливого 100-го дня отношений!

От Х. Х.

***

Хёнджин опускается на мягкий диванчик напротив кабинета доктора и в попытке отвлечься обводит взглядом пустующий коридор. — Кажется, сегодня очень мало народу, правда? За последние три недели Чонин стал замечать в нём кардинальные изменения. Если раньше хён пытался даже в самой паршивой ситуации находить выход, то сейчас… сейчас он стоял на перепутье, и каждая дорожка развилки вела к очередному тупику или лабиринту вечных страхов, и когда-то сияющие его карие глаза из-под растрёпанных светлых локонов наполнялись печалью, и сомнения пускали корни в виде красных венок. А поливали их эти редкие, но такие горькие слёзы. Хёнджин до сих пор обнимал его и называл ласковыми прозвищами. Но Чонин бы отдал многое, чтобы он делал это, как раньше, просто потому, что счастлив, а не потому, что пытается утешить боль, что разрезает его грудь острым тесаком. Если бы Минхо вернулся… может, всё было бы не как раньше, но Чонину уже плевать: главное, чтобы хён снова смог улыбнуться по-настоящему. — Да, — Ян усаживается рядом с ним, хватаясь за кожаное сиденье. — Людей и правда мало. Как будто целый мир… — Опустел? — усмехается Хван. Чонин замечает, как тот нервно теребит полы своего пальто. — Да, опустел. Будто они все на секунду оставили нас в покое. Чонин протягивает руку — накрывает ладонь Хёнджина своей и гладит его пальцы, пытаясь привлечь внимание. — Эй, я знаю, что это не поможет, но… Минхо не хотел бы, чтобы ты медленно умирал из-за того, что случилось. — Да лучше бы я умер, чем он, — на выдохе хрипит Хван. Светлые локоны падают ему на лицо, скрывая наливающиеся стеклом глаза, а губы открываются в горячем солёном дыхании. — Лучше бы они в меня выстрелили, чем в него, — бросает он. Чонин сжимает его ладонь как можно крепче. — Даже не смей, — сквозь стиснутые зубы шепчет он, — говорить таких вещей. Не смей, слышишь? Хёнджин поднимает на него взгляд из-под полуопущенных ресниц. — Ох, Йена, — он переплетает их пальцы и вымучивает улыбку. Ведь это он хён, он должен подавать пример, он должен держать под контролем эмоции в этой ситуации, а в итоге контролировать не в силах такие инфантильные слёзы. — Это я виноват, понимаешь? Я виноват, что, несмотря на вражду наших семей, подверг его такой опасности, как отношения со мной. Он не заслужил этого. Не заслужил смерти. — А ты что, заслужил, что ли?.. Хёнджин переводит взгляд на их сплетённые ладони и осторожно гладит подушечками пальцев чужую, слегка сухую и грубоватую кожу. Гладит так, словно пытается успокоить Чонина, но один человек однажды сказал, что нам не всегда требуется нежность в моменты, граничащие с тьмой: это мы нуждаемся в том, чтобы гладить и успокаивать кого-то, чтобы почувствовать себя любимыми. Ян накрывает их руки свободной ладонью и аккуратно подносит к губам, чтобы тихо и бесшумно поцеловать. — Ты не заслужил совершенно ничего плохого, что с тобой произошло. — Не знаю, может быть, меня просто не любит Вселенная. Чонину хочется изо всех сил истошно прокричать: «Зато я люблю, и даже не смей заставлять меня искать выход, если однажды наш мир станет тем миром, в котором тебя нет». — Если психолог не поможет, — заявляет Ян, — я найду тебе второго, третьего, я найду тебе кого угодно, кто поможет тебе преодолеть это, если меня ты не слушаешь. — Не волнуйся, — и снова выдавленная улыбка, — это очень мудрый и опытный специалист. Он со мной ещё со времён экзаменов, Йеджи-нуна советовала посетить его. Так что… мне непременно станет лучше, правда. Нужно всего лишь немного подождать. Чонин ему не верит. Ох, он готов Минхо даже из мёртвых достать, чтобы его хён наконец почувствовал себя лучше, но и здесь он справиться не в силах: судьба завела их обоих в какие-то мрачные непроходимые джунгли, и каждый поворот — падение в паутину, водоворот, водопад, пропасть, и спасти их не могут ни влияние, ни деньги. Здесь уже и правда… почти ничего не поможет. — Если так… — задумчиво произносит Чонин. — Давай попробуем. Он всё-таки врач. И пока не закончится расследование, пока мы не найдём способ вернуть его… Всё ведь однажды должно наладиться, хён, а до этого времени давай попробуем жить? — Просто жить… — вздыхает Хёнджин. — Просто жить. Чонин подмигивает ему, но выходит так нелепо, что Хёнджин тихо смеётся. И поднимает их руки, убеждаясь, что даже в самых тёмных джунглях у него есть свой лучик света. — Господин Хван? Они оборачиваются: молодая женщина открывает дверь кабинета и с улыбкой приглашает войти внутрь. — Я — ассистентка доктора Со. Он скоро подойдёт. Можете пока устроиться. Чонин отпускает его руку и уверенно кивает. — Удачи, хён, — шепчет он. Хёнджин исчезает за тяжёлой и высокой дверью кабинета, а Чонин, облокачиваясь о спинку дивана, устремляет свой взгляд на укутанное дождевыми каплями окно. Он правда надеется, что Хёнджину станет легче: возможно, не один сеанс, не один месяц, он готов сопровождать его к врачу и наблюдать за состоянием столько, сколько потребуется, пока тот не придёт в себя. — Доктор Со, пациент уже в кабинете, — сообщает ассистентка. — Кажется, вы давно с ним не виделись, правда? Её голос заставляет Чонина невольно вглядеться в глубину коридора. — Да, пожалуй. Один из моих любимых пациентов. Я всегда сожалею, что таким, как они, приходится возвращаться ко мне. Чонин вздрагивает. Это у него со слухом уже проблемы начались или он выдумывает себе единственный голос, способный его успокоить?.. Нежный, но глубокий, мудрый, мужественный, такой, от которого мурашки от плеч по спине разбегаются, и Чонин в испуге переводит взгляд на его лицо, понимая, что им всем… им всем конец. — Что ж, если вам понадобится помощь, я буду в своём кабинете. — Ничего страшного — думаю, с ним я быстро найду общий язык. Когда врач прощается с ассистенткой и приближается к двери своего кабинета, словно воздух замирает и останавливается сердце. Чонин готов сорваться с места и вытащить любыми силами Хёнджина, запретив ему даже приближаться к этой клинике. Тревога в его груди мешает мыслить здраво, и всё, что он может, это молча смотреть на человека, а сердце реагирует точно так же, как и каждый раз, когда они встречаются: глухо пропускает пару ударов, готовое взорваться от бессилия. Со Чанбин дарит Чонину тёплый взгляд с усмешкой и скрывается за дверью, оставляя младшего перед лицом своего самого большого страха.

***

Джисон сжимает в ладони пластиковую ручку чемодана и поглядывает на табло с расписанием прибытия междугородних автобусов. Вопрос назойливо крутится в голове: «Как мы здесь оказались?» С погодой им повезло: передавали, что субботу и воскресенье продержится слабое холодное солнце, а море будет лишь слегка волноваться. Минхо рядом — с переброшенным через плечо рюкзаком, в пропахшем ароматом парфюма Джисона пальто и с прекрасной улыбкой. Хан не может выкинут из головы мысль о том, что они выглядят, как парочка, особенно когда он семенит короткими ножками по залу с высокими потолками к платформе, а Минхо перехватывает из его рук чемодан и треплет по чёлке, сквозь смех повторяя, что Джисону стоит в зеркало посмотреться — волосы давно разметал ветер. Он не может избавиться от ощущения, что, кроме них, в этом мире никого не существует, что все люди рядом, напротив и позади безлики, остались только они двое, такие настоящие, словно главные герои, тщательно прописанные, а не массовка, чтобы сделать эту сцену живой и правдоподобной. И когда Минхо осторожно закидывает чемодан в багажный отдел, Джисон наблюдает за его сильными руками и сосредоточенным взглядом, отчего-то не в силах сдержать улыбку. Минхо был бы отличным мужем. Отличным отцом, опекуном, кем угодно, он был бы тем, о ком девушки мечтают, отчаявшись найти хорошего парня среди толпы, тем самым джентльменом, который в то же время полезет в драку за человека, которого любит, и Джисон испытывал противоречивые чувства. Ведь Минхо в его новелле всегда был тем самым застенчивым тихим парнем, что смущается, когда с ним флиртуют, и беспорядочно влюбляется, а теперь, когда он сошёл со страниц, то превратился в смешного, дерзкого и чересчур смелого дурачка, кажется, полную свою противоположность. В того, кого Джисон не очень хотел вкладывать в Минхо как в персонажа. И тем не менее — человека, которого он любил. Хёнджин никогда не видел эту сторону Минхо. Удивительно. Он бы влюбился ещё сильнее, если бы встретил его таким. Минхо возвращается и, обнимая Джисона за плечо, поднимается вместе с ним на второй этаж автобуса. — Уверен, что стоит ехать? — Хан поднимает на него взгляд косых глаз. — Слушай, своим появлением я сорвал вашу с Феликсом поездку на побережье. Так что давай восполним упущенное, ладно? Минхо придумал это вчера, когда Джисон, измученный выпускной работой, снова чуть не уснул за рабочим столом. Ли вышел из душа — а Хан уже придерживал щёку рукой, но слюни чуть не вытекали из приоткрытых губ, угрожая закапать бумагу. «Ложись уже спать, а, — произнёс Минхо, оглядывая черновики: сплошные помарки, перечёркнутые реплики и едва ли связанные логикой сцены. — Дай себе отдых хотя бы в пятницу». «Но мне нужно… сцену прописать», — возмутился Джисон, не давая тому себя тронуть. «Вот так ты её точно не допишешь, — Минхо вытащил из-под слабых кулаков Хана наброски и, сложив их в ровную стопку, убрал на другой конец стола, чтобы тот не достал. А когда Джисон, несмотря на его слова, пытался ослушаться, Минхо подхватил его под подмышки и стащил с этого несчастного стула, приговаривая: «Тебе бы пора в кроватку, Хан-и. У тебя ещё куча времени останется, не надо издеваться над собой», — и уложил того в постель, замечая, как глаза у него непроизвольно закатываются и закрываются. «В последнее время так тяжело», — промычал Джисон, утыкаясь носом в подушку. Минхо накрыл его одеялом и пригладил спутанные волосы, усаживаясь рядом, на край кровати. «Тебе отдых нужен. Хотя бы парочку дней не задумываться об учёбе и сценарии — ты же так себя угробишь, милашка». «Я и так по всем срокам опаздываю, — пробурчал Хан, рефлекторно хватаясь ладошкой за одеяло. — Дай хоть дописать», — и накрылся, пряча подбородок и губы под светлой тканью. «Хочешь ты того или нет, тебе надо развеяться, — выдал Минхо. — Две недели сплошного стресса со мной, учёба и родители под конец — не кажется, что поводов для отдыха достаточно?» Джисон, хоть и был наполовину в отключке, с его словами был согласен. Оглядываясь назад, он понимал, в каком тумане хаоса, нелогичных назойливых мыслей и опасений и беспорядочных истерик жил с тех самых пор, как Минхо появился рядом. Но мысль об отдыхе… такое ощущение, что он винил себя в слишком многих ошибках, чтобы позволить себе расслабиться. «Ладно, — прошептал Джисон, ещё сильнее укутываясь в одеяло. — Давай съездим куда-нибудь, что ли». Он услышал одобрительную усмешку Минхо и почувствовал заботливое прикосновение его ладони к своей макушке. «Как насчёт побережья? — предложил тот. — Покушаем морепродукты и загадаем желания». Хан и сам не заметил, как блаженно улыбнулся, в полусонном состоянии представив это. «Да, давай на побережье. Я так давно не был на море». Они опустились на сиденья подальше от остальных пассажиров — назад, и сквозь слегка запотевшие окна проглядывался ноябрьский рассвет, пронзающий платформу, что убегает из суетного города в подёрнутые дымкой деревеньки. Джисон прислоняется головой к стеклу и тихо зевает, прикрывая глаза. Минхо опускается рядом. — Не выспался? — дразнит он его, заглядывая в уставшие покрасневшие глаза. Джисон качает головой в измученной улыбке. — Поспи в автобусе. А ещё у нас с тобой целых два дня, чтобы хорошенько отдохнуть. Хан подключает к телефону наушники и открывает свой любимый плейлист с песнями AKMU, Heize и Colde, а затем, вопросительно вскидывая брови, предлагает один из наушников Минхо. Тот с удивлением, но соглашается. Вообще-то, он слышал все эти песни: Хан мог писать сценарий только в полутьме, с единственной горящей лампой и этими мелодиями, звучащими по кругу; мелодиями, что навевают тихую, сладкую, тягучую грусть и ностальгию, подобно туману над озером, сквозь который отчаянно хочешь увидеть солнечные лучи, и они вроде проглядываются, но не тебе, а ещё почему-то текст каждой этой песни стал напоминать их собственную историю. Историю двух людей, что застряли в бесконечном цикле вопросов и тупиков, пытаются избежать друг друга, но в конечном счёте оказываются рядом, да настолько близко, что ждать разрешения уже не получается. Да и не хочется, когда чужое слабое тело требует объятий, а твои обветренные губы стремятся найти покой. Им было хорошо вдвоём, но почему ощущение запрета до сих пор витало в воздухе? Джисон смотрит, как Минхо безмолвно прикрывает глаза, стоит тихой музыке заиграть в наушниках, и облокачивается о плечо Хана, касаясь соломенными волосами его прикрытой шарфом шеи. Ощущать его дыхание так близко кажется чем-то неземным и сладостным, будто разбитое пополам сердце наконец нашло своё пристанище, свою родственную душу, и знать, что он доверительно ложится на тебя, собираясь заснуть, возможно, заставляло Джисона желать найти наконец в этой жизни смысл. Вот он, его смысл. Смешной, лохматый, сонный. И самый мягкий на свете. Я ведь не имел права любить тебя. Как минимум потому, что я не имел права даже посягать на твою жизнь. Как минимум потому, что создал я тебя не для того, чтобы обрекать твоё хрупкое сердце на обременительное осознание того, что я тебя люблю. Джисону было стыдно, что так вышло. До слёз стыдно — он прикрывает глаза и пытается заснуть, отгоняя от себя мысли. Влюбился — и что же теперь, не заставлять же Минхо отвечать ему чем-то, верно? Это только его проблема, Хана, что он такой сентиментальный — безнадёжный трусливый романтик, что боится потерять все надежды, подобно росе, что высохнет, стоит утру кончиться. Но… Чужие руки проникают ему под спину и накрывают талию, сцепляя пальцы в замок у него на боку. Волна мурашек пробегает по спине и взрывается фонтаном, смелыми каплями касаясь груди. Минхо обнимает его во сне. И всё… кажется слишком хорошо. Ах, Минхо. Мой Минхо. Почему мы с тобой однажды влюбились? Они ехали по пересечениям шумных переполненных магистралей и влажных после бесконечных октябрьских дождей просёлочных дорог сквозь туман. Сонные, робкие в зарождающихся чувствах и совершенно беспомощные перед временем и совестью. Не давит ли Хан на Минхо? Они вполне могли оставаться знакомыми или друзьями, всё их общение могло соскочить на другие рельсы и быть более невинным и беззаботным, но их снова тянет, как магнитом, хотя они давали обещания не сближаться и держать дистанцию… Джисон ёжится от холода, невольно прижимаясь к рукам Минхо ещё сильнее, будто, оправдываясь сном, пытается зарыться в его объятия, чтобы стало теплее. А может, совсем не давит. Ведь Минхо первый протянул руку, когда Джисон боялся нарушить его личное пространство. Может, Минхо было слишком интересно знать, какой Джисон внутри. Как при поцелуе улыбка мягко сходит с лица, уступая место серьёзности, я влюбился в тебя, думая, что будет легко и весело, но понимаю теперь, что нам придётся тяжело, однако ты уже у меня в сердце пригрелся, как же мне теперь выгонять?.. Джисон косится на Минхо и копну его рыжеватых волос, сквозь которые проглядываются короткие чёрные корни. Они уже слишком давно вместе. А ещё Хану хотелось бы наплевать на всё… и поцеловать его так, словно их не разделяют ни Хёнджин, ни разные миры, ни чёртова смерть. Джисон поворачивается и гладит Минхо по макушке, что доверчиво лежит на его плече. Волосы у него пушистые, пахнут клубникой и их общей постелью, всё точно так, как он описывал… А может, не описывал. Может, всё и впрямь существовало раньше. Хан зарывается пальцами в волосы и касается губами затылка. Их никто не видит, лишь утренний рассвет. И о том, как сильно он любит, тоже никто не узнает. Минхо вздрагивает от поцелуя — но через секунды довольно урчит и ластится ещё сильнее. Раскрывает пальто Джисона, просовывает руки под тёплую атласную ткань подкладки и сцепляет пальцы на бёдрах, утыкаясь носом в плечо. Джисон старается не поджимать подбородок и не лить слёзы, всхлипывая. Но плакать хочется, как никогда. И первая слезинка падает, когда он слышит, как Минхо начинает размеренно сопеть. Наверное, он просто… немного устал.

***

Джисон не помнит, когда в последний раз действительно позволял себе наслаждаться едой. Не помнит, когда мог непринуждённо сидеть, отключив телефон, в милом ресторанчике с огромными, переполненными едой тарелками, кутаться в пальто от прибрежного ветра и смеяться, взаправду смеяться так, словно он действительно счастлив. А ещё он никогда не думал, что может запихнуть в себя столько еды одновременно: часто он обходился перекусами в виде энергетиков, фаст-фуда и еды на вынос из китайского ресторанчика, а слабый аппетит преследовал его по жизни, но сейчас, когда они сидели у окна в зале с приглушённым светом с украшениями на стенах в виде якорей, бутылок с записками и милых рыбёшек, голод просыпался с каждой секундой. Потирая сонные глаза, он наслаждался рисом с грибами шиитаке и треской в остром соусе, а ещё рядом стояли бокалы с белым вином. Джисон не очень любил алкоголь. Но пьянел с каждой секундой в этом укромном ресторанчике на краю света — рядом с Минхо. — Я понял, почему Грызун, — смеётся Ли, прикрывая переполненный рот ладонью. Джисон удивлённо округляет глаза: он активно пережёвывает огромный кусок рыбы, быстро и тревожно двигая щёчками. — Ты самый настоящий хомячок. — Н-нет! — тут же возмущённо взрывается Хан, спешно пытаясь проглотить порцию. — Я не похож на… — А это что? — Минхо протягивает руку через стол и треплет Джисона за щёчку. В мерцании утреннего солнца, что только-только крадётся сквозь толщею моря, и в бликах ресторанных ламп он выглядит… он выглядит, как человек, за которого Джисон отдаст свою жизнь. О, эта улыбка, от которой, подобно кругам на воде, расходятся две замечательные утончённые ямочки, эти открытые ряды зубов, он словно смеётся над самой глупой и забавной шуткой на свете, и самое поразительное — сверкающие глазки, что едва прикрыты карамельно-апельсиновой чёлкой: так мило он щурит их, что образуются крохотные мешочки под глазами, а по бокам морщинки разбегаются, и его смех такой громкий и отчётливый, будто прорисованный мягким карандашом — издалека заметно, и хочется слушать его с каждым звуком всё дольше. Минхо осторожно гладит его по щеке, и все чувства притупляются: пряный вкус рыбы, прибрежный ветер, что вроде бы сквозняком сюда доносился, солёный запах воды… Всё исчезает. И остаётся лишь Минхо, который вновь его ласково касается. Знал бы ты, как сильно я в тебя влюблён… — Кто дал тебе это прозвище, признавайся, — просит Ли, игриво косясь на Джисона. — Да так, — тот растерянно прячет взгляд. — Школьный друг. Мы оба мечтали поехать на море. На водопады посмотреть. И следит за его реакцией: только тот, кажется, ничего не вспоминает, пока уплетает порцию рыбы. — Тот самый, что на полароиде? Твоя первая любовь? — Как ты… Как ты догадался? — Всё у тебя в глазах написано, — пожимает плечами Минхо. — Ностальгия по возлюбленному, с которым хотелось бы прожить чуть дольше, чем было вам отведено. Кажется, Джисон совсем ничего не умеет скрывать. — Я прав? — Его звали, как тебя, — вместо ответа признаётся Джисон. — Ли Минхо. Я очень любил звать его по имени, но однажды он перестал на него отзываться. Минхо резко замолкает. Улыбка тает на его губах — и он принимает серьёзное выражение лица. — Я… прости. Не нужно мне совать свой нос туда, куда не просят. Ты поэтому… дал мне такое имя? — Да. Сначала я пытался забыть о нём, придумать другое, не впутывать его в какую-то историю, но услышал, что того парня в вузе звали точно так же… и подумал, стоит, наверное. Стоит дать тебе такое же имя — ведь тебя я тоже успел полюбить. — Хан Джисон, я… — Минхо тяжко сглатывает. — Не говори ничего, я знаю: такое нелегко услышать. Тем не менее я не хочу обременять тебя. В этом нет ни чего-то плохого, ни чего-то хорошего: просто однажды на Земле жил парень по имени Ли Минхо, которого я целовал. — Это он, да? — Минхо тревожно поднимает взгляд на Джисона. — Это он погиб? Хан кивает. — Я подумал, если ты помнишь моих родителей, может, вспомнишь и… этот период моей жизни. Но если тебе ничего не приходит на ум, тогда не стоит бередить старые раны. — Ты так и не зашил их? Эти раны? Не было человека, который бы доказал тебе, что ты заслуживаешь чуть больше, чем скорбеть несколько лет? Джисон качает головой. — Я боялся влюбляться. А вдруг всё повторилось бы снова? Мы однажды гуляли по берегу и были так счастливы, а на следующий день я держал его тело на своих руках и… до сих пор слышу скрип колёс, лязг металла и крик сирены. Минхо резко допивает свой бокал вина — осушает до дна, стреляя в сторону Джисона рассерженным взглядом. — Пойдём на берег. Джисон вопросительно смотрит в его серьёзные глаза. — По берегу всегда нужно гулять счастливым. Пойдём. — Но я думал, ты не наелся… — бормочет Хан. — Ты съел-то всего лишь порцию рыбы. Минхо вытирает рот салфеткой. — Послушай, эти выходные я хочу посвятить тебе, — он чуть отводит взгляд, облизывая губы. — Ты всё время говоришь, что к тебе в сердце не стоит забираться, что ты холоден, что тебе лучше быть одному, чем причинить кому-то боль, но ты не думал, что однажды лучше выпустить наружу эту лихорадку? Да, однажды ты стал несчастлив, но прошло уже много лет и ты всё ещё не разучился любить, разве это не повод… увидеть что-то новое? Этот мир так огромен. Почему ты просто не хочешь осмотреться? Он просто не знает, что эти большие глаза в мире не видят ничего, кроме Минхо. Кроме его ласковых рук, кошачьих глаз, губ, уголки которых скромно приподнимаются. Ничего, кроме него целиком: этого заботливого, смешного и восхитительного Минхо. — Возможно, всё ещё боюсь, — грустно улыбается Джисон. — Боюсь, что не найду самого чудесного человека во Вселенной, а если найду, это кончится быстро и плохо. Боюсь я… что в каждом буду искать отголоски Ли Минхо. Минхо растерянно касается шеи и прячет взгляд, резко выдыхая. — Знаешь, не я… не я твоя первая любовь. Ну и ладно. И… чёрт с ним, если честно. По крайней мере, ты заслужил ещё одно прелестное утро у моря. Пойдём? Минхо протягивает ему руку, и Джисон не может не согласиться. Так же, как Хан однажды протянул ему ладонь в их первую встречу и пообещал согреть того тёплым пледом, Минхо прямо сейчас предлагает ему не тело согреть, но сердце, это замёрзшее и слезливое сердце, и Хан боязливо хватается за его руку, переплетая их пальцы. — Пойдём смотреть на мир, от которого ты так долго прятался.

***

Волны прибывали осторожно, точно спрашивая разрешения у холодного песка, и оставляли продолговатые пенные следы на берегу, что кутался в объятиях сонного и пьяного ноябрьского солнца. Ветер развевал полы его пальто, и ноги тонули в бежево-коричневом песке: это утро было лишь одним из немногих, проведённых вместе, но ощущалось как последнее. Может, оттого, что он слишком сильно дорожил человеком, который смог разбавить его блуждающие мысли своей улыбкой — и словами о том, что скорбеть — не единственный способ прожить эту удивительную жизнь. — Вот отчего ты частенько впадаешь в меланхолию, — говорит Минхо, разгребая песок носком кроссовки. — А я всё думал, отчего ты не позволяешь себе радоваться. Но… сколько лет уже прошло? Джисон опускает взгляд во влажный песок. — Шесть. — Так тебе было шестнадцать… — выдыхает Минхо. — Погоди, это не тот возраст, когда ты… — Именно он, — Джисон явно скрывает под улыбкой что-то печальное. — В шестнадцать лет я написал свою последнюю оконченную новеллу. Она посвящалась ему. — Вот как… — Прошло шесть лет, а я всё ещё не могу отпустить, — злясь на себя, говорит Хан. — Как будто он совсем рядом, как будто его дух витает вокруг, умоляет заметить его, а я всё ещё слеп и вечно оборачиваюсь не в ту сторону. Может, я надумал себе этот бред, моя писательская фантазия иногда склонна преувеличивать, может, это я просто скучаю по нему, но хочется верить, что он никуда не сбежал. Хочется верить, что он до сих пор не только в сердце. Минхо останавливается — и хватает запястье Джисона, которое тот упорно пытается прятать в рукаве. Берёт холодную ладонь и осторожно поглаживает кожу большим пальцем. — Тогда зачем ты сделал это всё? — тихий и послушный шум волн вторит его словам. — Если он был тем, о ком ты думал, когда создавал меня, зачем придумал мне отношения, чтобы нам обоим было больно и стыдно от того, что моё сердце уже кем-то занято, зачем обманываешь меня, говоря, что я просто персонаж — и ничего больше? Джисон снова опускает подбородок — и пытается сдержать взволнованное дыхание, только ручкой своей цепляется за пальцы Минхо, будто не находит в себе силы признаться. Но Ли уже знает все ответы. — Построил мне жизнь, которая, как тебе казалось, будет лучше, подарил мне прекрасного возлюбленного, думая, что он будет красивее и заботливее, дал мне всё, что нужно для счастливой жизни, хотя всё это время просто… просто скучал. Я безумно признателен за все годы жизни, которые прожил благодаря тебе, но посмотри правде в глаза, Джисон, — Минхо выискивает взгляд из-под мокрых ресничек и улыбается доверительно, словно скрывать им больше нечего, — ты хотел, чтобы я был твоим. А ты моим. В этом ничего сложного. И ничего постыдного. Хан наконец осмеливается посмотреть ему в глаза. И сжимает его ладонь своими трусливыми пальцами, что боятся остаться в одиночестве. — Но Хёнджин… — ветер колышет его локоны, что выглядывают из-под берета, — разве ты совсем его не любишь? Разве тебе не было комфортно с ним? Минхо переплетает их пальцы. Ему хочется укрыть от ветра это беззащитное создание. — Хёнджин идеален. Но с каждым днём я всё больше склоняюсь к мысли о том, что его любовь — это проекция твоих чувств. Ты уже миллионы раз говорил, что любишь меня, но именно из твоей любви и родился этот Хёнджин. Мы были разделены мирами, и ты отправил мне человека, который испытывал бы ко мне то же самое, что и ты. Хёнджин — просто прекрасная уловка для того, чтобы… Рассвет отражается в глазах Джисона надеждой. — Чтобы? — Чтобы, чёрт возьми, хоть как-то оправдать, почему с самой первой встречи я, грубый и бестактный дебил, начал что-то чувствовать к тебе. Уголки губ у Джисона медленно ползут вверх, и он ударяет Минхо по груди ладонью. — Хватит. Его удар такой слабый. Такой доверчивый. Он хочет не ударить Минхо, он хочет разобраться, отчего его сердце так трепетно стучит на этом холодном ветреном побережье, отчего становится тепло в объятиях тусклого света далёких фонарей и в его ладонях. — В каком это смысле, а? — Джисон надувает губы, но улыбка прорезается сквозь напускное недоумение, он готов засмеяться и упасть Минхо на грудь, пропуская руки сквозь ткань пальто — это видно в тени влюблённости в его взгляде. — В прямом, — смеётся Минхо. — И не говори, что ты в этом не виноват. В том, что в мире, переполненном людьми, я не вижу никого, кроме тебя. Джисон склоняет голову и переводит дыхание. Он подозревал, что их отношения к этому и ведут, но… тяжело слышать такое от человека, которого практически отпустил, чтобы он был счастлив с кем-то другим. Оказывается, всё это время и отпускать не приходилось. Между ними как будто нить — и каждым новым словом они натягивают её всё сильнее, ожидая, пока серединка треснет. Это пустующее утреннее побережье с холодным песком и шепчущими волнами — прекрасная мизансцена для того поцелуя, который они так жаждут. Их губы уже касались друг друга, более того — их сердца давным-давно тянутся, пытаются ближе стать, а они всё боятся, боятся, боятся… — Могу я… — шепчет Минхо. — Могу ли я попросить тебя стать счастливым? Отдать своё сердце кое-кому ещё? Джисон взирает на него из-под полуопущенных ресниц. Он дрожит от холода. В крови, возможно, играют вино и усталость, но отчего-то этот берег вызывает в нём желание безрассудно отпустить все страхи и прильнуть к телу напротив. — Кому?.. — так глупо спрашивает он, но на то он и влюблён, чтобы быть глупым. Минхо приближается — и накрывает его локти своими руками, чувствуя, как холодные ладошки доверчиво ложатся на его предплечья. Джисон теребит ткань пальто Минхо и смотрит тому прямо в глаза: этому до безумия красивому и близкому Минхо, и если честно, ещё немного — и он перестанет сдерживаться, потому что слишком долго скучал. Минхо наклоняется. И когда волны прибывают с очередным шёпотом, а холодное солнце отбрасывает лучи на морскую рябь, Минхо целует Джисона — в уголок губ, чуть опущенный от изумления, целует мягко, неслышно, касается губами с привкусом вина… и слышит, как Хан тихо урчит, мурлычет будто, подаваясь вперёд, всё ближе и ближе к чужим рукам. Минхо бесшумно смеётся, касаясь кончиком носа его щеки. И, переводя руки на талию Джисона, незаметно сокращает расстояние меж их телами. Хан неловко перебирает пальцы у него на спине и чуть не падает на мокром песке, прижимаясь к Минхо всё сильнее. — Уже и целуешь меня… — говорит он на выдохе, прикрывая глаза. — В полном сознании. — Можно теперь не просить разрешения, правда? — Нет, — и бьёт его по спине. — Всё ещё проси. И зарывается ему в плечо. — Пока что я не знаю, что сказать в ответ на твои слова, Минхо, — признаётся Джисон. — Можешь дать мне немного времени на раздумья? Обещаю, долго терзать я тебя не стану. — Конечно, — Минхо расслабляет объятия, чтобы заглянуть ему в глаза — впервые за долгое время без чувства вины. — Я немного устал с дороги… — шепчет Джисон, кутаясь носом в плечо Минхо. — Хочешь поспать? — тот чешет его по пушистым волосам на затылке и едва касается губами виска, вдыхая солёный аромат, пропитавший локоны. — Было бы чудесно. Минхо прижимает его ещё сильнее к своей груди и тихо смеётся Джисону в ушко. Холодное, крохотное, чудесное ушко. — Ну тогда пойдём. Отдыхать.

***

Минхо накрывает его хрупкое тело белым пуховым одеялом — и замечает, как слезливые глазки закатываются от усталости, а по ресницам стекает что-то липкое и солёное. Наверное, его глаза просто слезятся от утреннего ветра. Он складывает руки в кулачки под щекой и утыкается носом в толстую подушку, тихо посапывая. Джисон всегда так быстро засыпает. Устал, бедняга, думает Минхо и проводит нежно подушечками пальцев по его скулам и ушку, поглаживая растрёпанные волосы. Он уже несколько дней пытается понять, отчего его так тянет к этому мальчику. И вроде как всё на ладони: Джисон добрый, заботливый, милый, он очень, очень даже красивый, но все эти признаки кажутся такими банальными, а Минхо как-то небанально тянет к нему, что он пытается найти ответы в каждой интонации его высокого смеха и каждом доверчивом взгляде косых глаз, но всё не находит, потому что забывает, как думать, когда Джисон рядом. Потому что его словно окатывают ледяной водой или бьют щелбаном в нос, иначе откуда это ощущение растерянности, что затухает всякую напускную уверенность, откуда этот блуждающий взгляд и чуть приоткрытые губы, что с ним происходит каждый раз, когда он, оборачиваясь, встречается взглядом с этим Джисоном — и почему, чёрт возьми, никто его не предупредил, что так будет, чтобы он хотя бы подготовился! Вместо этого — они вдвоём, да настолько близко, что кажется, будто других людей вообще не существует. «Не сближаться»… как же… так глупо. Как будто это возможно контролировать. Минхо опускается рядом с кроватью, продолжая гладить Джисона по волосам. Под его прикосновениями тот дышит размеренно и спокойно. Если честно, прямо сейчас Хёнджин и Джисон для него похожи на солнце и луну поздним вечером: время, когда солнце с золотистыми локонами уже уходит в закат, прячется игривым телом за горизонтом, Минхо остаётся беззащитен перед ночной темнотой, но вдруг над его головой восходит диск скромной луны с тихим голосом и мягкими объятиями. Джисон… он из тех, кого хочется усадить на колени во время утреннего поцелуя, прижать к груди и, поглаживая затылок, ловить робкие, испуганные стоны, похожие на урчание одинокого котёнка, ведь он боится сделать что-то неверное и разбить всё то хрупкое, что у них есть, но Минхо с радостью оберегал бы его, ведь ничего слабее и глупее этого сердечка на свете, пожалуй, не существует. Минхо убеждается, что Джисон крепко заснул, когда слышит его размеренное сопение сквозь слегка забитый нос, и поднимается с пола, делая усилие, чтобы отвести взгляд. Наверное, быть любимым собственным автором — это высшее благословение.

***

Минхо лениво оглядывает побережье. Ну здравствуй, реальный мир. Если верить словам Хан Джисона… давно не виделись. Вообще-то, Джисон и правда пытался показать ему реальный мир: их долгие прогулки по извилистым тропам меж низких крыш, закусочных с китайской кухней и широких проспектов — немногословные, терпкие, с привкусом горьковатого кофе, в которое только что добавили молока, что постепенно растворяется в тёмной гуще, — когда они боятся взять друг друга за руку, делают вид, что безразлично, но оборачиваются, если один из них припозднился, и вот он, этот мир, в стеклянном отражении уходящего в зенит неба и плавных переливах золотистого и багряного на листве деревьев, Хан с самой первой встречи стремился показать Минхо целый мир, наполненный ветром, дождём и солнечными лучами, во всей его красе, под звуки чужих вздохов и в объятиях дрожащих рук… было ли что-то реальнее этого? Нужно ли было, восхищённо подняв голову, осматривать высокие крыши и угадывать смысл в очертаниях обнажённых крон, когда можно было всего лишь перевести взгляд — и увидеть самую чёткую, острую, яркую, даже блестящую реальность в глазах, которые смотрят на тебя с любовью? Знал бы Джисон, что существует один человек, который смотрит на него точно так же. Ярмарка только открывалась — палатки, битком набитые сувенирами и украшениями, стояли едва ли не вплотную, и Минхо, запустив руки в карманы, лениво оглядывал товары, блестящие в утреннем солнце. Когда всё это началось? С той неудачной попытки самоубийства — когда Джисон в слезах попросил его остаться рядом? С той самой прогулки, когда Хан доверил ему свои черновики — и попросил оценить их, будто действительно доверял Минхо? С того самого упавшего кленового листа, который они оба поймали? С того объятия, когда Минхо попытался спасти Джисона от автомобиля? Когда притворился его парнем, заставив того краснеть? О нет, убеждал он себя. Он с самой первой встречи влип. С того момента, когда Джисон, почти голый, ведь халат — слишком лёгкая одежда для октябрьской погоды, выбежал на крышу в ливень, утихомирив гневные мысли Минхо треском раскрывающегося зонта, заботясь о том, чтобы он не замёрз. В ту ночь Минхо понял, что его на самом деле любят. Просто… страшно было понимать, что он больше не рядом с Хёнджином. Страшно осознавать, что он в другом мире. Страшно, но обнимать Джисона — как кутаться в одеяло беспроглядной ночью в попытке защититься от монстров под кроватью. Кстати, помогает… очень хорошо помогает. Джисон сам постоянно нуждается в защите Минхо, но даже не представляет, как отчаянно крепко тот хочет уткнуться ему в шею, ключицу, нос и поблагодарить за то, что стал его маяком в бушующем океане. Он останавливается возле палатки. В кармане есть немного мелочи и банкнот, наверное, нужно купить им милый сувенир, чтобы поездка запомнилась, улыбается он. На прилавке — куча браслетов, брелоков и подвесок, и взгляд его падает на милые кулоны с позолоченной звездой и серебристой луной. Не раздумывая, Минхо отдаёт деньги продавцу. — Где же человек, которому вы покупаете это в подарок? — интересуется тот с улыбкой. — Отдыхает, — признаётся Ли. — Хотите признаться? Парные кулоны — дело серьёзное для первой любви. Минхо не любил разговаривать с незнакомцами. А потому ответил, больше себе, чем продавцу: — Да. Наверное, самое время.

***

Джисон проснулся ближе к ужину: провалялся весь день в постели, укутанный с головой, да так, что когда глаза раскрыл, понял по розоватым полоскам на теле, что плечи и икры отлежал. Оглянулся сонными глазами — Минхо сидел напротив, читал какую-то книгу, найденную, по-видимому, в номере, и иногда косился на Хана, справляясь о его самочувствии. — Проснулся уже, — больше утвердительно, чем вопросительно произнёс Ли с тенью улыбки на губах. — Как спалось? — Впервые за долгое время, — Джисон протёр глаза, — проснулся без тревоги в груди. Минхо отложил свою книгу и поднялся, чтобы усесться к нему на кровать. Хан, возможно, выглядит сейчас совершенно непривлекательно: в мятой футболке, с мокрыми ресницами и слюной, чуть не капающей изо рта, но Ли так часто видел его по утрам, когда тот не в состоянии был и слова сказать, и ночами, когда Джисон за секунду засыпал на его груди, что они оба не могли не назвать это полным доверием. — Прогуляемся немного? — предложил Минхо, залезая в чужую постель. Уселся по-турецки, перетянул одеяло и заметил улыбку Джисона, скромно рисующуюся на сонном лице. — Там ярмарка открылась, ты любишь такое? Джисон в принципе не любил шумные места. Не любил, когда его окружал треск фейерверков, гул голосов из микрофона, колонок, скопления чужого смеха, не любил эти дурацкие конкурсы, в которые его норовили затащить, и ужасные толпы народу. Зато он любил Минхо. Вот этого, растрёпанного ноябрьским ветром и слегка уставшего. Джисон едва заметно кивнул и, схватив Минхо за руку, заставил того потерять равновесие, заваливая его тело в кровать. Тот успел только ойкнуть и податливо грохнуться рядом на подушку, чувствуя вцепившиеся в его локоть чужие пальцы. — Откуда в тебе столько силы?.. — удивлённо пробормотал он, накрывая ладонь Джисона своей. — Я думал, ты хилый. Но Джисон в ответ лишь рассмеялся и, утыкаясь носом тому в грудь, зарылся в чужие объятия, чувствуя, как руки Минхо бережно накрывают его спину. — Сходим, — урчит он. — Просто… давай полежим вот так немного? Хорошо? Он дышит Минхо в грудь так трепетно и осторожно, будто едва сдерживает слёзки, и доверчивое прикосновение лохматой макушки к острой ключице вызывает в Ли неземные ощущения: ломку под рёбрами, жар в животе и крышесносящее опустошение в мыслях. — Х… хорошо… — изумлённо отвечает он. Это так сокровенно: чувствовать тепло кончика его носа на оголённом участке своей кожи, наивность сжимающих его плечи рук и слышать тихое сонливое дыхание. Из всех… людей на земле, которых Джисон так не любит, которым так не доверяет, которых так сильно боится, единственный, кому он отдаёт себя сонного и утомлённого, это Минхо. Минхо накрывает их обоих одеялом. Кровать слишком маленькая для двоих — и безумно скрипучая, так что он движется осторожно, чтобы не напугать Хана ненароком. Они лежат в тишине. Сквозь закрытое окно игриво напоминает о себе шум морского прибоя. Где-то за стенкой временами послышится чужой голос — и тут же затихнет, словно ветер, осознавший, что не хочет колыхать листву. — Джисон? — вопросительно произносит Минхо. В ответ слышит тихое «м-м?» — Что в таком случае будет с Хёнджином? Ведь он пережил столько несчастливых отношений и болезненных разрывов. Я знаю, как он страдал каждый раз, когда влюблялся, я не хотел быть очередным подонком, который пользуется его доверием, почему у нас с ним тогда такой трагичный финал? Ветер поднимается вновь. Мурашки проносятся от самих плеч, табуном кричащим по лопаткам, переворачивают все внутренности туловища и с отголосками громких воплей убегают в бёдра. Хан ещё сильнее прижимается к груди Минхо. — Сказать тебе честно? — бурчит Хан ему в грудь. — Так, чтобы расставить все точки над «и»? Минхо ведёт руки вверх и зарывается пальцами Джисону в волосы. Его так мягко держать. Словно плюшевую игрушку. Минхо боязливо угукает. — Ты не конечная его остановка. Ты — только поезд, который остановился на неопределённый срок. В вашем финале вы не должны быть вместе, потому что для Хёнджина всю жизнь существовал другой человек. В этом и смысл, Минхо. Ты не был его судьбой — ты был лишь поводом для него открыть глаза и встретиться с тем, кому он предназначен. — Значит, и правда будет лучше, если я оставлю его? И правда будет лучше, если он поверит, будто это не судьба, несмотря на то, как далеко мы с ним зашли? Джисон кивает. — Почти четыре года. Вы скрывались от родителей, публики и судьбы. Прятались в занесённом снегом доме, боялись, что кто-то увидит вас проснувшимися вместе, держались за руки под партой… Почти четыре года, но… — Но в его истории не я, да? Не я главный персонаж? — Не ты. Для него существует другой человек. Тот, которого он бы не увидел без тебя. Минхо в облегчении выдыхает. — Вот как… — и, переводя взгляд на стену напротив, перебирает пушистые волосы. — У него изначально должен был быть кто-то другой? — Да. Прости. — И он… точно будет в порядке? Там, без меня? — Обязательно. — У него будет свой человек? На всю жизнь? — И даже дольше. Минхо сдерживает слезу. — А я? — кадык его вздрагивает, и он делает усилие, чтобы сглотнуть солёную слюну. — Что должно было случиться со мной? — А ты… ты должен был погибнуть. Я же говорил: эта история — трагична. Слеза осторожно скатывается по щеке и робко останавливается, упираясь в локон Хан Джисона. — Значит, я совершенно одинок? Из всех нас я единственный остаюсь в одиночестве? — Угу, — бурчит Хан, тихо выдыхая тому в грудь. Что-то внутри у Минхо с грохотом падает вниз. — Тогда… — просит он, поглаживая макушку Хана. — Разделишь со мной моё одиночество? Но когда отрывается, чтобы взглянуть Джисону в глаза, замечает, что тот снова заснул — уютно уткнувшись ему в ключицу.

Может быть, это намного яснее всяких «да».

***

Чонин лениво перелистывает конспект, делая вид, что буквы не расплываются у него перед глазами, будто он дислексией страдает, но привычные термины и выражения, что повторялись из года в год, начали терять смысл. А вот Хёнджин, казалось, ни о чём и не подозревал, угрюмо склонившись над старой покоцаной книжкой в мягкой обложке. И, отмечая важные моменты карандашом, усердно вчитывался в абзацы. Всё-таки через неделю предстоит промежуточное тестирование. И, хоть они пытались построить жизнь по другому плану, ни один из пунктов не удался: провальный побег и исчезновение не спасут от надвигающихся контрольных. Чонин сдаётся: да к чёрту это повторение, он и так всю теорию на «отлично» знает, чего уж тут ещё учить? Напишет как напишет. Сейчас далеко не чёртовы баллы играют важнейшую роль. Он захлопывает тетрадь и облокачивается о спинку стула. — Как прошёл твой сеанс? —спрашивает он. — Хорошо, — утвердительно кивает Хёнджин. — Думаю, мне даже полегче после того, как я кому-то открылся. Знаешь, может, я и в тупике, но жить-то… Жить-то нужно дальше, даже когда уже не хо… — Психолог никак… я надеюсь, он никак не давил на тебя? — перебивает его Ян и, принимая серьёзное выражение лица, складывает руки на груди. — А должен был? — в сомнении усмехается Хёнджин. — Я довольно долго знаю его. Он очень порядочный человек, малыш. Почему ты так волнуешься? Чонин прячет взгляд. Он просто надеется, что хён воспринимает его страхи как опасения любящего младшего братишки, что заботится о том, чтобы его старшему не навредили. — Твоё состояние такое шаткое, что я боюсь, как бы тебя не задело случайно брошенное слово. Вдруг он, пытаясь открыть твоё сердце, случайно заденет его. Хёнджин с улыбкой качает головой. — Он же доктор, Чонин. Как он может меня ранить? — Ну а вдруг он плохой доктор, хён? Хван закатывает глаза и склоняет голову, опираясь подбородком о ладонь. — Он замечательный психолог. Я у него на сеансе хотя бы улыбнуться смог. Если честно, визит к нему как намёк на тонкий лучик света в беспроглядной тьме. Блуждаешь всё, блуждаешь, пока тебе не скажут верных слов… Я очень ему благодарен. Может, теперь я правда найду силы понемногу восстанавливаться. А Чонин аж кулаки готов сжать от несправедливости. Да, может, его слова, его объятия были утешением таким простеньким, детским, совершенно непрофессиональным и глупым, но почему, стоило прибегнуть к помощи медицинской — и первым же попавшимся человеком оказался Со Чанбин, Чанбин, тот самый Чанбин, которого, как надеялся Чонин, Хёнджин никогда не узнает? Он может быть самым лучшим и востребованным врачом на земле, но осознавать, что он был так близок к ним — на протяжении стольких лет — вызывало в Чонине агрессию. А ещё — желание порвать с ним все отношения, ведь только Чонин знал, каков Со Чанбин на самом деле. — Но ты уверен, что ему можно доверять? — настаивает Ян. — Ведь ты — наследник крупной корпорации, у нас на каждом шагу врагов и недоброжелателей. — Вряд ли обычному психологу нужно моё богатство, Чонин. «Тогда какого чёрта он ни разу не говорил, что знает тебя», — гневно думает Ян, стискивая зубы. Челюсть сводит от негодования. — Ну и ладно, — бросает Чонин, обводя подушечкой пальца тетрадь с конспектами. — Но… просто если почувствуешь дискомфорт, дай знать, ладно? Не бойся признаться, если что-то беспокоит. Хёнджин улыбается младшему и с тяжёлым вздохом отводит взгляд. — Мы ведь даже не парочка. Почему ты так сильно обо мне беспокоишься? Чонин вскидывает брови и тревожно поглаживает шею. — Действительно, — шумно выдыхает он. — И почему я так сильно о тебе беспокоюсь?.. Мы ведь… даже не парочка. Хён вновь смеётся. Он такой у него наивный и уверенный, думает Чонин, когда смотрит в прищуренные карие глазки в виде полумесяцев и наблюдает, как светлые локоны легонько колышутся на осеннем ветру. Хёнджин весь столь беззащитен и простодушен, что готов поверить любому, кто поддержит его, и это его главная уязвимость — беспрекословная вера в то, что люди на земле и правда могут быть хорошими. Но не на их земле, не в их мире. Чонин был готов к удару Чанбина. Знал, на что тот способен, знал, что таит, всё было в порядке, на той дистанции, что он держал, несмотря на их очевидную близость. Но Хёнджин… Хёнджин слишком лёгкая цель. Один выстрел — и он погибнет. Хёнджин так храбр. Но так слеп перед настоящей опасностью. — Послушай, хён, — произносит Чонин, закусывая губу. — Этим вечером… ты будешь в порядке? — В каком смысле? — Я каждый вечер боюсь оставлять тебя в одиночестве из-за твоего состояния. Но сегодня я должен уехать кое-куда. Прости, что в такой момент, но… Хёнджин закрывает учебник и приближается к младшему. — Куда? — с интересом в глазах спрашивает он. — Помнишь, я говорил о парне… — Том самом? — Да. Том самом. Сегодня я… еду на свидание с ним. Хёнджин ошеломлённо раскрывает рот — и отворачивается, скрывая покрасневшие щёки. — Правда? Когда мой малыш успел так сильно вырасти?! Чонин выдавливает улыбку. — И, скорее всего, я останусь у него на ночь. Хёнджин прикрывает рот рукой. — Поэтому и спрашиваю у тебя, как ты себя чувствуешь, чтобы знать, могу ли уехать. Могу ли оставить тебя на одну ночь. Хван выдыхает и пожимает плечами. — В любом случае у меня есть мама. Я найду в себе силы справиться, если что-то пойдёт наперекосяк, ты не должен винить себя в том, что хочешь провести это время… не со мной, а с тем, кто тебе нравится. Поезжай спокойно. Можешь даже выключить звук, чтобы я не надоедал тебе своими сообщениями, — смеётся он. — Уверен? Обещаю, как только я освобожусь, позвоню тебе. — Брось, малыш. Отдыхай спокойно. Если ты нашёл себе кого-то в такое неспокойное время, я буду только рад за тебя. В конце концов, это только моя война, а тебе бороться не стоит. Чонин качает головой. — Именно за тебя я и буду бороться, хён, до самого конца.

***

К вечеру на побережье слегка разогрело: ноябрьское солнце решило порадовать осень. Отражаясь в волнующейся морской ряби и металлических рельсах вдоль набережной, оно блестело, и горизонт словно замирал в лучах апельсиновых и карамельных оттенков. В луна-парке на этих выходных почти и не было многочисленных толп, как того боялся Джисон. В эти холодные ноябрьские выходные едва можно было встретить ажиотаж туристов: разве что редкие парочки или семьи с детьми прохаживались по рядам ярмарки, лениво выбирая сувениры. Они шли, держась за руки, и Джисона обволакивало мягкое закатное тепло, когда он переплетал их пальцы, желая закутаться ещё больше в это прикосновение. Шагали по мокрому песку, временами обмениваясь взглядами и смущённо улыбаясь друг другу, и с каждым вздохом Хан всё больше понимал, что не хочет окончания этих счастливых выходных на побережье. «Может, на аттракционы?» — предложил Минхо, но Джисон, увидев это аляпистое скрипучее безобразие, отказался, потому что перспектива висеть вверх ногами, крутиться на высоте крыши многоэтажки и ехать в шаткой кабинке на такой скорости, что желудок через горло вылетит, его вообще не привлекала. «Давай тогда что-нибудь спокойное, ладно?» — попросил он, и Минхо, оглядываясь по сторонам, разглядел кучу игровых автоматов и лавочек с призами. «Пошли в тир, — решительно произнёс он, потянув удивлённого Хана за собой. — Я умею стрелять, выбьем тебе самую большую игрушку». Да и Джисон согласился: но прямо у тира им пришлось встретиться с самым серьёзным соперником — парочкой. «Минхо, — Хан осторожно дёрнул его за рукав, когда увидел, как у того в глазах азарт проснулся, — тебе необязательно кого-то побеждать, это же просто игра». «Если я проиграю вот этим вот, — он покосился в сторону милующихся парня с девушкой, которые выбирали самые дорогие награды, — себя уважать перестану». И последующие несколько минут Джисон наблюдал величайшее соревнование двух парней-идиотов, бешено стрелявших по жестяным банкам в попытке выиграть этих огромных медведей и медленно осознававших, что в банках есть подвох и выбить все не получится. И если девушка ещё каким-то образом подбадривала своего парня, Джисон так вообще стоял молча и устало, ожидая, когда Минхо наконец поймёт суть игры. В итоге оба в качестве приза получили маленьких блестящих дельфинчиков и разошлись с недовольными лицами. «Я лучший стрелок в нашей семье, — обиженно ворчал Минхо, пока Джисон прижимал к груди плюшевую игрушку и тихо смеялся над его недовольством. — Серьёзно, никогда не промахивался, а у них банки дурацкие, невозможно, чтобы я не выбил все, отвечаю, гвоздей туда положили. Сейчас бы шли с огромным медведем, а не этим вот подарочком на отвали. Да я в суд на него подам, на этого идиота». Хан обнимал его за талию и прижимался щекой к плечу, не произнося ни одного слова о том, что лучший подарок — это его безумно ворчливый, смелый, смешной и неловкий Ли Минхо. «Пойдём на колесо обозрения, а? — улыбнулся Джисон, замечая, как тот раздражён. — Посмотрим на закат с высоты». Минхо тяжело выдохнул. Колесо тонуло в сливовых и персиковых оттенках заката, уходя прямиком в безоблачное небо. «Пойдём», — выдохнув, произнёс он, и Джисон снова рассмеялся, покрепче ухватив его за руку. Вот только Хан даже не подозревал, что окажется настолько смел, когда они оба столкнутся лицом к лицу с опасностью. Нет, колесо не сломалось и не остановилось, их не настиг ураган, зато Джисон приоткрыл новую дверцу в сердце Минхо — и увидел один из его страхов. Может, ему самому стало боязно, но дверь он не закрыл: а вошёл, поднял испуганного Минхо с колен и согрел его. Снова. В который раз. — Похоже на свидание, — улыбнулся Минхо, когда их кабинка медленно направилась вверх. — Букета не хватает. — Я думал, мы подарим друг другу ещё множество свиданий, — признаётся Джисон, смотря в глаза напротив. — Действительно, — в глазах Минхо играют вечерние огоньки. — У нас с тобой ещё целый мир не изведан. Колесо поднимается над парком: утопает в ноябрьском небе, провожая сожаления и долгие сомнения, которые они делили друг с другом. Провожая холод и голые ветви, провожая горькие слёзы одиночества и удушающие запреты. Оно провожало их, глупых и робких детей, и сейчас, устремляясь в фиолетвое небо, они больше не боялись быть рядом. Да, пожалуй. У них ещё целый мир не изведан. — Знаешь, — каким-то непривычно дрожащим голосом произносит Минхо. — Я только сейчас, кажется, кое-что понимаю. И мне не очень нравится то, что я понимаю, — он бросает взволнованный взгляд неморгающих глаз на чуть запачканное стекло большого окна. — Что-то случилось? — тут же спрашивает Джисон. — Тебе… — он замечает, как краска медленно сходит с лица Ли. — Тебе плохо? — Да нет, — нервно усмехается тот, вцепляясь в металлические сиденья кабины, — лучше бы мне просто поплохело. Дыхание у того становится неестественным, разорванным словно, будто он пытается сохранить самообладание, прикрываясь напускной храбростью. Джисон внимательно следит за языком его тела: губы поджаты, скулы ходят ходуном, глаза медленно прикрываются, плечи подрагивают, и Хан делает короткий и быстрый вывод. Минхо боится. — У меня панический страх высоты, — подтверждает его мысли Минхо и, кажется, с этим подтверждением начинает бояться ещё сильнее. В окне кабины он видит, как аттракцион отрывает их всё выше, дальше от земли, и лица людей в очереди, которые он видел ещё пару минут назад, становятся мелкими и едва ли различимыми. Минхо делает резкий выдох. Джисон кусает губы. — Это плохо. — Да, это просто ужасно, — едва ли не в истерике отвечает Минхо. — Зря мы согласились на эту авантюру. — Ну, — округляя глаза и обводя взглядом узкую кабинку, свистит Ли, — отсюда уже никуда не выбраться, верно? Мне придётся… слегка потерпеть, думаю. Джисон двигается вперёд: их колени соприкасаются, и он быстро находит собственными руками ладони Минхо. — У нас где-то четыре-пять минут, пока наша кабинка не опустится на прежний уровень. Через несколько минут страх пройдёт. Послушай, — он берёт запястья Ли в свои ладони и наклоняется, чтобы поймать взгляд нервно опущенных глаз, — аттракцион работает исправно. Я здесь, рядом с тобой. Кабина не свалится, мы не погибнем, — шепчет он, всматриваясь в карие радужки. — Ты только что буквально озвучил все мои страхи, — проговаривает Минхо и переплетает свои пальцы с чужими. — Теперь ещё хуже стало, — он внезапно шипит, чуть не складываясь пополам. — Серьёзно, когда эта махина наконец доедет? — Всё в порядке, мы правда будем в порядке, — вновь уговаривает его Хан, поглаживая горячие ладони. — Это моя вина, что я предложил покататься на аттракционе, давай-ка, когда выйдем, пойдём в гостиницу и отдохнём, хорошо? Никаких ярмарок, просто отдохнём, ляжем спать, ладно? Минхо не отвечает: взгляд его пустеет, будто стеклом горячим наливается, и он приоткрывает губы в попытке что-то сказать, но способен лишь молчать, ещё крепче вцепляясь в пальцы Хана. Он двигается ближе. Минхо боится, смотрит в пол, ведь в окно выглядывать уже невыносимо, а их кабина всё так же медленно и убийственно продолжает ползти вверх. Но Джисон… Джисон не знает способов утешения, кроме физического. И, поднимая их руки вверх, хватает голову Минхо за скулы и уши и прислоняется губами к его губам в таком глупом, наивном, невероятно абсурдном и нелепом поцелуе. Может, это его отвлечёт, надеется Хан. И ласкает его верхнюю губу, вдыхая воздух в лёгкие как можно глубже, чтобы хватило им надолго, переводит пальцами по сжимающим его запястья ладоням, он склоняет голову, чтобы им было удобно, и чувствует пряный привкус чая на губах Минхо. Их кабинка слегка пошатывается от резкого толчка Джисона, но тот, понимая, что страх Минхо необходимо чем-то прервать, словно разрезать натянутую нить, целует его так, будто этим утром между ними не висели в воздухе «а можно ли?» и «не давлю ли я на него?». И, оставляя несколько крохотных волшебных поцелуев на его верхней губе, чуть заметно утешительно улыбается, чувствуя, как напряжение Минхо отступает. Ли непроизвольно расслабляет пальцы и позволяет Хану обхватить его скулы, выдыхая в вопросительном стоне. Промозглое осеннее «А?» повисает в воздухе и тут же разбивается, подобно иллюзии, когда Минхо подаётся вперёд, прислоняясь ещё ближе, и накрывает чужие ладони своими, принимая его поцелуи. Джисон блуждает по его губам нежно, сахарно, будто пытается сквозь них отыскать самое сердце, и его лёгкие наполняются ароматом цитрусового парфюма, ванильного мыла, солёного бриза и едва уловимой влюблённости. Он едва касается, но отчего-то этот поцелуй глубок, подобно океану с кучей бурь и сражений на дне, а губы так и умоляют лишь сильнее коснуться губ, что безнадёжно выискивают их в ночной тьме и урагане. Хан поглаживает холодные щёки подушечками пальцев, тихо улыбаясь, а Минхо приоткрывает рот, и не знает: от волнения ли это или от того, что он хочет стать немного ближе, чем они себе позволили. Он словно бы ждал разрешения. Джисон довольно усмехается в поцелуй. По его бёдрам проходит волна мурашек, и что-то колкое ударяет меж ног и прямиком в живот, стоит их языкам соприкоснуться. Они дышат громко, но в то же время почти неслышно, и пульсация пробегает от самого затылка, минуя губы, чтобы добраться до чувствительной шеи. Губы — это не макушка, не щёки, не подбородок и не ушки. Губы — это совершенно новый мир, полный улыбок и тяжёлого дыхания, и Хан хочет исследовать всю его карту целиком. В горле встаёт ком, он чувствует холодную поверхность раскрасневшейся ткани, и в голову ударяет бешеное осознание:

он целует Минхо.

У поцелуя привкус непозволительной свободы, возможность которой ощущаешь с резким осознанием того, что ты и правда можешь делать то, что хочешь: сбежать на край света, вдохнуть запах его карамельных волос, упасть с края обрыва в холодные пенящиеся волны, с воплем уехать на машине, пока музыка играет на полную, влюбиться, влюбиться, влюбиться в него, как можно сильнее, пока из груди что-то отчаянно хочется выскочить, а тебе хочется кричать его имя, но никогда не будет достаточно. Пальцы зарываются в волосы Ли, и тот делает непроизвольное движение головой вперёд, издавая тихий стон. Как хорошо, что с земли их не видно: двух детей, что спасаются от страха в поцелуе. Хан мнёт его локоны, проводит от самой шеи наверх к затылку и возвращается к ушам и вискам, обхватывая верхнюю губу своими двумя и оттягивая её, ведь целовать Минхо похоже на мёд: так же сладко и терпко — и не хочется отрываться. Ли растерянно отвечает на его поцелуй, слушаясь чужих доминирующих губ, и чувствует солёный привкус чужого языка, что будто шепчет ему в просьбе не бояться, пока Джисон рядом. Это лучший способ побороть страх, думает он. Хан отрывается медленно, будто прощается с губами Минхо заботливо, внимательно подмечая, стало ли тому лучше или терапию стоит продолжить. И, прислоняясь кончикам носа к его переносице, не скрывает тёплой улыбки, тихо смеясь сквозь тяжёлое дыхание. Смех у него похож на солнечные лучи, что пробиваются сквозь металлические тучи, и пушистый плед, в который можно кутаться, когда зимой настигнут холода. А его руки… есть ли что-то в мире уютнее сложенных, подобно морским раковинам, этих ладоней, что волнительно накрывают его уши и виски? Минхо расслабляется ненадолго, выдыхает, и выдох этот витает доверчиво у чужих губ, пальцы его всё ещё отыскивают запястья Джисона, чтобы вновь переплестись. — Джисон… — шепчет Ли, не зная, что в самом деле стоит сказать. — Тебе оставалось пара секунд до панической атаки, — произносит тот, целуя его в переносицу. — Прости, я всего лишь хотел тебе помочь. И отрывается, поглаживая того по вискам — трёт пальцами спутанные от ветра волосы и слышит довольное урчание. — Ты откуда… такому научился? — скрывая усмешку, спрашивает Минхо, не в силах раскрыть глаз — на ресницах застыли слезинки с оттенком чего-то глубокого и осеннего. — Секрет, — тот ластится носом о его нос, пытаясь выровнять дыхание Минхо: сделать вдохи размеренным и тихим. — Тебе стало получше? — Даже не знаю… — сглатывает тот, отыскивая чужие руки. — Сердце… Оно ведь всё равно колотится, как бешеное… Минхо накрывает его запястье дрожащими пальцами — но Джисон отступает и увеличивает расстояние между ними. След его прикосновения тает, как туман… на рассвете. Ли испуганно раскрывает глаза. Хан улыбается ему, а сквозь окно заметны очертания других аттракционов. Они опускаются вниз. — Если нас увидели, наверняка подумали, что мы сумасшедшая парочка, которой не терпится поцеловаться где-нибудь, — и смущённо прячет взгляд. — Да пускай, — как-то неожиданно для себя отвечает Минхо, переводя дыхание. — Спасибо тебе, Джисон-а, — протягивает он. — А можно такого… ну, почаще? — Нельзя, — тот, краснея, отворачивается к окну. — Ты хоть представляешь, как это сложно?! Минхо смеётся — звонко, во весь голос. Они спускаются и выходят из кабинки, держась за руки. Может быть, думают они оба, закат — самое время начать что-то новое.

***

— Так… спокойно? Джисон берет Минхо за руку и прячет его ладонь в карман своего пальто. Ли усмехается благодарно и отводит взгляд. — Да. Да, так намного спокойнее, господин милашка. — Эй! — Хан ударяет его по плечу, не сдерживая смех из-за больших беличьих зубов. — Что, опять не нравится? — Ты не так меня называл. — Да тебе всё равно ни одно прозвище не нравится. Они шагают по пустынному берегу, когда солнце уже зашло за горизонт. Тёмно-синее небо освещают пятна вечерних фонарей, а неоновые вывески отражаются расплывчатыми линиями на песке. — Просто зови меня по имени, — просит Хан. — Этого будет достаточно. — Думаешь, мы достаточно близки для этого? Джисон поднимает взгляд. — Всего-то три недели прошло… — А ощущение, будто год. Или даже больше. Просто когда они вместе, кажется, что каждый момент бесконечен и в тот же момент чересчур скоротечен. Хочется застрять в каждой ночи, когда они обнимают друг друга и смотрят сквозь окно на Луну, в каждое утро, когда завтракают вместе и слушают тихое радио, когда смотрят дораму в постели, лакомясь сладостями, когда касаются так робко, будто шаг сделать боятся, но Джисону и Минхо кажется, что эта банальная история о повседневной жизни стала их триллером, драмой, мистикой, чем угодно, здесь столько сюжетных переплетений. Из парня, лишившегося семьи и любимых, и глупого мальчика, отчаявшегося складывать слова о чувствах в предложения, они превратились в людей, которые вот-вот влюбятся: точнее, они лишь откладывают это осознание, чтобы вовсю прочувствовать всю магию крадущейся близости и приготовиться к настоящей любви. Зачем нужны эти томные вздохи, попытки случайных касаний и двусмысленные слова, когда можно просто облокотиться о плечо, переплести пальцы и заснуть вместе? Хочется встречать каждый закат, как сегодня, и улыбаться рассветам, а ещё хочется чего-то уютного и успокаивающего. Так, чтобы можно было положиться. И смеяться вместе. Молчать, когда плохо, и носить его на руках, когда особенно счастлив, понимать даже без слов и чувствовать комфорт. Они оба были готовы заплакать от того, как комфортно им на этом берегу. — Давай купим дом здесь и переедем? — предлагает Минхо. — Будешь писать книги, а я открою свой ресторан. — Если бы у нас было достаточно денег… С радостью. Возле воды больше всего вдохновения. Минхо резко останавливается, едва не поскальзываясь на песке. Чёлка его карамельных волос вздрагивает, и взгляд из-под ресниц упирается в ресторан неподалёку. — Что-то не так? — Нет, я просто… Ли сжимает чужие пальцы в кармане: вязкая слюна едва не застревает в горле, и он раскрывает губы в попытке что-то сказать. Но в голове лишь путаница из мыслей и каких-то незнакомых слов, как только его глаза пробегают по незамысловатому узору из горящих свечей, игривое пламя которых заметно сквозь широкие окна. — Мы… Его память прорезает вспышкой света: где-то на задворках разума он, словно на старой плёнке, видит смазанное изображение, и тяжёлыми ударами ударяет по корке мозга каждый кадр, пульсируя, отдаваясь тупой болью. Он жмурит глаза, но эти свечи похожи на созвездия, которые отчаянно рисуют ему картину. Он никогда не видел очертаний среди звёзд, но здесь каждое движение огонька приобретало смысл. Дежавю так не чувствуется. Нет, не так, оно ведь мягко и плавно скользит мимо, тут же ветром убегая, а эти свечи и пламя их цвета золотой дымки проникают в его память активно, сбивая его с ног. Минхо сильнее хватается за руку Джисона. Очередной кадр бьёт его слишком сильным ударом сердца, и ноги сводит: он делает неловкий шаг назад, жмурясь от режущего глаза света, и Хан подхватывает его под спину, прижимая к себе. Эти картинки проносятся мгновенно, словно воспоминание о вчерашней рутине, которое надолго не задерживается, но в ноздри как-то слишком сильно бьёт солёный запах шумящего моря, острый ветер и… аромат сгорающих свечей. «Пойдём скорее, — смеётся кто-то в его воспоминаниях. Минхо чувствует, как его дёргают за рукав, и поддаётся навстречу движению, тяжело перебираясь мокрыми кроссовками по влажному, смешанному с осколками ракушек, песку. — Опоздаем ведь. А потом учитель искать будет». Голос в его голове такой мягкий и высокий, и он не в силах ему отказать: а что же будет, если он всё-таки побежит? И он срывается с места, отправляясь на этот смех: мягкий, с привкусом топлёного молока и вафель с кокосом. Он пытается вглядеться в лицо, но всё словно на картинах Моне: воздух движется мазками кисти, смазывая очертания лица и фигуры, перед ним ничего, кроме худощавого низкого тела и тихого побережья, он видит ладони, что манят его, и чувствует липкий воск в руках. «Что, загадаем желание? — он слышит свой голос вибрацией. — Уже придумал, какое?» «Тебе не скажу, — отвечают ему. — А то будешь меня дразнить. А ты лучше загадай поступить в университет. Ни черта не готовишься к экзаменам, сдавать будешь с божьей помощью?» — незнакомец смеётся. Но Минхо уверен, что ни в коем случае это не незнакомец — это человек до дрожи в коленях близкий. «Я загадаю жениться на тебе», — произносит он. «Тогда я — родиться вместе в следующей жизни. В таком случае нам не придётся искать друг друга слишком долго». «Вот ты и признался». А затем в его руках тает пламя свечи, и он переводит взгляд на парня напротив, замечая тень улыбки на его губах. Здесь всё подобно тем самым «Кувшинкам» или «Впечатлению»: аккуратное, едва тронутое острыми или тёмными оттенками, трепетное, вдыхаешь — и чувствуешь аромат цветущей воды, а сердце заходится от какого-то сильного и терпкого чувства, и в ушах слышен смех. Счастливый. Он когда-то был счастлив. «Свечи зажигают лишь те…» Ещё одна фраза. С улыбкой. И горящими от слёз глазами. После этого всё резко тает. Расплывается, всё рябит, как если бы он долго смотрел на солнце, а потом отвёл взгляд, и перед ним снова далёкий ресторан, дымка фиолетового горизонта и холодный песок под ногами. А ещё Джисон, который удерживает его от падения. И Минхо, протягивая руку вверх, накрывает ею скулу Хана, измождённо заглядывая в его удивлённые глаза. — Прошу, скажи, с кем я разделил такой красивый закат на побережье. А, писатель? — он усмехается, тая в его руках. — Кем был этот человек? — Минхо, ты… о чём ты? — О том, что рядом с тобой я продолжаю вспоминать невозможное. Ты говорил, что я никогда не проводил время на побережье с Хёнджином, но откуда такое острое… — его пьяные глаза блуждают по чужим губам и едва не прикрываются, — ощущение влюблённости? А? Пожалуйста… скажи мне… отчего побережье вызывает во мне эти воспоминания? Джисон поддерживает его за талию и помогает встать на ноги. — Какие воспоминания? Минхо отводит взгляд в сторону. Дым от свечей до сих пор словно в глаза проникает: иначе отчего они так слезятся?.. — Свечи… свечи зажигают лишь те… Джисон испуганно вздыхает и прикрывает рот запястьем. — Кто умеет видеть чудеса. Он делает пару шагов назад и зарывается лицом в ладони. Тихо выдыхает и едва не складывается пополам от осознания. — Я правда не хотел в это верить, Минхо, но… — он зачёсывает чёлку пальцами и сжимает волосы на макушку. — И нам многое стоит обсудить, потому что… Хан задыхается. — Потому что?.. — Потому что я не просто так предложил тебе выехать на побережье, — признаётся он дрожащим голосом. — Потому что, как я и боялся, оно принесло тебе одно болезненное… воспоминание.

***

TXT — Lovesong (ft. MOD SUN)

До Чонина дотянуться было невозможно. Стоило протянуть к нему руки, и он, невыносимый, чувствуя лёгкое касание чужих пальцев, тут же вздрагивал, точно пугливая птица, и, взмахивая крыльями, улетал. Руки у Чанбина всегда были тёплыми, горячими даже, только Чонин видел в них пожирающий его свободу огонь, и он исчезал, когда Чанбин умолял его остаться рядом, исчезал в тумане, чтобы, оторвавшись от тисков удушающей правды, отправиться в лапы к хищнику. И Чанбин, стискивая зубы, бился затылком о деревянное изножье кровати, в кулаки ладони сжимал, до крови губы искусывал, сдерживал рык, что вот-вот из зубов с дыханием резким, чтобы спрятать лицо в ладони шершавые и, царапая ткань футболки на груди, пытаться расковырять грудь до самого сердца, только ни черта не получалось, и он ненавидел себя за то, что влюбился, однако думать об этом было приятно, ведь за ненавистью к себе всегда стояла любовь к Ян Чонину. И он знает, что замешан в игре, какой-то слишком несправедливой и мрачной, он знает, что Чонин в слезах приползёт к нему снова, кинется на шею, чтобы старший подхватил его под бёдра и вечер снова закончился в постели, зачем, зачем, зачем это сокровище испытывает его перерезанное да перекроенное насквозь сердце, какого чёрта Чанбин каждый раз себе обещает это прекратить — очевидно же, не выгорит, — но стоит этому мальчику выдохнуть сквозь стон, когда Со ласкает его тело, он забывает об обиде и сглатывает боль, внушая себе, что вкусно. Он заканчивает свой третий десяток, но всё ещё трясётся от влюблённости, как подросток. Проблема в том, что Чанбин думал, будто Чонину необходимо спасение. Видимо, он нуждался в успокоительном, транквилизаторе, обыкновенном наркотике на одну ночь, когда Со сидел в кровати среди мягких подушек, а тот ложился спиной ему на грудь и чесался макушкой старшему о ключицу, чтобы Чанбин сплетал их ладони у Чонина на животе и целовал его взлохмаченные волосы. Видимо, он нуждался в недостатке поцелуев, когда, позволяя Чанбину приоткрывать его губы языком, представлял на его месте другого человека. Но никогда не нуждался в пожизненном лечении. Чанбин был нужен для облегчения симптомов, а не исцеления. Да, игра интересная. Только он в ней проиграл, даже не стартовав. «Я зависим от тебя», — выдыхает Чонин, когда они приглушают свет в номере люкс пятизвёздочного отеля. И пальцами небрежно держит наполовину пустой бокал. На нём — ничего, кроме атласного халата, и Чанбин развязывает пояс, заставляя ткань струиться драпировкой по бледному и худому телу. Со подхватывает его под талию и укладывает на кровать, и тот, прикрывая глаза, хитро улыбается, вскидывая брови. Бокал слегка вздрагивает в его руке, кровавое вино проливается в жёлоб ключицы, и Чанбин, не сдерживаясь, припадает к нему губами, жадно всасывая кисло-сладкие капли. Ещё одна ночь, в которой Чанбин хотел узнать Чонина получше, и в итоге они — полнейшие незнакомцы с истерзанной в клочья душой. Чанбин умолял себя одуматься. Мол, он один, что ли, на земле такой, этот Ян Чонин с предательски красивой улыбкой, стоит найти себе кого-то другого, но сердце почему-то при мысли одной о нём трепещет; почему он не может забыть тонкий голосок, что высипывает сквозь закатанные глаза и сжатые кулаки его имя? Что особенного в этом Чонине, что Чанбин за него хоть пулю в лоб пустит, если он только попросит?.. То, что он чужой. Вот в чём причина. Прелесть заключалась в том, что Чонин, будучи влюблённым в кого-то другого, удовлетворение получал от Чанбина, и Со чувствовал свою власть над мальчишкой, который прибегал к нему, когда было совсем невыносимо своё сердце слушать. Чанбин просто в восторг приходил от мысли, что с ним кому-то изменяют. А потом реальность хлёстко ударяла по лицу. Да его просто используют, как наркотик, чтоб полегчало. Эта измена была из разряда той, которой никогда не перерасти в любовь, потому что о нём в романтическом плане никогда и не думали. Чонин ни разу не говорил, что любит. Чанбин не считал, что нужно это обязательно признавать, чтобы взаправду любить, но молчание и равнодушие со стороны Чонина ударяли куда более хлёстко, чем то сделала бы ложь. В этот вечер в дверь Чанбина звонят. Время уже близится к ночи. Он, силясь открыть сонные глаза, поднимается и шагает ко входной двери, а когда раскрывает, видит освещённого серыми облаками Ян Чонина. Вот только тот… нет, кажется, он не за спасением. Не за наркотиком своим. Он с самого порога замахивается и ударяет Чанбина в лицо смачной и хлёсткой пощёчиной, заставляя того на пару мгновений потерять равновесие. — Ты стебёшься надо мной? — агрессивно выплёвывает Ян, тяжело дыша. Чанбин отступает на пару шагов назад, прикрывая горящую от удара скулу. — Какого хрена, Чанбин?! Я доверял тебе! Чанбин переводит дыхание и упирается рукой о стену, тихо цокая себе под нос. — Я раскрыл тебе свой главный секрет, а ты так подло им воспользовался, будто я вообще для тебя ничего не значу! — Да я бы ни за что не воспользовался тобой, Чонин, — устало качает головой Со. — Он оказался моим клиентом, ничего больше. — Я знаю, кто ты есть на самом деле, — напоминает Ян. — Если ты ранишь его, если хоть волосок на голове тронешь, ты покойник. Чанбин осторожно выглядывает за дверь — оборачивается по сторонам, убеждаясь, что их никто не слышит, и, хватая Яна за руку, затягивает того внутрь — резко захлопывая дверь. — Если пришёл конфликт устраивать, то давай хотя бы без посторонних. Чанбин отчего-то на удивление спокоен: не злится на Чонина за эту несчастную пощёчину, а слова будто и не задевают сердца его, будто он уже признал своё поражение перед Яном, будто знает, в чём провинился, и готов хоть на коленях молить о прощении. Он потирает лоб — слишком много мыслей, неестественно много оправданий, а Чонин на грани истерики. — Как долго ты собирался скрывать от меня? Что знал его, как долго? Чанбин не отвечает. Он молча развязывает шарф на его шее и оставляет невесомый поцелуй на подбородке. — Как много его тайн ты выведал? — не унимается Чонин. — Насколько глубоко проник ему в душу? Что ты планировал сделать с ним, признавайся! Чанбин расстёгивает его пальто — аккуратно, пуговица за пуговицей, и даёт младшему высказаться: пусть лучше выплеснет на него свою злость, а потом они уже поговорят. На улице так холодно, подмечает он, шея у его мальчика совсем замёрзла, щёки порозовели — его нужно согреть, прямо сейчас. Со помогает ему снять пальто и вешает то на крючок. — И почему именно он, тебе что, меня не хватает? Мучь меня, терзай, пытай, да что угодно, он-то за какие грехи, скажи мне? Чанбин накрывает его скулу ладонью и, второй рукой обхватывая за талию, прижимает тело к себе, пытаясь успокоить. А губами влажными шепчет в холодное ушко: — Чонин-и, всё в порядке. Я не собирался никого мучить и пытать, и Хёнджин — всего лишь мой пациент. Ещё с подросткового возраста. Ты же не думаешь, что я, не знаю, убил его предыдущего психолога, заставил пойти к себе? Наша клиника — одна из самых крупных в городе. То, что он попал ко мне, просто совпадение. — Но хён не обычный пациент. Он… — Я прекрасно знаю, Чонин-и, кто он, — Чанбин осторожно поглаживает его шею. — Не беспокойся, я знаю не больше положенного. В любом случае это нарушение врачебной этики — пользоваться секретами человека против него самого. Ты и правда думаешь, что, раз он связан с тобой, это повлияет на нас? На наши отношения? Но Чонин всё равно злится — сжимает свои руки в кулаки и дышит неровно. Ни мысли о том, чтобы обнять Чанбина в ответ. — Тогда какого чёрта ты ни разу не говорил? — А если бы я сказал, что тогда? Если бы сказал: «О, твой хён, оказывается, мой пациент», — ты бы отреагировал по-другому? Я в последний раз его видел четыре года назад, он для меня был в прошлом вплоть до сегодняшнего дня. Я не собирался его ранить. Я не настолько плохой человек, как ты думаешь, малыш. — Но почему, почему, почему снова ты! — Чонин бьёт его кулаком по спине. — Почему вся моя жизнь вертится вокруг тебя? Ты что, особенный какой? Уникальный? Ты даже через Хёнджина пытаешься ко мне подобраться! Чанбин смеётся — целует его в ушко и утыкается лбом в линию челюсти. — Ничего я не пытаюсь. Я не собираюсь причинять боль твоему хёну и тем более тебе. Почему ты так сильно за него боишься? — Да потому что весь мир ранит его, — взрывается Чонин. — Он просто хочет любить и жить счастливо. Мне так больно каждый раз видеть его слёзы. И тут появляешься ты, тот, кто так часто говорит о том, что хочет быть со мной, — как я должен реагировать, если ты подбираешься к человеку, которого я люблю больше всех на свете! Ты — в моих снах, ты — постоянно находишь меня в этом огромном городе, ты — в моей, чёрт возьми, голове, и я уже не знаю, что делать, как перестать все оправдания находить в тебе. Кто ты такой — и почему ты так накрепко привязался к моей жизни? Да я тебя ударить хотел, когда увидел, что ты его врач. Раздражаешь прям максимально. — Ты влюбился, что ли? Во всех бедах меня винишь. — Да пошёл ты. Ещё немного — и я сорвусь прямо на тебе. Руки Чонина проникают под плечи Чанбина — и ложатся на талии, в приступе злости сжимая бока. — Прямо… — Чонин обессиленно опускает голову и утыкается носом в чужой висок. — На тебе… Он зол, разочарован, расстроен. — Три недели… Мы с ним три недели живём в Аду. И каждый раз, когда я начинаю успокаивать его, вроде бы становится лучше, но если ненадолго отпускаю, боюсь, что он снова уйдёт в темноту, — Чонин теряет равновесие и едва не падает в объятия чужих рук. — И вроде бы получается быть с ним рядом, но всё это так запутанно… Он всё ещё думает, что это дружба, я всё ещё виню себя за то, что претендую на него, пока его парень в тяжёлом состоянии, хотя и не прошу ничего в ответ, просто рядом быть, а тут ещё ты вокруг ошиваешься, ну господи, как же ты меня бесишь! Чанбин ласково гладит его по пояснице и ведёт ладонью вверх по лопаткам, чувствуя, как податливо к нему прижимается Чонин. — Я просто хотел жить, как обычный человек. И даже если это невозможно в моих обстоятельствах, я просто хотел быть рядом с ним — и этого вполне хватало. Но наша жизнь пошла ко дну. И ведь во всём этом… виноват… — Тс-с-с, — Чанбин прикладывает палец к его губам и легонько качает на месте. — Ты не виноват, малыш. — Ещё как виноват, Чанбин, — Ян цепляется за ткань его домашней футболки и чуть заметно, подобно обиженному котёнку, царапает его спину. — Я виноват. И любовь моя чокнутая. Если бы я только мог полюбить кого-то другого, а не его, ничего бы из этого не произошло, — вдыхает аромат его резкого парфюма и тела. — Если бы я только мог полюбить тебя, всё было бы гораздо лучше… — У тебя ещё есть возможность, — напоминает Чанбин. — Есть возможность полюбить меня. Чонин поднимает голову — и, выдыхая ртом, тяжело, смотрит тому в глаза, которым поистине можно верить, а затем, не сдерживаясь, припадает измождёнными губами к нему в поцелуе, тихо, неслышно, едва касаясь, чтобы тут же в сомнении отрываться и возвращаться назад, а Чанбин вновь и вновь принимает его, зная, в чём Чонин откровенно нуждается. Чонин просто хочет представить, что в его жизни всё в порядке. Что проблемы, окутавшие его с головой, решились сами по себе. Что путаница, которую он начал, никогда и не существовала. Что он влюблён взаимно и что его ценят. Боже. Всё это, кажется, исполняется, когда рядом Со Чанбин. Он ударяется спиной о матрац и белое одеяло — и день кончается заветными объятиями.

***

Dua Lipa — Garden

Джисон опустился на постель и, будто бы постыдно зардевшись, отвёл взгляд, чтобы не встречаться с настороженными и любопытными глазами Минхо. — Твой прообраз появился в моей жизни в шестнадцать лет, — начал он, вздрогнув от лёгкого сквозняка. — В возраст, когда я перестал верить в романтику или что-либо хорошее в жизни, он возник передо мной весь такой же нетерпеливый, как ты, смелый, забавный, у него жизнь состояла из сплошных вопросов, ответы на которые он требовал у меня. Появился, когда я был одинок и разбит, держа в руках черновики, которые я потерял, и задал свой первый вопрос — а правда ли я могу влюбиться так же или всё это лишь моя фантазия, а потом, очарованный тем, как я, дурачок, описал любовь, видя её только в дорамах, предложил нам влюбиться так же — и я уже не смог отказать. Минхо приподнял уголки губ, тихо засмеявшись. — Его звали Ли Минхо, и он стал моей первой любовью. Джисон сидел напротив, упираясь кулаками в постель, и дышал тяжело, словно задыхался. Моргал часто, временами молчал, подбирая слова, ведь они не даются так легко тёмным вечером наедине с тем, кто проник в твоё сердце, а Минхо не требовал скорого ответа. Он просто молча сидел напротив, пока в их номере горела одинокая свеча, чтобы назойливый банальный свет лампы не резал глаза, и в этих сумерках пухлые губы Джисона были так беззащитны и робки перед признаниями, и Минхо не знал, чья это вина, что губы Хана дрожат: игры пламени или его истинного страха. — Но дело в том, что этому не суждено было продлиться долго, — продолжил он, всё ещё не в силах поднять глаза. — На самом деле, я боролся за нас как мог. Изо всех сил. В мире, где каждый норовил сказать мне, что это неправильно, жить тяжело, но я закрывал уши от громких голосов. И продолжал бежать к нему. Джисон выдыхает и печально усмехается. — То, что ты увидел в своей памяти, было нашим с ним последним свиданием. Мы вместе поехали на остров Чеджу посмотреть водопады — на берегу купили свечи, потому что продавец в лавочке сказал, что они исполняют желания. Мы и загадали. Свечи догорели, и мы вернулись в прибрежный отель. На следующий день он… — Я понял, — прошептал Минхо. — Можешь не продолжать, если тебе тяжело. Джисон благодарно закивал. — Но меня смущает то, что ты вспомнил об этом, стоило малейшему намёку всплыть перед глазами — пламя свечей пробудило в тебе то, что я никогда не пытался заложить в тебя. Ты исправно вспоминаешь моменты из моей жизни: так же, как целовал меня, называя Грызуном, откуда же ещё тебе знать это прозвище, если не из воспоминаний, моих родителей ты тоже откуда-то знаешь, а теперь эти несчастные свечи, и мне интересно, как далеко всё это зайдёт, почему судьба так откровенно намекает, что мы связаны. Не знаю, пытается ли она вернуть мне то, о чём я тосковал, или смеётся так надо мной, снова подарив мне тебя, чтобы напомнить, какое я ничтожество, я правда не знаю, что такого плохого совершил, но, видимо, я и правда ей очень, очень не нравлюсь. — Меня? — Минхо смотрит вперёд, но в пламени свечи видно, что взгляд его пустеет и не видит ничего, кроме дрожащего тела напротив. — Подарила тебе… меня? — А как иначе? Отчего тогда все эти воспоминания нужны тебе? Да, может, ты не должен остаться с Хёнджином, но зачем тогда привязываться тебя ко мне, если мы друг другу никто, что это за шутки такие… Поэтому я и не хотел, чтобы ты что-то знал обо мне, это очень болезненно, связываться с тем, кто любит погибшего, но ты продолжаешь узнавать обо мне каждую мелочь, и мне страшно, как далеко мы можем зайти. Потому что потом… — Потому что потом я могу исчезнуть? После всего, что мы с тобой научились чувствовать, могу исчезнуть, оставив тебя в одиночестве? — Да. Ведь люди, с которыми я осмеливаюсь сблизиться, никогда не задерживаются в моей жизни надолго. И я устал привязываться, а потом учиться прощаться, когда от моего сердца открывают того, кого я люблю. А ты, видимо… видимо, ты моя краткосрочная иллюзия счастья, которое мне недодали. Мол, помнишь, ты молил хотя бы о ещё одном дне рядом с ним, просто дать тебе время подготовиться к расставанию, так держи же его снова, снова целуй его на побережье, назавтра вы опять расстанетесь. Ведь так и должно быть. — Это не так, Джисон-и, — качает головой Минхо. — Я не могу просто так вернуться обратно, не для этого ты убивал меня. Это глупо — думать, что люди обязательно исчезнут из твоей жизни. — Не знаю почему, — продолжает тот, как будто и не слышит его слов, — но я так очарован тобой и всеми нашими мгновениями, что хочется наплевать и признаться во всём, а ещё провести остаток этой ночи в твоих объятиях. — Но я всегда обнимаю тебя во сне, — Минхо в недоумении моргает и опускает взгляд. — Нет, Минхо, я говорю… — Джисон чувствует, как слишком громкий стук сердца в груди расходится по телу вибрацией. — О других объятиях. Он наклоняется — и осторожно целует Минхо, тут же отстраняясь, как будто пробует коснуться огня и проверить, не обжёгся ли. Минхо на секунду прикрывает глаза — и тут же его губы двигаются навстречу, словно знают, что должны. Но Джисон вздрагивает и подаётся назад, робко потирая свои предплечья. Он пытается быть смел, но всё, что может, это давать неоднозначные намёки и выпрашивать то внимание, для которого слишком труслив, чтобы дать его самому. — А больно… — шепчет Минхо, — больно не будет? Джисон улыбается сквозь печаль в глазах и кивает. — Будет. Оттого ещё сильнее хочется. У меня внутри будто что-то бушует, когда ты рядом, и я не знаю, как ещё громче прокричать о том, как сильно и бешено я в тебя влюблён. Просто когда мы на другом краю света и за горизонтом словно кончается мир, хочется каждую секунду жить как последнюю. — Я не в силах уже скрывать этого, Минхо. Джисон подаётся вперёд и осторожно ластится кончиком носа о его подбородок, едва задевая приоткрытыми губами горячую кожу. Его ладони проминают кровать, а нетерпеливые пальцы блуждают по расправленной постели — белому смятому одеялу и тонким простыням, что вот-вот взмоют в воздух на проникающем сквозняке — тот доносится со стороны неспокойного моря. Джисон делает глубокий вдох — и ведёт носом выше, очерчивая линию челюсти. Минхо невольно касается ладонями его тела сквозь тонкую ткань белоснежной футболки, ощущая, как дрожит грудь Джисона от одного лишь прикосновения, и тут же отстраняется, оставляя пальцы исключительно на одежде, стараясь не спугнуть хрупкое создание. Джисон оставляет крохотный поцелуй у края линия челюсти и касается носом уха Минхо. Ли томно выдыхает и непроизвольно льнёт к его лицу, а ладони его предательски сжимаются на полупрозрачной ткани футболки, чтобы не позволить подушечкам пальцев коснуться груди Джисона. Хан приподнимает дрожащую ладонь — и кладёт её на сгиб шеи Минхо, незаметно двигаясь навстречу чужому телу. Минхо держит ладони сжатыми в кулаки, но, честно, ещё пара секунд, и он не сдержится, утопая в любви к Хан Джисону. Хан Джисону, что обводит узоры кончиком носа по его ушку и касается губами невесомо его взлохмаченных ветром волос. Минхо словно в вакууме из собственных мыслей и желаний, не слышит ни единого звука, кроме их сбитого дыхания, и кажется, даже поцелуи Хана тихи и невесомы, подобно каплям моросящего дождя, осторожно падающим на оконное стекло прямо посреди ноябрьского листопада.

В ноябре деревья обнажаются в последний раз.

Джисон зарывается пальцами в карамельные локоны и вдыхает аромат чужого шампуня с ванилью и тела, спасавшего его на протяжении долгих двух недель — тела, пропахшего солёным бризом, белым вином, сахарной ватой и их совместным секретом. Он приподнимается на коленях в постели — и отрывается, обхватывая скулы Минхо ладонями. В его глазах, больших, косых, блестящих глазах, глазах, что так похожи на далёкие сияющие звёзды, читается глубокая, подобно океану, просьба, и когда Джисон пытается отыскать ответ во взгляде Минхо, в его пушистых ресницах, в его приоткрытых губах, в его молчании, Ли разжимает кулаки и перехватывает его тело — осмеливается коснуться пальцами рёбер сквозь футболку и… И прижимает к себе это тело, словно не разделяют их разные миры, время и совершенно нелепые обстоятельства. Джисон, тихо выдыхая, податливо падает на его бёдра и утыкается носом в сгиб шеи под ухом. Его руки перебирают рыжеватые волосы. Минхо проводит пальцами по рёбрам, аккуратно отталкиваясь подушечками указательного и среднего и чувствуя каждую мурашку под своим прикосновением. Джисон ловит воздух, и лёгкие его сжимаются всё сильнее. Пальцы Минхо опускаются ниже, ниже, ниже, они огибают тонкую талию и впалый живот, устремляясь, подобно водопадам, вниз, к бёдрам, что серебрятся сквозь ткань в сиянии одинокой свечи. Горячими губами Минхо дарит ему нежный поцелуй в местечко под кадыком. Джисон сладко выдыхает сквозь улыбку и запрокидывает голову назад, сцепляя пальцы на шее Ли. Минхо целует каждый нетронутый миллиметр кожи в том месте, где с изящных выступов мышц шеи стекают в желобки над ключицей первые капельки пота, и шелест прикосновения карамельных волос к скулам вызывает в Джисоне жар. Удивительно, как много мыслей требуется, когда так отчаянно хочется поцелуя, и как все они без предупреждения оставляют холодную рассудительность, когда желание забыться вдвоём у шумящего волнами побережья под лунным сиянием и в тепле одинокой свечи превосходит надоедающую совесть. Минхо приподнимает края его футболки и проникает внутрь, затрагивая чувствительное тело. Пушистые ресницы обрамляют вопросительный взгляд исподлобья: «Позволишь ли ты стать ближе к тебе?», — а ладони ищут на талии прибежища. Джисон молчит — он, целуя Минхо в мешочки под глазами, только кивает. Минхо тихо усмехается и перехватывает его губы. Для глубокого и исцеляющего поцелуя. Джисон не сопротивляется — и падает ему на грудь, выгибаясь в спине. Тихий стон прорезает ночную тьму. Тихий стон, сквозь который Джисон умоляет: — Проведи эту ночь… вместе со мной. Пожалуйста. Минхо хотел бы сказать, что дело в вине, раз он не в силах отказать, отбросив все страхи за чернеющий горизонт, вот только он ничуть не пьян. Он просто хочет быть с тем, к кому его так сильно тянет. Минхо осторожно опускается спиной на взбитые подушки и тянет за собой чужое тело, укладывая Джисона у себя на груди. — Ты уверен, что это не ранит тебя? — Не уверен. Вообще не уверен. — Тогда, может… Джисон вцепляется в воротник его футболки и с шумным выдохом прислоняется к его губам своими. — Никаких «может», — произносит он прямо в поцелуй. И шум побережья скрывает их переплетённые тела.

***

Punch — Done For Me

Минхо аккуратно кладёт укрытое лишь футболкой тело на подушки и смятую постель. Горящая из последних сил свеча на подоконнике — единственное, что выхватывает из темноты очертания острых плеч и округлых бёдер. Волосы у Джисона раскинулись по подушке — он так беззащитен и открыт сейчас, уязвим до боли в закрывающихся глазах и сломленного желанием дыхания. Он перебирает ладонями их общую простынь и косится в сторону Минхо, зная, что их ожидает. Вот только Ли… не уверен, что Джисон готов на этот шаг. — В последний раз спрашиваю, ты точно хочешь этого? — удостоверяется он, замечая его это надрывное дыхание. Джисон кивает. — Тогда раздень меня. Хан удивлённо вскидывает брови. — Давай, раздень. Джисон поднимается в кровати и ведёт ладони в сторону его бёдер. Подхватывает полы футболки и стягивает — Минхо поднимает руки, обнажая перед ним рельефный пресс и крепкие грудные мышцы, и Джисон, задевая тканью рыжие волосы, невольно выдыхает в восхищении, когда видит тело. Чужое тело, в котором он прятался от слёз. Минхо отбрасывает футболку на край постели и остаётся стоять на коленях, с волнением наблюдая, как Джисон рассматривает его торс. — Можешь коснуться, — шепчет Минхо, и слова отдаются в бёдрах обжигающей вибрацией. Джисон лишь выстанывает вопросительное «о», и Ли перехватывает его запястья, прислоняя к собственной груди. Подушечки пальцев Хана ложатся осторожно, почти невесомо, и Минхо, делая глубокие вдохи, переводит взгляд на ладони, что блуждают по его обнажённой коже. Джисон перебирает пальцами по груди, прислушиваясь к громкому и исступлённому сердцебиению, и облегчённо улыбается, чувствуя тепло. Тепло. Исключительно тепло. — Красивый, — шепчет он. — Ты такой красивый… — а руки его бегут вниз, подобно дождевым каплям на стекле, перемещаясь по мышцам чужого тела и останавливаясь у полосы пояса джинсов: Джисон просто до боли в сердце влюблён. Минхо усмехается и протягивает ладони к бёдрам Джисона. Наклоняется к ушку, убирает пару чёрных прядей и тихо вымаливает: — Теперь я, хорошо? Джисон кивает. Минхо снимает его футболку быстро, аккуратно целуя после этого в шею. И приподнимает уголки губ, замечая, как Джисон прикрывается ладонями невольно, будто стесняется. — Твоё тело прекрасно, слышишь? — говорит Ли, накрывая его покрывшиеся мурашками плечи. — Тебе не нужно бояться, что я перестану любить тебя лишь из-за того, что ты худощав и хрупок. — Но ты… ты такой красивый, а я выгляжу как подросток. Минхо смеётся и утыкается носом ему в лоб. — Глупенький, — огибает ладонью скулу, — ты невероятно прекрасен. Как побережье на закате, звёзды на небе, свечи в темноте. Вот насколько. — Ты говоришь такие вещи, что я хочу упасть в тебя бесповоротно, — отвечает Хан, ластясь о его руку. — Когда ты успел сделать это со мной? — Так падай, — произносит Минхо, целуя его в кончик носа. — Я поймаю. Не ушибёшься. Ли огибает его тело руками и кладёт на кровать. Нависает над ним, упираясь кулаками в постель, и короткими отрывистыми поцелуями касается губ Джисона, игриво улыбаясь. Хан сплетает пальцы у Минхо на спине и вскидывает подбородок, прося поцелуй чуть глубже, но Ли дразнит его и поднимается, обводя худое туловище прикосновениями, больше похожими на щекотку. Джисон чуть вздрагивает, когда подушечки ложатся на талию и перебегают в сторону пупка. Минхо осторожно разводит его ноги и гладит очертания бёдер, колеблясь, стоит ли ему зайти чуть дальше и снять нижнее бельё, подвергнув их самому страшному — неизлечимой привязанности. Но обнажённое тело больше не прикрывает футболка — и Минхо может видеть, как сильно возбуждён Джисон. Он опускается и целует его в место чуть ниже пупка, заставляя того вздрогнуть и сжать пальцами смятую простынь. Минхо приоткрывает глаза и смотрит на него снизу вверх, исподлобья. Джисон так… так податлив, и это пугает его. — Твоё тело… Он касается пальцами талии — и очередное воспоминание дарит ему горящая свеча. Его рука словно касается кофейно-лиловой гематомы, и Джисон вздрагивает. На коже ничего нет, но Минхо следует дальше — и если закрыть глаза, под грудью ощущается рубец недавнего пореза, а у печени зияет покраснение. Он боязливо исследует тело: на боку чувствует удар тупым предметом, похожим на подошву ботинка, на локте — острые, до сих пор не зажившие раны, под ключицей — удар кулаком. — Кто сделал это с тобой?.. — выдыхает он. Тело Джисона теперь совершенно пусто и чисто: так, словно после этих ран прошли долгие годы. А пальцы Минхо почему-то о них помнят. — Мой… отчим, — признаётся тот. — За то, что любил мальчика. Минхо готов порвать этого ублюдка на части и отдать на растерзание диким собакам. — Не против, — шепчет он, — если я поцелую их? Каждый шрам и синяк, который однажды остался на твоём теле? Джисон слабо улыбается. — Целуй. Минхо поднимается, не отрывая рук от смуглого тела. Садится меж ног Хана и ведёт пальцами от его бёдер, по талии прямиком к рёбрам, а затем, чуть задерживаясь, следует губами, оставляя поцелуи дорожкой от пупка к солнечному сплетению и задевая грудь. Его решительные ладони пробираются под спину и, приподнимая туловище, касаются лопаток, заставляя Джисона невольно приподнять таз, а Минхо проводит руками по позвонкам и касается ягодиц, чтобы после достичь обнажённых ляжек. Он спускается, губами исследуя его грудь, закусывает кожу, вызывая у того приглушённые стоны, и вновь поднимается, перебираясь пальцами к бёдрам. — Джисон-и, — шепчет он, — я не могу сделать с тобой то, чего ты так сильно хочешь. Ты дрожишь в моих руках, и я не хочу тебя пугать, слышишь? — Но я не боюсь… — Слишком смелый шаг. У тебя разбито сердце, а я по уши влюблён, это неправильное начало для события, к которому нужно подходить ответственно. Тебя сводят с ума одни лишь поцелуи, что будет с тобой, если я… — Я хочу тебя. У Минхо по всему туловищу пробегают мурашки, оглушающей волной спускаясь к бёдрам; он надрывно выдыхает и качает головой. — Не надо, ты ранишь самого себя. Джисон перехватывает его ладонь и кладёт себе на промежность. — А с этим что прикажешь делать?.. Я не маленький ребёнок, который не осознаёт рисков, я прекрасно понимаю, что испытываю к тебе. И пока ночь скрывает нас, я хочу быть твоим. Эти слова прорываются в самое сознание, и Минхо больше не сдерживается. Его пальцы скользят под нижнее белье, бёдра Джисона раскрываются перед ним, и они утопают в белоснежной постели. Эта ночь запомнилась дрожащими пальцами, которые накрывали чужие ладони, запомнилась надорванными выдохами и сжатыми волосами Минхо в руках Джисона, осталась в памяти насильно сведёнными вместе губами, чтобы не выдать громких стонов. В номере отеля прямо напротив прибывающего к берегу волнами глубокого чёрного моря два силуэта освещала хрупкая свеча с ароматом ванили, и тени падали на пол изгибами спины, переплетёнными руками, сжатыми пальцами ног, выступающим кадыком, на котором расцветали алые бутоны, тени танцевали на деревянном полу под тихое дыхание и едва слышный скрип кровати, они сдерживали громкие поцелуи, растворяясь друг в друге так, словно завтрашнего дня не существовало; луна временами заглядывала в комнату и тут же скрывалась за набегающими на побережье тучами, словно понимала, что мешает двум сердцам слиться воедино, и воспоминания, будто в калейдоскопе, смешались: это прекрасное, бесподобное, произнесённой фальцетом «Джисон-и», это выдохшееся, но такое благодарное «Минхо-я», эти пальцы, блуждающие меж локонов, и грудь, льнущая к другой груди, этот дым догорающей свечи и далёкий шум волн. Джисон помнил, как лежал на чужом теле и лениво и сонно выпрашивал поцелуи, а Минхо дарил их ему, и привкус пухлой верхней губы остался в его сердце молочным шоколадом с орехами и тёплым ягодным чаем. Джисон помнил, как доверил ему себя измождённого, но такого счастливого, вспотевшего, уставшего, сонного, доверил свои губы и руки, а ещё своё тело, которое тот исцелил, ведь влюбиться не страшно, поцелуешь шрамы — заживёт, куда страшнее оказаться в одиночестве после всего, что между вами вспыхнуло, и засыпал он на чужой груди, не зная, что будет завтра. Но сердце его стучало спокойно. Теперь — совершенно спокойно. Хан Джисон почему-то поверил, что может стать счастлив.

***

Они просыпались вместе на протяжении долгих трёх недель, но, каждый раз раскрывая глаза, Минхо не мог привыкнуть к сокровищу, что покоилось в его сонливых объятиях. А сегодня… сегодня в шуме волн, что разбудил его ещё до рассвета, он снова нашёл в своих руках Джисона, вот только эти приоткрытые пухлые губы, лохматая чёлка и сжатые в кулаки от холода пальцы были больше не недостижимой мечтой, которую он позволял себе рассматривать лишь ночью, пока Джисон крепко спал. Этот человек больше не был чужим. На самом деле, Минхо никогда не считал его чужим. Но теперь, думал Минхо, осторожно гладя его по чёрной макушке, теперь это был его мальчик. Джисон тихо сопел, уткнувшись ему в плечо. Его руки лежали у Минхо на груди, Ли тихо перебирал их пальцы и вспоминал предыдущую ночь. Вообще-то, осталось до ужаса много вопросов: кем был тот подросток, подаривший Джисону своё сердце, почему в памяти Минхо возник образ их свидания на побережье, откуда Минхо узнал, какие шрамы появлялись на теле Джисона от побоев отчима, почему он так связан со своим писателем, почему появился в его жизни? Но на всё это у них останется ещё очень много времени, на все вопросы они найдут ответы, а пока что… они просто хотят быть вместе. Минхо наблюдает, как дыхание Джисона приподнимает волосы его чёлки. Ему не секс был нужен — его-то и не произошло — ему близость нужна была, ведь обычных объятий уже не хватает, он хотел обнажиться, но не телом, а сердцем, и Минхо принял его целиком. Таким, какой он есть. Джисон проснулся чуть погодя — лениво открыл глаза, перевёл взгляд на Минхо, посмотрел на него пару секунд, а затем испуганно отвернулся, пряча лицо в одеяло. — Эй, — Минхо засмеялся, потрепав его по волосам, — смущаешься? — Конечно, — бурчит Хан приглушённым голосом. — Я как будто пьяный прошлой ночью был. — Брось. Давай вылезай из одеяла. Мне нужно кое-что сказать тебе. Хан любопытно высунулся. — Помнишь, когда мы поймали кленовый лист на прогулке в парке, ты сказал, что это была сцена из дорамы? — Джисон кивнул. — Я знаю эту дораму. В ней говорится, что если два человека поймают один и тот же лист, их ждёт любовь. — Ну и на что ты… на что ты намекаешь? — Я много думал о том, кто я есть и почему оказался рядом с тобой. И каждый раз, как смотрю на тебя, весь мой мир начинает казаться мне искусственным и бумажным, и только при взгляде на тебя я из черно-белых лабиринтов возвращаюсь к цвету, кажется, что только ты имеешь значение. Прости, Хан Джисон, я не должен вести себя так эгоистично, но, кроме тебя, уже ничего в жизни не вижу, — Минхо уже не знает, как прижать его к себе ещё сильнее, не знает, как ещё губы свои сдержать, чтобы не поцеловать того, сразу, без предупреждения, почему с самой первой встречи так исступлённо хочется быть его, и только его? Джисон поглаживает его слегка замёрзшее ушко и касается растрёпанных волос. — Хочешь остаться… тут, рядом? Рядом со мной? Минхо накрывает его пальцы своей ладонью и прикрывает глаза. — Да. Я слишком устал извиняться за желание близости. Устал чувствовать вину за то, что хочу кого-то обнять. Прошу, скажи, что у нас с тобой нет никаких преград, нет несносных родителей, нет этого баснословного наследства, обязанностей перед общественностью, скажи, что мы не связаны по рукам и ногам, скажи, что я, как дурак, просто могу влюбиться в тебя и ни о чём больше не думать. Ведь ты постоянно сдерживаешь, запрещаешь, ограничиваешь… а теперь, когда мы оба знаем правду, разве не стоит?.. У него сердце сейчас из груди выскочит, господи. Почему так сильно на него действует этот Хан Джисон? Почему так неистово хочется принадлежать ему? — Мы всё время ошибались, говоря о каких-то мирах. Мир повествования, мир реальный, к чему всё это, если единственный мир, в котором я хочу жить, это ты?.. Джисон тихо посмеивается и бьёт его кулачком по груди. Минхо достаёт из прикроватной тумбы две аккуратных подвески — с луной и звездой — и, приподнимаясь в постели, прицеливается, чтобы надеть кулон на шею Хану. — Я долго думал, как именно ты любишь меня — как Хёнджин, Чонин или Рюджин, — но теперь понимаю, что твоя любовь состоит из чувств романтических, братских и дружеских одновременно. А я просто до ужаса боюсь потерять её, любовь эту. Он сцепляет кулон со звездой на его шее. Хан, скашивая глаза, заинтересованно смотрит на украшение. А затем, лениво привстав, надевает Минхо подвеску с луной. — Будешь моим… — начинает Минхо. — Кем? — Хан гладит его по виску и затылку, и они оба уже знают ответ. — Тем, кто мне предназначен? Моей конечной остановкой? Моим возлюбленным. Прости, я пытаюсь подобрать слова, чтобы звучать красиво, но я прямо сейчас, — он перехватывает ладонь Джисона и кладёт её себе на грудь, — дрожу от предвкушения, я никогда себя ещё настолько живым не чувствовал, пожалуйста, — он смотрит в большие косые глаза и выискивает в них реакцию, но Хан банально застыл в морозящем ступоре. — Пожалуйста, скажи, что это взаимно. Те бабочки, которые ты у меня в животе вызываешь. Скажи, что это взаимно. — Более чем. Джисон краснеет. Минхо расплывается в улыбке и тихо смеётся. — Стану, Минхо, — продолжает Хан, чувствуя, как по рукам от подушечек пальцев расходится тепло. Они наконец стали достаточно смелы для признаний. Эти две недели были похожи на кошмар. Тревожный, туманный, будто глаза заволокло, каждое слово казалось фальшивым, только и думалось о том, какая новость помогла бы расслабиться и сделать спокойный вздох, но всё время словно кто-то, схватив за горло, душил, и не давал вырваться, приходилось бегать от одной мысли к другой, вот только это был лабиринт, и всё запутаннее становилось с каждой секундой, а теперь… Они оба проснулись от кошмара. Минхо улыбается. Усмехается в облегчении. Острым ножом Джисону бьёт по сердцу осознание, что попытка написания этой новеллы обрывается — но рана тут же зашивается тёплой иглой успокаивающего понимания: в этой истории, несмотря на изначальную задумку, все, кажется, получат свой счастливый финал.

***

Sasha Alex Sloan — Dancing with your Ghost

Один пост, второй, третий, какое-то бессмысленное сообщение из общей беседы и режущая глаза эта дурацкая яркость экрана под темнотой одеяла и очередная бесцельная ночь одиночества и цепляющего за горла кошмара. Засыпать не получалось — только падать в вязкую паутину кричащих мыслей и, хватаясь за подушку, вскакивать обратно, как только боль снова окутывала желудок, лёгкие, сердце… он не мог спать уже целых три недели. Растрёпанные волосы падали на застывшие ресницы, глаза бесцельно вглядывались в буквы на экране, пальцы сжимали футболку на груди. Первая слеза катится по щеке, и вроде должно стать легче, но это только начало грозы. Какой же он глупый, раз решил, что Чонин принадлежит ему. Это как любить знаменитость: мечтать о нём поздним вечером, чтобы уснуть лучше, представляя, как он обнимает тебя, а потом случайно наткнуться на новость, что он уже с кем-то встречается, и эта новость будет распространяться по всем сайтам, беседам и каналам, заполняя твою голову ещё большей болью, и ты, сбегая от целого мира, станешь думать, да что же это с тобой такое, ты же не претендовал на него, всё было обговорено заранее, ты знал, что такое вполне случится — он тебе не принадлежит, но… Чёрт. Хёнджин должен думать лишь о том, что в такое тяжёлое время его Чонин научился быть счастливым. Просто… Чонин же говорил, что никогда не влюблялся, верил, что он аромантичен и отношения для него не имеют значения, а теперь он с кем-то, вот так внезапно, в каком-то этом дурацком баре, всё казалось Хёнджину таким нелогичным, может, именно это его и пугает: почему он вообще ни о чём не знал, ведь если бы он был знаком с тем парнем изначально, может, всё бы выстроилось в какую-то цепочку, а тут — новость звучит так, будто Чонин не доверял ему достаточно, чтобы рассказывать такие тайны. Хёнджин ведь рассказывал ему каждую мелочь… но Чонин и не обязан. Не обязан открывать свою душу. Они ведь просто друзья. Поклявшиеся быть вместе вечно. С другой стороны, по этой же логике, Хёнджин не должен был встречаться с Минхо. Но ощущалось это уже как-то по-другому. Хван сам себя за эти мысли скоро возненавидит: что за собственничество-то? Он же сам хотел переехать в другую страну и жениться, а Чонину что, нельзя, что ли? Они ведь ровесники. Влюбиться в их возрасте скорее ожидаемо, чем непозволительно. А он тут лежит, коря себя за ревность, не спит, душит цепями злости и, поглядывая искоса на время, думает о том, что Чонин сейчас в чужой постели. Ну и идиот. Почему он не может реагировать нормально? Мол, влюбился, нашёл себе кого-то, начал встречаться, это же чудесненько, знать, что у него теперь есть поддержка и человек, которому он доверился. Назойливый шёпот в голове рушит весь усердный путь к рациональности: а вот раньше Чонин доверял только мне. Да он же нашел себе человека, ради которого готов рискнуть всем, что у него есть, как Хёнджин был готов сделать это ради Минхо, вот кого он себе нашёл, а не просто «кого-то». Так ещё и в баре каком-то. Супер. Просто замечательная картина. А может, они расстанутся скоро? Одна мысль хуже другой, такого друзьям, вообще-то, не желают. Сам-то знакомился со всеми подряд где ни попадя: на светских вечерах, в спортивной секции, в кафе, на улице, так чего случилось-то? Ну просто Чонин… Чонин не должен так… он же сам признался мне, что аромантичен… «Хён… — тонкий голос прорезает ночную тьму, и Хван сдерживается, чтобы не обернуться в тот же миг. Наоборот, стискивает деревянный подоконник и устремляет взгляд далеко-далеко, чтобы в отражении не видеть ни себя жалкого, ни Чонина беспомощного. Уж лучше убеждать себя, что мигающий над магистралью вертолёт где-то под куполом лунного света гораздо интереснее. — Хён, мне кажется, я какой-то неправильный». Хёнджин закрывает глаза. Ещё немного — и сорвётся утешать его. Они ведь друг у друга одни в целом мире. И Чонин, мечась от одного сомнения к другому, снова приходит к своему хёну, чтобы попросить помощи. Сидит в его постели, свесив ноги, цепляется за постель и, кажется, теребит тонкую холодную ткань, сжимая пальчики на ногах, потому что боязно как-то. И выдыхает тяжело. Между ними проскользнуло столько моментов. Хёнджин, может, слегка медленно соображает, но Чонин у него умный, Чонин знает: просто так ничего из этого не случается, а ещё просто так друзья не спят так часто вместе, это ведь не просто глубокая привязанность… это то, чего они оба боятся. Им по семнадцать лет. В этом возрасте страшно хоть какую-либо мысль допускать, а не то превратится моментально во что-то неверное. «Ты? — выдыхает Хёнджин. — Неправильный? Почему ты так думаешь, малыш?» «Потому что… я любить не умею. И никогда не научусь. Наверное…» «Ты просто маленький ещё. И не встретил никого. Это нормально, не у всех первая любовь должна случаться в школе». «Но у меня её никогда не произойдёт, понимаешь, — цокает Чонин. — Мне кажется, я аромантичен. Сама мысль о том, чтобы завести отношения… как будто тисками сжимает, я не смогу быть счастлив с кем-то рядом». Хёнджин, вообще-то, знает, какой Чонин капризный и раздражительный. Как ворчит по утрам, как не любит глупые видео, которые ему хён показывает, как заставляет того вернуться к домашке в воскресенье вечером, когда Хван хочет поиграть в приставку. Знает, как Чонин временами любит промолчать и просто полежать рядом, даже если от прикосновений становится противно, позволяя Хёнджину гладить его волосы, которые он пару минут назад помыл. Знает, что Чонину временами необходимо запираться в собственной комнате, целыми сутками не отвечая на сообщения. И Чонин, конечно, понимает, что в отношениях столько заскоков терпеть не будут. А вот Хёнджин всегда терпел — они ему казались милыми. Наверное, потому, что они друзья. «Но если ты не будешь счастлив в отношениях, так и не заводи их», — произносит Хван, выдыхая так, что на стекле остаётся светло-серое пятно пара. «И целую жизнь… провести одному?» — дыхание срывается, а в горле, кажется, застоялись слёзы. Хёнджин хоть прямо сейчас развернётся и зацелует его, лишь бы тот перестал плакать, чтобы даже не начинал, но… между ними и без того всё натянуто. «Да, — отвечает старший. — Видимо, так». «Хён, кроме тебя ведь…» «Кроме меня…» Ночь — такое опасное время. Одно лишнее слово — и они упадут. Хёнджин слышит тихий скрип своей кровати и прикосновение босых ступней к ворсу ковра. Он делает глубокий вдох и расслабляет руки, чтобы почувствовать, как чужие запястья ложатся на его талию, а пальцы переплетаются на животе. Хёнджин невольно разворачивается в объятиях и поднимает голову, сжимая губы. «Хён, а может, нам с тобой тогда…» «Нет, — решительно отвечает тот, обхватывая его худощавую грудь. У Чонина ноги подкашиваются и колени сгибаются, когда он прижимается к животу хёна. — Нет, малыш». И Чонин утыкается носом тому в линию челюсти, не зная, как прижаться ещё сильнее. Хочется иногда просто утонуть в этом Хван Хёнджине. «Но… почему?» Хёнджин запускает руки ему в волосы и целует в щёку — медленно, нежно, пьяно. «Мы как братья друг другу, — произносит он. — Какое же нам… вместе быть. Так нельзя». «А если хочется…», — всхлипывает Чонин. «Только не плачь, умоляю, я же не сдержусь». «Идём спать», — говорит Хёнджин и разрывает объятия. Он не видит, как, безмолвно смотря в их отражение в окне, Чонин утирает слезу. На следующий день Хёнджин позвал на свидание незнакомца из кафе. Когда они целовались тёмным вечером за углом ресторана, Хёнджин отчётливо представлял, что целует Ян Чонина. Он зарывается лицом в одеяло и делает глубокий вдох, понимая, что душит себя спёртым воздухом. Кажется, ему нельзя ни с кем дружить — такому ревнивому собственнику, как он, видимо, вообще сближаться не стоит с людьми. Потому что однажды его сердце их попросту не отпустит. Так же, как он не может смириться с тяжёлым состоянием Минхо, он не может смириться с тем, что Чонин понемногу становится чужим. И вроде мысли странные: Хёнджин же не перестанет его от этого любить, Чонин тоже к нему не остынет. В чём же проблема? Отчего так тревожно, будто он замерзает в лабиринте? Почему его глупое сердце так и не может найти ответа на этот вопрос? Телефон вибрирует в его руках, и он со злостью сжимает тот в кулаке, злясь на очередное сообщение от какого-нибудь назойливого знакомого. И, готовый проигнорировать, мельком смотрит в телефон. Но взгляд замирает, когда он видит имя отправителя: Йеджи-нуна. Он моментально переходит в мессенджер и с бешено стучащим сердцем раскрывает сообщение. Может, это кошмар, а может, вещь очевидная — та, к которой он готовил себя все эти три недели. «Хёнджин-и, прости. Его состояние ухудшается». «Насколько всё плохо?» «Третья степень комы. Шансы на выживание… прости». Хёнджин прижимает к уху телефон. Сигнал исходящего звонка слишком громко бьет по слуху. Губы его дрожат, а ресницы слишком слабы, чтобы сдержать слёзы. Задыхаясь, он слушает трубные звуки гудков и готовит себя к самому страшному. Равнодушным голосом автоответчик произносит любимое «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Просто Хёнджин не знает, что человек, которому он звонит, прямо сейчас целует кого-то в постели на другом конце города. Осознание слишком болезненное. В пучине кошмаров и страхов он остался совершенно один.