пожелтевшие поля страниц

Lee So Ra, SUGA — Song Request

Cigarettes After Sex — Apocalypce

      Полтора года назад       В дождливые ночи становилось как-то по-особенному паршиво. Несомненно, Чонин дождь любил, даже обожал, но почему-то и глаза тяжестью наливались, и в груди какая-то дыра зияла, и он вроде укрывается одеялом да запивает боль горячим чаем, только кто знает, когда это кончится? Так же, как на горизонте не появлялось проблесков среди громоздких туч, в его мыслях, несмотря на плещущий оптимизм, не наступало времени, когда его отпустит эта ужасная любовь.       Нравилось оправдывать эту безответную любовь грехами в прошлой жизни. Но что же нужно было умудриться сотворить, что в этой жизни ему повезло встретиться с самыми нежными руками, которые никогда не будут его обнимать в горячей постели?       Чонин выбирался в клубы редко. Каждый поход в эти заведения оканчивался плачевно, а он оставался рыдающим в собственной постели, сжав колени да моча слезами колени, в груди холод, в голове — оглушающий писк, он весь сгорает от боли и вспоминает, отчего настолько невыносимо.       Сегодня у Хёнджина и Минхо вторая годовщина знакомства. Чонин просто ненавидел за это горячий июль.       Клуб, до которого он на ватных ногах добрался, принадлежал каким-то отцовским партнёрам, подвальное помещение, вход — в подворотне у неблагополучных кварталов, и он блуждает, сверяясь с адресом, пока не достигает горящих неоном фиолетовых фонарей, заманчиво приветствующих его издалека. Верзила у входа проверяет документы и впускает внутрь. В ту ночь очень громко об асфальт стучали капли дождя.       Бармен, замечая опущенные вниз уголки глаз на бледном лицо Яна, любезно предлагает самое крепкое: вы уверены, что не хотите напиться до отключки? Вам, кажется, разбили сердце? Чонин опускается на высокий стул, протягивая тому пластиковую карту. «Безалкогольный коктейль. На ваш вкус». Хён попросил не пить алкоголь, когда ему станет грустно, и Чонин эти слова запомнил навсегда: на самом деле, Хёнджин будто предсказал будущее. Если бы Ян забывался бутылкой алкоголя каждый раз, когда накрывала меланхолия, давно бы спился. Кажется, эффект плацебо скрывался в самих коктейлях: представить, что тебя уносит в приятное эфемерное состояние опьянения и лёгкости, было несложно. С губ срывается очередное «Ах, Хёнджин», — и в следующее мгновение мозг пустеет.        Чонин сам себе удивлён: как можно быть влюблённым настолько сильно, что даже спустя несколько лет, проведённых вместе, он всё ещё скучает по его прикосновениям, как если бы их разделяли километры? Вглядываясь в переполненное незнакомцами помещение сквозь искажённое отражение в бокале, он задаётся вопросом: почему в самом расцвете своей юности он сжигает свою душу вместо того, чтобы обретать мечты и улыбаться ежедневно встающему из-за холмов солнцу? Почему только… почему он выбрал этого Хван Хёнджина несчастного, когда у него в распоряжении целый мир? Он мог бы найти себе прекрасного человека, который ответит ему взаимностью, и не переживать, что когда-то обнимавшие тебя руки сейчас заняты кем-то другим, мог бы целовать, держать ладони, гладить по щеке и прижиматься к груди — всё это, но только с кем-то новым, с кем-то, кто заставит его трепетать от восторга и уймёт его слёзы.       А он до сих пор убивает боль в клубах и притворяется, что пьёт алкоголь, чтобы опьянеть; ему надоела эта вечная тупая боль в груди, а самое страшное, что лекарства действительно от этого заболевания нет. Да и ему… не очень-то хотелось лечиться.       Он смотрит на фотографию Хёнджина, тяжко глотая, чтобы скрыть от посторонних слёзы. Чёрно-белая, Чонин сам обрабатывал, и Хван похож на самую его большую любовь в прошлой жизни. Он лежит, облокотившись о подушку, и прижимает голову к предплечью, а его игривые глаза в виде полумесяцев, смеясь, смотрят в камеру. Вокруг них куча мягких подушек и плюшевых игрушек, этому фото года три-четыре уже, и Хёнджин кажется ещё таким ребёнком: измазал волосы да рот в шоколаде, обёртки они вокруг разбросали, и он, протягивая руку вперёд, тогда пытался гладить Чонина по голове, а Ян не поддавался, дразня его. Хёнджин такой маленький и уютный в своей флисовой толстовке, на его груди — целый мир, сделать один шаг, и Чонину больше ничего не надо, воздух и солнце у него будут, а значит, сможет и цвести. В тот день они оба ещё не знали о Минхо, в тот день они просто нежились в одеяле и улыбались друг другу, а Чонин боролся с желанием прижаться к его груди, чтобы спастись. «Йена, — смеялся Хёнджин, — у тебя на губах глазурь». И Чонин облизывался, пальцем вытирал, а в итоге размазывал белую липкую массу по лицу. «Глупенький, дай вытру», — говорил Хван, а потом придвигался ближе, и Чонин даже глаза закрывал инстинктивно, чтобы не видеть лицо Хёнджина так близко от своего, а потом чувствовал, как его скулы не палец касается, а чьи-то губы.       Разве это вообще хоть как-то похоже на дружбу двух мальчиков-подростков?..       Хёнджин заливался в смехе. «Я слизал эту глазурь, не беспокойся», — говорил он, зарываясь пальцами Чонину в волосы. «Слюни у меня на лице оставил?» — напоказ злился Чонин и тут же касался кожи. Делая вид, что вытирает след от губ. На самом деле он попросту хотел пригреть его поцелуй у себя на щеке.       Почему сердце только разрывается?       Почему хочется зарыдать навзрыд, чтобы отпустить всю эту надоевшую боль? Почему Чонин снова пробегает подушечками пальцев по щекам, почему на ладонях опять остаются какие-то капли?       Он устал.       Он попросту устал ждать, пока Хёнджин в него влюбится. Такого ведь действительно может никогда не произойти. А он… а он ждёт.       Чонин вечно спрашивал себя, чем он сам хуже. Хёнджину нравятся парни, а они всю жизнь рядом, неужто ни разу не замечал… Такой же высокий, такой же стройный, такой же умный, вроде бы — в чём разница? Зачем размениваться незнакомцами, когда рядом готовый разделить с ним вечность Ян? Чонин хотел бы написать красивую сказку, в которой Хёнджин с самого детства любит его, но встречается с другими, чтобы не разрушить их дружбу, но и сам понимал, что давно вырос для сказок. Хёнджин попросту видит в нём не более чем глупенького младшего брата.       Чонин может очнуться от глубоких мыслей только после нескольких бокалов этих до тошноты приторных коктейлей, а когда он приходит в себя, понимая, что в желудке у него шторм да скоро он побежит в обшарпанный туалет, замечает напротив богатенького сахарного папашу, что ищет себе развлечений на ночь. Какой-то мужчина чересчур бандитского вида с цепью на шее да в шёлковой рубашке опускается рядом, замечая на стойке у Чонина опустевшие бокалы, и Ян проходит по нему уставшим, затуманенным взглядом, щурясь, чтобы различить его лицо.       «Знакомы? — выплёвывает он, потирая сонные глаза. — Если нет, аджосси, попрошу меня покинуть, я здесь не для этого». «Мальчонка, — цокает тот, стуча пальцами по стеклянной поверхности, — ты хоть совершеннолетний? Как тебя в клуб-то пустили, а?» «Отстаньте, дяденька, — лениво бормочет Чонин, укладывая руки на стол: волосы тут же падают на рукава рубашки. — Я сюда не знакомства заводить пришёл».       Но мужчина не отстаёт: Чонин чувствует даже с закрытыми глазами неприятное тепло его дыхания и отталкивающую интонацию насмешки. «По тебе видно, что ты боль заглушить пришёл, — улыбается незнакомец. — Не поможешь и мне?»       Чонину хочется ударить его этим стеклянным бокалом по голове, но он притворяется, что хочет спать: вдруг тот отвянет, решив, что скучно. Вот только ему, кажется, попался настойчивый. «Ну, так что? Девка бросила? Изменила?» — выпытывает у него мужчина. «Если бы, — вздыхает Чонин. — Шли бы вы отсюда, пока мой отец не прознал, что домогались меня». «Да ладно тебе, — хмурится незнакомец. — Давай выкладывай, что случилось. Деньги проиграл? Выгнали из дома? Что у вас, молодых, вообще в жизни случается?» Чонин на мгновение поднимает голову и прожигает того взглядом, полным желчи и презрения. «Влюбился», — и снова утыкается в стол, вдыхая запах пропитанного потом, сигарами и алкоголем чужого пиджака. Тот цокает и глаза закатывает. «От этого только алкоголь и спасёт. Тебя угостить, мелкий?» — предлагает мужчина. «Нет, — режет Чонин. — Хён сказал, никакого алкоголя». «Послушный мальчик, я смотрю, — ухмыляется незнакомец. А затем, подзывая бармена уверенным жестом пальцев, подмигивает и кивает в сторону Яна. — Подай ему ещё одну порцию. Я угощаю».       По стойке плавно скользит высокий бокал, полный светло-голубой жидкости, от которой его, честно говоря, уже тошнит. Сладкий привкус остаётся на зубах, и он через силу цедит очередной глоток.       «Почему вы угощаете меня? Я за это останусь вам обязан?»       «Как захочешь сам».       «Не верю, что вы не хотите затащить меня в постель, — Чонин морщится от тошнотворно приторного привкуса напитка. — Лучше бы вы приняли меня за шлюху. Было бы не так обидно».       «Это ведь не оскорбление — предложить провести пару незабываемых часов вместе?».       Сквозь вытянутое отражение Чонин различает коварную ухмылку незнакомца посреди сияющих неоновых ламп. От окружающего его света и частого мерцания в голову будто втыкают иглы, в горле бурлит неприятный кислый водоворот, а музыку хочется разом выключить — да вдохнуть свежего воздуха глоток.       «А может, и дольше? Согласишься? Кто там твой отец? Мы с ним наверняка знакомы, так что не упирайся, малыш».       Но Чонин его до конца не слушает: от слова «малыш», того, что Хёнджин произносил с лаской и заботой, его желудок сдаётся под напором смешанных коктейлей, и рвотный позыв заставляет Яна сорваться с места да пробежать через весь клуб к уборной, чтобы освободиться от груза выпитого. Так странно: вроде ничего вредного не употреблял, думает Чонин, хватаясь за стенки кабинки. Или в эти коктейли… что-то паршивое вбросили, да наверняка, иначе отчего голова кружиться начинает, кости ломит, а глаза слезятся? И пока он скатывается по хлипкой деревянной двери кабинки на пол, держась за колени, чтобы вернуть себе равновесие, видит перед глазами какие-то психоделические картины. Голос этого мужчины смешивается с мягким смехом Хёнджина в воображении, но улыбчивые карие глаза тут же охватывает презрение, и образ хёна стирается, исчезает, а Чонин жмурится в последней попытке за него ухватиться.       Похоже, даже если запить боль алкоголем или психотропными веществами, она не пройдёт. Ведь, как кто-то говорил, засохший цветок очередным поливом не спасти. Чонин уже давно… высох.       Ему плохо, очень плохо. Он рыдает, не сдерживая слёз, горячие капли обжигают скулы, катятся под подбородок и неприятно затекают под ворот рубашки, орошая ключицу, а он хнычет, обнимая себя за плечи, складывается в несколько частей, прислоняется взлохмаченными волосами и затылком к дверце, чувствует он себя сейчас ни хорошо, ни плохо, чувствует он себя… обычно.       Отпускать Хван Хёнджина — его обычное состояние. Только сегодня по-особенному не хочется, сегодня он царапает ногтями грудь, уже не жалея, что кто-то снаружи его услышит, а до сердца до сих пор добраться не может, и он с сожалением, тихим таким, почти незаметным, понимает, что это несчастное сердце пытается выкарабкаться сквозь порезы на протяжении восьми лет, однако Чонину страшно самолично провести операцию. Легче умереть, чем перестать его любить. Почему он тогда не может? Неужели любить его настолько сложно?..       Чонин вылезает кое-как на карачках из этой кабинки туалетной, вдыхая запах сигарет и алкоголя, и ему бы сейчас… в чьи-нибудь объятия, почему он просто не может зарыться кому-то в грудь и выплакаться, хуже всего — почему нельзя к Хёнджину вот так, в руки, в постель, в его заливистый смех и раскрытые пухлые губы… когда он выбирается обратно в зал, вытирая вспотевшими ладонями грязное лицо, то попадает в руки незнакомца, что подсел к нему за столик.       По ушам бьёт странная музыка, и на танцполе, что освещают мигающие бело-красные прожекторы, танцоры крутятся вокруг пилонов, принимая шумные оваци. «Ну что, малыш, поплохело? — на ухо шепчет ему мужчина. — Кажется, тебя на свежий воздух надо да в кроватку уложить. Не хочешь со мной?»       У Чонина голова от боли раскатывается: он опирается незнакомцу о плечо и потирает виски, втягивая воздух сквозь сжатые зубы. Тот пользуется моментом, успевая схватить его за талию, и усмехается тому на ухо.       «Тварь, — лепечет Чонин, жадно вдыхая воздух. Давящая атмосфера этого клуба вызывает в нём галлюцинации, голова кружится, он не отличает голосов в своей голове от звуков вокруг, а затем, задирая голову вверх, на издыхании выхрипывает: — Что ты мне подсыпал, извращенец?» «Амфетамин, — отзывается тот. — Ты не пожалеешь, малыш», — и сжимает его ягодицы в своих ладонях.       Чонин вскидывает на него взгляд покрасневших глаз. «Почему я?» — выдыхает он. Он сейчас упадёт, свалится, он не в силах на ногах стоять больше, а мужчина улыбается ему и шепчет на ухо: «Ты милый, парниша. И очень одинокий».       «Милый, — про себя повторяет Ян. — Хён меня… так постоянно называет».       И это сносит его с катушек.       Они выходят через заднюю дверь, и Чонин придерживается за его плечо, а потом… потом он помнит всё ужасно смутно.       Они выползают на воздух: Чонин тут же делает несколько глубоких вдохов, чтобы отдышаться, и аромат мокрой от ливня земли тут же заполняет его нос; он надрывно хнычет в пустоту не в силах справиться с заполняющим организмом наркотик, а чужие руки уже тянут его к машине.       Однако, стоит в нос ударить запаху кожаного салона и дешёвого парфюма, какая-то непредвиденная сила, подхватывая его за подмышки, отталкивает в сторону и откидывает на сырой асфальт, вокруг разносятся крики, грубые голоса сходятся в схватке, а он, обливаемый дождём, плачет, лёжа на холодном покрытии, посреди неглубоких луж, и вскоре мимо него проезжают, тихо шурша, колёса, а он глубоко и смиренно вдыхает спираль выхлопного дыма, зная, что медленно умирает.       Над ним заботливо склоняется незнакомое тело. Не так, как опустился рядом незнакомец в клубе, нет: оставляя место свету фонарного столба, этот человек присаживается сбоку и поднимает чёлку чёрных волос, чтобы открыть обзор Яну. Чонин пытается поднять голову, осмотреться, но всё вокруг ходит ходуном, и он вновь валится на землю; протягивает руку вперёд, к скрывшейся вдали машине, да и та падает, и из глаз проклятые слёзы водопадами.       «Дурачок, что ли», — слышит он голос рядом с собой. Голос незнакомый, но бархатный, доверительный, как у мудрого старшего брата. Чонину отчего-то кажется, что они могли уже где-то встречаться, иначе откуда возникает такое желание упасть ему на грудь и заснуть рядом? Ему в глаза заглядывает молодой мужчина, силуэт которого сквозь пелену дождевых капель размывается и двоится. «Ты… — Чонин пытается раскрыть губы, но каждое движение челюсти снова вызывает рвотный позыв. — Ты ещё к…» «Спокойно, — отвечает тот. — Не дёргайся, бедолага, а то ещё хуже станет».       Его руки осторожно поднимают Чонина и укладывают у себя на груди. Тот инстинктивно сжимается, утыкается носом в грудь. Как быстро исполняются желания, думает он. Ещё недавно хотел оказаться в чьих-то объятиях, а сейчас какой-то случайный человек хватает его и пригревает на своей груди. Не сон ли это? Может, он наглотался, шизу поймал, может, это галлюцинации всё, да дай бог, если это сон окажется. Но гроза, что шумным ливнем город окатывает, даёт понять, что он совсем не спит.       Чонин слегка дёргается: ёрзает, пока его куда-то несут. «Ну кто ты, — ноет он, легко ударяя незнакомца в грудь, — ответь уже, идиот». «Тот, кто тебя в итоге спасёт, — отзывается тот. — А ты прекрати уже дёргаться, иначе никогда до дома не доберёмся». Чонин хнычет, скулит, постанывает. «Я тебя знаю? — спрашивает он. И тут же неосознанно принимается лапать его за всё, что ни попадётся: крепкие грудные мышцы, бицепсы под чёрной футболкой, шею, ключицу; тот пытается отвертеться, но прозорливые лапы исследуют его тело. «Нет, — заключает Чонин, — таких качков я ещё не знаю. Дай-ка за грудь потрогаю». «Да хватит тебе уже, боже ж ты мой!» — восклицает тот. «Если не дашь потрогать, скажи хотя бы своё имя. А то вдруг ты маньяк какой». «Со Чанбин, — отвечает тот. — Доволен?»       Чонин кивает. Ещё как доволен. «Угу, — мычит он. — Ты спас меня, получается? Спас от того мужчины?» — едва членораздельно мычит он. «Он бы тебя изнасиловал, ты хоть это понимаешь? — ругается Чанбин. — Опоил тебя наркотиками, а ты поддался. Он же с букетом наверняка. Тебя жизнь, что ли, ничему не учит?» Чонин продолжает ёрзать в его мускулистых руках. Чанбин только отворачивается, громко цокая, и наконец доходит до проезжей части, где ловит такси. «Ты полностью невменяемый, знаешь это?» — ворчит Чанбин, укладывая безжизненное тело Чонина на заднее сидение. Тот угукает равнодушно. А затем Со устраивается рядом, кладя его голову к себе на колени, и Чонин понимает, что только что его кто-то спас.

***

      Действие наркотиков отступает лишь под утро. Пасмурное, дождливое утро, когда стучащие по грязному окну капли, оставляя разводы, стекают к серому подоконнику и будят Чонина назойливым и размеренным ритмом.       Сквозь первый взгляд из-под опущенных ресниц он находит себя лежащим в чужой постели. Обнажённые бледные руки отчаянно держатся за уголок подушки, хрупкое тело укрыто шуршащим плотным одеялом. Это не его квартира: на прикроватной тумбе лежат старые часы с потрескавшимся стеклом циферблата, и из окна, насколько позволяет то увидеть высокий подоконник, проглядывается тёмное окно высокого дома-муравейника напротив. Боже… он впервые ночует у незнакомца.       Воспоминания о прошедшем вечере проносятся в голове густым туманом: несколько опустошённых бокалов с остатками голубоватого коктейля на дне, вытянутые и явно непропорциональные обрывки чужих тел, чужих рук, грузный, медный голос мужчины, выпытывающего у Чонина, что его привело сюда, и отчего-то ещё Хёнджин, Хёнджин, Хёнджин, который так и не выходит из его головы со своей дурацкой доброй улыбкой и ожидаемыми словами. «Малыш, я не смогу с тобой в субботу, у нас с Минхо уже вторая годовщина, ты же помнишь, — и поцелуй в щёку. — Давай встретимся на следующей неделе, ладно?» Будто по щелчку пальцев образ исчезает, оставляя Чонина наедине с давящей совестью. «Хорошо, хён». И смиренные шаги в сторону очередного клуба в попытке забыть себя.       Чонин оборачивается в постели, мельком оглядывая комнату. Двуспальная кровать, комод, одинокий, наполовину засохший алоэ у торшера, кресло с выглядывающими пружинами, светло-бежевые стены: здесь всего было по минимуму, словно хозяин мог в любой момент сорваться и сбежать на край земли, оставив после себя тихую безлюдную квартиру без следов воспоминаний или сожалений.       — Уже очнулся?       Как может предполагать Чонин, со стороны кухни выходит молодой мужчина со стаканом воды в руках. Низкого роста, в обтягивающей крепкую грудь серой футболке — и с располагающей улыбкой на маленьких пухлых губах. Ян слабо кивает.       — Видимо, твой первый раз, да?       — О чём… О чём ты?       Сухость во рту такая, что, кажется, его сейчас снова вырвет.       — Наркотики. В коктейль подмешали возбудителя, но тебе повезло избавиться от него ещё в туалете. Эффект остался, правда, слабый, — сообщает мужчина. — Ты уже отключился по дороге домой. Не представляю, что случилось бы, забери тебя этот подонок. Хотя это довольно предсказуемо, — и строго добавляет, — тебя бы изнасиловали.       Чонин утыкается в край подушки, тихо постанывая. Одеяло укрывает его плечи и шею, но от стыда хочется спрятаться с головой, чтобы даже лица не было видно. Если бы хён узнал… как сильно бы он волновался?       — А ты сам кто такой?.. — хрипло выдаёт Ян, жмурясь. Он так слаб сейчас, что вряд ли и стакан воды выдержит.       Мужчина опускается напротив кровати на одно колено и складывает ладонь на груди, кланяясь, словно Чонин — король.       — Раз я вас спас, считаете меня своим рыцарем, господин Ян.       Чонин сипло смеётся в ткань подушки, качая головой.       — Рыцарем? Мы что, в средневековье?       Но сам себя ловит на улыбке.       — Ваш персональный рыцарь Со Чанбин, — продолжает мужчина.       Со Чанбин… Имя вызывает у Яна ассоциации: неглубокие фиолетовые лужи, золотистый оттенок догорающих фонарей, сильные руки, устроившие его полумёртвое тело на своей груди, и мягкие движения шершавых подушечек пальцев по лохматым чёрным волосам.       — Ладно, шучу. Я всего лишь пушечное мясо в семье Мин. Мой начальник — один из акционеров вашего предприятия. Поэтому я узнал тебя.       — Ты меня…       — Вытащил вчера. Да, — кивает Чанбин. — Из лап господина Нама.       — Зачем?..       Чонина редко спасали. Хёнджин был единственным, кто защищал его от школьных хулиганов, но в редкие хождения по клубам он становился причиной ссоры очередных пьяных идиотов, споривших, кто проведёт с ним ночь. Из пучины драки его вытаскивали чьи-то псевдо-заботливые руки, и когда они выбирались на задний двор в попытке отдышаться, его прижимали к стене и глубоко — до противного — целовали, и Чонин со слезами разочарования уходил, убегал, брал такси и добирался до дома, сдерживая рыдания от страха. «Всё хорошо, малыш? — слышался родной голос в трубке. — Ты никогда не звонишь посреди ночи».

      «Хён, ты в порядке?»

      «Я в полном, а вот у тебя голос дрожит и…»

      «Раз ты в порядке, то в порядке и я».

      Чонин уговаривал себя, что с ним действительно не случилось ничего плохого. Просто очередная разрядка с незнакомцем, хотя всё, чего он хотел, это провести ночь — тёплую и нежную — вместе с Хёнджином и убедиться, что он невредим.       Спасения от чужаков, кончавшиеся нежелательными да непрошеными прикосновениями, только страдания приносили.       — Я буду стоять и смотреть, как грязный мужлан подсыпает тебе наркотики, а потом увозит в своей машине — невменяемого и неадекватного?       — Ну и что ты хочешь за моё спасение? Деньги, тело, должность, что?       — Кто ранил тебя, что ты думаешь, будто мне за твоё спасение что-то нужно?       Чонин вздрагивает. Глаза автоматически раскрываются, и перед ним — не безликий, равнодушный и полупрозрачный незнакомец, а настоящий человек. С большими глазами, заинтересованно бегающими по опухшими лицу, и мягкой медовой улыбкой. А ещё — стаканом воды, что держит обеими ладонями.       — Ты ведь сам сказал, что твой начальник — акционер в компании моего отца.       — Это каким-то образом влияет на то, что я тебя спас?       — И тебе плевать на это? — всё ещё в сомнении проговаривает Чонин.       — В тот момент ты был молодым и неопытным дурачком, которого едва не взяли силой. Я что, должен извлечь выгоду из слабого, несчастного да потерянного?       — Все извлекают.       Чанбин сдаётся: вскидывая брови, он опирается о постель и усаживается рядом с Чонином, приподнимая упавшие на покрасневшие глаза длинные чёрные пряди.       — Выпей воды, прошу. Я развёл в ней лекарство, тебе должно помочь.       — Ещё скажи, что больше ничего не подмешал.       — Я не подмешал, — спокойно отвечает Чанбин. Настолько спокойно и мудро, что Чонин чувствует себя истеричкой. — У тебя желудок надорван. Лекарство залечит стенки, давай, скорее.       Руки у Чонина резко сгибаются в локтях.       — Я даже встать не могу, Со Чанбин…       Чанбин подхватывает его тело под тонкую талию и, заворачивая в горячее одеяло, осторожно, боясь задеть так, что прикосновение принесёт ему боль, прислоняет к своей груди, мягко обнимая за плечи. Чанбин подносит стакан к тонкой линии губ и, слегка наклоняя подбородок, вливает микстуру сквозь сжатые зубы. Чонин морщится, но послушно допивает всё до самого дна.       — Кто ж тебя довёл до такого состояния, малыш?..       — Я тебе не малыш.       — Брось, я тебя старше лет на семь.       — Малышом меня может называть только один человек на свете.       — Это из-за него ты вчера плакал у барной стойки?       — Отчасти да.       — Бывший?       — Нет.       — Нынешний?       — Нет.       — Будущий?       — Никогдашний.       Чанбин ловит падающее тело, устраивая у себя на коленях.       — Если он для тебя ни в будущем, ни в прошлом, зачем ты цепляешься за «никогда», надеясь, что в нём останется место для «возможно, однажды»?       Чонин и сам бы хотел знать. Ведь очевидно же, что быть с Хёнджином невозможно, тогда откуда зародилась эта частичка надежды, что его поцелуи в щёку и шею не просто дружеские?       — Он мой единственный и лучший друг. Если я признаюсь ему, а он отвергнет меня, мы разлучимся навсегда. Что я буду без него делать? И кем стану, если не смогу заботиться о нём? Уж лучше подавлять это чувство в себе, чем ему рассказывать.       — Почему?       — Потому что, как только я признаюсь, мы перестанем быть теми, кем были всегда?       — А кем вы были всегда?       Чонин чувствует, как по частям начинает раскалываться голова. А тут ещё Чанбин со своими вопросами…       — Друзьями, я же уже сказал.       — Друзьями, один из которых влюблён в другого. Как долго ты уже в него?..       — С тринадцати лет.       — И что, ты правда думаешь, что что-то изменится? — улыбается Чанбин. — Посмотри на вас обоих со стороны: один с улыбкой смотрит на залитый солнцем мир, а второй, плевав на яркие лучи, сверкающие переливы и сладкие звуки, не отрывает взгляда от первого. Если ты признаешься и он не ответит взаимностью, что изменится? Ты так же продолжишь смотреть на него сияющими глазками, а он будет принимать твою любовь и продолжит быть тебе настоящим другом, разве не так это должно быть?       — Хён очень чувствительный. Он будет винить себя за то, что не может ответить мне теми же чувствами. Однажды это чувство вины поглотит его настолько, что мы неосознанно начнём отдаляться, и в конечном счёте окажемся обычными коллегами, живущими воспоминаниями.       Чанбин укрывает его одеялом, поплотнее подталкивая ткань под бёдра.       — Он же твой друг, в конце концов. Друзья должны решать проблемы вместе, а не оправдываться дежурными «ничего не случилось, всё в порядке», когда вам и правда нужно обсудить происходящее. Если он тобой и правда дорожит, думаешь, он бросит тебя из-за такой мелочи? Если чувства больше сдержать невозможно, расскажи ему, чтобы он остудил тебя, остановил. Может, получив отказ, ты наконец поймёшь, что тебе делать дальше. Может, понимая, что его губы никогда не подарят тебе поцелуй, ты охладеешь к тому, без чего раньше не представлял свою жизнь. Тебя ведь убивают не чувства к нему. Тебя убивает надежда.       Чонин цепляется за уголок одеяла, вжимая голову в шею.       — Но если у него уже есть вторая половинка? Родственная душа, зачем я буду рушить то, что они так бережно взрастили, зачем я буду портить его счастье?       — А что, лучше рушить вместо этого себя? Видеть в зеркале не счастливые улыбающиеся глаза, а то, как по крупинкам твоё тело разрушается, а на месте сердца всё шире становится дыра? Однажды твой возлюбленный заметит это и спросит: куда же делся мой Чонин-и? Что стало с тем, кто всегда говорил, что он в порядке? И почему я не заметил того момента, когда он начал растворяться? Как же мне теперь ему помочь?       Чонину непривычно мягко. Чужие колени приятно согревают, постельное бельё пахнет чужим парфюмом — свежестью кедра и лайма — и его голос с Яном так нежен, что кажется, будто это затяжной сон или галлюцинация, прежде чем он снова очнётся грязным и потным в туалете затхлого клуба.       — Но ведь это всё равно ни к чему не приведёт… — шепчет Чонин.       А затем представляет, как Хёнджин, услышав его признание, повторяет своё «малыш» и бросается в его объятия, утешая нежными прикосновениями. И когда в следующий раз Чонин посмотрит на него своими большими грустными глазами, Хёнджин улыбнётся утешающе: я знаю причину, и вместе мы сможем это побороть, правда.       — Тебе больно? От любви к нему — больно?       — Очень.       — Когда больно, любить тем более нельзя.       — А как тут не любить, когда он смысл моей жизни?       Чонин поднимает взгляд и встречается с понимающими глазами Со Чанбина. Тот накрывает его волосы ладонью да поглаживает острые скулы подушечкой большого пальца.       — Не пробовал найти другой?       Другой… пробовал, как же. Уговорил себя влюбиться в Нам Тэхо, одноклассника, который побил его сразу после признания; искал в пересечениях людских взглядов тот, что мог бы согреть его сердце, прописывал по пунктам идеальный тип, но рука так и не поднималась вычеркнуть из списка «длинные волосы» и «высокий голос». Сотни парней и девушек мелькали у него перед глазами, сотни раз он пытался цепляться за их улыбку, чтобы обрести гармонию. «Понравился кто-то, да? Та самая девушка, с которой тебя в пару на проект ставили?» Чонин оборачивался и видел перед собой смеющиеся глаза. «Да кто мне может понравиться, пока есть ты», — добавлял он мысленно и сдавался.       — Искать другого тяжело.       Чонин чувствует плавное прикосновение пальцев к своим волосам. Движения чужой руки мягки и проникновенны, и ему на мгновение становится хорошо.       Если так подумать, Чонин сейчас в чужой постели — выдал свою сокровенную тайну незнакомому мужчине, да ещё и позволяет гладить себя по голове. Смешно даже.       — Со Чанбин, — шепчет Ян, — сколько времени?       — Почти десять утра. Тебе нужно куда-то спешить?       Чонин качает головой. Нет, просто каждое утро, просыпаясь, первым делом он проверял личные сообщения с Хёнджином. Это казалось самым важным пунктом дня.       — Где мой телефон?       Чанбин наклоняется, открывает верхний ящик тумбы и достаёт оттуда почти разряженный мобильный. Чонин потирает уставшие глаза: яркий экран ударяет по нервным окончаниям, вызывая резь, и, пролистывая одинокие рекламные уведомления и напоминания, Ян понимает, что хён даже не думал ему писать.       — Конечно, — хрипло проговаривает он, прикрывая уставшие глаза предплечьем, — они же праздновали годовщину.       — Твой возлюбленный?       — Ага. Со своим возлюбленным. Как бы глупо это ни звучало.       — Только не говори, что напился ты из-за того, что он оставил тебя этой ночью.       Чонин смеётся: жалко, сипло, горько.       — Скажу тебе больше — он попросил меня прикрыть его перед родителями, сказав, что ночует в моём доме.       — Это конец.       Оба улыбаются, и Чонин внезапно чувствует, что Со Чанбин понимает его куда больше, чем он ожидал.       — Послушай, — произносит Чонин, наконец доверяя ему свой взгляд. Чанбин смотрит заинтересованно, брови вскидывает, а потом у Яна что-то в сердце взрывается, когда Со дарит ему ухмылку одним приподнятым уголком губ. — Я тебя совсем не знаю, но можно… можно ненадолго останусь у тебя? Ты будешь против? Я могу уехать, всё понимаю, просто…       — Просто на улице дождь, просто мой хён, которого я люблю, сейчас в постели с другим, просто я всё ещё слаб и потерян, я знаю все твои последующие оправдания, — кивает Чанбин, отчего-то пряча взгляд. — Просто оставайся, не называя причин. Ты не хочешь их придумывать, а я не хочу их знать.       «Я тебя совсем не знаю» медленно исчезало с каждой новой ухмылкой и последующей шуткой, которую Чанбин дарил ему, замечая смущение и беспомощность Ян Чонина. Тот узнаёт, что Чанбин — психолог, вторые половинки у него всегда сбегают наутро, каждый вторник он ходит в спортзал, он совсем не знает, как выращивать цветы, а ещё мечтал завести кота, но тот одним днём позднего марта сбежал через окно балкона и так и не вернуося. Чанбин всё воспринимает с улыбкой: заглушая ли боль или пропуская опыт через себя, словно дым, и не позволяя его частицам осесть на слизистую оболочку, Чонину было всё равно: он попросту начинал восхищаться — им, таким простым и как будто бы… смертным.       Дело в том, что Хёнджин для Чонина был сияющем принцем в серебряных доспехах, Минхо — неприступным королём, весь его мир крутился вокруг слов «наследство» и «состояние»: богатство было привычной функцией, и когда Чанбин сказал, что заварит себе быстрорастворимый, Чонин поймал себя на мысли, что даже не знает его вкуса. «Эй, принц, — смеялся Со, доставая запылившуюся кофемашину, — учти, я делаю это лишь потому, что ты плохо себя чувствуешь. В следующий раз будешь заваривать сам». «А что, будет следующий раз?» — улыбался Чонин. «Только если ты захочешь».       Смертным, который давно уже принял тот факт, что однажды его жизнь может кончиться. Жизнь Чонина была растянута и одновременно ограничена рамками дела его жизни: заглядывая в будущее, он видел в нём пост президента крупной компании и хёна рядом, и обязанности так сильно давили на него, что он не верил, будто через год, два, десять что-то изменится — вся жизнь, словно подробно расписанный план, уже была предопределена. У Чанбина на уме был максимум завтрашний день с акциями в магазине, деловыми встречами в офисе и сожалениями, что он не успеет на вечерний эфир той самой дорамы в жанре мистика по телевизору.       Чонин принимает душ, переодевается в чужую футболку — тело пропитывается терпкими ароматами кедра и лайма — и позволяет телефону разрядиться окончательно, когда понимает, что он вновь в чужой постели и вновь позволяет себя касаться. Хочется спихнуть это на остаточное действие наркотика, но спихивается всё благополучно на сильные руки, укладывающие его лопатками на большие холодные подушки, и мягкие губы в поцелуе с привкусом жгучего глинтвейна.       «Это временно, — шепчет Чонин отражению в зеркале в ванной, замечая, как позади струится к потолку дым Чанбиновской сигареты. — Правда, временно, очарование никогда не длится дольше пары дней».       «Я провожу тебя», — произносит Со возле двери, когда Чонин, накинув рубашку, собирается уйти к вызванному такси.       «Не нужно, Чанбин, правда, — оправдывается он, сглатывая слюну. — Что может случиться плохого?»       «Я просто хочу побыть с тобой чуть дольше, — опущенный пьяный взгляд, и ладони бредут к чужой талии. — Позволишь?»       Влажные, пухлые губы припадают к хрящику холодного уха. Рубашка — предсказуемо — с шелестом падает на пол, руки пробираются ниже, и Чонин припадает к его губам, прижимая к металлу входной двери.       Фары такси в последний раз простираются к потолку спальни и, не дождавшись ответа, блуждают по внутреннему двору жилого комплекса, чтобы затем скрыться в неоновых перекрёстках города.       Наутро у Чонина всё тело в поцелуях, и на мгновение он забывает о Хёнджине. Что-то кажется неправильным на долю секунды, когда он просыпается от «малыш», произнесённого не тем голосом, и в спешке он подключает телефон к зарядному устройству. «Возьми, — протягивает Чанбин кружку бодрящего кофе, но аромат зёрен вызывает в Чонине волну тошноты и тревоги, пока тот упорно гипнотизирует изображение пустой батареи в телефоне, что медленно превращается в привычный экран. С Хёнджином на обоях. — Давай же, выпей. Ты не выспался». Чонин берет в руки кружку, но та поспешно выпадает из дрожащих ладоней, орошая бледные пальцы горячими каплями. Двадцать пропущенных. Чонин даже не хочет коситься на сообщения: одна миниатюра фотографии хёна заставляет его сощуриться от стыда и обгладывающего ощущения предательства. Он провёл в квартире Чанбина целые сутки, даже не предупредив Хёнджина о том, что, возможно, исчезнет ненадолго. Просто когда сам Хёнджин просыпался в одной постели с Минхо, Ян подумал, что тоже заслуживает счастья.       «Прости, — он качает головой. — Прости, я куплю новую чашку и уберу здесь всё… Прости…»       Чанбин усаживается рядом, слушая, как Чонин звонит старшему и пытается оправдаться, придумывая, что заболел, что валяется с температурой, что не в силах был даже поднять в руки телефон, и Хёнджин на другом конце провода взволнованно спрашивает, когда ему приехать, а Чонин мрачно отвечает, что не хочет его заразить, и в тот момент даёт понять Чанбину, что это действительно временно.       «Я уезжаю домой, — произносит Ян, откидывая Чанбина медным взглядом. — Мне действительно не стоило задерживаться у тебя». Со провожает его в прихожей, пока оба коротают время, дожидаясь приезда такси. «Но однажды… — начинает он, опираясь широкими мышцами плеча о косяк, — можно ли мне хранить надежду на ещё одну волшебную ночь с тобой?»       Чонин уходит, ничего не говоря.       «Малыш?..» — вопросительно смотрит на него Хёнджин, когда они встречаются на следующий же день: он такой родной, словно смятая после долгого сна постель, в своей привычной толстовке, пахнущей сладким шоколадным парфюмом, — и Чонин бросается ему в объятия, утыкаясь округлым кончиком носа в шею, чтобы едва слышно прошептать надрывное «хён, я скучал». Хван похлопывает его по спине, спрашивая, как он себя чувствует, а Ян уже и забыл про свою выдуманную лихорадку, он хватается руками за талию и сквозь подавленные слёзы говорит, что никогда раньше прекраснее себя не чувствовал.       Несколько недель, как в тумане, он пытается себя забыть.       Себя, который сам же, стоя в чужой кухне в одной лишь широкой футболке, направлял чужие руки, чтобы они, блуждая по спине, наконец приоткрыли его бёдра.       Себя, который улыбался незнакомцу в поцелуй, наконец узнавая, что это такое — жар в груди, такого в фантазиях ещё не было, и Хёнджина таким он ещё никогда не рисовал.       Себя, который впервые услышал собственный стон, вызванный чужими поцелуями в тяжело вздымающуюся грудь, и испугался, на мгновение остановив Чанбина и попросив его притормозить.       Ночь приглушал барабан промозглого дождя, и они сидели напротив посреди взбитой простыни. Чанбин заправлял его чёрные пряди назад, смущённым взглядом изучая покрытые поцелуями скулы, и шептал, что они могут остановиться, если ему страшно, но проблема в том, что Чонину хотелось уже раствориться в чьей-то темноте, плевать с кем, ведь он внушал себе, что пальцы, что гладили его виски, это золотистые локоны, а голос, которым его звали, был высок и хрипловат.       Совсем как у хёна.       Чонин пытается забыть себя — и у него это промежуточно получается.       Только он снова и снова находит себя в чужой постели.

***

      Чонин пытается укрыться в чувствах к Хёнджину. Каждую ночь подолгу лежит с закрытыми глазами, смотря на высокую Луну, чтобы прогнать образы чужих, прижимающих его к постели рук, вплоть до того, как засыпает исключительно от измождения, когда уставший мозг больше не в силах бороться. Спрашивает себя, почему для других людей случайная связь с незнакомцем из бара — воспоминание быстрорастворимое, а у него в памяти накрепко засел человек, гладивший его волосы, пока Чонин в тяжёлом выдохе рассказывал ему свои тайны. Спрашивает себя, почему не может продолжать жить дальше, отпустив его поцелуи в хрящик уха, отпустив блуждавшие вдоль от груди к талии ладони, отпустив губы, припадавшие к его острой ключице и щекоткой впитывавшие те редкие капли пота, что стекали по жилкам его шеи… отпустив того, кто заставил его на мгновение забыть Хёнджина.       И вспоминает, что номера Со Чанбина у него нет, а свой он даже не оставил. Просто молча ушёл, долго думая, нужна ли им ещё одна ночь.       Многие говорят: если вы предназначены судьбой, значит, ещё встретитесь. Чонин в это никогда не верил. Посреди мерцающего мегаполиса, чтобы вот так, случайно, на очередном перекрёстке? Это ведь полный бред, правда?       Конечно, бред, сказал он себе.       «Малыш, прикроешь меня ненадолго? — шепчет Хёнджин, вновь обнимая Яна за плечо. Вокруг них меж высокими колоннами цвета слоновой кости снуют гости в чёрных костюмах и официанты разносят алкогольные напитки. Чей-то день рождения, или поминки, или свадьба, или очередная презентация, он даже не помнит. Что это за отель — Ян вспомнить тоже не может. Чонин делает взмах рукой, будто отпуская Хёнджина. — Что, даже не поинтересуешься, как мы умудрились встретиться?» — улыбается Хван ему в макушку. «Я где-то четверть часа назад видел, как вы с Минхо столкнулись в кухне, — устало бормочет Ян и поднимает укоризненный взгляд на хёна. — Думаешь, сложно догадаться, чем дело закончится?» Хёнджин смеётся заливисто и слишком счастливо: его смеяться заставить так просто и предсказуемо, стоит лишь упомянуть имя его возлюбленного, и он уже тает, плывёт, растворяется. Чонин хлопает того по плечу, поправляя лацкан пиджака, и зачёсывает ему длинные пряди за волосы. «Постарайся не задерживаться, — просит он, убеждаясь, что Хван выглядит прилично. — Говорят, репортёры хотят взять у тебя интервью». Хёнджин послушно, как младший брат, кивает, и, бросая растворившееся в толпе «спасибо», удаляется, прячась в переплетениях чужих рукавов и мерцающих от пламени свечей в люстрах бокалов.       Чонин провожает его взглядом, следя, чтобы президент Хван, что был занят разговором с незнакомым европейским инвестором, не заметил исчезновение своего сына. Потому что, если он случайно решит позвать его, чтобы представить партнёрам, Чонин начнёт свою безумную импровизацию. «Он в туалете» плавно перетечёт в «да, ему снова плохо, может, шампанское здесь некачественное, вы только посмотрите, закупились дешёвкой, а теперь нас поят»; после получаса отсутствия отец, скорее всего, снова поинтересуется, а Чонин начнёт ножкой стучать по полу от волнения («Нет, я всё понимаю, взрослые люди, давно не виделись, но вам действительно, что ли, прямо здесь приспичило?..»). Придётся пообещать поискать его — а эта долговязая катастрофа назавтра пусть сама оправдывается — но Чонин бросает, будто мазок случайный широкой кистью, взгляд в сторону, и его прошибает током мурашек.       Это не было внезапно. Не то чтобы люди специально разошлись по сторонам, просто кромки платьев на мгновение встрепенулись, бокалы подняли в воздух, и полупрозрачные переливы нашли в безликой, сумасшедшей толпе единственные глаза, которые всегда смотрели на него.       У Чанбина ухмылка такая, будто он вспомнил все их общие секреты, он закусывает костяшку указательного пальца и подбородком кивает в сторону.       У Чонина взгляд печальный, полуживой, и из рук вырывается непосильно тяжёлое стекло пустого бокала, разбиваясь у его ног и взлетая в воздух лёгким рикошетом.       Они выходят через широкие двери — и когда чужие голоса остаются позади, хватаются за руки, наверное, чтобы спастись.       Чонин понимает, какое жаркое и волнующее чувство испытывает Хёнджин, когда просит прикрыть его.       «Скучали по мне, господин Ян?» — Чанбин шепчет это на ухо, заставляя того вздрогнуть от смущения. «Не дождёшься», — бормочет тот, но как-то неосознанно уже прижимается к его крепкому плечу, переплетая их пальцы. Эта тревожная привязанность к мужчине, о котором он мечтал ночами, представляя, как их губы прижимаются в мягком поцелуе, заставляла действовать неразумно и будто бы пьяно: притворяться, что он для него ничего не значит, было бесполезно.       Они блуждают по коридорам верхних этажей меж чужих номеров и мелькающих цифр из старого, потускневшего пластика. «Мы не можем просто так ворваться в чей-то номер», — начинает Чонин, но Чанбин демонстрирует ему ключ-карту: «Я забронировал комнату. Знал, что ты будешь здесь». И Чонину так хочется воззвать к своей гордости, так хочется приказать себе остановиться, ведь этот наглый паршивец попросту манипулирует им, но разве это манипуляция — предложение того, чего они оба так сильно желают? — и разве может он теперь отказать, когда сильные руки Со вновь хватают его за бёдра и прижимают к внутренней стороне двери?       Губы снова впитывают влагу его шеи, ладони нежно пробираются под тесно заправленную в высокие брюки рубашку. Возбуждающий холодок прокрадывается по спине, и Чанбин отстраняется, тёплым взглядом из-под полуопущенных ресниц изучая его едва ли не равнодушные глаза.       «А вот я по тебе скучал безумно».       Чтобы не упасть, Чонин кладёт свои руки ему на плечи и цепляется за ткань пиджака, разглядывая приоткрытые губы. «Мог бы оставить свой номер, — слегка обиженно шепчет он. — Ты хоть знаешь, как долго я пытался забыть то, что ты делал со мной?.. Так искусно». Со подхватывает его на руки, обессилевшего и одинокого, и укладывает на широкую кровать. Слабое тело касается шёлковых простыней, идеально уложенные волосы разлетаются по мягкой подушке. Так хочется снять обтягивающий костюм, вновь набросить чужую, едва прикрывающую бёдра футболку и поселиться в отдалении от броского шума незнакомцев. «Я прямо сейчас должен прикрывать хёна», — напоминает он сам себе, бросая беспомощный взгляд в сторону Чанбина. «А он сбежал вместе со своим парнем?» Чонин кивает. Он ненавидел это представлять, но предательски воображение рисует картину: они с Минхо могут оказаться в этом же коридоре, в соседнем же номере, в такой же высокой кровати и пышной постели, улыбаясь друг другу, потому что наконец улучили момент побыть вместе, и возможно, дело зайдёт куда дальше обычных поцелуев в лоб.       «Он у тебя красивый, этот хён, — ухмыляется Чанбин, — сын президента Хвана, верно? Увидев его вживую, я понял, почему ты так сильно от него зависим. Удивительно, как ты держишься». «Зависим, — фыркает Ян. — Идеальное слово. Иногда мне кажется, что я зависим от одной идеи его существования. Ты знаешь, что это такое?» Чанбин устраивается рядом: облокачиваясь локтем о подушку, разворачивает Чонина к своей груди и медленно гладит по рёбрам, временами останавливаясь, чтобы дать ему выговориться. «А что ты… чувствуешь к нему?» «Я зависим от него целиком и полностью: от того, как он зовёт меня своим малышом и чудом, от того, как он присматривает за мной, подобно ангелу с небес, — говорить это получается так легко, быстро, слова отскакивают от зубов, и с каждым новым предложением на душе как-то легче становится. — Зависим от касаний его, от поцелуев в затылок, от идиотских шуточек и того, как он кладёт свою голову мне на плечо». Чанбин улыбается — так, как улыбаются взрослые, понимая, что проходили через то же самое, на что сетует их ребёнок. «И я так долго, так долго, — Чонин утыкается лбом в уголок шёлковой подушки, постепенно скатываясь к чужой груди, — думал, что испытываю к нему. Может, он просто мне нравится, а может, я хочу стать ему самым близким человеком на свете, но мы и так максимально близки, чего ещё здесь желать?.. И каждый раз, снова и снова, обнимая его, я закрывал глаза, утопая в интимном тепле его рук, я закрывал глаза, вдыхал этот момент полной грудью, чтобы запомнить всё: запах салона автомобиля, увозившего его домой, медовый аромат его локонов, даже смех его уловить пытался, когда он шептал: «Малыш, ты чего ко мне приклеился, а?»… И в такие моменты я всё отчётливее понимал: никуда мне уже не сбежать. Я влюбился в него, как последний идиот».       Ладонь Чанбина плавно движется от рёбрам к солнечному сплетению, и шершавые пальцы расстёгивают пуговицы пиджака Яна, будто позволяя его сердцу сделать глубокий вдох кислорода. Чонин его движениям поддаётся: снимает пиджак, расслабляет галстук на шее, и становится как-то непривычно холодно.       «Ты сказал, что если больно, любить не стоит, — продолжает он. — Я сам задумывался, а может, мне действительно не нужно так сильно любить? От этих чувств становится хуже только мне, пока он озаряет мир по-прежнему счастливой улыбкой. Значит, пора перестать принимать всё так близко к сердцу. А потом, знаешь, — Чонин теребит пуговицы на рубашке Со, — потом я смотрел в его сияющие глаза и думал… думал, да плевать. Пусть будет больно, я ведь так этого хочу. И пока он улыбался, даже не мне, я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Я шептал о том, как сильно люблю его, но мне хотелось прокричать об этом с крыш. Наверное, я схожу с ума. Голова по кускам разрывается, сердце, как бешеное, колотится… Не знаю, кто проклял меня любовью к нему. Но в такой же степени, какая эта любовь приятная, — в такой же степени сильно, Чанбин, — я страдаю».       «Ты ему хотя бы намекал?» — проговаривает тот, пропуская пальцы сквозь его волосы. Чонин кивает. «В детстве мы с ним хотели вырасти и пожениться, — смеётся Ян, складывая ладони в кулаки на чужой груди. — А после много шутили насчёт того, что предназначены друг другу судьбой. Где же ты видел, чтобы два друга детства были так крепко привязаны?» «И у тебя ни разу не возникало ощущения, что это взаимно?» — Со осторожно гладит его скулы, любуясь блеском в раскосых глазах. «Хотелось. Хотелось, чтобы возникло, — шепчет он. — Но взаимно у Хёнджина всегда было только с другими. А в мои руки он падал лишь потому, что доверял мне. Не больше. Я уже почти смирился… Смирился с поражением никогда не стать его».       Чанбин зачёсывает чёрные соломенные волосы назад, замечая безумное желание любить в отблеске шоколадных глаз.              «А ты не хочешь стать моим?»       Тишину их номера нарушает короткое шуршание тела в постели, и незаметно для них обоих Чанбин укладывает Чонина на спину, окольцовывая его тело в кровати мускулистыми плечами.       «Твоим? — уголки длинных губ медленно сползают вниз — Ян переводит взгляд на обнажённый раскрытыми верхними пуговицами участок кожи большой груди. — Даже если я стану твоим, — Чонин забирается ладонями под рубашку, ощущая жар чужого тела, — ты ведь понимаешь, что он всегда будет значить для меня намного больше?»       «Понимаю».       «И всё ещё хочешь, чтобы я согласился?»       «Хочу». Расстояние между ними сокращается, и Чонин утопает в безумном желании провести с ним целую ночь.       «Тогда поцелуй меня. Я уже очень давно хочу, чтобы моё сердце забрал кто-нибудь другой».       Чонина бесит, что в сердце он хранит любовь к двоим. Раздражает, что в райский уголок тёплых фантазий, где они с Хёнджином разлеглись на пледе посреди цветущего ромашками и клеверами луга под молочными лучами высокого солнца, стучится ещё один человек, и на мгновение луг накрывают грозовые тучи и мельницы приносят лопастями дуновения северного ветра. Чанбин рушит все его фантазии до основания, одним лишь взглядом глубоких глаз повторяя, что любовь к Хёнджину — эфемерные мечты, которые никогда не сбудутся, если Ян продолжит стоять на месте и играть в молчанку, зато с ним, Чанбином, они этот вымышленный луг снесут до основания и высадят свой, настоящий, живой, с бабочками, кузнечиками, мышками и перепелами, да и цветов здесь будет в разы больше, если Чонин захочет, а он хочет, хочет, в очередной раз хочет, когда выплакивается Чанбину в грудь и стонет в ключицу имя своего хёна. Когда Чанбин обнимает его за талию и шепчет: «Малыш, лучше выплакаться», — а Чонин всю правду в глаза режет: «Да когда я уже вырасту достаточно, чтобы полюбить тебя?!», — становится так невыносимо, что он убеждает, будто ему нужна очередная ночь с Чанбином, и это становится единственным способом утереть слёзы — потонуть в чужих простынях.       Просто Хёнджин для него целая жизнь, а Чанбин — всего лишь способ заглушить боль, причём не очень эффективный.       У них всё просто замечательно: раз в две недели они ходят на свидания, что ожидаемо заканчиваются в чьей-нибудь постели, и Чонин понемногу начинает чувствовать себя взрослым. Не дрожит от тревоги перед своим партнёром и раскрывается перед ним доверчиво, позволяя тому унять его страхи и опасения долгими разговорами на кухне. Они ходят в кино, держатся за руки и угощают друг друга корн-догами, а когда Чонину хочется тишины, они уезжают в крохотный городок у моря, до самого вечера гуляя по прохладному песку. В Чанбине есть всё то, что Ян мечтал найти в Хёнджине, и временами не верилось, что свои чувства он может выражать открыто. Когда Чонин возвращался домой и невольно гладил себя по плечам, талии и шее, вспоминая, как нежно ложились на части тела руки Со, ему даже не было больно. Он знал, что эту ласку получит снова.       Они не встречались. Просто Чонин был тем, кто просил заботы, а Чанбин всю свою заботу хотел отдавать ему одному. Иногда Чонину становилось немного стыдно за то, что он не может так же сильно полюбить Чанбина в ответ, стыдно за то, что пока один человек готов дарить ему целую Вселенную, Ян физически не находит в своём теле достаточно места для этого. Всё место двадцать два года жизни занимал Хван Хёнджин, и чтобы вытеснить его, потребуется нещадное количество времени.       «Прости, что я так веду себя, — признавался Чонин лунной ночью, — но он всё ещё у меня в сердце, и мне нужно сделать передых, прежде чем забыть о нём и научиться открывать своё сердце другим». Чанбин отговаривался с улыбкой. «Ничего страшного, малыш», — и, наклоняясь, огибал его скулы ладонями, целуя в хрящик. Но о Хёнджине Чонин не забывал. Просто немного тяжело забыть того, кого представляешь, занимаясь любовью с другим.

***

      Настоящее время       И, если честно, Чонин до сих пор не может найти себе оправдание. Оно будто вертится на языке, вот-вот вырвется, но его отвлекают — и он забывает весь ход мыслей, понимая, что не на все явления нужны причины. В крайнем случае он напоминает себе, что спасается Чабином лишь ради того, чтобы хоть немного отпустить от себя хёна, и в домашние, тёплые и безумно приятные моменты с Со он действительно способен не думать о Хёнджине какой-то промежуток суток, а затем Чанбин снова достаёт свои сигареты, Чонин обнимает колени руками, прячется под одеялом и утопает во тьме сложных мыслей. Ян даже не хотел смотреть ему в глаза: прятался у него на плече, на груди, жмурился, притворялся, что спит, это всё было лишь способом загладить вину перед Со.       «Прости, ты ведь знаешь, что это не навсегда?»       «Тогда чем определяется срок годности твоей любви?»       Чонин сцеплял пальцы у него на шее и наклонял к себе, чтобы заменить ответ поцелуем.       «Если она вообще есть, малыш».       Последние слова всегда утопали шёпотом, а наутро оба делали вид, будто их и не было. Просто у этих чувств, чем бы они ни были, срок годности определялся Хёнджином: если ответит взаимностью — Чонин навсегда оставит Чанбина, в ту же секунду удалится призраком, как если бы их общих тайн не существовало, и забудет обо всех ошибках, что совершил, таков был его план. Стыдно было до ужаса, и Со (не дурак) об этом, конечно, догадывался, но всё ещё предпочитал тешить себя пустыми иллюзиями.       Чонин не находит себе оправдания даже в очередное утро, просыпаясь на привычной — левой — стороне чужой кровати, зацепляясь ногтем за уголок подушки. Рядом на постели лежит широкая футболка — любимого серого цвета Чанбина — вместе с запиской: «Твоя одежда в стирке, надеюсь, ты не против моей?» Было что-то такое особенно притягательное в том, чтобы кутаться в его вещи и вдыхать острый запах парфюма. Особенно — надевать их после совместной ночи. Ян спасается от утреннего холода, натягивая его футболку, и поднимается, босыми ногами ступая на паркет.       Его телефон лежит где-то в тумбе, выключенный и, скорее всего, разряженный. Он не проверял сообщения с прошедшего вечера и чувствовал себя паршиво: отчего-то тревога в груди буквально кричала ему позвонить хёну и спросить, в порядке ли он, но время сейчас раннее утро, тот ещё спит, да и встретиться они договорились вечером. К чему спрашивать, как он, если Хёнджин не хочет притворяться, что не переживает, а Чонин не хочет видеть, как он громко сглатывает, пряча взгляд?..       Чанбин готовит на кухне: клетчатые штаны, пояс на халате развязан, он всегда говорил, что ему жарко готовить в одежде; волосы у него лежат так небрежно, топорщась на затылке, и Чонин подмечает шрамик на шее, который сам любил целовать. Им бы ещё пушистого кота или нетерпеливого пса в ожидании еды со стола — и будут выглядеть, как молодожёны.       Чонин пересекает кухню тихо — и обхватывает Чанбина со спины, устраиваясь подбородком у него на плече. Прижиматься голыми ногами к флисовой ткани штанов так приятно и волшебно.       — Уже встал? — улыбается Со, переворачивая мясо в сковородке. — Как спалось?       — Отлично, — бубнит Чонин ему в шею. Он чувствует своими рёбрами чужие лопатки, и от этого прижаться к Чанбину хочется ещё крепче. — Спасибо за футболку.       Со, как может, оборачивается, подставляя прикрытые глаза для поцелуя.       Не то чтобы он Чанбина всем сердцем любил. Просто Чанбин был единственным, кто мог читать сердце Чонина, когда Ян даже не знал, на каком языке оно написано.       И если Чонин терялся во тьме, Чанбин давал ему руку и обещал, что вместе они выкарабкаются к свету.       Хорошо ли то было или Ян всё равно хотел погрязнуть в темноте предыдущей любви, он не знал. Ноги понемногу отрывались от земли, но эта пещера слишком узкая и глубокая. Как бы крепко он ни держал чужую руку, касаться холодной глины всё равно приходилось.       Холодной глины, из которой он лепил всё тот же слепок, вплетая в него золотистые ленты, надеясь, что они заменят локоны.       — Свободен сегодня? — спрашивает Со, перекладывая из шкварчащей сковородки в тарелку жареные яйца — лёгкая струйка дыма вновь убегает к потолку. Чонину непривычно ощущать, что в Чанбине он легко может обрести дом.       Даже после того, через что они оба прошли.       — Наверное?.. — задумывается Ян. — Сегодня воскресенье.       — Сбежим на край света?       Чонин усмехается ему в шею, блуждая ладонями по оголённой груди. В раковину тут же отправляется горячая посуда, и Чанбин разворачивается в его руках, притягивая Чонина к себе за талию. Колени отчего-то поджимаются.       — Только после того, как я проверю, как там хён, — произносит Чонин, утыкаясь носом ему в лоб и вдыхая приятный, терпкий, травянистый запах парфюма.       — Хён, хён, всегда один только хён… — шепчет Со, пытаясь выискать с ним зрительного контакта. Ян упорно держит глаза закрытыми. — Я ведь тоже старше тебя. Почему ты не зовёшь меня хёном?       — Не заслужил, — коварная ухмылка окрашивает его лицо. — Никакого тебе «хёна».       — Не заслужил, замечательно, — Чанбин опускает ладони вдоль от тонкой талии к бёдрам. — Хотя бы «дорогой»?       — Кто сказал, что ты мне дорог? — Чонин очерчивает подушечкой пальца линию его челюсти.       — Ах ты ж мелкий… — Чанбин оставляет поцелуй на губах лёгкий, будто пригласительный: что ты решишь для нас обоих дальше?.. Этот поцелуй с привкусом дорогих сигарет и остывшего кофе.       — Ты слишком высокого о себе мнения, — Ян отрывается от губ, вдыхая аромат волос.       — Когда мы встречаться начнём? — спрашивает Со.       Этот вопрос пробирает до дрожи. Чонин никогда не хочет на него отвечать: кто они друг другу, зачем они начали всё это и к какой цели оба идут. Эта дорога их общая или они случайно заплутали в тумане, просто оказавшись на одном и том же распутье? Чонин склонялся к последнему. И, впиваясь в его губы, чувствует, что ему комфортно в тумане. Не очень хочется знать, правильна ли эта дорога или нет.       Он не даёт ответа. Просто пытается обмануть что себя, что Чанбина, стягивая шёлковую ткань с его плеча.       Халат падает на холодную плитку их кухни, солёный аромат не съеденного завтрака понемногу выветривается, бёдра Чонина вновь оказываются в руках Чанбина, и чуткий слух заглушают звуки настойчивых прикосновений.              Возможно, для Чанбина предсказуемо тянуть его в постель, целовать улыбку длинных смеющихся губ и зарывать пальцы в солому чёрных волос. Для Чанбина привычно думать, что Чонин просто отнекивается, когда очевидно: они и есть та самая шаблонно счастливая парочка. «Мы встречаемся» — всего лишь формальность, и вряд ли она необходима.       Редкие солнечные лучи прокрадываются в их спальню, бегая по хлопковой ткани пододеяльника. Чонин, вновь задавая себе тысячи вопросов, не находит ответа ни на один.       Возможно, он вовсе не нужен.       Но всё желание остаться вместе портит чёртова тревога в груди.       Когда он вновь в его руках, когда они завтракают вместе и обсуждают планы на следующие выходные («А с родителями не познакомишь?» — «А ты жениться на мне собрался?»), весь этот тёплый трепет прерывала назойливо звучащая мысль, словно Чонин боялся её забыть.       «Я должен проверить, как там хён. Прости, но мы в последнее время всегда расстаёмся с ним на плохой ноте», — Чонин включает телефон, искоса поглядывая на обои. Фото длинных пальцев, перебирающих край его бордовой футболки и щекочущих оголённый участок смуглой кожи впалого живота. Им тогда было по семнадцать. Пора бы давно заменить её снимком шершавых пальцев, нежно сжимающих затухающую сигарету.       А затем — в раскосых глазах отражается зеленоватый оттенок самых страшных уведомлений.

***

      Крепкая, шершавая ладонь покоилась на хлопковой ткани пододеяльника, бережно огибая изгиб худощавой талии. Робко вырывавшиеся из-под дождливых туч рассветные лучи ложились на смуглую кожу вытянутой руки. Было бы здорово смотреть, как в промозглое ноябрьское утро солнце отбрасывало блики золотого кольца на белоснежный потолок. Только Минхо снял своё кольцо в тот момент, когда понял: он не сможет быть верным тому, кто его подарил.       К сожалению, сказки всегда оканчиваются на том моменте, когда принцесса получает долгожданное предложение. Ни один из авторов ещё не сказал, что случилось после. И кольцо, предназначенное скрепить двух любящих людей узами, может в одночасье слететь с исхудавшего пальца.       Минхо из сказки как раз выгнали. Никудышная из него принцесса.       Он не спал. Лежал, сквозь растрёпанные пряди чёлки смотря на Джисона, и гладил его тело, слегка дрожащее в ознобе.       «Нагулялся по ветру в расстёгнутом пальто, — подумал Ли, тихо качая головой». На второй день их пребывания на море поднялся шторм: даже прибрежные сувенирные лавочки закрылись на день, и Минхо предлагал сходить в кино, погулять в торговом центре, доехать до города на автобусе… но Джисон ведь непоколебимый романтик, ему нипочём ни ураганный ветер, ни косой дождь. Сказал, что не против посидеть у волнореза и послушать шум прибывающей воды. Удивительно, думал Минхо, укутывая его округлые щёки в тёплый шарф и поднимая ворот пальто, как Джисон умудрился на этом ветру поймать вдохновение и начеркать несколько страниц своего черновика. Капли солёной воды мочили тонкие листы, а потоки воздуха загибали кончики страниц. «Я мог бы сидеть здесь вечно, — говорил он, дописывая сцену, — знаешь, какое это нереальное чувство, когда строки бегут из-под чернил, а мысли настолько переполняют тебя, что приходится хаотично записывать их на обороте, чтобы не забыть?» «И из всех мест на свете вдохновение тебе дарит безлюдное побережье, где нас легко могут обмочить высокие волны?» «Важно не это, Минхо, — сказал он, падая ему на плечо и прижимая наброски к груди. — А то, с кем я сижу под ураганом, вдыхаю резкой запах воды и чьи руки укрывают меня шарфом. С тех пор, как ты пришёл, кажется, что вдохновение не покидает меня — мне каждую секунду хочется сочинять, да так, что строки от сердца идут, а не насильно. Раньше я склонялся над столом в жару и холод, выжимал из себя хотя бы пару страниц, пока локти не прилипали к дереву и жалким, порванным страницам, и ничего не получалось. Вернулся ты — и я вижу в твоих глазах то, что всё то время хотел сказать, но не мог». Шум волн временами заглушал его слова, и он прятал обветренные губы в ткань бежевого шарфа. «Когда я смотрю на тебя, все слова сплетаются воедино, как неприхотливый, но красивый узел, и текст снова не пугает меня. Совсем как в детстве, когда я получал удовольствие от того, что пишу». Капли воды орошали их брюки, проникая внутрь, к голым коленям. «Хочешь сказать, я твоя муза?» — улыбался Ли. «Да, — даже не отрицал Хан. — Ты моя муза. Говорят, если человек создаёт что-то грандиозное, значит, он удостоился поцелуя Музы». Минхо накрывал его щёки ладонями и нежно целовал в закрытые губы. «Всё, получил своё? А теперь пошли обратно в гостиницу, а то заболеешь ещё». И вставал, уходя вдоль по крутым и острым камням. Джисон лишь смотрел вниз, себе под ноги, сжимая в смущении губы, срывался с места, черновики едва не выпадали из его рук, и он бежал вслед за Минхо. Тот раскрывал для рук свои объятия. И вдыхал пропитанные морской солью чёрные волосы, когда Хан утыкался носом ему в шею так, будто не хотел сбегать из того самого мира, где существовали лишь они вдвоём. Будто ураган сметал дома, людей, перекрёстки широких дорог, чтобы они сочинили чудесную вселенную, где никто им не будет помехой. А их оставлял в покое.       Джисон начал кашлять ещё в автобусе по дороге домой. Тихо, осторожно, проверяя, действительно ли у него болит горло или он просто замёрз. У автозаправки выпил горячий кофе с карамелью, а когда вернулись домой, не разложив даже вещей, по наказу Минхо лёг в постель отсыпаться до следующего утра.       Минхо провёл ладонью по прикрытому чёлкой лбу — тот был горячим и влажным. Тихо струились к нахмуренным бровям капельки пота. Он точно заболел. Ли приподнимается в постели, подталкивая края одеяло под тело Джисона и укрывая разгоряченную шею. На сегодня назначены съёмки короткометражного фильма по его дипломной работе — но в таком состоянии Хан вряд ли найдёт силы подняться с постели.       Телефон на прикроватной тумбе тихо вибрирует. Минхо прикидывает время: судя по темноте неба, ещё не наступило десяти утра. Кого ж в такую рань?..       Будет ли это правильно, если он возьмёт телефон? Или лучше разбудить Джисона — вряд ли выспавшегося, измотанного и коматозного? Ничего же страшного не произойдёт, если Минхо просто одним глазком посмотрит, кто звонит?..       Холодный телефон пронзает сиянием тёмную комнату. На экране — лицо Феликса, и он, видимо, решил связаться с Джисоном по видеозвонку.       Минхо косится на Хана. Тот, утыкаясь носом в подушку, тихо посапывает, временами заходясь в коротком кашле. Лицо у него опухшее и бледное. Вряд ли стоит его будить. Тихо возвращаясь на свою половину постели, Ли принимает входящий вызов.       — Боже мой! — тут же врывается в утреннюю тишину низкий голос. — Вы только посмотрите, кто взял трубку!       Минхо тут же прижимает палец к губам, приказывая Ликсу быть тише, и уменьшает громкость телефона.       — Да что ж ты всегда так шумишь, — ворчит Минхо, вглядываясь в экран. Судя по длинным бордовым шторам, Феликс сидит в зале для выступлений факультета актёрского мастерства. Минхо, наверное, выглядит и сам не лучше Джисона: в крохотном окошке виднеется его отражение с лохматой копной волос и красными отметинами под ушами и на плечах.       — Вы уже перешли на тот уровень отношений, когда друг за друга телефон поднимаете? — шепчет Феликс, прищуривая глаза. — Передашь трубочку своему ненаглядному?       — Он спит, — Минхо протирает влажные после сна ресницы. — У тебя что-то срочное?       — Ну если Джисон-хён не считает свою дипломную работу срочным занятием, то нет. Мы договорились встретиться с съёмочной командой в десять — у ребят занятия во второй половине дня. Так что если он не придёт на площадку, вся работа пойдёт коту под хвост. Научрук и так с нас шкуру сдирает за то, что он все сроки сорвал. Терпеть больше нельзя.       Минхо поглядывает на Хана. Тот приоткрыл левый глаз, вдумчиво, но растерянно вникая в происходящее.       — Ну и зачем сценаристу находиться на съёмочной площадке?.. — недоумевает Минхо. — Это так важно?       — Всё было обговорено заранее, — Феликс бьёт фронтальную камеру стопкой бумаг с напечатанным текстом. Минхо мог поклясться, что почувствовал хлёсткий удар по щекам даже на расстоянии. — Если вдруг оператору или режиссёру не понравится композиция, нужно будет срочно переписывать сцены. А он где шатается?       — Он болеет, — мрачно отзывается Минхо. — Кажется, у него температура.       — Пусть пьёт таблетку и мигом едет в универ.       — Он никуда не пойдёт.       Джисон распахивает глаза — да и Феликс вместе с ним, изумлённо закусывая губу.       — Мы не можем больше откладывать съёмки, понимаешь? Ему настолько плохо? Почему в последнее время из-за тебя Джисон то и дело пропускает занятия?..       — Ты думаешь, он просто пытается отмазаться? — не выдерживает Минхо. — Осознавая важность выпуска, не желая подставлять команду, корпя над несчастным сценарием днями и ночами — и даже на чёртовом ветру в попытке поймать вдохновение? Он заболел. Дай ему отлежаться хотя бы пару дней.       Прежде, чем Феликс успевает ответить, Хан перехватывает телефон и сонным голосом хрипит в динамик:       — Ликси, буду твоим должником, если ты заменишь меня сегодня. Если нужны будут изменения, сообщите, я в этот же день всё перепишу. В предыдущих сценах я ничего не менял. Если актёры выдвинут предложения — напиши мне. На этой неделе постараюсь дописать сценарий до конца. Ты и сам знаешь, что я прибежал бы даже в предобморочном состоянии.       — Да-да, — устало бормочет Ликс. — И я бы тебя погнал обратно домой, знаю. Господи, выглядишь так, будто тебя всю ночь били. Ладно, скажи спасибо своему парню, что он запретил мне тебя сюда вызывать. Мы снимем сцены представления персонажей и их первую встречу, остальное растянем на неделю. Думаю, в выходные сможем смонтировать. Отдыхай пока. Как только почувствуешь себя лучше — отзвонись, ладно?..       Джисон кивает, едва не прикрывая глаза, чтобы свалиться обратно в сон.       — И… можешь снова, пожалуйста, дать телефон Минхо? — просит Феликс. — Мне нужно кое-что с ним обсудить.       Хмуря брови, Джисон передаёт мобильный Ли, поспешно добавляя Ликсу: «Только давай без своих шуточек, ладно?»       Минхо выходит на лестничную площадку. Помятый и бледный, в одних лишь шортах и потрёпанной футболке он облокачивается о металл входной двери и лёгким движением тыльной стороной ладони смахивает грязь с ресниц.       — Чего ты хотел?       — У вас с Джисоном всё серьёзно?       Минхо едва не ударяется о дверь затылком от неожиданности.       — А у нас тут знакомство с родителями, что ли?       — Нет, но я единственный человек, который знает, как сильно хён в тебя влюблён.       Минхо убеждается, что дверь плотно закрыта и Хан не слышит их разговора.       — Недавно в университете он рассказывал мне, как боялся тебя потерять. Как боялся спугнуть тебя, обидеть, случайно сказать что-то не то — и тем более как совестно ему было за то, что он буквально рушит ваши с Хёнджином отношения.       Минхо молчит. Да ему чертовски стыдно…       — Пойми, ты для него особенный. Сколько я себя знал, Джисон всегда дорожил тем немногим, что у него есть. Готов был головой разбиться, чтобы защитить то, что любит. Это не просто влюблённость: он бы никогда не смог скакать от незнакомца к незнакомцу, как я, как твой этот Хёнджин. Он дорожит тобой. Любит тебя. Я знаю, Джисон часто ведёт себя наивно, инфантильно, глупо, но эта сторона его любви к тебе — зрелая и мудрая. Он обдумывает каждое слово, шаг, будто пишет сценарий своей жизни, и знаешь, кто главный в нём герой? Далеко не сам Джисон. Это ты.       Минхо вновь не находит слов. Перед глазами — то, как они вдвоём засыпают вместе еженощно, то, как Джисон храбро целует его, когда Минхо вот-вот упадёт в обморок из-за страха высоты, то, как он просит провести с ним ночь. В конце концов, то, как при самой первой встрече Джисон крепко обнимает его, чтобы сразу поглотить все его страхи.       — Так что даже не смей его ранить, ясно? — строго произносит Феликс, вскидывая бровь. — Ведь вы уже далеко не просто персонаж и его создатель, верно?       — Далеко, — словно онемевшими губами проговаривает Минхо. — Мне кажется, я влюбляюсь в него, с каждым днём всё отчаяннее.       — А как же Хёнджин?       — Я ему не принадлежу. И он мне не принадлежит.       — Я спрашиваю не об этом. Я спрашиваю о том, что ты чувствуешь к человеку, с которым ты был вместе четыре года.       — Джисон сказал…       — Пусть говорит что угодно. Я спрашиваю исключительно о твоих чувствах. Если будешь увиливать и продолжишь хранить любовь к двум людям сразу, то советую тебе прекратить обманывать хёна.       — Я не обманываю. Я люблю его.       Дыхание на мгновение спирает.       — Так, чтобы на всю жизнь?       — А без него жить уже не смогу.       Феликс внимательно изучает его лицо. Напуганное, бледное, его глаза бегают по холодным оттенкам безликих стен в поисках ответа.       — Это ранит Джисона? То, что я так быстро ответил на его чувства? — Минхо громко глотает, прикрывая глаза. — Я бы и сам хотел понять, почему это произошло так стремительно. Почему Хёнджина я стал забывать, будто крепкую верёвку, удерживавшую нас, разрезали. Почему, оказавшись вдали от него, я испытываю всё меньше чувств. Каждая мысль о нем отдаётся тоской и грустью, но не потому, что я скучаю. А потому, что боюсь ранить человека, который даже не знает, что я собираюсь его оставить.       Это было похоже на берег: будто долго державшиеся на песке воды за ночь заставил отойти отлив, оставив лишь остатки водорослей и округлые камни.       — Мы с Джисоном подозреваем, что это потому, что ты исчез из повествования.       — Но есть ли риск того, что чувства вернутся, если я снова попаду в эту новеллу?       — Риск? — усмехается Феликс. — Не возможность?       Если бы мог, Минхо схватился бы за сердце.       — Минхо, прошу, дай ему понять, что ты так же сильно дорожишь им, как и он тобой, если ты правда хочешь всё это сохранить. Все остальные персонажи: Хёнджин, Чонин, твои родители — всего лишь выдумка, строки грифелем по бумаге, лишь тебе одному повезло оказаться рядом. Весь тот мир не существует. Существуешь лишь ты. И Джисон. Вы двое, которые так отчаянно хотите быть вместе.       — Неужели я так много значу для него?       — Больше, чем ты можешь себе представить. Вы уже обозначали рамки своих отношений?       Минхо печально усмехается.       — Несколько раз обещали соблюдать дистанцию, которая рушилась поцелуями. Но мы никогда не говорили, кем являемся друг для друга.       — Обсудите это с ним, да скорее. Всё, чего хочет Джисон-хён, это нежности и счастья с тобой. Если ты хочешь их ему дать — решай. Очевидно, Минхо, между вами больше, чем просто доверие и дружба. И ни за что — слышишь, ни за что — не причиняй ему боль. Решай скорее, чего ты сам хочешь. И скажи об этом Джисону. Он человек взрослый, всё поймёт. Даже если ты ему откажешь, побоявшись разрушить ваше с Хёнджином будущее, он с горечью, но отпустит тебя.       Заканчивая разговор с Феликсом и вновь возвращаясь в холодную квартиру, Минхо понимает, что всем кричащим сердцем не хочет, чтобы Джисон его отпускал.

***

      Минхо опускается на кровать, проминая матрац. Джисон всё ещё кутается в тёплое одеяло, накрывая голову, и, судя по его участившемуся сухому кашлю, ему стало даже хуже, чем вчера вечером.       — Таблетки дома есть? — тут же спрашивает Минхо. — Сироп от кашля?       Джисон качает головой.       — Не нужно. Я просто посплю, и мне станет лучше.       — Иногда мне кажется, что ты мазохист.       Минхо наклоняется, поглаживая его горячие щёки. Глаза у Хана стеклянные, белки украшают лопнувшие капилляры, крохотные слёзки стекают меж ресниц, .       — По утрам всегда хуже, — Минхо касается губами его лба, на что Джисон довольно урчит. — Конечно, тебя лихорадит. А я ведь говорил тебе, давай вернёмся в номер.       — Не волнуйся за меня, я быстро выздоравливаю, — улыбается Хан, сжимая одеяло в кулаках. — Отлежусь день в постели, а там и…       Но Минхо уже встаёт с кровати и удаляется в ванную. От этого горемыки-писателя много ожидать не приходится: он даже лекарства поместил в квартиру Минхо в то же самое место, что и у себя хранил, оттого тот так быстро их и находит. Однако Ли набредает лишь на просроченные пилюли и бутыли с засохшими сиропами. «Спи, — говорит он, накидывая пальто. — Так дело не пойдёт. Я скоро вернусь». «Куда ты?..» — только и успевает пробормотать Джисон. Минхо уже держит ручку двери и немного высовывается в спальню. «Лечить тебя будем. Ты же знаешь, я в этом мастер».       Когда Джисон в следующий раз открывает глаза, Минхо стоит напротив кровати с коробкой таблеток, вдумчиво читая инструкцию. На столе, прямо рядом со стопками черновиков, стоит доверху наполненный картонными упаковками пластиковый пакет. «А когда болел Чонин, ты принёс ему сладости», — бормочет Хан. «Это было, когда ты контролировал меня. Кто же так лечит, в самом деле? Тем более у тебя гастрит, тебе не положено ничего, кроме каш, риса и супа». Джисон разочарованно падает обратно в постель, понимая, что придётся есть либо что-то пресное, либо что-то горькое.       Половину дня, пока Хан отсыпается, Минхо готовит на кухне. Холодильник постепенно пополняется контейнерами со здоровой пищей, и аромат варёной курицы немного пробуждает в Джисоне аппетит. Ли планирует приём принятия таблеток, по расписанию подходит к постели Хана и подносит к пухлым губам ложку с расколотой и смешанной с сахаром таблеткой. «Мне совсем шоколад нельзя? — морщится Джисон. — Я в жизни эти пилюли без шоколада не ел, представляешь, как во рту от этой горечи паршиво?» Минхо, пользуясь его возмущениями, запихивает ложку ему в рот, а когда Хан нос жмурит, быстро целует его в губы, удостоверяясь, что тот проглотил лекарство. «Сладко?» — подмигивает он. Джисон смеряет его взглядом укоризненным, но слегка завистливым. «Ах ты ж манипулятор». «А нечего на ветру сценарии свои сочинять».       Сиропы строго после еды, поэтому, если утром Джисон едва впихивает в себя сэндвич, то ближе к вечеру он может наконец поднять себя с кровати — и прямо в пижаме отправляется на кухню, почёсывая волосы.       — О чём вы с Феликсом утром разговаривали? — бормочет он, рассматривая небольшую порцию обеда на столе: куриный суп, плошка риса, а на десерт — лекарство от боли в горле. Желудок впервые за день начинает поскуливать от отсутствия должной еды.       — Ни о чём, — бросает Минхо, отворачиваясь к раковине, чтобы помыть посуду.       — С ним «ни о чем» говорить невозможно, — комментирует Хан, загребая в ложку куриный бульон, — он либо даёт советы по поводу отношений, либо стебёт. Либо все вместе.       — В любом случае не о том, что можно обсуждать с температурой, Джисон-и, — качает головой Ли.       И вправду. У Джисона сейчас мысли, скорее всего, затуманены, и пусть он выглядит отдохнувшим, это не отменяет того, что тело его до сих пор пробирает нездоровый жар. Конечно, Минхо бы с радостью во всём признался. Если это задержит его здесь, в мире, где есть Джисон, он бы выпалил всё, что так давно хочет сказать…       — Мне стало легче, — произносит Хан, пробуя на вкус горячий рис. — Кажется, таблетки начали действовать.       — Это замечательно, — сквозь рой громких мыслей вырывается у Минхо. — Завтра в университете есть важные занятия? Было бы хорошо, останься ты дома ещё на день.       — Терять мне уже всё равно нечего, — выдыхает Джисон. — Преподаватели забыли, как я выгляжу. Единственный, кого интересует моя писательская деятельность, это сонбэ из магистратуры, но, думаю, у него и без меня проблем по горло.       — Давай просто посидим дома, ладно?       — Прости, что я вот так вот заболел, — негромко произносит Хан. — Это ведь я должен о тебе заботиться, а не ты обо мне.       Минхо намывает металлическое дно кастрюли до блеска, смотря, как, вытекая за бортики, пенится средство. Вода течёт шумным напором, чтобы заглушить все эти его сомнения. Ведь отчего-то в один момент хочется решить всё так, чтобы они наконец начали жить, а не существовать посреди тумана бесконечных вопросов.       — Я хочу заботиться о тебе, мой писатель, — шепчет Минхо. Влажные ресницы тут же опускаются, руки, лишившись сил, упираются о мокрую жестянку раковины. — Потому что я люблю тебя.       Ложка с лязгом ударяется о плошку риса.       Минхо боится повернуться.       Да, возможно, эти слова не нужно было даже произносить. Всё и без того было очевидно: когда они отчаянно обнимали друг друга во сне, когда Джисон, устав, отворачивался от рабочего стола и потирал глаза, а Минхо шептал на ухо, что он огромный молодец, когда Хан доверял ему свои черновики — самое дорогое, что у него было, когда он упал на Ли, крича, что не даст ему погибнуть, вместе с ним разделил его страхи, простил его и дал время осознать, что его мир не так пугающе жесток и холоден, успокоил, когда Минхо не знал, куда ему податься, обнял так, словно они всю жизнь были рядом. Так, словно для Джисона Минхо — смысл жизни, а для Минхо Джисон — единственный, рядом с кем он может сделать глубокий вдох. Не было смысла говорить этих слов, когда Минхо не мог сам ответить на свой вопрос, отчего же не получается отвести взгляд от этих глубоких круглых глаз, отчего хотелось, прислонившись к кухонной двери, одним глазком заглядывать в спальню, чтобы не отвлекать, и наблюдать, как он часами трудится над текстом, а затем неслышно опускаться подле него на колени и, накрывая уставшие запястья ладонями, напомнить, что пора бы перекусить. Отчего так хотелось его защищать в любую секунду: от ветра ноябрьского, от людей, чьи слова ранят его, от самого себя, что безуспешно пытается себя полюбить, но хоронит в самокритике.       Может быть, хватит задавать эти вопросы. Ответ всегда лежал на поверхности. С их самой первой встречи. Дождь до сих пор отдаёт оглушающим шумом в памяти, и оранжевый зонт ломается под напором ураганного ветра. Спицы давно поломаны.

      «Тебе не холодно?» — спросил Джисон. Промокший, испуганный, в голосе смешались дрожь и забота. Всё это было не две недели назад, всё это до сих пор самым главным ответом в голове звучало.

      «Мне не холодно», — огрызнулся он. И почувствовал, как капли перестают бить по продрогшему телу — плотный полиэстер зонта накрывает мокрые пряди, и он сталкивается взглядом с тем, кто всё это время его любил.

      В тот момент, когда Минхо падал в бездну, а его привычный мир рушился до основания, кое-кто протянул ему руку, в тихом поцелуе шепча, что его защитят.       Эти слова, возможно, были не нужны.       И всё-таки, пусть голос его чуть слышным эхом отозвался по стенам крохотной кухни, об этом хотелось прокричать с самой высокой крыши.       — Кто мы друг другу, Минхо?       Джисон смотрит на него пристально и как-то безотрадно. Бездонные глаза сияют болезненно, устало, он весь вымотан этими чувствами, которым не дать названия.       После той ночи, что мы провели вместе, кто мы друг другу? После тех поцелуев, что мы разделили, после того доверия, что дарили, после всех прикосновений, когда боялись упустить друг друга, блуждая в темноте?..       Ведь я предназначен тебе, а ты предназначен мне. Сколько ещё ноябрьских ливней должно прогреметь, чтобы мы наконец открылись?       Минхо оставляет эту посуду. Выключает гремящую воду, вытирает ладони о вафельное полотенце и подходит к Джисону. Ещё один вздох — он падает на одно колено напротив, склоняя голову.       — Ты спрашивал, о чём мы говорили с Феликсом, — сглатывает он, — так вот. Он попросил меня сказать тебе то, что я действительно чувствую. Чего я действительно хочу. Несмотря на своё прошлое, кем я желаю стать — и с кем желаю разделить будущее.       Джисон удивлённо смотрит на Минхо.       Он ведь полностью сделан по его черновикам, так почему же в этот момент Хан ловит себя на мысли, что больше Минхо не персонаж? Теперь он — самый настоящий и живой.       — Мне жаль, что мы не персонажи новеллы и, чтобы придать нам смелости, никто не допишет за нас наши же реплики, — улыбается Минхо. — Мне жаль, что всё происходит так спонтанно, что я не могу преподнести тебе кольцо или признаться в безумно романтичном месте на краю света, — он осторожно наклоняется, нежно обхватывая чужую ладонь. И подносит губы к безымянному пальцу, оставляя на нём влажный след. — Но не согласишься ли ты стать моим парнем?       Джисон непроизвольно шмыгает носом — и поспешно вытирает сопли салфеткой, во все глаза смотря на Минхо.       — Боже, я знаю, у нас будет много проблем, — улыбается тот, переплетая их пальцы. — Твоя семья ненавидит тебя, а общество будет нас осуждать, да и я, в общем-то, никто, без своего имени, богатства и наследства, которым ты меня одарил, ведь у меня даже документов нет, — смеётся он. — Но я так сильно люблю тебя, слышишь? Так сильно люблю, что больше не могу это сдерживать.       Джисон прислоняет тыльную сторону свободной ладони к губам. В этом болезненном мерцании его восхитительных глаз показываются первые солёные капли.       — Я понимаю, что, возможно, должен был сказать о таком в ресторане или на берегу моря, так, чтобы вышло романтично… — продолжает Минхо. Джисон сжимает его ладонь в своей и взгляд отводит в потолок, брови вскидывая. — Плакса.       — Поднимись с пола, прошу, он грязный и холодный, — хрипит Хан, так нелепо смотря в сторону, лишь бы не встречаться с ним взглядом.       — Куда же мне с него уйти? Разве есть на земле место, куда я могу пойти?       На губах всё ещё играет загадочная улыбка. Джисон вот-вот расплачется, его и так уже трясёт, и он закусывает губы, чтобы не позволить лишнему звуку вырваться в неподходящий момент.       Но Хан только падает к Минхо на пол и заключает в объятия, утыкаясь острым подбородком ему в плечо.       — Ко мне, — шепчет он, — ты всегда можешь пойти ко мне, — надорванный выдох и первая капля, едва ощутимой щекоткой сбегающая вниз по голой шее. — Я стану, Минхо, стану твоим парнем. Всем кем захочешь стану. И любимым человеком, и братом, и другом, и родителем, — быстро лепечет он. — Всем, кем попросишь, всем, кто будет тебе нужен.       Джисон прижимается к его груди, едва не падая тому на колени. Минхо накрывает его лопатки, вдыхая сладковатый аромат родного тела, и улыбается, дарит крохотный поцелуй в мочку уха.       — Спасибо, — произносит он на выдохе. — Спасибо, что однажды создал меня, мой писатель.       Горячие слёзы стекают по шее Минхо водопадами, и тело Хана подрагивает в его объятиях в попытке сдержать громкие всхлипы.       — Ты чего заплакал? Люди обычно радуются, — Ли проводит пальцами вверх, ныряя в его лохматые волосы.       — Да потому что ты признался в таком, а я даже курицу не дожевал, — Джисон легонько ударяет его в плечо, ещё сильнее начиная дрожать. — Хоть бы предупредил.       Минхо отрывается. Смотрит тому в лицо, быстро целует в покрасневший кончик носа, смеётся, смеётся, и смех его так похож на тихо падающие с неба снежинки.       У Хана всё лицо в слезах. Горячие, крупные капли стекают поспешно: Минхо касается губами каждой из них, впитывая сладковатую соль, и медленное, неторопливо дыхание Джисона восстанавливается, словно паззл, который наконец дождался своего последнего фрагмента.       Минхо подхватывает его под талию, и они оба аккуратно поднимаются на ноги.       — Я боялся, очень боялся, — говорит наконец Хан, шмыгая носом, — что, целуя меня, ты представлял Хёнджина. Что ты скучал по нему, а я стал обыкновенной заменой, и пусть мне было хорошо в каждую секунду с тобой, я думал, это всего лишь сказка и однажды ты скажешь мне, что больше не можешь притворяться счастливым без него.       — Джисон-и, — улыбается Минхо, огибая обеими руками его талию, — Хёнджин — моё прошлое. Возможно, светлое, временами тревожное, волнительное, пугающее, а может, утешительное и драгоценное, но не это важно, слышишь? — он пытается заглянуть Хану в глаза, но тот лишь отворачивается, губами утыкаясь ему в плечо. — Ты всегда хотел быть со мной, а я, видимо, хотел быть с тобой. И раз я здесь, раз я в твоём мире, давай забудем о печальных строках, что ты сочинил? Хёнджин тоже будет счастлив. Без меня. Кажется, на одном моменте наши с ним дороги разошлись. И я пришёл к тебе.       Минхо подхватывает Джисона под бёдра. Хан сплетает запястья у него за шеей, послушно падая на плечо, и молчит.       — Почему ты влюбился в меня, Ли Минхо? — сипит он, когда тот относит его обратно в спальню.       — Говорят, если мы можем назвать причины, по которым влюбились в человека, значит, вовсе мы в него не влюблены, — он усаживает Джисона на постель к подушкам и укрывает одеялом.       — Может, я просто пытаюсь найти ответ на более древний вопрос, — как-то пространственно произносит Хан.       Минхо опускается рядом с ним, нежно накрывая скулу ладонью.       — Выздоравливай скорее. Как оправишься — сходим на свидание.       Джисон краснеет и ластится щекой к его руке.       — А я не сплю сейчас? Вдруг меня просто лихорадит и всё это — не более чем осознанный сон?       — Это не сон, малыш.       Джисон кивает и скромно опускает голову. Минхо осторожно прижимается своим лбом к его и тихо смеётся, позволяя Хану обвить его плечи руками.       — Заразишься ведь, — шепчет тот, раскрывая губы.       Минхо качает головой. Хан притягивает его к себе, медленно раскрывает губы для поцелуя — и они падают прямо в шуршащие хлопковые простыни. Где-то за окном сквозь дождевые тучи пробиваются закатные солнечные лучи, нерешительно заглядывая в спальню, и Минхо понимает одну очень важную вещь.       Если и есть в мире родственная душа, то он свою определённо встретил.

Мы рождены, чтобы быть одинокими. Но почему мы всё ещё ищем любви?

***

      Прокуренная комната, спёртый воздух, узорчатый клубящийся дым сигар вздымается вверх к высокому потолку, вызывая режущую боль в покрасневших глазах. Крепкое, устойчивое осознание того, что не здесь Хёнджин должен находиться сейчас, витает, подобно дыму, на подкорке сознания. Не здесь. Только не в этот момент.       Хёнджин не спал. Ему не впервые приходится проводить целую ночь с открытыми глазами, но ночь в объятиях любимого, тёплой постели и с самыми нежными поцелуями на свете контрастировала по сравнению с его кошмаром. Там, где сделать вдох без режущей боли в лёгких не получится, а когда вроде бы привыкаешь и пялишься в одну точку на серой стене, жжение даже начинает проходить, и глаза сами собой от утомления закрываются, воспоминания возвращаются по собственной воле: снова электрический заряд пробегает по всему телу, и не остаётся ничего, кроме как сжимать стремительно разряжающийся телефон в руке, изредка коситься на окно и тщетно укрывать себя от холода мятым одеялом. И вроде редкое ноябрьское солнце взошло, и он одет в своё тёплое пальто, и от сигаретного дыма становится теплее, только кошмар словно бы и не заканчивался.       Светлые волосы лохматыми прядями ниспадают на лицо. Чонина по-прежнему нет рядом с ним.       — Ну что, президент Хван, нам надеяться на продление договора в следующем году с энергетической компанией?       Похожий на скрежет голос одного из директоров пронзает общий гул переговоров, возвращая Хёнджина к реальности. Заседание директоров… конечно же. В этом кабинете — дюжина вроде знакомых, а вроде полустёртых, как незавершённый рисунок, пожилых лиц, и, кажется, чей-то сын, тридцатилетний наследник одной из их дочерних компаний, — Пак Сону; если описывать кратко, личности до тошноты неприятные.       Через несколько месяцев предстоит его выпуск из университета, а это значит, единственного сына президента Хвана назначат директором какого-нибудь отдела, и он всю жизнь будет работать на ненавистную фирму, выполняя поручения отца, которого придётся наблюдать ежедневно. Сбежать бы отсюда, от этой ненавистной работы —

только он уже пытался.

      Скорее всего, его переведут в юридический. Затем произойдёт слияние юридической фирмы матери с их нефтяной компанией. Как только отец уйдёт на пенсию, сына назначат президентом фирмы. Затем его женят на дочери одного из директоров, у них родится наследник, и бессмысленное существование ради толстых пачек денег продолжится очередной гонкой за власть. Хёнджин не будет любить свою жену, как его родители не выносят друг друга, а ещё они оба будут спасаться в объятиях любовников.       Все события рисуются, как на плёнках немого кино. Никому не приходится говорить: все безмолвно и заранее знают, что произойдёт дальше, отыгрывая свои сухие безжизненные роли по старому классическому сценарию. Он не хочет стать своим отцом, как только диплом запрыгнет ему в руки.       — Даже не надейся, что я отдам фирму тебе, — рявкает отец. Остальные по непонятной Хёнджину причине смеются. — Ты ничего не посмеешь отнять у моего сына, — он небрежно хлопает младшего Хвана по плечу, заставляя того вздрогнуть от удара.       — Моей дочери в феврале исполняется девятнадцать, так что она вполне подойдёт в невесты твоему, Хван, — находится тот. — А там уже посмотрим, в чью семью денежки поплывут.       Наверное, это до разрыва лёгких смешная шутка, что все присутствующие гогочут. Хёнджин на эту картину смотрит как из-под полупрозрачной пелены: ему необходим закадровый смех, чтобы понимать, когда смеяться, а то ещё подумают, что сейчас в обморок свалится. Он вымучивает из себя слабую и приторную улыбку, пытаясь не кривить губы.       Какого чёрта он здесь присутствует?.. Утром он хотел улизнуть через задний ход в больницу к Минхо, но на полпути его, как собаку бродячую, отловил отец, заявив, что они поедут на собрание. «Что, бежишь на свидание с девчонкой? Подождёт — есть дела поважнее». И хоть сидеть здесь третий час, фоном слушая, как орава взрослых мужчин обсуждает поставки и сотрудничество, делом особо важным не казалось, да и в голове у Хёнджина ничего, кроме картины глубоко спящего Минхо, не было, его вынудили согласиться. Оставалось лишь надеяться, что это скоро кончится.       — Кстати о женитьбе, — подаёт голос кто-то третий. — Невесту уже выбрали? Или, может, наш Хёнджин женится по любви?       Хёнджин неосознанно прячет ладонь в карман. Пальцы касаются приятного холодка золотого кольца, и он прикусывает язык, чтобы не сболтнуть лишнего. Был бы Минхо сейчас здесь, он бы сжал его ладонь, как в счастливые времена в университете под партой, чтобы показать, что он рядом. Но прямо сейчас он сидит в одиночестве под ленивым, но в то же время назойливым прикосновением отцовской руки и не может даже взглянуть в окно — ближайшее затянуто сигаретной дымкой. Был бы Чонин сейчас здесь… О, был бы Чонин рядом, он бы не стал касаться его, не рискнул бы даже пересечься с ним взглядом, но Хван был уверен, как в самом себе: одного смертельного взора его хищных лисьих глаз хватило бы, чтобы заткнуть каждого, кто решится лезть в личную жизнь Хёнджина. А затем, когда собрание кончится, он увезёт его подальше отсюда и устало прошепчет: «Да пошли они все к чёрту, хён».       Действительно. Пошли они все к чёрту, эти безмозглые идиоты, плотоядно пожирающие Хёнджина глазами.       — Какая любовь? — вместо него отвечает отец. — Поднимите руки те из присутствующих, кто любит своих жён.       Слова мужчины были встречены недоумевающим молчанием, но рук никто не поднял. Один из директоров осмелился шевельнуть плечом, но его поспешно ударил по руке сидящий рядом, и тот опустил кисть на колени. «Омерзительно», — пронеслось в голове у Хёнджина.       — В нашем бизнесе любви не существует, — добавляет отец, поднося вторую сигарету к массивной зажигалке. — Женщины — это всего лишь способ самоудовлетворения.       Директора вновь разразились зверским гоготом. Их смех, прерываемый приступами кашля из-за прокуренных лёгких, напоминал скрежет металла и беспощадное рычание винтовки.       — Отец, — сквозь поток наигранного смеха подаёт голос Пак Сону, — наша младшенькая — ровесница господина Хвана, — он стреляет змеиным взглядом в сторону Хёнджина. — Разве она не может стать законной наследницей корпорации?       Металл кольца меж пальцев Хёнджина нагревается и внутренними рёбрами режет ноющей болью кожу указательного. Он не удивится, впрочем, если отец решит породниться с семьёй этих крысюков.       — Нужно бы их сосватать, — соглашается мужчина. — Кажется, господин Хван ещё не был замечен ни на одном свидании, я поражён. Либо он отлично скрывается, либо у него и впрямь никого нет.       — Чушь, — прыскает Пак Сону. — Чтобы у богатого и сексуального наследника корпорации никого не было? Ему даже просить не надо, кто угодно запрыгнет к нему в постель, — он окидывает Хёнджина неприятным похотливым взглядом, пробегая глазами от приоткрытых губ и лохматых локонов к узкой талии. — Кстати, моя сестра неплохой вариант. Ведь ваша кузина тоже до сих пор не замужем, верно? Два брака одновременно пойдёт на пользу обеим семьям.       — У Хван Йеджи есть стандарты, — цедит сквозь зубы Хёнджин.       — Её стандарты, ровно как и твои, — ехидна улыбается отец, делая очередную затяжку, — ничего не будут стоить, когда она будет стоять под венцом в белом платье. Ты и сам это знаешь.       — В таком случае, — Хёнджин рассерженно хмыкает и откидывается на спинку стула, — я не стану жениться.       Вот только отец и его свита — не толерантная мама, по-доброму смеющаяся всякий раз, как Хёнджин заявлял, что женится на Минхо и проведёт с ним остаток жизни в Америке. Узколобый, непоколебимый и непробиваемый, его отец собрал в себе, как зеркало, все противоположные отражения черт характера своей жены.       Надеяться на его благосклонность всё равно что разговаривать со стеной без дверной рамы — глухо, да и выхода не найти.       — Прекрасное заявление, — смеётся тот. Хёнджин краем глаза замечает, как тот кривит уголок губ и стискивает зубы.       Подобный диалог происходит не впервые.       Незрелый, глупый, безответственный — оскорбления сыпались на единственного сына шквалом в очередном конфликте, когда он беззаботно бросал, что связывать себя узами брака не собирается. Отец не кричал, не бил его и не запирал в комнате под присмотром одного из многочисленных охранников. Он лишь усмехался, делая вид, что плевать, и говорил - последнее слово всегда остаётся за ним - когда Хёнджин покидал дом, чтобы встретиться с Минхо: «И глазом моргнуть не успеешь, как окольцуем тебя».       «За ум возьмись, остолоп. Как ты ведёшь себя на публике? Почему нам приходится договариваться с прессой и платить им бешеные суммы, чтобы они удалили фото, где ты держишься за руки с этим Яновским сыном?!» «Отец, мы просто друзья». «Поговори мне тут. Если я узнаю, что ты перед ним ноги…» «Отец!»       Хёнджин не имел права злиться. Пререкаться. Спорить и доказывать, что между ними ничего нет. По правда говоря, он не имел права даже закрываться в собственной комнате, когда отец выламывал замок и забегал в комнату, чтобы отпороть сына ремнём. Но запрокинутую руку всегда останавливала мать и говорила, что если он хоть пальцем тронет её сына, она заставит его сгнить в тюрьме. Мужчина делал вид, что успокаивался, — но все трое понимали, что с каждым таким конфликтом шансы женить наследника как можно скорее увеличиваются. Хёнджин в отчаянии опускал распущенные локоны на влажную наволочку, мама поджимала губы и уходила, в руках сам собой оказывался телефон и сам собой же набирался номер Чонина, который всегда хранился в «Избранном».       Тогда ему было, чёрт возьми, всего лишь шестнадцать лет, и он просто хотел жить полным сердцем.       — Значит, мы не будем дожидаться твоего выпуска, — выносит вердикт отец. — Сразу после Рождества ты женишься.       Встревоженный шёпот обдающей холодом волной проносится вдоль по кабинету. Сердце у Хёнджина замирает: какого ещё чёртового Рождества? Он привык, что отец разбрасывается словами по поводу и без, но когда дело доходит до жизни их семьи, тот обещания помнил до мелочей: и несмотря на то, что невесту Хёнджину до сих пор даже не выбрали, он сделает это в два счёта. Привлечёт помощников, секретарей и разведчиков, чтобы выяснить, какую семью необходимо подчинить себе.       — Вы не посмеете, — произносит Хёнджин, бросая мрачный взгляд на мужчину. — Мама вам не позволит.       Отец заливается басистым смехом, откидываясь на спинку кресла — и кашляя от количества табака в лёгких.       — Хван Хёнджин, — его губы трогает издевательская насмешка. — Чтобы я позволил этой женщине решать, что мне можно, а что нет? Наивный дурачок.       Он окидывает взглядом совет директоров, ожидая заметить понимание, и спустя пару мгновений те тоже разражаются гоготом. Таким, будто их вот-вот прижмут к стенке и расстреляют, даже если ничего смешного они в его словах действительно не находили.       — С таким отношением к женщинам твой сын не сможет удержать компанию, — комментирует один из директоров. — Смотри, как бы в невесты не досталась та, что пойдёт по головам ради руководства.       Хёнджин теребит кольцо так сильно, что то едва не вываливается из кармана, и он заглатывает режущий лёгкие поток задымлённого воздуха. До Рождества осталось всего лишь полтора месяца. Предугадать легко: отец отыщет подходящую девушку где-то в начале декабря, о свадьбе объявят в середине, и в следующем году…       Господи, почему Минхо просто не может очнуться как можно скорее, пожалуйста, Хёнджин пытается не закусывать губу и удерживает пальцы в карманах насильно: так, чтобы не выдать перед остальными дрожь вспотевших ладоней. Взгляд из-под длинных ресниц по-разведчески пробегает по лицам остальных. У доброй части директоров есть дочери, годящиеся ему в жёны, — соответствуют по возрасту, статусу и наследству — но Хёнджин знает, что почти все из них не для девушек выгоду ищут. Стоит младшему Хвану оказаться на пороге кабинетов их отцов, они сами примутся соблазнять его. Он ведь глупый ещё, часто слышал Хёнджин на званом ужине, случайно зайдя не в ту комнату, подслушав не в ту минуту, поцеловав не того. Поклясться ему во взаимности — так он в омут с головой в любовь бросится, отдаст и себя, и деньги свои, а там и конгломерат в моих руках. Хёнджин вёл себя, как дурачок, на отцовских собраниях, хлопал ресницами и касался иногда приоткрытых пухлых губ, создавая впечатление, что он не соображает, о чём же все эти «взрослые дяди» разговаривают, да скучающе взгляд отводил, а затем принимался глазками стрелять в свою будущую жертву; так и получилось заставить их поверить в то, что он совершенный идиот, не смыслящий в семейном бизнесе. Обвести их вокруг пальца всё равно что ребёнка обмануть. И если бы Хёнджин женился на одной из их дочерей, месть бы последовала незамедлительно.       В тишину вгрызается голос Пак Сону.       — Есть ли какая-то особая причина, по которой младший господин Хван не хочет жениться?       «А тебе оно больше всех надо, как погляжу», — думает Хёнджин. Тем не менее, хищные взгляды заинтересованных директоров требовательно смотрели в его сторону. Нарочно громко цокнув, он выдал своё дежурное и проверенное:       — Не хочу оказаться жертвой манипуляции и ловких трюков чужой семьи. Единственный, кому я могу доверять, это Ян Чонин, и будь он женщиной, я бы давно женился втайне от вас.       — Замечательно, — тут же реагирует отец. — Значит, Ян Чонина тоже необходимо пристроить.       Это похоже на снежный ком: то, как в голове отца генерируются всё более жестокие идеи. Каждое новое слово всё равно что хлопья падающие с неба, и скоро за пеленой этого снегопада Хёнджин вряд ли увидит полосу проходимой тропы — что уж говорить о лазурном небе.       — Не смей трогать Ян Чонина, — вырывается у Хёнджина, и он стискивает шёлковую ткань карманов, вцепляясь в кольцо так, что металл оставляет прорезь под ногтём. Слова такие громкие, что ещё пару мгновений витают под потолком, эхом отстукивая от стенок черепа, и губы горят произнесённым чужим именем. — Он не твоя игрушка и никогда ей не будет. Если уж решил вплести в свою игру меня, то вплетай. А он ни в чём не виноват.       Хёнджин знает, что при чужих глазах отец не посмеет ничего ему сделать. Наплевать, впрочем, что последует дома — для Хёнджина ругань отца уже несколько лет как пустой звук. Периферийным зрением сын замечает, как скулы у мужчины заходили ходуном и он невольно потянулся почесать подбородок, ёрзая на месте. О, наверное, он бы сейчас с удовольствием влепил хлёсткую пощёчину сыну, а потом списал с его счёта добрую кучу денег и заблокировал карту в наказание, как он делал до совершеннолетия Хёнджина. Затем — продолжительная воспитательная беседа в его кабинете, удары ремнём по рукам там, где никто не видит, и долгожданная эта несчастная помолвка. Ведь сын в последнее время не на шутку распоясался.       — Можешь отправляться домой, — лишённым каких-либо эмоций тоном произносит отец. — Передай матери, что мы найдём вам обоим будущих жён за две недели.       Хёнджин вскакивает с места, заставляя скрипнуть по ламинату металлические ножки стула. Пак Сону прослеживает за каждым его движением: тем, как он хватает со спинки свой пиджак, как бросает прощальный взгляд на отца, делает прощальный поклон присутствующим — и, самое главное, как в очередной раз просовывает правую руку в карман, убеждаясь, что обручальное кольцо на месте.       — Вынужден вас покинуть, — сухо произносит он, замечая на себе пожирающие глаза Пак Сону и поджимая подбородок. — У меня ещё есть куча невыполненных дел.       «Например, найти способ выдворить всех вас из своей жизни раз и навсегда».

***

      Протяжный вздох наполняет пустую рекреацию больничного холла: Хёнджин останавливается у металлических стульев с облезлой серебристой краской, подавляя в себе желание ударить по холодным ножкам со всей дури, до грохота и оглушительного треска. Золотистые пряди рваными волнами прикрывают бледное, застывшее в негодовании лицо: сквозь искривлённые в злом оскале губы вырывается сломанное дыхание, а скулы дрожат от кома, подступающего к горлу. Взять бы пистолет и перестрелять отцовских пособников, а под конец и его самого, чтобы кровь ярким фонтаном из зияющей дыры во лбу, из руки — на пол с шорохом зажжённая сигара, и дым — тонкой струйкой вверх к потолку сквозь пелену затхлого воздуха. Такой финал он и хотел для этого ублюдка. Хёнджин обессилено опирается кулаками о шершавую поверхность стены, глотая кислую слюну. В тишине, при мёртвых свидетелях, забирая фальшивую корону и ржавые ключи его гниющего королевства.       Хёнджин не хотел становиться его наследником — никогда. Звание принца теряет значение, когда все предназначенные ему владения — дороги и холмы из трупов других людей.       Как сказать Чонину?..       Кулак стучит по стене. Кажется, что сильно, да так, что на ладони отпечатывается шероховатый узор бетонной стены, но он не чувствует ничего. Это удивительно, что даже боль его организм отказывается воспринимать. А может, он и вправду уже изнурён до дрожи в костях — и то, что кажется сильным, на самом деле, жалкие, никем не ощутимые, попытки выпустить гнев.       Или по крайней мере его почувствовать. Потому что после нескольких недель пустых надежд на то, что Минхо оправится, он узнаёт, что тому стало лишь хуже, а ещё ненавидит себя за то, что требует, чтобы Чонин был рядом, чтобы помочь ему справиться, когда Яну хочется жить своей жизнью. Он действительно весь какой-то жалкий. И снова, снова, снова приходит в несчастную больницу, будто его появление волшебным образом оживит Минхо. Даже Чонин уже сдался. Они живут в непрекращающемся цикле кошмаров, и чем глубже засыпаешь, тем неправдоподобнее они становятся.       Хёнджин просто хотел быть счастливым. Теперь он один в пустом коридоре, гулкий писк аппарата за стеной заглушает стук его собственного озлобленного сердца, его руку не держит чужая рука, он обещал Минхо быть храбрым, —

но всё ещё не находит сил бороться.

      Чонина нет рядом. В этом вся проблема. Словно жить в иллюзии защищённости. Но полотно резко срывают, и фантомное ощущение любви и поддержки оказывается не более, чем навязчивым сном.       Потому что в этом мире он, кажется, и впрямь одинок.       — Надо же? — хриплый голос ввинчивается в тишину коридора, как не подходящий к прорези гвоздь. — Отец не верил мне, когда я говорил, зато все остальные этот слух легко подхватили, — отдающимся эхом по стенам словам вторит притворный смех       Хёнджин жмурится. Надеясь, что Пак Сону растворится, как навязчивый кошмар. Кулак прижимается к шероховатому покрытию холодной стены. Он делает попытку устоять на ногах и не врезать со всей силы незваному гостю.       За спиной послышался игривый щелчок зажигалки — едва заметное в дневном свете тусклое апельсиновое пламя застенчиво танцевало над фитилем.       — Знаешь, Хван, слухи похожи на пожар: хватает лишь одной искры, чтобы разжечь огонь, но сгорят в нём ни я, ни остальные, что горделиво шепчутся, сидя на очередном приёме в своих бархатных костюмах и шёлковых платьях, — сгоришь в нём только ты.       — Придурок, — ругается Хёнджин, стискивая зубы.       Пак Сону был неуловимым. Съехавшим с катушек, невменяемым, буйным одержимым психом. Из тех, кто обольёт собственную машину бензином и будет ждать, пока та не возгорится, чтобы в последний момент с криками выскочить наружу и смеяться над тем, как высоко полыхает пламя. Ему давно уже забронировано место в дурке — только отец грамотно прикрывает скандалы от прессы, и с каждым разом ядовитый огонь в его глазах разжигается всё сильнее. Хёнджин чуть было не влюбился в него лет так в шестнадцать — но этот персонаж, к счастью, в его жизни оставался далеко за пределами декораций, погрязая в конфликтах и оставаясь в одном шаге от судимости.       — В некоторых кругах тебя сравнивают со старой легендой, — палец Сону снова крутанул колёсико зажигалки. Тихий шёпот пламени на мгновение заполнил пустынный холл. Он щёлкал с небольшими перерывами: будто дразнил датчики пожарной сигнализации, чтобы, ровно в тот момент, когда они пустили воду, захлопнуть крышку зажигалки. — Делают ставки, сколько ты ещё продержишься. Твоя связь с Ли Минхо настолько предсказуема, что о ней знает весь мир, и только вы, два голубка, так не считаете.       Кажется, эта больница — место напоминания Хёнджину о том, как глупо он позорился. В словах Шин Рюджин хотя бы была отрезвляющая правда, а слова Сону звучали угрожающими пулями. Ну, ровно как та, что вытащили из груди Минхо — экспансивная. Вот-вот взорвётся, поразив все внутренние органы, но дразнит обычной щекоткой, от каждого прикосновения заставляя задыхаться в предвкушении смерти.       — Раз все на свете знают о нас с Минхо, — шепчет Хёнджин, — ты какого чёрта сюда припёрся?       — Мне просто было интересно, как ты выглядишь рядом с ним. Хван Хёнджин, главный любовник всех директорских сынков, помешался на самом недоступном парне. Прямо как в шекспировской драме: любовь детей двух враждующих семей оканчивается смертью. Я прав?       Вдох густого воздуха царапает лёгкие, и Хёнджин разворачивается, упираясь в хлёсткий взгляд прищуренных глаз.       — Что ты ещё знаешь? Вернее, что нужно тебе, чтобы ты замолчал? Ты пришёл не за мной, не за Минхо, верно? Ты пришёл за деньгами? — тихий голос вибрирующими волнами расходится по пустоте коридора. — Так сколько тебе нужно? Сколько денег и власти тебе нужно, чтобы заткнуть тебя?       У Сону смех скрипучий и хриплый. Он щурит глаза, прикрывая рот кулаком, но из-под идеально ухоженных ногтей проглядываются ровные линии белых зубов, а приспущенный рукав обнажает металлический ремешок фирменных часов. Он выглядит безупречно: будто отутюженные складки пальто спускаются аккуратной драпировкой к сверкающей коже туфель, ни одна прядка не выбивается из зачёсанных назад волос, он словно робот - со сбившейся системой. Пак Сону был человеком, по которому не скажешь, что прямо сейчас он набросится на тебя с ножом, но эта чрезмерная его правильность пугала Хёнджина, которому до чертей надоело быть идеальным. Будто в мире, где все учат тебя достигать совершенства, стоит только отойти от параметров, другой заберёт весь твой напор. Другой — более идеальный, чем ты.       А Хёнджин сейчас от привычных параметров далёк. Потускневшие пряди, которые вряд ли назовёшь теперь золотыми, прикрывали его красные от злости и печали глаза, лёгкие не справляются с банальным и привычным количеством воздуха, ноги больше не держат тело, почему-то кажется, что недалеко до того, чтобы песком рассыпаться по полу.       — Сладкий, если бы мне нужны были деньги, думаешь, я не выманил бы их шантажом? Мой отец занимает место в совете директоров конгломерата, я живу, как чёртов главный герой слащавой дорамы, и мне не деньги нужны.       Хёнджина корёжит от презрительного обращения «сладкий», стискивая зубы, он пытается сдержаться, чтобы не врезать тому по лицу: просто знает, если занесёт кулак, ничего не получится, и он окажется в ловких руках Сону, крепко прижимающего его к стене.       — Тогда зачем я тебе? — устало проговаривает Хван. — Твой отец один из самых давних партнёров нашей семьи. Мой придурок-отец считает его своим другом, так какого чёрта тебе ещё понадобилось? Самый большой процент акций держит ваша семья. Хочешь еще больше влияния — так иди прямиком в кабинет к моему отцу, он будет не против молодого любовничка, которого будет периодически трахать, чтобы выпустить пар. Я тебе ничем не помогу.       — Уверен?       «Держись, — сказал бы Чонин, будь он рядом. — Это откровенная провокация, хён. Не позволяй ему манипулировать тобой». Но Чонина рядом нет, а без него Хёнджин, каким бы опытным ни был, чувствует себя беспомощным.       — Что тебе нужно? Если я откажу тебе, ты расскажешь всем о моей связи с Минхо?       — О ней и так всем известно, Хёнджин-и, — подмигивает Сону. — В его тело уже прилетело две пули. И одна… так скажем, чуть опаснее? Да, определённо. Он ведь сейчас на пороге смерти. Думаю, кто-то очень эффективно пытается вас напугать, чтобы привести отношения к разрыву.       «Держись, хён, не отвечай ему то, что он хочет услышать».       — Да и тебя, кажется, держат в тисках, — Сону обвёл палату притворно равнодушным взглядом. — Ваша связь изначально была обречена на провал. На самом деле, ну знаешь так, честно скажу, я слышал о вас довольно часто и периодически представлял вас вдвоём, ради научного интереса. Это… горячо. Вы красивая пара, и я этого не отрицаю.       Хёнджин сдерживает целый поток раскалённой лавы в груди. «Он просто конченый придурок, хён, — всё ещё нашёптывает Чонин. — Он пытается вывести тебя на агрессию, чтобы после использовать это против тебя».       — Знаешь, — Сону облизывает губы. Его глаза оценивающе бегают по лицу Хёнджина. Он приближается тихо, проминая подошву ботинок тихими шагами по плиточному полу, глаза Хёнджина оказываются на уровне его губ, Хван опускает голову, и в отвращении дрожат сухожилия на шее. Сону обхватывает пальцами его подбородок, идеальными гладкими подушечками пробегая по линии челюсти. — Я тоже был бы не против такого любовника, как ты. Мы с тобой оба постоянно вступаем в случайные связи и убегаем от них на рассвете. Не пора ли остепениться?       Сону перебирает пальцами светлые пряди, прижимая Хёнджина к стене. Хван ударяется головой о шершавую поверхность, сдерживая стон. Одна ладонь Пака спокойно лежит на плече Хёнджина, другой тот пробирается чуть глубже в его волосы, не спуская с лица коварной улыбки.       — Ты всё это делаешь ради власти? — выдыхает Хван. — Можешь не стараться. Компания мне к чертям не нужна. Лучше работай, чтобы отец тебя заметил. Ты для него будешь гораздо лучшим наследником, чем я.       — Ты просто так сдашься?       — Если это называется «сдаться», то я сдаюсь. С радостью.       Сону пропускает сухие пальцы сквозь его волосы, зачёсывая лохматые пряди назад и приоткрывая лицо Хёнджина. Опухшее, смятое, бледное. Вся краска будто ушла в заплаканные глаза.       — Ты сказал, что не собираешься жениться, — напоминает Пак. — Это ведь из-за Минхо, да? Твой отец ещё ничего не знает, так? Ты собирался разделить всю жизнь с этим Ли?       Хёнджин молчит. С каких пор он стал так слаб, что не может выдержать напор Пак Сону, придурка, которому заткнуть рот — как об асфальт два пальца? И почему руки не поднимаются просто треснуть ему по его безупречному лицу, чтобы плеснуть кровью по чистому от хлорки полу?       — Но посмотри, где сейчас Минхо, — продолжает Сону. — У тебя два исхода. Либо он возвращается к нам, либо умирает. Прости, я, конечно, всем сердцем хочу, чтобы твой возлюбленный очнулся, но сам-то глаза открой: он в коме. Мы живём в жестоком мире, и даже если он проснётся, вряд ли Минхо уже будет полноценной личностью. Ты правда хочешь до конца жизни жить с овощем?..       — Умолкни…       Хёнджин опускает плечо, но чем ниже движется его рука, тем сильнее Сону сжимает ту длинными пальцами.       — Ваша любовь кончится, как только вы столкнётесь с первыми трудностями. Он в коме меньше месяца, но откуда знать, сколько ещё отведено? Пролежит год — считай, можно с ним прощаться. Тебе лучше молиться, чтобы он помнил, кто ты такой, если он очнётся. Представь, как больно будет, если все ваши воспоминания исчезнут, и он не будет знать, за что, за кого теперь бороться. Разве он поверит в первую очередь тебе, когда его семья будет говорить, что ты — их враг? Ты выбрал себе в бойфренды неправильного человека, Хёнджин-и.       — Замолчи. Заткнись.       — А если он погибнет? Может быть, лучшим исходом будет разлюбить его, пока он не исчез из твоей жизни? Не так больно будет прощаться с ним, когда его больше не будет в твоём сердце.       — Что тебе нужно?       — Наконец-то, — смеётся Сону. — Как я уже сказал, у меня есть замечательная сестричка, твоя ровесница. Не хочешь выбрать её в жёны? Породнимся — вместе с тобой сможем горы свернуть. Не волнуйся, её совершенно не волнует, что ты гей. А вот я…       Пак наклоняется, едва касаясь губами его уха.       — Я был бы не против видеть тебя в своей постели. Временами даже сверху, раз ты так сильно того хочешь. Думаю, — рука медленно сползает с плеча и, минуя пуговицы пальто да проскальзывая вдоль груди, устраивается на талии, — ты безумно красивый обнажённым. Представь, как много мы сможем сотворить, если в наших руках будет всё управление конгломератом. Мы сможем подчинить себе целую страну.       — Ты не Джокер, а я не Харли Квинн, — шепчет Хёнджин. — Мы не играем в дурацкие игры по захвату Готэма.       — Ты даже не пробовал, — Сону прикусывает губу, вдыхая аромат длинных волос. — Может, дашь мне шанс? Обещаю позаботиться о тебе. Всего лишь свадьба с моей сестрой — и в наших с тобой руках целое состояние.       Хёнджин тянет руки вдоль туловища и, упираясь ладонями Сону в грудь, резко отталкивает его от себя, понимая, что сил хватило ровно на то, чтобы он сделал лишь снисходительный полушаг назад, будто поддавшись слабости Хвана. Хёнджин чувствует себя самым ничтожным существом на свете: не в силах даже за себя постоять, что говорить о том, чтобы защитить Минхо. Он обессилено закрывает глаза, и тень чужого предплечья прячет от него дневной свет из далёкого окна.       — Посмотри на себя. Ты ведь даже не тот молодой господин Хван, которым все тебя привыкли считать. Я всего лишь предлагаю тебе защиту и помощь.       Тень на мгновение исчезает — и уверенный тон сменяется тихим шипением. Груз мускулистого тела отрывается от его груди, словно резко поднятый подъёмным краном, и из искривлённых губ вырывается насмешливое «вот же подонок…»       Хёнджин раскрывает глаза, замечая, как Пак Сону стоит перед ним с заломленными руками и выпяченной грудью, тесно сжимая зубы. Губы его искривила демонстративная холодная улыбка.       — Господин Хван ясно сказал, что не желает становиться вашим любовником, — звучит голос из-за широкой спины, и Хёнджин сдерживает горячие слёзы, падая на стену с облегчённым выдохом. — Может, оставите его в покое? Вы ему даже в подмётки не годитесь.       Тело Сону вздрагивает, позволяя чужим рукам оттащить себя в сторону, он гневно цокает и вновь заливается презрительным смехом.       Хёнджин встречается с нежным и успокаивающим взглядом родных шоколадно-карих глаз из-под длинных чёрных прядей чёлки.       «Хён, — шепчут приоткрытые губы напротив, — всё в порядке. Ты в порядке. Я здесь, я рядом. Всё будет хорошо». Слова, которые Чонин никогда не произносил вслух, но которые всегда обволакивали Хёнджина тёплыми волнами, стоило им оказаться рядом.       — Если хотите обсудить с господином Хваном деловое предложение, — напряжённо сглатывая, продолжает Чонин, крепко сжимая побледневшие кисти Сону у того на лопатках и глядя прямо в глаза Хёнджину, — можете просить его аудиенции или вынести вопрос на собрании совета директоров. В свободное от работы время господин Хван не желает встречаться с коллегами. Надеюсь, это понятно?       Пак издаёт снисходительное «т-ц», косясь за плечи, чтобы различить лицо Чонина. Широкая шея не позволяет ему встретиться со взглядом человека, заломившего ему руки, и он смиренно отворачивается, глядя в потолок.       — В принципе, это было ожидаемо. Господин Ян всюду следует за Хван Хёнджином, верно?       Чонин сильнее выкручивает его запястье, заставляя того зажмуриться и просипеть сквозь стиснутые зубы.       — Верно, — равнодушно произносит он. Хёнджин замечает на месте привычной дежурной улыбки гневно опущенные уголки губ, решительно выпяченный подбородок, мрачный, холодный взгляд карих глаз, пристально следящих, чтобы Пак Сону не вырвался из его захвата, и выступающие на тонкой шее голубые вены. — И вам лучше бы оставить его в покое. Спешу напомнить, мы в общественном месте. Вокруг расставлены камеры. Одно ваше неверное слово — и записи, которые должны были быть стёрты, появятся в прессе как доказательство ваших домогательств к господину Хвана. Одно неверное слово — и вы окажетесь в немилости у президента Хвана.       — Домогательств?.. — смеётся Пак, а затем шепчет сквозь издевательскую улыбку: — Домогательства к шлюхе не могут считаться домогательствами.       Чонин резко выпрямляет его локти под неестественным углом, заставляя Сону издать короткий вскрик.       — Откуда в тебе столько силы, мелкий засранец?! — шипит тот — так, что до Хёнджина слова уже не доносятся.       — Не волнуйся, — так же тихо отвечает Чонин, — не сломаю твою драгоценные кости. Ещё раз увижу рядом с Хёнджином — сгниёшь в тюрьме.       — Отпусти для начала. Не подойду я к твоему Хвану, не волнуйся.       Ударом в позвонки Чонин отталкивает его в сторону: рефлекторно Пак Сону отпрыгивает на метр в сторону, тут же встряхивая предплечьями, чтобы разогнать кровь. Прочистив горло, он поправляет галстук на шее, застёгивает запонки на рукавах и возвращает себе самообладание.       — Что ж, господин Хван, — скрипит он, — было приятно с вами повидаться. Вам повезло, что у вас есть такой, — он встряхивает лацканы пиджака, — верный друг. Не хотите сделать его своим секретарём?       Чонин обдаёт его холодным взглядом, и тот умолкает, однако если не последнее слово, то последняя ухмылка остаётся за Сону.       — Предлагаю обдумать моё предложение, — добавляет он. — Мой номер телефона у вас есть, так?       Хёнджин опустошённо кивает. Больше на незнакомом рефлексе, чем от трезвого осознания. Лишь бы он свалил куда-нибудь в туман.       — В таком случае буду ждать вашего звонка. Мы могли бы обсудить это за чашкой кофе, если не возражаете. Ворота моего дома всегда открыты для вас.       — Прощайте, господин Пак, — на выдохе произносит Хёнджин.       — До свидания, господин Хван, — Сону кланяется, едва заметно подмигивая. У Хёнджина мурашки неприязни пробегают по телу, и он отворачивается, дабы не видеть больше лицо Пака. Как только стук каблуков становится тише в глубине пустого коридора, Хёнджин позволяет себе тихо выдохнуть.       А затем обрушивается спиной на стену, накрывая лицо руками, и тихо хнычет в ладони, едва не складываясь пополам от боли.       Боже… на глазах у Чонина, он плачет на глазах у Чонина, разве это правильно? Разве верно своему младшему, тому, для которого он должен быть примером, показывать эти глупые слёзы? Хёнджин привыкал прятаться от него: за стеной спальни, в школьной уборной, в плечо Минхо, притворяясь, что спит, он делал всё, чтобы убедиться, что Чонин на него не смотрит, и только потом выплакивал накопившееся, а за последние две недели только и делал, что демонстрировал, как легко может стать слабым и жалким, стоит ему оказаться…       Оказаться где? Неужели это и была та самая грань, которой он боялся? Его любимый человек в коме. Отец угрожает женитьбой. Весь мир, крутившийся вокруг любви с Минхо, подвергается эрозии, потому что ветра, что привносят в жизнь другие люди, медленно его разрушают. Это не тот сладкий образ их долгих ночных посиделок в кровати вместе с кусками смятого и раскрошившегося жирного торта, кремом у губ, которые Минхо мягко сцеловывал, включённой дорамой на ноутбуке и объятиями за талию. Привычный поцелуй в лоб теперь кажется далёкой иллюзией, цепляться за которую больно и ненадёжно, всё равно не спасёт больше.       — Хён…       — Как ты узнал, что я здесь? — звучит приглушённый голос.       — Почти тридцать пропущенных от тебя и сообщение о состоянии Минхо. Где же ты ещё будешь наутро? Если бы знал, приехал бы ещё ночью, прости, прости меня, хён. Я не должен был бросать тебя, когда всё и так на пределе.       — Ты был с любимым человеком.       — Ты тоже мой любимый человек.       Неприятное тепло тягучими каплями орошает лицо. Хёнджин боится раскрыть глаза, но Чонин ведь не дурак, понимает, что с ним сейчас происходит. И откуда только эти слёзы? Он думал, что годовой запас кончился ещё ночью.       — Он ничего тебе не сделал? — спрашивает Чонин. — Ты в порядке?       Хёнджин кивает.       — Не успел, по крайней мере. Чувствую себя ужасно. Отец учил… меня стрелять в людей, а теперь я не могу дать отпор какому-то ублюдку. Как будто… тело забыло все правила самообороны. А инстинкт самосохранения отключился. Если бы ты не пришёл…       — Но я пришёл. Давай не будем думать о том, что могло бы быть, ладно? Тебе нужно успокоиться.       Чонин, как всегда, прав. Даже в самые тёмные времена он остаётся хладнокровным и успокаивает истерику своего хёна.       — Я правда уже не знаю, что мне делать, Чонин-и.       Тепло чужих рук обволакивает его дрожащую талию. Будто на инстинкте, Хёнджин податливо накреняется вперёд и доверяет своё тело мягким объятием, словно заваливается в приятный сон после долгих блужданий. Грудью он чувствует пуговицы чужого пальто, и спутавшиеся пряди падают вдоль чужой острой линии челюсти. Чонин обнимает его. Чонин обнимает его, и на мгновение пресловутое «всё будет хорошо» кажется не такой уж бредовой фразой.       — Я же вижу, что ты слёзы прячешь. Не волнуйся, я не смотрю на тебя, если ты так этого боишься. Спрячь их так, — произносит Ян. — Плакать — совершенно нормально.       — Ненормально плакать посреди больницы от бессилия.       Чонин прижимает его к своей груди, накрывая локоны на затылке мягкими подушечками пальцев. Хёнджин сдаётся: устраивает голову у того на плече, ладони просовывает к лопаткам, выдыхает отрывисто… Он дома. Он дома.       — Ты спал этой ночью? — Ян гладит его по ссутуленной спине, успокаивая едва ощутимое дрожание.       — Заснул от усталости, — Хёнджин утыкается округлым кончиком носа в шею Чонину. — Часа три поспал. Мне постоянно снился Минхо. Я не поверил, когда она сказала, я хотел, чтобы всё это тоже оказалось кошмаром, и мне снилось, что это всего лишь шутка, но…       «Но стоило посмотреть на высокую луну, и я вспомнил, как беспощаден мир».       Хёнджин вырывается из его объятий, держа голову опущенной. Сквозь спутанные пряди почти не виден строгий взгляд Чонина, зато прекрасно, наверно, проглядываются красный нос и заплаканные глаза.       — Я боюсь заходить туда. Боюсь, — сипит Хван, перебирая дрожащие пальцы. — Но если не зайду, эта чёртова дыра в груди станет ещё шире.       — Я зайду с тобой. Если ему стало хуже, это не значит, что у нас нет надежды, хён.       Слова правильные, но через тысячи тщетных попыток вернуться на тропу здравого смысла Хёнджин снова находил себя на ответвлении страхов и сомнений. Его мысли были затуманены — он и сам понимал, что доверить взвешенные решения ему сейчас нельзя — и в калейдоскопе завертелись продолжительный писк кардиомонитора, скрип колёс больничной койки, тихий плач в поминальном зале и далёкий звонкий смех Минхо, оставшийся только на записи в галерее телефона. Он мог возвращаться к приятным воспоминаниям, лишь когда Чонин просил его подумать о хорошем: на мгновение из темноты всплывали милые мешочки под глазами и живые руки, гладящие его по волосам.       Этого больше нет, и он застрял в тупике мрачного лабиринта.       — Мне всё время кажется… кажется, будто я застрял в строчках какого-то дурацкого романа, — шепчет Хёнджин. — Пытаюсь выбраться и ищу лестницу, но ступени ломаются, и я падаю ещё ниже, чем был изначально.       Чонин хватает его руки и укрывает в рукавах собственного пальто.       — Хён, посмотри на меня.       Хван косится, тут же опуская взгляд вниз.       — Хёнджин-хён, — приказывает Ян. — Посмотри на меня.       Стеклянные глаза встречают глаза мудрые и зрелые. Такие, что на мгновение вытирают его слёзы, будто из грязного болота Хёнджин выбрался наконец на прогретую солнцем опушку. Становится непривычно тепло и спокойно, но Хван знает: это ощущение продлится недолго, и лучше себя не обманывать.       — Мы зайдём в палату, — продолжает Чонин, удерживая зрительный контакт. — Проведаем Минхо-хёна. А затем поедем к тебе домой. Ты немного отдохнёшь, а я поищу тебе хорошего психотерапевта. Тебе нужны сильные успокоительные. Хорошо? — Ян наклоняется, пытаясь выискать ответ в чужих глазах. — Ты же помнишь, что Минхо не хотел бы видеть тебя расклеенным? Вы вместе преодолели такие невзгоды, и это очередное испытание, слышишь? Ваша любовь тяжёлая, но и вы не слабые.       — Тогда почему мне кажется, скажи, — вздыхает Хёнджин, — что он уже давно меня оставил? Почему кажется, что я волнуюсь за того, кто бросил меня?       — Минхо не оставлял тебя. Хён, жизнь — это дорога, но не шоссе. Вы шли по ней вместе, но каждому человеку на определённом пути необходимо свернуть на просёлочную тропу. Минхо сейчас на ней. Отдыхает. Думает. А ты постарайся продолжить свой ровный шаг по скоростной автостраде. Даже в туман и дождь.       — Но если я уйду, Чонин-и, — качает головой Хван, — если я продолжу путь, как же Минхо найдёт меня, если решит ко мне вернуться?       Чонин отпускает его руки и позволяет тем осторожно упасть вдоль туловища.       — Если вы предназначены друг другу судьбой, ваши дороги встретятся, даже если вы будете стоять по разным полюсам земли. Пойдём, хён, — произносит он с утешающей улыбкой, — проверим, как много километров вам с ним до очередной встречи.

***

      — Ну так что теперь?       Минхо взбивает подушку под головой и укладывается напротив, укрывая их обоих одеялом.       — Феликс будет нас стебать?       — Думаю, ещё сильнее, чем раньше, — смеётся Джисон. — Подготовься заранее.       — Как к знакомству с родителями?       — Почти. Ведь Феликс до тебя был единственным близким мне человеком.       Минхо убирает его пряди назад. У Джисона на голове пушистая повязка для волос с декоративными кроличьими ушами, и его щёки выглядят ещё более округлыми, чем раньше. Ладонь Ли останавливается подушечками пальцев на аккуратном изгибе мочки.       — Его было достаточно, чтобы справиться с одиночеством?       Джисон пожимает плечами.       — Я старался не думать, что такое одиночество. Потому что, как только я определил бы его рамки для себя, каждый день становился бы всё более одиноким. Внушать себе, что я одинок, было бессмысленно. Я просто жил от человека к человеку, а в промежутках между ними заполнял мысли сюжетами, которые так и не переносил на страницы. Другие люди назовут это одиночеством. Я назову это… жизнью?       Джисон поправляет одеяло позади Минхо, укрывая его плечи. Теперь из-под хлопковой ткани проглядываются ямочка на подбородке, приподнятый уголок верхней губы и маленькая, едва заметная родинка на линии челюсти — словно далёкая звёздочка.       — Но Феликс смог заменить мне семью. Своими словами, своим присутствием и временем, которое посвятил мне. Я думаю, он будет рад, что у меня наконец появился возлюбленный. В университете он сам мне постоянно кого-то подыскивал.       — И как успехи?       — На втором курсе мы ездили в студенческую поездку со студентами факультета режиссуры, и несмотря на то, что мы с ним договорились лечь в одну палатку, он хитростью поменялся местами с другим парнем, надеясь, что совместная ночь нас сблизит. Я, если честно, вообще не понял, что нас пытались свести, а он напился вместе с остальными после соревнований и вырубился. Когда Феликс пришёл проведать нас, он встретился с моим мрачным взглядом и мешками под глазами, потому что чужой храп не давал мне заснуть. Кстати, сам он уже с кем-то целовался — я заметил по его опушим губам.       Минхо смеётся, вороша лохматые пряди Хана.       — Ты ни разу не хотел завести отношения?       — Отношения надо заводить, когда ты правда влюблён в человека, а не ради опыта, — усмехается Джисон. — Мне хватило того, что случилось в школе.       — А что случилось в школе?       Взгляд у Джисона мутнеет, будто в одночасье перед глазами, там, где лежал Минхо, чередой сменяющихся цикличных кадров промелькнула целая история. Её финал, замечает Минхо по тому, как уголки губ у Хана покорно опустились, либо несчастный, либо открытый. Что хуже, он и сам не знал.       — Я должен снова представить тебя Феликсу, — как-то печально шепчет Джисон. — Сходим поужинать втроём, может, у него тоже сейчас кто-то появился. Получится двойное свидание. Знаешь, он у меня строгий в выборе, как будто мой настоящий отец. Всех, с кем хочет меня познакомить, проверяет по социальным сетям, вычисляет их характер, увлечения, прошлое, как агент ФСБ. Но ты ему точно понравишься, — Хан зарывается носом в одеяло. — Мы с ним так долго тебя продумывали. Знаешь, он часто называл меня Пигмалионом, а тебя — Галатеей. Но мне не очень нравились эти прозвища.       — Почему?       — Потому что я — Джисон, а ты — Минхо, вот и всё. В этом весь секрет. И даже если ты ожил по какому-то божественному замыслу, у нас с тобой всё равно своя собственная история.       Минхо прокрадывается ладонью под одеяло, накрывая его трясущиеся в ознобе плечи.       — Джисон-и? — шепчет он, но тот лишь слабо кивает. — Я знаю, сейчас вовсе не лучшее время для серьёзного разговора, но ты ведь знаешь, что если тебя что-то пугает и тревожит, ты всегда можешь рассказать это мне.       Хан делает неуверенное движение подбородком вниз.       — Слышишь, всегда, — напоминает Ли. — Я теперь с тобой. И всегда буду с тобой. Разделю твои страхи и сомнения и помогу. Если ты почувствуешь, что хочешь открыться, я всегда выслушаю тебя. Даже если ты будешь думать, что момент неподходящий. Он всегда подходящий.       — Это сложно, — тут же реагирует Хан. — Иногда мне легче выразить это в прозе, чем сказать вслух. Кажется, что слёзы польются, а речь станет сбивчивой и сухой, так что я мгновенно превращусь в мямлю. Если я захочу что-то рассказать тебе, могу я это просто написать?       Минхо кивает.       — Единственное, о чём я прошу тебя, — он двигается ближе, чувствуя, как Джисон доверчиво закидывает на него ноги под одеялом, — это не бояться меня.       — Как же я могу тебя бояться?.. — улыбается Хан. — Ведь я знаю тебя уже несколько лет. Ближе всех, Минхо.       — Хитрый.       Джисон вот-вот провалится в сон. Озноб в теле до сих пор не прошёл, и даже если он говорит, что ему гораздо лучше, Минхо по сдавленному кашлю слышит, что он борется с лихорадкой.       — Отдохни, — просит он, бесшумно касаясь губами горячего лба. — Отдохни, сколько потребуется. А потом, если захочешь, мы всё обсудим.       — В нижнем ящике тумбы есть черновики, — будто не слыша его, говорит Хан. — Они лежат в синей папке под скрепкой. Ты можешь прочесть их, чтобы не скучать, пока я буду спать.       — Ты редко показываешь черновики. Уверен, что мне стоит?..       — В них самое начало истории твоей с Хёнджином любви. Я писал её, основываясь на собственных чувствах. На мгновения представлял себя Хёнджином, и строки плавно лились из-под карандаша. Это не передаст всего, что я чувствую по отношению к тебе, но я бы очень, очень сильно хотел дать тебе знать, как безнадёжно в тебя влюбился. С самого начала.

***

      Картина была неизменной. Будто широкие мазки кисти, написавшие её наспех, под влиянием мгновения, застыли на полотне безобразными жирными пятнами, и то, чему предполагалось изменяться, двигаться хотя бы иллюзорно, попросту осталось неумелыми кляксами.       Каждый раз, когда Хёнджин тайком входил в эту палату, время останавливалось.       — Будь осторожен, — предупреждает Чонин. — Не навреди ему.       Минхо не менялся тоже. Йеджи-нуна сказала, что его состояние крайне ухудшилось, но почему этого не было заметно визуально? По-прежнему бледный, мертвецкий оттенок лица, отдающий светло-фиолетовым под отсветом ламп, даже не давал ему понять, с чем конкретно придётся смириться. И так же по-прежнему самым острым и холодным оружием для Хёнджина было это равнодушное выражение когда-то сияющего, счастливого лица. Опущенные уголки губ, расслабленно вскинутые брови, даже сквозь закрытые глаза ему отчего-то казалась в них откровенная насмешка.       — Ужасное предчувствие, Чонин-и, — произносит он, крепко сжимая его ладонь. — Хотелось бы, чтобы оно исчезло, но я отчего-то продолжаю верить, будто единственный, кто верит, что Минхо вернётся, только я. А он этого даже не пытается сделать.       — Хён, не говори такого, — подаёт тихий голос Ян. — Ты и сам знаешь, этого не может быть. Вы с Минхо так сильно любите друг друга, что он не может не хотеть…       Хёнджин прикрывает глаза. Слова, которые он насильно внушал себе по ночам, нашёптывал вместе с треском дождя по податливому стеклу, чтобы никто не услышал его голос, записывал на полях ежедневника, в которые вчитывался, когда сам себе не верил, но это были лишь отговорки, слабые, голословные и безнадёжные. А сердце отчего-то чувствовало по-другому.       Сердце мы никогда отговорить не сможем.       — Но если ему правда хуже, как же это отличить, Чонин-и? Минхо так часто скрывал свои эмоции, что, кажется, делает это до сих пор. А я никогда не мог дотянуться до его сознания, чтобы понять, о чём он действительно думает.       Аппарат жизнеобеспечения издаёт всё тот же послушный, размеренный писк, и дыхание у Минхо ровное, спокойное, мудрое словно.       — А когда-то он так смущённо смеялся, — позволяет себе слабую улыбку Хёнджин. — Это было мило — смотреть, как его глаза прячутся за карамельной чёлкой, когда он опускает голову, ямочки на щеках прорезаются, как он морщит кончик носа и бьет меня в плечо, потому что я снова неудачно пошутил.       Хван опускается на крутящийся стул рядом с кушеткой.       — Прошло около двух недель, но ощущение такое, будто я теряю его уже больше года, — произносит он.       — Ты и правда думаешь, что теряешь? — вздыхает Чонин. Хёнджин заинтересованно поворачивается. — Ты пустил это всё на самотёк судьбы?       — Я чувствую, что устаю бороться, — отвечает Хван. — И, как бы сильно ни хотел верить, судьба громко намекает мне готовиться к худшему.       — Готовиться к худшему зачастую хороший способ не обнадёживать себя, — комментирует Чонин.       И всё-таки… жизнь не фильм, здесь нет места кинематографичности: не будет знаков свыше, не будет внутреннего голоса, ничто не прошепчет ему о том, когда это случится. Жизнь не книга, и он не услышит шелест страницы, обозначающей новую главу. Да и он вряд ли был бы главным героем. Всё уже давно решено вместо него, а он всего лишь пешка на шахматном поле судьбы. Он застрял в игре с запутанным и туманным сюжетом, где все вокруг, казалось, были опытными игроками, а он — неудачником-новичком, блуждающим по первому уровню с минимальным запасом жизней и дурацким ником «Разбитое сердце». Во время каждого поцелуя с ним Хёнджин задумывался, реален ли этот мир или ему подарили очаровательную сказку с Минхо в главной роли.       — Мне так хочется поговорить с ним, — Хёнджин выдыхает сквозь горькую усмешку.       «И так много всего сказать, хён…»       Помнишь, однажды мы лежали поперёк кровати, наши ноги свисали по разные стороны, ты гладил меня по подбородку, а я запускал пальцы в твои волосы, и ты целовал нежно, глубоко, успокаивающе, и я задыхался от восторга и прилива мурашек, потому что ты любил меня так сладко и возбуждающе прелестно, и когда я просил чего-то большего, ты прикладывал палец к моим губам и улыбался: «Не сейчас, малыш», — чтобы продолжить целовать мои глаза, нос, подбородок, и даже пока ты дразнил меня, я задавался, задавался всё вопросом: а реальны ли мы? Потому что то, что я испытывал рядом с тобой, не сравнимо с реальностью, да и мне плевать было, даже если всё это выдумано, я просто хотел остаться с тобой в кровати ещё подольше, чувства-то мои более, чем реальны были.       Мне очень жаль, что приходится говорить о наших поцелуях в прошедшем времени.       — Знаешь…       Хёнджин касается карамельных прядей. Всё такие же пушистые и лёгкие, кажется — зацепишь прядь, и она ласково окутает пальцы.       — Кто-то однажды сказал, что для того, чтобы увидеть свет, необходима тьма, а чёрная полоса в жизни поможет понять, что по-настоящему важно, — Хёнджин поправляет чёлку его волос, открывая ряд опущенных ресниц, — но я всегда знал, что для меня важно, я всегда ценил его свет, так сколько же ещё это будет длиться? Я ценил своё счастье всем сердцем. Почему меня вообще окутала тьма? Я надеюсь, что там, где он сейчас, светло и тепло. Правда.       — Даже если тебе будет темно?       Хёнджин оборачивается, улыбаясь.       — А у меня есть ты.       Чонин качает головой.       — Приехали. Я же тебе не парень.       — Но ты всегда рядом со мной. Даже после того, как сказал, что ненавидишь, — напоминает Хван, а затем косится в сторону Минхо. — Слышал, хён? Этот маленький засранец сказал, что ненавидит меня. Наш с тобой ребёнок слишком быстро вырос.       — Да ты прям раздражаешь, — саркастично приподнимая уголок губ, подначивает его Чонин.       — Да чтоб тебя.       Может быть, дорогу заволокло туманом. Может быть, перепутье и правда сбило их с толку. А может, они и сами не знали, по какой тропе бежать: даже если из темноты короткий свет фонаря вырывал указатели, было сложно определиться, чего они оба хотят. На извилистых дорожках встречалось слишком много людей, слишком часто ветви преграждали путь и царапали голые руки, и всё же…       Хёнджин всё ещё остался стоять на месте, временами оглядываясь на их общие воспоминания.       А Минхо уже давно ушёл вперёд.

***

Мария Чайковская — В комнате цветных пелерин

      Голос у Минхо всегда был целительный и успокаивающий. Даже когда очередным утром их преследовал страх оказаться виском у холодного и бездушного дула пистолета, даже когда Хёнджин исчезал на рассвете, неслышно целуя его лоб и обещал встретиться через пару часов. Даже когда их ладони, державшиеся друг за друга, разжимали, разрезали их тёплое прикосновение, Минхо всегда успевал выкроить момент, чтобы прошептать на ухо: «У нас с тобой всё будет хорошо».       «Мы с тобой обязательно будем в порядке».       Горло саднило от боли, но Хёнджин действительно верил, и когда их накрывала тёмная ночь, он прижимался к его груди и тихо плакал, делая вид, что спит. Минхо всегда чувствовал прикосновение солёной капли к груди. Но молчал. Молчал, зарываясь пальцами в золотые локоны, и давал Хёнджину освободиться от режущих насквозь эмоций, ведь всё, что у них было, это призрачная надежда остаться вместе, построенная на максималистских детских мечтах, но волны надежды разбивались о скалы зрелых мыслей, и в итоге у них — лишь одинокий песчаный берег, куда рано или поздно причалит корабль судьбы.       Просто они оба боялись, что эта любовь не на всю жизнь.       Но не могло ведь так, правда? Минхо больше никого не полюбит так же, как он любит Хёнджина, а Хёнджин считает Минхо своей судьбой, и у них всё вроде бы так хорошо, тихо и незаметно для чужих глаз, что временами они, два глупых ребёнка, позволяют себе думать, что это навсегда. И целуются, чтобы забыть о реальности. Хёнджин не скрывает слёз — он просто прижимается губами к губам Минхо, позволяя солёным каплям упасть на чужие скулы, и забывается в нём. Забывается. Сбрасывая одеяло и тихо скуля, потому что боится, что однажды это кончится, что его место рядом с Минхо займёт кто-то другой, что в один момент они перестанут значить друг для друга столько же, сколько значили всё это время, потому что, в конце концов, Минхо стал его надеждой на хорошую жизнь и возможность исправить ошибки. Если не Минхо, кто тогда? Кто?..

В среднем человек в день может врать до двухсот тысяч раз. Вот и я солгу сейчас

      Хёнджин осторожно берёт в руки голову Минхо — и смотрит, так долго смотрит ему в лицо, словно пытается поверить, будто этот парень наконец — осознанно и желанно — соглашается на поцелуй. Ведь какая эта мелочь, в самом деле, по сравнению с другими, более интимными жестами, словно капля в огромном океане, но отчего-то и сердце бешено стучит, и дыхание срывается сладким стоном, от нетерпения каждая клетка тела горит, словно лава вот-вот вырвется из жерла вылкана. Но он всё ещё аккуратен, он не может позволить себе сделать всё слишком быстро, он не хочет, чтобы драгоценное мгновение испарилось, подобно последней искре пламени в догорающем костре, — он разожжёт пламя с новой силой.       Он держит в руках его лицо, различимое в этом едва проступающем лунном свете, и глаза Минхо устремлены лишь на него: эти большие, испуганные глаза, что в нетерпении ожидают решающего момента, этот взгляд, блуждающий по губам Хёнджина, его носу, таким добрым сияющим глазам и спутанным светлым волосам, что ниспадают ему на ресницы — разве он мог предположить, будто когда-либо этот день наступит — и Хёнджин признается в своих настоящих чувствах после той игры, которую они называли флиртом: понятно ведь было, что с самого начала им обоим было необходимо нечто большее.       Хёнджин и в жизни никогда ничего не боялся. Не боялся быть дерзким и своевольным, не боялся быть грубым и заносчивым, не боялся выставлять на свет своих внутренних демонов и ранить людей. Ничего из этого он не боялся, зато боялся, как бы этот мальчик, что нежился в его руках, не ускользнул с утренней зарёй пылинкой в солнечном луче. И не исчез, будто эта ночь окажется лишь иллюзией, о которой он всю жизнь будет жалеть.       Он влюбился. Кажется, это уже можно и не отрицать. Это не обыкновенная симпатия, это даже не флирт, которым он так легко разбрасывался, и не крохотное увлечение на один вечер. Минхо заслуживал гораздо больше всего этого. И Хёнджин влюбился в него. Подобно самому меланхоличному подростку. Не сказать ли об этом сейчас? Не прошептать ли, пока на них красиво падает луна, превращая два полутёмных очертания в единое целое? Зачем он медлит, зачем молчит, пока сердце у него из груди выскакивает? Зачем он мучит Минхо, который его однозначно уже всей душой своей огромной любит?..       Хёнджин осторожно гладит его по щеке, и облегчённая улыбка уступает место напряжению на его лице. Он вздыхает, позволяя себе облокотиться об изголовье, и смеётся, так по-доброму, так мягко: этот смех напоминает падающие на сугробы снежинки или пух, что слетает с деревьев в июне. Он притягивает к себе Минхо — тот едва не падает — и, взяв его ладони в свои, заставляет обхватить вокруг пояса, чтобы находиться к нему как можно ближе.       Он чувствует его губы своими, так насыщенно, словно это не первый их, а последний поцелуй, и дыхание он задерживает, чтобы не нарушить это тонкое, хрупкое прикосновение, когда Минхо наконец доверяет ему себя и своё тело, теперь, когда он отдался ему всей душой. Хёнджин осторожно сжимает его талию, впиваясь пальцами в горячую кожу, словно хочет притянуть его к себе ещё ближе, ещё глубже, и когда он чувствует своим торсом его грудь, то позволяет себе улыбку.       Минхо доверяет Хёнджину свои губы. Доверяет, позволяет ему кусать их, облизывать, тянуть, нежно, несмело, медленно, и этот поцелуй, как мёд сладкий, тягучий, остаётся пряным привкусом крови на его разгорячённых устах.       А теперь — Хёнджин царапает ногтем ворсистую ткань пальто — Минхо так безжизненно далёк и холоден, что ему становится страшно. Будто его оставляют одного в космосе, унося из-под носа баллоны с кислородом, и, возможно, он бы научился дышать в вакууме, только долго не протянет. Да и смысла не будет.

А потом ты уйдёшь, а я останусь

      Я никогда не думал, что всю жизнь возможно любить человека: я ведь всегда только увлекался, и тот, кто, казалось, привлёк мне внимание вчера, уже на завтрашний день кажется скучным и пустым.       Мысль о том, чтобы любить кого-то одного всю жизнь, удручала, но, увидев вселенную в тебе одном, я понял кое-что важное: любовь — не то же самое, что увлечение. Не то же — глупое, посредственное, скучное, надоедливое. Не на одну ночь. Не с неправильным человеком. Не с тем легкомыслием, которое я себе позволял. Я никогда не смогу быть легкомысленным по отношению к тебе.       Когда любишь по-настоящему, чувства не исчезают, уступая места скуке. Когда любишь, ты даришь другому человеку частичку себя — а он в ответ отдаёт тебе себя. Обнимая друг друга, когда вам тяжело, и улыбаясь, когда вам слишком отрадно на душе, целуя друг друга в танце под луной у узкого окна, согревая друг друга, переплетая пальцы, вы дарите — пускай самые незначительные — крошки любви и заботы; подпитываете друг друга, словно оба блуждаете в огромном океане, а глаза ваши застилают туман, пыль и грязь, и разве не бесценно осознавать, что, даже заблудившись, ты всегда найдёшь дорогу… домой…       Минхо переворачивает страницу. Шелест листов заглушает вой аппарата жизнеобеспечения. На полях — маленькие зарисовки их лиц в стиле вебтунов: длинноволосый Хёнджин с ямочками на щеках, Чонин с опущенными уголками глаз и лохматыми волосами и Минхо. Смотрит вдаль, приоткрыв пухлые губы, и шарф прикрывает острый кончик его носа. Он словно вдалеке от остальных. Оторван, отнят, украден.       Эти черновики настолько старые, что края страниц погнулись.       А поля — пожелтели.       Всё как в старой и всем известной книге, финал которой предрешён, и сколько ни листай бесконечные главы, это не более, чем рассказ, новелла, сказка. Не имеющая ничего общего с реальностью.       «Не откажешь мне в зимнем свидании?» — подмигивает Хёнджин, ярко улыбаясь; его улыбка написана аккуратными мазками, что приятно и мягко ложились на ткань, и от этой улыбки что-то внутри Минхо ломается на части, крошится, словно стекло, точно хрустальный бокал, из которого тонким ручьём течёт вино с привкусом металла, и он опускает плечи, резко выдыхая, потому что не в силах больше противостоять.       «Почему ты так настойчив? — удивляется Минхо, и шарф его слегка колышет зимний ветер. — Хван Хёнджин, чем я заслужил твоё драгоценное ненасытное внимание?»       А Хёнджин протягивает руки — укрытые тёплыми вязаными варежками; широкие, длинные ладони манят ладони Минхо, и Ли устремляет свой взор на пальцы, которые так сильно хотят согреть его собственные. «Нравишься ты мне, — отвечает Хёнджин, лукаво склоняя голову. — Нра-вишь-ся. И всё тут. Никаких больше отговорок». Хёнджин целует Минхо в левый глазик, что тот прикрыл от неожиданности, и оставляет свои губы на коже на бесконечно тянущиеся несколько секунд. А Минхо приходиться переминаться с ноги на ногу, чтобы в снег, ошеломлённому, не завалиться.       И когда Хёнджин отрывается, выдерживая оттенок лёгкой улыбки, Минхо одними только глазами задаёт долгожданный вопрос. «У тебя снежинка на реснице была, — поясняет Хван, замечая, как щёки у Минхо с ушами покрываются пунцом. — Решил снять, вдруг мешается», — да подмигивает ему. «Совсем дурачок, что ли», — произносит Минхо, но не в голосе его эмоции в тот момент — а в сердце все, застряли где-то на уровне пульсирующей мышцы да вылететь никак не могут, чтобы тот признался в том, что на самом деле чувствует. И глаза вновь опускает. «Дурачок, — соглашается Хван. — Дурачок, что совершенно не понимает, как же выразить свои чувства к такому волшебному парню, как ты».       Минхо в самый последний момент понимает: его обзору ничто не мешало. А снежинки на его ресницах никогда и не было.       Они загребают снег руками да лепят снежки, и Минхо уже кричит вовсю: «Это нечестно! Твои ладони больше моих», — замечая, какие орудия изготавливает Хван, а тот только закидывает шею и смеётся в ответ, хлопая в ладоши. Минхо хмурится — и посылает первый заряд Хёнджину в грудь, пока тот не видит, со всей силы, и тот, драматично вскрикивая, отскакивает, удивлённо глядя на парня. В глазах его — шок от внезапной подставы, ведь кто ж знал, что этот скрытный и молчаливый Минхо так резко начнёт наступать? Хван потирает ушибленное место и, замахиваясь, отвечает Минхо тем же. А тот — хитрюга — уклоняется. И смеётся, громко смеётся, ведь с самого детства, кажется, они оба не играли в снежки.       В этом парке в выходной людей слишком много, на соседней площадке играются дети, снега навалило, так, что трудно было меж сугробов передвигаться, а они лепили снежки и кидались друг в друга: Хван пытался прятаться за деревом, забывая про то, что спина у него, как шкаф, широкая, отчего плечи страдают от снежных зарядов, а Минхо укрывался за лавками, забором, кустами, хитро выглядывая, дразня Хёнджина, мол, не достанешь.       А ещё они бегали, бегали по этим полянки да тропинкам, громко смеясь, как в детстве, снег заваливался в ботинки и с веток падал за шиворот, пытались догнать друг друга с громким смехом, вызывая недоумение у прохожих, и Хёнджин заключал Минхо в объятия со спины, показывая язык да шепча ему на ухо: «Никуда ты от меня не сбежишь».       Они оба падают в конечном счёте на сугробы, и Хёнджин улыбается, глядя, как Минхо, грохнувшись в снег, устроился у него на вытянутой руке, и шапка съехала ему на лицо, открывая сияющий под солнцем лоб да выглядывающие из-под ткани карамельные локоны. А ещё Хван сильнее теперь прижимает его, накрывает тело рукой, смотрит пристально ему в глаза, что горят от азарта и страсти, и ему до дрожи в бёдрах приятно понимать, что вызывает этот сокрушительно красивый взгляд лишь его присутствие здесь — и то, как сильно он задевает сердце чудесного Ли Минхо.       «Чего смотришь так?» — смеётся Минхо и сжимает руки у себя на груди. Он будто так и стремится в клубочек свернуться в Хёнджиновых объятиях, и неважно, что под ними — мокрый, ночью выпавший снег, неважно, что они заболеют, если позволят тому за шиворот засыпаться, и неважно, впрочем, если кто-либо их увидит. Пусть попробует лишь один посторонний заметить их — они скроются от него в той огромной начинавшейся любви, которую прозвали объятиями. «Хочу и смотрю», — отвечает Хван, да и у него, столь смелого, духу не хватает произнести слова, что на уме — настойчивой каруселью, неоновыми гирляндами, что слились в одну фиолетовую полосу, — пробегаются. «Ты прекрасен», — думает он. Улыбается, подползая ближе, чтобы разглядеть лицо Минхо.       И тянется к Минхо, заставляя их дыхание смешаться в неестественной близости. Гладит его по линии челюсти, изучает испуганный блеск в глазах, прислушивается к надломленным вздохам… Минхо боится. А Хёнджину это осознавать слишком больно. «Можно… — шепчет Хван, глотая слюну. — Можно я?..» и Минхо поспешно кивает, прикрывая глаза, весь сжимаясь инстинктивно, будто ему вот-вот иглу воткнут в тело. Хёнджин смеётся. «Никогда не видел, чтобы от поцелуя люди так сильно напрягались», — говорит он — и гладит шапку Минхо, пытаясь успокоить его. А затем — тянется губами, склоняет голову влево, вдыхает воздуха — и…       Их лица кто-то забрасывает снегом. Вырывая их из уютного зимнего мира, детский смех окутывает два устроившихся в сугробе тела, и Хёнджин недовольно оглядывается, пытаясь понять, кто виновник. «Айщ, — шипит он, не убирая руки с затылка Минхо. — Чёртовы дети, свалите уже отсюда!»       Два ребёнка брали в руки снег и рассыпали его по земле, нечаянно задевая остальных прохожих. И почему только так нелепо, а, ругается Хёнджин, а Минхо только едва заметно улыбается. «Кажется, не судьба, правда? — дразнит он Хвана. — Поцелуешь меня теперь только когда я скажу, что окончательно в тебя влюбился».       Хёнджин резко убирает снег с лица, плюётся, проводит ладонями по носу, да и с лица Минхо заодно снежинки счищает — с ресниц его и полузамёрзших губ. «Ах ты засранец, хён, — выдаёт Хван. — Это ведь ты детей нанял, чтобы мне момент испортить?», — и отворачивается, падая спиной на землю. Минхо смеётся.

Целуй меня, пока лучи не целятся в нас. Пока ещё мы что-то чувствуем. Пока мы всё ещё здесь

      Выстрел разделяет жизнь на «до» и «после». До: с наивным смехом, детскими прикосновениями и кремом от торта вокруг приподнятых уголков губ. «До» было эфемерным и зыблемым. Глядя в эти страницы, Минхо ощущал себя посреди шаткого мира в пучине сомнений и страхов. Когда он откладывал шелестящие черновики, всё внутри успокаивалось.       Джисон говорил, что вложил себя в Хёнджина, чтобы понять, каково это — любить Минхо, и насладиться этой любовью сполна. Будь Хёнджин человеком отдельным, совершенно не зависящим от Хана, любил бы он кого-то другого? Целовал бы кого-то другого? Могли бы они оба быть счастливы по-другому, не боясь, что станут друг для друга причиной гибели?.. Могло ли всё быть куда проще, если бы они с самого начала знали, что нужно им обоим?..

Целуй меня, я ненавижу, когда ты так нужен

      Пальцы касаются хрупких краёв страниц, что вот-вот раскрошатся от его прикосновений. На другой стороне реальности Хёнджин перебирает его ладони.       — Хён, тебе нужно домой, — умоляет его Чонин. — Ты не спал всю ночь. Прошу, давай поедем домой.

Потом ведь всё, всё будет хуже

      Хёнджин качает головой.       — Неужели я и правда потеряю его?..

Ты выдыхаешь: «У нас есть час, всего час»

      Они танцуют вместе под треск старого радио, они поскальзываются на плитке кухни, ведь из кастрюли на плите брызгает временами кипящая вода, они прячутся в палатке под звёздами и жарят на костре маршмеллоу, они уезжают к побережью и до заката плескаются у берега моря, они хватаются за руки и убегают от шумной толпы в одинокое и тихое место, чтобы провести друг с другом пару минут. У Хёнджина в глазах отражается свет Луны, у Минхо в руках букеты сирени и полевых цветов, и они скрываются в собственном мире, притворяясь, что вокруг больше никого нет.       Чонин обнимает его со спины и упирается подбородком в затылок.       — Хён, тебе нужно выспаться и отдохнуть. Ты забыл, что глаз не сомкнул предыдущей ночью?       Хёнджин оборачивается на стуле и, сжимая ладони в кулаки, утыкается в грудь Чонину, цепляясь за расстегнутые пуговицы его пальто.       — Я не смогу уснуть в одиночестве.       Ян хмыкает. И, вороша его длинные волосы, вымучивает из себя улыбку.       — Я посплю с тобой, хорошо?       — Но ты же был… ты же был ночью с кем-то, как я могу красть тебя у твоего парня?       Чонин опускается напротив, накрывая его ладони своими и вглядываясь в заплаканные красные глаза.       — Ты важнее всяких парней, хён.

И мы кладём на ковёр оружие

      Хёнджин наконец осмеливается встретиться с его взглядом и выдыхает в облегчении.       — Тогда поехали.       Зачастую казалось, что сон без Чонина в постели — просто болезненная попытка пережить одинокую ночь.       Последняя страница в черновике обрывается на середине предложения — и следующая половина листа пустует. Лишь редкие штрихи заменяют полноценные заметки, и обрывки фраз рвано заполняют пустые поля.       Минхо переворачивает последний лист, намереваясь закрыть папку. Джисон всё ещё спокойно сопит у него под боком, обнимая Ли за талию, как огромную плюшевую игрушку. «Но ведь если ты не можешь связаться с Хёнджином, — думает Минхо, убирая щекочущие ресницы чёрные пряди с его лица, — может, напишешь для него другую историю? Такую, чтобы он забыл про меня — или вовсе никогда меня не знал? Такую, чтобы он тоже… был счастлив?»       А затем случайный взгляд пробегает по обороту последней страницы, и Минхо на мгновение задыхается, перечитывая написанные жирным шрифтом синей ручки строки:

      «Когда им исполнилось пятнадцать лет, Хван Хёнджин влюбился в Ян Чонина».