⎃ ⎃ ⎃
Вариантов для нормального завтрака особо не было: ближайшими кафе были максимум ларьки «Русского аппетита», местная столовая да несчастная пиццерия, на которую, собственно, и пал выбор. Пластиковые столики, белые пластиковые стульчики и такая же пицца, что под горячий борщ из пакетика казалась просто манной небесной. — Что думаешь насчёт сауны? — прерывает наконец тяжёлое молчание Арсений, легко откидываясь на стуле и отставляя в сторону тару из-под залпом выпитого горячего супа. Желание жить мгновенно скользит к отметке «пожалуй, можно ещё день», а запах свежеиспечённой пиццы на подносе и вовсе обещает уровень «пару-тройку лет будет заебись». Антон же ловит стекающий с губы сыр своими тонкими, блестящими от жира пальцами и слизывает острым языком с них же соус. Арсений почти не дышит. — Чё? Ты о чём? — встрепенувшись, не понимает Шастун, пробегаясь растерянным взглядом по напрягшемуся мужчине. Тот в свою очередь ерошит всё ещё влажные на концах волосы, лишь бы занять чем-то руки. — О мальчишнике. — Бля, Арс, какая сауна, — тянет показушно-устало и всё же пропускает лёгкую улыбку. — Ещё проституток предложи. Он не может злиться на друга долго, он вообще злиться на него толком не умеет. — Я так и планировал, — тем временем хорохорится Попов, убедительно кивая. — Только предложить их себе, пока вы все такие семейные сидите и завидуете. И Антон иронично гнёт дугой брови: — Так себе мальчишник получится. — Наоборот, кайфовый. — Не натрахался за неделю? Арсений мимолётно хмурится. Он не понимает этого смешка, но не хочет показывать другу, как жалок, как стирает ладони, до блеска начищая свой член, в не самых светлых мыслях вспоминая губы напротив. Облизывается. — И где, ты думаешь, я всё это время был? — Не знаю, ты же не говоришь мне ничего, — пожимает плечам, возвращаясь к пицце в руках. — Шаст, — с нажимом произносит Арсений, пытаясь осадить, но выходит на троечку. Антон прожёвывет особенно большой кусман и, только сглотнув, наконец решается заговорить начистоту: — Бля, я нихуя не понимаю. Ты говоришь, что я твой лучший друг, и при этом вообще ни слова не объясняешь, что с тобой происходит. Он не просто лучший друг. Самый, блять, лучший в жизни Попова. — Ты мне ясно дал понять, что не нужны тебе лишние проблемы, — всё же отбивает Попов, по одной чеканя задевшие его истины. — Ты, кажется, из-за меня вообще город меняешь, а теперь ещё и недоволен тем, что я пытаюсь оградить тебя от лишних проблем. Антон от такого срывается. Он скалится почти так же яростно, как и зверюга в самой душе Попова, обнажая ряд своих острых верхних зубов: — Я остался тут из-за тебя! Блять, да ты никогда не был причиной моего переезда! — Я не просил тебя оставаться. — Да, а я просил тебя быть, блять, честным со мной. Волна детской обиды сносит все принципы Арсения и так тщательно выстроенные баррикады. Ему бы взять Шастуна за руку, прижать к себе крепко и сказать, что бояться нечего, но приходится говорить и делать всё иначе: тут, в загаженной пиццерии, играя роль верного до самого конца друга, допускать до частичной правды. — Мне Макар запретил говорить вам, где я, чтобы в случае налёта ментов вы оставались в безопасности, чтобы я сам, блин, не сел. Я выполнял поручение, понимаешь? Приказ. Тох, пожалуйста, давай перестанем уже сраться, как, блять, старые супруги, и нормально проведём твои последние дни здесь. Антону и сказать нечего. Всё не так просто, как он думал, рассчитывал, хотя в целом с Арсом просто и не бывает. — Прости, — тупит взгляд в стол, высматривая хаос из крошек на его поверхности. — Я правда очень переживал. — Как и я за тебя, — ни разу не кривит душой. Арсений перехватывает всё ещё взволнованный взгляд и всем своим естеством хочет показать, что всё будет хорошо, пусть даже сам он в это не особо и верит. Пицца бессовестно стынет, как и кофе с чаем в бумажных стаканчиках; шум работающей у прилавка кофемашины перемежается с гудящей сушилкой для рук из открытой двери туалета, но даже это не сбивает купол уюта над столом посреди полного зала. — Так ты даже намёка не дашь, где проебал неделю? — с расцветающей теплотой наконец интересуется Шаст. На что Арсений доверительно улыбается, перед этим отрицательно мотнув головой: — Скажу только, что сидел в глуши без воды и света и не мог нормально зарядить телефон, чтобы написать. А зарядить я его смог только в ближайшем ларьке, когда бухло и жратва закончились, — уточняет, коротко тыкая пальцем в Шастуна, — тогда и позвонил тебе. Пацан фыркает: не то чтобы такой ответ его не устраивал, но более чётких комментариев он уже, очевидно, вряд ли добьётся, посему искренне делится: — Я думал, ты у какого-то своего очередного пидорка. И ведь даже не стебётся, действительно так думал. Представлял даже зачем-то, как Арсений укладывает в постель какого-то чужака, как на кухне заменяет их общие ночи комьями чужого дыма, как свой уникальный запах растирает по чужой груди. — Скажешь, блять, — Арсений закатывает глаза уже под самую черепушку, не понимая, как Антон вообще до такого додумался. — Как будто я когда-то хоть раз пропадал у своих подстилок. Но Антон продолжает настаивать: — Вдруг влюбился, и всё, крышу унесло. Арсений смотрит на друга пристально, ищет какой-то подвох в этих непонятных упрёках. Он коротко лижет клыки и склоняет голову к плечу: — Я по-другому влюбляюсь. — И как же? Антон пытливо, с нескрываемым охотничьим интересом взглядом выжигает в нём дыру. Арсений волнует его, в последние дни волнует так, что в голову не закрадывается ни единой мысли, не отсылающей хозяина к образу лучшего друга. Необходимость перманентно бояться за его тупую бошку породила нечто безумное, невозможное, неприемлемое. То, что именно сейчас Антон заставляет разгребать в себе самого Попова. Зато Арсений прекрасно и давно изучил себя. — Не знаю, — тяжело сглатывает, — я не влюблялся. И потому врёт. Нагло, развязно, бесцеремонно. Врёт так, что в этом театре одного актёра на секунду сомневается даже труппа. Арсений не влюблялся никогда. Арсений безбожно любит. — Прям совсем? Серьёзно? — Никогда, — «До тебя». — Ты меня столько лет знаешь, что тебя удивляет? — Всё? — подкидывает брови вверх в простодушном удивлении. — Ты охуенный же, мне кажется, ты можешь вообще получить кого угодно. — Я и получаю. Для секса. Арсений не понимает, почему так комична ситуация: Антон уговаривает его начать отношения и при этом с дичайшим максимализмом отрицает любых партнёров у мужчины. — А как ты вообще подкатываешь к парням? — всё не унимается пацан, продолжая напирать на друга. Но тот, кажется, уже расслабляется: если есть интерес, значит, есть желание понять, а не осудить. — По-разному, зависит от человека и ситуации. — Ну например. — Ты думаешь, у меня есть какой-то единый стандартный трюк? — Не знаю, — поджимает губы и тут же зажигается гениальной, по всем его собственным меркам, мыслью: — Покажи на мне. Вот как бы ты ко мне подкатил? Арсению же эта идея не нравится. Насмешка над чувствами, да только насмехаться тут некому — никто не в курсе ситуации, кроме зверюги, выцарапывающей на рёбрах рисунок отчаяния. — Уверен? — всё же уточняет Арсений и заглядывает в светящиеся глаза. Он всё равно не сможет отказать Антону. — Мне интересно, — с детским азартом уже зажигается пацан, — покажи. — Ладно, — Арсений поднимается, переставляет стул ближе, снова падает на него и, закинув руку на спинку чужого, приобнимает Антона за плечи. Он больше играет, чем делает то, как на самом деле начал бы ухаживать за Шастом, но соврёт, если скажет, что не рад хотя бы такому исходу событий. Шастун замирает и вовсе перестаёт дышать, когда плечо вжимается в чужую сильную грудь, а горячее дыхание обдаёт чувствительную мочку уха, и хриплый рычащий голос томно шепчет: — Ты знаешь, сегодня не первое апреля, но я бы измазал твою спину чем-нибудь белым. А Антон даже не сразу догоняет, что это вообще-то шутка и стоит дать на неё хоть какой-то внятный ответ. Он прикрывает глаза, представляя, о чём конкретно говорит Арсений, и с запозданием всё-таки нервно прыскает, отстраняясь: — Бля, Арс, ну я же серьёзно. Мужчина, кажется, совсем не замечает истинной причины замешательства друга, а потому напряжённую позу того объясняет себе скорее неприятием его, Арсения, ориентации и спешно возвращается в изначальное положение, отодвигаясь на стуле назад. — Зачем тебе это вообще? — Интересно, — Антон дёргано пожимает плечами, пытаясь скинуть с себя наваждение. — Я никогда не пробовал и вот, после того как увидел тебя с тем официантиком, начал много думать. Ну, как это вообще, и почему тебе это может нравиться. — С тёлками нельзя быть жёстким, им всем нежности подавай. А иногда хочется прям по-дикому, не останавливать себя, — добавляет, чуть понизив голос, — мне нравится, когда от меня человек может уйти только ползком. Арсений играет. Он не знает, нахуя вообще говорит всё это, зачем делится этой частью своей биографии, но то, как от смущения рдеют скулы пацана напротив, сводит с ума. — Некоторым девушкам такое тоже нравится, — выдавливает из себя Антон, ёрзая на стуле. Они никогда не обсуждали подобное с Арсом — не было на то причины. Зато теперь Антон жадно, как губка, впитывает каждую грязную подробность и испытывает от этого какое-то странное томление. Он даже про пиццу свою недоеденную забывает, теряясь в голосе мужчины напротив. — Да, но чаще нет, — продолжает монолог Арс. — И кончают они не всегда, нужно, блять, или знать друг друга триста лет, или чтоб она подсказывала, чё хочет. С парнями проще. Если анальный оргазм не выходит, то можно подрочить, и все при любом раскладе останутся довольны. Короче, я меняю баб на пацанов по настроению. Антон сидит заворожённый. Он зачем-то думает о том, хотел бы сам попробовать что-то подобное. С Ирой действительно всегда выходит медленно и ласково, она не любит засосы и царапины, называя это ребячеством, говорит, что подобное делают только подростки. Да и сама по себе она чувственная, нежная. Антон бы сам себе не позволил быть грубым со своей девушкой. Но грубости иногда действительно хочется. Он смотрит на вальяжного, расслабленного Арсения и представляет, как тот своими натренированными руками оставляет синяки, даже не применяя всей своей силы, рисует на шее острыми клыками рваные вмятины, а изуверским взглядом лишает всякой привычной веры. Антон изводит себя неясными картинками и всё ещё не понимает на-ху-я. — Я загрузил тебя? — Арсений поднимает с интересом брови, в затянувшейся паузе усиленно пытаясь считать эмоции друга. — Извиняй, если что. — Нет, нормально, — получается как-то неожиданно хрипло. — Я же сам спросил. Антон выглядит странно. Антон говорит о странном. И Арсений усиленно старается не давать себе надежду на то, что Антон мог внезапно сменить свой спектр интересов, добавив в палитру голубой оттенок. Или хотя бы пожелать добавить. Оттенок серо-голубого, если быть точнее. — Ладно, так ты ничего не ответил на идею о сауне, — подхватывает пальцами стаканчик холодного кофе Арс, возвращаясь к насущной проблеме. Ещё хоть один вопрос Шаста о сексе, и мужчина уверен: он покажет другу все свои нормальные способы соблазнения. Причем прямо здесь, на этом столе. — Я думаю, хуйня, — достаточно резво включается в новую тему Шастун — сам уже желает выдохнуть. — Может, давай самое простое, устроим забег по барам. Знаешь, в Америке, вроде как, есть традиция пройти в мальчишник двенадцать баров за ночь. Такое вот прощание с беззаботной холостяцкой жизнью. — Думаешь, мы осилим двенадцать баров? — вздёргивает бровь мужчина и ухмыляется: идея действительно хороша и подкупает своей новизной. — Нет, но пару-тройку вообще в лёгкую. — Значит, так и поступим.⎃ ⎃ ⎃
Друзья у Арсения потрясающие. Они шутят лучшие шутки, понимают его с полуслова, они полезут за него в пекло и никогда ни за что не осудят. Они беспрекословно, безоговорочно и слепо будут доверять до последнего и так же до последнего будут заботиться о его безопасности при абсолютно любых обстоятельствах. Друзья Арсения — его самая настоящая семья, его братья, даже в какой-то степени сыновья, которых он легко бы описал обычной сказкой. Серый (старший) умным был детиной, и пусть это не было заметно в бытовых вопросах, зато в вопросах стрип-бизнеса Серёге не было и нет равных. Дима (средний сын) и так и сяк: он, без сомнений, смекалист и в некоторых аспектах даже поумнее Серёги будет, но бывает иногда слишком доверчивым, а это в их общем деле недопустимо вообще. Тоха (младший) вовсе был дурак. Дурак, который ведётся на любую прихоть Иры, позволяет ей вить из себя верёвки, дурак, который готов променять всё на лживую фантазию о покое. Дурак, который не понимает, что с этой иглы вечного адреналина просто невозможно слезть. Арсений уверен: пройдёт совсем немного времени, и Антон там, в своей Москве, сам начнёт собирать на жопу приключения, но только защитить от всего говна его уже будет некому. А может, Арсений так себя просто накручивает. Непонятно. Но за пацана своего он боится до дрожи. — Тох, братан, тебе уже хватит, — кладёт ладонь поверх пальцев, сжимающих очередной шот, и смотрит на друга с отеческой строгостью. А тот совершенно ребяческим жестом недовольно оттопыривает нижнюю, в плёнке сладкого ликёра губу. Арсений тепло усмехается. Дима с Серёгой на удивление легко согласились на алкогольный марш-бросок, даже пообещав выполнить план в двенадцать баров, но, зайдя уже в первый любимый паб, охуенно так накидались. Друзья никогда не отличались слабой волей и потому не без труда, но весело осилили ещё три заведения. Они пьют много, толкают без остановки тосты за жениха и впервые за долгое время беззаботно наслаждаются вечером. Поз неумело подпевает популярным трекам из колонок в зале, которые, на минутку, слышит вообще впервые в жизни. Матвиенко с Шастом требуют у официанта включить на телике футбол вместо клипов с танцующими бабами и, закусившись в битве за вопрос будет ли теперь Антон болеть за московские клубы, изменив Воронежским, переходят к монологу Матвиенко о том, как охуительно невероятно, оказывается, делить постель только с одной-единственной женщиной. Арсений же просто наслаждается вечером. Его не отпускает мысль о предстоящем сроке ни на секунду, он зависает подолгу в одной точке и думает только о том, как хочет навсегда замереть в моменте. Он уже не останавливает себя, плотоядным взглядом изучая каждое действие Шастуна, каждый его жест и играющие различными эмоциями мелкие морщинки у самых глаз, и не замечает такого очевидно схожего ответного взгляда на своём лице. — Покуришь со мной? — наклоняется к другу Антон и послушно отпускает стопку. Он себя почти не контролирует, да и зачем, ведь с другом так хорошо и безопасно. — Пошли, — не думает ни секунды, кивая в ответ. Арсений поднимается, придерживая за локоть чуть шатающегося пацана рядом, жестом показывает оставшимся братанам, что они сейчас вернутся, и тянет со спинок стульев верхнюю одежду для двоих. — Охуительный вечер, — смеётся Антон, спотыкаясь о порожек и буквально падая в руки Арсения. — Ага, — не может не согласиться Попов. Биты стучат в висках, разгоняя залежавшиеся чувства, а морозный воздух подстёгивает Шастуна почти вжаться в старшего мужчину в переулке у паба, оказываясь непозволительно близко. Фонари вдоль улицы не светят — в этом районе всегда так. Растаявший за день снег схватывается под ногами тонкой коркой, похрустывая под тяжестью тел. Антон закуривает. — Хорошо, что я не уехал, — с хитрым прищуром сверкает зелёными кошачьими глазами, завораживает, требует смотреть на себя. Парень действительно пьян и говорит всё, что думает, срывая все фильтры обязательств к херам собачьим. — Не уезжай вообще, — в тон отзывается Арсений, позволяя дышать себе практически в лицо. Он не знает, что движет Антоном сегодня, но он ни за что не попросит прекратить. Сейчас, здесь, момент, который тот наверняка и не вспомнит, так жадно записывается на жёсткий диск подкорки сознания. Но Шастун не отвечает. Он улыбается, запрокидывает голову, демонстрируя острый мальчишеский подбородок, и пускает кольца в ночной туман. Он курит, но не даёт Попову и шанса отойти дальше, всем своим разгорячённым видом припечатывая к земле. — Дай затянуться тоже. — Не-а. Антон опускает взгляд на друга, на секунду замирает, перекатывая во рту вкус табака с примесью остатков вяжуще-сладкого алкоголя, и следующим движением практически уничтожает Арсения. Он затягивается глубоко, на все лёгкие и, наклонившись, через трубочку губ выдыхает в чужие приоткрытые. Табачный дым выедает весь воздух вокруг мужчины, но он его жадно втягивает в себя, выпуская через ноздри на всё ещё вторгающееся в его личное пространство лицо. — Что ты делаешь? — голос упорно садится, бельё тисками сдавливает рванувшее к члену желание. И потому он больше для себя отрезвительно напоминает: — Тох, ты пьян. — Ты тоже, — как ни в чём не бывало усмехается Шастун и наконец отступает от друга. Его самого лихорадит, а затвердевшие от холода соски неприятно трутся о грубую ткань футболки. Он не решится на что-то большее сам, но вдруг так чётко сформировавшееся запретное желание червяком-искусителем требует повторить, продолжить. Попробовать. — Давай я тебя домой провожу, пока ты тут в порыве не полез на барную стойку со стриптизом. А Антон, кажется, совсем забывает, как складывать слова в предложения, поэтому просто неопределенно жмёт плечами, позволяя фантазии о, наоборот, танцующем на барной стойке мужчине завладеть собой. Шастун не знает, умеет ли вообще Попов хоть как-то танцевать, но образ его рельефного тела в извивающемся, грязном ритме так и просит коснуться этого холодного камня античной статуи со струящимся по нему алкоголем. — Проводи, — послушно сдаётся Антон и курит ещё, ожидая, когда Арсений оповестит друзей в баре об их уходе. Тот возвращается довольно быстро, мерцающими звёздами, зажжёнными вискарём, в своём синем, бесконечном небе взгляда стирая последние зачатки разума. До дома Антона идут в тишине, но плечом к плечу, как примагниченные. Говорить ни о чём не хочется, оба в мыслях утоплены окончательно. Только Арсений не знает, чего хочет сильнее: провести с Антоном как можно больше времени или же, наоборот, сбежать быстрее домой, оставшись наедине с записанным на сетчатке фильмом, где дыхание Антона — его дыхание, и пересматривать, пересматривать, пересматривать. — У меня ром есть, — как бы между прочим оповещает друга Шастун, оказываясь у своего подъезда. Во дворе жилого дома ни души, только кошка какая-то умывается на покосившейся скамейке и мурчит так звучно, словно добавляет специальный эффект к призывной улыбке Шастуна. — Пойдём? — Чтобы Ирка меня с лестницы спустила? — нервно трёт пальцами правой руки костяшки левой. Но Антон не даёт вставить что-то ещё, перебивая: — Она в Москве. — В смысле? Антон не задумываясь набирает код домофона и, дёрнув с силой примерзающую старую дверь, тащит Попова внутрь. И уже совсем не фильтрует базар: — Ну, я сказал ей, что мне пары в понедельник важные поставили и отправил её одну всё там смотреть и выбирать. Бля, да всё равно она там всё решает вот и пусть, ну, решает. — И у тебя реально пары? — Нет конечно. Бля, Арс, куда бы я нахуй поехал, если ты тут неизвестно где и что. Он оборачивается, прерывая шаги по лестнице, и смотрит на мужчину пристально, пытаясь всем видом передать то, как абсурден его вопрос. — Тебе всё равно уезжать скоро, — с нажимом произносит Арсений, всё же подталкивая пацана идти дальше, — может, стоило съездить хоть посмотреть. Вдруг эта Москва обоссанная вообще не для тебя? Антон молчит. Он лезет в карман, оказываясь у нужной квартиры, и, насупившись, пытается попасть в замочную скважину ключом. Брелок с пивной открывашкой звякает о металлическую поверхность двери, вместе с тяжёлым дыханием заполняя тишину. Он не знает, что ответить, он не знает, где вообще его место. — Давай мне, — Арсений перехватывает ключи и с первого раза попадает нужным в замок. Он был в этой квартире от силы пару раз, но осматривать её просторы не хочет вот прям вообще. Это место его не принимает, здесь он никто. Антон молча проходит внутрь, наступает на пятки чёрных, запятнанных грязью кроссовок и проходит вглубь, выпутываясь из своей одежды. Попов повторяет за ним все те же движения и ловит у входа в кухню до того, как пацан успевает перешагнуть её порог, даже не включая в квартире свет. Он снова так непозволительно близко и так волнительно красив, что не верится глюк это или нет. — Выпить. Надо. — чеканит Антон, плывущим взглядом старательно фокусируясь на мужских губах и облизывается. У него пульс в глотке зашкаливает сильнее, чем когда Арсений с огнестрелом в подвале сидел. И Попов соглашается. Он находит в чужом холодильнике какую-то вполне приличную колбасу, даже режет её максимально аккуратно, ждёт, когда Антон усядется рядом, подаст пепельницу и разольёт алкоголь по кружкам. Антон отчего-то мнётся, что-то хочет сказать и никак не решается. — У тебя остались сиги? — нарушает тишину Арсений, демонстрируя абсолютно пустую пачку. — У меня по нулям. Антон молча протягивает ему свои помятые жизнью Бонд из кармана и случайно касается чужих холодных узловатых пальцев. И вздрагивает. Он снова в лёгком бреду наваждения неотрывно смотрит за каждым движением друга, за плавностью скользящих языков сигаретного дыма, срывающихся с тонких губ. — Может, в зал пойдём? — предлагает быстрее, чем вообще понимает зачем. — Лечь хочешь? — догадывается Арсений по плавности чужих движений и растянутой просьбе — пацан перепил, ему явно на сегодня хватит. Он поднимается первый, вдавливая недокуренную сигарету в грязную от затёртого пепла пепельницу, и протягивает Шасту руку: — Пошли. Антон без промедления цепляется за предплечье мужчины и рывком подтягивается на ноги. Он почти сталкивается своим острым носом с чужой щекой, замирая в каких-то несчастных сантиметрах. От Арсения абсолютно точно не пахнет цветочными духами, приторными экзотически-фруктовыми маслами и робкой женственностью. От Арсения пахнет настоящей безоговорочной силой, требующей подчинения. Он дымный, терпкий, холодящий, с горькой примесью одинокого безумия. Иру хочется нюхать. Арсения хочется вдыхать. — Глаза у тебя пиздец, — еле слышно хрипит Шастун, неотрывно вглядываясь в синюю глубину. Он не отходит ни на шаг и худыми пальцами всё пережимает Арсению вены. — Это ты ещё свои не видел, — по-доброму отзывается мужчина, упорно не замечая горящего желания в травянистой дымке. Антона же от хрипотцы Арсения коротит. Он больше ни о чём не может думать, ничего больше не может желать и тянет друга в комнату, но далеко не в зал. Арсений в происходящее почти не верит; продавливает спиной хозяйскую кровать и до последнего уверяет себя в том, что его сюда привели спать. И только когда Антон седлает его бёдра, становится не до шуток. — Ты чего делаешь? Он на автомате сжимает крепкие мальчишечьи ноги и изо всех сил старается удержать парня дальше от своего огнём горящего паха, не даёт придвинуться ближе. Зверь внутри раскатистым воем поднимает волосы на загривке. — Тох, это хуёвая шутка. Антон пьян и непонятно, от чего сильнее. От вида распластанного мужчины под собой, от ощущения его сильных пальцев или ядовитого, отравляющего желания. — Хочу тебя. — Что? Антон не оставляет Арсу никакого шанса. Он грузно падает на расставленные по обе стороны от взъерошенной головы руки и наклоняется совсем низко, повторяя, чеканя каждое слово: — Хочу. Тебя. — Ты не понимаешь, что говоришь, — умоляет почти. — Тох, брат, ты перепил. И Антон вдруг отстраняется, внимательно вглядываясь в покрасневшее от напряжения лицо. Он наконец догадывается: — Я не нравлюсь тебе? И это звучит так смешно, что мужчина под ним вымученно стонет. — Блять, да не в этом дело. — А в чём тогда? — Ты будешь об этом жалеть. Антон окидывает взглядом чужое тело, жадно следит, как дёргается яблоко кадыка, как поднимаются при частом дыхании округлые грудные мышцы и как сильно натянута ширинка джинсов, наверняка больно сдавливающая крепнущий член. Арсений хочет его так же сильно, как и сам пацан, и после этого осознания больше не останавливает ничего. — А ты сделай так, чтобы я не жалел, — еле слышно шепчет в самые губы и осторожно, невесомо совсем, касается губ Арсения. И это становится последней каплей. С силой прижав к себе распалённое, жаркое тело друга, Попов в одном рывке подминает его под себя. Вжимает в холодные простыни и наконец — целует. Так, как хотелось все эти годы, как снилось, мечталось, болело. Он проникает языком во влажный рот и лижет, кусает, вкладывает в каждое движение всю надежду и безнадёгу, он упивается пухлыми губами, слизывает всю сладость и горечь алкогольной смелости. Арсений, блять, в жизни никого так не целовал. Антон прогибается, как самая развязная шлюха, и стонет так хрипло и в то же время высоко, пытаясь потереться стоящим как никогда членом хотя бы о чужой живот, путает в изящных фалангах смоляные волосы на арсеньевском затылке. Он тонет в захлёстывающих тело чувствах, которые каждым приливом наконец дают ему понять, что на самом деле всё это время испытывал к другу. Антон просто сходит с ума. Футболка Попова комом летит нахуй, с ней же и майка Шастуна. Арсений хищно кусает открытую длинную шею, острые ключицы и вновь возвращается к таким долгожданным губам. И ему похуй, если Антон завтра даже двигать ими, распухшими, не сможет, — сегодня, сейчас он напьётся им вдрызг. Через неплотно закрытую форточку сочится ледяной ветер, но не касается парней. Они сейчас — к ртути олово, между ними — раскалённое до предела дыхание, не очень даже понятно чьё. Все слова застревают в горле, все признания кажутся бредом, потому что нет у Арса в запасе таких фраз, которыми можно было описать, что он на самом деле чувствует, и как ебейше красив его пацан. Его. Он с новой страстью упивается вздохами и рычит своей дикой зверюгой, когда проскользнувшая между телами рука друга неумело сжимает его ширинку. Штаны с бельём исчезают быстро, шершавые пальцы сжимают ягодицы. — А-а-арс, — вырывается в придыханиях, как только нежная головка растирает смазку по чужой стальной плоти. В пацане нет ни одного дурного сомнения, он плавится, отзывается на каждое движение друга, на каждый укус, поцелуй, толчок. Ему душно становится от тяжести сильного, крепкого тела на себе, но так хорошо. Широкая ладонь Попова обхватывает разом два невероятно горячих члена и сплюнутой на неё слюной скрепляет воедино. Арсений дрочит умело: грубовато пережимает у основания, кружит резво, упираясь под чувствительной головкой, и в такт собственной горячей плотью скользит так, как хочется, оплетает в самых чувствительных местах, сдавливая на доли секунд вспухшие вены. У Антона в экстазе глаза закатываются и он лишь шире раздвигает ноги. Так призывно, что Арсений до последнего не верит даже. Изящный указательный палец парня окутывает слюна из припухших раскрасневшихся губ, и язык игриво проходится по подушечке. Сердце Арса отказывает. Он замирает, когда длинная тонкая нога, вытягиваясь, следующим движением оказывается закинутой на его собственную поясницу, и тот самый палец, влажный от густой, словно смазка, слюны медленно и призывно проникает в анальные мышцы распластанного перед ним друга. — Что ты… — не договаривает, голос предательски ломается и садится, а член в своей же руке дергаётся, требуя заменить собой чёртов палец. Антон же смешно хмурится и шипит, но честно отвечает: — Я в порно видел, что так надо. Чтобы ты мне вставил. Он правда интересовался, правда изучал, но только чтобы кругозор расширить. Он и представить не мог, что действительно захочет однажды такое попробовать. Что до дрожи в коленках захочет ощутить мужчину, своего самого близкого друга, полностью, всего, ещё ближе. Арсений севшим от жары голосом хрипит короткое «блять» и властно, влажно вновь целует Антона. Неумелый палец не проходит дальше фаланги, и это бесит обоих. — Смазка есть? — нехотя отрывается от парня Арсений и кивает на чужой зад. Он порвёт его, и в своём зверином желании даже хочет порвать, но удовольствие разделить с Антоном хочет сильнее. — Оральная, — как в дымке отзывается Шастун, подсказывая: — В ящике. Арсений, не слезая с парня, опираясь на свою больную руку, тянется к прикроватной тумбе и по-хозяйски, на ощупь переворачивает всё вверх дном, пока не находит небольшой тюбик. Он изучающе крутит его перед глазами и удивлённо интересуется: — А в чём разница? — Она с подсластителем, — Антон выдыхает мужчине в грудь и сталкивается взглядом с рычащим на груди чёрно-белым волком. Он не может сдержать себя и невесомо касается пальцами с блестящим перстнем плотных мышц, растирая по ним выступивший пот, продолжая пояснять: — Чтобы хуй сосать приятней было. — Интересно, — тихо выдавливает из себя Попов, позволяя пацану разглядывать чернила на теле, касаться каждого витиеватого узора, и просто умирает от нежности, ломающей клетку его спящего зверя. — Хочешь попробовать? Встречает тёмный, заинтересованный взгляд и, хитро дёрнув бровью, чмокает в призывно приоткрытый рот. — Да, но не на хуе. — А как? — Переворачивайся. Мурашки стройным рядом пишут на раскалённом теле желание. Антон покорно переворачивается на живот, пряча лёгкий флёр смущения в локтях, и спиной ощущает огненный взгляд. Крылья лопаток сходятся вместе, спина выгнута, и ямочки на пояснице призывно указывают на округлые молочные ягодицы. Антон двигает бёдрами, протираясь болезненно стоящим членом о матрас, и хрипло дышит, не понимая, что именно задумал Арсений. Попов же, движимый абсолютным подчинением, покорностью друга, уже совсем не видит границ. Он тянет его на себя за бёдра, заставляя встать раком, и давит густую сладкую жижу на девственную ещё задницу. Во рту скапливается тягучая слюна от одного только предвкушения, и даже тяжело ноющий от нехватки внимания член не отрезвляет. Арсений нежно проводит ладонями по тонкой, шелковистой коже, следующим же движением грубо обхватывая и разводя ягодицы. Он смотрит на сжатое колечко мышц и так многозначительно стекающую по нему смазку, рвано выдыхает через плотно сжатые зубы и силится не кончить от этого зрелища уже сейчас. В крепком кулаке оказывается тяжело покачивающийся член Антона и, пережав до скулежа его основание, Арсений широко лижет анус. Сотни искр простреливают тело парня, колени в лёгкой судороге подрагивают от новых ощущений, и он тихо стонет, ободком дорогого перстня цепляя зажатые между пальцев простыни. — О господи, — набожно стонет Шастун, и от его члена серебряной нитью срывается смазка синхронно со слюной на чужом подбородке. Арсений повторяет всё снова и снова, в грязном танце языка исследуя каждую неровность, проталкивает мешанину из слюны и приторной смазки в само отверстие и незаметно совсем погружает внутрь первый палец. С Антоном не так, как с другими. Он чувственный, жадный до прикосновений. Он уже неясно даже, чем пьян. Он открытый, впитывающий как ласку томными вздохами, так и грубость синяками на угловатых боках. В руках Арсения настоящее произведение искусства. На фарфоровых бёдрах, рисовой бумаге кожи остаётся влажный след предэякулята, когда Арсений, не сдержавшись, трётся потемневшей головкой о подъягодичную складку, чем вызывает новую порцию сдавленного «Арс-Арс-Арс» и клянётся себе, что мелодии прекраснее в жизни своей не слышал. Пальцы растягивают профессионально, аккуратно и давят куда надо и когда хочется. И Шастун заводит подрагивающую руку за спину, похлопывая мужчину по бедру — он физически не может словами через рот попросить о большем. Арсений отпускает чужую задницу через силу, напоследок сжав её по-свойски, и выпрямляется. Он приставляет нетерпеливо пульсирующий член к растянутому анусу и с восторгом наблюдает, как тот постепенно погружается внутрь. Тугие стенки принимают его нехотя, наперекор выгибающемуся кошкой в руках пацану. Он с мазохистским наслаждением насаживается на крепкий член медленно, но с желанием. Антон хочет снова ощутить трепетно-острое наслаждение и судорожно вдыхает раскалённый воздух, стоит только нежной кожей мошонки почувствовать толчок твёрдых яиц. Попов весь минное поле. Всё внутри сжимается и трепещет от простого осознания: он действительно в реальности занимается с Антоном любовью. Он толкается плавно, медленно, прислушиваясь к чужому шипению, и никак не может попасть по простате. Но больше всего его не устраивает затылок Шастуна. Выходит с хлюпом, переворачивает почти безвольную от переизбытка чувств куклу, снова наваливается и входит. И с очередного тягучего толчка попадает. Ногти полумесяцами впиваются в разрисованные плечи, добавляя чёрному красного, а губам Арсения родные губы напротив. — Быстрее, блять, пожалуйста, Арс, ты можешь, сука, быстрее, — рычит Шастун, удивляя даже больше самого себя: проскальзывающий по нервам чужой горячий ствол рассыпает по телу нереальное удовольствие, и его хочется ещё, ещё и ещё. И боль оказывается на втором, третьем даже плане, когда шлепки яиц о задницу удивительно гармоничны с дрожащими в экстазе бедрами. Арсений делает всё, как Антон просит. Всегда. Отдаёт всё, что тот просит. Он трахает до испарины на лбу, до сведённых судорогой пальцев ног. И смотрит. Ловит поплывший в наслаждении взгляд и вкладывает в собственный то, что казалось невзаимным и безответным, что звало на тот свет, отравляя мысли, тело и зверя-сердце. Антон тянет ладонь к лицу мужчины и просит новый поцелуй. Горячая вязкая сперма парня стекает по животу, сперма мужчины ещё несколько секунд растянутого оргазма хлюпает в заднице, а чувства, стянувшие двоих в единый кокон, не заканчиваются. Антон засыпает почти мгновенно, вжимаясь так правильно, привычно, в дрожащую на вдохах грудь, и, кажется, наконец понимает. Где действительно его место.